|
Почитайте...
|
|
| Penguin | Дата: Вторник, 04 Декабря 2012, 20.53.28 | Сообщение # 211 |
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Булычев Кир
Единая воля советского народа
Настоящие записки относятся к последнему году жизни Леонида Ильича Брежнева. В то время их публикация была совершенно исключена: система гробового умолчания и всеобщей добровольной амнезии работала без сбоев. Половина Красноярской области могла провалиться под землю, но если там не оказалось случайного интуриста, мы эту новость игнорировали. Об ашхабадском землетрясении я узнал через двадцать лет после гибели города, а об афганской войне - только с началом вывода наших войск. Раньше я полагал, что мы оказываем там бескорыстную помощь продовольствием и товарами ширпотреба.
Не знаю, что заставило меня зафиксировать на бумаге обстоятельства Великого голосования. Возможно, предчувствие кончины Генерального секретаря.
Я видел Кабину собственными глазами. В конце октября она спустилась на берегу Москва-реки возле Звенигорода, на территории академического пансионата. Опустилась на рассвете, без фанфар и фейерверков, между оранжереей, где выращивают розы и гвоздики для дружественных организаций, и спуском к лодочной пристани.
Кабина выглядела скромно и была похожа на цельнометаллический гараж. Ее крыша светилась, а стены были матовыми. Дверь закрыта.
Когда директор пансионата, разбуженный садовником, подошел к Кабине, он счел ее чьим-то хулиганством, постарался открыть дверь, но не смог.
Пока ждали вызванную милицию, Кабина начала вещать.
Она вещала, а мы, отдыхающие, окружили ее тесным кольцом.
Голос Кабины был глубоким, низким, без акцента.
"Жители Советского Союза, - говорила Кабина. - Мы, психологи Великого содружества галактических цивилизаций, проводим эксперимент, в котором просим вас принять участие. Наша цель - установить, кто из покинувших мир живых самый любимый и популярный человек в вашей стране. Через три дня, в двенадцать часов по московскому времени, все жители СССР услышат сигнал. Услышав, они должны мысленно произнести имя любимого человека. То лицо, которое наберет наибольшее количество пожеланий, оживет внутри этой кабины таким, каким оно было в момент кончины, но здоровым и жизнеспособным. Думайте, дорогие братья и сестры".
Голос Кабины был слышен не только на территории пансионата. Странным образом он звучал во всех уголках страны, в ушах каждого из многих миллионов моих сограждан.
- Провокация, - сказал директор пансионата. Это была первая реакция на объявление. Остальные слушатели молчали. В тот момент еще никто не знал, что Кабина говорила для всего народа. Мы думали, что это объявление касается только нас. А так как в инопланетных пришельцев верить не принято, хоть и очень хочется, люди вокруг меня принялись недоверчиво и неуверенно улыбаться.
Примерно через полчаса на территорию пансионата приехало несколько военных грузовиков и три черные "Волги". Поляну вокруг Кабины оцепили войска КГБ, а обитателей пансионата вывезли в Москву на специальных автобусах, где каждого допрашивали раздельно. Никаких дурных последствий для свидетелей не было, не считая того, что меня не пустили в туристическую поездку в Болгарию.
На следующее утро, по получении отчета от генерал-лейтенанта Колядкина, Политбюро ЦК КПСС собралось на заседание.
Председательствовал Леонид Ильич Брежнев, тогда еще живой.
Сначала выступал генерал-лейтенант Колядкин, который доложил, что Кабина замкнута, проникновение внутрь пока не осуществлено, хотя работает специальная группа. Материал изготовления на анализ не взят ввиду особой твердости. Начались работы по подкопу.
- Значит, ничего не сделали? - спросил Брежнев, обернувшись к Андропову, который уже не работал в КГБ, но Леонид Ильич об этом забыл.
- Спешка только повредит, - сказал Андропов. - У нас еще три дня
- Что сообщают из Соединенных Штатов Америки? - спросил Брежнев.
- Добрынин телефонирует, - сказал министр иностранных дел Громыко, - что в США случился такой же феномен. Возле Нью-Джерси. Там обстановка массового психоза.
- Не исключена провокация, - сказал Черненко. - Они это умеют - кричат, держи вора! А сами воры.
- Важное замечание сделал Константин Устинович, - задумчиво сказал Брежнев. - Кто еще скажет?
- Есть информация из Пекина, - пожевав губами, сказал Громыко.
- Неужели у них тоже? - удивился Пельше.
- Официальных сообщений нет, но текст уловлен переводчиками нашего посольства. Содержание то же самое.
- Не исключена провокация, - сказал Устинов. - Предлагаю мобилизацию западных и Забайкальского военных округов.
- А что говорят наши ученые? - спросил Брежнев.
Ученых на Политбюро не пригласили. За них ответил Андропов:
- Я запросил информацию в Академии наук. Они относятся скептически. Утверждают, что в космосе жизни нет.
- Тогда продолжайте исследования, - сказал Брежнев. - А мы перейдем к другим делам. Я хотел бы, товарищи, сообщить вам о моих переговорах с товарищем Машелом, который, как вы знаете, является руководителем Республики Мозамбик.
Политбюро перешло к насущным делам, но углубиться в них не смогло, потому что через полчаса каждый из членов Политбюро, как и каждый гражданин СССР, услышал повторное объявление Кабины.
Члены Политбюро в молчании выслушали объявление. Потом Брежнев сказал:
- Звукоизоляция в этом помещении ниже всякой критики.
- Примем меры, - сказал Черненко.
- Поздно, - сказал Брежнев. - Если мы слышим сюда, то кое-кто мог услышать нас отсюда.
- Очень точное замечание, - сказал Черненко.
Все помолчали. Потом Долгих осмелился прервать молчание
- Есть сообщение из Новосибирска. Там тоже слышали.
- А что если это не провокация? - Брежнев медленно обвел глазами своих соратников.
- Не исключено, - первым поддержал Генерального Андропов, - что мы должны реагировать.
Решено было объявить перерыв на обед и лечебные процедуры.
После этого собраться вновь.
В эти минуты я ехал в Москву автобусом с затянутыми шторками окнами. Рядом со мной сидел профессор Евстигнеев, из института ихтиологии.
- Что вы об этом думаете? - спросил я.
Профессор был задумчив, очки съехали на кончик носа, словно норовили прыгнуть в верхний карман пиджака. От профессора пахло пылью и луком. Он был так похож на профессора, что было ясно - в науке он ноль. Науку двигают лишь те, которые на профессоров не похожи.
- У меня умерла жена, - сказал профессор и попытался отодвинуть пальцем шторку с окна, будто сомневался, в Москву ли нас везут.
- Гражданин, - окликнул его сзади лейтенант, - выглядывать не положено.
- Я вам сочувствую, - сказал я профессору.
- А вдруг это шанс вернуть ее?
Я поглядел на него с удивлением. Профессор, оказывается, поверил в силу Кабины.
- Я понимаю, - сказал профессор. - Каждый будет желать своего.
- Тогда у вас мало шансов, - улыбнулся я.
- Шансы есть, - сказал профессор. - Каждый человек, даже если не поверит, пожелает возрождения кого-то близкого. Каждый своего. А у меня есть некоторые сбережения.
- И что?
- Вот вы, лично, задумали, кого бы вам хотелось оживить?
Тут я понял, что не задумал.
- Может, Пушкина? - спросил я.
- Вы не женаты? Впрочем, вы еще молоды.
- Нет, я не женат.
- Если бы я предложил вам... - профессор подхватил очки, которые ринулись вниз. - Скажем, пятьдесят рублей и сообщил имя моей жены. Ведь вам нужны деньги?
- Я бы сделал это и бесплатно, - сказал я. - Но шансов у вас - ноль.
- На книжке у меня четыре тысячи триста, - сказал профессор шепотом, приложив губы к моему уху.
- Разговорчики отставить! - сказал лейтенант сзади.
- А если я наберу двадцать человек? - сказал профессор быстро и отодвинулся. Глаз у него был птичий и пустой.
- Мне надо подумать, - сказал я.
- Шестьдесят рублей? - спросил профессор. - Больше я не могу.
- А если я возьму деньги и потом нечаянно подумаю о ком-то другом?
- Я не так наивен, - сказал профессор. - Вы мне дадите расписку, что обязуетесь думать только о моей покойной супруге.
Идея профессора была наивной. Он того не знал, что в Пушкинском музее на Кропоткинской уже шло заседание комиссии, которая единогласно приняла постановление возродить Александра Сергеевича Пушкина.
В эти же минуты большая толпа шумела, даже плясала вокруг музея Сталина в Гори. Многие были убеждены, что скоро настоящий вождь вернется к жизни и наведет порядок в этой дурной стране.
Политбюро собралось вновь после обеда. Руководители государства были сыты, но взволнованны. Предстояли исторические решения.
- Сначала, - сказал Леонид Ильич, - выслушаем сообщения из-за рубежа. Прошу вас, Андрей Андреевич.
Громыко пожевал губами и сказал:
- Вкратце. В США царит анархия. Телевидение проводит опросы общественного мнения. Начались бурные демонстрации.
- Минутку, - Брежнев жестом остановил оратора и обратился к Щелокову, которого специально пригласили на Политбюро.
- Усильте московскую милицию, - сказал Брежнев. - Поднимите академию, милицейские училища. Вы знаете, не мне вас учить. В столице должен быть порядок.
- Уже сделано, - позволил себе улыбнуться Щелоков.
- Чего хотят реакционные круги? - спросил Брежнев у Громыко. - И за что выступает прогрессивная общественность?
- Как всегда, картина противоречивая, - сказал Громыко. - Прогрессивная общественность на юге страны выступает за оживление негритянского лидера Мартина Лютера Кинга.
Брежнев подумал. Потом сказал:
- Помню товарища Мартина Лютера. Он много сделал для дела мира. На чем настаивает монополистический капитал?
- Обстановка полного раскола, - сказал Громыко. - У меня есть сводочка по процентам. На тринадцать ноль-ноль. На первом месте идет Линкольн.
- Как же, - сказал Брежнев, - знаю товарища Линкольна. Прогрессивный государственный деятель. Что в Китайской Народной Республике? Это нам не безразлично.
- Пекинское радио объявило о предстоящем возрождении Мао Цзедуна. Указывается, что это возрождение обеспечено мудрым предвидением лично товарища Мао.
- Маловероятно, - сказал Брежнев.
- Я думаю, что это - дымовая завеса, - вмешался Кузнецов. - Влиятельные силы в КНР этого не допустят.
- Почему? - Брежнев ткнул карандашом в грудь Кузнецову. Заинтересовался.
- Там головы полетят. Все равно, что если бы мы Сталина возродили. Кузнецов помнил времена культа личности.
Он осекся от ощущения вакуума. Тишина наступила в комнате такая, словно все перестали дышать.
Молчали целую минуту. Смотрели на Брежнева.
- Нетактичность вы допустили, товарищ Кузнецов, - произнес наконец Брежнев. - Не ожидали мы ее от вас, пожилого человека. Ни на минуту коммунист не должен забывать, что у нас есть великий покойный вождь Владимир Ильич Ленин.
- Я же не призываю, - сказал Кузнецов, его щеки пошли красными старческими пятнами. - Я хотел предложить именно Ильича.
- Если, - сказал Черненко, - все это не провокация.
- Вот именно, - поддержал его Брежнев. - А чья провокация, вы установили?
- Мало шансов, - сказал Андропов. - Хотя в данной ситуации я бы предпочел, чтобы это была провокация.
- Не понял, - вздохнул Брежнев.
- Если провокация, то кончится ничем. Если это не провокация, а, скажем, провокация в галактическом масштабе, то мы обязаны взять это событие под контроль и обеспечить, чтобы народ единогласно пожелал именно того кандидата, которого изберет Политбюро. И мы должны принять соответствующее решение. Голос Андропова звучал тихо, но твердо и угрожающе. Он стал похож на Берию, и хотя сходство было только внешним, Брежнев внутренне поежился.
- Какое решение? - услышал Брежнев собственный глухой, запинающийся голос и понял, что голос выдал его: не ему задавать вопросы. Ему принимать решения.
- Но вы же сами указали! - удивился Андропов.
- У человечества был только один гений, - сказал Черненко. - И Владимир Ильич нам нужен, правильно, Леонид Ильич?
Но Брежнев молчал. Никак не ответил Черненко, ни словом, ни жестом. Потому что на него снизошло понимание... Это была провокация Это была гигантская, вселенская, может, даже галактическая провокация, направленная как лично против него, Генерального секретаря, так и против Советской державы в целом.
Устинов, не угадавший еще хода мыслей Генерального, подлил масла в огонь.
- По низовым коллективам, - сказал он, - и в некоторых воинских частях стихийно проходят собрания под лозунгом "Ленин с нами! Ленин вечно жив!". Предлагаю в этой обстановке поддержать начинание масс.
Раздались аплодисменты.
Брежнев молча поднялся и пошел к выходу.
От двери навстречу метнулись охранник и врач. Думали, что Генеральному потребуется реанимация. Но тот прошел мимо.
Меня отпустили домой под утро. Я возражал, говорил, что метро еще не ходит.
- На такси у вас найдется, - сказал мне майор, который снимал последний допрос. Он знал о содержимом моего бумажника.
Такси я не поймал. Шел пешком. Рассвет был ясным, но холодным. Последние листья лежали на мостовой.
Город жил странно. Словно началась Олимпиада. На каждом углу стояли милиционеры. По двое, по трое.
Возле райкома партии толклись, мерзли, переминались с ноги на ногу несколько пенсионеров унылого, но целеустремленного вида. Цепь милиционеров отделяла их от дверей райкома.
Когда я проходил мимо, один из пенсионеров, в глухом черном пиджаке, увешанном значками дивизионных и армейских юбилеев, поднял костлявый кулак и тихонько воскликнул:
- Ленин вечно жив!
Милиционеры молчали.
Разумеется, понял я: возрождать будем Ильича.
У памятника Пушкину на Пушкинской площади, несмотря на ранний час, бабушки укладывали венок из живых астр.
Тогда-то, проникая в сознание каждому, снова возник голос Кабины. Текст был идентичен вчерашнему. Старушки распрямились, и одна громко крикнула:
- До встречи, наш гений!
Милиционер стал вежливо подталкивать бабушек к входу в метро.
Пожалуй, подумал я, стоило взять полсотни у профессора. Все равно его дело труба.
Политбюро собралось с утра.
Щелоков доложил о внутренней обстановке. Затем выслушали доклад Комитета государственной безопасности. Обстановка в стране была в целом спокойной, на местах ждали решений центра. Даже требовали решений, опасались упустить инициативу. В некоторых областях, предугадывая решение Политбюро, были приняты резолюции "Возвратим Ильича народу". Брежнев молчал. Затем Громыко зачитал телеграмму от левого крыла Лихтенштейнской партии труда, в которой, в частности, говорилось: "Надеемся, дорогой Леонид Ильич, увидеть вас на трибуне мавзолея в день парада в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции рядом с Владимиром Ильичем Лениным, продолжателем дела которого Вы являетесь".
Брежнев открыл рот. Все ждали, что он скажет. Брежнев спросил:
- "Вы" там с большой буквы?
- Здесь все с большой буквы, Леонид Ильич, - ответил Черненко, опередив Громыко.
Еще помолчали. Надо было что-то предпринимать. Положение было куда более сложным, чем казалось на первый взгляд. Первое решение, столь единодушно поддержанное вчера, после ночных размышлений оказалось далеко не идеальным.
- Тут товарищи из Люксембурга... - начал Брежнев.
- Из Лихтенштейна, - нетактично поправил его Громыко, и Брежнев подумал, что Громыко слишком очевидно прочит себя в наследники. Но Андропов не пустит. Нет, не пустит. Брежнев, рассуждая так, не имел в виду собственную смерть она была за пределами разумного. Но это не мешало рассуждать о наследнике.
- Тут товарищи из Люксембурга, - продолжал Брежнев, - выставляют меня на мавзолей рядом с Ильичем. Нетактично это.
Андропов старался не улыбнуться. Но воображение предательски и явственно рисовало картинку - двое рядом. Один в кепке, другой в шляпе. Эта картинка была недопустима.
- А кто же будет в мавзолее лежать? - спросил вдруг Кунаев. Вопрос был диким, именно такого можно было ждать от представителя среднеазиатской республики.
- В мавзолее, - сказал тихо и твердо Андропов, который уже все просчитал и понял, - будет лежать Владимир Ильич Ленин.
- А на трибуне? - не понял Кунаев.
- На трибуне будет Леонид Ильич и, если обстоятельства не изменятся, вы тоже.
Поднялся одобрительный шумок. Все поняли, что Ильича возрождать не время. Черненко хотел сказать небольшую речь по этому поводу, но Кузнецов тихо положил руку ему на локоть, и Черненко осекся. Любые лишние слова в этой ситуации грозили бедой.
- Требуется выдвинуть альтернативный лозунг, - сказал Андропов. - По моим каналам сообщили, что китайское руководство будет стараться оживить Сунь Ятсена.
- Знаю товарища Сунь Ятсена, - сказал Брежнев миролюбиво. Самое страшное было позади. Он снова был среди единомышленников, помощников и соратников. Он много сделал для китайской революции. Это классик китайской революции.
- Классик? - произнес вслух Долгих. - Именно классик!
- Только не Сталин! - воскликнул Устинов. - Я с ним работал.
- Позаботьтесь, пожалуйста, - сказал ему Брежнев, - чтобы в Грузии все было тихо. Там у вас какой округ? Закавказский?
- Товарищи выполнят свой долг, - сказал Устинов.
Вечером перед программой "Время" диктор, не скрывая торжественной дрожи и придыхания в голосе, сообщил о решении Политбюро и Совета Министров: "Завтра в двенадцать ноль-ноль по московскому времени каждый гражданин Советского Союза выполнит свой партийный и человеческий долг. Каждый пожелает, чтобы после долгого могильного сна очнулся и приступил к исполнению своих обязанностей перед прогрессивным человечеством ведущий классик марксизма-ленинизма Карл Маркс".
В тот момент, когда прозвучало это сообщение, я сидел у Элеоноры.
Элла готовила кофе. Красные брючки так туго и нагло обхватывали ее ягодицы, что я вдруг понял, почему она всегда находится в состоянии бравого сексуального возбуждения.
- Ты слышишь? - закричал я. - Они выбрали Маркса.
- Слышу, - сказала Элла спокойно. - Не глухая.
- Но почему не Ленина? Почему? Народ их не поймет.
- Зачем им Ленин? - искренне удивилась Элла. - Что они с ним будут делать? Отчет ему представят, как просрали его светлые идеи?
- Элла, заткнись! - сказал я. - Ты ничего не понимаешь в политике.
- А ты в жизни. Я бы на их месте сейчас же закопала его так глубоко, чтобы ни один пришелец не докопался.
- А Маркс?
- Тебе надо объяснять? Маркс даже по-русски не сечет. Они ему институт марксизма-ленинизма отдадут, дачу в Барвихе. Ему сколько лет было, когда помер?
- Много.
- Вот пускай и доживает на персоналке. А еще лучше - передадут в ГДР. Пускай там ликуют.
Элла была права, но тяжелое чувство несправедливости не оставляло меня. Все было не так, не ладно.
- Значит, в Америке будет Линкольн, у китайцев Мао, а нам немецкого классика?
- Голосов враждебных наслушался, - сказала Элла. - А они, как всегда, клевещут. Мы еще посмотрим, кто там у них возродится. А может, и никто. Если это блеф.
- Как так блеф?
- Космический блеф. Самый обыкновенный. Нас испытывают. Пей кофе и раздевайся. Мне сегодня в ночную выходить, забыл, что ли?
Элла - медсестра в психичке. Характер у нее жесткий.
Любовником я был в тот вечер никудышным. Элла была мною недовольна. Совсем не вовремя я спросил:
- А что если они, то есть мы, пожелаем Ленина? Или Лермонтова?
- Ты можешь наконец не отвлекаться? - спросила Элла злым свистящим шепотом.
Потом, когда она одевалась, сказала:
- Пожелаете, как бы не так! Завтра же постановим. И даже репетиции проведем.
Она была права. Весь следующий день, от края и до края, бурлила наша страна.
Стихийные митинги были организованы на каждой фабрике, в каждом колхозе под лозунгами: "Маркс вечно жив!" Пионеры пели по радио написанную за ночь композитором Шаинским бодрую песню: "Том за томом "Капитал" Маркс нам снова написал!" - с припевом: "Том девятый, том десятый дружно выучим, ребята!"
Нас тоже собрали.
Куприянов сказал, что творческое развитие марксизма получит мощный толчок, который позволит нам оставить далеко позади философские системы Запада. Новые веяния, отражающие заботу... и так далее. Представитель райкома прочел по бумажке закрытую разработку, в которой было самое главное. Там говорилось откровенно, что Политбюро и правительство внимательно изучили настоящий вопрос. Высказывалось мнение о возрождении к жизни всеми нами горячо любимого Владимира Ильича Ленина. Однако полученные по галактическим каналам сведения убедили партию и лично ее Генерального секретаря в том, что в случае удачного исхода первого возрождения Советскому Союзу будет предоставлено исключительное право повторить опыт. В свете этого и в глубоком убеждении, что партия не имеет права допустить малейший риск в отношении возрождения нашего Ильича, решено оживить вождя пролетариата только тогда, когда наука скажет со всей уверенностью, что это не причинит вреда его умственным способностям.
Не могу сказать, что я в это поверил, но многие поверили. Прямо не говорили, но давали понять, что в каждом новом деле возможна неудача. Неудача с Марксом - это беда. Неудача с Лениным - катастрофа.
Когда я шел с работы, памятник Пушкину был окружен цепью дружинников. Цветов перед ним не было. Музей Пушкина закрыли на учет. Ходили слухи, что в Гори произведены аресты. По улицам толпились люди, словно был праздник. Многие, особенно молодежь, шумели и игнорировали милицию. По Метростроевской длинной колонной шли танки.
До утра так и не погасли огни в зданиях КГБ на Лубянке. Черные "Волги" часто выскакивали с Дзержинской площади и, сделав визжащий крут вокруг монумента первому чекисту, неслись к Старой площади. Потом возвращались.
По настоянию врачей Брежнев провел ночь в реанимации. К нему был допущен только Андропов. Они коротали время за чаем. Вспоминали эпизоды войны. О завтрашнем дне не говорили. Андропов заверил Генерального, что все меры приняты.
На следующий день по всей стране население собиралось в актовых и конференц-залах.
Гремела музыка. Пенсионеров и детей организовали в детских садах и красных уголках домоуправлений. На улицах остались только милиционеры и дружинники.
Без десяти двенадцать Кабина в последний раз повторила свое объявление. Без пяти двенадцать заревели гудки всех заводов и фабрик. Начался отсчет времени.
Иностранных корреспондентов в Звенигород не пустили. Сам город и окрестные леса были окружены танками.
Политбюро и генералитет находились в бомбонепробиваемом бункере, выкопанном на месте оранжереи. Брежнев смотрел в сильную подзорную трубу на закрытую дверь.
Без одной минуты в стране наступила гробовая тишина. Лишь щелкал метроном.
Потом было шесть коротких гудков точного времени.
И все репродукторы Советского Союза одновременно произнесли:
- Мы хотим, чтобы основоположник марксизма Карл Маркс ожил!
- Мы хотим... чтобы основоположник...
- Мы хотим...
- Я хочу, - мысленно произнес Брежнев. И не смог ничего поделать. В его уставшем от заседаний и недосыпа мозгу возник образ покойной мамы.
- Мама! - прошептал он.
Дверь в Кабину начала медленно отходить в сторону.
Андропов выхватил из рук офицера переносной пульт с кнопкой. Разумеется, он верил в единую волю своего народа, но на нем лежала ответственность.
Палец Андропова застыл над кнопкой.
В дверях кабины показался человек...
Андропов нажал на кнопку.
Раздался взрыв. Кабина приподнялась в воздух и, разваливаясь, рухнула на землю, погребая под собой певца Владимира Высоцкого. Его гитара отлетела в сторону и упала, почти целая, на жухлую осеннюю траву. Подкоп, сделанный заранее саперами Комитета и начиненный динамитом, исправил возможную ошибку. Прах певца Владимира Высоцкого захоронили во внутренней тюрьме КГБ.
Политбюро более не возвращалось к этому вопросу. Было лишь объявлено, что эксперимент закончился неудачей по техническим причинам за пределами Советского Союза.
Из китайской кабины вышел Конфуций. Через месяц он умер от постоянного огорчения. В США кабина подарила стране кинозвезду Мерилин Монро. Она жива до сих пор.
А мы все забыли.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| ВладС | Дата: Пятница, 08 Февраля 2013, 14.20.03 | Сообщение # 212 |
 27.08.1937 - _.09.2022
Группа: Модератор
Сообщений: 64630
Статус: Отсутствует
| Манускрипт, найденный в Акко
В начале ХХI века мир вновь оказался на грани катастрофы. Люди, разделенные культурой, религией и государственными границами, забыли о том, что когда-то были едины. Разногласия настолько увлекли их, что даже вечные ценности - человечность и доброта - отошли на второй план. Как примирить религии и государства? Как предотвратить войну? Кому верить?
Ответы были найдены очень давно. В ночь на 14 июля 1099 года, накануне вторжения крестоносцев в Иерусалим, мудрый старец, философ Копт беседовал с жителями города. И его слова, записанные в древнем манускрипте, оказались мощнее, чем любое известное миру оружие. Эти слова можно прочесть в новом романе Пауло Коэльо «Манускрипт, найденный в Акко». Не случайно слоганом романа послужила фраза: «Нет более могущественного оружия, чем слова».
«Манускрипт, найденный в Акко» - удивительная история о последней ночи единства и взаимопонимания в истории человечества. Иудеи, христиане и мусульмане, мирно сосуществующие в древнем городе на протяжении столетий, отправляются к Копту, ожидая услышать последние наставления перед предстоящим сражением. Все они убеждены, что после вторжения крестоносцев, на рассвете, мир раз и навсегда перестанет быть прежним. Однако Копт собрал их вместе вовсе не за этим. Он призывает людей искать мудрость в повседневной жизни, отталкиваясь от ее вызовов и трудностей, задуматься о самих основах человеческой природы. И предрекает, что в ближайшие тысячелетия мир не изменится.
В предисловии к роману Коэльо сообщает, что книга основана на подлинных событиях. В 1974 году британский археолог Уолтер Уилкинсон обнаружил недалеко от Наг-Хаммади - города в верхнем Египте - пергамент с текстом на арамейском, арабском и латыни. (Напомним, что тридцатью годами ранее в этом же городе были обнаружены рукописи, известные как апокрифические Евангелия.) Коэльо познакомился с сыном сэра Уилкинсона в 1982 году - и тот упомянул в разговоре с ним о рукописи. Но тогда писатель не придал этому значения. И вот 30 ноября 2011 года Коэльо получил от него копию древнего текста. Результатом авторского перевода этого текста и явилась книга «Манускрипт, найденный в Акко». По структуре она напоминает записи в блоге - ибо разбита на короткие главы, каждая из которых посвящена тем или иным общечеловеческим ценностям. Прежде всего - терпимости и уважению друг к другу.
«Самое главное в этой рукописи - то, что с тех пор ничего не изменилось, - поясняет Пауло Коэльо. - Мы словно не эволюционировали в наших чувствах. У нас другие средства общения, мы располагаем тем, чего не имелось у тогдашних жителей Иерусалима, но главные вопросы до сих пор не решены». Впрочем, добавляет он, именно благодаря тому, что этические нормы не менялись с течением времени, мы дожили до сегодняшнего дня. «Я не даю ответов, потому что их нет. Самое чудесное в жизни - это вопросы».
Нет нужды напоминать о том, что Пауло Коэльо - один из самых популярных писателей современности, давно снискавший любовь и признание читателей. Суммарные тиражи его книг превышают 300 миллионов экземпляров. Его называют гуру и самозванцем, пророком и позером, его превозносят до небес - и подвергают резкой критике. И тем не менее, его книги стали поистине массовым явлением. Многие убеждены, что притчи Коэльо содержат в себе всю мудрость мира и дают ответы на самые сложные вопросы, которыми человечество задавалось на протяжении многих тысячелетий своего существования.
На русском языке новый роман самого известного бразильца выйдет в свет весной сего года в издательстве АСТ.
Цитаты из романа:
В цикле природы не существуют ни победа, ни поражение: существует движение.
Ничто в этом мире не является ненужным с точки зрения Бога. Все имеет причину для существования.
Не пытайся быть полезным. Старайся быть самим собой; этого достаточно и в этом суть.
Жизнь никогда не бывает не полезной. Каждая душа, которая спустилась на землю, имела причину появиться здесь.
Мечтать - не значит подвергать себя риску. Опасность возникает тогда, когда ты пытаешься превратить мечты в действительность.
Шрамы говорят громче, чем лезвие меча, которое их вызвало.
Не бойтесь того, что произойдет завтра, потому что вчера мы имели того, кто позаботился о нас. И это самое Присутствие и дальше будет находиться с нами рядом. Это Присутствие убережет нас от страдания. Или даст нам силу достойно его встретить.
Вместо того чтобы принять себя такими, как мы есть, мы пытаемся подражать тому, что видим вокруг себя.
То, что нам кажется несовершенным, является именно тем, что удивляет и привлекает.
Если мы нуждаемся в огне, то надо сделать так, чтобы все лучи солнца сходились в одной точке.
Только тот, кто примет со смирением и мужеством непостижимый план Бога, знает, что он идет правильной дорогой.
Наиболее грозное оружие - это слово, которое разрушает жизнь, не оставляя следов крови, и ее раны никогда не зарубцовываются.
Никто не может вернуться назад, но все могут идти вперед.
С уважением, Владимир Скрыпнюк
Легница 1946-48 Гарнизон 8 ИАБКК
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Суббота, 23 Марта 2013, 14.53.48 | Сообщение # 213 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Алексей Калугин
ЭКСПРОМТ
Однажды холодным январским днем, когда небо было серым, а на землю с него вместо снега падал холодный дождь, асфальт был залит лужами воды, на дне которых таился предательский лед…
Бывает же, черт возьми, такая омерзительная погода в январе!
Так вот, именно в такой отвратително-мокрый январский день Сулейман Сулейманович Кадыров запрыгнул в тамбур пригородной электрички, которая, если верить расписанию, уже семнадцать минут как должна была находиться в пути.
Двери захлопнулись сразу же за спиной Сулеймана Сулеймановича.
Такую резвость Сулейман Сулейманович проявил вовсе не потому, что дождливая январская погода навеяла ему воспоминания о весне и о сопутствующем ей подъеме духа, а просто потому, что он опаздывал. Катастрофически опаздывал!
Стоя в тамбуре, прислонившись спиной к закрытым дверям с выбитыми стеклами, Сулейман Сулейманович тяжело переводил дух. Он расстегнул свой кожаный плащ, освободил потную шею от мохерового шарфа и, стянув с головы треух из енота, стал обмахивать им разгоряченное лицо.
В тамбуре было жутко накурено да еще омерзительно пахло мочой и чебуреками.
И то ли от этой вони сделалось Сулейману Сулеймановичу нехорошо, то ли атмосферное давление резко подскочило по причине промозглой погоды, да только лицо у него вдруг скукожилось, покрылось мелкими морщинками, а в глазах блеснули слезы.
И сделал шаг Сулейман Сулейманович, и открыл он дверь в вагон, и вошел в него. И жалобно, со слезой в дрожащем, надтреснутом голосе произнес:
– Милостивые государи и государыни!
Господа!
И оставшиеся еще товарищи!
Сограждане!
Братья и сестры!
К вам взываю я!
Только полнейшая безысходность и гложущая душу тоска по далекой, оставленной еще во младенчестве родине заставили меня обратиться к вам за поддержкой и помощью!
Сам я не местный, родом с планеты Малая Вагранка, что в созвездии Весовщика. С малых лет я сирота. Оба моих родителя, бабка с дедом, тетка с дядькой, брат с сестрой и тещин шурин, сватавшийся за сестру, прихватив меня, младенца неразумного, бежали с нашей родной планеты, потому что подвергались на ней необоснованным репрессиям местного генсека-кровопийцы-мироеда. В районе Солнечной системы из-за пьяницы шурина мы попали в аварию и горой железных обломков рухнули на Землю. Впоследствии наше падение было названо Тунгусским феноменом. В живых остался только я один. Меня подобрали местные якуты, выходили, выкормили и, по причине необычности моего внешнего вида, стали использовать в качестве тотемного божка. Молились они на меня, жертвы мне всякие приносили, моржовым жиром мазали, но не обижали.
В период повальной коллективизации, когда всех якутов сослали в Краснодарский край, меня поймал в лесу оперуполномоченный. Пригрозив «маузером», он усадил меня в опломбированный вагон и отправил в Москву.
В Москве я попал сначала на Лубянку, потом на Петровку, а в конце концов – в институт Склифосовского, где мне отрезали лишнюю руку, пришили недостающую ногу и вырезали аппендицит. Так я стал инвалидом детства.
Но и это еще не все. После этой экзекуции меня перевели в институт имени Сербского, где в течение пяти лет мне вправляли мозги, якобы вывихнутые при аварийной посадке на Землю!
Получив наконец справку о полной своей невменяемости, я стал полноценным советским человеком.
Пересказывать мою дальнейшую жизнь не имеет смысла: каждый из вас может вспомнить свою и прослезиться.
За всю свою тяжкую трудовую жизнь я не смог скопить никаких сбережений. И теперь, когда я вышел на пенсию, мне не на что купить обратный билет, чтобы вернуться на свою историческую родину.
Братья по разуму!
Люди добрые!
Помогите, кто чем может!
Христа ради!
И Сулейман Сулейманович пошел по вагону, просовывая в проходы между сиденьями свой треух из енота.
И вот что удивительно – подавали.
Алексей Крупин
Сообщение отредактировал Penguin - Суббота, 23 Марта 2013, 14.54.38 |
| |
| |
| Единомышленник | Дата: Воскресенье, 24 Марта 2013, 14.32.27 | Сообщение # 214 |
Группа: Друзья СГВ
Сообщений: 5637
Статус: Отсутствует
| Булычев Кир
Единая воля советского народа
Элла готовила кофе. Красные брючки так туго и нагло обхватывали ее ягодицы,что я вдруг понял, почему она всегда находится в состоянии бравого сексуального возбуждения.
- Ты слышишь? - закричал я. - Они выбрали Маркса.
- Слышу, - сказала Элла спокойно. - Не глухая.
- Но почему не Ленина? Почему? Народ их не поймет.
- Зачем им Ленин? - искренне удивилась Элла. - Что они с ним будут делать? Отчет ему представят, как просрали его светлые идеи?
Вот и пришло время Эллочек из Минобороны.
- Элла, заткнись! - сказал я. - Ты ничего не понимаешь в политике.
- А ты в жизни.
ОЛЬГА
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Четверг, 11 Апреля 2013, 00.47.53 | Сообщение # 215 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| А. и Б. Стругацкие
Хищные вещи века 1964 г.
...
В общем-то читать в еженедельниках было нечего. Я
бегло просмотрел их, и они произвели на меня самое
тягостное впечатление. Их заполняли удручающие остроты,
бездарные карикатуры, среди которых особенной глупостью
сияли серии "без слов", биографии каких-то тусклых
личностей, слюнявые очерки из жизни различных слоев
населения, кошмарные циклы фотографий "ваш муж на службе и
дома", бесконечные полезные советы, как занять свои руки и
при этом, упаси бог, не побеспокоить голову, страстные
идиотские выпады против пьянства, хулиганства и распутства,
уже знакомые мне призывы вступать в кружки и хоры. Были там
воспоминания участников "заварушки" и борьбы против
гангстеризма, поданные в литературной обработке каких-то
ослов, лишенных совести и литературного вкуса, беллетристи-
ческие упражнения явных графоманов со слезами и
страданиями, с подвигами, с великим прошлым и сладостным
будущим, бесконечные кроссворды, чайнворды и ребусы и
загадочные картинки...
Я швырнул эту груду макулатуры в угол. Ну что у них
здесь за тоска!.. Дурака лелеют, дурака заботливо
взращивают, дурака удобряют... Дурак стал нормой, еще
немного - и дурак станет идеалом, и доктора философии
заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят
хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах,
какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты
оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у
тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь
кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, все
так хорошо, все так отлично, и наука к твоим услугам,
дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о
чем не надо думать... А всяких там вредно влияющих
хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесем (с тобой,
да не разнести!). Чего они в самом деле! Больше других им
надо, что ли?.. Тоска, тоска... Какое-то проклятье на этих
людях, какая-то жуткая преемственность угроз и опасностей.
Империализм, фашизм... Десятки миллионов загубленных
жизней, исковерканных судеб... В том числе миллионы
погибших дураков злых и добрых, виноватых и невинных...
Последние схватки, последние путчи, особенно беспощадные,
потому что последние. Уголовники, озверелое от безделья
офицерье, всякая сволочь из бывших разведок и контразведок,
наскучившая однообразием экономического шпионажа, взалкав-
шая власти... Пришлось вернуться из космоса, выйти из
заводов и лабораторий, вернуть в строй солдат. Ладно
справились. Ветерок перебирает листы "Истории фашизма" под
ногами... Не успели вдоволь повосхищаться безоблачными
горизонтами, как из тех же грязных подворотен истории
полезли недобитки с короткоствольными автоматами и
самодельными квантовыми пистолетами, гангстеры, гангстерс-
кие шайки, гангстерские корпорации, гангстерские империи...
"Мелкие, кое-где еще встречающиеся неустройства", -
Увещевали и успокаивали доктора Опиры, а в окна
университетов летели бутылки с напалмом, города захватыва-
лись бандами хулиганов, музеи горели как свечи... Ладно.
Отпихнув локтем докторов Опиров, снова вернулись из
космоса, снова вышли из заводов и лабораторий, вернули в
строй солдат - справились. Снова горизонты безоблачны.
Снова вылезли опиры, снова замурлыкали еженедельники, и
снова все из тех же подворотен потек гной. Тонны героина,
цистерны опиума, моря спирта... И еще что-то, чему пока нет
названия... И снова у них все висит на волоске, а дураки
решают кроссворды, пляшут фляг, желают одного: чтобы было
весело. Но где-то кто-то сходит с ума, кто-то рожает
детей-идиотов, кто-то странно умирает в ваннах, кто-то не
менее странно умирает у каких-то рыбарей, а меценаты
охраняют свою страсть к искусству кастетами... И
еженедельники стараются прикрыть это смрадное болото
хрупкой, как мерегни, приторной корочкой благополучной
болтовни, а этот дипломированный дурак прославляет сладкие
сны, и тысячи недипломированных дураков с удовольствием
(чтобы было весело и ни чем не надо думать) предаются снам
как пьянству... И снова дураков убеждают, что все хорошо,
что космос осваивается небывалыми темпами (и это правда) ,
что энергии хватит на миллиарды лет (и это правда), что
жизнь становится все интереснее и разнообразнее (и это,
несомненно, тоже правда, но не для дураков), и
демагоги-очернители (читай: люди, думающие, что в наше
время любая капля гноя способна заразить все человечество,
как когда-то пивные путчи превратились в мировую угрозу) ,
чуждые интересам народа, подлежат всемерному осуждению...
Дураки и преступники... Преступники-дураки...
- Работать надо, - сказал я вслух. - К черту
меланхолию... Мы вам покажем скептиков!
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Воскресенье, 02 Июня 2013, 22.57.30 | Сообщение # 216 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Леонид Каганов
ПРОБЛЕМА РАЗМЕРНОСТИ
Я откинулся на спинку кресла и оглянулся. Жизнь удалась. В отделе царила скука. Индианка Дженни раскладывала пасьянс. Хосе негромко переругивался с Дэном, глядя через плечо в его дисплей и отчаянно жестикулируя по своей испанской привычке. Я потянулся и глянул на иконку интерпретатора — обсчет массива едва перевалил за одиннадцать процентов, значит, еще часа два можно заниматься чем угодно. Прежде, чем запустить трек снова, я проверил почту. И — на тебе: пришло письмо от Пашки. Брат сухо писал, что ему снова отказали в американской визе. Это было мерзко. И главное — сделать я уже ничего не мог. Вздохнув, я поправил наушники и запустил трек.
На этот раз наваждение рассеялось. Сперва показалось, что перкуссия вступает чуть раньше, а ведущий барабан напротив, опоздал. Это огорчало, но было поправимо: пара щелчков по клавишам, позже, когда доиграет. К середине огорчила скрипка — теперь она казалась искусственной. Она и была искусственной, кто ж спорит. Стандартная скрипка из набора инструментов. Но минуту назад казалась нормальной, а сейчас почему-то резала ухо.
Это тоже было поправимо — скрипок в наборах трекера имелось предостаточно, а можно было скачать еще миллион. Но теперь я вслушался в тему — ту самую великолепную тему, которую придумал в прошлый четверг, когда стоял в пробке. Тему, которую насвистывал всю неделю, боясь сесть и записать, ждал настроения — вдруг окажется неудачный день, мелодия не разложится по инструментам, не зазвучит, безнадежно сломается в каких-то высших материях, а потом будет поздно — наваждение испарится, и мелодию уже не оживить, сколько ни мучай трекер. Такое у меня уже бывало. Вот и сейчас наваждение кончилось разом — ничего волшебного в теме уже не слышалось. Проклятая скрипка. Опять Бродяга Дастин скажет...
Разом вспомнились слова Дастина из форума эмбиент. «Твоя проблема, Энди, — желчно писал Дастин, — в том, что ты ограничен. Посмотри на свои куцые ритмы — это бульвар, куплеты для пьяной француженки, партия свирели. С таким подходом ты вообще не имеешь права считать себя начинающим композитором. Ты мыслишь одномерно — одной темой одного инструмента. А настоящая сложная музыка — всегда оркестр.»
Дастин Бродяга считался в композиторском форуме гуру и был обидно прав. Но согласиться с ним я тоже не мог. «Оркестр-оркестром, — возражал я Дастину, — но ведь любое произведение строится на главной теме, а все остальное — вариации. И запоминается в музыке всегда главная тема. И если нет ее, никакой оркестр не спасет. И возвращаясь с концерта, ты ведь насвистываешь мелодию, а не навороты оркестра». На что Дастин неизменно отвечал, что в этом и проблема: я, дескать, в силу своего примитивного развития, способен чувствовать музыку лишь после того, как выдеру партию ведущего инструмента и устрою свист на прогулке.
Такие споры у нас шли каждый вечер и, черт побери, аргументов против Дастина у меня не оставалось: образование математика подсказывало, что многомерное — всегда богаче, чем свернутое по ряду измерений. Хотя ту музыку, которую писал сам Дастин, слушать было невозможно — шум и какофония. Впрочем, Дастин и его подпевалы считали иначе. Тоже мне, композитор Шнитке без образования, великое светило мелкого форума, четыреста скачиваний в год. А у меня — триста, невелика разница...
Я понял, что опять злюсь на Дастина, хотя злиться следовало на себя. Следующие два часа я пытался добавлять инструменты, перекладывать партии, строить бесконечные вариации, и даже пустил фоном совсем другую мелодию — из своих ранних. Но вышла, как всегда, какофония.
Обсчет массива давно закончился, синяя лямбда хаскеля мигала в углу дисплея наверно час, прежде чем попалась мне на глаза. Выходит, час занимался посторонними делами. Именно тут мне в голову пришла совершенно безумная идея — перегнать массив замеров в аудиотрек.
Зачем? Что я рассчитывал услышать, кроме белого шума с нормальным распределением и скрежета нашего дурацкого веретена? Разве что похвастаться в форуме, что использовал для аранжировки не сэмплы из саунд-библиотек, а звуки космоса, полученные с орбитальной станции NASA, которая второй год висит над головой в пустоте и пытается измерить так называемый реликтовый гравитационный фон Вселенной. В существование которого верит только наш горе-профессор Авербан Коще. Но зато ему всегда верит Конгресс США, потому что Коще — единственный в мире темнокожий физик-теоретик. Чьи родители когда-то сбежали из Сомали по католической линии. А еще он каждую пятницу играет в баскетбол с самим президентом США. Несмотря на возраст. Но в результате над головами налогоплательщиков второй год висит ванна, огромная вольфрамовая цистерна с водой высшей очистки, которую стоило абсолютно диких денег выбросить на орбиту и там под диким давлением разогреть до немыслимой температуры. Чтобы эта ванна фиксировала черенковское излучение. А она фиксирует только тишину и лишь месяц назад — веретено, которое, скорее всего, — банальная помеха от какой-нибудь бортовой электроники, хотя обсчет не сходится, как мы ни крутим...
Перегнать веретено в аудиотрек оказалось сложнее, чем думалось, — понадобилось сочинить программку на хаскеле (извините, Хосе, извините, Дженни, настоящий русский математик работает только на хаскеле). Я так увлекся, что даже не пошел на обед. Наконец веретено замеров превратилось в привычную лохматую гусеницу на экране трекера, но включить звук я не успел — на плечо легла тяжелая рука. Ну очень тяжелая — можно было даже не оборачиваться. Откуда он здесь? И как подкрался?
— Мистер Лохенко, — пробасил Авербан Коще, как обычно безбожно коверкая фамилию. — У вас все окей? Или опять сочиняете песенки на работе?
— Это данные, мистер Коще, — честно сообщил я. — Наш массив.
— Хорошее объяснение, мистер Лохенко, — холодно и с расстановкой произнес Коще. — Вы сейчас объяснили, что считаете меня идиотом. И это, увы, не первый раз. Однако, я в курсе, как выглядит музыкальный редактор.
— Мистер Коще, я действительно загнал наше веретено в музыкальный редактор.
— Цель?
Я задумался.
— Любопытство, — нашлось наконец нужное слово.
— Разрешите и мне полюбопытствовать? — Коще содрал с моей головы наушники и нацепил на свой выбритый череп. При этом ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не порвать шнур. — Включите! — попросил Коще.
Ничего не оставалось, как нажать пуск. Дженни, Хосе и Дэн смотрели с сочувствием. Коще слушал недолго.
— МЕДЛЕННЕЙ В ПОЛТОРА РАЗА, И С НАЧАЛА! — прорычал он, как любой человек, забывший, что он в наушниках.
Это было странно. Я сменил скорость и запустил снова. Прошло несколько томительных минут, из наушников долетали шорохи, но что именно там слышит Коще — было не разобрать. Выбритый череп потемнел еще больше.
— Еще раз, с начала, — зловеще повторил Коще, когда полозок уперся в край и остановился.
Я снова включил трек. На этот раз Коще дослушал только до середины, рывком стянул с головы наушники и распрямился.
— Мы поступим так, — сообщил он. — Подготовьте мне до завтра полный отчет, что вы — лично вы — сделали за полугодие. Для бухгалтерии, — уточнил он с ударением. — И заявление. И на этом мы расстанемся. Вы неплохой математик... наверно. Даст бог, найдете себе применение в других проектах NASA. Но не в моих. Всего доброго, мистер... Лощиненко.
Это был первый раз, когда Коще напрягся и выговорил фамилию правильно. Подчеркнул серьезность сказанного.
— Мне жаль, мистер Коще, — вздохнул я.
— Мне тоже.
Спорить с Коще бессмысленно. Было очень обидно, и лишь слегка утешала мысль, что у самого Коще положение гораздо хуже: рано или поздно ему тоже придется писать свой отчет — о том, что сделала за два года вольфрамовая ванна с водой на геостационарной орбите. Это понимают все, потому он так и психует последнее время.
— Мне жаль, мистер Коще, — повторил я.
Тот не ответил — повернулся и зашагал к выходу. И когда стеклянные двери отдела почтительно разъехались перед ним, остановился в проеме, обернулся и добавил:
— Да, и к докладной приложите сам текст.
— Что, простите?
— Текст, — без интонации повторил Коще. — Ваш текст.
— Какой текст?
— Спич, который вы сочинили. Хочу прочесть с листа и показать знакомому психиатру.
Коще вышел. Стеклянные створки постояли недоверчиво и мягко закрылись. А я сидел еще долго, тупо глядя на экран и никак не решаясь нацепить наушники и запустить трек.
* * *
Несмотря на заносчивый характер, надо признать, что Авербан Коще обладал и многими приятными чертами. Во-первых, он никогда не перебивал. Мог заявить «вы бредите» или «пойдите прочь, нам не о чем говорить» — но только после того, как собеседник закончит. Во-вторых, Авербан Коще никогда ничего не отметал сходу, а лишь требовал проверки. В-третьих, если было надо, он с удивительной легкостью умел менять точку зрения и совершенно спокойно признавал свои ошибки. Да и вообще был отходчив. Наконец, он быстро соображал и столь же быстро принимал решения.
Уже через пятнадцать минут после того, как я догнал его в коридоре и заставил меня выслушать, над перегонкой веретена в аудио трудился какой-то личный IT-отдел Коще. Сам он потребовал, чтобы я дал подписку о неразглашении, срочно вызвал начальника внутренней безопасности и долго с ним о чем-то говорил в кабинете.
Все это время я провалялся в приемной на диване с ноутбуком и наушниками — набирал проклятый текст со слуха. А когда набрал, сделал еще и редакторскую версию — переложил этот чудовищный акцент на нормальный литературный английский. Наконец, Коще меня вызвал.
— Энди, дружище, садитесь, — Он приветливо показал на кресло, а сам метнулся к кофеварке, — кофе?
— Спасибо, не откажусь.
— Энди, — буднично возясь с кофеваркой, начал Коще, — скажите, а каково ваше мнение? Я так и не успел спросить в этой суете.
Я задумался.
— Варианта два: либо это чья-то шутка, либо это правда.
— Допустим для начала, шутка. Какие версии?
— Либо кто-то навел помеху на аппаратуру на орбите, ну, на ванну...
Коще вздохнул.
— Мне очень обидно, когда нейтринный резонатор вы называете ванной. Я знаю, вы все его так называете за моей спиной. Но я потратил на него почти двадцать лет, и мне обидно.
— Простите. Я продолжу: второй вариант — кто-то обманул приемную станцию на Земле, подсунул сигнал якобы со спутника. Третий вариант: кто-то проник в сеть дата-центра и поменял данные уже у нас.
— Веретено зафиксировано на орбите, — покачал головой Коще.
— Но подменить его на звуковой ролик могли на Земле.
— Зачем?
— Я сейчас просто фантазирую.
— Фантазируйте. Но эту версию я тоже проверил — веретено никто не менял.
— Как проверили? — удивился я.
— Отправил на орбиту команду компьютеру сконвертировать данные прямо на орбите, взяв их из блока самописца. И вниз отправить готовый звук в mp3... — Коще помолчал. — Ну а если это правда? — спросил он. — Вы сделали расшифровку этого чудовищного акцента, как я просил? Прочтите мне.
Я начал читать:
«Плесень жизни! Ничтожества трехмерного мира! Перед вами послание из высших измерений, которое вы вряд ли додумаетесь запеленговать и услышать! Мы, жители 18-мерного пространства, отправили его просто, чтобы сообщить: вы грязь под ногтем Вселенной! Вселенная огромна и число ее измерений бесконечно! Но именно вы живете на том последнем рубеже, где пространство свернулось почти по всем осям и его размерность стремится к нулю! Трехмерные плоские амебы! Ваш мозг даже не в состоянии представить, как на самом деле выглядит настоящий мир! Длина, ширина, высота — вот и все, что доступно вашему пониманию! А знаете ли вы, что существует еще долгота, глубинность, выдлинность... тьфу! У вас и слов таких нет в вашем примитивном языке! Вы когда-нибудь видели красоту хотя бы пятимерной живой природы? Способны себе представить шестимерное искусство? Восьмимерные спортивные игры? Так с чего вы, зазнавшиеся кляксы грязи, вообразили себя лучшими во Вселенной? Знали бы вы, как нам, жителям 18-мерных пространств, смешно, когда клякса начинает хвалиться своей природой, спортом и культурой, считая себя лучшей в мире! Ущербные ничтожества! Сидите тихо в своей сплющенной дыре и помните: вы грязь, плоская тупая грязь.»
— Хорошая расшифровка, — похвалил Коще, — Но мне помнится, что в оригинале слово «вселенная» они произносили не как «world», а как «universe». «С чего вы, кляксы, вообразили себя the best in the Universe».
— Именно так, — кивнул я. — А есть разница?
— Есть, — ответил Коще серьезно. — Вы вообще телевизор смотрите, Энди?
— Нет, — признался я удивленно. — А у вас хватает на это времени?
— Утром, пока пью кофе. Так вот, «The best in the Universe» — это цитата. Слоган рекламы пива, которая сейчас везде. Они обиделись именно на это! Вы же видите по тону — они обиделись на нас! Улавливаете мысль?
— Нет, — честно ответил я.
Коще встал и зашагал по кабинету своей нелепой приседающей походкой, задумчиво отмахивая рукой. За эту походку его называли баскетболистом за спиной.
— Как бы ни был чудовищен акцент, — сообщил он, снова остановившись передо мной, — но тот голос произнес отчетливо: вы, плесень, смеете хвалиться своей природой, культурой и спортом. Вам ничего не напоминает этот список претензий?
— Не понимаю. — Я покачал головой. — К чему это все?
— Ну вы же физик-математик! — взорвался Коще, раскинув в стороны свои длиннющие руки. — Включите мозг! Станция! Орбитальная станция, где работает нейтринный резонатор! Три телеканала! Вы разве не знаете, какие каналы транслирует станция?
— Каналы? — изумленно переспросил я. — Какие каналы?
Авербан Коще сразу успокоился.
— Я думал, это не секрет, — вздохнул он с горечью. — Вы никогда не задумывались, почему данные поступают только два часа в сутки? Потому что некоторые любители сэкономить запихали на мою станцию еще кучу военных камер и огромный ретранслятор, который гоняет три телеканала. Точнее четыре: спортивных два, еще один — природа и один — культура. А нам оставили только два часа тишины. Вот они их и ловят, эти каналы, наши 18-мерные братья по разуму!
— А что, — растерянно спросил я, — им нужна для этого станция, они не могут ловить каналы нигде больше?
— Как видим, не могут! — воскликнул Коще, глаза его горели. — Там же в вакууме в полной изоляции вечно разогретый нейтринный резонатор! И на нем же сидит мощнейший передатчик телеканалов двадцать два часа в сутки! И два часа в сутки — наш тончайший приемник нейтрино. Логично предположить, что это единственный способ обменяться информацией между мирами, единственная точка соприкосновения. По крайней мере, так следует из их письма. У вас есть другая гипотеза, Энди?
— Нет... — Я задумался, пытаясь понять, шутит Коще или всерьез верит, что с нами связался 18-мерный разум. — Но что ж тогда выходит? Что существует другой разум? Что он несоизмеримо мощнее нашего, они сумели запеленговать наши сигналы, догадались, как расшифровать их, изучили наш английский, чтобы кое-как выражать свои мысли и, наконец, построили систему, которая смогла передать нам сообщение из их мира — причем, на совсем ином принципе, чем передатчик телеканала. Это действительно надо иметь потрясающе мощный разум!
— 18-мерный, — напомнил Коще. — Но ничего потрясающего я не вижу.
— Но выучить наш язык!
— Двухлетний ребенок это делает, играя.
— Но 18-мерное пространство... Они имеют полное право критиковать нас.
— Вы полагаете? — Коще насмешливо заглянул мне в лицо. — Высший разум пришел объяснить нам, какая мы грязь?
Я пожал плечами. Коще принялся расхаживать по кабинету.
— Вот представьте себе, Энди, что вы вернулись в Россию... — начал он, но остановился и задумался. — Нет, неудачный пример. Представьте меня: допустим, меня пригласили читать лекции в Сомали. Вы можете представить себе ситуацию, что я на этой лекции буду втолковывать соотечественникам, что они малограмотное ничтожество в чудовищно отсталой стране, а я великий физик с мировым именем?
— Нет. Совсем нет.
— А ситуацию, когда ко мне подбегут соотечественники и начнут кричать, что я зазнавшаяся грязь, бездарность, позор великой страны Сомали, ходячее невежество, дремучий некультурный ублюдок, рожденный сомалийской шлюхой и согрешившим миссионером?
— Ну... — опешил я. — Это больше похоже на правду.
— Вот именно, — задумчиво сказал Авербан Коще. — Вот именно.
— Тогда, может, там какой-нибудь 18-мерный ребенок играется? — предположил я. — Или отморозок типа наших радиолюбителей? Не могут же политики столь развитой цивилизации делать такие глупые заявления?
Авербан Коще грустно усмехнулся.
— Вы слишком хорошего мнения о политиках, Энди, — сказал он с расстановкой. — Слишком хорошего.
Мы помолчали. Коще глянул на часы.
— Пора, — кивнул он. — И... простите, Энди, что на вас накричал сегодня. Вы прекрасный математик, и я горжусь, что вы в моей команде. И ваше музыкальное хобби лишь подтверждает вашу разносторонность. Никого не слушайте, пишите музыку, если это помогает работе. Если что-то вам мешает или какая-то проблема — не стесняйтесь, обращайтесь.
Я кивнул. А потом понял, что другого случая не будет, набрался смелости и выпалил:
— Я очень люблю младшего брата. А ему не дают гостевую визу.
Коще кивнул, словно ему и впрямь были известны такие подробности моей биографии. Впрочем, почему бы нет?
— Если не ошибаюсь, ваш брат — criminal? — спросил он.
— Это неправда! — горячо возразил я. — Он программист! Он талантливей, чем я!
— Хакер, — уточнил Коще.
— Он не был виноват. — Я опустил взгляд. — Он ничего не украл, его подставили. Нужно было кого-то посадить. Это было давно. И что, если человек отсидел год в колонии, он уже не человек?
— Хорошо, я понял, — кивнул Коще, распахивая наладонник и что-то помечая стилом. — Но обещать ничего не могу.
* * *
Из стеклянного закутка толпой валил народ с колясками и чемоданами, но Пашки все не было. Он появился последним. Вышедшая с ним пожилая негритянка в полицейской форме остановилась в отдалении и придирчиво наблюдала, как мы обнимаемся и хлопаем друг друга по плечам. За то время, что мы не виделись, Пашка потолстел, поставил все передние зубы, обзавелся золотыми очочками и стал еще более улыбчив.
Когда мы выезжали с парковки, раздался звонок.
— Энди, вы где? — раздраженно произнес Коще.
— В аэропорту, брата встретил. Я же взял выходной сегодня.
— Через сколько сможете быть у меня в кабинете?
— Ну... — Я задумался. — Мне надо сначала завезти брата домой...
— Не надо нигде задерживаться! — раздраженно перебил Коще. — Я выпишу пропуск, брат пройдет с вами.
— Случилось что-то? — насторожился я.
— Случилось, — сухо ответил Коще. — Пришло второе веретено.
Секретарша осторожно провела нас в кабинет, где сидели семеро человек. Одного я знал — это был начальник безопасности. Мы с Пашкой тихо сели. Коще ничего не заметил — он читал текст с наладонника. Мы услышали только концовку:
— «...такого ничтожества. И если вы, трехмерная грязь, еще раз посмеете громко булькнуть, будто вы тут цари вселенной и обладатели разума, мы вас просто сотрем вместе с вашим плоским мирком. Ясно?»
Наступила тишина.
— Мое мнение: пора докладывать президенту, — произнес начальник безопасности.
— Да? — нервно обернулся Коще. — А если завтра выяснится, что это чья-то дурацкая шутка, как мы будем выглядеть перед президентом и Конгрессом? Все мы — весь наш центр со всей нашей... — Коще запнулся, но все-таки закончил: — вольфрамовой ванной. Она и так уже всем там...
Коще замолчал, нервно массируя бритую голову длинными черными пальцами. Снова наступила тишина.
— У кого есть идеи? — глухо спросил Коще. — Что думает Лощиненко, он здесь?
Коще поднял взгляд, обвел глазами присутствующих, на миг остановился на мне, но в следующее мгновение уставился на Пашку. Брови его удивленно поползли вверх.
— Мое мнение, — произнес Пашка с отчетливым русским акцентом, — понтуются они, дело понятное. Пугануть их надо разок в ответ, зачморить как следует. А то если мы не ответим, они поймут, что с нами так и надо. Ну а если что — задний ход потом всегда дать можно, извиниться и выставить крайнего. Зато посмотрим, как они отреагируют и поймем, шутка это была чья-то или правда.
Пашка замолчал, а Коще еще долго в упор разглядывал его.
— Простите, — наконец догадался Пашка и смутился, — вы на меня посмотрели и назвали по фамилии... Я думал, вы меня спрашиваете.
Коще перевел взгляд на меня.
— Энди, вы меня удивляете, — прошипел он. — Вы, оказывается, рассказали брату-уголовнику все то, о чем дали подписку? И вы имели наглость привести его сюда, в мой кабинет?
— Вы же сами пропуск выписали, сказали — пусть пройдет... — растерялся я.
— В здание пройдет! — заорал Коще. — В здание, кофе попить в буфете! Но не в мой кабинет на закрытое совещание департамента!
Начальник безопасности проворно поднялся и шагнул к нам, но Коще вдруг остановил его взмахом руки и опять уставился на Пашку. На этот раз на лице его появилась задумчивость.
* * *
— Я не уверен, что это хорошая идея, — говорил Пашка, пока его гримировали. — Вряд ли у меня получится быть убедительным. Я же не уголовник и никогда не вел силовых переговоров на таких тонах и в такой терминологии. Просто видел, как это делают уголовники, вот и все.
— Примени актерский талант, — посоветовал я. — Импровизируй.
— Кроме того, у меня плохой английский.
— Ничего, — напомнил Авербан Коще. — у них еще хуже.
— Кроме того, — продолжал Пашка, — вы меня подставляете — это еще ладно. Но получается, что я подставляю Россию! Изображаю русского генерала, который говорит за все человечество!
— Они смотрят американские каналы, поэтому ядерный русский генерал — это именно тот образ, который они поймут.
— Но, — возразил Пашка, — если что, все шишки посыплются на Россию, а вы как бы ни при чем!
— В данной ситуации у нас с Россией общие интересы! — лицемерно поднял палец начальник безопасности. — И вообще мы выведем это заявление по каналу «природа». Если что, скажем, что заявление отправило частное лицо из офшорной зоны. Скажем: извините, виновные наказаны.
— Офшорная зона-то тут при чем? — опешил Пашка.
— Готово! — перебила гримерша.
Пашка поиграл пальцами, разминая их, раздвигая пошире. Поправил папаху и китель с орденами.
— Только уберите Энди, — сказал Пашка. — Его циничная ухмылка очень сбивает.
Я вышел в коридор и прикрыл толстую, обитую кожей дверь. Вскоре над ней загорелась красная надпись «соблюдайте тишину!» Я приложил ухо к мягкому кожзаменителю. Долетали только отдельные слова:
— ...и крутые что ли здесь самые? ...скучно жили, проблем захотелось? ...чо, самая крутая размерность, восемнадцать? ...да вы три шестерки, а не восемнадцать. ...кто у вас главный, щурята? ...наши братки из три тысячи двести пятьдесят-мерного пространства велели передать ему, червю Мебиуса... и если еще раз, суки, будут такие наезды... в узел Минкевича скрутим, в бутылку Клейна засунем и в конус Эйнштейна запихаем...
* * *
Всех участников Коще отправил пока в отпуск. Ролик, записанный Пашкой, крутили на станции каждый день — но вне сетки, телезрители его видеть не могли. Мы с Пашкой отправились на машине в Майами. Пашка шутил и рассказывал анекдоты, а вот у меня на душе было очень неспокойно. И когда раздался звонок с неопределившегося номера, я почувствовал, что сердце на миг остановилось.
Но оказывается, звонили из «Эм-Ви-рекордс» — с ума сойти, они нашли в интернете мою музыку и предложили контракт! Все, как у больших: контракт, выпуск пилотного диска, презентация в галерее. Мы спешно вернулись в Долину. Следующая неделя прошла в суете, подготовке и переписках с юристами. Презентация в галерее, правда, оказалась не только моя — в программе были еще пять композиторов, которых «Эм-Ви» раскручивает, в том числе Джемик и Стейтон, отцы жанра, фактически. С одной стороны, внимания на меня пришлось мало, с другой стороны — в такую обойму вдруг попасть...
После презентации ко мне подошел низенький юноша с нездоровой кожей и засаленными волосами. Помявшись, он робко попросил автограф на диске.
— Кому писать? — спросил я.
— Дастин Бродяга, — произнес пацан и потупился, смущенно шмыгнув носом. Помолчал и добавил совсем робко: — Энди, ты теперь звезда... Может и за меня словечко замолвишь продюсерам? По старой дружбе?
— Хорошо, — пообещал я великодушно. — Только напиши хороший трек с проработанной центральной темой, а не какофонию.
— Да-да! — закивал Дастин. — Я сделаю и тебе пришлю! Спасибо тебе!
И в этот момент зазвонил мобильник. Звонил Авербан Коще.
— Третье веретено пришло, Энди, — сообщил он весело. — Совсем короткое: «Извините. Виновные наказаны. Больше не повторится.»
— Опа... — только и выговорил я. — Выходит, это не земной шутник был?
— Да. И еще мы теперь знаем: интеллект от размерности не зависит.
2010
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Среда, 05 Июня 2013, 22.48.10 | Сообщение # 217 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Рассказ довольно большой, не помещается в один пост. Поэтому предлагаю Вам его аудиоверсию. Обратите внимание, как быстро происходит деградация общества.
Сергей Казиник
Ключевая точка
Алексей Крупин
Сообщение отредактировал Penguin - Среда, 05 Июня 2013, 23.41.33 |
| |
| |
| Саня | Дата: Четверг, 18 Июля 2013, 21.33.29 | Сообщение # 218 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Креаклы и интеллигенция
Прожив в эмиграции полжизни я начал замечать за собой, что мой русский немного становится архаичным и многие выражения, слова или шутки, понятные россиянам, остаются за гранью моего понимания. Одним из таких слов стало креаклы, которое я долго не понимал, что это и вообще откуда оно возникло, пока мне не объяснили, что креаклы это сокращение от двух слов - креативный класс. После чего я надолго задумался о этом слове, о этой социальной группе, да и вообще о творчестве и русской духовности.
Русская литература дала миру гораздо больше, чем любая другая. Наверное это связанно с тем, что русский язык гораздо более богат, чем тот же английский или немецкий. В русском гораздо больше выражений, эпитетов, смысла, оттенков... С русской литературой и духовностью, русской культурой и русским бредом, не сравнится ни один язык, поскольку русский менталитет породил то, чего нет ни в одной стране мира. По сути, тот же Гете, он известный немецкий поэт и Сервантес - он испанец. Может только Вильям Шекспир в своей гениальности стал международным символом духовности, примерно как Достоевский, Толстой, Чехов, Тургенев, Бунин... Это какой-то необъяснимый феномен русской культуры, которая, как магнит притягивает и адаптирует в себе инородцев, которые становятся неотъемлемой частью этой культуры. Я будучи галахическим и самым, что ни на есть кошерным евреем ощущаю себя русским. Русская культура, она может адаптировать в себе абсолютно всех, даже символ украинской словесности, один из ее столпов - Т.Г.Шевченко вел своих дневники на русском языке. В русской культуре нашли себя и Окуджава, и Пастернак, Ахматова, Джигарханян...
Загадочность русской культуры, ее литературы, многообразие ее кроется в русском языке. Тонкости и грамматика языка, формирует сложную ментальность русского человека, которую и демонстрирует русская литература. Только в России могли возникнуть такие социальные группы, как интеллигенция, а затем креаклы ( креативный класс) и я долго думал над этим феноменом. В чем его причина? Поскольку за границей нет ни интеллигенции, ни креаклов.
Безусловно за границей есть социальное деление, было духовенство, аристократия, в Индии даже есть касты священнослужителей, но чтобы кто-то в здравом уме, трезвой памяти и без справки психиатра, заявлял о каком-то духовном наследии и духовной гегемонии над целым народом- такого нет нигде. Да какой-то банкир с Уолл-стрит может заявить о финансовой гегемонии, фермер с Техаса характеризовать себя, как лучшего животновода, гуру в Индии заявить себя наставником для своих учеников, но чтобы социальная группа заявляла о себе, как творческом классе и ведущей духовной силой для целого народа - этого не поймут, такого просто нет ни в одном языке, ни в одном менталитете, ни единого народа. Даже Папа Римский, он только наместник Б0га на земле и его роль в обществе и церкви четко определенна, как и обязанности.
Какая-то склонность к мессианству что ли?
Нет, за границей конечно есть социальное деление и есть богема, есть андеграунд, но за двадцать с лишним лет жизни, я не встречал какую-то социальную группу, которая требовала бы гегемонии над народом, не желая брать на себя ни малейшей ответственности за него.
Русский язык и менталитет, гораздо богаче большинства языков и следовательно закономерен тот факт, что имея такой богатый язык и страну, литература не могла ни соответствовать им. Однако откуда взялся этот феномен интеллигенции и сейчас креаклов?
Может эта какая-то форма шизофрении свойственная русским, украинцам, белорусам и евреям, то есть распространенная территориально? Но нет! Интеллигенция встречается среди всех народов населявших бывшую Российскую империю и СССР. Самый яркий пример интеллигента- это Раскольников. Только гениальнейший шизофреник Достоевский мог столь ярко выразить мысли этого индивида, причем образа подобного нет ни в одной литературном произведении. Раскольников просто не мог возникнуть за границей, максимум, что могла выдать американская литература - это Холден Колфилд, герой Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Да и то, разве можно сопоставить малолетнего непутевого шалопая со сверстником, который сначала морально оправдал убийство, затем совершил его, а затем каялся, каялся и каялся... Да, Раскольников, это типичный пример интеллигента - слабохарактерная личность, безответственная, трусливая и омерзительная личность с явно нарушенными понятиями добра и зла, не желающая брать ответственность за свои поступки. Его характера и ума даже не хватает на то, чтобы совершить убийство мужчины, а его жертвой становится женщина. Тот же Ф.М.Достоевский в последствии воплотит все образы, все виды интеллигентов в своем "Идиоте" и все его герои этого романа не могут ни вызывать у нормального человека чувств, отличных от омерзения до брезгливости. Если вернуться к тому же Раскольникову, то все равно остается непонятным его образ для иностранца и наверное в этом и кроется феномен "загадочной русской души", поскольку его преступление, его поступок настолько нелогичен для иностранца, что вызывает оторопь, как встреча с инопланетянином. Человек идет на преступление ради какой-то эфемерной нелогической цели с целью доказать даже самому себе чего-то непонятное …Допустим, что иностранец бы решился на такое же преступление, но в его поступке должна присутствовать хоть какая-то рациональная цель - ограбление, месть, кража этого рубля...
Может быть если бы на месте Достоевского был американский писатель Фредди Дост, то сюжет был бы иначе - вложенный рубль дал бы буйный расцвет бизнесу, а в конечном итоге Раскольников достигнув вершин бизнеса, либо бы стал меценатом, либо бы разорился... У русских иначе- бессмысленное преступление с вызывающим зевоту наказанием. Так где ж корни русской интеллигенции и креаклов?
Одни из вариантов ответа это форма шизофрении, которую провоцируют различными методами, в том числе и литературой. Я неоднократно поднимал этот вопрос и меня не переубедить, что преподавание литературы поставлено в корне неверно, без учетов таких факторов, как возраст и восприятие подростка. Какое впечатление может произвести на подростка Горького "Мать"? А "Анна Каренина"? Откуда у 13-14 летнего подростка понимание внутреннего мира замужней женщины и матери? Разврат и измены, получают легитимацию и естественный исход - прыжок под поезд. "Идиот" следовало бы назвать "Идиоты" - просто коллекция маргинальных типажей. Список большой и почему-то никто не задумывался, что при жизни эти писатели не видели себе своей целевой аудиторией подростков!
Для полноты картины надо ещё вести в курс школьной программы "Лолиту" Набокова ... Попадая на неподготовленную почву подросткового ума, сии литературные плоды богатого русского языка, дают поразительные всходы порождая поколения скособоченных разумов людей. Странно, если бы в русской литературе не было детских писателей...Есть альтернатива - Носов, Булычёв, Алексин, Бажов, Олеша... Но нет - по мозгам бьют тяжелой артиллерией порождая целые поколения психопатов и шизофреников.
За 20 лет жизни за границей, я заметил, что ни только стал говорить с неким акцентом, но и думать иначе - менее агрессивно. Когда начался интернет и я стал общаться с коллегами-фотографами или сверстниками, то меня поражала их агрессивность, неумение вести диалог, желание навязать кому-то - свое мнение или образ мышления. К примеру, если иностранцу фотографу сказать, что ты не заинтересован в его мнении о своем фото и желаешь ему дальнейших успехов, то следующий шаг ты получаешь извинения с пожеланиями. Русский интеллигент или образованщина, с пеной у рта будет тебе доказывать что-то, понятое ему, хоть повтори ему двести раз, что вам не о чем, говорить и нет общей отправной точки.
Писатель Быков, столь активно позиционирующий себя, как эрудит западного образца, вмиг забыл о имидже и превратился в юродивого - прыгая с идиотским плакатиком перед камерами, агитируя против Путина. Путин, это не человек, это скорее собирательный образ настоящего россиянина и другой президент не может быть столь любим и ненавидим в русском народе. Он, своего рода, если так можно выразиться какой-то локальный мессия - со своим разводом, подводным плаванием и дзюдо. И лет через 200-300, его место в истории России будет рядом с Иваном Грозным и Петром Первым.
Если сегодня Путина бы убили, то я уверен, что русский народ его канонизирует спустя 70-80 лет и я готов это доказать. Ведь Николая II сделали святым? Разве его бесхарактерность и слабоволие, не стали причинами развала огромной империи и гибели миллионов граждан?
А его образ и значение для русской истории несопоставимы с Путиным, который навел подобие порядка в огромной стране. В этой полярности русской ментальности и культуры, кроется загадка происхождения интеллигенции и креаклов. По сути русская интеллигенция и креаклы, это отбросы производства от русской культуры и чем выше культурный уровень народа, тем больше количество шизофреников.
Нет и не было никогда на Западе интеллигенции. Есть интеллектуалы, есть эрудиты, но никто из них не претендует не ведущую роль в обществе или какую-то особую духовность, которая доступна только им. Хочешь фотографировать - фотографируй, писать стихи - пиши, выпиливать лобзиком - пили, но не позиционируй себя, как нечто особое, креативное.
Да нету слово креатив в русском языке ! Есть творчество и если человек творит, то у него нет времени заниматься ерундой. Ну создал ты "Ежика в тумане" и после этого - тишина. Спустя 30 лет снова в центре внимание, потому что ни на что больше он не способен, выработался Норштейн в никуда.
И из творческого человека, мультипликатора - Норштейн стал отбросом, когда полез в политику.
Креаклы и интеллигенция, это по сути, отбросы русской ментальности и культуры, это как отбросы производства и когда себя позиционируешь интеллигентом или креаклом, подумай сам, а что это такое? Кто они?
http://sashalvovskiy.livejournal.com/237929.html
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Пятница, 19 Июля 2013, 01.06.43 | Сообщение # 219 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| В тексте выше поражает отсутствие запятых там, где они обязательны и наличие там, где им не место.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Воскресенье, 20 Октября 2013, 23.39.43 | Сообщение # 220 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Выдержки из высказываний одного из прославленных российских адмиралов.
Колоритный мужик, судя по всему
"Не следует стыдливо натягивать юбчонку на колени, товарищ капитан 1-го ранга, когда вы пришли за помощью к венерологу. Рассказывайте, как вы умудрились из такого хорошего и нужного дела как прием шефской делегации, устроить пьяную оргию с поезд-ками на командирском катере по зимнему заливу с профилактическим гранатометанием?
К сожалению, уровень общеобразовательной подготовки большинства командиров кораблей не позволяет им не только без сучка и задоринки прочесть составленное наиболее бойкими подчиненными командирское решение на морской бой, но и правильно поставить неопределенный артикль "б...дь" в фразе "Кто последний за водкой".
Командир дивизии, не оставляйте без присмотра страну великого аборта. Это я вам про эсминец "Расторопный" говорю.
Когда я с пролетарской беспощадностью начинаю вдумчиво лечить командиров крейсеров, то они тут же начинают ломать передо мной японскую трагедию: отец - рикша, мать - гейша, сын - Мойша, а мы - невиноватые.
Знаний у наших командиров нет никаких, поэтому их придется допускать к самостоятельному управлению кораблями, а самим сушить сухари и готовиться в тюрьму.
Если про известную актрису больше не говорят, что она - б...дь, значит - она теряет популярность. Если командира корабля подчиненные в разговоре между собой хотя бы иногда не называют мудаком, значит, его пора снимать с должности.
А бывший командир РКР "Маршал Устинов" все, что мог совершить - уже совершил: крейсер развалил, с питерскими милиционерами подружился, в академию поступил, квартиру у государства незаконными методами выудил. Так что мне не надо комментиро-вать все достоинства этого удивительного человека.
Что меня серьезно и по настоящему радует, так это то, что на большинство наших командиров кораблей в случае начала глобальной ракетно-ядерной войны можно смело положиться. Никто из них не сойдет с ума, ведь для этого его надо хотя бы иметь, по крайней мере.
А вы - начальник штаба бригады, щечки свои соберите в кулачек и не дыша, с вожделением записывайте мои умные мысли, а в конце, когда я закончу, можете пискнуть - разрешите, товарищ вице-адмирал, не одну тренировку запланировать - а четыре.
Я был буквально поражен, когда при попытке лично дозвониться до командира крупнейшего в России боевого корабля нарвался на автоответчик. Командир дивизии, запоминайте дословно, потом этому мерзавцу передадите под запись - это про таких, как он, в народе частушка сложена: "Я миленка целый вечер, Не могла застать никак. Дорогой автоответчик, передай, что он - мудак".
Если командира корабля утром вызвать на ковер, рассказать ему все-все, что мы о нем - мерзавце думаем, то на подъем Военно-морского Флага он рванет чрезвычайно вдохновленным, с блеском в глазах и решительным желанием поделиться своим эмоцио-нальным подъемом со своими подчиненными.
Вы меня, конечно, извините, товарищи офицеры, но не могу не поделиться о наболевшем. Тут, ко мне на прием приходила поделиться своей личной трагедией молодая же-на одного из наших старпомов. Со стороны, вроде бы, вполне приличный офицер, и служ-бу организовал вполне прилично, а на самом деле, недоносок - не может никак семя до дома донести, не расплескав по дороге.
Эти маленькие гадости, которые делают жизнь любого командира невыносимой, но безумно интересной, мы - офицеры штаба должны постоянно претворять в жизнь.
Любой командир корабля только тогда заслуживает уважения, когда сумеет сделать жизнь своих подчиненных невыносимой.
Честное слово, мне иногда стыдно становиться, когда я слышу речи некоторых особо ретивых командиров кораблей, дорвавшихся до "пипки" микрофона пятикиловат-ной трансляции на верхней палубе. У них, что ни слово, то - гнусная матерщина. Ну, прямо, как дети малые.
Командир дивизии, если вам сейчас надо кого-нибудь из командиров кораблей натянуть, то у вас есть целых пять минут - не надо сдерживать души прекрасные порывы. Если надо - я готов отвернуться.
Есть люди, которые до 3-х лет головку держать не умели, все окружающие говорили вокруг, что вот-вот помрет, а они не только выжили, но и крейсерами командовать на-чали врагам на радость, а нам - на огорчение.
Далеко ли может пойти тот, кого далеко послали? Отвечаю - до ближайшего кабака. Именно там был задержан комендантом гарнизона во время занятий по специальности старший офицер оперативного отдела эскадры капитан 2 ранга Давиденко, которого я за 50 минут до этого выгнал со служебного совещания за гнусную, трехдневную небритость. Одно радует - за это время он хоть успел побриться. Правда и нажраться - тоже.
Ну что Вы, товарищ капитан 3-го ранга, как институтка - смолянка, краснеете и мнетесь перед картой, пытаясь что-то жалобно промычать? Разве старшие товарищи не рассказали вам, что настоящий мужчина стесняется всего два раза в жизни? Первый раз, когда не может второй раз, а второй раз - когда не может первый раз?
Честный ребенок любит не маму с папой, а трубочки с кремом. Честный матрос хочет не служить, а спать. По этому его надо принуждать к службе.
И вот после всей этой утомительной и монотонной работы клиент начинает привыкать к мысли, что деньги придется отдать. А ведь клиент привык к другому, привык массово, безалаберно, с восторгом.
Непуганый матрос расположен к безобразиям, это - потенциальный преступник, будущий убийца и насильник.
Запомните, товарищи офицеры, чтобы ничего не делать, надо уметь делать все.
Если начальник позволит своим подчиненным говорить все, что они думают, то вскоре они полностью разучатся думать.
Перед тем, как излагать перед своими подчиненными какую-нибудь дельную мысль, надо их непременно чем-нибудь ошарашить и огорошить, да желательно - чем-то поувесистее. Чтобы у них от болевого шока временно пропала способность бездумно рассуждать над смыслом сказанного. А если эту процедуру повторять периодически, то почетный статус умелого руководителя вам гарантирован пожизненно.
За всеми негативными явлениями на кораблях обычно стоят нормальные люди, деятельность которых не подвергнута контролю со стороны командования.
Кому еще не понятно, что целомудрие - самое неестественное сексуальное извращение и что офицер-девственник не способен адекватно вникать в нюансы корабельной службы.
А свои пиндюрочные малогабаритные блокнотики, в которых могут поместиться два-три презерватива и три-четыре адреса легкомысленных женщин, оставьте дома, товарищи офицеры, надежно спрятав их от жен во избежании провокационных вопросов. А на службе вы все должны пользоваться учтенной, пронумерованной, прошнурованной и скрепленной мастичной печатью широкоформатной рабочей тетрадью.
А все леденящую душу факты надо тщательно собирать, грамотно обобщать, вдумчиво анализировать, и - по самые гланды, с особым цинизмом, дерзостью и жесткостью проникновения. Гуманизм и человечность в вопросах поддержания боевой готовности - вещи преступные уже по самому определению.
Вы, товарищ капитан 2-го ранга, отличаетесь от ребенка лишь размерами детородных органов и умением жрать водку в неограниченных размерах.
Давно пора запомнить, что каждый недисциплинированный матрос, планируя самовольную отлучку с пьянкой на берегу, заранее узнаёт: кто будет стоять дежурным по кораблю; кто - вахтенным офицером; кто остается старшим; кто - обеспечивающим; кто его - мерзавца будет забирать из комендатуры; кто будет морду бить. И если в этой цепи найдется одно слабое звено - пьянка возможна, а если несколько - она неизбежна.
И все-таки я остался доволен результатами контрольной проверки хода подготовки нашей АМГ (авианосной многоцелевой группы) к выполнению предстоящих боевых задач, которую нам учинил Главком ВМФ с карательным отрядом верных нукеров из Главного Штаба. Утраченные иллюзии - это тоже ценное приобретение.
А с деятелями, задержанными за рулем в нетрезвом состоянии, товарищ начальник отдела кадров, надо разбираться очень обстоятельно и обязательно - с привлечением независимой комиссии. Чтобы они потом не бегали по судам с выпученными навыкат глазами и не заваливали международную комиссию Организации Объединенных наций по защите прав человека многочисленными жалобами, что у них, дескать, восемь детей по лавкам жмутся и денег на бутылку пива не хватает.
Если у вас дырка в полголовы, и вы не способны запомнить даже таблицу умножения, то наймите себе на полставки секретаршу, чтобы она за вас все записывала. Но только - страшную и без ног, чтобы не отвлекаться от исполнения обязанностей военной службы, предаваясь сексуальным грезам.
Сегодня - суббота, завтра - воскресенье, чертовски хочется поработать.
Пишут нам много.... Погубит нас всеобщая грамотность.
Живот втянуть, приосаниться, говорить умные и хорошо понятные вышестоящему командованию красивые слова рублеными фразами.
Если матрос бездумно радуется жизни, то я настораживаюсь до тех пор, пока улыбка медленно не сползет с его лица.
Танки клопов не давят, я даже не буду с вами разговаривать, товарищ капитан 3-го ранга.
Мне, конечно, приятно открывать вам глаза на мир, рассказывать о чем-то новом и увлекательном, будоража при этом ваш пытливый флотский ум, но я - не заезжий лектор общества "Знания", я - заметный представитель великой инквизиции и могу сделать больно сразу всем.
Не забывайтесь, если я туда направлюсь, то это будет поездка по вашим телам на танке с мелкими гусеницами, чтобы было больнее.
Когда я был старпомом, то по понедельникам, я лично, в течении 45 минут, во время проведения строевых занятий, тренировал командиров вахтенных постов по принципу: "Бежит незнакомый мужик с копьем - ваши действия?"
Начальник штаба флота вчера ругал меня резкими словами с привлечением ненормативной лексики, вызвавшей в моей душе чувство внутреннего протеста и обиды.
А я давно заметил, что наш эскадренный правовик по возвращению из отпуска так и норовит то винцом "Припять лучистая" меня попотчевать, то чернобыльскими яблочками угостить. Видно желает, чтобы мой главный орган засветился и упал навсегда.
И вот, нежно взяв меня у трапа под белы рученьки и бодро цокая копытцами, вы с гордостью должны вести меня по своим заведованиям после устранения моих замечаний.
Возвращаться из отпуска - увлекательно интересно, сразу в глаза бросаются вещи непонятные, невозможные и несовместимые с военной службой на море. А в голове долгое время настойчиво свербит одна и та же мысль: "Почему мы до сих пор не сгорели и не утонули", но через пару дней поневоле к безобразиям привыкаешь, хотя и дергаешься не-которое время во сне.
А старпом тяжелого ракетного крейсера "Адмирал Ушаков" обнаглел до такой степени, что мерзкий рапорт написал на имя командующего Северным Флотом с просьбой оградить его от моих нападок и оскорблений. Такое не забывается никогда - я все сделаю, но этот рапорт постараюсь ему даже в гроб положить.
"Бей бабу молотом - будет баба золотом" - гласит народная мудрость. Тоже можно сказать и про наших десантников. Единственное, что надо помнить, по голове не бить - бесполезно, да и инструмент быстро выходит из строя.
По своему обыкновению, наш матрос необычайно любопытен и чрезвычайно шаловлив. Пробегая по коридору единственного в России авианосца, он бездумно ткнул сво-им грязным пальцем с обгрызенным ногтем кнопку на симпатичном неопломбированном приборе, а услышав за переборкой громкий хлопок и шум льющейся воды, радостно подпрыгнул и помчался в хлеборезку воровать масло. Какое ему дело до того, что в течение нескольких секунд он вывел из строя сразу более сотни лучших в мире зенитных ракет класса "воздух-воздух", за каждую из которых некогда братская нам Украина дерет с нас по лучшим мировым стандартам свыше ста тысяч долларов.
Кому непонятно, что когда я начинаю характеризовать деятельность любого офицера, он должен бойко ответить: "Я ", быстро встать и густо покраснеть. Причем, если оценка его деятельности позитивная, то глазки должны радостно блестеть и выражать не-медленную готовность к дальнейшим свершениям, а если деятельность оценивается, как обычно, негативно, то ему надобно нахохлить уши, чтобы по ним было легче попадать, а глазки виновато потупить вниз.
Молодые офицеры - выпускники военно-морских институтов, справедливо снискавшие в нашей суровой флотской среде прозвище "институток", ранимые как дети, вот только не плачут, уткнувшись лицом в мамкину юбку, а водку пьют в обществе местных ночных бабочек.
Офицер должен быть постоянно в состоянии эмоциональной вздрюченности, нос по ветру, ширинка расстегнута, готовность к немедленным действиям - повышенная. Тогда - из него будет толк.
Напоминаю флагманским специалистам, желающим избежать вечернего изнасилования, что месячный анализ подготовки соединений по специальности надо сдать началь-нику штаба до 15 часов 30 минут.
Корабельный офицер, способный за ночь удовлетворить женщину более двух раз (а в звании капитан 3-го ранга и выше - более одного раза) - это явление вредное, социально опасное и чуждое нам, как не отвечающее интересам родного государства. Ему, подлецу, корабельной службы не хватает, он на ней не выкладывается.
Когда вы согласно киваете головой во время заслуженной взбучки, так и хочется сказать: "Любви моей не опошляй своим согласьем рабским, сволочь".
Хочу поздравить с предстоящим очередным бракосочетанием нашего помощника начальника РЭБ эскадры, который в свои 34 года хорошо для себя уяснил, что после женитьбы, может быть и не лучше, но наверняка - чаще.
Когда я беседую с некоторыми офицерами оперативного отдела штаба эскадры, так и хочется посоветовать: "Скажи отцу - чтоб впредь предохранялся".
Когда по понедельникам мне докладывают, что какой-то офицер штаба заболел и не может прийти на службу, то хочется заявить: "Чихать хотел я на твою простуду, дядя. Ты морду с перепоя покажи".
Вот посмотришь на вас в курилке, товарищ капитан 2 ранга, так Вы там такой страсть бедовый и ловкий, ну прямо как Филиппок из детской книжки, а как только дашь вам слово на служебном совещании, то вспотеешь неоднократно, выцарапывая хоть какую-нибудь дельную мысль из вашей словесной хляби.
Не уходи в себя, механик, там тебя найдут в два счета.
Товарищ Бонченко, а ваше прибытие из Петербурга с обучения закончилось тем, что самая младшая инфузория - туфелька с РКР "Маршал Устинов" в чине старшего лейтенанта заступила распорядительным дежурным по нашему оперативному объединению и утром меня встречала с дрожью в голосе и диким испугом на лице. Я его послал куда надо, (то есть - к вам), а он расплакался, но жевательную резинку изо рта не выплюнул, что-бы не нарушать кислотно-щелочной баланс в ротовой полости (РКР - ракетный крейсер).
Если понадобится, товарищи офицеры штаба, то при проведении итоговой проверки на кораблях, вы не должны чураться закатать рукава повыше и покопаться в дерьме по-глубже, для более полного освещения обстановки. И знайте - копаться в дерьме не стыдно, стыдно - получать от этого удовольствие.
Офицер штаба эскадры должен уметь говорить долго и умно, пока его не остановит вышестоящий начальник.
А где юный соратник начальника организационно - мобилизационного отдела? Радость моя, вы должны тут не спать укромкой, спрятавшись за широкой спиной начальника ПВО эскадры, пуская радужные пузыри, а сидеть с приоткрытым ротиком и радостно вы-пученными глазками лихорадочно записывая мои заветы российским воинам. Ведь это так полезно для вашей неокрепшей психики и не сформировавшейся активной жизненной позиции.
Товарищ Бонченко, а неужели вы не вспоминаете своего корефана, сбежавшего в штаб бригады на должность с меньшим объемом работы, но большим должностным окладом, нежными и ласковыми словами: "С кем ты, падла, любовь свою крутишь, с кем ды-мишь сигаретой одной?"
А где самое умное лицо наиболее интеллигентного представителя оперативного отдела товарища Давиденко? Что - опять упал и не может встать?
Когда я вызываю к себе на ковер юного ленинца - начальника отдела службы войск и безопасности военной службы, то постоянно задаю себе вопрос - а не посадят ли меня за малолетку.
И вот с милыми улыбками, с цветочками в петлицах - штаб прибывает на атомный ракетный крейсер "Адмирал Нахимов" и начинает тщательно запланированный геноцид.
Я знаю, что вы - демагог редкостный, товарищ капитан 1-го ранга, и даже способны убедить остро нуждающуюся в мужской ласке даму, что лежачий член намного лучше стоячего, но я вас даже слушать не буду. А если вы попытаетесь прервать меня и заговорить, то сразу получите по лбу пудовой гирей.
Ваши подвиги по достойному воспитанию усталых воинов, товарищ начальник ПВО, известны всему флоту - шайка мародеров еще та.
Почему так много и часто пьете, товарищ Давиденко? Неужели это так вкусно?
А вы, товарищ начальник оперативного отдела, нашли себе прекрасного корешка - капитана 2-го ранга Давиденко и всегда его, как щит, впереди себя выставляете. А об его голову даже крупнокалиберный снаряд - стальное ядро с удовольствием разбивается.
Начальник отдела кадров, у меня такое впечатление, что вы специально себе пальцы чернилами мажете перед совещаниями, чтобы все думали, что вы много работаете.
По-моему, ни для кого не является секретом то, что на флоте все обязанности стро-го распределены:
лейтенант - должен все знать и хотеть работать;
старший лейтенант - должен уметь работать самостоятельно;
капитан - лейтенант - должен уметь организовать работу;
капитан 3-го ранга - должен знать, где и что делается;
капитан 2-го ранга - должен уметь доложить, где и что делается;
капитан 1-го ранга - должен самостоятельно находить то место в бумагах, где ему необходимо расписаться;
адмиралы - должны самостоятельно расписываться там, где им укажут;
Главком ВМФ - должен уметь ясно и четко выразить свое согласие с мнением Министра Обороны;
Министр Обороны - должен уметь в достаточно понятной форме высказать то, что от него хочет услышать Верховный Главнокомандующий;
Верховный Главнокомандующий (президент) - должен периодически, (но не реже одного раза, желательно перед выборами) интересоваться тем, какая же в данный момент армия находиться на территории его государства. Если выяснится, что своя, то постараться выплатить ей жалование за последние годы и пообещать его повысить (потом, может быть) процентов на 10-15."
http://izhevsk.ru/forummessage/44/158262-3.html
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Саня | Дата: Понедельник, 21 Октября 2013, 00.10.00 | Сообщение # 221 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Цитата Penguin (  )
Пишут нам много.... Погубит нас всеобщая грамотность.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Владимир-Архивариус | Дата: Понедельник, 21 Октября 2013, 00.12.37 | Сообщение # 222 |
 умер в 2018 году
Группа: Поиск
Сообщений: 689
Статус: Отсутствует
| Добрый вечер.
Нельзя так на ночь смешить!
С уважением, Владимир-Архивариус.
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Понедельник, 21 Октября 2013, 00.38.51 | Сообщение # 223 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Мудрость из американских военных руководств
Проскальзывающие шестеренки могут привести к самопроизвольному пуску из вашего гранатомета М203, когда вы менее всего этого ожидаете.
Это сделает вас крайне непопулярной фигурой в том, что останется от вашего подразделения.
"Армейский журнал профилактического обслуживания"
Прицеливайся в сторону неприятеля.
(Инструкция на ЗУРе).
Когда чека выдернута, Мистер Граната нам более не друг!
(Морпехи США)
Бомбардировка с самолетов В-52 очень точна. Бомбы всегда гарантированно падают на землю.
(ПОдразделения аммуниции ВВС)
Если противник в зоне досягаемости - вы так же в ней.
(Журнал Пехоты)
Обычно не рекомендуется катапультироваться прямо над местностью, которую вы только что бомбили.
(руководство ВВС)
Тот, кто сказал, что перо сильнее меча, явно не знаком с автоматическим оружием.
(генерал МакАртур)
Старайтесь не выглядеть важной фигурой - они могут экономить патроны.
(Журнал для пехоты)
"Ты, ты и ты..." (паника)...."Все остальные идут со мной!" (Ст. Сержант Морпехов).
"Трассеры - палка о двух концах"
"Пятисекундные пороховые замедлители дают задержку в три секунды"
(Журнал Пехоты)
Никогда не будь первым, последним, и особенно добровольцем.
(Мудрость ВМФ)
Храбрость - это когда о том, что тебе страшно, знаешь лишь ты один.
(Дэйвид Хэксворс).
Если ваша атака развивается чересчур успешно - вы скоро попадете в засаду. (Журнал пехоты)
Ни одно подразделение, действительно способное драться, никогда не прошло проверки.
(Джо Грей)
Любой корабль может быть минным тральщиком. Один раз.
Никогда не говори взводному, что ты ничем не занят.
(неизвестный новобранец-морпех)
Никогда не вызывай огонь на себя - это крайне раздражает людей вокруг.
Если ты видишь сапера бегущим - беги за ним.
Вы не были по-настоящему растеряны, пока вы не растерялись на скорости в три звуковых"
(Пол Ф. Крикмор, летчик-испытатель)
Единственная ситуация, когда топлива слишком много - это когда у вас пожар.
Мудрость подводников: "В море больше самолетов, чем в небе - подлодок".
Если крылья обгоняют фюзеляж, это, наверное, вертолет, и, таким образом это - опасность.
Если на двухмоторном самолете отказал один мотор, у вас всегда есть достаточно тяги, чтобы дотянуть до места крушения.
В чем сходство пилота и авиадиспетчера? Если пилот ошибается - погибает пилот. Если диспетчер ошибается - погибает пилот.
Никогда не предпочитай мастерство удаче.
Три наиболее употребляемых выражения (а так же знаменитых последних слов) в авиации:
- Почему оно это делает?
- Где мы?
и
- Бляааа!
Прогресс на авиалиниях: Теперь пилот может забеременеть от стюарда.
"Скорость, высота и мозги" - два из трех всегда требуются для успешного завершения полета.
Мягкая посадка, в основном - везение; две подряд - только везение, и три подряд - вранье.
Я еще помню времена, когда секс не был опасностью, а полеты - были.
У человечества отличные показатели в авиации - мы еще никого не оставили в небе!
Пилотирование самолета важнее, чем сообщение о своих проблемах по рации человеку, который, во-первых, ничего в этом не понимает, и, во-вторых, ничем не может помочь.
Надпись на столе руководства полетами базы ВВС в Дэйвис-Монтан, Аризона: "В мирное время не существует достаточных причин для полета через грозу".
Если в твоем вертолете еще ничего не сломалось - оно вот-вот сломается.
Ты точно знаешь, что твое шасси убранно и заперто, если подъезд к причалу терминала требует полной мощности.
В тот момент, когда летчик-испытатель вылезает из экспериментальной модели, у которой оторвались крылья и хвост при аварийной посадке, подъезжает аварийный буксировщик, спасатель видит пилота с разбитой мордой, и спрашивает "Что случилось-то?"
Ответ пилота:"Не знаю, сам только что здесь очутился!"
(приписывается Рэю Крэнделлу, летчику-испытателю Локхида)
http://izhevsk.ru/forummessage/44/158262.html
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Понедельник, 07 Июля 2014, 23.20.18 | Сообщение # 224 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Рэй Бредбери
И все-таки наш…
Питер Хорн вовсе не собирался стать отцом голубой пирамидки. Ничего похожего он не предвидел. Им с женой и не снилось, что с ними может случиться такое. Они спокойно ждали рождения первенца, много о нем говорили, нормально питались, подолгу спали, изредка бывали в театре, а потом пришло время Полли лететь вертолетом в клинику; муж обнял ее и поцеловал.
– Через шесть часов ты уже будешь дома, детка, – сказал он. – Спасибо, эти новые родильные машины хоть отцов не отменили, а так они сделают за тебя все, что надо.
Она вспомнила старую-престарую песенку: "Нет, уж этого вам у меня не отнять" – и тихонько напела ее, и, когда вертолет взмыл над зеленой равниной, направляясь в город, оба они смеялись.
Врач по имени Уолкот был исполнен спокойствия и уверенности. Полли-Энн, будущую мать, приготовили к тому, что ей предстояло, а отца, как полагается, отправили в приемную – здесь можно было курить сигарету за сигаретой или смешивать себе коктейли, для чего под рукой имелся миксер. Питер чувствовал себя недурно. Это их первый ребенок, но волноваться нечего. Полли-Энн в хороших руках.
Через час в приемную вышел доктор Уолкот. Он был бледен как смерть. Питер Хорн оцепенел с третьим коктейлем в руке. Стиснул стакан и прошептал:
– Она умерла.
– Нет, – негромко сказал Уолкот. – Нет, нет, она жива и здорова. Но вот ребенок…
– Значит, ребенок мертвый.
– И ребенок жив, но… допивайте коктейль и пойдемте. Кое-что произошло.
Да, несомненно, кое-что произошло. Нечто такое, из-за чего переполошилась вся клиника. Люди высыпали в коридоры, сновали из палаты в палату. Пока Питер Хорн шел за доктором, ему стало совсем худо; там и сям, сойдясь тесным кружком, стояли сестры и санитарки в белых халатах, таращили друг на друга глаза и шептались:
– Нет, вы видали? Ребенок Питера Хорна! Невероятно!
Врач привел его в очень чистую небольшую комнату. Вокруг низкого стола толпились люди. На столе что-то лежало.
Голубая пирамидка.
– Зачем вы привели меня сюда? – спросил Хорн.
Голубая пирамидка шевельнулась. И заплакала.
Питер Хорн протиснулся сквозь толпу и в ужасе посмотрел на стол. Он побелел и задыхался.
– Неужели… это и есть?..
Доктор Уолкот кивнул.
У голубой пирамидки было шесть гибких голубых отростков, и на выдвинутых вперед стерженьках моргали три глаза.
Хорн оцепенел.
– Оно весит семь фунтов и восемь унций, – сказал кто-то.
"Меня разыгрывают, – подумал Хорн. – Это такая шутка. И все это затеял, конечно, Чарли Расколл. Вот сейчас он заглянет в дверь, крикнет: "С первым апреля!" – и все засмеются. Не может быть, что это мой ребенок. Какой ужас! Нет, меня разыгрывают".
Ноги Хорна пристыли к полу, по лицу струился пот.
– Уведите меня отсюда.
Он отвернулся, сам того не замечая, он сжимал и разжимал кулаки, веки его вздрагивали.
Уолкот взял его за локоть и спокойно заговорил:
– Это ваш ребенок. Поймите же, мистер Хорн.
– Нет. Нет, невозможно. – Такое не умещалось у него в голове. – Это какое-то чудище. Его надо уничтожить.
– Мы не убийцы, нельзя уничтожить человека.
– Человека? – Хорн смигнул слезы – Это не человек! Это святотатство!
– Мы осмотрели этого ребенка и установили, что он не мутант, не результат разрушения генов или их перестановки, – быстро заговорил доктор. – Ребенок и не уродец. И он совершенно здоров Прошу вас, выслушайте меня внимательно.
Широко раскрытыми измученными глазами Хорн уставился в стену. Его шатало. Доктор продолжал сдержанно, уверенно:
– На ребенка своеобразно подействовало давление во время родов. Что-то разладилось сразу в обеих новых машинах – родильной и гипнотической, произошло короткое замыкание, и от этого исказились пространственные измерения. Ну, короче говоря, – неловко докончил доктор, – ваш ребенок родился в… в другое измерение.
Хорн даже не кивнул Он стоял и ждал.
– Ваш ребенок жив, здоров и отлично себя чувствует, – со всей силой убеждения сказал доктор Уолкот. – Вот он лежит на столе. Но он непохож на человека, потому что родился в другое измерение. Наши глаза, привыкшие воспринимать все в трех измерениях, отказываются видеть в нем ребенка. Но все равно он ребенок. Несмотря на такое странное обличье, на пирамидальную форму и щупальца, это и есть ваш ребенок.
Хорн сжал губы и зажмурился.
– Можно мне чего-нибудь выпить?
– Конечно.
Ему сунули в руки стакан.
– Дайте я сяду, посижу минутку.
Он устало опустился в кресло. Постепенно все начало проясняться. Все медленно становилось на место. Что бы там ни было, это его ребенок. Хорн содрогнулся. Пусть с виду страшилище, но это его первенец.
Наконец он поднял голову, хоть бы лицо доктора не расплывалось перед глазами.
– А что мы скажем Полли? – спросил он еле слышно.
– Придумаем что-нибудь утром, как только вы соберетесь с силами.
– А что будет дальше? Можно как-нибудь вернуть его в прежний вид?
– Мы постараемся. Конечно, если вы разрешите. В конце концов, он ваш. Вы вправе поступить с ним как пожелаете.
– С ним! – Хорн горько усмехнулся, закрыл глаза. – А откуда вы знаете, что это "он"?
Его засасывала тьма. В ушах шумело.
Доктор Уолкот явно смутился.
– Видите ли, то есть… ну, конечно, мы не можем сказать наверняка.
Хорн еще отхлебнул из стакана.
– А если вам не удастся вернуть его обратно?
– Я понимаю, какой это удар для вас, мистер Хорн. Что ж, если вам нестерпимо его видеть, мы охотно вырастим ребенка здесь, в институте.
Хорн подумал.
– Спасибо. Но, какой он ни есть, он наш – мой и Полли. Он останется у нас. Я буду растить его, как растил бы любого ребенка. У него будет дом, семья. Я постараюсь его полюбить. И обращаться с ним буду, как положено.
Губы Хорна одеревенели, мысли не слушались.
– Понимаете ли вы, что берете на себя, мистер Хорн! Этому ребенку нельзя будет иметь обычных товарищей, ему не с кем будет играть – ведь его в два счета задразнят до смерти. Вы же знаете, что такое дети. Если вы решите воспитывать ребенка дома, всю его жизнь придется строго ограничить, никто не должен его видеть. Это вы понимаете?
– Да. Это я понимаю. Доктор, доктор, а умственно он в порядке!
– Да. Мы исследовали его реакции. В этом отношении он отличный здоровый младенец.
– Я просто хотел знать наверняка. Теперь только одно – Полли.
Доктор нахмурился.
– Признаться, я и сам ломаю голову. Конечно, тяжко женщине услышать, что ее ребенок родился мертвым. А уж это… сказать матери, что она произвела на свет нечто непонятное и на человека-то непохожее. Хуже, чем мертвого. Такое потрясение может оказаться гибельным. И все же я обязан сказать ей правду. Врач не должен лгать пациенту, этим ничего не достигнешь.
Хорн отставил стакан.
– Я не хочу потерять еще и Полли. Я-то сам уже готов к тому, что вы уничтожите ребенка, я бы это пережил. Но я не допущу, чтобы эта история убила Полли.
– Надеюсь, мы сможем вернуть ребенка в наше измерение. Это и заставляет меня колебаться. Считай я, что надежды нет, я бы сейчас же удостоверил, что необходимо его умертвить. Но, думаю, не все потеряно, надо попытаться.
Хорн безмерно устал. Все внутри дрожало.
– Ладно, доктор. А пока что ему нужна еда, молоко и любовь. Ему худо пришлось, так пускай хоть дальше будет все по справедливости. Когда мы скажем Полли?
– Завтра днем, когда она проснется.
Хорн встал, подошел к столу, на который сверху лился теплый мягкий свет. Протянул руку – и голубая пирамидка приподнялась.
– Привет, малыш, – сказал Хорн.
Пирамидка поглядела на него тремя блестящими голубыми глазами. Тихонько протянулось крохотное голубое щупальце и коснулось пальцев Хорна.
Он вздрогнул.
– Привет, малыш!
Доктор поднес поближе бутылочку-соску.
– Вот и молоко. А ну-ка попробуем!
Малыш поднял глаза, туман рассеивался. Над малышом склонялись какие-то фигуры, и он понял, что это друзья. Он только что родился, но был уже смышленый, на диво смышленый Он воспринимал окружающий мир.
Над ним и вокруг что-то двигалось. Шесть серых с белым кубов склонились к нему, и у всех шестиугольные отростки, и у всех по три глаза. И еще два куба приближались по прозрачной плоскости. Один совсем белый. И у него тоже три глаза. Что-то в этом Белом кубе нравилось малышу. Что то привлекало. И пахло от этого Белого куба чем-то родным.
Шесть склонившихся над малышом серо-белых кубов издавали резкие высокие звуки. Наверно, им было интересно, и они удивлялись. Получалось, словно играли сразу шесть флейт пикколо.
Теперь свистели два только что подошедших куба – Белый и Серый. Потом Белый куб вытянул один из своих шестиугольных отростков и коснулся малыша. В ответ малыш протянул одно щупальце. Малышу нравился Белый куб. Да, нравился. Малыш проголодался, Белый куб ему нравится. Может, Белый куб его накормит.
Серый куб принес малышу розовый шар. Сейчас его накормят. Хорошо. Хорошо. Малыш с жадностью принялся за еду.
Хорошо, вкусно. Серо-белые кубы куда-то скрылись, остался только приятный Белый куб, он стоял над малышом, глядел на него и все посвистывал. Все посвистывал.
Назавтра они сказали Полли. Не все. Только самое необходимое. Только намекнули. Сказали, что с малышом в некотором смысле немного неладно. Говорили медленно, кругами, которые все тесней смыкались вокруг Полли. Потом доктор Уолкот прочел длинную лекцию о родильных машинах – как они облегчают женщине родовые муки, но вот на этот раз произошло короткое замыкание. Другой ученый муж сжато и сухо рассказал о разных измерениях, перечел их по пальцам, весьма наглядно: первое, второе, третье и четвертое! Еще один толковал ей об энергии и материи. И еще один – о детях бедняков, которым недоступны блага прогресса.
Наконец Полли села на кровати и сказала:
– К чему столько разговоров? Что такое с моим ребенком и почему вы все так много говорите?
И доктор Уолкот сказал ей правду.
– Конечно, через недельку вы можете его увидеть, – прибавил он. – Или, если хотите, передайте его на попечение нашего института.
– Мне надо знать только одно, – сказала Полли.
Доктор Уолкот вопросительно поднял брови.
– Это я виновата, что он такой?
– Никакой вашей вины тут нет.
– Он не выродок, не чудовище? – допытывалась Полли.
– Он только выброшен в другое измерение. Во всем остальном совершенно нормальный младенец.
Полли уже не стискивала зубы, складки в углах губ разгладились. Она сказала просто.
– Тогда принесите мне моего малыша. Я хочу его видеть. Пожалуйста. Прямо сейчас
Ей принесли "ребенка".
Назавтра они покинули клинику. Полли шагала твердо, решительно, а Питер шел следом, тихо изумляясь ей.
Малыша с ними не было. Его привезут позднее. Хорн помог жене подняться в вертолет, сел рядом. И вертолет, жужжа, взмыл в теплую высь.
– Ты просто чудо, – сказал Питер.
– Вот как? – отозвалась она, закуривая сигарету.
– Еще бы. Даже не заплакала. Держалась молодцом.
– Право, он вовсе не так уж плох, когда узнаешь его поближе, – сказала Полли. – Я… я даже могу взять его на руки Он теплый, и плачет, и ему надо менять пеленки, хоть они и треугольные, – Она засмеялась. Но в этом смехе Питер расслышал дрожащую болезненную нотку. – Нет, я не заплакала, Пит, ведь это мой ребенок. Или будет моим. Слава богу, он не родился мертвый. Он… не знаю, как тебе объяснить… он еще не совсем родился. Я стараюсь думать, что он еще не родился. И мы ждем, когда он появится. Я очень верю доктору Уолкоту. А ты?
– Да, да. Ты права. – Питер взял ее за руку, – Знаешь, что я тебе скажу? Ты просто молодчина.
– Я смогу держаться, – сказала Полли, глядя прямо перед собой и не замечая проносящихся под ними зеленых просторов. – Пока я верю, что впереди ждет что-то хорошее, я не позволю себе терзаться и мучиться. Я еще подожду с полгода, а потом, может быть, убью себя.
– Полли!
Она взглянула на мужа так, будто увидела впервые.
– Прости меня. Пит. Но ведь так не бывает, просто не бывает. Когда все кончится и малыш родится по-настоящему, я тут же обо всем забуду, точно ничего и не было. Но если доктор не сумеет нам помочь, рассудку этого не вынести, рассудка только и хватит – приказать телу влезть на крышу и прыгнуть вниз.
– Все уладится, – сказал Питер, сжимая руками штурвал. – Непременно уладится…
Полли не ответила, только выпустила облачко табачного дыма, и оно мигом распалось в воздушном вихре под лопастями вертолета.
Прошло три недели. Каждый день они летали в институт навестить Пая. Такое спокойное, скромное имя дала Полли Хорн голубой пирамидке, которая лежала на теплом спальном столе и смотрела на них из-под длинных ресниц. Доктор Уолкот не забывал повторять родителям, что ребенок ведет себя как все младенцы: столько-то часов спит, столько-то бодрствует, временами спокоен, а временами нет, в точности как всякий младенец, и так же ест, и так же пачкает пеленки. Полли слушала все это, и лицо ее смягчалось, глаза теплели.
В конце третьей недели доктор Уолкот сказал:
– Может быть, вы уже в силах взять его домой? Ведь вы живете за городом, так? Отлично, у вас есть внутренний дворик, малыш может иногда погулять на солнышке. Ему нужна материнская любовь. Истина избитая, но с нею не поспоришь. Его надо кормить грудью. Конечно, мы договорились – там, где его кормит новая специальная машина, для него нашлись и ласковый голос, и теплые руки, и прочее. – Доктор Уолкот говорил сухо, отрывисто. – Но, мне кажется, вы уже достаточно с ним свыклись и понимаете, что это вполне здоровый ребенок. Вы готовы к этому, миссис Хорн?
– Да, я готова.
– Отлично. Привозите его каждые три дня на осмотр. Вот вам его режим и все предписания. Мы исследуем сейчас несколько возможностей, миссис Хорн. К концу года мы надеемся чего-то достичь. Не могу сейчас обещать определенно, но у меня есть основания полагать, что мы вытащим этого мальчугана из четвертого измерения, как фокусник – кролика из шляпы.
К немалому изумлению и удовольствию доктора, в ответ на эту речь Полли Хорн тут же его поцеловала.
Питер Хорн вел вертолет домой над волнистыми зелеными лугами Гриффита. Временами он поглядывал на пирамидку, лежавшую на руках у Полли. Полли ласково над ней ворковала, пирамидка отвечала примерно тем же.
– Хотела бы я знать… – начала Полли.
– Что?
– Какими он видит нас?
– Я спрашивал Уолкота. Он говорит, наверно, мы тоже кажемся малышу странными. Он в одном измерении, мы – в другом.
– Ты думаешь, он не видит нас людьми?
– Если глядеть на это нашими глазами – нет. Но не забудь, он ничего не знает о людях. Для него мы в любом обличье такие, как надо. Он привык видеть нас в форме кубов, квадратов или пирамид, какими мы ему там представляемся из его измерения. У него не было другого опыта, ему не с чем сравнивать. Мы для него самые обыкновенные. А он нас поражает потому, что мы сравниваем его с привычными для нас формами и размерами.
– Да, понимаю. Понимаю.
Малыш ощущал движение. Один Белый куб держал его в теплых отростках. Другой Белый куб сидел поодаль, все они были в фиолетовом эллипсоиде. Эллипсоид двигался по воздуху над просторной светлой равниной, сплошь усеянной пирамидами, шестигранниками, цилиндрами, колоннами, шарами и многоцветными кубами.
Один Белый куб что-то просвистел. Другой ответил свистом. Тот Белый куб, что держал малыша, слегка покачивался. Малыш глядел на Белые кубы, на мир, проносящийся за стенками вытянутого летучего пузыря.
И ему стало как-то сонно. Он закрыл глаза, прислонился поуютней к Белому кубу и тоненько, чуть слышно загудел.
– Он уснул, – сказала Полли Хорн.
Настало лето, у Питера Хорна в экспортно-импортной конторе хлопот было по горло. Но все вечера он неизменно проводил дома. Дни с малышом давались Полли без труда, но, если приходилось оставаться с ним одной до ночи, она слишком много курила, а однажды поздним вечером Питер застал ее на кушетке без чувств, и рядом стояла пустая бутылка из-под коньяка. С тех пор по ночам он сам вставал к малышу. Плакал малыш как-то странно, то ли свистел, то ли шипел жалобно, будто испуганный зверек, затерявшийся в джунглях. Дети так не плачут.
Питер сделал в детской звуконепроницаемые стены.
– Это чтоб ваша жена не слыхала, как плачет маленький? – спросил рабочий, который ему помогал.
– Да, чтоб она не слыхала, – ответил Питер Xopн. Они почти никого у себя не принимали. Боялись – вдруг кто-нибудь наткнется на Пая, маленького Пая, на милую, любимую пирамидку.
– Что это? – спросил раз вечером один гость, отрываясь от коктейля, и прислушался, – Какая-то пичужка голос подает? Вы никогда не говорили, что держите птиц в клетках, Питер.
– Да, да, – ответил Питер, закрывая дверь в детскую, – Выпейте еще. Давайте все выпьем.
Было так, словно они завели собаку или кошку. По крайней мере, так на это смотрела Полли. Питер Хорн незаметно наблюдал за женой, подмечал, как она говорит о маленьком Пае, как ласкает его. Она всегда рассказывала, что Пай делал и как себя вел, но словно бы с осторожностью, а порой окинет взглядом комнату, проведет ладонью по лбу, по щеке, стиснет руки – и лицо у нее станет испуганное, потерянное, как будто она давно и тщетно кого-то ждет.
В сентябре Полли с гордостью сказала мужу:
– Он умеет говорить "папа". Да, да, умеет. Ну-ка, Пай, скажи: папа.
И она подняла повыше теплую голубую пирамидку.
– Фьюи-и! – просвистела теплая голубая пирамидка.
– Еще разок! – сказала Полли.
– Фьюи-и! – просвистела пирамидка.
– Ради бога, перестань! – сказал Питер Хорн.
Взял у Полли ребенка и отнес в детскую, и там пирамидка свистела опять и опять, повторяла по-своему: папа, папа, папа. Хорн вышел в столовую и налил себе чистого виски. Полли тихонько смеялась.
– Правда, потрясающе? – сказала она, – Даже голос у него в четвертом измерении. Вот будет мило, когда он научится говорить! Мы дадим ему выучить монолог Гамлета, и он станет читать наизусть, и это прозвучит как отрывок из Джойса. Повезло нам, правда? Дай мне выпить.
– Ты уже пила, хватит.
– Ну спасибо, я себе и сама налью, – ответила Полли.
Так она и сделала.
Прошел октябрь, наступил ноябрь. Пай теперь учился говорить. Он свистел и пищал, а когда был голоден, звенел, как бубенчик. Доктор Уолкот навещал Хорнов.
– Если малыш весь ярко-голубой, значит, здоров, – сказал он однажды, – Если же голубизна тускнеет, выцветает, значит, ребенок чувствует себя плохо. Запомните это.
– Да, да, я запомню, – сказала Полли. – Яркий, как яйцо дрозда, – здоров, тусклый, как кобальт, – болен.
– Знаете что, моя милая, – сказал Уолкот, – примите-ка парочку вот этих таблеток, а завтра придете ко мне, побеседуем. Не нравится мне, как вы разговариваете. Покажите-ка язык! Гм… Вы что, пьете? И пальцы все в желтых пятнах. Курить надо вдвое меньше. Ну, до завтра.
– Вы не очень-то мне помогаете, – возразила Полли. – Прошел уже почти целый год.
– Дорогая миссис Хорн, не могу же я держать вас в непрерывном напряжении. Как только наша механика будет готова, мы тотчас вам сообщим. Мы работаем не покладая рук. Скоро проведем испытание. А теперь примите таблетки и прикусите язычок. – Доктор потрепал Пая по "подбородку". – Отличный здоровый младенец, право слово! И весит никак не меньше двадцати фунтов.
Малыш подмечал каждый шаг этих двух славных Белых кубов, которые всегда с ним, когда он не спит. Есть еще один куб – Серый, тот появляется не каждый день. Но главные в его жизни – два Белых куба, они его любят и заботятся о нем. Малыш поднял глаза на Белый куб, тот, что с округленными гранями, потеплей и помягче, – и, очень довольный, тихонько защебетал. Белый куб кормит его. Малыш доволен. Он растет. Все привычно и хорошо.
Настал новый, 1989 год.
В небе проносились межпланетные корабли, жужжали вертолеты, завивая вихрями теплый воздух Калифорнии.
Питер Хорн тайком привез домой большие пластины особым образом отлитого голубого и серого стекла. Сквозь них он всматривался в своего "ребенка". Ничего. Пирамидка оставалась пирамидкой, просвечивал ли он ее рентгеновскими лучами или разглядывал сквозь желтый целлофан. Барьер был непробиваем Хорн потихоньку снова начал пить.
Все круто переломилось в начале февраля. Хорн возвращался домой, хотел уже посадить вертолет – и ахнул: на лужайке перед его домом столпились соседи. Кто сидел, кто стоял, некоторые уходили прочь, и лица у них были испуганные.
Во дворе гуляла Полли с "ребенком".
Она была совсем пьяная. Сжимая в руке щупальце голубой пирамидки, она водила Пая взад и вперед. Не заметила, как сел вертолет, не обратила никакого внимания на мужа, когда он бегом бросился к ней.
Один из соседей обернулся.
– Какая славная у вас зверюшка, мистер Хорн! Где вы ее откопали?
Еще кто-то крикнул:
– Видно, вы порядком постранствовали, Хорн! Это откуда же, из Южной Африки?
Полли подхватила пирамидку на руки.
– Скажи "папа"! – закричала она, неуверенно, как сквозь туман, глядя на мужа.
– Фьюи! – засвистела пирамидка.
– Полли! – позвал Питер.
– Он ласковый, как щенок или котенок, – говорила Полли, ведя пирамидку по двору, – Нет, нет, не бойтесь, он совсем не опасен. Он ласковый, прямо как ребенок. Мой муж привез его из Пакистана.
Соседи начали расходиться.
– Куда же вы? – Полли замахала им рукой, – Не хотите поглядеть на моего малютку? Разве он не красавчик? Питер ударил ее по лицу.
– Мой малютка… – повторяла Полли срывающимся голосом.
Питер опять и опять бил ее по щекам, и наконец она умолкла, у нее подкосились ноги. Он поднял ее и унес в дом. Потом вышел, увел Пая, сел и позвонил в институт.
– Доктор Уолкот, говорит Хорн. Извольте подготовить вашу механику. Сегодня или никогда.
Короткая заминка. Потом Уолкот сказал со вздохом.
– Ладно. Привозите жену и ребенка. Попробуем управиться.
Оба дали отбой.
Хорн сидел и внимательно разглядывал пирамидку.
– Все соседи от него в восторге, – сказала Полли.
Она лежала на кушетке, глаза были закрыты, губы дрожали…
В вестибюле института их обдало безупречной, стерильной чистотой. Доктор Уолкот шагал по коридору, за ним Питер Хорн и Полли с Паем на руках. Вошли в одну из дверей и очутились в просторной комнате. Посередине стояли рядом два стола, над каждым свисал большой черный колпак.
Позади столов выстроились незнакомые аппараты, счету не было циферблатам и рукояткам. Слышалось еле уловимое гуденье. Питер Хорн поглядел на жену.
Уолкот подал ей стакан с какой-то жидкостью.
– Выпейте, – сказал он.
Полли повиновалась.
– Вот так. Садитесь.
Хорны сели. Доктор сцепил руки, пальцы в пальцы, и минуту-другую молча смотрел на обоих.
– Теперь послушайте, чем я занимался все последние месяцы, – сказал он. – Я пытался вытащить малыша из того измерения, куда он попал, – четвертого, пятого или шестого, сам черт не разберет. Всякий раз, как вы привозили его сюда на осмотр, мы бились над этой задачей. И в известном смысле она решена, но извлечь ребенка из того треклятого измерения мы покуда не можем.
Полли вся сникла. Хорн же неотрывно смотрел на доктора – что-то он еще скажет? Уолкот наклонился к ним.
– Я не могу извлечь оттуда Пая, но я могу переправить вас обоих туда. Вот так– то.
И он развел руками.
Хорн посмотрел на машину в углу.
– То есть вы можете послать нас в измерение Пая?
– Если вы непременно этого хотите.
Полли не отозвалась. Она молча держала Пая на коленях и не сводила с него глаз. Доктор Уолкот стал объяснять:
– Мы знаем, какими неполадками, механическими и электрическими, вызвано теперешнее состояние Пая. Мы можем воспроизвести эту цепь случайных погрешностей и воздействий. Но вернуть ребенка в наше измерение – это уже совсем другое дело. Возможно, пока мы добьемся нужного сочетания, придется провести миллион неудачных опытов. Сочетание, которое ввергло его в чужое пространство, было случайностью, но, по счастью, мы заметили и проследили ее, у нас есть показания приборов. А вот как вернуть его оттуда – таких данных у нас нет. Приходится действовать наугад. Поэтому гораздо легче переправить вас в четвертое измерение, чем вернуть Пая в наше.
– Если я перейду в его измерение, я увижу моего ребенка таким, какой он на самом деле? – просто и серьезно спросила Полли.
Уолкот кивнул.
– Тогда я хочу туда, – сказала Полли.
– Подожди, – вмешался Питер. – Мы пробыли здесь только пять минут, а ты уже перечеркиваешь всю свою жизнь.
– Пускай. Я иду к моему настоящему ребенку.
– Доктор Уолкот, а как будет там, по ту сторону?
– Сами вы не заметите никаких перемен. Будете видеть друг друга такими же, как прежде – тот же рост, тот же облик. А вот пирамидка станет для вас ребенком. Вы обретете еще одно чувство и станете иначе воспринимать все, что увидите.
– А может быть, мы обратимся в какие-нибудь цилиндры или пирамиды? И вы, доктор, покажетесь нам уже не человеком, а какой-нибудь геометрической фигурой?
– Если слепой прозреет, разве он утратит способность слышать и осязать?
– Нет.
– Ну так вот. Перестаньте рассуждать при помощи вычитания. Думайте путем сложения. Вы кое-что приобретаете. И ничего не теряете. Вы знаете, как выглядит человек, а у Пая, когда он смотрит на нас из своего измерения, этого преимущества нет. Прибыв "туда", вы сможете увидеть доктора Уолкота, как пожелаете – и геометрической фигурой, и человеком. Наверно, на этом вы заделаетесь заправским философом. Но тут есть еще одно…
– Что же?
– Для всего света вы, ваша жена и ребенок будете выглядеть абстрактными фигурами. Малыш – треугольником, ваша жена, возможно, прямоугольником. Сами вы – массивным шестигранником. Потрясение ждет всех, кроме вас.
– Мы окажемся выродками.
– Да. Но не почувствуете себя выродками. Только придется жить замкнуто и уединенно.
– До тех пор, пока вы не найдете способ вернуть нас всех троих?
– Вот именно. Может пройти и десять лет, и двадцать. Я бы вам не советовал. Пожалуй, вы оба сойдете с ума от одиночества, от сознания, что вы не такие, как все. Если в вас есть хоть малое зернышко шизофрении, она разовьется. Но, понятно, решайте сами.
Питер Хорн посмотрел на жену, она ответила прямым, серьезным взглядом.
– Мы идем, – сказал Питер.
– В измерение Пая? – переспросил Уолкот.
– В измерение Пая.
Они поднялись.
– Мы не утратим никаких способностей, доктор, вы уверены? Поймете ли вы нас, когда мы станем с вами говорить? Ведь Пая понять невозможно.
– Пай говорит так потому, что так звучит для него наша речь, когда она проникает в его измерение. И он повторяет то, что слышит. А вы, оказавшись там, будете говорить со мной превосходным человеческим языком, потому что вы это умеете. Измерения не отменяют чувств и способностей, времени и знаний.
– А что будет с Паем? Когда мы попадем в его измерение, мы прямо у него на глазах обратимся в людей? Вдруг это будет для него слишком сильным потрясением? Не опасно это?
– Он еще совсем кроха. Его представления о мире не вполне сложились. Конечно, он будет поражен, но от вас будет пахнуть по-прежнему, и голоса останутся прежние, хорошо знакомые, и вы будете все такими же ласковыми и любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга.
Хорн медленно почесал в затылке.
– Да, не самый простой и короткий путь к цели… – Он вздохнул, – Вот был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть…
– Но ведь речь именно о нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот малыш и никакой другой, правда, Полли?
– Этот, только этот, – сказала Полли.
Уолкот многозначительно посмотрел на Хорна. И Питер понял. Этот ребенок – не то Полли потеряна. Этот ребенок – не то Полли до конца жизни просидит где-то в тишине, в четырех стенах, уставясь в пространство невидящими глазами.
Все вместе они направились к машине.
– Что ж, если она это выдержит, так выдержу и я, – сказал Хорн и взял жену за руку. – Столько лет я работал в полную силу, не худо и отдохнуть, примем для разнообразия абстрактную форму.
– По совести, я вам завидую, – сказал Уолкот, нажимая какие-то кнопки на большой непонятной машине. – И еще вам скажу, вот поживете там – и, пожалуй, напишете такой философский трактат, что Дьюи, Бергсон, Гегель и прочие лопнули бы от зависти. Может, и я как-нибудь соберусь к вам в гости.
– Милости просим. Что нам понадобится для путешествия?
– Ничего. Просто ложитесь на стол и лежите смирно.
Комната наполнилась гуденьем. Это звучали мощь, энергия и тепло.
Полли и Питер Хорн лежали на сдвинутых вплотную столах, взявшись за руки. Их накрыло двойным черным колпаком. И они очутились в темноте. Откуда-то донесся бой часов – далеко в глубине здания металлический голосок прозвенел: "Тик-ки, – так-ки, ровно семь, пусть известно будет всем…" – и постепенно замер.
Низкое гуденье звучало все громче. Машина дышала затаенной, пружинно сжатой нарастающей мощью.
– Это опасно? – крикнул Питер Хорн.
– Нисколько!
Мощь прорвалась воплем. Кажется, все атомы в комнате разделились на два чуждых, враждебных лагеря. И борются – чья возьмет. Хорн раскрыл рот – закричать бы… Все его существо сотрясали ужасающие электрические разряды, перекраивали по неведомым граням и диагоналям. Он чувствовал – тело раздирает какая-то сила, тянет, засасывает, властно чего-то требует. Жадная, неотступная, напористая, она распирает комнату. Черный колпак над ним растягивался, все плоскости и линии дико, непостижимо исказились. Пот струился по лицу – нет, не пот, а соки, выжатые из него тисками враждующих измерений. Казалось, руки и ноги что-то выворачивает, раскидывает, колет, и вот зажало. И весь он тает, плавится, как воск. Негромко щелкнуло.
Мысль Хорна работала стремительно, но спокойно. Как будет потом, когда мы с Полли и Паем окажемся дома и придут друзья посидеть и выпить? Как все это Будет?
И вдруг он понял, как оно будет, и разом ощутил благоговейный трепет, и безоглядное доверие, и всю надежность времени. Они по-прежнему будут жить в своем белом доме, на том же тихом зеленом холме, только вокруг поднимется высокая ограда, чтобы не докучали любопытные. И доктор Уолкот будет их навещать – поставит свою букашку во дворе и поднимется на крыльцо, а в дверях его встретит стройный Белый четырехгранник с коктейлем в змееподобной руке.
А в кресле в глубине комнаты солидный Белый цилиндр будет читать Ницше и покуривать трубку. И тут же будет бегать Пай. И завяжется беседа, придут еще друзья, Белый цилиндр и Белый четырехгранник будут смеяться и шутить, и угощать всех крохотными сандвичами и вином, и вечер пройдет славно, весело и непринужденно.
Вот как это будет.
Щелк!
Гуденье прекратилось.
С Хорна сняли колпак.
Все кончилось.
Они уже в другом измерении.
Он услышал, как вскрикнула Полли. Было очень светло. Хорн соскользнул со стола и остановился, озираясь. По комнате бежала Полли. Наклонилась, подхватила что-то на руки…
Вот он, сын Питера Хорна. Живой, розовощекий, голубоглазый мальчуган лежит в объятьях матери, растерянно озирается и захлебывается плачем.
Пирамидки словно не бывало. Полли плакала от счастья.
Весь дрожа, но силясь улыбнуться, Питер Хорн пошел к ним – обнять наконец и Полли и малыша разом и заплакать вместе с ними.
– Ну вот, – стоя поодаль, промолвил Уолкот. Он долго стоял не шевелясь. Стоял и неотрывно смотрел в другой конец комнаты, на Белый цилиндр и стройный Белый четырехгранник с Голубой пирамидкой в объятиях. Дверь отворилась, вошел ассистент.
– Шш-ш! – Уолкот приложил палец к губам. – Им надо побыть одним. Пойдемте.
Он взял ассистента за локоть и на цыпочках двинулся к выходу. Дверь затворилась за ними, а Белый четырехгранник и Белый цилиндр даже не оглянулись.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Вторник, 21 Октября 2014, 23.27.35 | Сообщение # 225 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Леонид Сергеевич Соболев.
Батальон четверых
---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Этот бой начался для Михаила Негребы прыжком в темноту. Вернее -
дружеским, но очень чувствительным толчком в спину, которым ему помогли
вылететь из люка самолета, где он неловко застрял, задерживая других.
Он пролетел порядочный кусок темноты, пока не решился дернуть за
кольцо: это был его первый прыжок, и он опасался повиснуть на хвосте
самолета. Парашют послушно раскрылся, и, если бы Негреба смог увидеть рядом
своего дружка Королева, он подмигнул бы ему и сказал: "А все-таки вышло
по-нашему!"
Две недели назад в Севастополе формировался отряд
добровольцев-парашютистов. Ни Королев, ни Негреба не могли, понятно,
упустить такого случая, и оба на вопрос, прыгали ли они раньше, гордо
ответили: "Как же... в аэроклубе - семь прыжков". Можно было бы для верности
сказать - двадцать, но тогда их сделали бы инструкторами, что, несомненно,
было бы неосторожностью; достаточно было и того, что при первой подгонке
парашютов обоим пришлось долго ворочать эти странные мешки (как бы критикуя
укладку на основании своего опыта) и косить глазом на других, пока оба не
присмотрелись, как же надо надевать парашют и подгонять лямки.
Однако все это обошлось, и теперь Негреба плыл в ночном небе, удивляясь
его тишине. Сюда, в высоту, орудийная стрельба едва доносилась, хотя
огненное кольцо залпов поблескивало вокруг всей Одессы, а с моря били
корабли, поддерживая высадку десантного морского полка (с которым должны
были соединиться парашютисты, пройдя с тыла ему навстречу). В городе
кровавым цветком распускался большой, высокий пожар. Там же, где должен был
приземлиться Негреба, было совершенно темно.
Впрочем, вскоре и там он различил огоньки. Было похоже, будто смотришь
с мачты на бак линкора, где множество людей торопливо докуривают папиросы,
вспыхивая частыми затяжками. Это и была линия фронта, и сесть следовало за
ней, в тылу у румын. Он потянул лямки, как его учили, и заскользил над боем
вкось.
Видимо, он приземлился слишком далеко от боя, потому что добрый час
полз в темноте, никого не встречая. Внезапно что-то схватило его за горло, и
он с размаху ударил в темноту кинжалом. Но это оказалось проволокой связи.
Негреба вынул из мешка кусачки и перекусил ее в нескольких местах, ползя
вдоль нее. Тут ему пришло в голову, что проволока может привести к румынской
части, где можно устроить порядочный аврал огнем из автомата.
Через час проволока привела в бурьян. Всмотревшись в рассветную мглу,
Негреба увидел трех коней и поодаль часового. Кони, почуяв человека,
захрапели, и пришлось долго выжидать, пока они привыкнут. За это время
Негреба надумал, что можно снять часового, вскочить на коня и помчаться по
деревне, постреливая из автомата. Он медленно пополз к часовому, держа в
левой руке автомат, в правой - кинжал. Именно эта правая рука провалилась на
ползке в непонятную яму и тотчас уперлась во что-то мягкое. Его кинуло в
жар, и он замер на месте. Откуда-то из-под земли шли громкие голоса.
Наконец он понял: мягкое и упругое препятствие оказалось одеялом,
закрывавшим отдушину погреба. Там слышался чужой говор, звенели шпоры,
стучала пишущая машинка. Негреба осторожно прорезал кинжалом дырку и
заглянул в погреб. Очевидно, это был штаб батальона, может быть, полка.
Румынские офицеры сгрудились у стола за картой, по которой им что-то
раздраженно показывал черноусый и давно не бритый пожилой офицер. В углу на
корточках сидели телефонисты. Они подозвали одного из офицеров, и тот начал
кричать в трубку. Негреба под этот шум вынул из сумки гранату. Одной ему
показалось мало. Когда в подвале снова начался громкий говор, он достал
вторую, потом третью и связал их вместе. Он собрался было кинуть их в
отдушину, но тут зацокали копыта, и к погребу подскакали еще двое. Негреба
дал им войти и тотчас же похвалил себя за это: все офицеры в подвале
вытянулись и встали "смирно" - очевидно, один из вошедших был большим
начальником.
Негреба швырнул гранаты в отдушину и кубарем покатился в бурьян.
Часовой крикнул, но в подвале грянуло и рвануло, и часовой исчез неизвестно
куда.
Уже рассвело, когда Негреба вышел в тыл переднего края румынских
окопов. Он залег в копне и стал выжидать. Промчался одинокий всадник. Он
скакал во весь дух, оглядываясь и пригибая голову к шее коня. Негреба навел
на него автомат, но где-то близко простучала очередь, и всадник свалился.
Негреба обрадовался: видно, рядом прятался еще один наш парашютист. Снова
застучал автомат, и Негреба понял, что он бьет из кустов рядом.
Он решил переползти по кукурузе к товарищу (все же вдвоем лучше), но
тут завыли мины и стали рваться у кустов одна за другой, и автомат замолк.
Тогда из ложбинки показалось несколько румын, беспрерывно стреляющих по
кустам, где сидел неизвестный Негребе товарищ. Негреба в их трескотню
добавил свою очередь. Несколько румын упало, остальные кинулись в кукурузу.
Все снова стихло, только издали доносилась стрельба. Он пополз к кустам и
нашел там Леонтьева. Тот лежал ничком, подбитый миной. Негреба повернул его.
Леонтьев открыл глаза, но тут же закрыл их и негромко сказал:
- Миша... пристрели... не выбраться...
Негреба взглянул в его белое, восковое лицо и вдруг отчетливо понял,
что тут, в этих кустах, он найдет и свой собственный конец: пронести
Леонтьева через фронт один он не сможет, оставить его здесь или выполнить
его просьбу - тоже. Все в нем похолодело и заныло, и он ругнул себя - нужно
ему было лезть сюда... Шел бы сам по себе, целый и сильный, выбрался бы...
Но хотя жалость к себе и своей жизни, с которой приходится расставаться
из-за другого, и сжимала его сердце, он прилег к Леонтьеву и сказал так
весело, как сумел:
- Это, друг, всегда поспеется... Сперва перевяжу... Отсидимся: двое -
не один...
На перевязку ушли оба пакета - леонтьевский и свой. Леонтьев
почувствовал себя лучше. Негреба устроил его поудобнее, всунул ему в руки
автомат и сказал:
- Ты за кинжальную батарею будешь. Лежи и нажимай спуск, только и
делов! Отобьемся. Слышь, наши близко.
В самом деле, впереди, за румынскими окопами, шла яростная стрельба.
Видимо, десантный полк атаковал румын. Но от этого было не легче: скоро
румыны, выбитые из окопов, хлынут назад, и кустик с двумя моряками окажется
как раз на пути их отступления. Надо было приготовиться к этому. Негреба
выложил перед собой гранаты, запасной диск к автомату и повернулся к
Леонтьеву:
- Гранаты у тебя есть?
- Есть, - ответил тот, примеряясь, сможет ли он хоть немного водить
перед собой автоматом. - Три штуки. Гранаты возьми, а диск мой не тронь. Сам
стрелять буду... Наложим их, Миша, пока дойдут, а?
- Факт, наложим, - сказал Негреба, и они замолчали.
Бой приближался. Стрельба доносилась все ближе. Солнце уже грело
порядочно, и теплый, горький запах трав подымался от земли. Ждать последнего
боя - и с ним смерти - было трудно. Сбоку, метрах в трехстах, виднелась
глубокая балка, где можно было бы отлично держаться и бить румынских
фашистов с фланга. Но перенести туда Леонтьева он не мог.
Он заставил себя смотреть перед собой, на ложбинку, откуда должны были
появиться враги. И уже хотелось, чтобы это было скорее: ему показалось, что
нервов у него не хватит и что, если это ожидание еще продлится, он оставит
Леонтьева в кустах и один поползет к балке, в сторону от пути отходящих
батальонов.
- Наши сзади, - сказал вдруг Леонтьев. - Слышишь?
Негреба и сам слышал сзади четкие недолгие очереди, но боялся этому
верить. Леонтьев зашевелился и закричал слабым, хриплым голосом:
- Моряки!.. Сюда!..
Он пытался подняться, но снова упал на траву. Негреба высунул голову из
куста и в желтой кукурузе увидел неподалеку черную бескозырку, левее -
вторую. Он встал во весь рост и замахал рукой:
- Моряки!.. Перепелица, чертяка, право на борт, свои!
Два парашютиста перебежали по кукурузе к кустам.
Это были Перепелица и Котиков. Они прилегли в куст, и Негреба наскоро
сообщил им обстановку и свой план: перебежать в балку и бить отходящих румын
с фланга.
- Тут нам не позиция, тут нас, как курей, задушат, - сказал он. -
Тащите Леонтьева, я прикрывать буду.
Котиков и Перепелица подняли раненого. Тот стиснул зубы и закрыл глаза:
каждый толчок на бегу отдавался острой болью. До балки оставалось еще метров
восемьдесят, когда из ложбинки затрещали выстрелы и выскочило больше десятка
румын. Негреба ответил огнем из автомата, но и остальным двоим пришлось
положить Леонтьева и тоже вступить в бой. Отбившись, моряки наконец
скатились в балку и там нашли еще одного парашютиста - Литовченко. Он лежал,
хозяйственно обложившись гранатами и выставив из травы черное дуло автомата.
Увидев краснофлотцев, он возбужденно сказал:
- А я уж думал - мне труба! Лежу один как перст, а их сейчас попрет -
только считай... Ну, теперь нас сила!
Леонтьев был без сознания. Негреба осмотрел повязки: они были в крови.
Тогда он снял с себя форменку, разорвал ее и сделал новую перевязку.
Перепелица тем временем достал бисквиты и шоколад.
- Позавтракаем пока, что ли, - сказал он. И остальные тоже вынули свои
пайки. Но сухие бисквиты не лезли в горло, а шоколад забивал рот и
проглотить его было трудно. Во рту пересохло от бега, солнце уже пекло, и
каждый из них дорого дал бы за глоток воды. Но все, оказывается, опорожнили
свои фляги еще ночью. Только у Литовченко случайно оказалось немного воды, и
он протянул фляжку Негребе:
- Дай ему. Горит человек.
Негреба осторожно влил воду в рот Леонтьева. Тот глотнул и открыл
глаза.
- Держись, Леонтьич, - сказал Негреба, - гляди, нас теперь сколько...
Факт, пробьемся!
Леонтьев не ответил и снова закрыл глаза. Перепелица негромко сказал:
- Поперли руманешти, гляди...
И точно, из ложбинки прямо на те кусты, где недавно еще были моряки,
выбежала первая толпа отступающих румын. Впереди всех и быстрее всех бежало
шесть немцев-автоматчиков. Они добежали до кустов, залегли и открыли огонь
по отступающим румынам.
- Вот это тактика! - удивился Негреба. - Что ж, морячки, поможем
немцам?.. Только чур не по-ихнему: прицельно бить, не очередями.
Он засучил рукава тельняшки и выстрелил первым в офицера,
размахивающего пистолетом. Из балки во фланг отступающим ударили пули
моряков.
Можно было и не стрелять. Румыны не заметили бы этой горсточки,
спрятанной в балке, и моряки прошли бы к себе в тыл без потерь. Но они
стреляли, открывая огнем свое присутствие здесь, стреляли, потому что каждый
выстрел уничтожал еще одного врага, стреляли, помогая атаке десантного
полка.
Под этим огнем офицерам не удалось ни остановить, ни собрать выбежавшие
из окопов роты. Тогда немецкие автоматчики перенесли огонь на моряков, и
кто-то из офицеров собрал десятка два солдат и повел их на балку. Это был
уже настоящий бой. Моряки отбили две атаки. Наконец волна румын прошла,
оставив в кукурузе и у балки неподвижные тела. Перепелица оглянул поле боя.
- Порядком наложили! - сказал он удовлетворенно. - А как у нас с
патронами, ребята?
С патронами было плохо. На автоматчиков и на отражение двух атак моряки
израсходовали почти весь запас. Это было тем хуже, что теперь должны были
побежать румыны соседнего участка, и, по всем расчетам, они неминуемо должны
были наскочить на балку. Негреба предложил повторить маневр и перебраться в
соседнюю, которая опять окажется с фланга отступающих, но, посмотрев на
Леонтьева, сам отказался от этой мысли. Моряки помолчали, обдумывая. Потом
Негреба сказал:
- Что ж... Видно, тут надо держаться. Патроны беречь на прорыв.
Отбиваться будем только гранатами. По тем, кто вплотную набежит.
Они замолчали, выжидая, когда появятся враги. Потом Перепелица достал
из мешка офицерский пистолет и посмотрел обойму.
- Шесть патронов, - сказал он. - А нас пятеро, Хватит. Разыграем, что
ли, кому? Понятно?
- Понятно, - сказал Литовченко.
- Ясно, - подтвердил Котиков.
- Точно, - добавил Негреба.
Он сорвал четыре травинки и откусил одну, подровняв концы, зажал в
кулак и протянул Литовченко.
- Откуда у тебя ихний пистолет? - спросил тот Перепелицу, вытягивая
травинку, и закончил облегченно: - Не мне, длинная.
- Пристукнул ночью офицера, - ответил Перепелица. - Вещь не тяжелая, а
пригодится... Тащи ты, Котиков.
- Может, лучше свои патроны оставить? - раздумчиво сказал тот,
осторожно таща травинку. - Погано ихними-то пулями...
Его травинка тоже оказалась длинной.
- Коли ранят, с автоматом не управишься, а этим и лежа всех достанешь,
- сказал Перепелица деловито и потянул травинку сам. - Тоже длинная.
Выходит, Миша, тебе... Только ты не торопись. Когда вовсе конец будет,
понятно?
- Ясно, - сказал Негреба и положил пистолет под руку.
- Кажись, пошли, - негромко сказал Котиков. - Ну, моряки... Коли ничего
не будет, свидимся.
И моряки замолчали. Только изредка стонал Леонтьев. Перепелица
перекинул Негребе бушлат:
- Прикройся. Лежишь, что зебра полосатая. За версту видать.
- Все одно видать, - ответил Негреба. - Лучше уж так. Хоть увидят, что
моряки.
И они снова замолчали, вглядываясь в лавину румын, покатившуюся к
балке.
Румыны выбегали из окопов, падали на землю, отстреливаясь от кого-то,
кто наседал на них, снова вскакивали, перебегая метров на пять-шесть. Они
двигались плотной цепью, почти рядом друг с другом, и с каждой перебежкой
все ближе и ближе были к горсточке моряков. Около сотни их побежали прямо на
балку, видимо чуя, что они смогут укрыться от огня преследующих их моряков
десантного полка. Они еще раз залегли, отстреливаясь, потом, как по команде,
вскочили и ринулись к балке.
Уже видны были их лица, небритые, вспотевшие, искаженные страхом. Они
были так близко, что тяжелый запах пота, казалось, ударял в нос. Они бежали
к балке молча и дружно.
И тогда на их пути встал Негреба, встал во весь рост - крепкий и
ладный, в полосатой тельняшке, с автоматом в левой руке и с поднятой
гранатой в правой.
- Эй, антонески, огребай матросский подарок! - крикнул он в исступлении
и швырнул гранату. Вслед за ней из балки вылетели еще три. Ахнули взрывы.
Румыны попадали. Другие отшатнулись и, петляя, двинулись по сторонам. Моряки
бросили еще четыре гранаты. Проход расширился. Перепелица крикнул:
- Мишка, а ведь прорвемся! Хватай Леонтьева!
Моряки мгновенно поняли его, и каждый свободной рукой подхватил
раненого. Они ринулись в образовавшийся проход между румынами, и Леонтьев от
боли пришел в себя и снова стиснул зубы, чтобы вытерпеть этот стремительный
яростный бег. Они проскочили уже самую гущу, когда он увидел, что румыны
кинулись за ними. Он разжал зубы и глянул на Перепелицу.
- Бросьте меня... Пробивайтесь...
Перепелица выругал его на бегу, и он замолчал.
Румыны подскочили уже близко. Моряков было всего пятеро, а их сотни.
Враги, видимо, поняли это и решили взять моряков живьем. Рослый солдат
прыгнул на Перепелицу, пытаясь ударить его штыком. Котиков выпустил ногу
Леонтьева и выстрелил румыну в затылок, но другой кинулся на него.
Перепелица подхватил румынскую винтовку и сильным ударом штыка повалил
солдата, за ним второго и третьего. Потом он бросил винтовку, сорвал с пояса
гранату и далеко кинул ее в подбегавших солдат. Те отшатнулись, но граната
взорвалась среди них. Оставшиеся в живых залегли и открыли огонь. Пули
засвистели вокруг моряков. Перепелица упал и крикнул:
- Тащите вдвоем, мы с Котиковым задержим!
Моряки тоже упали в траву и стали отстреливаться последними патронами.
Негреба и Литовченко тащили ползком Леонтьева, а остальные двое ползли за
ними, сдерживая румын редким, но точным огнем. Наконец те отстали, спеша
уйти в тыл, а моряки неожиданно для себя провалились в опустевший румынский
окоп.
Тут они опомнились и осмотрелись: у Котикова пулей была пробита щека, у
Перепелицы две пули сидели в ляжке. Литовченко тоже обнаружил, что он ранен.
На перевязки ушли все форменки.
Румыны были уже далеко за кустами, и впереди, очевидно, были только
свои. Моряки устроили Леонтьева в окопе поудобнее, принесли ему воды, обмыли
и напоили, положили возле него румынский автомат и гранаты, найденные в
окопе. Он смотрел на все эти заботы, слабо улыбаясь, и глаза его, полные
слез, лучше всяких слов говорили о том, что было в его душе. Взгляд этот,
вероятно, смутил Негребу, потому что он встал и сказал с излишней
деловитостью:
- Полежи тут, больше трясти не будем. Сейчас носилки пришлем. Идем
своих искать.
И они встали в рост - четыре человека в полосатых тельняшках, в черных
бескозырках, окровавленные, перевязанные обрывками форменок, но сильные и
готовые снова пробиваться сквозь сотни врагов.
И, видимо, сами они поразились своей живучей силище. И Перепелица
сказал:
- Один моряк - моряк, два моряка - взвод, три моряка - рота... Сколько
нас? Четверо?.. Батальон, слушай мою команду: шагом... арш!
1942
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Андраш | Дата: Среда, 22 Октября 2014, 00.12.49 | Сообщение # 226 |
Группа: Старейшина
Сообщений: 5209
Статус: Отсутствует
| Любителям фантастики рекомендую ознакомиться с творчеством Льва Вершинина. Особенно произвело впечатление произведение "Доспехи бога" или в сокращенном выпуске "Возвращение короля " 
Андрей Блащенко
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Четверг, 26 Февраля 2015, 23.04.04 | Сообщение # 227 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Лев Николаевич Толстой
Севастополь в декабре месяце
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет -- все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена... Вы подходите к пристани -- особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов -- дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. -- кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом -- солдатами, моряками, купцами, женщинами, -- причаливают и отчаливают от пристани.
-- На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, -- предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.
Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди -- старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...
-- Ваше благородие! прямо под Кистентина [Корабль "Константин"] держите, -- скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, -- вправо руля.
-- А на нем пушки-то еще все, -- заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.
-- А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, -- заметит старик, тоже взглядывая на корабль.
-- Вишь ты, где разорвало! -- скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
-- Это он с новой батареи нынче палит, -- прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. -- Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. -- И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.
На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные кСзла; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, -- везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было -- поить лошадей или таскать орудия, -- так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.
Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, -- ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, -- вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, -- это дурное чувство, -- идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.
-- Ты куда ранен? -- спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: "робко спрашиваете", потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.
-- В ногу, -- отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. -- Слава Богу теперь, -- прибавляет он, -- на выписку хочу.
-- А давно ты уже ранен?
-- Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
-- Что же, болит у тебя теперь?
-- Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.
-- Как же ты это был ранен?
-- На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
-- Неужели больно не было в эту первую минуту?
-- Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
-- Ну, а потом?
-- И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом.
-- Это хозяйка моя, ваше благородие! -- замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: "Уж вы ее извините. Известно, бабье дело -- глупые слова говорит".
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, -- и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.
-- Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, -- говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
-- Что, он без памяти? -- спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на нас.
-- Нет, еще слышит, да уж очень плох, -- прибавляет она шепотом. -- Я его нынче чаем поила -- что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, -- так уж не пил почти.
-- Как ты себя чувствуешь? -- спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.
-- У сердце гхорить.
Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
-- Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, -- скажет вам ваша путеводительница, -- она мужу на бастион обедать носила.
-- Что ж, отрезали?
-- Выше колена отрезали.
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, -- увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении -- в крови, в страданиях, в смерти...
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы...
"Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?" Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим.
Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь офицера, с розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки -- весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.
Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры -- все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.
Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот-то и тот-то товарищ.
-- Черт возьми, как нынче у нас плохо! -- говорит басом белобрысенький безусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе.
-- Где у нас? -- спрашивает его другой.
-- На четвертом бастионе, -- отвечает молоденький офицер, и вы непременно с большим вниманием и даже некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах: "на четвертом бастионе". Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся вам нахальством, покажутся вам тем особенным бретерским настроением духа, которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но все-таки вы подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвертом бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало! плохо оттого, что грязно. "Пройти на батарею нельзя", -- скажет он, показывая на сапоги, выше икор покрытые грязью. "А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило", -- скажет другой. "Кого это? Митюхина?" -- "Нет... Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи! -- прибавит он к трактирному слуге. -- Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой -- в шести вылазках был".
На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина, называемого "бордо", сидят два пехотных офицера: один, молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели, рассказывает другому, старому, с черным воротником и без звездочек, про альминское дело. Первый уже немного выпил, и по остановкам, которые бывают в его рассказе, по нерешительному взгляду, выражающему сомнение в том, что ему верят, и главное, что слишком велика роль, которую он играл во всем этом, и слишком все страшно, заметно, что он сильно отклоняется от строгого повествования истины. Но вам не до этих рассказов, которые вы долго еще будете слушать во всех углах России: вы хотите скорее идти на бастионы, именно на четвертый, про который вам так много и так различно рассказывали. Когда кто-нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: "Я иду на четвертый бастион", -- непременно заметны в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: "Тебя бы поставить на четвертый бастион"; когда встречают носилки и спрашивают: "Откуда?" -- большей частью отвечают: "С четвертого бастиона". Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный бастион: тех, которые никогда на нем не были и которые убеждены, что четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него, и тех, которые живут на нем, как белобрысенький мичман, и которые, говоря про четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в землянке и т. д.
В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться: туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и закрыл солнце; какая-то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши, тротуары и солдатские шинели...
Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где отбит угол стоны, где пробита крыша. Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько презрительно смотрят на вас. По дороге спотыкаетесь вы на валяющиеся ядра и в ямы с водой, вырытые в каменном грунте бомбами. По улице встречаете вы и обгоняете команды солдат, пластунов, офицеров; изредка встречаются женщина или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в старой шубейке и в солдатских сапогах. Проходя дальше по улице и опустясь под маленький изволок, вы замечаете вокруг себя уже не дома, а какие-то странные груды развалин-камней, досок, глины, бревен; впереди себя на крутой горе видите какое-то черное, грязное пространство, изрытое канавами, и это-то впереди и есть четвертый бастион... Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови, и непременно встретите тут четырех солдат с носилками и на носилках бледно-желтоватое лицо и окровавленную шинель. Ежели вы спросите: "Куда ранен?" -- носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из-за носилок не видно головы и он уже умер или тяжело ранен.
Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, -- вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль -- жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, -- слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется чем-то ужасно страшным.
"Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!" -- думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый бастион. Это Язоновский редут -- место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное. Чтобы идти на четвертый бастион, возьмите направо, по этой узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрел пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя еще шагов триста, вы снова выходите на батарею -- на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, человек пять матросов, играющих в карты под бруствером, и морского офицера, который, заметив в вас Нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам свое хозяйство и все, что для вас может быть интересного. Офицер этот так спокойно свертывает папиросу из желтой бумаги, сидя на орудии, так спокойно прохаживается от одной амбразуры к другой, так спокойно, без малейшей аффектации говорит с вами, что, несмотря на пули, которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны и внимательно расспрашиваете и слушаете рассказы офицера. Офицер этот расскажет вам, -- но только, ежели вы его расспросите, -- про бомбардированье пятого числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось восемь человек, и как все-таки на другое утро, шестого, он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять.] из всех орудий; расскажет вам, как пятого попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншей неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати -- сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и сеть неприятель -- он, как говорят солдаты и матросы.
Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. "Послать комендора и прислугу к пушке", -- и человек четырнадцать матросов живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, -- простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но все существо ваше, гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас, платформу и черные фигуры движущихся по ней матросов. По случаю этого нашего выстрела вы услышите различные толки матросов и увидите их одушевление и проявление чувства, которого вы не ожидали видеть, может быть, -- это чувство злобы, мщения врагу, которое таится в душе каждого. "В самую абразуру попало; кажись, убило двух... вон понесли", -- услышите вы радостные восклицания. "А вот он рассерчает: сейчас пустит сюда", -- скажет кто-нибудь; и действительно, скоро вслед за этим вы увидите впереди себя молнию, дым; часовой, стоящий на бруствере, крикнет: "Пу-у-шка!" И вслед за этим мимо вас взвизгнет ядро, шлепнется в землю и воронкой взбросит вкруг себя брызги грязи и камни. Батарейный командир рассердится за это ядро, прикажет зарядить другое и третье орудия, неприятель тоже станет отвечать нам, и вы испытаете интересные чувства, услышите и увидите интересные вещи. Часовой опять закричит: "Пушка!" -- и вы услышите тот же звук и удар, те же брызги, или закричит: "маркела!" [Мортира] -- и вы услышите равномерное, довольно приятное и такое, с которым с трудом соединяется мысль об ужасном, посвистывание бомбы, услышите приближающееся к вам и ускоряющееся это посвистывание, потом увидите черный шар, удар о землю, ощутительный, звенящий разрыв бомбы. Со свистом и визгом разлетятся потом осколки, зашуршат в воздухе камни, и забрызгает вас грязью. При этих звуках вы испытаете странное чувство наслаждения и вместе страха. В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще поближе упали около вас ядро или бомба. Но вот еще часовой прокричал своим громким, густым голосом: "маркела!", еще посвистыванье, удар и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком вас поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и грязи, имеет какой-то странный нечеловеческий вид, в одно время с носилками. У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на набрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: "Простите, братцы!" -- еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: "Простите, братцы!" В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию. "Это вот каждый день этак человек семь или восемь", -- говорит вам морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, -- идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, -- это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, -- и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше... они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, -- любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, -- о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, -- Корнилов, объезжая войска, говорил: "Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя", -- и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: "Умрем! ура!" -- только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский...
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
Севастополь. 1855 года, 25 апреля
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Андраш | Дата: Пятница, 27 Февраля 2015, 14.31.41 | Сообщение # 228 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 5209
Статус: Отсутствует
|  Владимир Грызун
Как Виктор Суворов сочинял историю
Хула есть убойная вещь: напасть можно с помощью одного слова, а для защиты нужны целые страницы.
Ж.-Ж. Руссо
Я не согласен ни с одним словом, которое вы говорите, но готов умереть… (умирает).
Вольтер (о В. Суворове)
Вместо предисловия
О Грызуне и о Суворове
Других писателей у нас для вас нет.
И.В. Сталин
1
Здравствуй дорогой читатель!
Сейчас наш разговор будет вестись по-человечески, а не по-«Суворовски». Пока еще мы не стали Владимиром Грызуном и не впали в «суворовский» победный тон. Здесь мы хотим объяснить вам, кто мы такие, и почему мы такие, какие мы есть.
В 1993 году в России вышла скандально известная книга Виктора Суворова «Ледокол». Уже отшумев на Западе, она многими была воспринята как откровение: автор книги, беглый сотрудник советского посольства в Швейцарии Владимир Резун, переворачивал с ног на голову многие, ставшие привычными истины о начале Великой Отечественной войны. Резун, скрывшийся под литературным псевдонимом «Виктор Суворов», уверенно провозглашал, что летом 1941 года Сталин был готов привести в действие план по захвату всей Европы, который разгадал и предотвратил Адольф Гитлер.
Цель книги, которую вы держите в руках, — показать, что «Ледокол» и другие исторические сочинения Суворова не ставят своей целью узнать правду о нашем прошлом. Они являются заведомо лживой, конъюнктурной, насквозь идеологизированной отрыжкой эпохи холодной войны. Именно это мы и обязуемся доказать.
Чтобы продемонстрировать порочность суворовских методов, мы показали их в гипертрофированном виде. Мы решили сделать, казалось бы, невозможное — переплюнуть «Ледокол» по лубочной раскрашенности, карикатурной образности и предельной упрощенности повествования. Однако мы не ставили себе цели превзойти пенталогию Суворова по лживости и неправдоподобию вымыслов (кроме отдельных мест, где это специально оговаривается). Учтите, что, в отличие от Суворова с его намеренной ложью, мы руководствовались желанием писать намеренную правду , не гоняясь за бредовыми сенсациями. Уверяем вас, это не менее интересно. И, кроме того, по наглости и объему лжи Суворова невозможно переплюнуть.
Во время работы нам часто говорили об излишней эмоциональности и анекдотичности нашего стиля. Но, на наш взгляд, не слишком умно было бы лишать наш текст бесконечных выкриков и молений (основных приемов Суворова, которые мы, заимствуя у него, доводим до гротеска) только лишь потому, что это ненаучно и весьма похоже на шутку дурного тона. Да, он пишет беспардонно и лживо. Но нельзя же из-за этого лишать пародию сходства с оригиналом! Именно глупости оригинала мы и хотим как следует высмеять. В самом деле, разве не анекдот — трогательный рассказ Суворова о кожаных сапогах, открывающий опус «День „М“»? Кроме того, маскируясь под объект наших насмешек, авторы преследовали еще одну цель. Мы намеренно — снисходим до уровня В. Суворова для того, чтобы обычный читатель, шарахающийся от серьезных работ, посвященных началу Великой Отечественной войны (и который судит о событиях тех лет лишь по книгам Суворова), ознакомился хотя бы из любопытства. Чтиво легкое, занимательное — точь-в-точь «Ледокол». Только вот цели у нас другие.
Резун своими опусами пытается всеми средствами внушить читателям (и, увы, небезуспешно!) одну глобальную и несправедливую мысль: в то время как армии и народы западных стран сражались за спасение народов Европы от тотальных расовых чисток, геноцида и рабства всех «неарийских», «низших» наций… наша армия и наш народ все силы прилагали к тому, чтобы сделать то же, что и нацисты, причем даже более кроваво и жестоко. На наш взгляд, подобные утверждения являются преднамеренной ложью и прямым оскорблением всех народов бывшего СССР.
Мы тоже не вполне согласны с той рафинированной картиной начала войны, которая до сих пор сохраняется в школьных учебниках. Она, несомненно, нуждается …
Читать книгу
http://fanread.ru/book/3714082/
Андрей Блащенко
Сообщение отредактировал Андраш - Пятница, 27 Февраля 2015, 14.32.53 |
| |
| |
| Андраш | Дата: Четверг, 26 Марта 2015, 19.45.11 | Сообщение # 229 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 5209
Статус: Отсутствует
| Прокляты и забыты. Отверженные Герои СССР -Владимир Конев
[bgcolor=yellow]Описание книги[/bgcolor]
Новая книга от автора бестселлера «Герои без Золотых Звезд»! Продолжение горького рассказа об отверженных и забытых Героях Советского Союза, лишенных званий и наград. Они получили это гордое звание по заслугам. Они заплатили за почести и ордена собственной кровью. Они много раз заглядывали в лицо смерти. За свои подвиги они были удостоены высшей награды Родины – Золотой Звезды Героя СССР. Они вернулись домой с победой и славой. На них смотрели с восторгом и обожанием. Казалось, перед ними открыты все дороги и впереди – «светлый путь» в достойное будущее. Почему же их судьбы были сломаны, их жизни пошли под откос, их имена вычеркнуты из наградных списков, а подвиги – из народной памяти? За какие грехи, за какие преступления их лишили заслуженных званий и орденов? Что должен был совершить кавалер Золотой Звезды, чтобы быть проклятым собственной Родиной?… Невероятные судьбы, забытые трагедии, искалеченные души – в новой книге главной военно-исторической серии!
http://iknigi.net/avtor-v....-1.html
Андрей Блащенко
Сообщение отредактировал Андраш - Четверг, 26 Марта 2015, 19.46.58 |
| |
| |
| Андраш | Дата: Среда, 01 Апреля 2015, 17.59.48 | Сообщение # 230 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 5209
Статус: Отсутствует
| Тонкая красная линияДжеймс Джонс
О минувшей войне написано немало книг, в том числе и буржуазными романистами. Некоторые из них известны советскому читателю. Только за последние годы в Военном издательстве в русском переводе вышли такие произведения, как «Большая война» Э. Майрера, «Нагие и мертвые» Н. Мейлера, «Отсюда и в вечность» Дж. Джонса и другие. Предлагаемый читателю роман американского писателя Джеймса Джонса «Тонкая красная линия» также посвящен второй мировой войне."Тонкая красная линия" - это вторая часть трилогии, в которую входят "Отсюда - и в вечность" (предвоенная армейская жизнь) и "Только позови" (возвращение домой). Романы объединены замыслом, но не сюжетом - каждый можно читать, по отдельности. "Тонкая красная линия" - это война, и только война. Окопная, солдатская правда.
Автор назвал свою книгу так потому, что, по его мысли, «разум отделяет от безумия лишь тонкая красная линия», которая во время войны часто рвется, и тогда нормальные люди превращаются в убийц, садистов, вандалов. За этой «красной линией» нет места разуму. И важно все сделать так, говорится между строк романа, чтобы «красная линия», отделяющая разум от безумия, всегда оставалась целой, прочной. В этих и других подобных рассуждениях автора можно усмотреть осуждение им войны, но осуждение, лишенное какого-либо конкретного социального смысла.
«Тонкая красная линия» — роман о войне, на которую автор взглянул лишь из иллюминатора транспортного судна, доставившего американских солдат на далекий остров в Тихом океане, из окопа на этом острове, где развертываются основные события. Это взгляд на войну солдата, абсолютно не понимающего, почему она началась и зачем ведется, крохотный эпизод большой войны, центральное место в которой, бесспорно, принадлежит Великой Отечественной войне Советского Союза. Но именно события этой войны остались неизвестными для миллионов американцев. Ведь не случайно многосерийный кинофильм о Великой Отечественной войне был показан в США под названием «Неизвестная война». Не случаен и тот факт, что в американской литературе и кинематографии «за кадром» остался великий подвиг советского народа, спасшего человечество от фашизма. Такое могло произойти только в Америке, где бизнес, мифы об американском образе жизни способны затуманить сознание ее граждан, исказить истину. Роман еще раз убеждает читателей в этом.
Дж. Джонс ограничил рамки войны действиями американской пехотной роты, участвовавшей в десанте на тихоокеанский остров, под которым автор подразумевает остров Гуадалканал в группе Соломоновых островов. Напомним некоторые факты истории военных действий на Тихом океане к моменту, который нашел отражение в предлагаемом читателю романе. Известно, что в этот период (конец 1942 — начало 1943 года) американское командование пыталось перехватить стратегическую инициативу на Тихоокеанском театре военных действий. Несмотря на превосходство американцев в силах, бои в районе Соломоновых островов шли с переменным успехом. Однако постепенно союзники стали одерживать верх над японскими сухопутными войсками и флотом. Тому были не только частные причины. Для военно-политического руководства Японии становилось все более очевидным, что разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом решающим образом изменил общую картину войны. Позже японские историки напишут в труде «История войны на Тихом океане», что поражение немцев на Волге явилось тяжелым ударом не только для Германии, но и для Японии и Италии. В феврале японское командование после длительных кровопролитных боев с американскими экспедиционными силами вынуждено было эвакуировать свои войска с острова Гуадалканал. Примерно с этого времени Япония начала вести арьергардные бои на островах бескрайнего тихоокеанского бассейна. Такова реальная историческая основа, которая нашла художественное воплощение в произведении Дж. Джонса.
В романе нет главного героя, в нем действует множество персонажей: офицеры, сержанты, солдаты третьей роты одного из полков пехотной дивизии, высадившейся на острове.
Временные рамки романа сравнительно узки (месяц-полтора). Фабула довольно бесхитростна: Дж. Джонс описывает участие пехотной роты в боях с момента высадки на острове и до изгнания с него японцев. Но делает он это скрупулезно,
http://fanread.ru/book/8110961/
Андрей Блащенко
Сообщение отредактировал Андраш - Среда, 01 Апреля 2015, 18.05.54 |
| |
| |
| Андраш | Дата: Среда, 17 Июня 2015, 19.28.42 | Сообщение # 231 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 5209
Статус: Отсутствует
| Отрывок из повести П.Тодоровского "Вспоминай не вспоминай"
…Значит, я с этим переводом на шестьсот рублей от старшей сестры перемахнул через забор. Всю дорогу от училища до рынка в голове крутилась одна и та же мысль: сейчас куплю буханку хлеба, хлеба, хлеба!.. И вгрызусь в нее, в этот дурманящий душу аромат, недосягаемый и такой желанный. Вдоволь насытиться именно хлебом – единственная мечта всей жизни. Не надо никакого там шоколада или еще чего-то там. Нет. Насытиться хлебом, его выдавали нам так мало, так мало… Садятся за стол двенадцать молодых, голодных как волки курсантиков, а на столе маленькая, сыроватая с торчащими иглами нечищеного овса буханка, и эту буханочку надо разделить на двенадцать равных частей. Ниткой вымеряется длина буханки, ширина, острым ножом она делится на двенадцать частей. Один из курсантов отворачивается, старшина тычет пальцем в ломтик хлеба, спрашивает: «Кому?» Отвернувшийся, не глядя, называет первую попавшуюся фамилию, и каждому кажется, что ему-то как раз и попался самый маленький ломтик.
Андрей Блащенко
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 23 Августа 2015, 19.31.52 | Сообщение # 232 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Прости меня, Мыкола…
Эта зарисовка была написана девять лет назад, в июне 2006 года. История, легшая в основу рассказика, произошла в Лейпциге, во время Чемпионата мира по футболу, с моим другом Антоном и записана с его слов. Зарисовка была опубликована на страницах спартаковской гостевой ВВ в качестве подарка ко дню рождения Антона, оттуда и разошлась по сети.
Тогда же, летом 2006-го, от людей, знавших историю что называется из первоисточника, я несколько раз не по-децки получал «полну ж..пу огурцов» за то, что своевольно изменил концовку. Действительно, это именно тот случай, когда реальная жизнь гораздо справедливей вымысла. Добро отзывается. Во всех смыслах.
Сейчас, думается мне, самое время восстановить справедливость и рассказать как все случилось на самом деле…
… К половине восьмого, когда жара начала спадать, на улицах Лейпцига появились первые, пока еще робкие и немного нескладные, хохлы. Беспристрастный взгляд наблюдателя-европейца, может быть, и не определил бы точно их национальную принадлежность, но у Антона сомнений не было – это они.
Дамы, одетые в самые безумные наряды из киевских бутиков – от Франко Бенуцци до «Империи меха», и их кавалеры – в мятых летних пиджаках с закатанными до локтя рукавами – выгодно отличались от разношерстной туристской братии, заполнившей к вечеру лейпцигские улицы.
Украинцы не вливались в шумную многоязыкую круговерть, они променадили чопорно и с достоинством, демонстрируя настоящий европейский менталитет и подлинную нордическую выдержку. Даже семечки были оставлены в гостиницах, и если кто-то и находил горстку-другую в кармане своего шикарного пиджака от Нила Баррета и украдкой пытался грызть – шелуху аккуратно сплевывал в руку и при случае ссыпал в урну, ловя одобрительные взгляды соотечественников.
«Европа, это – хохлы. Хохлы, это – Европа» — мысленно представил их друг другу Антон.
Процедуру знакомства Европы с собой хохлы продолжали приблизительно минут сорок, после чего, решив, что, «мол, хватит с них», освоились. По-хозяйски оглядевшись, они приступили к отвоевыванию жизненного пространства.
Первым, кто ощутил это на себе, был Антон.
— Фри? – спросил бритоголовый упитанный дядька лет сорока пяти с двумя банками пива в руках и, не дожидаясь ответа, плюхнулся в плетеное кресло рядом с ним. Антон пожал плечами и улыбнулся. Хохол утер пот со лба, открыл банку и шумно отхлебнул пива. Знакомство неминуемо приближалось.
— Сербия? – подозрительно спросил хохол.
Сначала Антон хотел что-то ответить, но было лень, да и бейсболка в цвета сербского флага и майка с надписью «Serbia» выбора не оставляли. Он улыбнулся и кивнул. Хохол оживился.
— Ай эм Укрэйн. Укрэйн. Україна, розумієш? Ви ар бразэрз!
— Ukraine? – Антон с недоумением оглядел хохла – Was ist das?
— Нічого собі! – присвистнул хохол – Укрэйн! – почти заорал он. – Дынамо Kыив!
— Dynamo? – будто что-то вспоминая прикрыл глаза Антон.
— Йес, Дынамо! Блохин, Лобановский, Протасов!
— Dynamo… Dynamo… Dynamo… – бормотал Антон – O, Yes! Dynamo Moscow?
— Тьфу ти, чорт! Нот Москау! Кыив! Розумієш? Кы-ив!
— What is Кыыы-иффф? – при слове Кыиф Антон недовольно поморщился.
Рекомендуем: О любви к "сепаратизму" в центре Киева
— Дык, йоптыть, як же ті пояснити, чудыло? Кыив – мати городов русскiх, андэстэнд ми?
— Кыив – Руссия? – с искренней надеждой спросил Антон, но отчаявшийся хохол решил сменить тему.
— Мыкола – он ткнул себя пальцем в грудь и протянул Антону руку.
— O-o-o-o-o!!! Kyiv! – вспомнил Антон. – Hoh-ly? Yes?
— Нот хохлы! Укрэйн! – одернул руку Мыкола.
— Tony. – представился Антон и улыбнулся. – What is Ukraine?
— Укрэйн, Оранж революшен!
— Orange? Holland?
Мыкола в бессилии прикрыл глаза и тихонько завыл.
«Я те покажу Оранжь» — подумал Антон. Ту голландскую трибуну за воротами он запомнит надолго. И он, в сербской розе и спартаковской майке с фамилией Пьянович на спине. Кроме него на трибуне было еще трое сербов, один русский и несколько немцев на нейтральных цветах. И все.
— You make revolution in Holland? What revolution? Sexual? You are gay?
— Ноу! – заорал Мыкола. – Нот сэкшуал! Нот гей! Нот Холланд! Хохланд, бля!
Люди, сидящие за столиками рядом начали поглядывать на них с некоторым недоумением.
Мыкола достал последний козырь:
— Шевченко! Милан! Андрий Шеученко! Шэва! Голдэн бутса! Андэстэнд?
— Shevchenko? – Антон понимающе улыбнулся.
— Йес!!!
— Chelsea?
Рекомендуем: Киевлянин о сегодняшней ситуации на Украине
— Йес!!! – просиял Мыкола.
— Chelsea – shit.
Улыбка сползла с раскрасневшегося лица украинца. Антон понял, что переборщил.
— Mykola – is your name? – Будто ничего не заметив, спросил он.
— Ну, — буркнул Мыкола.
— Were are you from? From Ukraine?
— Ну зрозумів же! Йес!!!! Укрэйн!!! Ви ар бразерз! Сербия унд Укрэйн ист бразерс!!!! Розумієш? БратУшки!
— Yes. ПонИмаю. Руссия, Сербия и Укрэйн – ис братУшки.
— Нихт. Нот Руссия. Руссия нихт братУшка.
— Why?
— Укрэйн ис Юроп. Сербия ис Юроп. Руссия ис нот Юроп.
— Yes. Руссия ис нот Юроп. Руссия – братушка.
— Нихт братушка. Руссия ис Эйша. Вайлд пипл. Укрэйн ис Юроп. Братушка. – Мыкола был явно доволен собой. – Ни, москаль не брат мені, Росiя не братушка. Дикари, бл..
Антону это надоело.
— Тебе Мыкола, с братушками определиться бы – перешел, наконец, на русский Антон. — А то, неровен час, на сербов нарвешься…
— Ти кто? – подскочил со стула Мыкола. — Москаль, чи шо?
Антон неторпливо поднялся, отсчитал чаевые и сухо процедил:
— И запомни, Мыкола: вы мне, суки, еще за Севастополь ответите.
— Моска-а-а-аль!!!! – завыл Мыкола отчего-то страшно, до глубины души обидевшись на Антона и за себя, и за свой обманутый майдан, да и за всю многолетнюю неустроенность Нэзалэжной. – Моска-а-аль!!!
http://news-front.info/2015/08/14/prosti-menya-mykola/
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Воскресенье, 07 Февраля 2016, 19.50.09 | Сообщение # 233 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Довольно современный рассказ, хотя напечатан в 1964 году.
Север Гансовский
День гнева
Председатель комиссии.
Вы читаете на нескольких языках, знакомы с высшей математикой и можете выполнять кое-какие работы. Считаете ли вы, что это делает вас Человеком?
Отарк. Да, конечно. А разве люди знают что-нибудь еще?
(Из допроса отарка. Материалы Государственной комиссии)
Двое всадников выехали из поросшей густой травой долины и начали подниматься в гору. Впереди на горбоносом чалом жеребце лесничий, а Дональд Бетли на рыжей кобыле за ним. На каменистой тропе кобыла споткнулась и упала на колени. Задумавшийся Бетли чуть не свалился, потому что седло — английское скаковое седло с одной подпругой — съехало лошади на шею.
Лесничий подождал его наверху.
— Не позволяйте ей опускать голову, она спотыкается.
Бетли, закусив губу, бросил на него досадливый взгляд. Черт возьми, об этом можно было предупредить и раньше! Он злился также и на себя, потому что кобыла обманула его. Когда Бетли ее седлал, она надула брюхо, чтобы потом подпруга была совсем свободной.
Он так натянул повод, что лошадь заплясала и отдала назад.
Тропа опять стала ровной. Они ехали по плоскогорью, и впереди поднимались одетые хвойными лесами вершины холмов.
Лошади шли длинным шагом, иногда сами переходя на рысь и стараясь перегнать друг друга. Когда кобылка выдвигалась вперед, Бетли делались видны загорелые, чисто выбритые худые щеки лесничего и его угрюмые глаза, устремленные на дорогу. Он как будто вообще не замечал своего спутника.
— Я слишком непосредствен, — думал Бетли. — И это мне мешает. Я с ним заговаривал уже раз пять, а он либо отвечает мне односложно, либо вообще молчит. Не ставит меня ни во что. Ему кажется, что если человек разговорчив, значит он болтун и его не следует уважать. Просто они тут в глуши не знают меры вещей. Думают, что это ничего не значит — быть журналистом. Даже таким журналистом, как… Ладно, тогда я тоже не буду к нему обращаться. Плевать!..
Но постепенно настроение его улучшалось. Бетли был человек удачливый и считал, что всем другим должно так же нравиться жить, как и ему. Замкнутость лесничего его удивляла, но вражды к нему он не чувствовал.
Погода, с утра дурная, теперь прояснилась. Туман рассеялся. Мутная пелена в небе разошлась на отдельные облака. Огромные тени быстро бежали по темным лесам и ущельям, и это подчеркивало суровый, дикий и какой-то свободный характер местности.
Бетли похлопал кобылку по влажной, пахнущей потом шее.
— Тебе, видно, спутывали передние ноги, когда отпускали на пастбище, и от этого ты спотыкаешься. Ладно, мы еще столкуемся.
Он дал лошади повода и нагнал лесничего.
— Послушайте, мистер Меллер, а вы и родились в этих краях?
— Нет, — сказал лесничий, не оборачиваясь.
— А где?
— Далеко.
— А здесь давно?
— Давно, — Меллер повернулся к журналисту. — Вы бы лучше потише разговаривали. А то они могут услышать.
— Кто они?
— Отарки, конечно. Один услышит и передаст другим. А то и просто может подстеречь, прыгнуть сзади и разорвать… Да и вообще лучше, если они не будут знать, зачем мы сюда едем.
— Разве они часто нападают? В газетах писали, таких случаев почти не бывает.
Лесничий промолчал.
— А они нападают сами? — Бетли невольно оглянулся. — Или стреляют тоже? Вообще оружие у них есть? Винтовки или автоматы?
— Они стреляют очень редко. У них же руки не так устроены… Тьфу, не руки, а лапы! Им неудобно пользоваться оружием.
— Лапы, — повторил Бетли. — Значит, вы их здесь за людей не считаете?
— Кто? Мы?
— Да, вы. Местные жители.
Лесничий сплюнул.
— Конечно, не считаем. Их здесь ни один человек за людей не считает.
Он говорил отрывисто. Но Бетли уже забыл о своем решении держаться замкнуто.
— Скажите, а вы с ними разговаривали? Правда, что они хорошо говорят?
— Старые хорошо. Те, которые были еще при лаборатории… А молодые хуже. Но все равно, молодые еще опаснее. Умнее, у них и головы в два раза больше. — Лесничий вдруг остановил коня. В голосе его была горечь. — Послушайте, зря мы все это обсуждаем. Все напрасно. Я уже десять раз отвечал на такие вопросы.
— Что напрасно?
— Да вся эта наша поездка. Ничего из нее не получится. Все останется, как прежде.
— Но почему останется? Я приехал от влиятельной газеты. У нас большие полномочия. Материал готовится для сенатской комиссии. Если выяснится, что отарки действительно представляют такую опасность, будут приняты меры. Вы же знаете, что на этот раз собираются послать войска против них.
— Все равно ничего не выйдет, — вздохнул лесничий. — Вы же не первый сюда приезжаете. Тут каждый год кто-нибудь бывает, и все интересуются только отарками. Но не людьми, которым приходится с отарками жить. Каждый спрашивает: — А правда, что они могут изучить геометрию?.. А верно, что есть отарки, которые понимают теорию относительности? Как будто это имеет какое-нибудь значение! Как будто из-за этого их не нужно уничтожать!
— Но я для того и приехал, — начал Бетли, — чтобы подготовить материал для комиссии. И тогда вся страна узнает, что…
— А другие, вы думаете, не готовили материалов? — перебил его Меллер.
— Да, и кроме того… Кроме того, как вы поймете здешнюю обстановку? Тут жить нужно, чтобы понять. Одно дело проехаться, и другое — жить все время. Эх!.. Да что говорить! Поедем. — Он тронул коня. — Вот отсюда уже начинаются места, куда они заходят. От этой долины.
Журналист и лесничий были теперь на крутизне. Тропинка, змеясь, уходила из-под копыт коней все вниз и вниз.
Далеко под ними лежала заросшая кустарником долина, перерезанная вдоль каменистой узкой речкой. Сразу от нее вверх поднималась стена леса, а за ней в необозримой дали — забеленные снегами откосы Главного хребта.
Местность просматривалась отсюда на десятки километров, но нигде Бетли не мог заметить и признака жизни — ни дымка из трубы, ни стога сена. Казалось, край вымер.
Солнце скрылось за облаком, сразу стало холодно, и журналист вдруг почувствовал, что ему не хочется спускаться вниз за лесничим. Он зябко передернул плечами. Ему вспомнился теплый, нагретый воздух его городской квартиры, светлые и тоже теплые комнаты редакции. Но потом он взял себя в руки. — Ерунда! Я бывал и не в таких переделках. Чего меня бояться? Я прекрасный стрелок, у меня великолепная реакция. Кого еще они могли бы послать, кроме меня? Он увидел, как Меллер взял из-за спины ружье, и сделал то же самое со своим.
Кобыла осторожно переставляла ноги на узкой тропе.
Когда они спустились, Меллер сказал:
— Будем стараться ехать рядом. Лучше не разговаривать. Часам к восьми нужно добраться до фермы Стеглика. Там переночуем.
Они тронулись и ехали около двух часов молча. Поднялись вверх и обогнули Маунт-Беар, так что справа у них все время была стена леса, а слева обрыв, поросший кустарником, но таким мелким и редким, что там никто не мог прятаться. Спустились к реке и по каменистому дну выбрались на асфальтированную, заброшенную дорогу, где асфальт потрескался и в трещинах пророс травой.
Когда они были на этом асфальте, Меллер вдруг остановил коня и прислушался. Затем он спешился, стал на колени и приложил ухо к дороге.
— Что-то неладно, — сказал он, поднимаясь. — Кто-то за нами скачет. Уйдем с дороги.
Бетли тоже спешился, и они отвели лошадей за канаву в заросли ольхи.
Минуты через две журналист услышал цокот копыт. Он приближался. Чувствовалось, что всадник гонит вовсю.
Потом через жухлые листья они увидели серую лошадь, скачущую торопливым галопом. На ней неумело сидел мужчина в желтых верховых брюках и дождевике. Он проехал так близко, что Бетли хорошо рассмотрел его лицо и понял, что видел уже этого мужчину. Он даже вспомнил где. Впрочем в городке возле бара стояла компания. Человек пять или шесть, плечистых, крикливо одетых. И у всех были одинаковые глаза. Ленивые, полузакрытые, наглые. Журналист знал эти глаза — глаза гангстеров.
Едва всадник проехал, Меллер выскочил на дорогу.
— Эй!
Мужчина стал сдерживать лошадь и остановился.
— Эй, подожди!
Всадник огляделся, узнал, очевидно, лесничего. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Потом мужчина махнул рукой, повернул лошадь и поскакал дальше.
Лесничий смотрел ему вслед, пока звук копыт не затих вдали. Потом он вдруг со стоном ударил себя кулаком по голове.
— Вот теперь-то уже ничего не выйдет! Теперь наверняка.
— А что такое? — спросил Бетли. Он тоже вышел из кустов.
— Ничего… Просто теперь конец нашей затее.
— Но почему? — Журналист посмотрел на лесничего и с удивлением увидел в его глазах слезы.
— Теперь все кончено, — сказал Меллер, отвернулся и тыльной стороной кисти вытер глаза. — Ах, гады! Ах, гады!
— Послушайте! — Бетли тоже начал терять терпение. — Если вы так будете нервничать, пожалуй, нам действительно не стоит ехать.
— Нервничать! — воскликнул лесничий. — По-вашему, я нервничаю? Вот посмотрите!
Взмахом руки он показал на еловую ветку с красными шишками, свесившуюся над дорогой шагах в тридцати от них.
Бетли еще не понял, зачем он должен на нее смотреть, как грянул выстрел, в лицо ему пахнул пороховой дымок, и самая крайняя, отдельно висевшая шишка свалилась на асфальт.
— Вот как я нервничаю. — Меллер пошел в ольшаник за конем.
Они подъехали к ферме как раз, когда начало темнеть.
Из бревенчатого недостроенного дома вышел высокий чернобородый мужчина со всклокоченными волосами и стал молча смотреть, как лесничий и Бетли расседлывают лошадей. Потом на крыльце появилась женщина, рыжая, с плоским, невыразительным лицом и тоже непричесанная. А за ней трое детей. Двое мальчишек восьми или девяти лет и девочка лет тринадцати, тоненькая, как будто нарисованная ломкой линией.
Все эти пятеро не удивились приезду Меллера и журналиста, не обрадовались и не огорчились. Просто стояли и молча смотрели. Бетли это молчание не понравилось.
За ужином он попытался завести разговор.
— Послушайте, как вы тут управляетесь с отарками? Очень они вам досаждают?
— Что? — чернобровый фермер приложил ладонь к уху и перегнулся через стол. — Что? — крикнул он. — Говорите громче. Я плохо слышу.
Так продолжалось несколько минут, и фермер упорно не желал понимать, чего от него хотят. В конце концов он развел руками. Да, отарки здесь бывают. Мешают ли они ему? Нет, лично ему не мешают. А про других он не знает. Не может ничего сказать.
В середине этого разговора тонкая девочка встала, запахнулась в платок и, не сказав никому ни слова, вышла.
Как только все тарелки опустели, жена фермера принесла из другой комнаты два матраца и принялась стелить для приезжих.
Но Меллер ее остановил:
— Пожалуй, мы лучше переночуем в сарае.
Женщина, не отвечая, выпрямилась. Фермер поспешно встал из-за стола.
— Почему? Переночуйте здесь.
Но лесничий уже брал матрацы.
В сарай высокий фермер проводил их с фонарем. С минуту смотрел, как они устраиваются, и один момент на лице у него было такое выражение, будто он собирается что-то сказать. Но он только поднял руку и почесал голову. Потом ушел.
— Зачем все это? — спросил Бетли. — Неужели отарки и в дома забираются?
Меллер поднял с земли толстую доску и припер ею тяжелую крепкую дверь, проверив, чтобы доска не соскользнула.
— Давайте ложиться, — сказал он. — Всякое бывает. В дома они тоже забираются.
Журналист сел на матрац и принялся расшнуровывать ботинки.
— А скажите, настоящие медведи тут остались? Не отарки, а настоящие дикие медведи. Тут ведь вообще-то много медведей водилось, в этих лесах?
— Ни одного, — ответил Меллер. — Первое, что отарки сделали, когда они из лаборатории вырвались, с острова, — это они настоящих медведей уничтожили. Волков тоже. Еноты тут были, лисицы — всех в общем. Яду взяли в разбитой лаборатории, мелкоту ядом травили. Здесь по всей округе дохлые волки валялись — волков они почему-то не ели. А медведей собрали всех. Они ведь и сами своих даже иногда едят.
— Своих?
— Конечно, они ведь не люди. От них не знаешь, чего ждать.
— Значит, вы их считаете просто зверями?
— Нет. — Лесничий покачал головой. — Зверями мы их не считаем. Это только в городах спорят, люди они или звери. Мы-то здесь знаем, что они и ни то и ни другое. Понимаете, раньше было так: были люди, и были звери. И все. А теперь есть что-то третье — отарки. Это в первый раз такое появилось, за все время, пока мир стоит. Отарки не звери — хорошо, если б они были только зверями. Но и не люди, конечно.
— Скажите, — Бетли чувствовал, что ему все-таки не удержаться от вопроса, банальность которого он понимал, — а верно, что они запросто овладевают высшей математикой?
Лесничий вдруг резко повернулся к нему.
— Слушайте, заткнитесь насчет математики наконец! Заткнитесь! Я лично гроша ломаного не дам за того, кто знает высшую математику. Да, математика для отарков хоть бы хны! Ну и что?.. Человеком нужно быть — вот в чем дело.
Он отвернулся и закусил губу.
— У него невроз, — подумал Бетли. — Да еще очень сильный. Он больной человек.
Но лесничий уже успокаивался. Ему было неудобно за свою вспышку. Помолчав, он спросил:
— Извините, а вы его видели?
— Кого?
— Ну, этого гения, Фидлера.
— Фидлера?.. Видел. Я с ним разговаривал перед самым выездом сюда. По поручению газеты.
— Его там, наверное, держат в целлофановой обертке? Чтобы на него капелька дождя не упала.
— Да, его охраняют. — Бетли вспомнил, как у него проверили пропуск и обыскали его в первый раз возле стены, окружающей Научный центр. Потом еще проверка, и снова обыск — перед въездом в институт. И третий обыск — перед тем как впустить его в сад, где к нему и вышел сам Фидлер. — Его охраняют. Но он действительно гениальный математик. Ему тринадцать лет было, когда он сделал свои «Поправки к общей теории относительности». Конечно, он необыкновенный человек, верно ведь?
— А как он выглядит?
— Как выглядит?
Журналист замялся. Он вспомнил Фидлера, когда тот в белом просторном костюме вышел в сад. Что-то неловкое было в его фигуре. Широкий таз, узкие плечи. Короткая шея… Это было странное интервью, потому что Бетли чувствовал, что проинтервьюировали скорее его самого. То есть Фидлер отвечал на его вопросы. Но как-то несерьезно. Как будто он посмеивался над журналистом и вообще над всем миром обыкновенных людей там, за стенами Научного центра. И спрашивал сам. Но какие-то дурацкие вопросы. Разную ерунду, вроде того, например, любит ли Бетли морковный сок. Как если бы этот разговор был экспериментальным — он, Фидлер, изучает обыкновенного человека.
— Он среднего роста, — сказал Бетли. — Глаза маленькие… А вы разве его не видели? Он же тут бывал, на озере и в лаборатории.
— Он приезжал два раза, — ответил Меллер. — Но с ним была такая охрана, что простых смертных и на километр не подпускали. Тогда еще отарков держали за загородкой, и с ним работали Рихард и Клейн. Клейна они потом съели. А когда отарки разбежались, Фидлер здесь уже не показывался… Что же он теперь говорит насчет отарков?
— Насчет отарков?.. Сказал, что то был очень интересный научный эксперимент. Очень перспективный. Но теперь он этим не занимается. У него что-то связанное с космическими лучами… Говорил еще, что сожалеет о жертвах, которые были.
— А зачем это все было сделано? Для чего?
— Ну, как вам сказать?.. — Бетли задумался. — Понимаете, в науке ведь так бывает: — А что, если?.. Из этого родилось много открытий.
— В каком смысле — А что, если?
— Ну, например: — А что, если в магнитное поле поместить проводник под током? И получился электродвигатель… Короче говоря, действительно эксперимент.
— Эксперимент, — Меллер скрипнул зубами. — Сделали эксперимент — выпустили людоедов на людей. А теперь про нас никто и не думает. Управляйтесь сами, как знаете. Фидлер уже плюнул на отарков и на нас тоже. А их тут расплодились сотни, и никто не знает, что они против людей замышляют. — Он помолчал и вздохнул. — Эх, подумать только, что пришло в голову! Сделать зверей, чтобы они были умнее, чем люди. Совсем уж обалдели там, в городах. Атомные бомбы, а теперь вот это. Наверное, хотят, чтобы род человеческий совсем кончился.
Он встал, взял заряженное ружье и положил рядом с собой на землю.
— Слушайте, мистер Бетли. Если будет какая-нибудь тревога, кто-нибудь станет стучаться к нам или ломиться, вы лежите, как лежали. А то мы друг друга в темноте перестреляем. Вы лежите, а я уж знаю, что делать. Я так натренировался, что, как собака, просыпаюсь от одного предчувствия.
Утром, когда Бетли вышел из сарая, солнце светило так ярко и вымытая дождиком зелень была такая свежая, что все ночные разговоры показались ему всего лишь страшными сказками.
Чернобородый фермер был уже на своем поле — его рубаха пятнышком белела на той стороне речки. На миг журналисту подумалось, что, может быть, это и есть счастье — вот так вставать вместе с солнцем, не зная тревог и забот сложной городской жизни, иметь дело только с рукояткой лопаты, с комьями бурой земли.
Но лесничий быстро вернул его к действительности. Он появился из-за сарая с ружьем в руке.
— Идемте, покажу вам одну штуку.
Они обошли сарай и вышли в огород с задней стороны дома. Тут Меллер повел себя странно. Согнувшись, перебежал кусты и присел в канаве возле картофельных гряд. Потом знаком показал журналисту сделать то же самое.
Они стали обходить огород по канаве. Один раз из дому донесся голос женщины, но что она говорила, было не разобрать.
Меллер остановился.
— Вот посмотрите.
— Что?
— Вы же говорили, что вы охотник. Смотрите!
На лысенке между космами травы лежал четкий пятилапый след.
— Медведь? — с надеждой спросил Бетли.
— Какой медведь? Медведей уже давно нет.
— Значит, отарк?
Лесничий кивнул.
— Совсем свежие, — прошептал журналист.
— Ночные следы, — сказал Меллер. — Видите, засырели. Это он еще до дождя был в доме.
— В доме? — Бетли почувствовал холодок в спине, как прикосновение чего-то металлического. — Прямо в доме?
Лесничий не ответил, кивком показал журналисту в сторону канавы, и они молча проделали обратный путь.
У сарая Меллер подождал, пока Бетли отдышится.
— Я так и подумал вчера. Еще когда мы вечером приехали и Стеглик стал притворяться, что плохо слышит. Просто он старался, чтобы мы громче говорили и чтобы отарку все было слышно. А отарк сидел в соседней комнате.
Журналист почувствовал, что голос у него хрипнет.
— Что вы говорите? Выходит, здесь люди объединяются с отарками? Против людей же!
— Вы тише, — сказал лесничий. — Что значит «объединяются»? Стеглик ничего и не мог поделать. Отарк пришел и остался. Это часто бывает. Отарк приходит и ложится, например, на заправленную постель в спальне. А то и просто выгонит людей из дому и занимает его на сутки или на двое.
— Ну, а люди-то? Так и терпят? Почему они в них не стреляют?
— Как же стрелять, если в лесу другие отарки? А у фермера дети, и скотина, которая на лугу пасется, и дом, который можно поджечь… Но главное — дети. Они же ребенка могут взять. Разве уследишь за малышами? И кроме того, они тут у всех ружья взяли. Еще в самом начале. В первый год.
— И люди отдали?
— А что сделаешь? Кто не отдавал, потом раскаялся…
Он не договорил и вдруг уставился на заросль ивняка шагах в пятнадцати от них.
Все дальнейшее произошло в течение двух-трех секунд.
Меллер вскинул ружье и взвел курок. Одновременно над кустарником поднялась бурая масса, сверкнули большие глаза, злые и испуганные, раздался голос:
— Эй, не стреляйте! Не стреляйте!
Инстинктивно журналист схватил Меллера за плечо. Грянул выстрел, но нуля только сбила ветку. Бурая масса сложилась вдвое, шаром прокатилась по лесу и исчезла между деревьями. Несколько мгновений слышался треск кустарника, потом все смолкло.
— Какого черта! — Лесничий в бешенстве обернулся. — Почему вы это сделали?
Журналист, побледневший, прошептал:
— Он говорил, как человек… Он просил не стрелять.
Секунду лесничий смотрел на него, потом гнев его сменился усталым равнодушием. Он опустил ружье.
— Да, пожалуй… В первый раз это производит впечатление.
Позади них раздался шорох. Они обернулись.
Жена фермера сказала:
— Пойдемте в дом. Я уже накрыла на стол.
Во время еды все делали вид, будто ничего не произошло.
После завтрака фермер помог оседлать лошадей. Попрощались молча.
Когда они поехали, Меллер спросил:
— А какой у вас, собственно, план? Я толком и не понял. Мне сказали, что я должен проводить тут вас по горам, и все.
— Какой план?.. Да вот и проехать по горам. Повидать людей — чем больше, тем лучше. Познакомиться с отарками, если удастся. Одним словом, почувствовать атмосферу.
— На этой ферме вы уже почувствовали?
Бетли пожал плечами.
Лесничий вдруг придержал коня.
— Тише…
Он прислушивался.
— За нами бегут… На ферме что-то случилось.
Бетли еще не успел поразиться слуху лесничего, как сзади раздался крик:
— Эй, Меллер, эй!
Они повернули лошадей, к ним, задыхаясь, бежал фермер. Он почти упал, взявшись за луку седла Меллера.
— Отарк взял Тину. Потащил к Лосиному оврагу.
Он хватал ртом воздух, со лба падали капли пота.
Одним махом лесничий подхватил фермера на седло. Его жеребец рванулся вперед, грязь высоко брызнула из-под копыт.
Никогда прежде Бетли не подумал бы, что он может с такой быстротой мчаться на коне. Ямы, стволы поваленных деревьев, кустарников, канавы неслись под ним, сливаясь в какие-то мозаичные полосы. Где-то веткой с него сбило фуражку, он даже не заметил.
Впрочем, это и не зависело от него. Его лошадь в яростном соревновании старалась не отстать от жеребца. Бетли обхватил ее за шею. Каждую секунду ему казалось, что он сейчас будет убит.
Они проскакали лесом, большой поляной, косогором, обогнали жену фермера и спустились в большой овраг.
Тут лесничий спрыгнул с коня и, сопровождаемый фермером, побежал узкой тропкой в чащу редкого молодого просвечивающего сосняка.
Журналист тоже оставил кобылу, бросив повод ей на шею, и кинулся за Меллером. Он бежал за лесником, и в уме у него автоматически отмечалось, как удивительно переменился тот. От прежней нерешительности и апатии Меллера не осталось ничего. Движения его были легкими и собранными, ни секунды не задумываясь, он менял направление, перескакивал ямы, подлезал под низкие ветви. Он двигался, как будто след отарка был проведен перед ним жирной меловой чертой.
Некоторое время Бетли выдерживал темп бега, потом стал отставать. Сердце у него прыгало в груди, он чувствовал удушье и жжение в горле. Он перешел на шаг, несколько минут брел в чаще один, потом услышал впереди голоса.
В самом узком месте оврага лесничий стоял с ружьем наготове перед густой зарослью орешника. Тут же был отец девушки.
Лесничий сказал раздельно:
— Отпусти ее. Иначе я тебя убью.
Он обращался туда, в заросль.
В ответ раздалось рычание, перемежаемое детским плачем.
Лесничий повторил:
— Иначе я тебя убью. Я жизнь положу, чтобы тебя выследить и убить. Ты меня знаешь.
Снова раздалось рычанье, потом голос, но не человеческий, а какой-то граммофонный, вяжущий все слова в одно, спросил:
— А так ты меня не убьешь?
— Нет, — сказал Меллер. — Так ты уйдешь живой.
В чаще помолчали. Раздавались только всхлипывания.
Потом послышался треск ветвей, белое мелькнуло в кустарнике. Из заросли вышла тоненькая девушка. Одна рука была у нее окровавлена, она придерживала ее другой.
Всхлипывая, она прошла мимо трех мужчин, не поворачивая к ним головы, и побрела, пошатываясь, к дому.
Все трое проводили ее взглядом.
Чернобородый фермер посмотрел на Меллера и Бетли. В его широко раскрытых глазах было что-то такое режущее, что журналист не выдержал и опустил голову.
— Вот, — сказал фермер.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Воскресенье, 07 Февраля 2016, 19.50.29 | Сообщение # 234 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Они остановились переночевать в маленькой пустой сторожке в лесу. До озера с островом, на котором когда-то была лаборатория, оставалось всего несколько часов пути, но Меллер отказался ехать в темноте.
Это был уже четвертый день их путешествия, и журналист чувствовал, что его испытанный оптимизм начинает давать трещины. Раньше на всякую случившуюся с ним неприятность у него наготове была фраза: — А все-таки жизнь чертовски хорошая штука! Но теперь он понимал, что это дежурное изречение, вполне годившееся, когда в комфортабельном вагоне едешь из одного города в другой или входишь через стеклянную дверь в вестибюль отеля, чтобы встретиться с какой-нибудь знаменитостью, — что это изречение решительно неприменимо для случая со Стегликом, например.
Весь край казался пораженным болезнью. Люди были апатичны, неразговорчивы. Даже дети не смеялись.
Однажды он спросил у Меллера, почему фермеры не уезжают отсюда. Тот объяснил, что все, чем местные жители владеют, — это земля. Но теперь ее невозможно было продать. Она обесценилась из-за отарков.
Бетли спросил:
— А почему вы не уезжаете?
Лесничий подумал. Он закусил губу, помолчал, потом ответил:
— Все же я приношу какую-то пользу. Отарки меня боятся. У меня ничего здесь нет. Ни семьи, ни дома. На меня никак нельзя повлиять. Со мной можно только драться. Но это рискованно.
— Значит, отарки вас уважают?
Меллер недоуменно поднял голову.
— Отарки?.. Нет, что вы! Уважать они тоже не могут. Они же не люди. Только боятся. И это правильно. Я же их убиваю.
Однако на известный риск отарки все-таки шли. Лесничий и журналист оба чувствовали это. Было такое впечатление, что вокруг них постепенно замыкается кольцо. Три раза в них стреляли. Один выстрел был сделан из окна заброшенного дома, а два — прямо из леса. Все три раза после неудачного выстрела они находили свежие следы. И вообще следы отарков попадались им все чаще и чаще с каждым днем…
В сторожке, в сложенном из камней маленьком очаге, они разожгли огонь и приготовили себе ужин. Лесничий закурил трубку, печально глядя перед собой.
Лошадей они поставили напротив раскрытой двери сторожки.
Журналист смотрел на лесничего. За то время, пока они были вместе, с каждым днем все возрастало его уважение к этому человеку. Меллер был необразован, вся его жизнь прошла в лесах, он почти ничего не читал, с ним и двух минут нельзя было поддерживать разговора об искусстве. И тем не менее журналист чувствовал, что он не хотел бы себе лучшего друга. Суждения лесничего всегда были здравы и самостоятельны; если ему нечего было говорить, он молчал. Сначала он показался журналисту каким-то издерганным и раздражительно слабым, по теперь Бетли понимал, что это была давняя горечь за жителей большого заброшенного края, который по милости ученых постигла беда.
Последние два дня Меллер чувствовал себя больным. Его мучила болотная лихорадка. От высокой температуры лицо его покрылось красными пятнами.
Огонь прогорел в очаге, и лесничий неожиданно спросил:
— Скажите, а он молодой?
— Кто?
— Этот ученый. Фидлер.
— Молодой, — ответил журналист. — Ему лет тридцать. Не больше. А что?
— То-то и плохо, что он молодой, — сказал лесничий.
— Почему?
Меллер помолчал.
— Вот они, способные, их сразу берут и помещают в закрытую среду. И нянчатся с ними. А они жизни совсем не знают. И поэтому не сочувствуют людям. — Он вздохнул. — Человеком сначала надо быть. А потом уже ученым.
Он встал.
— Пора ложиться. По очереди придется спать. А то отарки у нас лошадей зарежут.
Журналисту вышло бодрствовать первому.
Лошади похрупывали сеном возле небольшого прошлогоднего стожка.
Он уселся у порога хижины, положив ружье на колени.
Темнота спустилась быстро, как накрыла. Потом глаза его постепенно привыкли к мраку. Взошла луна. Небо было чистое, звездное. Перекликаясь, где-то наверху пролетела стайка маленьких птичек, которые в отличие от крупных птиц, боясь хищников, совершают свои осенние кочевья по ночам.
Бетли встал и прошелся вокруг сторожки. Лес плотно окружал поляну, где стоял домик, и в этом была опасность. Журналист проверил, взведены ли курки у ружья.
Он стал перебирать в памяти события последних дней, разговоры, лица и подумал о том, как будет рассказывать об отарках, вернувшись в редакцию. Потом ему пришло в голову, что, собственно, эта мысль о возвращении постоянно присутствовала в его сознании и окрашивала в совсем особый цвет все, с чем ему приходилось встречаться. Даже когда они гнались за отарком, схватившим девочку, он, Бетли, не забывал, что как ни жутко здесь, но он сможет вернуться и уйти от этого.
— Я-то вернусь, — сказал он себе. — А Меллер? А другие?..
Но эта мысль была слишком сурова, чтобы он решился сейчас додумывать ее до конца.
Он сел в тень от сторожки и стал размышлять об отарках. Ему вспомнилось название статьи в какой-то газете: — Разум без доброты. Это было похоже на то, что говорил лесничий. Для него отарки не были людьми, потому что не имели «сочувствия». Разум без доброты. Но возможно ли это? Может ли вообще существовать разум без доброты? Что начальное? Не есть ли эта самая доброта следствие разума? Или наоборот?.. Действительно, уже установлено, что отарки способнее людей к логическому мышлению, что они лучше понимают абстракцию и отвлеченность и лучше запоминают. Уже ходили слухи, что несколько отарков из первой партии содержатся в военном министерстве для решения каких-то особых задач. Но ведь и «думающие машины» тоже используются для решения всяких особых задач. И какая тут разница?
Он вспомнил, как один из фермеров сказал им с Меллером, что недавно видел почти совсем голого отарка, и лесничий ответил на это, что отарки в последнее время все больше делаются похожими на людей. Неужели они в самом деле завоюют мир? Неужели разум без доброты сильнее человеческого разума?
— Но это будет не скоро, — сказал он себе. — Даже если и будет. Во всяком случае, я-то успею прожить и умереть.
Но затем его тотчас ударило: дети! В каком мире они будут жить — в мире отарков или в мире кибернетических роботов, которые тоже не гуманны и тоже, как утверждают некоторые, умнее человека?
Его сынишка внезапно появился перед ним и заговорил:
— Папа, слушай. Вот мы — это мы, да? А они — это они. Но ведь они тоже думают про себя, что они — мы?
— Что-то вы слишком рано созреваете, — подумал Бетли. — В семь лет я не задавал таких вопросов.
Где-то сзади хрустнула ветка. Мальчик исчез.
Журналист тревожно огляделся и прислушался. Нет, все в порядке.
Летучая мышь косым трепещущим полетом пересекла поляну.
Бетли выпрямился. Ему пришло в голову, что лесничий что-то скрывает от него. Например, он еще не сказал, что это был за всадник, который в первый день обогнал их на заброшенной дороге.
Он опять оперся спиной о стену домика. Еще раз сын появился перед ним и снова с вопросом:
— Папа, а откуда все? Деревья, дома, воздух, люди? Откуда все это взялось?
Он стал рассказывать мальчику об эволюции мирозданья, потом что-то остро кольнуло его в сердце, и Бетли проснулся.
Луна зашла. Но небо уже немного посветлело.
Лошадей на поляне не было. Вернее, одной не было, а вторая лежала на траве, и над ней копошились три серые тени. Одна выпрямилась, и журналист увидел огромного отарка с крупной тяжелой головой, оскаленной пастью и большими, блещущими в полумраке глазами.
Потом где-то близко раздался шепот:
— Он спит.
— Нет, он уже проснулся.
— Подойди к нему.
— Он выстрелит.
— Он выстрелил бы раньше, если бы мог. Он либо спит, либо оцепенел от страха. Подойди к нему.
— Подойди сам.
А журналист действительно оцепенел. Это было как во сне. Он понимал, что случилось непоправимое, надвинулась беда, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Шепот продолжался:
— Но тот, другой? Он выстрелит.
— Он болен. Он не проснется… Ну иди, слышишь!
С огромным трудом Бетли скосил глаза. Из-за угла сторожки показался отарк. Но этот был маленький, похожий на свинью.
Преодолевая оцепенение, журналист нажал на курки ружья. Два выстрела прогремели один за другим, две картечины унеслись в небо.
Бетли вскочил, ружье выпало у него из рук. Он бросился в сторожку, дрожа, захлопнул за собой дверь и накинул щеколду.
Лесничий стоял с ружьем наготове. Его губы пошевелились, журналист скорее почувствовал, чем услышал вопрос:
— Лошади?
Он кивнул.
За дверью послышался шорох. Отарки чем-то подпирали ее снаружи.
Раздался голос:
— Эй, Меллер! Эй!
Лесничий метнулся к окошку, высунул было ружье. Тотчас черная лапа мелькнула на фоне светлеющего неба; он едва успел убрать двустволку.
Снаружи удовлетворенно засмеялись.
Граммофонный, растягивающий звуки голос сказал:
— Вот ты и кончился, Меллер.
И, перебивая его, заговорили другие голоса:
— Меллер, Меллер, поговори с нами…
— Эй, лесник, скажи что-нибудь содержательное. Ты же человек, должен быть умным…
— Меллер, выскажись, и я тебя опровергну…
— Поговори со мной, Меллер. Называй меня по имени. Я Филипп…
Лесничий молчал.
Журналист неверными шагами подошел к окошку. Голоса были совсем рядом, за бревенчатой стеной. Несло звериным запахом — кровью, пометом, еще чем-то.
Тот отарк, который назвал себя Филиппом, сказал под самым окошком:
— Ты журналист, да? Ты, кто подошел?..
Журналист откашлялся. В горле у него было сухо. Тот же голос спросил:
— Зачем ты приехал сюда?
Стало тихо.
— Ты приехал, чтобы нас уничтожили?
Миг опять была тишина, затем возбужденные голоса заговорили;
— Конечно, конечно, они хотят истребить нас… Сначала они сделали нас, а теперь хотят уничтожить…
Раздалось рычание, потом шум. У журналиста было такое впечатление, что отарки подрались.
Перебивая всех, заговорил тот, который называл себя Филиппом:
— Эй, лесник, что же ты не стреляешь? Ты же всегда стреляешь. Поговори со мной теперь.
Где-то сверху вдруг неожиданно ударил выстрел.
Бетли обернулся.
Лесничий взобрался на очаг, раздвинул жерди, из которых была сложена крыша, крытая сверху соломой, и стрелял.
Он выстрелил дважды, моментально перезарядил и снова выстрелил.
Отарки разбежались.
Меллер спрыгнул с очага.
— Теперь нужно достать лошадей. А то нам туго придется.
Они осмотрели трех убитых отарков.
Один, молодой, действительно был почти голый, шерсть росла у него только на загривке.
Бетли чуть не стошнило, когда Меллер перевернул отарка на траве. Он сдержался, схватившись за рот.
Лесничий сказал:
— Вы помните, что они не люди. Хоть они и разговаривают. Они людей едят. И своих тоже.
Журналист осмотрелся. Уже рассвело. Поляна, лес, убитые отарки — все на миг показалось ему нереальным.
Может ли это быть?.. Он ли это, Дональд Бетли, стоит здесь?..
— Вот здесь отарк съел Клейна, — сказал Меллер. — Это один из наших рассказывал, из местных. Его тут наняли уборщиком, когда была лаборатория. И в тот вечер он случайно оказался в соседней комнате. И все слышал…
Журналист и лесничий были теперь на острове, в главном корпусе Научного центра. Утром они сняли седла с зарезанных лошадей и по дамбе перебрались на остров. У них осталось теперь только одно ружье, потому что двустволку Бетли отарки, убегая, унесли с собой. План Меллера состоял в том, чтобы засветло дойти до ближайшей фермы, взять там лошадей. Но журналист выговорил у него полчаса на осмотр заброшенной лаборатории.
— Он все слышал, — рассказывал лесничий. — Это было вечером, часов в десять. У Клейна была какая-то установка, которую он разбирал, возясь с электрическими проводами, а отарк сидел на полу, и они разговаривали. Обсуждали что-то из физики. Это был один из первых отарков, которых тут вывели, и он считался самым умным. Он мог говорить даже на иностранных языках… Наш парень мыл пол рядом и слышал их разговор. Потом наступило молчание, что-то грохнуло. И вдруг уборщик услышал: — О господи!.. Это говорил Клейн, и у него в голосе был такой ужас, что у парня ноги подкосились. Затем раздался истошный крик: — Помогите! Уборщик заглянул в эту комнату и увидел, что Клейн лежит, извиваясь, на полу, а отарк гложет его. Парень от испуга ничего не мог делать и просто стоял. И только когда отарк пошел на него, он захлопнул дверь.
— А потом?
— Потом они убили еще двоих лаборантов и разбежались. А пять или шесть остались как ни в чем не бывало. И когда приехала комиссия из столицы, они с ней разговаривали. Этих увезли. Но позже выяснилось, что они в поезде съели еще одного человека.
В большой комнате лаборатории все оставалось как было. На длинных столах стояла посуда, покрытая слоем пыли, в проводах рентгеновской установки пауки сплели свои сети. Только стекла в окнах были выбиты, и в проломы лезли ветви разросшейся, одичавшей акации.
Меллер и журналист вышли из главного корпуса.
Бетли очень хотелось посмотреть установку для облучения, и он попросил у лесничего еще пять минут.
Асфальт на главной уличке брошенного поселка пророс травой и молодым, сильным уже кустарником. По-осеннему было далеко видно и ясно. Пахло прелыми листьями и мокрым деревом.
На площади Меллер внезапно остановился.
— Вы ничего не слышали?
— Нет, — ответил Бетли.
— Я все думаю, как они все вместе стали осаждать нас в сторожке, — сказал лесничий. — Раньше такого никогда не было. Они всегда поодиночке действовали.
Он опять прислушался.
— Как бы они нам не устроили сюрприза. Лучше убираться отсюда поскорее.
Они дошли до приземистого круглого здания с узкими, забранными решеткой окнами. Массивная дверь была приоткрыта, бетонный пол у порога задернулся тонким ковриком лесного мусора — рыжими елочными иголками, пылью, крылышками мошкары.
Осторожно они вошли в первое помещение с нависающим потолком. Еще одна массивная дверь вела в низкий зал.
Они заглянули туда. Белка с пушистым хвостом, как огонек, мелькнула по деревянному столу и выпрыгнула в окно сквозь прутья решетки.
Миг лесничий смотрел ей вслед. Он прислушался, напряженно сжимая ружье, потом сказал:
— Нет, так не пойдет.
И поспешно двинулся обратно.
Но было поздно.
Снаружи донесся шорох, входная дверь, чавкнув, затворилась. Раздался шум, как если бы ее завалили чем-нибудь тяжелым.
Секунду Меллер и журналист смотрели друг на друга, потом кинулись к окну.
Бетли выглянул наружу и отшатнулся.
Площадь и широкий высохший бассейн, неизвестно зачем когда-то построенный тут, заполнялись отарками. Их были десятки и десятки, и новые вырастали как из-под земли. Гомон уже стоял над этой толпой не людей и не зверей, раздавались крики, рычание.
Ошеломленные, лесничий и Бетли молчали.
Молодой отарк недалеко от них стал на задние лапы. В передних у него было что-то круглое.
— Камень, — прошептал журналист, все еще не веря случившемуся. — Он хочет бросить камень…
Но это был не камень.
Круглый предмет пролетел, возле решетки ослепительно блеснуло, горький дым пахнул в стороны.
Лесничий шагнул от окна. На лице его было недоумение. Ружье выпало из рук, он схватился за грудь.
— Ух ты, черт! — сказал он и поднял руку, глядя на окровавленные пальцы. — Ух ты, дьявол! Они меня прикончили.
Бледнея, он сделал два неверных шага, опустился на корточки, потом сел к стене.
— Они меня прикончили.
— Нет! — закричал Бетли. — Нет! — Он дрожал как в лихорадке.
Меллер, закусив губы, поднял к нему белое лицо.
— Дверь!
Журналист побежал к выходу. Там, снаружи, уже опять передвигали что-то тяжелое.
Бетли задвинул один засов, потом второй. К счастью, тут все было устроено так, чтобы накрепко запираться изнутри.
Он вернулся к лесничему.
Меллер уже лежал у стены, прижав руки к груди. По рубахе у него расползалось мокрое пятно. Он не позволил перевязать себя.
— Все равно, — сказал он. — Я же чувствую, что конец. Неохота мучиться. Не трогайте.
— Но ведь к нам придут на помощь! — воскликнул Бетли.
— Кто?
Вопрос прозвучал так горько, так открыто и безнадежно, что журналист похолодел.
Они молчали некоторое время, потом лесничий спросил:
— Помните, мы всадника видели еще в первый день?
— Да.
— Скорее всего это он торопился предупредить отарков, что вы приехали. Тут у них связь есть: бандиты в городе и отарки. Поэтому отарки объединились. Вы этому не удивляйтесь. Я-то знаю, что если бы с Марса к нам прилетели какие-нибудь осьминоги, и то нашлись бы люди, которые с ними стали бы договариваться.
— Да, — прошептал журналист.
Время до вечера протянулось для них без изменений. Меллер быстро слабел. Кровотечение у него остановилось. Он так и не позволил трогать себя. Журналист сидел с ним рядом на каменном полу.
Отарки оставили их. Не было попыток ни ворваться через дверь, ни кинуть еще гранату. Гомон голосов за окнами то стихал, то возникал вновь.
Когда спустилось солнце и стало прохладнее, лесничий попросил напиться. Журналист напоил его из фляжки и вытер ему лицо водой.
Лесничий сказал:
— Может быть, это и хорошо, что появились отарки. Теперь станет яснее, что же такое Человек. Теперь-то мы будем знать, что человек — это не такое существо, которое может считать и выучить геометрию. А что-то другое. Уж очень ученые загордились своей наукой. А она еще не все.
Меллер умер ночью, а журналист жил еще три дня.
Первый день он думал только о спасении, переходил от отчаяния к надежде, несколько раз стрелял через окна, рассчитывая, что кто-нибудь услышит выстрелы и придет к нему на помощь.
К ночи он понял, что эти надежды иллюзорны. Его жизнь показалась ему разделенной на две никак не связанные между собой части. Больше всего его и терзало именно то, что они не были связаны никакой логикой и преемственностью. Одна жизнь была благополучной, разумной жизнью преуспевающего журналиста, и она кончилась, когда он вместе с Меллером выехал из города к покрытым лесами горам Главного хребта. Эта первая жизнь никак не предопределяла, что ему придется погибнуть здесь на острове, в здании заброшенной лаборатории.
Во второй жизни все могло и быть и не быть. Она вся составилась из случайностей. И вообще ее целиком могло не быть. Он волен был и не поехать сюда, отказавшись от этого задания редактора и выбрав другое. Вместо того чтобы заниматься отарками, ему можно было вылететь в Нубию на работы по спасению древних памятников египетского искусства.
Нелепый случай привел его сюда. И это было самое жуткое. Несколько раз он как бы переставал верить и то, что с ним произошло, принимался ходить по залу, трогать стены, освещенные солнцем, и покрытые пылью столы.
Отарки почему-то совсем потеряли интерес к нему. Их осталось мало на площади и в бассейне. Иногда они затевали драки между собой, а один раз Бетли с замиранием сердца увидел, как они набросились на одного из своих, разорвали и принялись поедать.
Ночью он вдруг решил, что в его гибели будет виноват Меллер. Он почувствовал отвращение к мертвому лесничему и вытащил его тело в первое помещение к самой двери.
Час или два он просидел на полу, безнадежно повторяя:
— Господи, но почему же я?.. Почему именно я?..
На второй день у него кончилась вода, его стала мучить жажда. Но он уже окончательно понял, что спастись не может, успокоился, снова стал думать о своей жизни — теперь уже иначе. Ему вспомнилось, как еще в самом начале этого путешествия у него был спор с лесничим. Меллер сказал ему, что фермеры не станут с ним разговаривать.
— Почему? — спросил Бетли.
— Потому, что вы живете в тепле, в уюте, — ответил Меллер. — Потому, что вы из верхних. Из тех, которые предали их.
— Но почему я из верхних? — не согласился Бетли. — Денег я зарабатываю ненамного больше, чем они.
— Ну и что? — возразил лесничий. — У вас легкая, всегда праздничная работа. Все эти годы они тут гибли, а вы писали свои статейки, ходили по ресторанам, вели остроумные разговоры…
Он понял, что все это была правда. Его оптимизм, которым он так гордился, был в конце концов оптимизмом страуса. Он просто прятал голову от плохого. Читал в газетах о казнях в Парагвае, о голоде в Индии, а сам думал, как собрать денег и обновить мебель в своей большой пятикомнатной квартире, каким способом еще на одно деление повысить хорошее мнение о себе у того или другого влиятельного лица. Отарки — отарки-люди — расстреливали протестующие толпы, спекулировали хлебом, втайне готовили войны, а он отворачивался, притворялся, будто ничего такого нет.
С этой точки зрения вся его прошлая жизнь вдруг оказалась, наоборот, накрепко связанной с тем, что случилось теперь. Никогда не выступал он против зла, и вот настало возмездие…
На второй день отарки под окном несколько раз заговаривали с ним. Он не отвечал.
Один отарк сказал:
— Эй, выходи, журналист! Мы тебе ничего не сделаем.
А другой, рядом, засмеялся.
Бетли снова думал о лесничем. Но теперь это были уже другие мысли. Ему пришло в голову, что лесничий был герой. И собственно говоря, единственный настоящий герой, с которым ему, Бетли, пришлось встретиться. Один, без всякой поддержки, он выступил против отарков, боролся с ними и умер непобежденный.
На третий день у журналиста начался бред. Ему представилось, что он вернулся в редакцию своей газеты и диктует стенографистке статью.
Статья называлась «Что же такое человек?».
Он громко диктовал.
— В наш век удивительного развития науки может показаться, что она в самом деле всесильна. Но попробуем представить себе, что создан искусственный мозг, вдвое превосходящий человеческий и работоспособный. Будет ли существо, наделенное таким мозгом, с полным правом считаться Человеком? Что действительно делает нас тем, что мы есть? Способность считать, анализировать, делать логические выкладки или нечто такое, что воспитано обществом, имеет связь с отношением одного лица к другому и с отношением индивидуума к коллективу? Если взять пример отарков…
Но мысли его путались…
На третий день утром раздался взрыв. Бетли проснулся. Ему показалось, что он вскочил и держит ружье наготове. Но в действительности он лежал, обессиленный, у стены.
Морда зверя возникла перед ним. Мучительно напрягаясь, он вспомнил, на кого был похож Фидлер. На отарка!
Потом эта мысль сразу же смялась. Уже не чувствуя, как его терзают, в течение десятых долей секунды Бетли успел подумать, что отарки, в сущности, не так уж страшны, что их всего сотня или две в этом заброшенном краю. Что с ними справятся. Но люди!.. Люди!..
Он не знал, что весть о том, что пропал Меллер, уже разнеслась по всей округе и доведенные до отчаяния фермеры выкапывали спрятанные ружья.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Воскресенье, 20 Марта 2016, 19.24.36 | Сообщение # 235 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Радий Погодин
Послевоенный суп
Танкисты оттянулись с фронта в деревушку, только вчера ставшую тылом. Снимали ботинки, окунали ноги в траву, как в воду, и подпрыгивали, обманутые травой, и охали, и хохотали, – трава щекотала и жгла их разопревшие в зимних портянках рыхлые ступни.
Стоят танки-«тридцатьчетверки» – на броне котелки и верхнее обмундирование, на стволах пушек – нательная бумазея. Ковыляют танкисты к колодцу: кожа у них зудится, требует мыла. Лупят себя танкисты по бокам и гогочут: от ногтей и от звучных ударов на белой коже красные сполохи.
Облепили танкисты колодец – ведра не вытащить. Бреются немецкими бритвами знаменитой фирмы «Золинген», глядятся в круглые девичьи зеркальца.
Одному танкисту стало невтерпеж дожидаться своей очереди на мытье, да и ведро у него было дырявое, он плюнул, закрутил полотенце на галифе по ремню и отправился искать ручей.
А земля такая живая, такая старательно-бесконечная.
В оставленные немцем окопы струйками натекает песок, он чудесно звенит, и в нем семена: черненькие, серенькие, рыжие, с хвостиками, с парашютами, с крючочками и просто так, в глянцевитой кожурке. Воронки на теле своем земля залила водой. И от влажного бока земли уже отделилось нечто такое, что оживет и даст жизнь быстро сменяющимся поколениям.
Мальчишка сидел у ручья. Возле него копошили землю две сухогрудые курицы. Неподалеку кормился бесхвостый петух. Хвост он потерял в недавнем неравном бою, потому злобно сверкал неостывшим глазом и тут же, опечаленный и сконфуженный, стыдливо приседал перед курицами, что-то доказывая и обещая.
– Здорово, воин, – сказал мальчишке танкист. – Как тут у нас настроение по женской части?
Мальчишка то ли не понял, то ли нарочно промолчал.
– Я говорю, девки у вас веселые? – переспросил танкист.
Мальчишка поднялся серьезный и сморщенный. Покачнулся на тонких ногах. Он был худ, худая одежда на нем, залатанная и все равно в дырах.
– Зачем тебе девки?
Танкист засмеялся:
– Побалакать с девками всегда интересно. Поспрашивать о том о сем. Короче говоря, девки есть девки. – И чтобы укрепить свое взрослое положение над этим сопливым жидконогим шкетом, танкист щедро повел рукой и произнес добрым басом: – А ты гуляй, малый, гуляй. Теперь не опасно гулять.
– А я не гуляю. Я курей пасу.
Танкист воевал первый год. Поэтому все невоенное казалось ему незначительным, но тут зацепило его, словно он оцарапался обо что-то невидимое и невероятное.
– Делать тебе нечего. Курица червяков ест. Зачем их пасти? Пусть едят и клюют что найдут.
Мальчишка отогнал куриц от ручья и сам отошел.
– Ты, может, меня боишься? – спросил танкист.
– Я не пугливый. А по деревне всякие люди ходят.
Танкист запунцовел от шеи и сухо крякнул, сообразив, что и в будущем потребуется ему сила и выдержка для разговоров с невоенным населением.
Петух косил на танкиста разбойничьим черным глазом – видать, лихой был когда-то, он шипел, и грозился, и отворачивал свой горемычный хвост, готовый, чуть что, уносить свое мясо и лётом, и скоком, и на рысях.
– Мужики – они все могут есть, хоть ворону съедят. А у Маруськи нашей и у Сережки Татьяниного ноги свело от рахита. Им яйца нужно есть куриные… Тамарку Сучалкину кашель бьет – ей молока бы…
Маленький был мальчишка, лет семи-восьми, но танкисту внезапно показалось, что перед ним либо старый совсем человек, либо бог, не поднявшийся во весь рост, не раздавшийся плечами в сажень, не накопивший зычного голоса от голодных пустых харчей и болезней.
Танкист подумал: «Война чертова».
– Хочешь, я тебя угощу? У меня в танке пайковый песок есть – сахарный.
Мальчишка кивнул: угости, мол, если не жалко. Когда танкист побежал через луговину к своей машине, мальчишка крикнул ему:
– Ты в бумажку мне нагреби. Мне терпеть будет легче, а то я его весь слижу с ладошки и другим не достанется.
Танкист принес мальчишке сахарного песку в газетном кульке. Сел рядом с ним подышать землей и весенними нежными травами.
– А батька где? – спросил он.
– На войне. Где же еще?
– Мамка?
– А в поле. Она с бабами пашет под рожь. Еще позалетошным годом, когда фашист наступал, ее председателем выбрали. А у других баб ребятишки слабые – они их за юбку держат. А у нас я да Маруська. Маруська маленькая, а я не капризный, со мной свободно. Мамке деда Савельева дали в помощники. Ходить он совсем устарел. Он погоду костями чувствует. Говорит, когда пахать, когда сеять, когда картошку садить, только ведь семян все равно мало…
Танкист втянул в себя густой утренний воздух, уже пропитанный запахом танков.
– Давай искупнемся. Я тебя мылом вымою.
– Я не грязный. Мы из золы щелок делаем – тоже моет. А у тебя духовитое мыло?
– Зачем? У меня мыло солдатское, серое, оно лучше духовитого трет.
Мальчишка вздохнул, вроде улыбнулся.
– У духовитого цвет вкусный. Я раз целую печатку украл у одного тут, у немца. Не развернутую еще. Отворотил бумажку – лизнул даже: вдруг сладко? Маруська, так она его сразу в рот. Маленькая еще, глупая.
Танкист разделся, вошел в холодный ручей.
– Снимай одежду, – приказал он. – В ручей не лезь – промерзнешь. Я тебя стану поливать.
– Я не промерзну. Я привыкший. – Мальчишка скинул рубаху и штаны, полез в ручей спиной вперед – голубой, хрупкогрудый, ноги прямо из спинных костей, без круглых мальчишеских ягодиц, широко расставленные, и руки такие же – синюшные, ломкие и красные в пальцах.
Танкист высадил его обратно на берег.
– Совсем в тебе, парень, нету весу. Ни жирины. Холодная вода простудит тебя такого насквозь. – Он плеснул на мальчишку из пригоршни, вторично зачерпнул воды, да и выпустил ее – впалый мальчишкин живот был изукрашен гнойными струпьями.
– Ты не боись. Это на мне не заразное. – Мальчишкины глаза заблестели обидой, в близкой глубине этих глаз остывало что-то и тонуло, тускнея. – Я живот картошкой спалил…
Танкист дохнул, будто кашлянул, будто захотелось ему очистить легкие от горького дыма. Принялся осторожно намыливать мальчишкины плечи.
– Уронил картошку?
– Зачем же ее ронять? Я пусторукий, что ли? Я картошку не выроню… Фронт еще вон где был, вон за тем бугром. Там деревня Засекино. Вы, наверно, по карте знаете. А в нашем Малявине было ихних обозов прорва, и автомобилей, и лошадей с телегами. А немцев самих! Дорога от них зеленая была – густо бежали. Вон где сейчас танк под деревом прячется, два немца картошку варили на костерке. Их кто-то крикнул. Они отлучились. Я картошку из котелка за пазуху…
– Ты что, сдурел?! – крикнул танкист, растерявшись. – Картошка-то с пылу!
– А если она с маслом! У нее помереть какой дух… Плесни мне в глаза, мыло твое шибко щиплет. – Мальчишка глядел на танкиста спокойно и терпеливо. – Я под кустом с целью сидел – может, забудут чего, может, не доедят и остатки выбросят… Я тогда почти всю деревню пешком прошел. Бежать нельзя. У них как бежишь – значит, украл.
Танкист месил мыло в руках.
– Все мыло зазря сомнешь. Давай я тебе спину натру. – Мальчишка наклонился, промыл глаза водой бегучей. – Я у немцев много чего покрал. Один раз даже апельсину украл.
– Ловили тебя?
– Ловили.
– Били?
– А как же. Меня много раз били… Я только харчи крал. Ребятишки маленькие: Маруська наша, и Сережка Татьянин, и Николай. Они как галчата, целый день рты открытые. И Володька был раненый – весь больной. А я над ними старший. Сейчас с ними дед Савельев сидит. Меня к другому делу приставили – курей пасу.
Мальчишка замолчал, устал натирать мускулистую, широченную танкистову спину, закашлялся, а когда отошло, прошептал:
– Теперь я, наверно, помру.
Танкист опять растерялся.
– Чего мелешь? За такие слова – по ушам.
Мальчишка поднял на него глаза, и в глазах его было тихое, неназойливое прощение.
– А харчей нету. И украсть не у кого. У своих красть не станешь. Нельзя у своих красть.
Танкист мял мыло в кулаке, мял долго, пока между пальцами не поползло, – старался придумать подходящие к случаю слова. Наверно, только в эту минуту понял танкист, что и не жил еще, что жизни как таковой не знает и где ему, скороспелому, объяснить жизнь другим людям так, чтобы они поверили.
– Вам коров гонят и хлеб везут, – наконец сказал он. – Фронт отодвинется подальше – коровы и хлеб сюда прибудут.
– А если фронт надолго станет?.. Дед Савельев говорит – лопуховый корень есть можно. Он сам в плену питался, еще в ту войну.
Танкист вытер мальчишку вафельным неподрубленным полотенцем.
– Нелюдское дело лопух кушать. Я покумекаю, потолкую со старшиной, может, мы вас поддержим из своего пайка.
Мальчишка, торопясь, покрутил головой:
– Не-е… Вам нельзя тощать. Вам воевать нужно. А мы как-нибудь. Бабка Вера, она совсем старая, почти неживая уже, говорит, солодовая трава на болотах растет – лепешки из нее можно выпекать, она пыхтит, будто с закваской. Вы только быстрее воюйте, чтобы те коровы и тот хлеб к нам успели. – Теперь в мальчишкиных глазах, потемневших от долгой тоски, светилась надежда.
– Мы постараемся, – сказал танкист. Он засмеялся вдруг невеселым, натянутым смехом. – А ты говоришь, не о чем мне с девками толковать. Потолковали бы, наверно, о том же самом… Зовут тебя как?
– Сенька.
На том они и расстались. Танкист отдал мальчишке обмылок, чтобы он вымыл свою команду: Маруську, и Сережку, и Николая. Танкист звал мальчишку поесть щей из солдатской кухни – мальчишка не пошел.
– Я сейчас при деле, мне нельзя отлучаться.
Курицы тягали червяков из влажной тихой земли. Петух бесхвостый, испугавшись танкистова шага, совсем потерял голову и, вместо того чтобы бежать, бросился прямо танкисту под ноги.
– А ты, чертов дурак, куда прешь? – закричал на него танкист.
Петух окончательно осатанел, бросился курицу топтать, свалился и закричал диким криком, лежа на крыле, – крик этот был то ли исступленным рыданием, то ли кому-то грозил петух, то ли обещал.
Возле танков – может быть, запах кухни тому виной, может быть, петушиный крик – пригрезился танкисту дом сытый, с занавесками кружевными, веселая краснощекая девушка с высокой грудью и послевоенный наваристый суп с курятиной
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Четверг, 28 Июля 2016, 22.10.28 | Сообщение # 236 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Валентин ПИКУЛЬ
ОПАСНАЯ ДОРОГА В КАБУЛ
В ночь на 8 мая 1839 года в дешевой гостинице "Париж", что находилась на Малой Морской улице в Санкт-Петербурге, выстрелом из пистолета покончил с собой поручик Виткевич, которому с утра предстояло свидание с императором, и, по слухам, Николай I желал украсить его грудь золотым аксельбантом своего флигель-адъютанта.
В предсмертной записке Виткевича было сказано, что он уходит из жизни по доброй воле, не успев расплатиться за офицерские вещи, взятые в долг из магазинов на Невском, а посему просит вернуть деньги купцам из своего жалованья... Нагрянула полиция во главе с полицмейстером:
- Навещал ли кто Виткевича? Не было ли женщин?
- Ни женщин, ни вина! - поклялись лакеи. - Правда, с вечера его посетил незнакомый нам человек, который долго беседовал с покойным, и удалился поздно, чем-то явно недовольный...
В номере гостиницы, где Виткевич прожил лишь восемь дней, потухал камин, заполненный пеплом сгоревших бумаг, и, когда кочергой тронули эту жаркую груду, из нее выбились острые языки синего пламени, жадно уничтожавшие остатки рукописей.
- Все ясно, - сказал полицмейстер, которому ничего не было ясно. Виткевич приехал из Оренбурга, накануне получил чин штабс-капитана, сегодня император собирался вручить ему орден и поздравить с переводом его в нашу гвардию...
В этой фразе отсутствовал даже намек на какую-либо логику! Но хозяин гостиницы даже усугубил отсутствие логики:
- С вечера он был очень весел, просил разбудить его пораньше, дабы подготовиться к торжественной аудиенции в Зимнем дворце... Смотрите, не он ли испортил мне сахарницу?
От крышки серебряной сахарницы был отвинчен шарик, который Виткевич и забил в пистолет - вместо пули. Полицмейстер вдруг хлопнул себя по лбу, что-то вспомнив - очень важное:
- Ба! Виткевич поляк, и он наверняка знал, что подобным же образом застрелился граф Ян Потоцкий, которого все в Польше чтили как известного путешественника в странах Востока.
- Вы не ошиблись, - послышалось от дверей, - и несчастный поручик Виткевич тоже имел некоторые дела на Востоке...
Это сказал, входя в номер, молодой, но уже достаточно полный человек, который не замедлил представиться:
- Лев Сенявин, вице-директор Азиатского департамента при министерстве иностранных дел... Кстати, а где все бумаги? Полицмейстер кочергой указал на жерло камина.
- Ужас.., боже мой! - воскликнул Сенявин, хватаясь за голову. - Ведь бумагам Виткевича не было цены.., от них зависело будущее всей нашей восточной политики - быть в афганском Кабуле нам, русским, или.., или Кабул возьмут англичане.
Русские газеты хранили об этом выстреле молчание!
Л. Г. Сенявин известил графа Василия Перовского, оренбургского генерал-губернатора: "Причина самоубийства до сих пор загадка, и боюсь, что она загадкою и останется..." Напророчил он верно: сколько ни гадали потом историки, но так и не дознались о причинах самоубийства Виткевича - на самом всплеске гребня его удивительной карьеры. И почему он прежде, чем поднес пистолет к виску, уничтожил все бумаги, привезенные из Кабула и прочтенные Перовским в Оренбурге?
Ян Виткевич по-русски назывался Иваном Викторовичем.
***
Ночами мешал спать голодный рев верблюдов, приходивших из степи с вьюками поклажи, а днями надоедало блеянье многотысячных овечьих отар, гонимых киргизами в Оренбург на заклание. Перовский раздраженно захлопнул окна своего кабинета, провел пальцем по краю стола:
- Пылища! А новости из Хивы и Бухары не радуют: тамошние владыки призывают единоверцев грабить русские караваны...
Одно из полученных писем, пришедшее из Берлина, он вскрыл ранее всех других. Ему писал знаменитый ученый Александр Гумбольд, недавно свершивший путешествие по России, и, отложив его письмо в сторону, генерал-губернатор распорядился:
- В гарнизоне Орска служит поляк Ян Виткевич, о смягчении участи которого меня просит сам великий Гумбольд... Как раз ныне возникла надобность в подыскании офицера для особых поручений, владеющего восточными наречьями. Мне говорили, что Виткевич даже Коран выучил наизусть.
- Но Виткевич не офицер, а лишь солдат. Ссыльный!
- Достаточно извещен, - отвечал Перовский. - Но из хорошего солдата сделать хорошего офицера гораздо легче, нежели из дурного офицера - доброго солдата. Виткевича - ко мне...
...Востоком с его причудами русских было не удивить: Россия издревле бок о бок жила с азиатами и до того сжилась с ними, что кое-кто в Европе и русских называл "азиатами". Иное дело - Речь Посполитая, наша западная соседка, в которую мода на все азиатское пришла не с Востока, а была принесена в Варшаву из стран Европы, где ориентализм имел немало усердных адептов. Среди польской аристократии считалось хорошим тоном совершить путешествие в пределы Востока, изучить какой-либо восточный язык. Достаточно вспомнить графа Вацлава Ржевуского, который через пустыни Аравии забредал даже в таинственный Неджд, откуда и привозил на родину знаменитых арабских скакунов. Имения польской шляхты издавна украшались турецкими киосками, через ручьи перекидывались китайские мостики, а кто не мог завести себе негра или турка, тот переодевал своих "смердов" в бухарские халаты, закручивал на головах лакеев чалмы; варшавянки, вернувшись с королевского бала, складывали свои ожерелья в японские шкатулки, расписанные журавлями...
Среди польских востоковедовториенталистов давно славился молодой Ян Виткевич, удачливый жених графини Потоцкой, влюбленный в тайны Востока. За участие в польском восстании он был определен в крепость Орска рядовым солдатом, а его начальники имели наказ свыше: "Бранить не возбраняется, но лица не касаться", - иначе говоря, Виткевич от побоев был избавлен, но материть его было можно. Перовский, человек высокой культуры, приятель Пушкина, Брюллова, поэта Жуковского и.., царя, принял ссыльного с уважением, какого он и заслуживал.
- Поздравляю вас с чином поручика, заодно предлагаю вам должность моего личного адъютанта. Кстати, можете известить обворожительную пани Потоцкую, что она неосмотрительно скоро вас позабыла, ибо при всех ваших достоинствах вас, милый поручик, ожидает удивительная карьера...
Перовский в это время был озабочен "усмирением" Хивы, но прежде, чем слать туда войска, надобно было выяснить отношения Афганистана и Персии к властям этого разбойничьего оазиса. Поэтому он желал бы видеть своего посланца в Кабуле.
- Вы понимаете, зачем это необходимо Петербургу?
- Догадываюсь, - понятливо кивнул Виткевич. - Но для подобных странствий мне предстоит и некоторая мимикрия.
- Например?
- Считайте, что поручика Виткевича более не существует, завтра же вы увидите в этом роскошном кабинете хивинского торговца рахат-лукумом по имени, допустим, Ибрагим-бей. Неожиданно исчезнувший из вашего кабинета в Оренбурге, этот бритоголовый хитрец и скряга вдруг объявится там, где вам угодно - в Хиве, в Кабуле или в Мешхеде. Если же вы услышите, что он повешен, так будьте уверены - его повесили.., англичане.
- И в этом я не сомневаюсь, - поддержал его Перовский, - и даже могу заранее назвать имя палача.
- Интересно, - улыбнулся Виткевич.
- Это лейтенант Ост-Индской компании, некий Алекс Берне, который уже побывал в Кабуле.., раньше вас, Ибрагим-бей!
- Ваше превосходительство, я.., готов! Виткевич был готов, но вот готов ли я, ваш автор? Давно приобщившись к делам Востока, я, когда бы ни касался прошлого Афганистана, всегда поражался сложности политической обстановки в Кабуле, куда, не будучи мусульманином, мне лучше бы и не соваться. По этой причине обещаю быть предельно краток в изложении событий. При всем желании мне, читатель, никак не уложиться в одну-две страницы, чтобы передать то напряжение, какое возникало в горах Афганистана, поневоле ставшего "буфером" между Россией, владевшей Оренбургом, и Англией, стремившейся, чтобы ее колониальные границы оказались на окраинах того же Оренбурга. При этом Ост-Индская компания уже считала Афганистан своим будущим владением, дабы подключить его к своим владениям в Индии. Избавлю читателя от нагромождения афганских имен, трудных для запоминания, но прошу запомнить одно только имя имя афганского эмира Дост-Мухаммеда, княжившего в Газни и Кабуле (а Кандагар и Герат в ту пору еще не были подвластны Кабулу). Афганистан был раздроблен, а Дост-Мухаммед желал единства страны, и, постоянно предчувствуя угрозу со стороны англичан, эмир все чаще обращал взоры на север, чтобы принять помощь от "неверных", которым он верил теперь более, нежели соседствующим с ним в Индии англичанам...
Гумбольд недаром восхвалял Виткевича: он удачно проник в недоступные Бухару и Хиву, провел в них русские караваны и с караваном же вернулся обратно под видом правоверного Ибрагим-бея. Поручик был удачлив и ловок. Даже во время перестрелок умел возвысить свой молитвенный голос, взывая к миролюбию Аллаха, после чего выстрелы затихали. Перовский привлекал Виткевича к той дипломатии, которую мне хотелось бы назвать "оренбургской" и которая порой была дальновиднее столичной. Наместник уже принял посланцев Дост-Мухаммеда, и, когда Виткевич вернулся, он поручил ему сопроводить афганское посольство до Петербурга. Так он, еще вчера ссыльный солдат, приобщился к высокой политике. Теперь перед ним пролегла новая дорога - опасная дорога в Кабул.
Перовский облобызал его на прощание:
- Помните, что Алекс Берне уже в Кабуле и, по слухам, он уже был принимаем Дост-Мухаммедом. Ваше появление во дворце афганского шаха вряд ли обрадует англичан...
Положение осложнялось еще и тем, что в это же время персидский шах осаждал Герат, который афганский эмир считал своим законным владением, а на Герат претендовали и англичане, уже готовые к захвату этого города. Алекс Берне был удивлен, когда его известили, что в Кабул едет русская миссия. Он еще раз перечитал инструкцию Уайтхолла: прервать всякие отношения с эмиром, если он согласится на переговоры с русскими или персами. Правда, лейтенант Берне уже знал, что на путях к Кабулу была устроена засада, чтобы расстрелять всю русскую миссию, но... Перед ним согнулся в поклоне верный слуга-сикх:
- У порога дома моего господина появился незваный гость! Берне никак не ожидал, что Виткевич уже в Кабуле, и уж совсем не мог ожидать, что он навестит его с бутылкою русской водки, размеры которой вызвали в нем естественную жажду. Опытный разведчик, Берне очень умело скрыл свою растерянность при появлении Виткевича в своем доме, но зато не стал скрывать свое искреннее восхищение при виде гигантской бутылки.
- Султани-тизаб? - сказал он, на восточный манер именуя "напиток султанов", одинаково прославленный и на базарах и даже во дворцах восточных падишахов. - Большая редкость.
- На Востоке, - отвечал Виткевич на персидском, - от султани-тизаб не откажутся даже муллы, лишь бы не было свидетелей.
Берне захохотал, отвечая ему на русском языке:
- Ладно. Садитесь, коллега. То, что я нахожусь в этой дыре, можно объяснить коммерческими интересами Ост-Индской компании, но, сознайтесь, вас-то какой черт занес в эту яму? Виткевич выдержал свой ответ в академическом тоне:
- Россия желала бы помочь афганцам сберечь свободу. Берне предложил гостю вылить еще и еще.
- Прекрасно, что наши желания совпадают. Но я не ожидал слышать такие слова от.., поляка, которого русский царь гонял по улицам Орска с ружьем на плече. Угодно ли говорить по-английски? Благодарю... Теперь, хлебнув султани-тизаб, я не стану скрывать, что Лондон озабочен тем же, чем и ваша наивная миссия. Как вы думаете, уважаемый мистер Виткевич, сколько еще лет продлится ваша интересная жизнь?
- Вы, конечно, меня переживете, - отвечал Виткевич ему по-английски. - Но переживете меня не.., надолго.
- Зато вы, мистер Виткевич, можете прожить Мафусаиловы века, если не станете совать свой нос в этот афганский улей, где полно жалящих пчел, зато очень мало сладкого меду.
Виткевич вызов от Бернса принял с достоинством:
- Иного совета и не ожидал! Впрочем, когда на базаре в Пешаваре начинается всеобщая драка, то никто ведь не просит, чтобы дерущихся обносили сладкой халвой и прохладительным шербетом.
На этом они и расстались, чтобы никогда более не свидеться, но, будучи врагами, и Виткевич и Берне успели обменяться меж собою любезными письмами, признавая один за другим немало достоинств...
***
Берне при свидании с эмиром предъявил ему ультиматум: удалить из Кабула миссию Виткевича и впредь без санкции Лондона не иметь сношений с Россией, иначе положение Афганистана ухудшится. В ответ ему Дост-Мухаммед отмерил на пальцах не шире одного дюйма:
- Англия вот такая крохотная, и от нас она далека. - Потом развел руки во всю ширь. - А Россия - наша соседка, и она больше слона. Так почему я, живущий в компании муравья и слона, должен муравья сажать на ковер перед своим престолом, а могучего слона гнать от себя палками?..
В апреле 1838 года Берне покинул Кабул, а Дост-Мухаммед стал принимать на своих коврах Виткевича. Однажды он разрезал для него сочный гранат, насыщенный яркими, словно кровь, зернами, и сказал печально:
- Только очень жесткая кожура скрепляет единство этих многочисленных зерен... Не похож ли этот гранат со множеством зерен на мой Афганистан? Как мне, убогому, собрать воедино все "зерна" афганских племен, враждующих между собою? Я знаю, что в вашей России тоже царит множество языков, и глаза у всех женщин разные, но как вы там умудряетесь, чтобы большие "зерна" не раздавили малые? - Вопросив об этом Виткевича, эмир раздавил гранат в кулаке и показал поручику свои руки, красные от яркого сока. - Вот она.., кровь!
Иван Викторович - от имени русского правительства - сулил эмиру щедрость царского кабинета, исчисляемую в миллионах, он хлопотал о торговых путях, чтобы от русских ярмарок Нижнего Новгорода шли караваны до афганских майданов. Кажется, ему удалось примирить эмира с враждебными провинциями, чтобы Афганистан, вкупе с Гератом и Пешаваром, в союзе с Россией и Персией, был готов отразить со стороны Индии нападение англичан. Виткевич знал, что писал граф Перовский в Петербург: "Если Афганистан станет английским, то англичанам до самой Бухары - один шаг. Средняя Азия такова, что способна подчиниться их влиянию, англичане вооружат против нас соседние к нам азиатские народы..."
Через посольство в Персии поручика вдруг известили, что Петербург срочно отзывает его из Кабула - в самый разгар переговоров с эмиром. "Что случилось?" - вот вопрос, которым мучился Виткевич и не мог дать себе ответа. Оказывается, что в мире возникал новый конфликт - между Турцией и Египтом, а Николай I давно мечтал о проливах, Босфоре и Дарданеллах, куда без согласия британского Уайтхолла не проникнуть, и потому царь решил уступить Лондону в делах Афганистана, чтобы англичане допустили его в столь желанные проливы... Николай I однажды спросил своего канцлера Нессельроде:
- А вы не" забыли о моем поручике Виткевич, помните его?
- Конечно, - отвечал "Карлушка". - Нашему кабинету ничего более не остается, чтобы дезавуировать его как дипломата, который действовал самостоятельно или по личной указке графа Перовского, которые не согласовали свои действия с мнением нашего императорского кабинета...
Об этом Виткевич узнал лишь по приезде в столицу. Чтобы подсластить горькую пилюлю, Николай I потому и желал видеть поручика в столичной гвардии, украсив его орденом и аксельбантом. Внешне казалось, что будущее его определилось.
Вот и настала ночь - последняя ночь в его жизни!
Вечер он провел в гостях у князя Салтыкова, художника и знатока Индии, а, вернувшись в гостиницу "Париж" на Малой Морской, надеялся продолжить работу над официальным отчетом о своем пребывании в Кабуле. Но, распахнув дверь, Виткевич увидел, что в номере кто-то уже поджидает его. В потемках комнаты, еще не освещенной свечами, перед ним вдруг выросла зловещая фигура человека. Прозвучал властный голос:
- Не пугайтесь.., я - граф Тышкевич, прибывший из Варшавы, чтобы наградить вас пощечиной от имени всей поруганной польской отчизны... Вы узнаете меня?
Свечи вспыхнули, осветив лицо знатного аристократа, близкого родственника незабвенной пани Потоцкой, вместе с Тышкевичем он сражался когда-то в Варшаве против русских войск, подавлявших варшавское восстание.
- Да, я узнал вас. Что вам угодно?
- Мне угодно получить записи о странах Востока, которые вы столь усердно собирали еще со времен службы в гарнизоне Орска, и материалы о своем пребывании в Хиве, Бухаре и Кабуле - все это я желаю унести из этого номера с собою.
Это желание было очень странным, и невольно вспомнился опытный Алекс Берне, обладающий непомерно длинными руками, способными даже из Лондона дотянуться до горла поручика. Виткевич машинально открутил серебряный шарик от сахарницы и подбросил его в руке - высоко-высоко. Поймал!
- От чьего имени вы просите эти бумаги?
- А вот это вас никогда не должно заботить.
- Но я ведь не так уж глуп, как вы обо мне решили.
- Напротив, - согласился граф Тышкевич, - я всегда считал вас за очень умного человека...
- И ваше суждение я могу доказать!
Сказав так, Виткевич забил в дуло пистолета шарик:
- Вот такую пулю из серебра вам не угодно ли? Тышкевич медленно натянул перчатки, потом замедленным жестом накрыл голову новеньким блестящим цилиндром, недавно приобретенным в одном из лучших лондонских магазинов.
- Предатель, - вдруг сказал он и пошел к двери.
- Стоять! Как вы изволили выразиться, граф?
- Предатель, - повторил Тышкевич, и лицо его исказила гримаса вымученной улыбки. - Кто бы мог предположить, что юный патриот Польши, громче всех созывавший народ на борьбу за свободу, вдруг превратится в прислужника русского царя, который сделал из него своего ничтожного лакея...
- Я выстрелю, - последовало предупреждение. Тышкевич уже держался за ручку дверей, чтобы уйти:
- Стреляй! Но родина не простит измены... Еще раз предлагаю и последний раз: любые деньги - за весь этот вот хлам, что ты готовишь для отчета царю о делах в Афганистане. Ну? Решайся.
- Нет, - ответил Виткевич, - я не предатель... Впереди была еще ночь, и что думал в ту ночь Виткевич - неизвестно. Но он безжалостно спалил все бумаги, а потом застрелился. Почему? Что хотел он этим выстрелом доказать?
Один лишь Александр Гумбольд в своем огромном труде "Центральная Азия" глухо намекнул, что Ян Виткевич "в силу своей честной натуры не мог примириться с той ролью, которая была навязана ему русским правительством...".
О гибели его очень долго горевал граф Перовский.
***
В том же году англичане начали вторжение в Афганистан.
Эмир бежал в Бухару, но там его чуть не убили, он бежал обратно в Афганистан, где уже началась партизанская война. В битве при Нарвано его увидел Берне и прокричал из седла;
- Эй, эмир! Напрасно стараешься. Сейчас твои же правоверные скрутят тебя и выдадут нам...
Дост-Мухаммед испугался, ускакав в Кабул, а там был пленен и вывезен в Индию. Через два года в Кабуле восстали жители и всех англичан вырезали. Берне, переодевшись в женское платье, хотел было спастись, но его опознали и зарубили саблями. Английская армия отступала тоже в Индию и за время пути "таяла на глазах". Она растаяла полностью, в живых афганцы оставили только врача Брайтона, который и заявил вице-королю Индии, что армия более не существует: "Я остался один!"
Осенью 1842 года англичане отправили в Кабул карательную армию, чтобы отомстить. Они пощадили только детей в возрасте до 14 лет, но женщин уже не щадили. Нэвиль Чемберлен, сам участник этой резни, писал: "Мой взор был потрясен видом бедной женщины, уже мертвой, рядом с младенцем 3-4 месяцев, еще живым, но у которого обе берцовые кости были прострелены. Поодаль лежала другая женщина, мучаясь от раны; она страдала от ночного мороза, будучи совершенно раздетой, и сжимала в руках свое крохотное дитя..." Отомстили!
Дост-Мухаммед, освобожденный из плена, вернулся во дворец Бала-Хиссар; при нем Афганистан обретал те географические очертания, которые в целом схожи и с современными. Англичане и далее, при его преемниках, вели себя в Афганистане как завоеватели. Осенью 1879 года жители Кабула напали на британское посольство и перебили всех, кто там был, правых и виноватых. Снова возникла кровавая резня, на улицах опять каратели убивали всех подряд - афганцев, таджиков, узбеков. Наконец в 1880-м англичане снова взяли Кабул, но тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Они, победители, стали выплачивать контрибуции афганцам, ими же побежденным.
Невероятно! Но - факт...
На этом я и закончу печальную историю о Виткевиче.
Хотя очень многое в его жизни и смерти остается загадочным.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Суббота, 29 Октября 2016, 22.33.10 | Сообщение # 237 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| "Костёр" Александр Савельев
http://asbook.net/abooks/russlit/10288-koster-aleksandr-savelev.html
Давно отгремела большая война, но ее следы все еще остались. Многое забыто, но еще больше того, то предстоит еще вспомнить. Активные члены поисковых движений из года в год по крупицам собирают обрывки информации о той войне и следы страшного горя обрушившегося на землю. Перед вами книга составленная из нескольких рассказов, главными героями которых являются простые люди, готовые забыть на некоторое время о цивилизации и комфорте и отправиться в новую экспедицию, чтобы почтить память тех, кто уже давно не с нами.
Читает Игорь Растеряев.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Четверг, 23 Февраля 2017, 20.52.46 | Сообщение # 238 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| Дело было в детстве, году примерно в 1975 в Шпротаве. От предыдущих жильцов квартиры осталась книга. В ней не было обложки - ни начала, ни конца, отсутствовали некоторые страницы в середине книги. В книге были напечатаны две повести. Названий не было. В одной речь шла о Китае, герой пытался раскрыть убийство. Во второй - приключения советского журналиста во время войны, действие перемещалось из Марокко в Англию, в Испанию. Я не очень люблю детективы, но читать было интересно, чувствовалась рука мастера. Очень долго я не мог найти эту книгу: неизвестен автор, нет названия, сюжет помню уже плохо. В книге встретилось одно слово, которое запомнилось - Шангрила. Пытался найти по этому слову - и снова неудача. Наконец совсем недавно все-таки я нашел прочитанную в детстве книгу. Это "Агент особого назначения. Кобра под подушкой" Романа Кима. Оказалось, что не зря искал. Биография автора вызывает восхищение. Судите сами.
"...
Разведчик королевских кровей
По официальной версии, подкрепляемой пусть и не всегда абсолютно достоверными, но все же документами, Роман Николаевич Ким родился в 1899 году во Владивостоке в семье эмигрантов из Кореи. Сказать, что семья его была непростой, значит, не сказать ничего. Мать была родственницей убитой в 1895 году великой корейской королевы Мин — яростной сторонницы сближения с Россией. Убили ее японские националисты, которым курс королевы на Санкт-Петербург был сильно не по нраву, а уважения к монаршей династии соседнего государства они явно не испытывали, полностью полагаясь в решениях спорных вопросов на силу самурайского меча. Отец же Романа Николай Ким был человеком внешне сугубо мирным, но умным и расчетливым. Выполняя волю овдовевшего монарха, он не просто ушел с женой в русское Приморье, а прихватил с собой часть королевской казны, дабы создать с ее помощью базу корейского антияпонского подполья на российской земле. Став во Владивостоке уважаемым человеком, заводчиком, специализировавшимся на капитальном строительстве (основные заказы — от русского военного министерства и от японских учреждений и банков), папа Ким особенно сдружился с японской бизнес-элитой. Это здорово пригодилось ему после Русско-японской войны, когда он решил отправить в Японию своего сына Романа, чтобы тот на месте смог "узнать вражескую Японию" и стать живым оружием в борьбе против оккупантов. "Оружию" в тот год исполнилось 7 лет.
Роман Ким свою первую ответственную миссию чуть не провалил. По некоторым данным, отданный в Токио на воспитание в семью Сугиура Дзюго, "отца японского национализма" и наставника наследного принца, юный Ким влюбился в дочь своего учителя и "захотел стать японцем". Это в то самое время, когда корейская семья Романа оказалась во главе заговора, результатами которого стало убийство четырехкратного премьер-министра Японии, пожизненного тайного советника графа Ито Хиробуми и... окончательная потеря независимости Кореи, ставшей японской колонией. Ситуацию с запутавшимся в родинах сыном исправил Ким-старший. "Воспылав гневом", он приказал чаду вернуться во Владивосток, что тот и сделал, будучи воспитан на общих для японцев и корейцев конфуцианских заповедях почитания отца, где бы тот ни находился.
Вернувшийся в Россию бывший ученик японских правых очень быстро воспринял идеи российских левых и во время последовавшей революции симпатизировал кадетам. Адмирал Колчак, наоборот, демократов не жаловал и забрил свежеиспеченного выпускника Владивостокской гимназии в солдаты, а точнее, в разведчики — пригодилась билингвальность призывника. Служба у Колчака была короткой, подробностей на этот счет нет. Закончилась она одновременно с поступлением Кима в Восточный институт — ему светила карьера японоведа, но роман Романа с разведкой только начинался.
Спустя почти полвека начинающий советский писатель Юлиан Семенов рассказал, как однажды Роман Николаевич Ким — ветеран спецслужб и писатель-детективщик, чьи книги выходили едва ли не миллионными тиражами, рассказал ему историю своей работы во владивостокском подполье в паре с разведчиком из Москвы. Напарника звали Максимом Максимовичем, и он скрывался под "крышей" журналиста одной из белогвардейских газет. Так у Семенова появилась канва первого романа о приключениях Максима Исаева — будущего Штирлица, а Роман Ким, описанный с фотографической точностью, зажил на его страницах в образе Чена-Марейкиса.
Последовавшим после победы красных в Приморье переменам в судьбе своего бывшего связного удивился бы и сам Штирлиц. Роману Киму предложили остаться на кафедре Дальневосточного университета, который он успешно окончил в 1923 году и подавал серьезные надежды как исследователь японской культуры. Особенно тяготел к изучению современной ему литературы и даже впервые перевел на русский язык некоторые новеллы тогда еще совсем неизвестного у нас писателя Рюноскэ Акутагавы. Но остаться во Владивостоке Киму было не суждено: в качестве личного секретаря японского журналиста Отакэ он переезжает в Москву. Странная на первый взгляд метаморфоза имела веские резоны: Отакэ ехал в советскую столицу ради выполнения ответственного и сугубо секретного задания японского правительства — подготовить почву для открытия посольства Японии после установления дипломатических отношений (это случилось в 1925 году). А Роман Ким, которого Отакэ вытащил из японской военной жандармерии и, по сути, спас от расстрела во время "ночи охоты на корейцев" 5 апреля 1920 года, был рядом.
В Москве Ким после этой миссии не затерялся: несостоявшийся профессор Дальневосточного университета стал профессором Московского института востоковедения и преподавателем Военной академии, погрузился в литературные дела. В читательских кругах он вскоре получил известность как фактический соавтор нашумевшей книги популярного в те годы писателя Бориса Пильняка "Корни японского солнца". Формально Ким написал к книге лишь примечания, но оформлены они были как самостоятельное произведение, под собственным названием, и хотя само это название должно было подчеркнуть скромный вклад автора ("Ноги к змее", то есть то, что не нужно), его заметили как самостоятельную литературную величину. Стоит отметить: за полвека до первых голливудских экзерсисов на тему ниндзя советский контрразведчик и писатель стал первым из неяпонцев, кто написал о японском искусстве тайного шпионства. Написал вполне серьезно, с глубоким знанием теоретической базы и... используя личный опыт. Для Кима образца 1926 года ниндзюцу не "существовало", а "существует" традиция японской разведки, живет и процветает, но ни о каких черных балахонах и прыжках по потолку речь не идет, ибо Ким, хотя и обладал тонким чувством юмора, о своей работе тогда еще не шутил.
Работы было много, и она была разной. Следы профессора и литературоведа обнаруживались то на самой Лубянке, где с его приходом в Спецотдел товарища Бокия (мастерски описанного позже все тем же Семеновым) совпало раскрытие японского дипломатического кода, то в Севастополе, где другие тайные агенты ОГПУ (сколько же их было, этих агентов?) зафиксировали его в группе японских водолазов, пытавшихся поднять со дна морского клад времен Крымской войны (клад не нашли, но японская техника стала добычей ОГПУ), то в других городах Советского Союза, где тогда в изобилии встречались иностранные, в том числе японские, офицеры-стажеры. Но, конечно, больше всего работы было в Москве. Некоторые иностранные исследователи сегодня убеждены, что Роман Ким стоял тогда за многими акциями советской контрразведки, изменявшими не просто состояние отношений между Москвой и Токио, но и международную обстановку в целом. Пример тому — добыча сверхсекретных протоколов с совещания в кабинете японского посла в Москве, на котором обсуждалась возможность начала войны с СССР. На совещании присутствовали трое, протокол был составлен в единственном экземпляре, но его копия с приложенным переводом оказалась на столе у Сталина. В самый ответственный момент, когда война и в самом деле чуть не началась, содержание беседы оказалось опубликовано в "Известиях", посла отозвали, персонал посольства сменили, а Роман Николаевич получил повышение по службе, именной маузер, и когда через две недели после скандала у него родился сын, нарек его Виватом.
Заключенный на спецзадании
Была еще многократно описанная историками операция по дезинформации японского Генерального штаба, благодаря которой Токио до событий на Халхин-Голе не представлял себе реальные возможности своего главного военного противника на Дальнем Востоке. Да и сам Халхин-Гол, по мнению некоторых экспертов,— это победа не только Красной Армии, но и советской контрразведки. Версия о том, что командовавший в боях в Монголии 23-й японской дивизией (на нее пришлась основная тяжесть боев) генерал Комацубара был агентом ОГПУ-НКВД еще со времен своей службы в Москве в конце 1920-х годов, уже давно бродит по кабинетам историков. Был ли причастен к этому Ким? Чтобы привести все "за" и "против", одной статьи не хватит. Но о том, что на время конфликта в Монголии заключенный Ким отправился в загадочную спецкомандировку по личному приказанию Берии, упомянуть стоит.
Да, к 1939 году Роман Николаевич уже два года как был заключенным. Точнее, подследственным. Арестованный в апреле 1937-го по обвинению в шпионаже в пользу Японии, он перенес пытки, пытался покончить с собой, но в конце концов вспомнил о ниндзюцу (другие арестованные японоведы подтвердили, что как минимум до ареста он продолжал интересоваться этим искусством и заказывал литературу по ниндзюцу из Токио). В тюрьме Ким применил технику "вывернутый мешок", и, когда в очередной раз от него потребовали признаний, он... "признался". Да как: и якобы не агент он вовсе японский, а полноправный резидент Генерального штаба! Но и этого мало: Ким огорошил следователя "признанием" в благородном происхождении — поведал, что является внебрачным сыном бывшего японского министра иностранных дел, окончил привилегированный колледж в Токио (это было правдой), где учились с ним сплошняком дети аристократов и влиятельных персон в нынешнем политическом бомонде Японии. Такого следователь не ожидал, рисковать не стал и срочно передал информацию о странном арестованном наркому Ежову. Тот доложил Сталину (соответствующий документ обнаружен в архиве). Записка Ежова, судя по всему, конвейер затормозила. Этого и добивался профессиональный ниндзя. Прошло три года: за это время сменились следователи, беспощадной косой срезало почти все советское японоведение, так что даже сверхсекретные и сверхсрочные документы некому было переводить, был расстрелян сам нарком Ежов, пришел в его кабинет другой, а Ким все сидел...
Сидел не зря: задача "высидеть — выжить" была выполнена. Полученные в итоге по приговору 25 лет мало что меняли: место отсидки осталось прежним — Внутренняя тюрьма НКВД, да и работа не сильно изменилась. Да, именно работа: Роман Николаевич, оставаясь заключенным, по-прежнему раскодировал японские телеграммы, переводил секретные документы, оказался втянут в дело Тухачевского и, как мы помним, в особо ответственные для Родины моменты убывал в командировки для выполнения "специального задания". Много лет назад бывший генерал НКВД Судоплатов, критикуя необоснованное, по его мнению, приписывание всех заслуг по предупреждению высшего руководства страны о готовящемся нападении Германии Рихарду Зорге, назвал три источника НКВД, поставлявших аналогичную информацию. По крайней мере от двух из них след тянется к Роману Киму.
Успехи были столь заметны, что Роману Николаевичу вышло послабление: он добился освобождения. Но не своего, а своей жены — в будущем известного японоведа Мариам Цын. Ее забрали через две недели после него как "члена семьи изменника родины" и отправили валить лес в Республику Коми. В 1943 году она вернулась домой стараниями мужа, который не покладая рук (сидевший в соседней камере профессор Конрад вспоминал, что ему мешала спать непрерывно тарахтевшая в соседней камере печатная машинка: это работал "знаменитый японовед Роман Ким") продолжал заниматься делом, ради которого его отправили в Японию три с лишним десятилетия назад.
Советско-японская война 1945 года поставила в этой истории первую точку. С ее началом Военная коллегия Верховного суда СССР опротестовала свой собственный приговор. Романа Николаевича, правда, тут же судили снова, но на этот раз за халатность. Первый приговор отменили, по второму дали восемь с половиной лет — ровно тот срок, который он уже отсидел, и выпустили на свободу под новый, 1946 год. А вскоре его догнала награда — медаль "За победу над Японией". Занятная деталь: отобранные при аресте орден Красной Звезды и знак "Почетного чекиста" Киму не вернули — их сдали на переплавку как серебряный лом. Поистине у каждой награды свой, особый вес..."
Самурай особого назначения
Роман Ким — писатель, литературовед, ниндзя. Биографический очерк Александра Куланова
http://kommersant.ru/doc/3006697
Прочитайте книги Р.Кима, не пожалеете.
Алексей Крупин
|
| |
| |
| silk | Дата: Четверг, 06 Апреля 2017, 11.50.09 | Сообщение # 239 |
Группа: Старейшина
Сообщений: 415
Статус: Отсутствует
| http://clubvi.ru/news/2014/07/11/remember/84%20shulga/
юрий.
кшива 1965-1972г. 1-8 классы СШ №91 (№145)
Луцк в/ч 21814 ДАРМ 1977-1979г.
|
| |
| |
| Penguin | Дата: Суббота, 23 Сентября 2017, 21.23.16 | Сообщение # 240 |
|
Группа: Старейшина
Сообщений: 1206
Статус: Отсутствует
| ...
— Однако, судя по всему, хозяин неплохо обходится с вами, любезный Портос, — сказал д'Артаньян, показывая больному на полные кастрюли и пустые бутылки.
— Что вы! — ответил Портос. — Три или четыре дня назад этот наглец принес мне счет, и я выставил его за дверь вместе со счетом. Так что теперь я сижу здесь как победитель, как своего рода завоеватель, а потому, опасаясь нападения, вооружен до зубов.
— Однако вы, кажется, иногда делаете вылазки, — со смехом возразил д'Артаньян. И он показал пальцем на бутылки и кастрюли.
— К несчастью, не я! — ответил Портос. — Проклятый вывих держит меня в постели. Это Мушкетон осматривает местность и добывает съестные припасы… Мушкетон, друг мой, — продолжал Портос, — как видите, к нам подошло подкрепление, и нам придется пополнить запас продовольствия.
— Мушкетон, — сказал д'Артаньян, — вы должны оказать мне услугу.
— Какую, сударь?
— Научить вашему способу Планше. Может случиться, что я тоже попаду в осадное положение, и мне бы отнюдь не помешало, если бы он смог доставлять мне такие же удобства, какие вы преподносите своему господину.
— О, господи, — скромно сказал Мушкетон, — да нет ничего легче, сударь! Нужно быть ловким — вот и все. Я вырос в деревне, и отец мой в часы досуга немножечко занимался браконьерством.
— А что он делал в остальное время?
— Промышлял ремеслом, которое я всегда считал довольно прибыльным.
— Каким же?
— Это было во время войн католиков с гугенотами. Видя, что католики истребляют гугенотов, а гугеноты истребляют католиков, и все это во имя веры, отец мой изобрел для себя веру смешанную, позволявшую ему быть то католиком, то гугенотом. Вот он и прогуливался обычно с пищалью на плече за живыми изгородями, окаймлявшими дороги, и, когда замечал одиноко бредущего католика, протестантская вера сейчас же одерживала верх в его душе. Он наводил на путника пищаль, а потом, когда тот оказывался в десяти шагах, заводил с ним беседу, в итоге которой путник всегда почти отдавал свой кошелек, чтобы спасти жизнь. Само собой разумеется, что, когда отец встречал гугенота, его сейчас же охватывала такая пылкая любовь к католической церкви, что он просто не понимал, как это четверть часа назад у него могли возникнуть сомнения в превосходстве нашей святой религии. Надо вам сказать, что я, сударь, католик, ибо отец, верный своим правилам, моего старшего брата сделал гугенотом.
— А как кончил свою жизнь этот достойный человек? — спросил д'Артаньян.
— О сударь, самым плачевным образом. Однажды он оказался на узенькой тропинке между гугенотом и католиком, с которыми он уже имел дело и которые его узнали. Тут они объединились против него и повесили его на дереве. После этого они пришли хвастать своим славным подвигом в кабачок первой попавшейся деревни, где как раз сидели и пили мы с братом…
— И что же вы сделали? — спросил д'Артаньян.
— Мы выслушали их, — ответил Мушкетон, — а потом, когда, выйдя из кабачка, они разошлись в разные стороны, брат мой засел на дороге у католика, а я на дороге у гугенота. Два часа спустя все было кончено: каждый из нас сделал свое дело, восхищаясь при этом предусмотрительностью нашего бедного отца, который, из предосторожности, воспитал нас в различной вере.
— Правда, Мушкетон, ваш отец был, как видно, очень смышленый малый.
А. Дюма "Три мушкетера"
Алексей Крупин
|
| |
| |
