Писатель, поэт, драматург, переводчик, архитектор, живописец, сочинитель и исполнитель песен. Член Союза писателей СССР (1967).

В 1941 года ушел с 1-го курса Архитектурного института и был направлен райвоенкоматом в Военный институт иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА), где изучал китайский и японский языки. По окончании института в 1945 году в качестве военного переводчика с китайского языка был направлен на Дальневосточный фронт, участвовал в боевых действиях Советской армии в Маньчжурии. Демобилизовавшись в 1947 г., жил на случайные заработки. В 1954 г. закончил Московский государственный художественный институт имени В. И. Сурикова.
Ещё в 1937 Анчаров начал сочинять песни на стихи Александра Грина, Бориса Корнилова, Веры Инбер. Во время войны (уже с конца 1941) стал писать песни на собственные стихи, исполняя их под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Считается основателем жанра авторской песни («первым бардом»); Владимир Высоцкий называл Анчарова своим учителем.

СЛОВО «ТОВАРИЩ»

Говорил мне отец:
«Ты найди себе слово,
Чтоб оно, словно песня,
Повело за собой.
Ты ищи его с верой,
С надеждой, с любовью, -
И тогда оно станет
Твоею судьбой».

Я искал в небесах,
И средь дыма пожарищ,
На зеленых полянах,
И в мертвой золе.
Только кажется мне
Лучше слова «товарищ»
Ничего не нашел я
На этой земле.

В этом слове — судьба
До последнего вздоха.
В этом слове — надежда
Земных городов.
С этим словом святым
Поднимала эпоха
Алый парус надежды
Двадцатых годов.

ГЛОТОК ВОДЫ

Нам жить под крышею нет охоты,
Мы от дороги не ждём беды,
Уходит мирная пехота
На вечный поиск живой воды.

Пускай же квакают вслед мещане,
К болоту тёплому ползя.
Они пугают и вещают,
Что за ворота ходить нельзя.

Что за воротами ждёт пустыня
И жизнь шальная недорога,
Что за воротами сердце стынет
И нет домашнего пирога.

Что за глоток ключевой водицы
Убьют - и пыль заметёт следы.
Но волчий закон в пути не годится:
В пустыне другая цена воды!

Пройдёт бродяга и непоседа,
Мир опояшут его следы.
Он сам умрёт, но отдаст соседу
Глоток священной живой воды.

На перекрёстках других столетий,
Вовек не видевшие беды,
Рванутся в поиск другие дети
За тем же самым глотком воды.

Странный ветер

Растревожил душу ветер, странный ветер, чуть не свой.
Песни пел о жарком лете, о бессоннице ночной.
То шептал, едва услышишь, то шумел, не разберешь.
Грохотал на старой крыше и свистел: « Не так живешь!»

Выговаривал сердито, путал волосы, ругал.
Вспомнил всё, что позабыто, а потом затих, пропал.
Мне оставил беспорядок, ворох мыслей в голове.
Неразгаданных загадок, прошлогодний лист в руке.

Я сижу, перебираю, ветра странного дары.
По крупицам возвращаю, чувство счастья и вины.
Был мой гость и удалился, не прощаясь, улетел.
Беспокойством поделился, своего достичь сумел!

Не сержусь, не злюсь, не спорю, восстанавливаю мир.
Так бывает, что весною в жизнь ворвется дебошир.
Выведет из зимней спячки, все в тебе перетрясет.
Новые задав задачки, подтолкнув, зовет вперед.

В тишине, что наступила, жду, а может, прилетит?
Я бы дверь ему открыла, пусть себе окном стучит!
Но не слышен стук и шорох, флюгера усталый скрип.
Ветер странный бросил город, гостем став всего на миг.

Калейдоскоп времен

У снега есть морозная зима.
Весна владеет майскою грозою.
У лета звездопад и полная луна,
А осень дарит желтою листвою.

Меняется времен калейдоскоп,
Встречаясь бурно, мирно расставаясь.
Год как астролог составляет гороскоп,
В наряде новом каждый раз являясь.

Мы все равно не сможем угадать,
Что за сюрприз готовят нам сезоны?
Пытаемся с наукою, узнать,
Какие у природы есть законы?

И кружится калейдоскоп времен,
Причудливо сложив узор погоды.
Друг друга месяцы сменяют в нем
Выстраиваясь в прожитые годы.

Странные миры

Эти странные миры! В них есть я и в них есть ты.
Краски радуги и ливней, зелень изумрудных листьев.
Рокот горных водопадов жаркий всполох листопадов.
Красота природы дикой, дерзкой, часто многоликой.

Смех детей и зрелый опыт, неизведанные тропы.
Нежность женщины любимой, что хранит всегда незримо.
Сила духа, боль потери и секрет других материй.
Войн жестоких грязь и кровь, повторяющихся вновь.

Пелена в людских глазах жадность сытая и страх.
Пустословие владык взявших всех нас за кадык.
Ложь под вывескою правды перевернутые факты.
Нищих стариков углы, шприц и смерть в конце иглы.

Мы творим вокруг миры! Где есть я и где есть ты.
Созидаем, разрушаем все как надо рассуждаем.
Апокалипсиса ждем, хотя в нем давно живем.
Открывая бездне вечной двери всех миров беспечно.

Я СЕГОДНЯ СМЕЮСЬ НАД СОБОЙ

Я сегодня смеюсь над собой:
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки наивной, смешной.

Я устал от белил и румян,
И от вечной трагической маски,
Я хочу хоть немножечко ласки,
Чтоб забыть этот дикий обман.

Я сегодня смеюсь над собой:
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки про сон золотой...

СЕРОГЛАЗОЧКА

Я люблю Вас, моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя!
Вы — вечерняя жуткая сказочка,
Вы — цветок из картины Гойя.

Я люблю Ваши пальцы старинные
Католических строгих мадонн,
Ваши волосы сказочно длинные
И надменно-ленивый поклон.

Я люблю Ваши руки усталые,
Как у только что снятых с креста,
Ваши детские губы коралловые
И углы оскорбленного рта.

Я люблю этот блеск интонации,
Этот голос — звенящий хрусталь,
И головку цветущей акации,
И в словах голубую вуаль.

Так естественно, просто и ласково
Вы, какую-то месть затая,
Мою душу опутали сказкою,
Сумасшедшею сказкой Гойя...

Под напев Ваших слов летаргических
Умереть так легко и тепло.
В этой сказке смешной и трагической
И конец, и начало светло...

ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!

Однажды, когда отзовётся...

Однажды, когда отзовётся
Тоскою, в дыму сигарет
Тот маленький, призрачный остров,
Которому имени нет,

Любимый твой профиль узнаю,
Очнувшись от вечных забот.
Безумец! О чём я мечтаю?
И кто меня в Вечности ждет?

И брошусь - по Сене, по Нилу,
Из Вены, из Праги - в страну,
Где тихо поешь Даниилу
Ты милую песню свою,

И веки смежает усталость,
И ангел укроет крылом,
И детства немного осталось,
И скоро мы в школу пойдём...

Разделение вселенных

Я знаю: это надо просто пережить.
Но расскажите мне, как с этим можно жить?
Как выжечь в памяти впечатанный овал? -
На фотографиях лица ее провал...

После нее претит любая красота.
Где я найду еще такую ясность рта
И полуобморок ее далеких глаз
В плену сомнения, что мы живем сейчас?

Шалунья-девочка придумала игру:
Там ветер корчится от боли на миру,
Звеня гитарой и пуская в дальний путь
Эскадру музыки - в бушующую ртуть.

Куда прибьется эта стая кораблей,
Пройдя сквозь тысячи неназванных морей?
Где птица кормчая о доме возвестит? -
Там все забудется - и Бог меня простит...

Я так хотел - с ней - разделить удел любой.
Я так хотел назвать безумие - судьбой.
Но кто-то вечный, кто всегда меня хранил,
Опять - меня - на две вселенных разделил.

ЖЕНЩИНА

Не оставляй меня одну.
Я, как корабль, пойду ко дну.
Не оставляй меня в аду или в бреду.

Не оставляй меня нигде.
На взлете, в счастье и в беде.
Не оставляй меня, мой ангел, мой злодей.

Не оставляй - тебя прошу.
Я твоим воздухом дышу.
Я - тень крыла. Когда ты машешь - я машу.

Не оставляй меня другим.
Я прогорю. И будет дым.
Но я могла б весь век светить лишь нам двоим.

Не оставляй свою судьбу.
Не утешай, а просто - будь.
Ведь нам сам Бог велел изведать этот путь...

Не оставляй меня одну.
Я, как корабль, пойду ко дну.
Не оставляй меня в аду или в раю...

Посеял сеятель зерно
И ждал, когда взойдет оно.
Но зернышко в земле лежало
И не тревожилось нимало
О своей будущей судьбе,
И так и сгнило бы в земле,
Но в нем зародыш пробудился
И с такой речью обратился:

- Зерно, мне надо вверх расти,
Открой мне дверь и отпусти,
И дай мне то, что есть в тебе,
Чтоб мне не сгинуть в этой тьме.

Зерно, услышав, отвечало:
- О, милый, просишь ты немало.
Но если я отдам тебе
То, что имею, то во мне
Не станет жизни, я умру.
Что просишь ты? Я не пойму.

- Зародышь я и должен жить,
А ты, зерно, - меня кормить,
Пока не выйду я на свет
И буду зеленью одет,
Чтоб новой жизни дать начало...
Не с тем ли в землю ты упало?
Я жить хочу! Отдай мне жизнь!

- Оставь. Мне хорошо в тиши.

- Но ты останешься одно!

- Ну что ж, посплю здесь сладким сном.

- И я с тобой? Я не хочу!
Отдай мне жизнь! Я жить хочу!
Дай мне взойти, там солнца свет,
Там жизни радость, а здесь смерть!

И ты там будешь жить во мне,
А не лежать здесь в смертном сне...
Во мне мы жизни путь пройдем
И много плода принесем.

Отдай же, ну! Отдай! Проснись!
Что ты теряешь? Ну, решись!
И вспомни - ты же видел свет,
Когда был колосом одет...

Как трудно бросить все, что есть
И веровать в благую весть.
Не лучше ль во грехе лежать
И незаметно умирать,
Чем всё отдать, лишившись сна,
Чтоб в сердце к нам пришла весна
И новой жизни благодать?

- Я лично все готов отдать.

Зачем срубили памятники Сталину?
(За это стихотворение Ф. Чуев был исключен из Союза писателей в 1961 г.)

Зачем срубили памятники Сталину?
Они б напоминали о былом
могуществе, добытом и оставленном
серьёзным, уважаемым вождём.

В любое время и во время оно
стоять на мёртвом — боже упаси!
Покойника, по древнему закону,
не принято тревожить на Руси.

По мёртвому ходить не полагалось,
могилу разворачивать — грешно.
Такая нам история досталась —
России вечно что-то суждено.

И столько было у неё величеств!
Мне как-то дед сказал: - Помаракуй,
всё культ да культ...
Была такая личность —
и потому, наверно, был и культ.

И что вы там о нём ни говорите,
как ни судите горько, горячо,
оставил он шинель, потёртый китель
да валенки подшитые ещё.

Но он к тому ж оставил государство
с таким авторитетом на земле,
что, милый мой, тут некуда деваться —
себя представьте хоть на миг в Кремле.

И всё, что обозначил он устами,
под стать ему лишь было одному.
- Какой ты Сталин?
Я ещё не Сталин! -
говаривал он сыну своему.

И на священной каменной трибуне
в седой мороз седьмого ноября
он верил в тех, что верили в июне,
спокойно о победе говоря.

Какая ж клокотала в нём природа
и как он исполински понимал,
когда здоровье русского народа
он высоко над миром поднимал!

Неужто так же сумрачно и тихо
он убивал на русском языке,
какую правду он унёс, владыка,
в своём рябом, оббитом кулаке?

Она первична, правда, а не слава,
она за ним стояла у руля,
её не свалишь краном с пьедестала
и не зароешь даже у Кремля.

Мы знали правду, дети перелома,
мы, дети безотцовщины, войны,
в кирпичных городах и на соломе
его улыбкой были спасены.

Быть может, мы любили безответно -
к такой любви не прикоснётся тлен.
Мы Сталина любили беззаветно,
какую веру дали нам взамен?

Мы верили, а веру убивали...
Но от неверья трижды тяжело,
и «Сталин — наша слава боевая»
мы пели вызывающе и зло.

Уже нам просто верить надоело,
уже нам подоспело всё узнать.
Не наше дело — это наше дело,
как будто маму обижают, мать.

И правда, перечёркнутая кровью
отцовских непридуманных времён,
то наша правда, кровная, сыновья, -
мы были б хуже, если бы не он.

Мы очень непростое поколенье,
нам донести тот пламень и накал,
чтоб первозданно полыхало «Ленин»,
чтоб обжигал «Интернационал»!

На наши плечи падает Россия,
на молодость надеется сейчас,
так думайте ж, ребята непростые, -
теперь никто не думает за нас.

Да будет шаг наш точным и могучим!
И это вера, а не просто крик.
За это гибли лучшие из лучших,
и гибли от врагов и от своих.

А кто ходил по Мавзолею Ленина
и получал особые пайки?
Но, если спросят наше поколение:
-А были ль вообще большевики?

Я знаю их.
Они меня растили.
Горело свято на дверях «Партком».
Несытые строители России,
я тоже с детства был большевиком.

Как все, я грыз макуху с аппетитом,
и счастлив был,
и гордый был, как все.
Я сын его. И я необъективен.
Ведь это ж не о ком-то —
об отце.

Подло и поздно меняться...

Подло и поздно меняться,
Будем, какие мы есть,
В мире чужих махинаций
Выберем русскую честь.

Нам ли, мечтая по-детски,
Лезть на чужой пьедестал?
«Передовых» Достоевский
Сволочью называл.

Вспорото чрево Вселенной,
Звёздами небо кишит,
Кто-то необыкновенный
Всеми делами вершит.

И потому без амбиций,
Чтобы не спятить с ума,
Слабые станут молиться,
Сильные - строить дома.

В зеркало станут глядеться,
Что там - добро или зло?
Значит, не всё ещё действо
С нами произошло.

Не просто так, не просто так

Не просто так, не просто так
Земли израненное тело
В пылу ударов и атак
Горело, мучилось, терпело.

И вы солдат, и я солдат,
За мною в небе след отцовский,
За вами стойкий Сталинград,
Горячий снег и Рокоссовский.

За вами воины стоят,
А не убийцы-демократы,
За вами русский Сталинград
И Красной армии солдаты.

Припомнит Русь своё лицо,
И улыбнётся ей удача,
И операцию «Кольцо»
На карте снова обозначит.

Но я горжусь, что знаю вас,
Когда и жить-то неохота,
Но в невесёлости у нас
Есть незагубленное что-то.

Средь жизни пошлой, грустной и бесплодной...

Средь жизни пошлой, грустной и бесплодной
Одну тебя я всей душой любил,
Одной тебе я в жертву приносил
Сокровища души моей свободной.

В заботах дня, в тиши ночей немых
Передо мной сиял твой образ милый,
Я черпал жизнь в улыбке уст твоих,
В приветном слове черпал силы.

Дитя, дитя! Я думал: я любим...
Нет, я был слеп, я был неосторожен.
И вот теперь осмеян, уничтожен,
Как раб, ненужный прихотям чужим.

О, как я мог так долго ошибаться,
Святое чувство на смех отдавать,
Служить шутом, игрушку заменять,
Так жестоко, так глупо унижаться!

Еще обман! Еще один урок!..
Учись, бедняк, терпенью в доле темной!
Тебе ль любить? Или дорогой скромной
И помни свой печальный уголок.

Не верь словам ненужного участья.
Полюбишь ли, - таи свою любовь,
Души ее, точи по капле кровь
И гордо умирай без радости и счастья!

Бегут часы, недели и года...

Бегут часы, недели и года,
И молодость, как легкий сон, проходит.
Ничтожный плод страданий и труда
Усталый ум в уныние приводит:
Утратами убитый человек
Глядит кругом в невольном изумленье,
Как близ него свой начинает век
Возникшее недавно поколенье.
Он чувствует, печалию томим,
Что он чужой меж новыми гостями,
Что жизнь других так скоро перед ним
Спешит вперед с надеждами, страстями;
Что времени ему дух новый чужд
И смелые вопросы незнакомы,
Что он теперь на сцене новых нужд
Уж не актер, а только зритель скромный.

Что счастье? - бред воображенья...

Что счастье? - бред воображенья,
Любовь - лишь чувственности дань;
Власть - бремя или униженье,
А дружба - лесть или обман.

Под маской радости беспечной
Сокрыта жизни нагота;
Наш эгоизм - вожатый вечный,
Свобода - жалкая мечта.

САТИРА НА НРАВЫ

Мой друг! в наш дивный век - науками, искусством
И россов доблестью и благородства чувством
Любви к отечеству достойных сограждан,
В наш новый век, когда властитель и тиран
Несметных орд к нам внес убийства и пожары
И провидения испытывал удары...
Неся в триумф побед победный бег и страх...
И трупы хищников рассеялись в полях,
Когда прошедшее из книги современной
Мечом росс вырубал и, лавром покровенный,
Секване начертал постыдный приговор...
Когда вселенной взор
России беглый бег к величью измеряет
И подвиги ее в истории читает,
Возможно ли тогда, забыв свой подвиг славы,
Чудесно исказя и нрав и разум свой,
В очах невежества чтут модные уставы,
И наши знатные отечества столпы
О марсовых делах с восторгом рассуждают...
С утра до вечера за картами зевают,
А жены их, смеясь, в боскетах нежны лбы
Иноплеменными рогами украшают...
Но свет орангутанг, и мы живем в том свете,
Где дым тщеславия рассудок закурил
И многих мудрецов в паяцы нарядил.
У всякого одно в предмете -
И бедный Ир с клюкой
Под добрый час себя с Юпитером равняет...
И кучи золота, и царства рассыпает,
И наслаждается мечтой!..
Все в свете допустить возможно,
Но быть игрушкою шутов и обезьян
В сей славный век для нас постыдно и безбожно.
Напрасно умный наш певец,
Любовью чистою к отчизне возбужденный,
И нравам и умам чумы иноплеменной
С войною - хочет дать конец!
Мартышка весь свой век не устает кривляться,
Для подражания; бесхвостый, без ушей
Престанет ли осел кряхтеть и спотыкаться?
Из всех гражданских зол - всего опасней, злей
Для духа нации есть чуждым подражанье,
Но спорить не хочу, смешно осьмнадцать лет
В уборе дедовском явиться в шумный свет
И с важностью начать другое подражанье.
Но, друг мой! Переждем - эпоха началась,
И наше сбудется желанье...
Орел с одним орлом стремится в состязанье.
Гражданства искра в нас зажглась -
И просвещение спасительной рукою
Бальзам свой разольет в болезненных умах,
И с новою зарею
Исчезнет, может быть, еще неверный страх.

Конец 1810-х - начало 1820-х

К ЛИДЕ

Что значит взор смущенный твой,
И сердца страстное биенье,
И непритворное волненье?..
Скажи, о Лида, ангел мой!
Давно ль на ложе сладострастья
Блаженства я испил фиал
И к груди страстной прижимал
Тебя, как сын веселый счастья?
Я зрел румянец алый твой
И груди белой колебанье,
Твое смущенье, трепетанье,
Когда прелестною рукой
Ты взоры робкие скрывала
И мне свободы не давала
Ступить порочною стопой
На ложе кротости невинной...
Мой дух любовию пылал,
Я счастья робко ожидал
И в страсти сильной, непрерывной
Нетерпеливою рукой
Отдернул полог сокровенный
И розу, полную весной,
Сорвал — в завет любви святой,
Мечтой блаженства увлеченный...
Я полный кубок счастья пил
Средь неги страстной и волненья,
На ложе розовом забвенья
Мой жребий временный хвалил!..
Но время счастья быстро мчится,
Денницы быстро луч блеснул:
Нам должно было разлучиться,
Ты спала, Лида, я взглянул...
И прелестей твоих собор,
При свете слабом обнаженный,
Лишь дымкой легкой сокровенный,
Очаровал мой дерзкий взор.
Но я, как узник страсти нежной,
Искал свободы от цепей
Средь роз душистых и лилей...
На груди страстной, белоснежной.
Исчез твой тихий сон как миг,
И ты в объятиях моих
С невольным ропотом взглянула,
Слеза в очах твоих блеснула...
И я, смущенный, робко ждал
Минуты грозной разлученья
И в миг счастливый упоенья
[Давно ль] тебя лобзал?..
И в неге тайной пресыщенья
В восторгах страсти утопал?..
О Лида! Прочь твое роптанье!
С тобою гений добрый твой!
Пусть время хладною рукой
Грозит прервать очарованье
Любви и счастья юных лет.
Исчезнет всё, как ранний цвет,
Исчезнет страсти ослепленье,
Минутой надо дорожить...
И непрерывно радость пить
Из полной чаши наслажденья!

1810-е годы

Какого размера душа...

Какого размера душа — у кого бы узнать?
Европу с Америкой, скажем, она покрывает?
Какие пространства в годах и веках прорывает,
готова, как мальчик весной, в запределы угнать?
Душа — это опыт, на нитку из нервов и жил
нанизанный жизнью, кромешной и странной?
Одна ли на всех, как звоночек глухой, постоянный,
кто насмерть прожился и кто еще вовсе не жил?
Душа — это ценность, как жемчуг, алмаз и рубин,
иль нечто, обернуто в облако света и тени,
и можно ль ее посадить, как дитя, на колени
и нежно лелеять средь крови, беды и руин?
Душа — это мысль или это нисколько не мысль,
грибок из подполья, из бездны, едва различимый,
когда мы не знаем, ни кто мы, ни чьи мы,
и кто не заплесневел, тот безнадежно прокис?
Душа — это форма иль что ни на есть существо,
присущее нам либо вовсе не нам, самоедам,
и как восстановится, если ведут саморезом
мильоны по ней, сокрушая ее естество?
О, если бы знать, дорогие, о, если бы знать,
какого размера душа и какого состава!
Но замкнута вечным замком та граница и эта застава,
и выброшен ключ в океан мировой. Не поднять.
Тобой возвращенным кольцом.

Зачем я ставлю старую пластинку...

Зачем я ставлю старую пластинку
на мой больной советский патефон,
зачем я вспоминаю ту картинку,
где влюблена и он в меня влюблен?
Полузапретное крутилось танго
в каком-то тыща девятьсот году,
жизнь начиналась медленно и странно
и отводила музыка беду.
Вот лейтенант и вот его девчонка,
такая пара: туфли-сапоги,
смеялись, топая легко и звонко,
и не расслышали судьбы шаги.
Она войдет, как тот дурак с мороза,
не запылится, явится напасть —
танцуем все, пока еще не поздно,
и кавалер живой
и хочет барышню украсть.

Спина широкая мужская...

Спина широкая мужская
к спине прижата узкой женской,
и, пятку пяткою лаская,
всю ночь плывут они в блаженстве,
еще любим, еще любима,
постель залита светом лунным,
плывут, плывут неумолимо
одним возлюбленным Колумбом,
теплом друг друга согревая,
плывут во время, что остудит,
еще живой, еще живая,
туда, где их уже не будет.

АПРЕЛЬ

Вот девочки - им хочется любви.
Вот мальчики - им хочется в походы.
В апреле изменения погоды
объединяют всех людей с людьми.

О новый месяц, новый государь,
так ищешь ты к себе расположенья,
так ты бываешь щедр на одолженья,
к амнистиям склоняя календарь.

Да, выручишь ты реки из оков,
приблизишь ты любое отдаленье,
безумному даруешь просветленье
и исцелишь недуги стариков.

Лишь мне твоей пощады не дано.
Нет алчности просить тебя об этом.
Ты спрашиваешь - медлю я с ответом
и свет гашу, и в комнате темно.

ПРОЩАНИЕ

А напоследок я скажу:
прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Иль восхожу
к высокой степени безумства.

Как ты любил? - ты пригубил
погибели. Не в этом дело.
Как ты любил? - ты погубил,
но погубил так неумело.

Жестокость промаха... О, нет
тебе прощенья. Живо тело
и бродит, видит белый свет,
но тело моё опустело.

Работу малую висок
ещё вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок,
уходят запахи и звуки.

ПО УЛИЦЕ МОЕЙ КОТОРЫЙ ГОД...

По улице моей который год
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоём лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и - мудрая - я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слёз, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.

И завершая свою жизнь...

И завершая свою жизнь,
Пройдя горнило испытаний,
Ты вдруг внезапно ощутишь
Никчемность всех своих страданий.

Что можно было просто жить,
Не разрываясь не фрагменты.
Не думать: быть или не быть,
Не разбирая аргументы.

Что Океан Любви всегда
В объятьях нас своих ласкает,
Но принимать их иногда
Нам только наша дурь мешает.

Всей хитроумности мозгов
Не хватит, чтоб познать мгновенья.
Сюжет сей вроде и не нов,
Но в этом камень преткновенья.

Как полноводная река
Неспешно время протекает,
И тают в вечности века,
Как волны в океане тают.

Мы с тобою

Мы с тобою не венчаны в церкви,
Нас венчала небес синева,
И от этого, верьте – не верьте,
И прекрасна любовь и сильнА.

Нам не пели церковные хоры,
Не рассказывал поп о любви,
Сокращая земные просторы,
Путь к друг другу мы сами нашли.

И теперь мы в Любви пребываем,
И никто в этом нам не судья!
Мы едины с тобою, родная.
Я люблю тебя, радость моя.

Нам для счастья распахнуты двери
И всегда там и стол есть и кров…
Мы с тобою не венчаны в церкви…
Нас на Жизнь повенчала Любовь…

Жизнь всему открыта

Когда закончу путь свой в этом теле,
Уйду, о нём напрасно не скорбя.
Мгновенья жизни быстро пролетели…
Всё гнал куда-то, время торопя.

Всё думалось, что вот, ещё немного,
И таинство свою откроет дверь,
И выстелется светлая дорога,
Чтобы идти, не ведая потерь.

А Жизнь повсюду, всем, всегда открыта
И тайное ей нет нужды плодить.
Она не умещается в корыто
Лишь тех, кто алчет сладко жрать да пить.

Деяния её, Прокруста ложем,
Как кто бы ни хотел, не подравнять.
Наступит срок, остынет тело всё же,
Душа пойдёт Жизнь дальше познавать.

Возможно, путь дальнейший станет светел
И с радостью приму я новый лик.
И та Любовь, что я в душе приветил,
Поможет отыскать живой родник.

К нему склонюсь, очистив помышленья…
Черпну воды святой его испить...
Испив, познаю радость откровенья,
Чтоб дальше путь свой к счастью устремить.

Поэтесса и бард. Начала писать стихи и песни в 25 лет после рождения дочери

Венок сонетов

Н. Я.

- 1 -

Мои печали не по силам
Тому, кто дремлет на ходу,
К тому ж, отмечу я курсивом,
В любовном пламенном бреду

И в упоительном экстазе
Молчанье - золото? - мура!
Цветы засохли в вашей вазе,
И их давно сменить пора.

Писать стихи - какая глупость!
Быть ангелом - какая чушь!
Любви мужской известна скупость,
Будь он любовник, будь он муж.

Но даже средненький сонет
Прекрасней всех иных побед.

- 2 -

Прекрасней всех иных побед -
Победа духа над кроватью,
Но сколько ни даю обет,
Мужчин, как наших меньших братьев,

Люблю я как царей зверей,
А также женщин, потому как
Они детей рожают в муках -
Мне жалко их как матерей.

А также я люблю вино,
Наряды, деньги и машины,
И чтобы с Вами заодно
Меня любили все мужчины.

Ведь обладает адской силой
Все то, что сводит нас в могилу.

- 3 -

Все то, что сводит нас в могилу,
Все то, что гибелью грозит,
Для сердца нашего так мило,
А потому нас и манит.

Я не люблю диеты строгой,
А также горнолыжный спорт,
Бассейны, бани, хатха-йогу,
Я не люблю ходить на корт,

Где полубоги, полуснобы
Об стенку ударяют мяч,
Играют в лаун-теннис, чтобы
Хоть как-то мускулы напрячь.

А мне милей дым сигарет,
Любовь, печаль и прочий бред.

- 4 -

Любовь, печаль и прочий бред,
Прыжки, ужимки и кокетство
Уже преподносили с детства
Мне неприятности и вред.

Но все же Евы толстозадой
Милей мне стройная Лилит.
Мужчинам же другого надо
Им пышность радости сулит.

Раз жировой прослойки нету,
То для соблазна нет причин.
И, сколько ни ищу по свету,
Других не встретила мужчин.

Шипящих змей ношу корону
Я - с нежным личиком Горгоны.

- 5 -

Я - с нежным личиком Горгоны,
Сестра ехидны и химер,
Не признаю муштру, погоны,
Уз постоянства, крайних мер.

Мои желания и страсти
Шипят на умной голове.
Цепей, наручников запястья
Мои не ведали. Молве

Записывать меня в поэты
Угодно. Я пока молчу,
Но все ж, скажу вам по секрету
Я быть поэтом не хочу -

Как дура с писаной гитарой!
Я предпочла бы быть гетерой.

- 6 -

Я предпочла бы быть гетерой,
В обнимку с мраморной Венерой
Сидела б в Риме у фонтана
Полугола и полупьяна.

Меня б не мучили заботы:
Обувка, нижнее белье,
Ребенок, школа и работа,
Развод, обмен, раздел, жилье.

Я б пела песни и любила
Достойных римлян и рабов.
Там с этим делом проще было -
Моральных не было оков.

Гуманны были там законы
Во времена прекрасны оны.

- 7 -

Во времена прекрасны оны,
Когда попристальней взглянуть,
Гуманны не были законы -
Рабы, восстанья, просто жуть.

Да и мужчины были те же:
То эгоисты, то невежи,
И так же недостойны лести,
И так же сделаны из жести.

Из жести, стали, сплавов, меди,
А женщины, конечно, леди,
От этого всего устали
И жаждут, чтоб от них отстали.

А я средь женщин массы серой
Могла б соперничать с Венерой.

- 8 -

Могла б соперничать с Венерой
И жить с богами наравне.
А подойти с высокой мерой,
Так сам Юпитер пара мне.

Несостоятельный любовник,
Придирчивый не в меру муж.
О боже, кто, скажи, виновник
Моих невыразимых мук?!

Со мной быть нужно осторожным
И не валяться на боку.
И что Юпитеру возможно,
То недозволено быку.

Но за Юпитера пока
Держу я каждого быка.

- 9 -

Держу я каждого быка
За все, и даже за рога.
Но, да простят мне эту дерзость,
За что они меня все держат?

Я прихотлива и вольна,
Себе шныряю на просторе,
Как пресловутая волна,
Вся в пенно-кружевном уборе.

Я из капризов создана,
Измен, коварства и повадок.
Я чашу страсти пью до дна,
И мне напиток этот сладок.

Хоть ноша жизни нелегка,
Держать не устает рука.

- 10 -

Держать не устает рука
Гитару, плетку, чашу, ношу.
Так буду мучиться, пока
С себя я все это не сброшу.

Я брошу все, настанет день:
Курить, ругаться матом, мужа,
Пить, Родину, хандру и лень,
Петь песни и готовить ужин.

Освобожденная душа
Взлетит к каким-то высям горним,
Окинет сверху не спеша
Все копошенье взглядом гордым.

Пора, наверно, понемногу
Мне подзаняться хатха-йогой...

- 11 -

Мне подзаняться хатха-йогой
Советуют специалисты.
И я начну, пожалуй, с богом,
Пить мяту и тысячелистник,

Начну проращивать пшеницу,
Жевать орехи и коренья
И жизни новую страницу
Начну без страха и сомненья.

Я возлюблю себя, как бога,
А может быть, еще нежней.
От жизни нужно мне так много,
А может быть, всего нужней

Режим. Режим наладить строгий
Неплохо бы себе в подмогу.

- 12 -

Неплохо бы себе в подмогу
Ходить на корты каждый день
И выправляться понемногу -
Отступит, может быть, мигрень!

А может, только иностранец
Меня оценит и поймет,
Фирмач, к примеру, итальянец,
И он с собой меня возьмет

Туда, где секс, духи и вина,
Где солнце светит круглый год
И где у каждого машина,
А может, даже самолет.

Себя когда-нибудь продам
В конце концов, признаюсь вам.

- 13 -

В конце концов, признаюсь вам,
Не так уж дорого я стою.
Своим вниманьем удостою
Любого, кто захочет сам.

Себя, как целую державу,
Корону, скипетр - к ногам!
Держи, носи, цари на славу!
Зажги - сгорю! Проси - отдам!

Но слишком велика держава,
Корона давит, трон высок,
На королеву нет управы,
Хоть дулу подставляй висок -

Тому, кому себя продам,
Я, как и всем, не по зубам.

- 14 -

Я, как и всем, не по зубам
Родной стране и городам
Непритязательным и серым,
Их служащим и офицерам.

Но песня перехватит горло,
И я опять с душою голой
Стою, открыта всем ветрам,
Всем городам, стране и Вам,

Чей образ не дает покоя.
Увековечу Вас строкою,
Но при условии, что Вы
Меня оставите в живых.

Я о пощаде запросила -
Мои печали не по силам.

- 15 -

Мои печали не по силам.
Прекрасней всех иных побед
Все то, что сводит нас в могилу, -
Любовь, печаль и прочий бред.

И с нежным личиком Горгоны
Я предпочла бы быть гетерой,
Во времена прекрасны оны
Могла б соперничать с Венерой.

Держу я каждого быка,
Держать не устает рука,
Мне подзаняться хатха-йогой
Неплохо бы себе в подмогу.

В конце концов, признаюсь, - Вам
Я, как и всем, не по зубам!

ПРЕДИСЛОВИЕ Дмитрия Быкова
В наше время наибольшие шансы на успех - имею в виду не только читательскую любовь, литературную премию или критическую ругань, но, прежде всего, чисто литературную удачу, - имеют сочинения, выполненные на стыке жанров или вне жанра вообще. Скажем, вообразить себе традиционный роман на современном материале так же трудно, как элегию или оду. Да и границы поэзии и прозы, слава
Богу, подразмылись: время не располагает ни к какой окончательности, завершенности и каноничности. Наконец, писать сегодня только в шутку или только всерьез - задача столь же безнадежная, как питаться одними пельменями: в крайнем случае, можно, но очень утомительно.
Михаил Бару потому и кажется мне чрезвычайно интересным автором, что работает в новооткрытом и, во всяком случае, пограничном жанре. Его русские хокку и танка иногда выглядят обычными литературными упражнениями умного острослова, из той породы советских инженеров, что не дураки были выпить, читали самиздат и замечательно сочиняли друг другу экспромты ко дню рождения. Я вообще думаю, что "технари" или "естественники" - лучшие писатели: Замятин, Гранин, Грекова, Житинский, Попов, Мелихов, - все они пишут точно и интересно, экономят слова и не боятся правды о себе. Бару из того же племени, он химик, человек сдержанный и язвительный, но его короткие сочинения, при всей их непритязательности, - совсем не фольклор научных сотрудников. Это то, что Вайль и Генис применительно к Попову назвали "квантами истины" - точные зарисовки в пару-тройку строк на грани самопародии, но часто и на грани надрыва. Бару как человек хорошо воспитанный не позволяет себе широковещательного отчаяния и многословных лирических излияний. Он отделывается довольно горькими шуточками, но в каждой - укол точной детали, одним штрихом намеченное чувство. И чувство это всегда узнаваемо, потому что Бару не боится предстать перед читателем во всей своей вечной уязвленности, со всеми комплексами и надеждами, присущими генерации, возрасту и статусу.
Я не хочу цитировать здесь полюбившиеся мне трехстишия этого автора - поскольку, как показывают его виртуальные обсуждения, каждый у него находит свое, и выбор этот никогда не совпадает. Я просто предостерегаю от легкого и поверхностного отношения к этому странному поэту. Бару иронизирует и над жанром с его богатой традицией многозначительного лаконизма, и над собственным статусом поэта-химика, и над читателем, который только что купился на чистейшую лирическую интонацию -- и тут же получает за это по голове в следующем, откровенно ерническом трехстишии. Мне кажется, что как все на свете идет по пути миниатюризации, - так и поэзия, в общем, должна учиться немногословию. Это особенно трогательно звучит в устах человека, пишущего по преимуществу очень длинно и от души завидующего тем, кто умеет сказать самое главное в трех или пяти веселых и трезвых строчках.
Из цикла "Как хорошо ..."
Как хорошо,
Потихоньку подкравшись к начальству,
Крикнуть истошно:
"Ну, что?! Все тиранствуешь,
старый садюга?'"
И по-доброму так улыбнуться...

Как хорошо,
Пробудившись с больной головою,
Только подумать:
"Ох! Щас умру, если...",
А жена уже входит с рассолом.

Как хорошо,
Ученую книгу раскрыв,
Обнаружить знакомые буквы -
И не то, чтобы семь или девять,
А, как минимум, два-три десятка!

Из цикла "Сквозь адюльтернии к звездам"
О, ненасытная!
Уже наш старый диван
Устал скрипетъ!

Ах, как хотелось быть
Настойчивым и дерзким...
Зачем же уступила ты так быстро?!

Весеннее половодье на Оке
Как река разлилась -
Из воды едва торчит
Экскаватор брошенный.

Из цикла "За обе щеки"
В тарелке с борщом -
Горячим, наваристым,
Сметанки сугробик истаял...

Поужинал с аппетитом
Нет, не уснуть мне -
Ворочаюсь с боку на бок,
Словно медведь в берлоге...
Лишним он был, это точно,
Девятый кусок пирога.

Среди берез белых,
Среди хлебов спелых -
Одинокий еврей...

Не до хороших манер! -
Три воробья
Возле хлебной корки.

Этим вечером
Буду - гусар и повеса.
Коньяк и лимон.

Отчего это вдруг
Стала жизнь хороша и легка?
Неужели глупею?...

В переулке глухом,
Фонарный столб настолько одинокий,
Что рад даже собакам...

Как я хотел тебя!
С каким упорством добивался!
Таки добился... идиот несчастный!
http://bukvitsa.com/20092/b_020118500_12_baru.html

Люди - как времена года,
И они не зависят от возраста,
Просто дети разной погоды,
Но одного космоса.
Есть весенние люди - ранние,
А сердца у них, как проталины.
Нет цветов на зимних развалинах
И холодные воды во впадинах.
Но они поражают нежностью,
Не задумчивой откровенностью,
Первозданною своевременностью,
Веет вечной от них свежестью.
Есть весенние люди - поздние,
В их вишневых садах облетающих
Нет ответов на Ваши вопросы,
Жнущих нет и нет собирающих.
Эти люди - дети надежды,
Этой самой, всегда оправданной,
Не скорбим мы по цвету нежному,
Зная, что он становится ягодой.
Есть, конечно же, люди летние-
Яркие, целостные и радостные.
Рядом с ними всегда согреты Вы
Ощущением безопасности.
Они правильные и сильные,
Они верные и надежные,
И в душевном их изобилии
Пропадают мысли тревожные.
Есть роскошные люди- осенние,
Мягкие, тонкие и задумчивые.
Рядом с ними - жнешь, что посеяно,
И конечно же, самое лучшее.
Есть осенние люди - прозрачные,
Как березовый лес облетевший.
Рядом с ними живет удача,
Они знают - что мир безбрежен.
И есть зимние люди - снежные.
Что бы с Вами при них не случилось-
Все отбелят, укроют бережно,
Исцелят, оправдают, помилуют,
Не оставят следов на покрове,
И забавным таким Санта- Клаусом,
В дом однажды проходят трубою,
Чтобы сделать жизнь Вашу праздником.
Есть, конечно, разные люди,
И для всех лишь одно условие,
Непременно знать, что их любят,
Что б ответить тем же. Любовью.

* * *
Живу, как привольная птица,
в моем поднебесном краю.
И где захочу притулиться,
я там притулюсь и пою.
Не сею, не жну. И в сусеки
с полей не таскаю оброк,
как прочие все человеки,
что верно подметил пророк.
Не сею, не жну. Но питает
и поит Небесный Отец
веселые, певчие стаи,
свой легкий, крылатый венец.
За что же хранит и лелеет
Всевышний пернатую тьму?
Без нас небеса опустеют
и скучно в них станет Ему.

Я в общем чист на этом свете белом:
Не мучил кошек и не трогал гнезд,
Любил детей; больших долгов не делал;
Казне урона тоже не нанес...
Не предавал; и не злословил даром;
Не пил вина на деньги подлеца;
И никогда рассчитанным ударом
Не портил человечьего лица...

Я в общем чист... И все-таки ночами
Мне давит грудь безмерная вина.
Озябшая от каменной печали
Ко мне приходит девочка одна...
Приходит не для жалоб, не для бунта;
Протягивает пальчики свои
Через года... с другой планеты будто;
Сквозь атмосферы плотные слои...

Тут не соврать, что болен или занят
И черным ходом не уйти в бега...
Она своими скорбными глазами
Разденет мою душу донага!
И все, чего боялся я на свете,
Почудится во вьюжной полутьме:
Обломки гнезд...И плачущие дети...
И снова Бухенвальд на Колыме.

И я в поту взвиваюсь на кровати,
Ищу окурок, с ног сбиваю стул...
Мне трудно жить; я по ночам предатель:
Я женщину однажды обманул!

А днем я чист на этом свете белом:
Хранитель кошек, детворы и гнезд,
Я никогда больших долгов не делал
И родине ущерба не нанес.

Георгий Полонский

Ольга Терентьева 3.

Снова восход и снова закат,
Колёса по рельсам стучат и стучат,
Третьи уж сутки поезд идёт,
Судьба меня к мамочке милой ведёт.
Я колешу по стране много лет,
Нет уж любимой и дома уж нет,
Дым сигарет застилает глаза ,
И по щеке покатилась слеза.
Я к мамочке милой в родные края
Еду, не зная, жива, не жива.
И вот уж вдали показался вокзал,
Меня на вокзале никто не встречал,
Я на перроне с вещами стою,
Руки трясутся и нервно курю.
Сколько уж лет, городок мой родной,
Мечтал я о нашей встрече с тобой.
В тюрьмах сидел и металл добывал,
Увидеть свой город не раз я мечтал.
Дом мой родимый совсем постарел,
Осыпались стены, фундамент осел,
В дверь постучал, отворилась она,
Мама стояла, как лунь, седина.
Молча глядела, меня не узнала,
Заплакала, вдруг, и в пороге упала:
"Мой милый сынок, как тебя я ждала,
Сколько ночей я без сна провела".
Глядел на старушку в морщинах, худую
И вспоминал мать свою молодую.
Бедная мама в тоске и тревоге
Ждала меня, выходя на дорогу,
И постарела за несколько лет,
А сын всё не едет, а сына всё нет.
Горькие слёзы на впалых щеках,
Вздутые вены на тонких руках.
Обнял я старушку, к себе я прижал,
Прощенья просил и мой голос дрожал:
"Милая мать, прости блудного сына,
Я никогда отчий дом не покину,
Сколько уж лет я тебя не видал".
И, как ребёнок, я горько рыдал.

«Наугад раскинуты объятья...»

Наугад раскинуты объятья
В темноте, где пусто и черно...
Я любила вас, мои небратья,
Оскорбляя и лаская. Но -

Не было любови беззаветней,
Нежели к тому,
кто, свет неся, -
Некрасивый, сорокадвухлетний -
На Рейхстаге без очков снялся.

Эта фотография пылилась
Меж страниц. Но именно теперь
В памяти возникла и продлилась,
Точно явь, не знавшая потерь:

Он глядит на страшные владенья
Свысока и вовсе не во сне -
Года за четыре до рожденья
Моего. Не зная обо мне.

...Я ступила во владенья эти,
Где стеною сдавлены сердца,
Лет через семнадцать после смерти
Временем
изъятого
отца.

Каменная строгая обитель -
Как рыданье
сжатое в горсти.
Здесь прошел неюный победитель,
Бросивший меня на полпути

С грузом необузданной гордыни,
Ярости и детского вранья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Женщина,
рыдавшая в Берлине,
Это - я ли?

«Ночные наши дни темны и окаянны...»

Ночные наши дни темны и окаянны...
Давайте же прервем напрасные труды,
Поставим васильки в граненые стакан
И станем изучать историю беды,

Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойденный муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.

...Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки.
И в облаке вражды,
и с гонором белезным, -
И требуют жратвы все те же башмаки!

Однако мне ль судить,
когда я плоть от плоти
И правнучка ее, и пригоршня, и пясть...
Невероятный свет,
сполохом на болоте,
Морочит, и ведет, и не велит пропасть.

«Умирающий бесповоротно...»

Умирающий бесповоротно,
Он надел на пижаму медаль...
И раскрыты глаза, как полотна,
На которых - последняя даль.

Не помогут ни Бог, ни аптека,
Ни домашняя грелка со льдом.
У него (у ровесника века)
За плечами - не сад, а содом.

Все равно! Доставайте медали -
На комоде, в большом стакане.
Мы же верили, мы воевали.
Мы летали на красном коне.

Он устал, он не справился с ношей
(А когда-то разбойничал)... Но -
Опускается вечер хороший,
Точно сладкое льется вино.

И, в матрас упираясь локтями,
Он восстанет и крикнет с одра:
- Не подумайте, люди! Я с вами.
Я еще доживу до утра.

Русский поэт, участник Великой Отечественной войны

Родился в деревне Родионовке (ныне несуществующей) Саратовской обл. В 1929 семья Станцева, в которой было трое детей, переехала в Балашов. В 1941 окончил физико-математический факультет Балашовского учительского института. В первые же дни войны записался добровольцем на фронт. Фронтовая биография связана с Уральской 3-й гвардейской стрелковой дивизией. Повоевал на многих фронтах: Волховском, Ленинградском, Сталинградском, 4-м Украинском, 2-м Прибалтийском. Был серьезно ранен. Войну закончил в Кенигсберге. Дивизионная газета “Боевая гвардейская” изредка публиковала стихи Станцева. Это и определило его дальнейшую судьбу. В сентябре 1944 г. стал штатным сотрудником дивизионки. После войны работал в газетах “Красный воин” (МВО), “Советское слово” (Берлин), “Красный боец” (УралВО). Награжден орденами Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды и многими медалями. Член Союза писателей с 1965 г. Автор 10 поэтических сборников и документальной повести. Лауреат литературной премии им. П.П.Бажова (2000). Жил в Екатеринбурге.

Я был таким же, как все на войне,
в бою не смотрел назад…
но вижу я до сих пор во сне
идущих в атаку глаза.
Вот немцы — цепью подминают степь,
и пусть я горазд в стрельбе,
но прежде чем расстреливать цепь,
я расстреливал страх в себе.

Мои награды

Я принял их из рук войны
за кровь врага, как ни суди,
они, тут молодость вини,
легко лежали на груди.
А нынче, в годы седины,
былые возвращая дни,
тяжелой памятью войны
мне давят на сердце они.

К вопросу о смерти

Ходила смерть — легка в походке —
на фронте рядышком со мной,
и я привык к ней, как к винтовке,
как к неизбежности самой.
Я — в бой, она — в зловещий клекот,
но в наступлениях сквозь мглу
я обгонял ее на локоть
и, может, выжил потому.

Ожог

Я вышел живым из боя,
вернулся на отчий порог,
но не дает мне покоя
на сердце войны ожог.
Память острей от ожога:
зову я мальчишек седых,
молясь по заветам Бога
за мертвых и за живых.
О Господи, Боже правый,
горю я желаньем одним:
всем павшим — законной славы,
прозрения — всем живым.

***

У любви изменчивые нравы,
как у той порожистой реки,
но пульсирует любви во славу
сердце в глубине моей строки.
Говорят всю правду мои строфы:
на виду у равнодушных лбов
я несу с восторгом на Голгофу
тяжкий крест — извечную Любовь.

Гордые люди решили до Бога
Добраться при помощи собственных рук.
Жгли кирпичи человеческой пробы,
Так как камней не имели вокруг.

Строили башню, с которой до неба,
Чуть подтянувшись, достать бы могли.
Гордым величье и слава потребны,
Блоки тщеславья в основу легли.

Глину месили из личных амбиций
И заправляли соломой из грез.
Смесь растворяли бунтарской водицей,
Кровью и потом, и реками слез.

Нечеловеческий стон разносился
Тысяч людей, одурманенных злом.
Ветер иллюзий над ними носился,
Смерть насмехалась зияющим ртом.

Гордые люди восстали в единстве:
«Выстроим столп высотой до небес!
Начали делать и не поленимся.
Объединил нас всемирный прогресс!

Сделаем имя свое знаменитым!
Увековечим себя на века!
Чтобы рассеявшись, каждый строитель,
Мог наблюдать его издалека».

Как ненасытно нутро честолюбца!
Зависть и спесь жадно требуют корм.
К славе людской нагло гордые рвутся,
Не признавая Божественных норм.

«Кто человек ты, что с Господом споришь?
Хвалишься чем? Не Творцом ли дано?
Через ограду во двор лезет вор лишь,
Чтобы украсть золотое руно.

Идола лепишь на глиняных ступнях.
Видный фасад, но фундамента нет.
Чувствуешь страх и сомненья попутно.
Любишь награды под лестный сонет.

Скоро увидишь, как падают башни.
Грязью скреплен великан-зиккурат.
В небо грозишь кулаками бесстрашно,
Труд превращаешь в мучительный ад.

Слушайте голос Мой в ваших стараньях,
В грома раскатах и в шепоте нив.
С шумом гигантские валятся зданья,
Самоуверенность – сказка и миф.

Я вас создал по лицу и подобью.
Знаю вас всех, берегу и люблю.
Так не гляди на Меня исподлобья:
«Ладно... Исполню уж волю Твою».

Вам без Меня ничего не добиться.
В гневе разрушу Я ваш монумент!
Вы преступили тщеславья границы.
Опустошенья наступит момент.

Силы иссякнут, опустятся руки,
Мнимы надежды на перстный проект.
Вам не помогут рекламные трюки
И фанатизм возгордившихся сект.

Собственноручным делам поклоняясь,
Богопознания отбросили ключ.
Славу себе и почет принимая,
Гордый на башне глядит выше туч.

Я обещал, вновь потопа не будет.
Не уничтожу - рассею Я вас!
Тот уж паденье свое не забудет,
Кто выше всех восседает сейчас.

Гордые люди! Опомнитесь, полно!
Вам, надрываясь, страдать от бунта,
Приободряясь весельем притворно,
Плыть против ветра, к тому ж без винта.

Остановитесь в бегах бесконечных!
Не надоело поджилки вам рвать.
Слушайтесь Бога, спешу к вам навстречу.
Стоит Меня лишь на помощь призвать.

План, согласованный с Зодчим Всесильным
В жизнь претворится. А вы, как орлы,
Ждите Мой ветер, расправивши крылья,
Чтоб в восходящем потоке парить!»

Токарева Анна

Тесто мяли и месили
Кулаком и пятернёю,
По бокам его лупили –
И оставили в покое.

Возле печки, в тёплом месте,
Принакрытому тряпицей,
Что-то скучно стало тесту
В одиночку пузыриться.

В темноте, в плену посуды,
От ванили задыхаясь,
Тесто думало о чуде,
Любопытно поднимаясь.

Было тесту томно, сладко,
Ведь изюмными глазами
Оно видело лампадку
На стене под образами!

Тесто замерло в смиренье,
Когда в печь его сажали,
Чтоб в Христово Воскресенье
Куличом его назвали!

Россия

Не все ли равно мне, рабой ли, наемницей
иль просто безумной тебя назовут?
Ты светишь... Взгляну -- и мне счастие вспомнится.
Да, эти лучи не зайдут.

Ты в страсти моей и в страданьях торжественных,
и в женском медлительном взгляде была.
В полях озаренных, холодных и девственных,
цветком голубым ты цвела.

Ты осень водила по рощам заплаканным,
весной целовала ресницы мои.
Ты в душных церквах повторяла за дьяконом
слепые слова ектеньи.

Ты летом за нивой звенела зарницами,
в день зимний я в инее видел твой лик.
Ты ночью склонялась со мной над страницами
властительных, песенных книг.

Была ты и будешь. Таинственно создан я
из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
я слышу твой реющий зов.

Ты -- в сердце, Россия. Ты -- цепь и подножие,
ты -- в ропоте крови, в смятенье мечты.
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
Мне светишь по-прежнему ты.

В хрустальный шар заключены мы были...

В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.

И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.

Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.

И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.

Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звездной,
оставшейся на кончиках ресниц...

Для тех, кто меня не увидит
Останутся эти листы,
Останутся старые фото
И дни, что дарила мне ты.

Себя оправдать не желая,
Я был хуже всех в эти дни,
Дыханьем огня обладая,
Я жёг не костры, а огни.

Я тратил бессмысленно время,
Что было дороже всего
И вот приближенье финала,
На сцене уж нет никого.

Ты помнишь меня так, как надо,
Ты знаешь меня лучше всех,
Одна мне на свете награда –
Улыбка твоя и твой смех.

Для тех, для кого я украшен,
Для них, для кого я чужой,
Останутся тихие строки,
В которых я искренне твой.

Их всех, для кого безразличны,
Все слёзы, страданья, мечты,
Кто мыслит красиво, привычно,
Прости их, любимая, ты!

И тех, кто на крик не ответил,
И тех, кто меня предавал,
Прости ты и этих и этих –
Прости, как Господь завещал!

И тех, для кого не откроет,
Врата свои вечная жизнь,
И тех, кто считает героем
Исчадия ада и лжи,

И тех, для кого недоступны,
Рождённые болью слова,
Кто видит во мне лицемера –
Прости их и будешь права.

Я знаю –возврата не будет,
Но только спустя много лет,
Надеюсь, меня не осудят
За то, что создал на Земле.

Всех тех, у кого нету свыше
Такого страданья в груди,
Кто ходит свободно и дышит
Чья долгая жизнь впереди

Всех тех, кто не в силах оставить,
Грехов своих доблестный чин,
Всех тех, кого можно поздравить
С потерею чести мужчин,

Всех тех, кто живёт, как умеет,
Хоть знает что нужно и как,
Прости их – они каменеют,
Они застывают в грехах.

И тех, для кого я ничтожен,
Но вписан в расстрельный их ряд…
Прости их, любимая, тоже –
Не знают они, что творят!

Сергей Ильин

Не всегда у волны, неуемной и бурной,
Наиболее мутны струи,
Не всегда небосвод беспредельно лазурный
Исполняет посулы свои.

Не всегда у цветка, что пестрее денницы, -
Изощренней других аромат,
Не всегда большекрылые мощные птицы
Выше малых пичужек летят.

Не всегда человек, беспрерывно скорбящий,
Паче многих судьбой обделен,
Не всегда и повеса, людей веселящий,
Наименее строг и умен.

Не всегда в богомолье души исступленной
Пламень истинной веры сокрыт,
Не всегда многословный и томный влюбленный
Настоящее чувство таит.

Огюст Барбье

Пусть те, кто каменно-тверды,
Своим всезнанием гордятся.
Стою. Потеряны следы.
Куда пойти? Куда податься?

Где путь меж добротой и злобой?
И где граничат свет и тьма?
И где он, этот мир особый
Успокоенья и ума?

Когда обманчивая внешность
Обескураживает всех,
Где эти мужество и нежность,
Вернейшие из наших вех?

И нет священной злобы, нет,
Не может быть священной злобы.
Зачем, губительный стилет,
Тебе уподобляют слово!

Кто прикасается к словам,
Не должен прикасаться к стали.
На верность добрым божествам
Не надо клясться на кинжале!

Отдай кинжал тому, кто слаб,
Чье слово лживо или слабо.
У нас иной и лад, и склад.
И все. И большего не надо.

Давид Самойлов

Свое достоинство храня,
Как с гостем говорит случайным,
И за столом
Сервизом чайным
Отгородилась от меня.

Заводит речь о жизни райской,
О безупречности своей,
О муже...
И фарфор китайский
Как бы поддакивает ей.

И я заметил на стене:
Добавкою к семейной притче
Из рамки улыбался мне
Семьи удачливый добытчик.

Безделицами окружен,
Которым так легко разбиться,
Задумчиво, как умный слон,
Сижу, боясь пошевелиться.
Ее оглядывая "рай"
И прошлое припоминая,
Прошу доверчиво:
- Сыграй!..
- О нет... Давно уж не играю!..
И, чтоб упрашивать не стал,
Лениво повела рукою...
"Но кто же, думаю, играл,
Но кто же бредил здесь пургою?.
Чьи руки воскресить сумели
Те ночи давние, те дни:
Непотухавшие огни,
Незатихавшие метели?"

А в это время из дверей,
Где лак рояля засветился,
Несмелый мальчик вышел к ней
И, сделав шаг, остановился.
В лице незрелой красоты
Слились, сплелись,
Как звуки в гамме,
Ее красивые черты
С чужими смутными чертами.

И понял я
Сознаньем всем:
Меж нами
В маленькой квартире
Легло пространство
Больше, чем
От Ленинграда до Сибири.

Опять далекая!..
И жаль,
Что даже не с кем
Мне проститься:
Той девушке, носившей шаль,
Здесь не позволят появиться.

А что без той любовь моя?..
Безрадостна и сиротлива!..
Дверь,
Лестница...
Очнулся я
На жестких космах
Львиной гривы.
Мои ли тронули слова,
Но плакал зверь,
Большой и грозный.
Я видел, как по морде льва
Катились каменные слезы.

Себя в дороге веселя,
И так беспечно,
Так не к месту
Пел кто-то, подходя к подъезду:
"Тру-ля-ля-ля!.. Тру-ля-ля-ля!.."
При встрече,
Сделав поворот,
Успел заметить я,
Что это
Беспечно трулюлюкал тот,
Глядевший у нее с портрета...

Василий Федоров