Спустился на степь предвечерний покой,
Багровое солнце за тучами меркнет....
Растёт на кургане над Доном-рекой
Суровый цветок-бессмертник

Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета....
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром

С ним рядом на гребне кургана лежит
Казак молодой, белозубый,
И кровь его тёмною струйкой бежит
Со лба на холодные губы.

Хотел ухватится за сизый ковыль
Казак перед самою смертью,
Да всё было смято, развеяно в пыль,
Один лишь остался бессмертник.

С ним рядом казак на полоске земли
С разбитым лежит пулемётом;
И он не ушёл, и они не ушли -
Полроты фашисткой пехоты.

Чтоб смерт мог казак молодой пережить
И в памяти вечной был светел,
Остался бессмертник его сторожить-
Суровой победы свидетель.

Как будто из меди его лепестки
И стебель свинцового цвета....
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.

Анатолий Сафронов (род. 19 января 1911 г.)

Теперь любой киногерой
За интеллект стоит горой,
Шуршит дипломом и спешит к высокой цели.
А тем, кто проще, нет житья,
Карьера кончилась моя –
Образованные просто одолели.

Меня воспитывать давно
Взялись в театре и в кино,
И даже в цирке, и на радио и теле…
И каждый знает – как мне быть,
И каждый учит – как мне жить…
Образованные просто одолели.

Нам дали премию на всех.
Взялись делить – и смех, и грех:
Мы друг на друга паровозами пыхтели.
Один кричит, что он главней,
Другой кричит, что он умней…
Образованные просто одолели.

Сосед мой взял, да заболел
И вызвать доктора велел.
Но собрались родные у его постели,
Сказали – сами мы врачи,
И вот лежит сосед, кричит…
Образованные просто одолели.

Мы в позапрошлый выходной
Вдруг не поладили с женой,
И сразу тещи и свекрови налетели.
Одни вопят: «Ты не гордись».
Другие учат: «Разводись».
Образованные просто одолели.

Сказал директору народ,
Что он от жизни отстает,
Что он четыре класса кончил еле-еле.
Директор сморщился слегка
И сразу жалобу в ЦК:
Образованные просто одолели.

У нас в семье есть референт,
Два кандидата и доцент.
В обед за стол все дружно сели да поели.
Они торопятся удрать,
А мне посуду убирать…
Образованные просто одолели.

Распределяют на завод
Сто инженеров каждый год,
Ученых даже присылают раз в неделю.
А на заводе говорят:
«У нас нехватка в слесарях.
Образованные просто одолели».

Есть бухгалтерия у нас,
И там с меня в который раз
И подоходный, и бездетность взять успели,
За ДОСААФ, за профсоюз.
А с чем же я-то остаюсь?..
Образованные просто одолели.

Меня попёрли из кино -
Мне это, в общем-то, смешно,
Что заменить меня очкарики сумели.
Со мной не сладили б «друзья»,
Но падежов не знаю я –
Образованные просто одолели!

Михаил НОЖКИН (род. 19 января 1937 г.)

Русский поэт, переводчик, мастер лирического и пародийного жанров. Лауреат Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства 1994 года.

Из семьи служащих. Родители поэта, вскоре после рождения сына переселились в Киев, где прошли первые годы жизни. Во второй половине 1920-х семья переехала в г.Сталино (ныне г.Донецк).
Окончив школу в 1938 году, едет в Москву, где учится в Институте философии, литературы и истории.
С началом Отечественной войны уходит на фронт солдатом, становится офицером, затем фронтовым корреспондентом, начав печататься в 1943 году во фронтовых газетах.
В послевоенные годы выходит первый сборник стихотворений Левитанского - «Солдатская дорога» (1948) в Иркутске, затем сборники «Встреча с Москвой» (1949), «Самое дорогое» (1951), «Секретная фамилия» (1954) и другие.
В 1955-57 годах учится на Высших литературных курсах при Литературном институте им. М.Горького.
В 1963 году публикует сборник стихов «Земное небо», замеченный поэтом А. Яшиным, сделавшим известными эти стихи и его автора. Левитанский переезжает в Москву. Кроме стихов, сборники которых регулярно печатались в различных изданиях, поэт занимается и переводами.
В 1970 году вышел сборник стихотворений «Кинематограф»; в 1975 - «Воспоминания о Красном снеге»; в 1980 - «Два времени»; в 1980 - «Сон о дороге»; в 1991 - «Белые стихи».
Некоторые стихи Левитанского были положены на музыку и исполнялись популярными бардами (Берковским, Никитиным, братьями Мищуками). Группа СВ в 1984 году выпустила альбом «Московское время», в котором звучат несколько песен на стихи Левитанского. Песни на стихи Юрия Левитанского можно также услышать в кинофильмах, например "Москва слезам не верит".
Левитанский последние годы руководил поэтическим семинаром в Литературном институте. Обладатель военных наград, он был единственным деятелем искусства, кто при вручении ему Государственной премии России в 1995 году потребовал остановить войну в Чечне.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

И убивали, и ранили
пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
стали от этого поздними.
Вот и живу теперь - поздний.
Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
Снег осыпается - поздний.
Снег меня будит ночами.
Войны снятся мне ночами.
Как я их скину со счета?
Две у меня за плечами.
Были ранения ранние.
Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение.
Поздно приходит признание.
Я все нежней и осознанней
это люблю поколение.
Жестокое это каление.
Светлое это горение.
Сколько по свету кружили
Вплоть до победы - служили.
После победы - служили.
Лучших стихов не сложили.
Вот и живу теперь - поздний.
Лист раскрывается - поздний.
Свет разгорается - поздний.
Снег осыпается - поздний.
Лист мой по ветру не вьется -
крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится -
ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает -
поздний, уже не растает.

ГОДЫ

Годы двадцатые и тридцатые,
словно кольца пружины сжатые,
словно годичные кольца,
тихо теперь покоятся
где-то во мне,
в глубине.

Строгие годы сороковые,
годы,
воистину
роковые,
сороковые,
мной не забытые,
словно гвозди, в меня забитые,
тихо сегодня живут во мне,
в глубине.

Пятидесятые,
шестидесятые,
словно высоты, недавно взятые,
еще остывшие не вполне,
тихо сегодня живут во мне,
в глубине.

Семидесятые годы идущие,
годы прошедшие,
годы грядущие
больше покуда еще вовне,
но есть уже и во мне.

Дальше — словно в тумане судно,
восьмидесятые —
даль в снегу,
и девяностые —
хоть и смутно,
а все же представить еще могу,
Но годы двухтысячные
и дале —
не различимые мною дали —
произношу,
как названья планет,
где никого пока еще нет
и где со временем кто-то будет,
хотя меня уже там не будет.
Их мой век уже не захватывает —
произношу их едва дыша —
год две тысячи —
сердце падает
и замирает душа.

Каждый выбирает для себя

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе
щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя...
Выбираю тоже - как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней...

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,
мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить
и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь
за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь,
о, как это горестно - быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,
и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй
и не поверить
свидетельству формул -
ах, милая, алгебра, ты не права.

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира
и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь,
какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь,
какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной душой
соловья.

Юрий Левитанский

На улице мне сладко было
Весёлый запах встретить вдруг
Простого ягодного мыла...
О, запах детских щёк и рук!
О, детства запах! Сразу, сразу
Всё то предстало предо мной,
О чём не вспоминал ни разу,
Что было где-то за войной.

Сейчас поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку детский сад.
Вы улыбнётесь, знаю: ибо
И странно это и смешно.
Педагогических загибов
Пора окончилась давно.

Меня и нынче брат мой дразнит,
Он этой справки не забыл...
Но политически я развит
Действительно в те годы был!
Я, помню, не жалел под праздник
Ни чёрной туши, ни белил,
Весь мир на белых и на красных
Безоговорочно делил.

Задорный, тощий, низкий ростом,
Я весело маршировал,
И я буржуя в каждом толстом
На улице подозревал.
Я знал про домны Приазовья
И что опять бастует Рим.
И я к друзьям пылал любовью
И был к врагам непримирим!

[cut noguest]Мне вспоминается: вначале,
Надев с достоинством очки,
Меня детально изучали
Из Наробраза знатоки.
Я прыгал в зале неуютном,
Шнурки болтались башмаков.
Я был тогда ребёнком трудным,
По утвержденью знатоков.

«Нацелим», «сдвинем», «обязуем», -
Я слышал чуть не целый год.
Я знал: я трудновоспитуем! -
И втайне был немного горд.
Но воспитательное дело
Торжествовало. Как-никак!..
Я стал завязывать умело
Свои шнурки на башмаках.

Средь стен казарменной окраски,
С вселявшей ужас чистотой,
Как радуга, цветные сказки
Нас поражали пестротой.
А Аполлон, что над фронтоном
Квадригу вздыбил над Москвой,
Бойцом казался пропылённым
В лихой тачанке боевой.

Мы путали легко и просто,
Ребята тех далёких лет,
Иван-царевича геройство
И информации газет.
Шпалерами стояли койки.
Мы знали, тощие мальцы, -
На посевные и на стройки
От нас уехали отцы.

Когда нас в зале Марь Иванна
В кружок под вечер соберёт,
В бравурных звуках фортепьяно
Мы начинали хоровод.
Мы тоненькими голосами
Вели печально «Каравай»,
А Марь Ивановна глазами
Грозила мне «Не подвывай!»

Мы тоненькими голосами
Вели. А в глубине окна
Мерцающими корпусами
Светилась новая страна.
Во тьме деревня за деревней
Шатались в снеговой гульбе,
И хаос горестный и древний
Протяжно запевал в трубе.

Проснувшись полночью в постели,
Обняв колени, в тишине,
Мы, не стирая слёз, глядели
На вспышки дальние в окне...
Срок воспитанья был недолог, -
На счастье или на беду,
Педолога сменял педолог,
Как бы играя в чехарду.

Передо мной, как кинолента,
Мелькали лица. Рад не рад -
Объектом для эксперимента
Я неплохим стал, говорят.
За методом сменялся метод,
Был графиками полон зал.
Тот всё кричал, сюсюкал этот,
Тот кутал, этот закалял.

А где-то мать в платочке белом
Шла в громкие цеха чуть свет
Напористой завженотделом -
Ей было двадцать девять лет.
Рожь вымерзла в тот год на пашнях.
- Дай хлеб! - Был краток разговор,
И сотни страшных глаз запавших
Глядели на неё в упор.

В тот год ни воблы, ни конины
Не продавалось в городах.
Российский снег давил на спины
Томящихся в очередях.
Непринуждённы и форсисты,
В очках и с острым кадыком,
Среди народа интуристы
Гуляли важно с «кодаком».

Средь строек, вшей, недоеданий
Их поражала неспроста
В России глубина страданий
И идеалов высота.
В узорах ризы золотые,
Затейливый иконостас -
Забавы грозной Византии,
Из тьмы дошедште до нас.

В церквушке было тесновато,
Мы стали с бабкой в уголок.
О счастье рая, муке ада
Летел псалом под потолок.
Стоял я с безучастным взглядом,
Без содрогания в душе,
Стоял под раем и под адом,
Катая за щекой драже.

Отец смотрел на вещи строго,
Отец не баловал меня.
Побаивался я немного
Его солдатского ремня.
То время было как точило,
А я, как лезвие, малец.
- Будь справедливым, - мать учила.
- Упорным будь, - учил отец.

А я любил разлив природы
И тесноту вечерних звёзд.
Смотреть, грустя, на пароходы
Я выходил на Крымский мост.
Мы незаметно подрастали.
Весь мир нам во владенье дан!
Мы в пионеры поступали,
Мы колотили в барабан.

Хлестали ветки нас по коже,
Пылали в небе вымпела...
Моя любимая, ты тоже
Ведь пионеркою была!
Ты в белой блузке с синей юбкой
Дежурила, полы мела.
Смешливой, трогательной, хрупкой
Ты пионеркою была.

Мы шли полями. Пел вожатый
И знамя на плече держал.
В худой руке моей зажатый
Горн холодеющий дрожал.
Под песню маленького люда
Горел костёр в лесу светло...
Так жили, жили мы, покуда
Вдруг отрочество не пришло.

Мы стали хмуры, неуклюжи...
О, возрастная полоса,
Когда затвердевали души,
Когда ломались голоса!..
Ходили, широко шагая,
Пух появился над губой...
Но это уж пора другая,
А значит, разговор другой![/cut]

Евгений Винокуров

Досье:

Игорь Миронович Губерман. Родился в 1936 году в Харькове. Окончил Московский институт инженеров транспорта. В 1979-м был арестован и приговорен к пяти годам лишения свободы. В лагере вел дневники. На базе этих дневников была написана книга "Прогулки вокруг барака". В 1988-м эмигрировал из СССР, живёт в Иерусалиме. Часто приезжает в Россию, выступает на поэтических вечерах.

Израильский и одновременно русский поэт Губерман рассказывает о нравах русской Америки, о том, какие книги любит Михаил Ходорковский, и о том, долго ли еще в Израиле будут говорить и читать по-русски.

- Игорь Миронович, вы много лет живете в Израиле, при этом пишете о России. Правда, с точки зрения израильтянина. Но пишете по-русски и издаетесь опять-таки в России. Довольно абсурдная ситуация.

- В жизни вообще все чудовищно закручено. Моя душа принадлежит двум странам. За Израиль я испытываю страх и гордость, а за Россию стыд и боль. Но это две родных мне страны. Мне интересней ездить по огромной России, чем по Израилю. Но с другой стороны, и про Израиль мы с художником Александром Окунем написали большую книжку "Путеводитель по стране сионских мудрецов".

- А для кого вы все это пишете, какого читателя держите в голове? Русских, израильтян?

- Если честно, то друзей, с которыми я пью водку. Их мнение я ценю и к нему прислушиваюсь. А читают меня очень разные люди. Если говорить о пожилых, это сплошь то, что раньше называлось "научно-технической интеллигенцией". Таких чудовищное количество в Америке, в Германии. Да и в России. Я это знаю точно, поскольку много езжу и выступаю. Ходят на мои выступления и молодые, но мне кажется, им больше интересны не стишки, а заезжий фраер, который оживляет сцену неформальной лексикой. Все это не имеет значения. На самом деле я не думаю о читателе. Просто я графоман, мне хочется писать для кого бы то ни было. Это совершенно нормально. Толстой ведь тоже был графоман. А о читателях у меня есть такой стишок: "Все у меня читают разное. И каждый прав наверняка. Одним любезней игры разума. Другим беспечность мудака".

- А израильский читатель у вас есть? Или вы экспортный литератор?

- Есть. Русскоязычный, естественно. Тысячу экземпляров каждой книги я распродаю здесь. А в России - раз в десять-двадцать больше.

- Как вы думаете, сколько еще в Израиле будут говорить по-русски?

- В этом отношении я пессимист. Думаю, что русский язык здесь закончится поколения через два. Сужу по собственным детям и внучкам, которые уже не знают русского. Они знают: "Дедушка принеси!" и "Бабушка, дай!". И все. Так что русский язык в Израиле обречен. Если только… Если в России не произойдет какой-нибудь катастрофы, и русские евреи, которые держат чемоданы в кладовках, не приедут в государство Израиль. Снова будет мощная алия. Я этого очень хочу, но одновременно не хочу, чтобы Россию постигли беды.

- На мощную алию вряд ли стоит рассчитывать. По статистике в России сейчас около пятисот тысяч евреев. Не так уж много, даже если уедут все.

- Думаю, что больше. Просто многие свое еврейство не афишируют. Впрочем, сейчас эмиграция - не та, что прежде. С русским паспортом можно годами жить в Израиле, а с израильским в России.

- А у некоторых вообще два гражданства, и ничего. У вас ведь тоже наверняка двойное?

- Только израильское. Знаете, я человек брезгливый и не хочу иметь ничего общего с российской властью.

- Чувствую в ваших словах обиду на родину.

- Ничуть. Я очень благодарен советской власти за то жизненное приключение, которое она мне подарила. В тюрьме я написал книгу стихов и книгу прозы. Мне было интересно жить, ведь только потому и пишется. Обиды нет, просто быть российским гражданином мне, как говорили в лагере, а теперь уже говорят везде, западло. Я люблю Россию, но ее теперешних хозяев на дух не перевариваю. Под хозяевами я имею в виду чиновников, а не бизнесменов и предпринимателей. Среди богатых людей попадаются порой замечательные. Я общаюсь с большим количеством новых русских, у меня есть даже друзья среди них. Уважаю Ходорковского, вот послал ему недавно в подарок восьмитомник своих стихов, поскольку знаю, что он к моим стишкам хорошо относится. Всей душой хочу, чтобы с ним все было хорошо, но умом понимаю, что, к сожалению, хорошо не будет.

- Из израильских авторов, пишущих по-русски, известны всего два-три громких имени. Вы, Дина Рубина. Пожалуй, и все. Маловато на всю страну, вам не кажется?

- Добавьте еще сюда Алекса Тарна. Это потрясающий прозаик с необыкновенным воображением. Да, немного, но ведь и в огромной России я тоже могу назвать всего несколько имен. На мой взгляд, Пелевин - огромный писатель. Обожаю Акунина. С начала восьмидесятых знаю имена Иртеньева и Кибирова. Четыре писателя - и вот я уже призадумался. Дальше, какую фамилию ни назови, возникают оговорки. Так что в России с литературой дело обстоит не так уж и здорово. С другой стороны, в девятнадцатом веке мы тоже можем назвать всего семь-восемь имен, а ведь это был пик русской прозы.

- У вас никогда не возникало мысли писать на иврите или на английском? И таким образом интегрироваться в мировую литературу?

- А я языков не знаю. Никаких.

- Даже иврита?

- Даже. Могу поторговаться на рынке и спросить, куда идет автобус. Но с ужасом ожидаю ответа. Впрочем, вокруг меня все говорят по-русски, так что это небольшая проблема. Здесь можно всю жизнь прожить с одним русским или одним английским. Английского я, правда, тоже не знаю. Но при этом езжу по всей Америке. И, кстати, мне кажется, что в Америке русский язык задержится дольше, чем в Израиле. Я знаю много людей, которые приехали в Америку в нежном возрасте. Они закончили университеты, хорошо устроены, получают огромные деньги. Обзавелись американскими женами, домами. Пожили немножко с этими женами, даже детей родили. А потом жен выгнали. Женились на россиянках и украинках. Повесили у себя портреты Высоцкого и Галича. Днем на работе они преуспевающие американцы, а вечером россияне. Выпивают и поют военные песни.

- И ходят на вечера Игоря Губермана. У вас ведь полные залы и в Америке, и в Германии, и в России. Прямо-таки губерманомания. Чем ее объяснить?

- По-моему, это очевидно. В наше прагматичное время многим приятно знать, что есть на свете придурковатый беспечный человек, который выпал из времени. Причем не страдает от этого, а получает огромное удовольствие. Вот и все.

http://mnenia.zahav.ru/ArticlePage.aspx?articleID=14498

СЕМЬЯ ОТ БОГА НАМ ДАНА,
ЗАМЕНА СЧАСТИЮ ОНА

Женщиной славно от века
все, чем прекрасна семья;
женщина – друг человека
даже, когда он свинья.

Тюремщик дельный и толковый,
жизнь запирает нас надолго,
смыкая мягкие оковы
любви, привычности и долга.

Мужчина – хам, зануда, деспот,
мучитель, скряга и тупица;
чтоб эта стало нам известно,
нам просто следует жениться.

Творец дал женскому лицу
способность перевоплотиться:
сперва мы вводим в дом овцу,
а после терпим от волчицы.

Съев пуды совместной каши
и года отдав борьбе,
всем хорошим в бабах наших
мы обязаны себе.

[cut noguest]Не судьбы грядущей тучи,
не трясина будней низких,
нас всего сильнее мучит
недалекость наших близких.

Брожу ли я по уличному шуму,
ем кашу или моюсь по субботам,
я вдумчиво обдумываю думу:
за что меня считают идиотом.

Я долго жил как холостяк,
и быт мой был изрядно пуст,
хотя имел один пустяк:
свободы запах, цвет и вкус.

Семья – надежнейшее благо,
ладья в житейское ненастье,
и с ней сравнима только влага,
с которой легче это счастье.

Не брани меня, подруга,
отвлекись от суеты,
все и так едят друг друга,
а меня еще и ты.

Чтобы не дать угаснуть роду,
нам Богом послана жена,
а в баб чужих по ложке меду
вливает хитрый сатана.

Детьми к семье пригвождены,
мы бережем покой супруги;
ничто не стоит слез жены,
кроме объятия подруги.

Мое счастливое лицо
не разболтает ничего;
на пальце я ношу кольцо,
а шеей – чувствую его.

Тому, что в семействе трещина,
всюду одна причина:
в жене пробудилась женщина,
в муже уснул мужчина.

Завел семью. Родились дети.
Скитаюсь в поисках монет.
Без женщин жить нельзя на свете,
а с ними – вовсе жизни нет.

Если днем осенним и ветреным
муж уходит, шаркая бодро,
треугольник зовут равнобедренным,
невзирая на разные бедра.

Был холост – снились одалиски,
вакханки, шлюхи, гейши, киски;
теперь со мной живет жена,
а ночью снится тишина.

Цепям семьи во искупление
Бог даровал совокупление;
а холостые, скинув блузки,
имеют льготу без нагрузки.

Я по любви попал впросак,
надев семейные подтяжки,
но вжился в тягу, как рысак,
всю жизнь бегущий из упряжки.

Удачливый и смелый нарушитель
законности, традиций, тишины,
судьбы своей решительный вершитель,
мучительно боюсь я слез жены.

Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем.
Спит женщина, луною освещаясь.
Спит женщина. В ней семя спит мое.
Уже, быть может, в сына превращаясь.

Еще в нас многое звериным
осталось в каждом, но великая
жестокость именно к любимым –
лишь человеку данность дикая.

Я волоку телегу с бытом
без напряженья и нытья,
воспринимая быт омытым
высоким светом бытия.

Господь жесток. Зеленых неучей,
нас обращает в желтых он,
а стайку нежных тонких девочек –
в толпу сварливых грузных жен.

Когда в семейных шумных сварах
жена бывает неправа,
об этом позже в мемуарах
скорбит прозревшая вдова.

Если рвется глубокая связь,
боль разрыва врачуется солью.
Хорошо расставаться, смеясь –
над собой, над разлукой, над болью.

Если б не был Создатель наш связан
милосердием, словно веревкой,
Вечный Жид мог быть жутко наказан
сочетанием с Вечной Жидовкой.

Разве слышит ухо, видит глаз
этих переломов след и хруст?
Любящие нас ломают нас
круче и умелей чем Прокруст.

Жалко бабу, когда счастье губя,
добиваясь верховодства оплошно,
подминает мужика под себя,
и становится ей скучно и тошно.

Когда взахлеб, всерьез, не в шутку
гремят семейные баталии,
то грустно думать, что рассудку
тайком диктуют гениталии.

Хвалите, бабы, мужиков:
мужик за похвалу
достанет месяц с облаков
и пыль сметет в углу.

Где стройность наших женщин? Годы тают
и стать у них совсем уже не та;
зато при каждом шаге исполняют
они роскошный танец живота.

Семья – театр, где не случайно
у всех народов и времен
вход облегченный чрезвычайно
а выход сильно затруднен.

Закосневшие в семейственной привычке,
мы хотя воспламеняемся пока,
но уже похожи пылкостью на спички,
что горят лишь от чужого коробка.

Бойся друга, а не врага –
не враги нам ставят рога.

Наших женщин зря пугает слух
про мужских измен неотвратимость,
очень отвращает нас от шлюх
с ними говорить необходимость.

Амур хулиганит с мишенью
мужских неразумных сердец,
и стерва, зануда и шельма
всех раньше идут под венец.

Сегодня для счастливого супружества
у женщины должно быть много мужества.

А Байрон прав, заметив хмуро,
что мир обязан, как подарку,
тому, что некогда Лаура
не вышла замуж за Петрарку.

В идиллии всех любящих семей,
где клен не наглядится на рябину,
жена из женской слабости своей
увесистую делает дубину.

Для домашнего климата ровного
много значит уместное слово,
и от шепота ночью любовного
улучшается нрав домового.

Век за веком слепые промашки
совершает мужчина, не думая,
что внутри обаятельной пташки
может жить крокодильша угрюмая.

Разбуженный светом, ожившим в окне,
я вновь натянул одеяло;
я прерванный сон об измене жене
хотел досмотреть до финала.

Любым – державным и келейным
тиранствам чужд мой организм,
хотя весьма в быту семейном
полезным вижу деспотизм.

Вполне владеть своей женой
и управлять своим семейством –
куда труднее, чем страной,
хотя и мельче по злодействам.

Цветы. Негромкий гул людей.
Пустая ложь, что вечно с нами.
Тупой отзвон слепых гвоздей.
И тишина. И тьма. И пламя.[/cut]

Где промолчать, где честно повиниться,
Где выживать в условиях войны,
С кем доброй быть, кому душой открыться,
А от кого бежать, как от чумы...

Тем более, Губерман сам сказал, что пишет стихи для своих друзей, с которыми он пьёт водку и к их мнению прислушивается. Мы же с тобой пока не вошли в круг его собутыльников. Если у меня есть ещё перспектива туда попасть, то у тебя никакой - водку ты не пьешь

Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем–то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха... Май... Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких...

* * *

Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.

Я все тебе отдал. И тело,
И душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?

На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.

* * *

Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.

Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.

Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду...
А вот бесславье — это хуже.
Оно, как слава. На виду.

* * *

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

Российский писатель и поэт, пишущий в жанре «фэнтези».

Родился 24 января 1967 года в Астрахани. Отец — рабочий, мать — медицинский работник. После восьмилетней школы поступил в Астраханское художественное училище имени Власова на живописно-педагогическое отделение.
В конце четвертого курса начал профессионально заниматься стихами. Два года отслужил на границе с Турцией в составе новороссийского погранотряда. Работал преподавателем в школе.В 1994 году был принят в Союз писателей России, имел на руках три сборника стихов и сказки «Рыжий и Полосатый», «Орден фарфоровых рыцарей».
В 1995 году, после публикации этих произведений в журнале «Юность», издательство «АРМАДА» пригласило Андрея Белянина к сотрудничеству. Вскоре была издана повесть «Джек Сумасшедший король».
Перу писателя также принадлежат романы из циклов «Меч без Имени» («Меч без Имени», «Свирепый ландграф», «Век святого Скиминока») и «Джек Сумасшедший король», а также романы «Тайный сыск царя Гороха», «Рыжий рыцарь», «Моя жена — ведьма».
Дважды лауреат грамоты МВД Украины за создание «положительного имиджа работника милиции». По названию его романа создана премия «Меч Без Имени» для дебютных авторов. Не «тусовочный» человек, на конвентах и сейшенах фантастов практически не встречается.
12 мая 2004 года был похищен и убит 13-летний сын Андрея Белянина — Иван.
Долгое время мотался между Москвой и Петербургом, в настоящее время живет и работает в Астрахани, где состоит на службе в казачьем войске в чине есаула. Стихи пишет по-прежнему. Получает массу писем, стараясь честно отвечать на каждое. В качестве хобби остались занятия живописью и керамикой, всё это обычно раздаривается друзьям. Благо, их много…

Зима... Опять зима: деревья, как игрушки,
И самый чистый снег ложится в грязь дорог.
А у виска свистит шальным ядром из пушки
Случайно кем-то брошенный снежок.
Вон, девушка прошла и улыбнулась будто,
Но я прибавил шаг: торопят сотни дел.
А вдруг это судьба вот этим самым утром
Мне улыбнулась вслед, а я не разглядел?
К героям прошлых лет не стоит и тянуться.
На душах ставим крест и надпись "гололед"...
Я сам не соглашусь вот, прям сейчас, рехнуться,
Копье наперевес, меч в зубы и вперед!
Как много в мире зла, как мало Ланцелотов...
Как много пышных фраз, как мало просто слов.
И острый дефицит бродячих сумасбродов,
И не хватает струн, и песен, и стихов.
А может, все не так? Ведь сердце бьется вроде.
А может быть, сейчас, не глядя, в сей момент -
Ту девушку догнать, спросить хоть о погоде
И отпустить один старинный комплимент?
Я с места взял в карьер, причем, довольно лихо.
Надежды никакой, но все-таки успел!
Взглянула, не дыша, потом назвала психом
И улыбнулась так, что я чуть не запел.
...Зима, опять зима. А печь трещит о лете.
Безверье и тоска уносятся в трубу.
И коль в твоей душе хоть искорка, да светит,
Надвинь на брови шлем и - встреть свою судьбу.

* * * * * * *

РАЗДУМЬЕ

Который год никак не разберусь:
Кто я такой на жизненном пиру?
И почему все время тороплюсь,
Как будто завтра я уже умру?
Я тороплюсь в случайном ритме встреч
Одуматься, опомниться, спасти
И друга от несчастья уберечь,
И чью-то пулю грудью отвести.
Спешу опять сказать, решить, допеть,
Разведать неизвестные пути...
Неужто так уж страшно - не успеть?
Неужто жизнь уже - не впереди?
И разве наши долгие года
Проносятся, как желтые листы?
А если с неба падает звезда,
То это только раз и - с высоты!

* * * * * * *

Мне говорят, что я тебя придумал,
Что сочинил улыбку и глаза.
Что не вгляделся, трезво и угрюмо,
Не взвесил "против" и не взвесил "за".
Вообразил и доброту, и нежность,
И ласку рук, и трепетность ресниц,
И детских губ нетронутую свежесть,
И душу - без оков и без границ.
И невесомый от природы шаг,
И чистоту волос золототканых...
Пусть все, в конце концов, совсем не так,
Но в хороводе образов нежданных
Останься выдумкой, несбывшейся мечтой,
Полетом птицы, кликом лебединым.
Стань мореходной дальнею звездой,
Рожденной вдохновением единым.
Метелицей по улицам метя,
В сомнениях и головокружении,
Чтоб понял я, что видел не тебя,
А зеркала слепое отраженье.
И вот тогда, идя напропалую
И не решая: "Быть или не быть?" -
Дай силы мне узнать тебя - земную,
Увидеть, разглядеть и - полюбить.

* * * * * * *

На мостовой играют солнца блики,
А на душе снега метет зима.
Цветы разлуки - желтые гвоздики
Несу тебе и не схожу с ума.
Как это странно, глупо и нелепо
И, главное, не надо даже слов.
Несу букет, слепой, безумный слепок
Твоих любимых бархатных цветов.
Зачем гадать, что будет, что не будет,-
На сто вопросов лишь один ответ.
И мне сейчас совсем чужие люди
С неясной грустью молча смотрят вслед.
В твоих глазах ни радости, ни муки,
И я не понял, ты или не ты:
Взгляд был спокоен, но дрожали руки,
Когда ты в вазу ставила цветы...
Расстались, как и не были знакомы -
Двух гордых душ могучая стена.
Приехал ночью, глянул, а над домом
Цветком разлуки - желтая луна.
Но тишина внезапно раскололась,
И я не верил слуху своему,
Услышав в трубке твой далекий голос:
"Ты напиши. Я все теперь пойму..."

ВСТРЕЧА

Тебе казалось: это очень просто -
Как жемчуг, обронить десяток слов...
А знаешь, ведь Земля всего лишь остров
Средь тысячи вселенных и миров.
И мы на ней лишь гости - на мгновенье
Пришедшие в движение планет
По высшему чьему-то вдохновенью
Лишь только раз, чтобы увидеть свет...
Не чудо ли, что в этой яркой вспышке
Столкнуло нас в горниле звезд и чувств,
Не где-то, не шутя, не понаслышке -
Глаза в глаза, смешав дыханье уст?
Мы встретились... И не сказав: "спасибо"
Судьбе, укрывшей нас, как двух котят,
Слепых и глупых, от бетонной глыбы,
Которую, разлукой окрестят
Другие люди. Те, что будут следом,
Что разберут сюжет, характер, жанр:
Что было с этим раненым поэтом
И с девочкой, направившей удар?
Они поймут, что было между нами.
Оценят вес поступков и обид.
Напишут трехметровыми словами,
Что золото не все, мол, что блестит.
...А мы, на них взглянув, как в кинозале,
Из тьмы своих ухоженных могил,
Вдруг вспомним просто вечер на вокзале -
Один лишь вечер... Пусть один - но был!
И было - все... И не хотела стрелка
Часов вокзальных двигаться вперед.
Все, что потом,- так пусто и так мелко...
Все, что потом,- отчаянье и лед!
До этих строк потомкам что за дело?
И у свечи так робок огонек...
Любовь была. Но ты не разглядела.
Я не судья.
Прости, что не сберег...

ЛЮБОВЬ И БЕДНОСТЬ

Любовь и бедность навсегда
Меня поймали в сети.
Но мне и бедность не беда,
Не будь любви на свете.

Зачем разлучница-судьба -
Всегда любви помеха?
И почему любовь - раба
Достатка и успеха?

Богатство, честь в конце концов
Приносят мало счастья.
И жаль мне трусов и глупцов,
Что их покорны власти.

Твои глаза горят в ответ,
Когда теряю ум я,
А на устах твоих совет -
Хранить благоразумье.

Но как же мне его хранить,
Когда с тобой мы рядом?
Но как же мне его хранить,
С тобой встречаясь взглядом?

На свете счастлив тот бедняк
С его простой любовью,
Кто не завидует никак
Богатому сословью.

Ах, почему жестокий рок -
Всегда любви помеха
И не цветет любви цветок
Без славы и успеха?

МОЕ СЧАСТЬЕ

Доволен я малым, а большему рад.
А если невзгоды нарушат мой лад,
За кружкой, под песню гоню их пинком -
Пускай они к черту летят кувырком.

В досаде я зубы сжимаю порой,
Но жизнь - это битва, а ты, брат, герой.
Мой грош неразменный - беспечный мой нрав,
И всем королям не лишить меня прав.

Гнетут меня беды весь год напролет.
Но вечер с друзьями - и все заживет.
Когда удалось нам до цели дойти,
К чему вспоминать нам о ямах в пути!

Возиться ли с клячей - судьбою моей?
Ко мне, от меня ли, но шла бы скорей.
Забота иль радость заглянет в мой дом,
- Войдите! - скажу я, - авось проживем!

Я ПЬЮ ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ!

Прощай, красавица моя.
Я пью твое здоровье.
Надоедать не стану я
Тебе своей любовью.

Прощай, прости! Перенести
Сумею я разлуку.
А ты смекни да разочти,
Кому отдашь ты руку.

Ты говоришь: - Вступать мне в брак
Покуда неохота. -
А я скажу: - Я не дурак,
И ждать мне нет расчета.

Я знаю, ждет твоя родня
Кого-то побогаче.
Она не жалует меня.
Ну, дай вам бог удачи!

Меня считают бедняком
Без имени и рода.
Но не нуждаюсь я ни в ком, -
При мне моя свобода.

Башка и руки - вот мой клад.
Всегда к труду готов я.
Как говорят, - сам черт не брат,
Покуда есть здоровье!

Оно, конечно, высоко
Летит иная птица.
Но в дальней птице так легко
Порою ошибиться.

Прощай, мой друг. Я ухожу,
Куда ведет дорожка.
Но, может, в полночь погляжу
Я на твое окошко...

И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..
#
ПЕСНЯ

Растет камыш среди реки,
Он зелен, прям и тонок.
Я в жизни лучшие деньки
Провел среди девчонок.

Часы заботу нам несут,
Мелькая в быстрой гонке.
А счастья несколько минут
Приносят нам девчонки.

Богатство, слава и почет
Волнуют наши страсти.
Но даже тот, кто их найдет,
Найдет в них мало счастья.

Мне дай свободный вечерок
Да крепкие объятья -
И тяжкий груз мирских тревог
Готов к чертям послать я!

Пускай я буду осужден
Судьей в ослиной коже,
Но старый, мудрый Соломон
Любил девчонок тоже!

Сперва мужской был создан пол.
Потом, окончив школу,
Творец вселенной перешел
К прекраснейшему полу!

#
... - Нет ни души живой вокруг,
А на дворе темно.
Нельзя ль к тебе, мой милый друг,
Пролезть через окно?

- Благодарю тебя за честь,
Но помни уговор:
Ко мне одна дорога есть -
Через церковный двор!..

#
СТРОЧКИ О ВОЙНЕ И ЛЮБВИ

Прикрытый лаврами разбой,
И сухопутный и морской
Не стоит славословья.
Готов я кровь отдать свою
В том жизнетворческом бою,
Что мы зовем любовью.

Я славлю мира торжество,
Довольство и достаток.
Создать приятней одного,
Чем истребить десяток!

Русский философ, богослов, поэт, публицист, литературный критик; почётный академик Императорской Академии наук по Разряду изящной словесности (1900). Стоял у истоков русского «духовного возрождения» начала XX века. Оказал влияние на религиозную философию Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Н. и Е. Н. Трубецких, П. А. Флоренского, С. Л. Франка, а также на творчество поэтов-символистов — А. Белого, А. Блока и др.

Что роком суждено, того не отражу я
Бессильной, детской волею своей.
Покинут и один, в чужой земле брожу я,
С тоской по небу родины моей.

Звезда моя вдали сияет одиноко.
В волшебный край лучи ее манят...
Но неприступен этот край далекий,
Пути к нему не радость мне сулят.

Прости ж — и лишь одно последнее желанье,
Последний вздох души моей больной:
О, если б я за горькое страданье,
Что суждено мне волей роковой,

Тебе мог дать златые дни и годы,
Тебе мог дать все лучшие цветы,
Чтоб в новом мире света и свободы
От злобной жизни отдохнула ты!

Чтоб смутных снов тяжелые виденья
Бежали все от солнечных лучей,
Чтоб на всемирный праздник возрожденья
Явилась ты всех чище и светлей.

* * * * * * * *

День прошел с суетой беспощадною.
Вкруг меня благодатная тишь,
А в душе ты одна, ненаглядная,
Ты одна нераздельно царишь.

Все порывы и чувства мятежные,
Злую жизнь, что кипела в крови,
Поглотило стремленье безбрежное
Роковой беззаветной любви.

Днем луна, словно облачко бледное,
Чуть мелькнет белизною своей,
А в ночи — перед ней, всепобедною,
Гаснут искры небесных огней.

* * * * * * * *

Милый друг, не верю я нисколько
Ни словам твоим, ни чувствам, ни глазам,
И себе не верю, верю только
В высоте сияющим звездам.

Эти звезды мне стезею млечной
Насылают верные мечты,
И растят в пустыне бесконечной
Для меня нездешние цветы.

И меж тех цветов, в том вечном лете,
Серебром лазурным облита,
Как прекрасна ты, и в звездном свете
Как любовь свободна и чиста!

Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе,-
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.

Они меня на кладбище снесут,
Простят долги и старые обиды.
Я отменяю воинский салют,
Не надо мне гражданской панихиды.

Не будет утром траурных газет,
Подписчики по мне не зарыдают,
Прости-прощай, Центральный Комитет,
Ах, гимна надо мною не сыграют.

Я никогда не ездил на слоне,
Имел в любви большие неудачи,
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
#
Не смотри на будущее хмуро,
Горестно кивая головой...
Я сегодня стал литературой
Самой средней, очень рядовой.

Пусть моя строка другой заслонится,
Но благодарю судьбу свою
Я за право творческой бессонницы
И за счастье рядовых в строю.

Десять лет
Загорелым, обветренным и босым
Выскочил он под дождь.
От современности - только трусы,
А так - африканский вождь.
Пренебрежительно глянул на нас,
Вытер ладонью нос
И пустился по лужам в дичайший пляс
С удовольствием и всерьез.
#
Я жил как жил,
Спешил, смешил,
Я даже в армии служил
И тем нисколько не горжусь,
Что в лейтенанты не гожусь.
Не получился лейтенант,
Не вышел. Я - не получился,
Но, говорят, во мне талант
Иного качества открылся:
Я сочиняю - я пишу.
#
Не прикидываясь, а прикидывая,
Не прикидывая ничего,
Покидаю вас и покидываю,
Дорогие мои, всего!

Все прощание - в одиночку,
Напоследок - не верещать.
Завещаю вам только дочку -
Больше нечего завещать.

ЖИЗНЬ

Меняя каждый миг свой образ прихотливый,
Капризна, как дитя, и призрачна, как дым,
Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой,
Великое смешав с ничтожным и смешным.
Какой нестройный гул и как пестра картина!
Здесь - поцелуй любви, а там - удар ножом;
Здесь нагло прозвенел бубенчик арлекина,
А там идет пророк, согбенный под крестом.
Где солнце - там и тень! Где слезы и молитвы -
Там и голодный стон мятежной нищеты;
Вчера здесь был разгар кровопролитной битвы,
А завтра - расцветут душистые цветы.
Вот чудный перл в грязи, растоптанный толпою,
А вот душистый плод, подточенный червем;
Сейчас ты был герой, гордящийся собою,
Теперь ты - бледный трус, подавленный стыдом!
Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон ее - мгновенье,
И нет среди людей такого мудреца,
Кто б мог сказать толпе - куда ее движенье,
Кто мог бы уловить черты ее лица.
То вся она - печаль, то вся она - приманка,
То всё в ней - блеск и свет, то всё - позор и тьма;
Жизнь - это серафим и пьяная вакханка,
Жизнь - это океан и тесная тюрьма!

ЕСЛИ ЛЮБИТЬ...

Если любить — бесконечно томиться
Жаждой лобзаний и знойных ночей,—
Я не любил — я молился пред ней
Так горячо, как возможно молиться.
Слово привета на чистых устах,
Не оскверненных ни злобой, ни ложью,
Всё, что, к ее преклоненный подножью,
Робко желал я в заветных мечтах...
Может быть, тень я любил: надо мной,
Может быть, снова б судьба насмеялась
И оскверненное сердце бы сжалось
Новым страданьем и новой тоской.
Но я устал... Мне наскучило жить
Пошлою жизнью; меня увлекала
Гордая мысль к красоте идеала,
Чтоб, полюбив, без конца бы любить...

Плот

Полный текст песни
слова и музыка Ю. Лозы

На маленьком плоту
Сквозь бури, дождь и грозы,
Взяв только сны и грезы
И детскую мечту,
Я тихо уплыву,
Лишь в дом проникнет полночь,
Чтоб рифмами наполнить
Мир, в котором я живу.

Припев:
Ну и пусть
Будет нелегким мой путь.
Тянут ко дну боль и грусть,
Прежних ошибок груз.
Но мой плот,
Свитый из песен и слов,
Всем моим бедам на зло
Вовсе не так уж плох.

Я не от тех бегу,
Кто беды мне пророчит.
Им и сытней, и проще
На твердом берегу.
Им не дано понять,
Что вдруг со мною стало,
Что вдаль меня позвало,
Успокоит что меня.

Припев.

Нить в прошлое порву,
И дальше будь что будет.
Из монотонных будней
Я тихо уплыву
На маленьком плоту,
Лишь в дом проникнет полночь,
Мир, новых красок полный,
Я, быть может, обрету.

Припев:
Ну и пусть
Будет нелегким мой путь.
Тянут ко дну боль и грусть,
Прежних ошибок груз.
Но мой плот,
Свитый из песен и слов,
Всем моим бедам назло
Вовсе не так уж плох.
Мой маленький плот,
Свитый из песен и слов,
Всем моим бедам назло
Вовсе не так уж плох.

ДОИГРАЛИСЬ ДО РУЧКИ НА ВСЕХ ВЕТКАХ.

ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ, СПЕЦЫ?

Влюбился я. Давно случилось это --
В былые годы юности моей.
Любви цветок, как говорят поэты,
Раскрылся даже в стужу зимних дней.

И вдруг судьба послала наказанье.
Я насморк на морозе получил.
Но к девушке любимой на свиданье
К назначенному часу поспешил.

Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане
И, как назло, не нахожу его.
Кружится голова в сплошном тумане,
Течет ручей из носа моего...

Я духом пал. Как поступить, не знаю.
Язык не произносит нежных слов.
С трудом шепчу: 'Люблю тебя, родная!'
А сам чихаю и чихаю вновь.

Сидел бы я спокойно, не чихая,
Как рыба был бы нем. Но вот беда:
Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,
Мой нос свистит протяжно, как дуда.

Какой позор! Не в силах передать я
Все то, что было в памятной ночи.
Дивчину заключив в свои объятья,
Я говорил: -- Апчхи... люблю... апчхи!

В смешные рассуждения пускался,
С ее руками я свои сомкнул.
Неосторожно вдруг расхохотался
И на нее, на милую, чихнул.

От гнева вспыхнуло лицо любимой.
Она платком закрылась. Понял я,
Что лучшие деньки невозвратимы,
Что лопнет, как пузырь, любовь моя.

Не плача, не смеясь, она сказала,
И всколыхнула боль в моей груди:
Молокосос! Ты нос утри сначала!
Ко мне на километр не подходи!

Она ушла, сверкнув прощальным взглядом,
Ушла, не думая простить.
В аптеку я направился -- за ядом,
Считая, что не стоит больше жить.

Бежал не чуя ног, чтобы навеки
Забыться в безмятежном сне,
И труд мой даром не пропал -- в аптеке
От насморка лекарство дали мне.

С тех пор не грезил я о кареглазой,
Мы не встречались после. Все прошло.
Избавиться от двух болезней сразу
Аптечное лекарство помогло.

Я коротаю старость на чужбине.
Года промчались, жар остыл в крови.
Эх, дайте ту, простуженную! Ныне
Тоскую даже по такой любви.

Муса Джалиль

Даниил Хармс

писатель, поэт, прозаик, драматург
30 декабря 1905 — 2 февраля 1942
106 лет назад 69 лет назад

Даниил Иванович Хармс (настоящая фамилия – Ювачёв) родился (17) 30 декабря 1905 года в Санкт-Петербурге. Отец его, в бытность морским офицером привлеченный к суду в 1883 за соучастие в народовольческом терроре, провел четыре года в одиночной камере и более десяти лет на каторге, где написал ряд произведений мемуарного и мистического характера. Мать, дворянка, заведовала в 1900-е годы приютом для бывших каторжанок в Петербурге.

Получив образование в санкт-петербургской привилегированной немецкой школе, Даниил приобрел основательное знание немецкого и английского языков. С 1925 года целиком отдался писательскому труду, занимаясь интенсивным самообразованием с особым уклоном в философию и психологию. Быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под псевдонимом, которым стало множественное число английского слова «harm» – «напасти».

С самого начала в его творчестве преобладает игровая установка. С 1928 по 1941 годы у него выходит около 20 детских книг. Эти сочинения дают своеобразный выход его игровой стихии, но, как о том свидетельствуют его дневники и письма, писались они исключительно для заработка и особого значения автор им не придавал. Печатались они стараниями С.Я. Маршака, отношение к ним руководящей критики было негативным.

В 1931 году его не напечатанные произведения были расценены как «поэзия классового врага», он был арестован и сослан в Курск. В 1932 году ему удалось вернуться в Ленинград. Характер его творчества меняется: поэзия отходит на задний план, уступая первенство прозе. На месте лирического героя – затейника, заводилы и чудодея появляется нарочито наивный рассказчик-наблюдатель, беспристрастный до цинизма. Последние рассказы («Рыцари», «Упадание», «Помеха», «Реабилитация») проникнуты ощущением полной безысходности, всевластия полоумного произвола, жестокости и пошлости.

В августе 1941 года Хармс был арестован за «пораженческие высказывания». 2 февраля 1942 года он умер в тюрьме от истощения

Вот у стены на Невском - костёр гвоздик прекрасных...
Не затихают скорби и память о войне:
- При артобстреле, граждане, здесь - более опасно! -
Кричит из дней блокадных нам надпись на стене.

Да, времена фашистов, похоже, впрямь, вернулись.
Со всех высот и щелей - огонь и смерть в упор.
Нигде не безопасно: сосули или пули,
Пожары и отрава, убийства и террор.

Куда ни повернёшься - всё только смертью дышит...
Куда пришли мы, люди, куда нас привели?!
Резня, бандюги, ямы и лёд смертельный с крыши,
И отовсюду стоны и плач родной земли.

И что же нам осталось? И впрямь, опять - блокада...
Печётся губернатор: "Сидите по домам!"
Такая вот свобода... Вновь обложили, гады...
Со всех сторон напасти... Что остаётся нам?

Не ешьте... Ведь в продуктах сплошная дрянь-потрава...
И не лечитесь тоже, в демоаптеках - врут!
И лучше - не живите! К демофашистам слава
Придёт, когда Россию, как СССР сдадут.

Так что же нам осталось: Приказ, что дал отвагу,
Тот Сталинский, великий, тот - двести двадцать семь!
Теперь - назад ни шагу! Теперь - назад ни шагу!
Иначе мы - погибнем. Не будет нас совсем.

Сейчас он самый нужный... Сейчас он самый главный.
И без него России никак не обойтись...
Теперь - НАЗАД НИ ШАГУ! Теперь вперёд - за славой...
И всё вернуть, что сдали... Вернуть - Страну и Жизнь!

Станислав Субботин

Русский советский поэт

Родился в 1907 году в донбасском посёлке Берестово-Богодуховский рудник в семье горняка. Начал печататься в 1924 году. Учился в Днепропетровском железнодорожном техникуме (1922—1924), затем работал журналистом. В 1931 переехал в Москву, работал в заводской многотиражке и литконсультантом при издательстве «Молодая гвардия». Здесь публикует такие стихотворения, как замеченная Горьким "Кукла" (1932), "Подмосковная осень" (1937), "Зимнее" (1939), баллада "Зодчие" (1938), поэма "Конь" (1940). В начале Великой Отечественной войны добровольцем ушёл на фронт. Работал корреспондентом авиационной газеты «Сокол Родины» (1942—1944). 18 сентября 1945 он трагически погиб под колесами пригородного поезда (по данным Игоря Лосиевского, был выброшен). Похоронен в Москве на Введенском кладбище.
Есть библиотека Дмитрия Кедрина в Тарасовке на ул.Кедрина, и в г. Мытищи библиотека и музей.
Первый поэтический сборник — «Свидетели» был издан в 1940 году.
Одним из первых значительных произведений Кедрина является замечательная стихотворная драма «Рембрандт» (1940) о великом голландском художнике.
У поэта был чудесный дар проникать в далекие эпохи. Особенно любил он Русь, написав о ней, кроме «Зодчих», поэмы — «Конь», «Ермак», «Князь Василько Ростовский», «Песня про Алену-старицу» и др.
Дмитрий Борисович был не только мастером исторической поэмы и баллады, но и превосходным лириком.
До выхода сборника Кедрина в серии «Библиотека поэта» (1947) его творчество было известно лишь немногим знатокам поэзии. С. Щипачёв на Втором съезде СП в 1954 выступил против замалчивания творчества Кедрина.
В его творчестве наряду с песенными стихами о природе много публицистики и сатиры, и стихотворений повествовательных, часто исторического содержания. В его ясных и чётких стихах, где умело соблюдена мера в образном воссоздании духа и языка прошедших эпох, отражены страдания и подвиги русского народа, подлость, свирепость и произвол автократии.
Произведения Дмитрия Кедрина переводились на украинский язык украинским поэтом Гаврилой Никифоровичем Прокопенко (1922—2005). На украинском языке в переводе Прокопенко было издано два сборника стихов Кедрина (в Днепропетровске в 2005 и 2007 годах).
Тексты Кедрина использованы в Реквиеме Моисея Вайнберга (1965—1967).
Композитор Давид Тухманов в 1980-е годы открыл Кедрина как мастера серьёзной поэзии. Написание песни «Поединок». Также отличился и Игорь Николаев с песней «Бабка Мариула».
Пишут песни на стихи Кедрина и самодеятельные авторы. Например Владимир Шорохов http://vshorohov.ru/ написал песни на стихи: Любимец 3 эскадрильи, Дивчину спытает козак у плетня, Бродяга, Несмеяна, Два кургана.
На стихи Дм. Кедрина пишет казанский композитор Рустам Зарипов: "Голос" вокальная поэма (у Кедрина "Пластинка") и цикл "Пять хоров на стихи Дм. Кедрина".
В 1991 году в Москве на фирме "Мелодия" выходит виниловый диск-гигант уфимского музыканта и писателя Сергея Круля "Все невольно в памяти очнется...", в который помимо песен и романсов на стихи Рубцова, Блока, Заболоцкого и Жигулина, вошли две баллады на стихи Дмитрия Кедрина - "Сердце" и "Кровь". Этим же автором в апреле 2007 года был записан компакт диск "Пластинка" (8 песен) и передан в дар дочери поэта Светлане Дмитриевне Кедриной.

1941

Ты, что хлеб свой любовно выращивал,
Пел, рыбачил, глядел на зарю.
Голосами седых твоих пращуров
Я, Россия, с тобой говорю.

Для того ль новосел заколачивал
В первый сруб на Москве первый гвоздь,
Для того ль астраханцам не плачивал
Дани гордый владимирский гость;

Для того ль окрест города хитрые
Выводились заслоны да рвы
И палили мы пеплом Димитрия
На четыре заставы Москвы;

Для того ль Ермаковы охотники
Белку били дробинкою в глаз;
Для того ль пугачевские сотники
Смердам чли Государев Указ;

Для того ли, незнамы-неведомы,
Мы в холодных могилах лежим,
Для того ли тягались со шведами
Ветераны Петровых дружин;

Для того ли в годину суровую,
Как пришел на Москву Бонапарт,
Попалили людишки дворовые
Огоньком его воинский фарт;

Для того ль стыла изморозь хрусткая
У пяти декабристов на лбу;
Для того ль мы из бед землю Русскую
На своем вывозили горбу;

Для того ль сеял дождик холодненький,
Точно слезы родимой земли,
На этап бритолобых колодников,
Что по горькой Владимирке шли;

Для того ли под ленинским знаменем
Неусыпным тяжелым трудом
Перестроили мы в белокаменный
Наш когда-то бревенчатый дом;

И от ярого натиска вражьего
Отстояли его для того ль,—
Чтоб теперь истлевать тебе заживо
В самой горькой из горьких неволь,

Чтоб, тараща глаза оловянные,
Муштровала ребят немчура,
Чтобы ты позабыл, что славянами
Мы с тобой назывались вчера?..

Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые
К нам ходить заказали другим.
Неприятелям на поругание
Не давай наших честных могил!

Оглянись на леса и на пажити,
Выдвигаясь с винтовкою в бой:
Всё, что кровным трудом нашим нажито,—
За твоею спиной, за тобой!

Чтоб добру тому не быть растащену,
Чтоб Отчизне цвести и сиять,
Голосами седых твоих пращуров
Я велю тебе насмерть стоять!

Дмитрий Кедрин

Русский советский поэт, участник Великой Отечественной войны.

Вековая Кубань

Мать Кубань… Древних былей ветрило,
Ширь и даль — черноморская степь.
Ты ковыльную вечность хранила,
Поднимала на пажитях хлеб.

И в годину военной тревоги,
В лихолетье терновых невзгод
Оседлала коней быстроногих,
Казаков снаряжала в поход!

Били шведа и Наполеона,
Сколько хватит отваги и сил,
Поднимая России знамена,
Брали приступом Карс, Измаил.

В незабытые дымные даты
Растоптали фашистскую хмарь -
За станичные белые хаты,
Гордый славою град Краснодар

Военный май

Цветут сады, бушуют птицы,
Земля красна цветным ковром.
Глухие рокоты станицы
Плывут по саду за двором.

Бурунит жито горизонты,
Течёт в обветренный простор,
И наши думки, наши годы —
Судьбиной брошены в костёр.

В часы тревожного забвенья
Затихнут славные друзья.
За нами школьные ступени,
Пред нами — дебри бытия.

Ты, школа, солнечная школа!..
Крылом под крышей турман бьёт.
Физрук, с ухмылкой невесёлой,
Юнцам патроны раздаёт.

Шумят сады, бушуют птицы,
А по холмам железный горм.
Кому-то в завтра под станицей
Могильным высится бугром.

Затмился день под небосводом,
Порвал постромки дикий конь.
И наши души, наши годы —
Войною брошены в огонь.

Не отвергай любовь!

Не отвергай любовь!..
Она ещё, быть может,
Раскинет счастья голубой шатёр.
Не отвергай любовь…—
Она тебе поможет
В осенний вечер распалить костёр.
Не отвергай любовь!
В ней доброта и сила,
И таинство возвышенных планет.
Кто загубил любовь,
Тот хладен, как могила,
В светильнике его не возгорится свет.
Кто уронил любовь,
Тот для улыбок умер —
И дом его пустынный не обжит:
Снимает он у жизни
Тесный угол…
Любовь в сердцах простором дорожит.

Цветы любви

Цветёт катран, степной горошек,
А я себя не уловлю.
Стою любовью огорошен, —
Подобно в плавне журавлю.

В степной красе, в разливе мая,
Кляну приверженность свою:
Ладонью сердце зажимаю,
Как витязь, раненный в бою.

Предвидя встречу и разлуку:
И в явной яви, и во сне, —
Целую трепетную руку
На светозорье по весне.

Цветы любви нам будут сниться
До самой тризны громовой…
Твоя восторженность в ресницах,
Перепелов вечерний бой.

Сестру любите вашу всей душою,
Как наркоманы любят анашу,
Сестру любите с радостью большою,
Сестру! Я по-хорошему прошу!

Прошу, жену, жену, прошу любите,
Жену любите, как алкаш – вино,
И десять раз на дню её целуйте:
Жену свою, чужую – все равно!

Любите девушку, как дети любят елку!
Любите девушку, как Ленин – октябрят!
Любите девушку не только втихомолку,
Любите девушку, всю девушку подряд!

Любите женщину – источник оптимизма,
А если не по силам этот вес,
Любите женщину, как призрак коммунизма,
В который верил член… КПСС!

Александр Вулых

Русский поэт, автор слов нескольких известных романсов.

МЫ СИДЕЛИ С ТОБОЙ...

Мы сидели с тобой у заснувшей реки.
С тихой песней проплыли домой рыбаки.
Солнца луч золотой за рекой догорал...
И тебе я тогда ничего не сказал.

Загремело вдали - надвигалась гроза.
По ресницам твоим покатилась слеза.
И с безумным рыданьем к тебе я припал...
И тебе ничего, ничего не сказал.

И теперь, в эти дни, я, как прежде, один.
Уж не жду ничего от грядущих годин.
В сердце жизненный звук уж давно отзвучал
Ах, зачем я тебе ничего не сказал!

В ЭТУ ЛУННУЮ НОЧЬ

В эту лунную ночь, в эту дивную ночь,
В этот миг благодатный свиданья,
О мой друг! я не в силах любви превозмочь,
Удержать я не в силах признанья.

В серебре чуть колышется озера гладь,
Наклонясь, зашепталися ивы...
Но бессильны слова! - как тебе передать
Истомленного сердца порывы?

Ночь не ждет, ночь летит. Закатилась луна,
Заалело в таинственной дали...
Дорогая! прости, - снова жизни волна
Нам несет день тоски и печали.

СНОВА, КАК ПРЕЖДЕ...

Снова, как прежде, один,
Снова объят я тоской.
Смотрится тополь в окно,
Весь озаренный луной.

Смотрится тополь в окно,
Шепчут о чем-то листы.
В звездах горят небеса...
Где теперь, милая, ты?

Всё, что творится со мной,
Я передать не берусь...
Друг! помолись за меня,
Я за тебя уж молюсь.

О МИНУВШЕМ ЗАБУДЬ

О минувшем забудь, лишь грядущим дыши, -
Память - сердца палач, злой мучитель души.
Настоящее - сон, настоящее - миг,
В упованиях смутных блаженства родник.

Не ищи же ты дней миновавших следа:
Что прошло, то прошло навсегда, навсегда!
Не тумань безнадежной тоскою свой путь:
Ни печали, ни счастья тебе не вернуть.

Настоящее - сон, а минувшего нет;
Лишь в далеком грядущем заманчивый свет...
Если можешь забыть, позабудь и не плачь:
Память губит покой, память - сердца палач.

ЭТИ ГРУСТНЫЕ ПЕСНИ...

Эти грустные песни я где-то слыхал,
Но не знаю я, где и когда...
Свет мне чуждой зари надо мной догорал,
За звездой зажигалась звезда.

Кто-то близок мне был, кто-то был мне так мил,
Кто-то шел неразлучно со мной,
И кого-то я странной любовью любил,
С кем-то жизнью дышал я одной.

Кто-то песни мне эти задумчиво пел
И кому-то я жадно внимал,
Ничего не искал, ничего не хотел,
В мире радостных грез утопал.

Разлучил нас нежданно какой-то хаос, -
Мы друг другу теперь далеки...
И меня он на скучную землю унес
Для борьбы, для труда, для тоски.

И теперь для тебя, о мой друг, я собрал,
Для тебя, - моей ночи звезда! -
Эти песни любви, что я где-то слыхал,
Но не знаю я, где и когда.

Русский поэт, переводчик, один из главных основателей группы имажинистов (С. Есенин, А. Мариенгоф, А. Кусиков). В 1918 Шершеневич публикует одно из самых значительных своих произведений — любовную поэму «Крематорий», являющуюся своего рода ответом на «Облако в штанах» Маяковского (переиздана в следующем году с подзаголовком «Поэма имажиниста»). В начале 1920-х издаёт сборники «Лошадь как лошадь» (наиболее известная его книга), «Кооперативы веселья», трагедию «Вечный жид», участвует в коллективных изданиях «Коробейники счастья», «Одна сплошная нелепость», «Золотой кипяток» и «Мы Чем Каемся» (конфискована из-за провокационного названия, напоминающего о московской ЧК), сборниках «Имажинисты» и журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Читает стихи с эстрады, пользуясь громадной популярностью среди московской публики; продолжается начавшееся ещё до революции соперничество Шершеневича с Маяковским. Был председателем московского отделения Всероссийского союза поэтов (1919).
Значительная часть работы Шершеневича связана с кино и театром; работал как драматург, режиссёр, критик, сценарист, переводчик. Автор выдержавшей два издания книги «Игорь Ильинский». В 1930-е переводил на русский язык пьесы В. Шекспира, П. Корнеля, В. Сарду, немецкую (Рильке, Лилиенкрон) и французскую (включая полный перевод «Цветов зла» Бодлера) поэзию, либретто популярных оперетт, работал над книгой мемуаров «Великолепный очевидец» (несмотря на автоцензурные попытки приспособить её к условиям советской печати, издана она при жизни автора не была). Представляющие большой интерес оригинальные произведения Шершеневича 1930-х годов также опубликованы только в 1990-е. «Цветы зла» в переводе Шершеневича изданы впервые в 2007 г.
Осенью 1941 эвакуировался на Алтай. Участвовал в литературных концертах на оборонных заводах и в военных госпиталях Барнаула, писал тексты для агитационных плакатов. Скончался после тяжелой скоротечной болезни (милиарного туберкулёза). Похоронен на Булыгинском кладбище.

Прощай

Ты изменила, как жена,
Ну что ж, язви, хули, злорадствуй,
О, нищая моя страна
Неисчислимого богатства!

Ты хорошеешь с каждым днем,
Таким соленым и жестоким,
Мы очарованные пьем
Заздравье годам краснощеким.

Ты позабыла навсегда,
Ты накрепко, страна, забыла
Всклокоченные те года,
Когда меня ты так любила!

О, та ли ты? Иль я не тот?
Но ясно после расставанья,
Что говор твой не так поет,
Как горькое мое молчанье.

Прими ж последнее прости,
Спеша, смеясь и не краснея,
Но урну с пеплом помести
Ты в залу лучшего музея.

Ведь не совсем уж все мертво
В твоей душе невольно братской,
Я был любовник верный твой,
И трогательный, и дурацкий!

Оттого так просто жить на свете

Оттого так просто жить на свете,
Что последний не отнять покой
И что мы еще немного дети,
Только с очень мудрой головой.

Нам достались лишь одни досуги
Да кутеж в пространствах бытия,
Только легковерные подруги
И совсем неверные друзья.

Притворяясь, что обман не вечен,
Мы наивно вдруг удивлены,
Что на вид такой приветный вечер
В дар принес мучительные сны.

Эту грусть, пришедшую из прежде,
Как наследство мы должны хранить,
Потому что места нет надежде,
Так как жребий нам не изменить.

Можно жить несчастьями одними,
Так вся жизнь до простоты ясна.
Ведь обманом осень все отнимет,
Что сулила нам, как лжец, весна.

Оттого, что мы немного дети
С очень, очень мудрой головой,
Нам почти легко страдать на свете,
Где итог за гробовой доской.

Я повстречала его весною,
Он был художник почти известный.
Мы целовались с ним под сосною -
И он женился, поскольку честный.

Он пил немного, он был негрубым,
Такое счастье лишь раз бывает!
Одно смущало – почистит зубы,
И вечно тюбик не закрывает.

Но я внимания сперва не обращала -
Такой мужчина мне небом даден!
И всё по-бабьи ему прощала,
Всё – даже тюбик, будь он неладен…

А он, рисуя, впадал в нирвану ,
То вдруг обнимет – люблю, говорит, и баста!
То вдруг, проказник, потащит в ванну – а там…
А там ОТКРЫТА ЗУБНАЯ ПАСТА!!!

А я, как дура – носки стирала,
В супы ложила бульонный кубик,
И всё просила, всё умоляла:
«Почистил зубы – ЗАКРОЙ, БЛИН, ТЮБИК»

А он, скотина – ну как нарочно:
«Всё это, Глаша – говорит – второстепенно!»
Скажите, девки – ну разве можно
ЛЮБИТЬ И ГАДИТЬ ОДНОВРЕМЕННО?!

И я с досады ушла к соседу,
Ведь у соседа – вставная челюсть.
На полке тюбик от бленд-а-меду
Лежит закрытый. Какая прелесть…

Савинка

С давних лет мы живём на кресте:
Рядом с Богом, но в сердце без Бога.
Не с того ли на каждой версте -
Русской кровушки пролито много?

Намокают одежды от рос,
Как идёшь по дорожкам намятым,
Словно даль не просохла от слёз
По убитым на войнах солдатам.

И нисходит с небес благодать,
Орошая высокие травы.
Больше небу им нечего дать -
Да и бились они не для славы.

И закат им, как вечный огонь,
Он горит и по будничным датам.
И в него не вкрапляется вонь -
Это даже для дьявола свято.

Не померкнет их подвиг в веках.
Будет вечно звучать аллилуйя.
А напрасно развеянный прах
Закольцуется в память земную.

Много их, кто в своей простоте,
Заблудился и сгинул во мраке.
Не отпетые косточки те -
По полям растащили собаки.

И в полях, над осколком бедра
Вызревает за колосом колос.
Не с того ли в Росси ветра -
Так похожи на плачущий голос.

А зимой на любой широте
Снегом землю до крыш заметают,
Словно белые косточки те
В непокрытой земле озябают.

И я этому праху за всех,
Как прошедший живым сквозь полымя,
И невольный, и вольный их грех
Отпускаю живущим во имя.

Одно целое русский народ.
Только разная кровь - по аортам.
Кто от жизни, как роза цветёт,
Кто при жизни завидует мёртвым.

С голодухи иной «индивид»
Выбирает из мусора корки,
А другой развлекаться летит
С топ-моделью в отелях Майорки.

Заморочек гламурных не счесть:
Казино, проститутки, павлины…
А в российских селениях есть
До сих пор развалюшки из глины.

Сквозь солому пробилась трава.
И заделаны дыры тряпицей.
У главы не болит голова -
Крыт его особняк черепицей.

А могли б с черепицею быть
Крыши все на избушках и хатах,
Надо только чиновникам сбрить
Волоса на руках волосатых.

Рыбу в чистой воде не лови.
Мы в России живём – не в Магрибе.
Если рыба гниёт с головы,
То глава загнивает не с рыбы.

И Россия, сломав тормоза
Мчится вниз сквозь интриги и шашни
И народу мозолят глаза
Наших дней вавилонские башни?

И заборами общий простор
Поделён на участки и клетки.
В каждой клетке с имущества вор
Отмывает краплёные метки

Не проесть им всего, не пропить,
А иное воров не колышит.
Сто три раза успеет догнить
В русских сёлах солома на крыше.

Но грызут их, совсем не в бреду,
Невесёлые мысли о смерти.
И что будут их души в аду
Кочегарить рогатые черти.

Им рассказы про ад не смешны.
Они сами пришли из бедламов.
И часть денег из толстой мошны
Отдают на строительство храмов

И всё чаще над аурой мест,
Как державы духовные сгустки,
За крестом поднимается крест,
Только как-то, не очень, по-русски.

Вроде тот же намоленный вид
И народ под крестами рассейский -
Только мало уж кто различит
Крест поклонный и крест фарисейский.

Будут в колокол в праздники бить,
Только дрогнет ли сердце укором:
Как, скажите, молиться ходить
В храм поставленный Господу вором?

И опять без ответа вопрос.
А пустое не может быть свято.
Умоляю, подвинься, Христос,
На кресте вся Россия распята!

Приколочена тьмою гвоздей
Из воров и служителей власти.
Россиянам в порядке вещей
Выносить окаянные страсти.

Заглушая и скрежет и стон,
Режут слух трёхэтажные маты.
Так пугают в народе ворон,
Прилетающих клюнуть в стигматы.

Соскочи ты с креста! Соскочи!
И рассей не мякину, а зёрна.
И тогда, словно вору в ночи,
Зваться русским не будет зазорно.

Ведь никто не захочет помочь.
Расхлебаться с прокисшими щами
Всё сама ты сумей превозмочь
И назвать всё своими вещами.

Возвеличь ты своих дураков!
И богатство не делай кумиром!
И тогда ты, Россия, во веки веков -
Вознесёшься воскресшей над миром!

Поляна Липецкий

Выдающийся поэт Востока, философ суфийского направления, государственный деятель тимуридского Хорасана. Под псевдонимом Фани (бренный) писал на языке фарси, однако главные произведения создал под псевдонимом Навои (мелодичный) на литературном чагатайском языке, на развитие которого оказал заметное влияние. Его творчество дало мощный стимул эволюции литературы на тюркских языках, в особенности чагатайской и воспринявшей её традиции узбекской.
Лирическое наследие поэта огромно. Известно 3150 его произведений в жанре газели, включенных в диваны на чагатайском языке и фарси.

Рубаи

Твои стихи, о Навои, как перлы все блестят,
Из глуби недр твое перо добыло ценный клад, -
Да не один, не десять их, не сто, не сотни их:
Все говорят, что я добыл их тысяч пятьдесят!

Здесь розы нет, а мне о ней твердят!
Пройти б у сада - вдоль его оград, -
Пусть прелесть роз очи не узрят,
Зато вдохну чудесный аромат!

Осенней красотой расцвечен сад,
И всюду листья желтые летят.
Шафраном обернулся изумруд -
Голубизну небес сменил закат.

Когда, порвав с людьми, я вырвался из пут,
Я рад был, что меня простор и воля ждут.
Но, полюбив тебя, я снова влез в хомут:
Так зверь - рванет аркан, и - шею стянет жгут.

Кто службой шаху добывает хлеб,
Тот может быть и хром, и глух, и слеп.
Но тайну скрыть и быть немым, что склеп, -
Труднейшая из всех земных судеб.

Я шахской справедливости чертог
И укреплял, и строил, сколько мог:
Уж раз создатель свет свечи возжег,
Лететь на пламя должен мотылек!

Стихам я отдал радость вешних лет,
И летних кущ моих тюльпанный цвет,
И осени печально-желтый свет,
И зимний вечер, что от снега сед.

перевод С. Иванова