|
Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ)
|
|
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.18.36 | Сообщение # 151 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9384
Гизатулин Р. Х. Нас было много на челне : Док. повествование. - М. : Изд. автора, 1993. - 122 с. : портр.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 35 -
ВОЙНА — СЛОВО ЕМКОЕ
В самые последние дни июня сорок второго события приняли быстротечный и драматический для нас характер. Создав на направлении готовящегося удара с оперативной целью продвижения к Волге превосходство в численности войск, бронированной технике и авиации, противник продавил оборону наших армий на Юге. Известно, что в результате этого прорыва ареной жестоких боев в начале августа стал Сталинград, и итог битвы обозначил конец стратегической инициативы противника в ходе всей войны.
Но в дни, о которых речь, отход частей нашей дивизии был труд-
- 36 -
ным. Самолеты с крестами и свастикой, без сколько-нибудь серьезного противодействия со стороны нашей авиации, носились на бреющем полете вдоль дорог в погоне за каждым, кто оказывался вне укрытия. В одном из подобных эпизодов четверо нас, радистов, с материальной частью на подводе, оказавшиеся единственными на обходном проселке, были атакованы со столь малой высоты, что, вместе с другими в прыжке от дороги вжавшись в землю и обратив на мгновенье взгляд в сторону опасности, за стеклами летных очков я встретил нацеленные в меня глаза у прицела пулемета. Машинально отвернулся, и у самых вцепившихся в землю пальцев взвилась частая очередь сопровождаемых упругим стуком столбиков пыли (в последующем не раз, оценивая свой рост, соотносил его с меркой того эпизода, когда 10 или 15 сантиметров еще сделали бы жизнь невозможной).
Продолжением событий описываемого дня, после короткой, под сплошным дождем и без сна ночи, были нарастающий натиск врага и наш отход. И снова небольшая группа нас, бойцов, вынуждена двигаться по открытому полотну дороги, не имея возможности даже в критические мгновения найти укрытие, защиту от глаз врага: у нас повозка с имуществом радиостанции. И догоняющий нас лязг множества танков — это то, от чего мы должны успеть уйти и уберечь бесценное в тех условиях средство связи.
Термин «ковровая бомбежка» в ходе войны возник ближе к ее концу, когда крупные воздушные формирования союзников «утюжили» промышленные районы Германии, проходя их в два конца (известно, что такой обработке подвергались большей частью, если не исключительно, людской и промышленный потенциалы территории, подлежавшей по Ялтинским договоренностям занятию советскими войсками). Мне кажется, именно таким «ковровым» способом, но в меньших масштабах, обрабатывали эскадрильи немецких бомбардировщиков наши позиции на большую глубину уже летом сорок второго года. «Ковровая» полоса смерчем прошла и по району нашего движения. А против нас, уцелевших одиночек и групп на дороге, снова были брошены самолеты оперативного боя. Вот возникает их гул, мы оглядываемся, и ... Среди документальных кадров, донесших до сегодня суровые подробности боев на улицах Берлина, есть такие: динамика сражения, где-то впереди на мостовой возникает фигура нашего воина. В этой же точке вспыхивает облачко разрыва, тут же рассеивается. А фигура исчезла бесследно — только камни мостовой. Так же в нашем эпизоде: оглядываемся и видим метрах в четырехстах на дороге группу — человек десять-двенадцать. Ее настигает самолет, сбрасывает бомбу... Опадает подброшенная взрывом земля, сползает с дороги дым, а на ней
- 37 -
— никого. Никого — там, где только что были люди, их плоти, души, думы, нити, связывающие их с близкими, друг с другом. Были их человеческие сути. И вдруг, в одно мгновение — ничего.
Следующая цель — наша группа. Врассыпную бросаемся на землю, бомба падает сзади. Не задело ни нас, ни лошадь. Гоним ее и бежим, чтобы не отстать вцепившись рукой с винтовкой в борт повозки. Самолетов уже три. Они в азарте входят в вертикальный круг, и каждый на спуске с «горки» сбрасывает бомбу и расстреливает из пулемета. На какое-то время входим в циклы: падаем, вскакиваем, бежим, вновь падаем. Но вот поднялись только двое. Повозочный ближе к лошади, прыгает в повозку и гонит ее от дороги в сторону леса. Я успеваю лишь ухватить ее за край, но подтянуться не могу: слишком быстро она уходит, и рука разжимается. Рядом со мной оказываются незнакомые сержант и солдат. А самолеты в адской пляске беснуются над нами. Один на какое-то время отвлекается за повозкой, но я уже не успеваю спросить себя, что стало с ней. Сержант устремляется к одинокому невысокому дереву, под его листву, зовет и нас. Но отдельно стоящее дерево — четкая и, значит, гибельная мишень. Кричу сержанту: «Нельзя туда, уходи!» Он отбегает, а на дерево падает бомба.
Мы уже изрядно удалились вправо от дороги, по другую сторону которой протянулось ржаное поле. Бежим по незасеянному полю, но оно расширяется, и все дальше становится лес. А самолеты, кружа, продолжают убивать нас. Замечаем замаскированную сверху «волчью яму» — ловушку для танков. Вот ее край — маскирующие ветки положены так, что оставляют как бы лаз. Невыразим соблазн тут же броситься под их защиту, но предлагаю выждать мгновение, когда углы движения не позволят ни одному из пилотов видеть нас в момент исчезновения в яме. По команде ныряем, и самолеты, недолго порыскав, уходят. Еще минута, и земля уже дрожит от танков. Судя по звукам, их много. Ощущение такое, что они у нас над самой головой. Понимаем, что, если ни вот этот, совсем близкий, то следующая громада металла раздавит нас. На решение — секунды, и мы выбираемся из ямы, чтобы, добежав до дороги, попытаться укрыться во ржи за ней. Каждый из троих знает, как ничтожны надежды пересечь поле под огнем стремительно движущихся в четырех или пяти колоннах машин, изрыгающих металл всеми огневыми точками (а их до десяти), не оказаться сраженными и расплющенными их гусеницами. И сейчас понимаю, сколь неправдоподобными эти строки кажутся читающему. Но мы бежим, словно пересекая Садовое кольцо с несущимся по нему потоком машин, перебегаем дорогу и, углубившись на тридцать-сорок метров в рожь, залегаем, готовые в этот раз поверить в спасенье.
- 38 -
Но над рожью проносится самолет, как видно, замечает нас, делает разворот, повторно проносится уже заметно ниже, выпустив длинную и жесткую, в одну точку, пулеметную очередь. Еще заход. Еще. Приходит в голову, слегка наклонив над собой колосья, укрыться под их шатром. Уловка удается: еще два пролета без стрельбы, и самолет удаляется. Но и это, как оказалось, не означало спасенья: танки пошли и по ржи (как потом можно было предположить, самолет имел задачу выискать и уничтожить возможных истребителей танков). Гул и скрежет, кажется, направлены прямо на меня. Приподнимаясь на локтях, напряженно замираю, и, когда рвущий душу грохот совсем надо мной и почти невозможно удержаться, чтобы не вскочить, не побежать, черная громада возникает левее и проходит в четырех-пяти метрах рядом. Гул и натянутая моя готовность повторяются: проходит второй — также близко, но справа. Третий танк, четвертый, двадцатый... — идут за первым и вторым, не сходя с их следов — должно быть, чтобы избежать мин.
А смерть, кажется, все изощреннее ищет способа коснуться нас: идут танки с пехотой на броне. Каски низко надвинуты на глаза, лица напряженно обращены в происходящее впереди. Они совсем рядом, но судьба начертала мне оставаться незамеченным. Но вот очередная машина справа миновала меня, и тут сидящие сверху зашевелились, заговорили, застучали по броне: «Хальт». Спрыгнули, засуетились — это оказались обнаруженными двое из нашей троицы — сержант с солдатом. Подталкивая, приказали им идти в сторону немецкого тыла. На мгновенье над моим лбом завис сапог сержанта, наши взгляды встретились, и он круто ступил под углом и пошел в сторону от меня. Немец заметил, кажется, его замешательство, но меня не увидел (хотя я успел различить даже контуры его лица). Потребовав быстрого исполнения приказа, немцы взобрались на танк. Последовали говор, гогот, команда водителю трогать и очередь из автомата вслед тем двоим. Исхода этих выстрелов так и не узнал. В густых сумерках, когда шум боя сменился чуткой тишиной, покружил в том месте, где пули могли настичь моих товарищей. Послышались было (или почудились?) едва уловимые шепот и принужденный шелест стеблей, но, замерев, новых звуков уловить не смог. Рискнул едва слышно позвать: «Товарищи!» И только тихий шелест. Или хруст?
Июньская ночь торопила, требовала скорых действий, а географическая память мне обещала при уходе на север встречу с железной дорогой. Случись так, казалось, появилась бы ниточка ориентира для выхода к своим. Но рожь кончилась, открылось незасеянное поле, освещенное факелом уничтожаемой огнем деревни. Оставалось идти назад
- 39 -
в рожь. Уже пересечены вновь то ползком, то быстрыми бросками дорога, на которой чуть в стороне негромкий говор и стук по металлу ремонтируемого танка, вчерашнее поле со спасительной «волчьей ямой». Оно идет вниз, затем переходит в круто поднимающийся склон — скорее туда и вверх...
Я лежал ничком в самом начале склона, разбросав ноги и, видимо, не отличаясь позой и неподвижностью от тех, чья последняя минута жизни пришлась на этот участок земли, не привлек внимания немцев. Я лежал поверженный сном после нескольких ночей подряд почти без него. А немцы шагах в тридцати-сорока справа и слева от меня вели стрельбу из орудий: переговаривались, отдавали команды, подносили снаряды.
Солнце изрядно успело подняться, однако еще не выглянуло из-за склона, отчего тот оставался в тени. Я лежал, не меняя положения, не шевелясь — только легкие повороты головы, чтобы видеть происходящее. Оставаться в таком соседстве можно было недолго. Ближе к вершине голого склона росли, тесно сбившись, несколько кустов. Выбрав момент, когда все вокруг погружены в свои занятия, и лица их в мою сторону не обращены, одним броском взбираюсь на склон, прыгаю в кусты. Они тянутся из ямы, заполненной водой. Не замечен! В который раз судьба милостива, я жив и избежал рук врага! Моя яма — очень целесообразно устроенный природой наблюдательный пункт: все поле, рожь за ним — отсюда, как на ладони. Не видно только орудий — они где-то за выпуклостью склона.
Грохочет бой, идут эшелонами бомбардировщики, вдали на вчерашней дороге, продолжают копошиться вокруг неисправного с вечера танка несколько фигур, одна из которых по форме поведения явно принадлежит офицеру. Беру ее на мушку, под орудийный грохот стреляю. Но пуля, как видно, падает, не достигнув цели: фигурки не выразили даже сколько-нибудь беспокойства.
Неподвижность, бездействие, когда содрогаются много часов от разрывов земля и воздух, когда бой, в ходе которого близкие еще вечером позиции наших становятся для меня трудно досягаемыми, делают ожидание вечера мучительно-тревожным. Но до его наступления выход на гребень склона неминуемо привел бы к скорой и бессмысленной гибели. Думаю, каждый, кто знает фронт, так сказать, изнутри, для его описания мог бы привести целый ряд невероятных трагических эпизодов — здесь едва ли чем-то новым можно дополнить характеристику войны. Не пытаюсь сделать этого и я. Подробно рассказываю о пережитом в те два-три дня лета сорок второго, чтобы читающему было
- 40 -
легче представить роковую логику последовавших за тем событий. До них оставались часы.
Перед вечером шум боя как-то ускоренно стал удаляться и к наступлению темноты зазвучал вовсе приглушенно, отдаленно, но достаточно явственно, чтобы по нему можно было безошибочно определить нужное направление движения. Поднявшись за гребень, вскоре достиг новой, хорошо утрамбованной дороги, у южан именуемой словом «грейдер», настороженно пошел вдоль. Навстречу из темноты послышались гулкие шаги. Сошел в траву, затаился. Мимо, размеренно ступая, проследовали двое: патруль. Но не изменит ли мне удача, случись еще одна такая встреча? Решил открытой дороге предпочесть более трудную, но, виделось, менее опасную — через овсяное поле. С первых шагов стало ясно, что двигаться бесшумно, как по ржи, здесь не удастся, тем более, что приходилось почти бежать: время гнало. Однако на дороге риск оказаться обнаруженным был бы выше, и я торопливо продирался дальше, внутренне готовый каждую секунду встретить опасность. Вот и она: за раздвинутыми стеблями — на земле немец, возможно, спит. Отпрянув, замираю. Несколько секунд, и в броске пальцы мои сходятся на немолодой шее лежащего. Но он мертв.
Овес уже пройден. На моем пути оказывается кабель связи большого сечения и почти неподъемного веса. Раскрыв небольшой складной нож, пытаюсь перерезать. Но он — бронированный, и результата нет. В стороне угадывается силуэт танка, слышна речь. Обхожу его стороной. В метрах двухстах обозначились контуры домов деревни, звуки не улавливаются: возможно, их поглощает гул где-то впереди, где зарево (узнал потом: шел бой за станцию Горшечное). Иду на зарево, но деревня в зоне боев — опасность, вынуждающая сохранять дистанцию. Еще одна опасность, нет, преграда — прямо передо мной: по дороге, направляющейся к оконечности деревни, и, не дойдя метров пятидесяти, под прямым углом меняющей направление на район боя, в режиме затора движется бесконечная вереница автомашин различных форм и назначений. О возможности пересечь дорогу, не приходится и думать. Остается надежда на удачу между дорогой и краем деревни, скрытым стеной густых деревьев, контуры вершин которых вырисованы лунным небом. Пробираюсь ползком, с предельной осторожностью. Кажется, я слился с землей, неразличим на ней. Особенно уверился в этом, достигнув тени от деревьев. Внимание привлек фарфорово-белый квадрат на черной земле. Дотянулся, приблизил к глазам: пустая коробка от сигарет. Отложил в сторону, сделал первое движение... «Хальт!»
Резко дернулся в сторону и на фоне подсвеченного луной и заре-
- 41 -
вом неба, в трех-четырех метрах от себя, увидел пятерых со вскинутыми автоматами: «Хальт!»
Обступили. Коротко посовещались, как поступить. Решил аргумент: «Офицер приказал доставлять в штаб!»
Деревня выглядела спящей либо опустевшей, и я стал решать, как смочь ударить идущего чуть сзади слева по переносице и вырвать автомат, чтобы не попасть при этом рукой по острому козырьку надвинутой на глаза каски. Тем временем слух стал улавливать голоса, а напряженный взгляд — и тех, кому они принадлежали. Тишина оказалась обманчивой, на самом деле почти за каждым домом прятались танк, самоходка. Появился встречный, заговорил с моим немцем, не проявляя к моей особе никакого интереса, что мной ошибочно было оценено как признак спокойного безразличия, при котором возможно, достав из кармана свернутую цигарку, попросить прикурить от его трубки. В ответ перед моим лицом походил извлеченный из кобуры и снятый с предохранителя пистолет, и последовал вопрос, почему со мной возятся. Объяснение содержало ранее уже произнесенные слова «официер» и «штаб дивизион».
В бывшем магазине села пленных было более двух десятков. Здесь находились и легко раненые, и с рукой, по которой по самый локоть прошел гусеницей танк — помощь не оказывалась никому. Предположения относительно нашей участи высказывались самые черные. Мой комсомольский билет у соседа вызвал испуг, да и первоначальное намерение сберечь его сменилось опасением, что он достанется врагу. Соскреб номер, свои данные и опустил в щель в полу.
К вечеру того же дня, после нескольких часов в кузове грузовика, мы стали частью огромной людской массы, заполнившей обширный участок земли, огороженный колючей проволокой. Как узналось потом, место это находилось под Курском. Грузовик, как видно, проходил места, где до недавнего времени стоял фронт: повсюду лежали трупы, в позах, в каких их, сраженных, сковала смерть. Тяжелая и без того картина вызывала тем большую боль, что у некоторых в месте, где был живот, зияла огромная полость, заполненная до краев плотной белой массой больших червей.
Но что было уготовано нам, семи тысячам человек за этой стеной, ощетинившейся колючей проволокой и дулами автоматных стволов?
Палящий зной, голая земля без всяких укрытий, полное отсутствие пищи в течение трех суток, сменившееся одноразовым в день получением (если случаю было угодно снабдить какой-либо емкостью, консервной банкой) черпака кипятка с гречневой шелухой и кусочка хлеба с плесенью. Появление воды для питья, доставлявшейся в бочке
- 42 -
на телеге, приводило лагерь в нервное движение: на ногах или ползком — все стремились к чану, куда с помощью шланга солдат-водовоз перекачивал содержимое бочки, нещадно и с наслаждением нанося резиновым шлангом удары по головам тех, кто пытался дотянуться до чана или струи, прежде чем тот завершит свое занятие. Чан пустел в одну минуту, и когда толпа, точнее, наиболее несчастная в этом эпизоде ее часть медленно откатывалась от чана, нередко кто-то оставался на земле навсегда.
Гибельные обстоятельства для тысяч людей другим служили материалом для развлечений. Трое-четверо офицеров часто подходили к ограждению с куском-двумя хлеба, мгновенно привлекая внимание находившихся по другую сторону проволоки поблизости. Через несколько секунд, когда образовывалась небольшая толпа, где каждому хотелось верить в свою удачу, кусок вбрасывался ей под ноги. Возникала борьба, вызывавшая счастливый хохот у офицеров, один из которых успевал с десяток раз щелкнуть затвором фотоаппарата.
На одиннадцатые сутки несколько сотен пленных, в число которых попал и я, были отконвоированы в Курск и закрыты на ночь в строениях, должно быть, бывших складов, в окраинной части города. Многие из нас ко времени того марша были до крайности ослаблены голодом и зноем, и с огромным перенапряжением сил выдерживали ускоренный шаг колонны, какого требовал конвой. Дать повод конвою увидеть, что идти не можешь, могло означать смерть — об этом говорили выстрелы, звучавшие в хвосте колонны.
Пишу об этой подробности не потому, что хочу привлечь внимание к факту: немцы стреляли в пленных. Бывало, как известно, в частности, из воспоминаний Н. С. Хрущева, стреляли и наши («Мы приказали командующему 51-й армией и, кроме того, специально вызвали командира дивизии, которому поставили задачу... если будут пленные, то вести себя с пленными корректно, с тем чтобы не оставлять следов, которые мог бы использовать противник... Он говорит: «Хорошо. Я выполню.» И в следующем абзаце: «Он захватил много пленных, но пленных расстрелял. Когда мы это узнали, то критиковали его. Он говорит: «А что? Куда я их дену?» Это, конечно, были неправильные действия.» «Огонек»» № 34, 1989 г., стр. 9, 10). Свою задачу вижу в том, чтобы как можно полнее отобразить все, что надлежало нам преодолеть, перемочь, чтобы оценка последующих событий могла бы строиться на подробном знании всего, что вобрало время от начала моей войны в одиночку, затем вдвоем до дня последнего.
Утром мое внимание привлекли шум голосов, громкая немецкая речь и брань, доносившаяся со стороны ворот. Там происходило непо-
- 43 -
нятное: часть пленных была построена в колонну, другие пытались влиться в их число, но тут же, с ожесточением избиваемые палкой, изгонялись из строя. Остающиеся говорили, что отобранных переводят в рабочий лагерь для разборки разрушенных домов, и что там будут кормить. Подумалось, что оттуда возможен и побег. Мой стремительный бросок через площадку к строю остался незамеченным, и вскоре вместе с другими я оказался за воротами.
Предположения частью оправдались: из огороженного жилого дома со строгой охраной бежать было непросто, но за многочасовую работу на разборке руин здесь доставалась какая-то еда. Планы побега с места работы постоянно рушились: объекты менялись каждый день. Возможно, по этой причине почти за месяц не было ни одной попытки уйти — ни через проволоку, ни с места работы. Хотя ради полноты правды должен сказать, среди пленников лагеря не все жили помыслами вырваться из него. Случилось быть мне свидетелем и предъявления пленными начальству из комендатуры немецких листовок, призывающих сдаваться в плен, что, по мнению предъявителей, давало им право рассчитывать на привилегии. Когда же была предложена привилегия получения немецкой формы и зачисления в солдаты, изъявил готовность воспользоваться ею только один. Примерно через месяц часть нас повезли в неизвестность. Путь в сторону севера или чуть восточнее оказался долгим, по железной дороге, на грузовых машинах. Это несколько снижало тревогу (если задумывалось самое худшее, зачем отвозить так далеко?). Но неизвестность есть неизвестность, да еще в нашем положении. Кончилось тем, что нас стали небольшими группами разбрасывать по деревням. В одной из таких в середине августа сорок второго оказался и я вместе с военнопленным около моих лет — Николаем М., жителем Валуек. Мы двое пилили и валили строевой лес, немцы его на подводах отвозили. По возвращении вечером снаружи у двери нашего чулана-сарая с соломой на полу возникала фигура солдата-охранника. Мы были едины в решимости бежать, расхождения касались лишь цели побега — бежать, чтобы?.. «Перейти через линию фронта к своим»,— однозначно заключал я. Николаю хотелось домой, в Валуйки (в ту пору они были за линией фронта, у врага). В возможности и успехе побега Николай был уверен полностью, полагаясь на свой особый опыт: несмотря на ранний возраст, утверждал, что был уголовником и имел восемнадцать побегов из советских лагерей.
Время уходило, близилась осень, а дело дальше признания необходимости уходить и скоро не шло: мы всякий раз останавливались у порога наших расхождений относительно дальнейшего. Решаться же уходить без совместно продуманного хотя бы в основных своих элемен-
- 44 -
тах плана означало бы идти, целиком доверившись удаче. А возможность разброда делала надежду на нее ничтожной. Рассчитывать на содействие населения мы не могли: проявлять в какой-либо форме свое отношение к нам оно избегало. В то же время исчезновение наше не могло сколько-нибудь долго оставаться незамеченным: на пилении леса немцы были рядом и вокруг, а в остаток дня и ночь охранник неоднократно, с громыханием отомкнув амбарный замок, ощупывал нас лучем фонаря и произносил угрозы, потрясая кулаком или автоматом.
Плана же, даже продуманного вчерне, все не было. Не сойдясь в важном, каждый ограничивался рассуждениями общего характера. Наше несогласие не отражалось на отношениях между нами: они оставались ровными, равно как и без претензий на дружбу. Но в один из дней, когда после работы в чулан была принесена для нас еда, за нашей очень краткой трапезой мы слегка повздорили. Даже не повздорили, скорее, обменялись по какому-то поводу (он не сохранился в памяти, но осталось чувство, что поводом был сущий бытовой пустяк) замечаниями в адрес друг друга. Николай попросился у охранника выйти. Я, огорченный, копался в происшедшем разговоре, когда за мной пришли и жестко скомандовали следовать. В тревоге поспешно перебирая на ходу варианты всего, что могло послужить причиной происходящего, увидел Николая, идущего навстречу в сопровождении двух офицеров. Поравнявшись со мной, он со злым ехидством произнес: «Сталинская сволочь, туда хотел!» Офицерами были отданы распоряжения, после чего телега с четырьмя солдатами и со мной тронулась в путь.
Отношение ко мне в дороге сопровождающими выражалось с помощью кулаков, плети, а то и просто жестов, изображающих затягивание петли на шее и высунувшегося при этом языка. В одной из деревень меня принял на ночлег добротно срубленный сарай, и, тем не менее, приставленного для охраны солдата-громилу опасения, что я могу уйти, не оставляли в течение всей ночи, и он ежечасно, погремев замком, направлял на меня луч фонаря, с силой пинал кованным ботинком, выкрикивал ругательства и угрозы.
Продолженный на рассвете путь вскоре завершился сдачей меня в лагерь для военнопленных на станции Студеное Орловской области, в момент, когда люди были построены перед выводом на работу. Как было ведено, встал в строй, и комендант, держа в руке сопроводительный документ и указывая на меня, инструктировал конвой стрелять без предупреждения, если на шаг выйду из строя. Находившийся при нем офицер, обращаясь ко мне, но вовсеуслышание, повторил приказ по-русски. Строй стоял в молчании.
- 45 -
Работа состояла в рытье противотанковых рвов. Утром следующего дня инструктаж конвоя в отношении меня и перевод его содержания повторились. И так еще дня два-три. А я напряженно продумывал способы ненадежнее уйти. Изъявили готовность идти со мной и пятеро моих сверстников из Калмыкии, сказав о полном доверии мне: «Веди нас, мы пойдем за тобой.» Четыре дня наблюдений давали повод для надежды. Убежать из лагеря на глазах у охраны, через двойное проволочное ограждение с козырьком и размотанными между стенами витками колючей проволоки — выглядело затеей безнадежной. А вот за пределами лагеря такая возможность, виделось, была. Дело в том, что с приближением обеденного часа, после построения и строгого счета, мы направлялись по железнодорожной насыпи назад в сторону лагеря и, пройдя полпути, там, где находился необорудованный переезд через полотно дороги, по переезду пересекали тянущийся вдоль насыпи ров и располагались над его краем в ожидании дрезины с бидонами армейской кухни. После приема пищи следовали снова построение и движение к месту работы, но не было в этой схеме существенного звена — повторного счета. На использовании этого обстоятельства и строился мой план. Две части рва, разделенные переездом, соединяла бетонная труба диаметром сантиметров в восемьдесят. Оставалось незаметно для конвоя перед обратным построением проникнуть в нее, и, после ухода остальных, свобода могла быть обретена. Пятерым, решившим идти со мной, предлагалось следом поступить подобным же образом.
День пятое сентября, пятый мой день на Студеной, выдался солнечным, а в полдень почти палил зной. Обед заканчивался, вот-вот могла последовать команда на построение. Пытаясь держать в поле зрения одновременно весь конвой, решительно направляюсь к трубе. Поблизости на склоне рва вразброс сидят несколько пленных, а занятый санитарной обработкой своей гимнастерки немолодой, мне показалось, грузин — и вовсе близко от устья моего убежища. Предупреждаю: «Смотри, молчи!» «Иди, иди — будь спокоен», — тихо отвечает «санитар». Проворно юркнув в чрево трубы, на случай обнаружения решаю расположиться недалеко от входа в нее, но так, чтобы нельзя было увидеть, не заглядывая специально, и прикинуться спящим. Остальных из группы в трубе пока нет. Начинается построение, сопровождающееся криками конвоя. Совсем близко звучат рявкающие слова его начальника, непонятные из-за особенностей его дикции или диалекта. Вот он рявкает, кажется, совсем рядом. Продолжаю оставаться неподвижным, не открываю глаз... и тут голову сотрясает жестокий удар. Выбираюсь в ров и, понимая, что спасение только в этом, всеми силами пытаюсь безошибочно сыграть роль растерянного, только что
- 46 -
очнувшегося от сна и не понимающего, что происходит, человека. По лицу стекает струйка, смахиваю ее и удивленно смотрю на пальцы — на них кровь.
Глаза всего строя сфокусированы на мне и начальнике конвоя. Он стоит на склоне выше меня, поэтому, нагибаясь, заглядывает, еще раз рявкая, мне в глаза. Потом отбрасывает пятидесятисантиметровую гильзу от снаряда — орудие удара — и, круто повернувшись, уходит. Строй принимает меня и бредет к месту работы.
Дойти до своего участка не хватило сил: при безмерном истощении и относительно небольшая потеря крови оказалась едва ли не роковой. По этой причине не энергична в моих руках лопата, что замечено конвоем, и я получаю от него тычки прикладом и сухие комья глины в голову. Но как бы вечером не случилось худшее, если о происшедшем будет доложено коменданту. Оставался и вопрос: как поведут себя несостоявшиеся мои товарищи по побегу (потом неучастие в действиях по намеченному плану объяснили неблагоприятными деталями обстановки).
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.19.31 | Сообщение # 152 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Гизатулин Р. Х. Нас было много на челне : Док. повествование. - М. : Изд. автора, 1993. - 122 с. : портр.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 46 -
РАЗВЕДЧИК КОПЫТОВ. ПОБЕГ
Досаду и отчаяние от провала, физическую боль и опасения за возможные последствия неудавшейся акции — все вобрали те нелегкие минуты. Их навалившаяся тяжесть, помноженная на горечь прежних неудач, убивала очевидностью безысходности, обреченности. Усиливая это чувство прозвучали слова соседа: «Да, не повезло тебе» «Уже не в первый раз» — отозвался я. Но тот продолжил: «Я знаю, как уйти!» Сказав, что бежать одному трудно, а посвятить кого-нибудь в свои планы — опасно (его осторожность не была беспочвенна, и, забегая, скажу, что, как узнал потом от очевидцев, причиной обнаружения меня в укрытии под переездом стал неучет мной возможности быть выданным собратом: когда последовала команда строиться, тот, с кем у самой трубы у меня произошел короткий диалог, не был проворен, подвергся скорому воздействию палкой, и, чтобы отвести от себя удары, показал жестом на трубу), заключил: «Но я все видел, и тебе можно верить — давай бежать вдвоем.»
Стержень его идеи составляло снятие ночью охраны лагеря. Чтобы была понятна готовность к такой акции предложившего ее, должен сказать несколько слов о нем самом. Это был уроженец и житель деревни Горы Вятскополянского района Кировской области, мой сверстник (если и старше — лишь на год или два) Копытов Николай Никитович (так писалось его отчество), до плена в течение семи месяцев
- 47 -
воевавший в должности командира взвода разведки. В его опыте было всякое, включая невозможное, и все-таки в условиях нашего лагеря реализация его плана была невозможна. Двойная стена замыкала территорию размерами метров сто на сто пятьдесят, поделенную внутри на две части, где, в первой, на рельсах стояли три двухосных товарных вагона, в которых нас запирали после работы еще засветло, во второй — пленных на ночь принимали бараки-землянки. Помимо часовых по внешним углам и у ворот зоны трое с автоматами до самого утра вышагивали вокруг наших вагонов. И без того полная невозможность выбраться из лагеря, преодолев его стены, усиливалась тем, что был он как бы блокирован со всех сторон чем-то, что до поры не страшило, но, выберись кто-либо за ограждение, мгновенно становилось источником смертельной опасности. Со стороны ворот — зданием комендатуры. Справа — почти примыкавшим своим бортом к ограждению вагоном, служившим казармой для охраны. Противоположную от ворот стену стерег стоящий метрах в пятидесяти окнами на лагерь сельский дом — жилище офицеров охраны. Наконец; лишь метров сто пятьдесят отделяли левую стену от армейских палаток, возле которых можно было постоянно видеть и их обитателей.
Время работало не на нас: убывали силы, а значит, оставалось все меньше возможностей вырваться, достичь передовой и пересечь ее. Велика была и вероятность лишиться последних надежд, заболев: наступали холода, а я был вынужден остаться в одной гимнастерке без спины, отказавшись от подобия свитера, сплошь заселенного опасностями тифа. Гноилась рана на голове. Крах виделся и в опасности быть вывезенным в глубь оккупированной территории или, того хуже, — в Германию. Поэтому интенсивно пульсирующая мысль наша ежедневно формировала планы. Но какая-то злая сила разрушала их еще до начала исполнения (впрочем, любая неудача, вмешавшаяся в ход событий после начала осуществления плана, могла быть оплачена по наивысшей цене). Приметив на дороге яму, задумывали незаметно спрыгнуть в нее, но именно в тот момент рядом оказывался конвоир. В другой раз конвой был с собаками (иногда их почему-то не брали). Потом оказывался измененным маршрут следования на работу. Готовился новый план, состоявший в том, чтобы выбрать участок рва в месте; где выше трава, но как раз с этого дня, словно по чьей-то подсказке, охрана запрещала подниматься из рва по любому поводу. Так были потеряны еще десять дней.
Нас всех в лагере — от трехсот до четырехсот по-разному относящихся к своему положению человек. Много смирившихся, потерявших веру или силы, чтобы изменить что-то. Есть и положившиеся на судь-
- 48 -
бу. Все несли свой одинаковый крест — из последних сил по двенадцать часов в день выбрасывать глину с глубины трех-четырех метров. Невольное исключение было правом тех только, кто уже не вставал. Таких постоянно насчитывалось не менее тридцати, и круг живых с каждым днем сужался на пять-шесть жизней.
К пятнадцатому сентября ночи и рассветы стали сковывающе холодными, и мне как самому раздетому перед выходом на работу помощник коменданта кинул шинель — возможно, одного из тех, кому вчера еще она была нужна, а уже сегодня — нет. Отработав день (он начинался в четыре утра), мы спешили успеть распорядиться теми двадцатью-тридцатью минутами, какие разрешалось находиться на территории до закрытия в вагонах и землянках. Минуты те были на исходе, и продолжали сновать по двору лишь единицы. Полез в вагон и мой товарищ. Мне в это время случилось пройти в противоположный от ворот конец территории. С удивлением обнаружил, что там нет по углам часовых. Скорей назад, к вагону, за Николаем, и вот мы вдвоем у оказавшейся без охраны стены. Как объяснить такое, и не появятся ли отсутствующие через секунду-другую? В поисках ответа мчимся туда, где ворота — их скрывают поперек двора вагоны,— и видим построенный за ними в две шеренги состав охраны, с оружием, как видно, перед заступлением на посты, в строгом и как бы виноватом молчании слушающий обращенные к ним жестко-назидательные слова коменданта.
Нельзя терять и двух минут, они могут оказаться единственными,— и мы через мгновение снова у противоположной стены. Стена устроена в виде сетки, сплетенной из горизонтальных и вертикальных линий колючей проволоки, с ячейками в пятнадцать-двадцать сантиметров. Дергаем ее у земли, но нижний край сидит глубоко и не поддается. Если бы и удалось вытянуть его и приподнять, там сплошные большие витки размотанной проволоки, а за ними еще стена — как первая.
Пишу сейчас и удивляюсь, как много уходит времени на рассказ о тех мгновениях — там все улеглось в секунды. Под проволокой нельзя — значит, остается перелезть через верх. Угловой столб, его подпирает наклонный, тоже обвитый колючками — в данном случае по ним будет вскарабкаться даже легче.
— Лезь, Николай! Секундная заминка.
— Лучше лезь ты первый.
Страх. Как в такие минуты было избежать его? И можно ли было ставить его в вину? Ведь происходило все еще до ухода солнца за го-
- 49 -
ризонт, вдали у армейских палаток мелькали фигуры солдат, а в офицерской избе впереди окна распахнуты, смотрят на нас черными квадратами неизвестности и таят, возможно, близкую смерть.
Замечаем свидетеля происходящего: ему лет двадцать пять и у него, успеваю подумать, надежное лицо.
— Не выдавай! — бросаю ему коротко, и в моих словах и просьба, и приказ, и, наверное, предупреждение, угроза.
— Идите, идите! — отвечает он, и у меня мелькает: «А почему он выбирает роль зрителя, не участника?»
Сбрасываю шинель, лезу. Вот козырек. Голыми руками, не чувствуя боли, раздираю его проволоку, продираюсь сам. Становлюсь левой ногой на вершину столба, правая на проволоке. Нужно оттолкнуться хорошо, чтобы перемахнуть через вторую такую же в метре от первой. Но сил хватит едва, тем более, что отталкиваться по сути можно только одной левой от столба, другая — вязнет с проволокой. Совершаю, кажется, невозможное. Но колючки успевают выполнить свое назначение: на спине остаются продольные борозды. Но ушибов нет. Следом падает переброшенная Николаем шинель. Секунды, и мой путь повторяет, удачнее, чем я, Николай.
Земля по эту сторону проволоки вблизи ее пуста — на ней ничто не лежит и не растет. Единственным укрытием могут послужить кусты у офицерского дома. Выбирать не из чего, и, добежав до их спасительной путаницы, приникаем к земле. С заходом солнца быстро вечереет. Напряженный слух анализирует каждый звук, и здесь со стороны лагеря, от дальнего его конца, начинают доноситься громкие голоса чем-то явно встревоженных немцев. Их возбуждение подхватывают сторожевые собаки, и души наши рвет злой, многоголосый лай. «Они ищут нас, сейчас придут сюда» — смятенно говорит Николай. Крупная дрожь буквально бьет его о землю, и удары эти настолько гулки, что, кажется, отовсюду слышны. Прижимаю его к земле, как могу, успокаиваю: почему только мы можем быть причиной происходящего там? И, в самом деле, вот уже голоса реже и тише, а минут через двадцать район зоны полностью окутывает обычная ночная тишина. Но уходить нельзя, пока тишину не охватил сон. Часов, наверное, около десяти осторожно отходим от дома, пересекаем железнодорожную насыпь, и, уже почти не скрываясь, бегом спешим по много раз продуманному днем маршруту, к лощине, пролегшей далеко впереди — от железной дороги на восток, ограничивая южную оконечность деревни Баранчик. А там, по звукам артиллерийской стрельбы, километрах в десяти — передовая.
Над головой на небольшой высоте возникает рокот одномоторного
- 50 -
самолета, но очертания его неразличимы. Можно предположить, немецкий, иначе земля не была бы так спокойна. Самолет кружит, вдруг лощину озаряет сброшенная с парашютом ракета, заставляя нас, бросившись на землю, вжиматься в голый склон. Нас с Николаем разделяют метров двадцать, и ракета висит как бы нацеленная на нас. Вдруг, на исходе своего горения, она начинает с шипеньем выписывать, снижаясь, круги и восьмерки и под острым углом впивается в землю в сантиметрах от Николая, заставляя его отпрянуть, сделав рукой как бы отталкивающий жест.
Судьба еще раз проявляет к нам благосклонность, оставляя не обнаруженными, хотя и трудно ответить, каким образом. Идем быстро, почти бежим, во зрение и слух обострены до предела. Вот уже край Баранчика, и здесь неожиданно Николай предлагает, отклонившись от намеченного, свернуть в деревню. Это вопреки очевидной логике, не прямо на восток и туда, где опасно. Но он спорит. Это плохо само по себе, когда в такой момент возникают разногласия. Но спор еще имеет и измерение в минутах, а их нехватка может в конце привести к трагическому, застань нас рассвет в районе передовой, как бы благополучно не сложился путь до нее. Я соглашаюсь. Улица светла от лунного света, делаем первые шаги по ее затененной стороне и у недостроенного дома замираем: навстречу неспешно идут, негромко разговаривая, четверо. Стены дома выложены только до уровня подоконников. Соскальзываем с дорожки за эти стены и приседаем. Четверо, сделав еще десяток шагов, расходятся по ближним дворам. Следующая встреча может закончиться не так благополучно, и мы покидаем улицу. Пересекаем ее и оказываемся у деревьев, уходящих по перпендикуляру от тротуара-дорожки в глубину дворов по руслу неглубокой канавы. В этот момент, хотя, кажется, не было никаких звуков, предупреждающих о чьем-то приближении, из-за соседнего дома появляется немец с огоньком сигареты у лица, ведя за поводья двух лошадей. Идущий метрах в четырех впереди Николай и я, как подрубленные, падаем к ногам деревьев вдоль канавы, и происходит еще одно чудо: коновод и лошади размеренно шагают между ногами одного и головой другого и удаляются.
Поле за деревней плоское и ровное — видно, давно не паханное. Ощущение плоскости усиливается, должно быть, пролегшей по нему плоской грунтовой дорогой — без придорожных канав и очерченных контуров,— которая вскоре приобретает враждебный для нас смысл из-за возникшего на ней громыхания телеги. Спрятаться негде — низкая жухлая трава не закрывает, когда мы опускаемся в нее чуть в стороне от дороги, и только луна, зависшая по нашу сторону поля, да,
- 51 -
наверное, резвая трусца лошади не позволяют солдату на повозке с гремящим ведром заметить или заподозрить наше присутствие (но мы успеваем предупредить друг друга, что, возможно, не избежать схватки).
Дорога (на этот раз без встреч) вносит нас в еще одну деревню. Стараясь ступать легко, чутким шагом пробегаем вдоль домов. Впереди различим перекресток, за которым продолжение улицы на один-два дома смещено, и это смещение становится причиной того, что неожиданно мы оказываемся на виду у опасности. Четверо, появившись из-за дома и негромко о чем-то рассуждая, останавливаются, огоньки сигарет выписывают их плавные жесты. Застываем на месте и, понимая, что пока не замечены, боком подвигаемся в тень от дома и приникаем к его завалинке. Завершая разговор, офицеры (таковы очертания их фигур) прощаются и расходятся в разные стороны, но (бог был за нас!) ни один — в нашу. Чтобы не гневить судьбу, уходим с улицы, шумно продираемся через высокий кустарник. Я — впереди, и лоб в лоб встречаюсь с немцем, пыхтя, несущим на себе огромный и шуршащий ворох соломы. В сознании мелькает: сейчас он закричит, но машинально прыгаю в сторону. А солдат, сопя, вдет как ни в чем не бывало, копна нахлобучена на голову. Николай, к счастью, успел затаиться.
Еще час слепого, но торопливого движения в предполагаемом направлении к фронту оказывается результативным: стрельба звучит уже не отдаленно, и, нет сомнения, мы — в зоне передовой. Последний, как и первый, этап этой ночи, как можно было предвидеть, содержал тысячу неизвестных, готовых сделать его трагическим. Избежать их помог, наверное, под воздействием обстановки автоматически включившийся в дело опыт моего товарища — фронтового разведчика. Пойди мы, казалось бы, наиболее целесообразным прямым путем в направлении на невысокое плато, привел бы он нас, как выяснилось вскоре, прямо на немецкие позиции с тыльной стороны. «Там опасно»,— твердо заключил Николай и предложил идти оврагами. Ползли по ручью на дне длинной расщелины, и он, холодный, тек по нашей груди. Я готов был протестовать и выйти на возвышенность: вконец продрог, с ноги смыло ботинок (они не имели шнурков). Сдержался, подобрал ботинок, поползли дальше. И выше — поскольку ручей и овраг неуклонно вели наверх. Поднявшись, обнаружили, что стреляют справа и слева. Не вообще стреляют, как принято в обороне, особенно по ночам,— наугад «по той стороне», а и по нас. Оставаться на месте невозможно, и мы бежим между двух рубежей, не зная, где же наши. Между тем, стрелки входят в азарт: мы бежим в перекрестье роя трассирующих пуль. Ни залечь, ни укрыться нельзя, трава не выше колен, и мы будем тут же изрешечены, приди нам в голову остановиться или
- 52 -
лечь. А поэтому бежим напропалую, успевая лишь сколько-то смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, не остановиться, да пытаемся на ходу что-то решить для себя по расположению звезд. «Восток справа»,— роняю я и после паузы, не дождавшись подтверждения Николаем вытекающего из моей констатации вывода, произношу, договариваю его, — «наши должны быть там». Но Николай — разведчик, ему кажется по звуку, что наша винтовка стреляет слева. Тем временем, люди в траншеях, похоже, решают, что с нами пора заканчивать и выпускают одну за другой две мины, одна из которых разрывается совсем недалеко впереди. Понимаем и мы, что для выбора между шагами вправо или влево нам уже не отпущено и секунд. Мы не сворачиваем влево, лишь отклоняемся туда под острым углом, и, оказалось, уходим от пуль справа, а слева их перестают посылать. И тут, кажется, из ниоткуда раздается: «Кто идет?!»
Мгновенно бросившись на землю, Николай успевает потянуть меня за полу шинели: «Ложись!» Осторожность моего друга была оправдана: русские слова могли принадлежать и немцу и полицаю.
— А ну вставай!
— Вставай,— повторяет мне команду мой товарищ. Все, что может ждать нас в эти минуты, случится неотвратимо.
«Если первым принимать эту неотвратимость мне, я готов»,— говорю себе и, невесело улыбнувшись, поднимаюсь в рост.
— А ну вставай другой!
— Вставай, Николай,— говорю я, выражая интонацией полное отсутствие возможности поступить как-то иначе.
Следуют команда подойти ближе, вопрос, есть ли оружие, проверка на тот же предмет одним из бойцов, пока другой держит нас на мушке. Последним был вопрос, откуда мы. И вот нас принимает крытый, замаскированный сверху и расширенный в виде небольшой землянки, очень тесный для четверых с нами участок траншеи. Объятия, расспросы, сочувствие, угощение из солдатских котелков. Затем представления отделенному, взводному, ротному. Все они в этот час, как и во все другие, выполняли работу войны: отдавали оперативные распоряжения и несли неимоверный груз ответственности перед страной, командованием, жизнями подчиненных. И, как это ни покажется неожиданным для условий длительной обороны, ежеминутно были напряженно заняты. Факт нашего появления не влиял на характеристику обстановки и поэтому не мог сколь-нибудь значительно занимать их внимание. Хотя капитан-батальонный успел оказаться сочувственно-заботливым, однако жесткий порядок накладывал временные ограничения на возможности проявления заботы, предписывая скорую пе-
- 53 -
редачу нас штабу полка. Здесь разговор проводился уже в иной форме — не расспросов, а допроса, мы были подозреваемы во всем, и каждый наш ответ в грубой форме квалифицировался как безусловная ложь, рассчитанная на сокрытие своих истинной сути и целей. Мы чувствовали себя оскорбленными и, насколько могли позволить себе (не по чину!), выказывали свое возмущение. «Особист» (как поняли мы потом, это был он) разрешал себе прощать нам строптивость от неопытности.
Навсегда благодарная память осталась во мне о командовании дивизии — командире, его заместителе, комиссаре, встреча с которыми последовала после пристрастного разговора в полку. В заключение беседы при первой встрече комдив спросил, не хотели бы мы остаться в его дивизии, им очень нужны обстрелянные ребята. Мы, конечно, хотели. Каждый раз при его появлении следовали распоряжения: «Кормить ребят! Одеть ребят!» Но однажды, примерно на пятый день, он озабоченно сказал, что штаб армии требует нас на день-другой к себе и что он просил после бесед обязательно возвратить в его дивизию. Дал конного сопровождающего, вручая ему пакет с надписью «В разведотдел», предупредил: «Доставишь их в Разведотдел, ни в коем случае — не в Особый отдел!»
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9385
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.20.17 | Сообщение # 153 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Гизатулин Р. Х. Нас было много на челне : Док. повествование. - М. : Изд. автора, 1993. - 122 с. : портр.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 53 -
У ОСОБИСТОВ
Когда к концу третьего дня пути достигли штаба армии, сопровождающий (часто уступавший нам коня и время от времени пропадавший в поисках пищи для своих подопечных, так как штаб армии сменил место расположения, и дорога наша удлинилась) привел нас в указанный на пакете отдел, вручил пакет и был отпущен. После очень непродолжительного расспроса о виденных воинских частях и технике противника, был вызван дежурный для препровождения нас в Особый отдел.
Здесь хочу возвратиться на час-другой назад, когда день близился к концу, и впереди показалась цель нашего пути — населенный пункт, где расположились командование и службы управления армией. Конечно, мы не переоценивали совершенное и преодоленное за время, оставшееся по другую сторону фронта, но в душе каждого жила искорка ожидания похвалы за упорство и верность, сделавшие возможным наше возвращение в строй через многие смертельные опасности. Но Николая, хотя и был он старше лишь на год-два, служба взводным, да еще в разведке, снабдила его опытом, возможно, дала те новые знания, которые, накапливаясь, переходят из количества а качество, называемое, если не мудростью, то умудренностью жизнью. Поэтому, когда я
- 54 -
вслух порадовался близкому концу пути и выразил предвкушение сытного ужина, отдыха, он со скептической улыбкой бывалого человека заметил: «Как бы еще не заперли в каталажку на триста граммов!» К его словам я отнесся как к неуместной шутке.
И вот по завершении допроса, учиненного в Особом отделе (именем СМЕРШ — «смерть шпионам» — они были названы позже), в ходе которого жестко показывалось намерение вывести нас на чистую воду, и вопрос, с каким заданием пришли, повторялся многократно и в различных контекстах, на ночлег мы были водворены в подобие конуры, куда можно было попасть, лишь встав на четвереньки и оставаться там самое большее на корточках, с часовым снаружи и даже без обещанных Николаем трехсот граммов, которые оказались бы весьма ко времени.
Казалось бы, абсурдна сама исходная посылка, в каждом вышедшем из окружения, вырвавшемся из плена единственно видеть врага и относиться к нему только исходя из этой установки, но именно такое и только такое предназначалось нам испытывать повсечасно. Переведенные в последующем в пустой хлев, где нас оказалось уже восемь, мы охранялись так, что оставались под дулом винтовочного ствола, а то и двух сразу, и когда возникала нужда побывать за пределами строения. Все шестеро новых товарищей по этой по существу тюрьме были окруженцами. В основном это была молодежь, иные прошли по тылам врага, догоняя откатывающийся фронт, до тысячи километров, почти от границы. Здесь был и вовсе еще юноша по фамилии Одесский, повесившийся было, когда в населенный пункт ворвались немцы, но успевший высвободиться из петли, чтобы, пройдя сотни километров, добраться до своих. Самому старшему по фамилии, кажется, Войтковский было лет двадцать пять.
Случилось так, что на третий или четвертый день нашей неволи штаб армии менял дислокацию, следом за «работающим» с нами аппаратом предстояло проделать путь перемещения и нам. Сопровождавший нас восьмерых конвой из одиннадцати автоматчиков в пути изощрялся в садистских действиях. Особенно лютовал его начальник. Литманович сильно хромал и, стараясь изо всех сил, все-таки, получалось, отставал: его правая нога в области щиколотки и ниже, налитая синим гнойным отеком, была бесформенно огромной и потому не обутой, босой. И тот нечеловек с автоматом несколько раз, подскакивая к нему, с остервенением бил носком сапога по самой боли. Запомнилось, когда оказавшиеся свидетельницами этого деревенские женщины, с глазами, округлившимися от страха, с крыльца одного из домов решились спросить: «Дядя, это наши или немцы?» (от бесчисленных ноч-
- 55 -
ных, скрытно пройденных километров одежда иных была истрепана в клочья или утрачена, и потому на одном был где-то подобранный рваный немецкий френч, на другом — чужая пилотка). Ответ был: «Это хуже немцев!»...
Наивно было бы думать, что подобные слова выражали личное, только его отношение к нам старшего сержанта, что он решился бы оценивать нас таким образом, будь установки ведомства, подарившего ему отнюдь не фронтовую судьбу, иными. Но нормы господствовавшего тогда права строились на негласном принципе: «Пусть пострадают десять невиновных, зато не пройдет один враг» (в жизни это соотношение было куда большим, делавшим лагеря и тюрьмы по численности содержавшихся в них не уступающими иным государствам в целом). Один из авторов и теоретиков подобных норм Вышинский упражнялся даже подведением под них марксистской базы: манипулируя положениями философских трудов Ф. Энгельса, в частности, об относительном характере истины, он «обосновал» бессмысленность ее поиска в уголовном судопроизводстве, ввиду чего, согласно его установкам, достаточным было лишь возникновение подозрения, чтобы поступить с подозреваемым, как с врагом. Такое «право без упрека» давало основание видеть врага в каждом вышедшем из окружения, пришедшем, преодолев плен. По различным документальным источникам, используемым исследователями, за войну захваченными в плен оказались более пяти миллионов советских воинов (А. Френкин: 5237660. ЛГ № 37, 13.9.89. «Власов и власовцы»; Д. Волкогонов: 5160 тыс. чел.— «Триумф и трагедия», «Октябрь», № 7, 1989 г.) — значит, все пять миллионов, пробейся они к своим, могли быть осуждены как враги на основе подозрения, причем не персонального, основанного на, пусть не выясненных, фактах, а всеобщего, построенного на теоретической максиме. Если же сюда приплюсовать окруженцев, возвратившихся, избежав плена, число признаваемых врагами окажется неизмеримо больше. «Часто вина этих людей заключалась лишь в том, что в результате неудачно сложившихся боев или бездарного командования вышестоящих штабов они оказывались в окружении, из которого пробирались к своим неделю, другую, а то и месяц»,— пишет директор института военной истории Д. А. Волкогонов в упоминавшемся выше исследовании «Триумф и трагедия» («Октябрь», № 8, 1989 г., стр. 80). В окружении оказывались полностью армии. Так случилось во второй половине июня 1942 года и с нашей, 40-й армией, окруженной тогда вместе с 21-й (Дм. Волкогонов. Там же, стр. 76), как малая частица которой в окружении оказался и я.
Неоценимо значение мемуаров, несущих в себе свидетельства
- 56 -
участников событий минувших лет. Но воспоминания нередко не свободны от влияния особенностей личного восприятия, видения, наконец, от состояния механизма памяти на момент обращения к ней. Все это, естественно, думаю, оправдывает мое частое обращение к написанному Дмитрием Антоновичем Волкогоновым, поскольку оно, как исследование, привлекает для анализа деталей истории громадный документальный материал, сужая границы возможности проявления в нем субъективного.
Но вернемся к дням работы с нами Особого отдела армии. Строилась она с каждым по-разному: о ком-то, казалось, просто забыли, его не вызывали на допросы, других тревожили часто, и первые завидовали, полагая, что устойчивое внимание ускорит выяснение истины и снятие подозрения. Но, увы, из тех и других отпущены не были никто, и около начала октября сорок второго всем до одного предстояло узнать нечто новое — так называемый пересыльный (на пути куда?) пункт в селе Дрезгалово под Ельцом. Допросы кончились, и около сотни пришедших через фронт к своим вызывались с единственной целью дать знать, что едва ли ни все, кроме вызванного, подосланы немцами и что известно это почти достоверно. Поэтому считающий себя верным сыном родины обязан прислушиваться к разговорам вокруг и докладывать обо всем, что покажется подозрительным, враждебно-пропагандистским, либо опрометчиво раскрывающим скрытую суть говорившего. Брались подписки о сотрудничестве с органами контрразведки, присваивались в этих целях псевдонимы. И, что таить греха, многие принимали сказанное в подобных беседах с верой, настораживались, готовые видеть в ближнем своем маскирующегося врага, и, трагическим образом заблуждаясь, истолковывали сказанное другим слово в строго заданном свете, что и предрешало судьбы на многие годы. Со мной подобная беседа содержала вопрос, что я думаю по поводу нескольких имен, уверение, что, оценивая их положительно, наивно заблуждаюсь, что это враги, и нужно выяснить лишь какие-то дополнительные моменты. Последовало предложение сотрудничать и взять конспиративное имя. Ответил, что, увижу врага — обязательно скажу. Но в моем окружении, был убежден, таковых не было, не возникало даже сомнения в ком-либо.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9386
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.21.01 | Сообщение # 154 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Гизатулин Р. Х. Нас было много на челне : Док. повествование. - М. : Изд. автора, 1993. - 122 с. : портр.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 56 -
ЗА СТЕНАМИ РЯЗАНЬ
Миновал еще месяц, и большая группа пересыльных была препровождена под Рязань, в спецлагерь НКВД № 178. Чем ему предстояло быть в наших судьбах — не ведал никто. Никто прежде не слышал о
- 57 -
существовании подобных. Архивные материалы ныне, спустя многие десятилетия, раскрывают время и тайну их возникновения. Здесь должен принести свои извинения Д. А. Волкогонову за частую эксплуатацию материалов его трудов и еще одно обращение к ним. «...многие оказывались во вражеском плену. Вышедшие из окружения, вырвавшиеся из плена попадали в «спецлагеря по проверке». Есть целый ряд донесений Берии о функционировании этих лагерей. Одни военнослужащие после проверки отправлялись на формирование новых частей, другие на долгие годы оседали в лагерях...» И далее приводится резолюция Верховного: «Товарищу Берия Л. П. Против организации 3-х лагерей НКВД для проверки отходящих частей возражений не имеется. И. Сталин. 24.8.42 г. ...» («Триумф и трагедия». «Октябрь», № 7, 1989 г.). В следующей главе исследования («Октябрь», № 8, 1989 г., стр. 80) автор, цитируя августовский 1942 года приказ Верховного, называет уже численно возросший перечень таких лагерей: Люберецкий, Подольский, Рязанский, Калачевский, Котлубанский, Белокалитвинский. Георгиевский, Угольный, Хонларский...
В последующие годы лагеря эти были переименованы в проверочно-фильтровочные или, в речевом варианте, ПФЛ, но назначение, их суть и методы «работы» оставались неизменными. А были методы в Рязанском лагере продолжением и развитием начатого в Дрезгалово и состояли в организации системы слежки и доносительства друг на друга. Но когда б стало известно в нашей среде в те дни хотя бы о едином случае присутствия в наших рядах человека, представлявшего собой нечто несущее опасность для интересов страны, о ком нам, ее солдатам, следовало заявить стражам безопасности! В абсолютном большинстве случаев подобные заявления были следствием трагических заблуждений, спровоцированных подсказками следователей во время допросов, на которые время от времени вызывались здесь, в отличие от пересыльного пункта, «бывшие военнослужащие», как официально именовались проверяемые, заключенные в охраняемый лагерь. Достаточным основанием для подобного утверждения может служить уже одно то, что все загнанные в лагеря после побега из плена и выхода из окружения, кого встречал я за свои северные годы, в середине и второй половине пятидесятых были признаны полностью невиновными. А сколько-нибудь причастных к действиям, дававшим основания квалифицировать их как пособничество противнику, в те годы не реабилитировали. Это уже в девяносто втором, в представлении части общества, причисляющей себя к левому движению, старый патриотизм стал приобретать окраску почти предосудительности, отнесенный к слову
- 58 -
«советский», и стало возможно освобождать от кары в случаях и торговли секретами государства «из корыстных побуждений».
Не исключаю и случаев, когда были просто доносы без заблуждений, низменные наветы, клевета как способ предстать в выгодном свете перед поощрявшими подобные действия. Но до сих пор не смог ответить себе, какой из возможных мотивов побудил веснушчатого, с короткими желтыми ресницами и красноватыми глазами Дмитриева Виктора лгать на меня. Вначале его настойчивый интерес к моей персоне и принужденно, как-то почти заикаясь, сбивчиво произносимые вопросы занимали меня, было смешно наблюдать. Вскоре они стали раздражать, и я был готов, даже порывался публично предложить ему взять лист бумаги, записать мои ответы на все вопросы, какие он обязался представить следователю. Но, щадя его, казавшегося мне каким-то жалким, все откладывал до следующего раза. Да и не представлял, чем может быть опасен для меня любой материал, полагая, что он лишь поможет снять все подозрения. В конце концов, выяснение истины, думалось, слишком затянулось, хотя она очевидна и лежит на поверхности. Время же, стараниями Дмитриева, как вскоре потом оказалось, интенсивно работало против меня. 12 марта сорок третьего года последовали арест и водворение в КПЗ (камеру предварительного заключения) по обвинению в приходе через фронт с заданием. Приведенный в качестве первого шага новой моей судьбы для выполнения формальностей к старшему следователю Гарболю, растерянно спросил: «Так что, меня будут судить?!» Наверное, вопрос прозвучал настолько наивно, что шевельнул что-то глубоко уснувшее в хозяине кабинета, и тот произнес: «Если вина подтвердится следствием. Никто не хочет преднамеренно делать вам плохо. У нас в народе говорят: «Арестант ведь не собака, он такой же человек!»
И следствие началось. И пошло по известной ныне из тысяч свидетельств прошедших через его машину схеме: днем и ночью многочасовой допрос со стократным «С каким заданием пришел?», дополняемым «Нам все известно, но ты должен рассказать честно сам, как продал свою родину». Рассказ об обстановке боев, об окружении следователь Филиппов встречал словами: «Не надо нам рассказывать сказки! Вот здесь, в Рязани гражданское население, и то, если немецкие самолеты появляются, держатся вон на какой почтительной высоте. Чтобы они так низко летали, обстреливая вооруженное войско — это вранье!» Предъявлялись показания осведомителя Дмитриева. За месяцы в проверочном лагере у фронтовиков, конечно, находились темы для разговоров и большей частью в них звучали эпизоды боев, различные коллизии, какими ежедневно и ежечасно полна фронтовая жизнь. Зашла
- 59 -
как-то речь о распутице весной сорок второго, о помехах, вызванных ею. Вспомнил и я, как из-за нее наша часть дня три испытывала трудности в снабжении. Последнее было использовано доносителем и подхвачено следствием как факт внушения мной бывшим военнослужащим, с целью подорвать их боевой дух, что армия наша снабжалась плохо. Этот разговор приводился Дмитриевым и при очной ставке — правда, краснея и отводя глаза. Возражал, что речь шла о действии стихии, мешавшей снабжению. В ответ требовали: «Признавайся!» Относительной деликатности Филиппова хватило менее чем на неделю: распаленный моей «несговорчивостью», он вышагивал нервно за моей спиной, выйдя из-за стола: туда, обратно, туда... и — сильный удар ребром ладони по затылку. Дальше пошли удары табуреткой, команды встать лицом в угол, и снова удары по затылку, наносимые с нарастающим остервенением. Почти суточные подобные занятия, было видно, и ему, коренастому здоровяку с рыжеватой головой, почти без шеи посаженной на плечи, стоили сил. Мои же силы уходили ежечасно. Днем, как и другим подследственным, сои был запрещен, и карцером карались даже повторения минутных попыток прилечь: око волчка в двери было недреманным и безжалостным.
Для себя решил заявить о побоях прокурору Зельцеру. Но однажды была разыграна сцена: на допрос заглянул сам Зельцер. Не успел я и рта раскрыть, как, кивнув в мою сторону, спросил у следователя: «Ну что, не признается?» Тот пожаловался: «Ничего не рассказывает!» «Ну, сделайте так, чтобы рассказал!» — бросил блюститель закона, и, торопясь, оставил нас. «Деланье» стало еще более интенсивным.
Кстати, роль прокурора Зельцера в производстве «врагов народа» характеризует и эпизод происшедший с одним из десяти заключенных нашей камеры.
Здесь вынужден сделать сноску. Не первый раз ловлю себя на формально-неточном оперировании словами «заключенный», «арестованный», «подследственный». В нашем случае содержащихся в КПЗ до суда официальная терминология относила к «подследственным», однако по сути своего положения, по предрешенности их участи, начиная с минуты ареста, все они были уже заключенными. В этой связи мне вспоминается весьма показательный эпизод, рассказанный несколько позднее описываемых на этих страницах событий, в Воркуте, заключенным Марьяном Сигизмундовичем Климонтовичем, поляком по национальности, очень надежным человеком и другом. Его родной Вильнюс. Первые послевоенные годы. По узкой улице старого города идет человек в сопровождении вооруженного конвоира и переговаривается на ходу с людьми на невысоких балконах. Усматривая в этом неслы-
- 60 -
ханное нарушение порядка, конвойный приказывает: «Прекратить разговоры! Это запрещено!» «Не имеете права, — отвечает ведомый, — я следственный, а не заключенный!», на что тюремщик со знанием дела заявляет, показывая на балконы: «Следственные там, а ты уже заключенный!»
Достоверно известен и ряд невероятных в обстановке того времени случаев, когда выяснялась полная невиновность и непричастность арестованного, немедленным результатом чего по здравому смыслу должна была стать свобода. Но во всех случаях наивные надежды остужали подручные тогдашней Фемиды: «Отсюда на свободу еще никто не выходил», или: «Раз вы уже оказались здесь, дадут вам пять или (!) десять лет»...
Так вот, возвращаясь к прерванному рассказу, один из заключенных (если настаивать на официальной терминологии — один из подследственных) из нашей камеры, побывав в очередной раз на допросе, появился в камере неузнаваемым — с лицом, распухшим от побоев, в кровоподтеках, какими изобиловали и его бока, спина под гимнастеркой. Когда же снова позвали к следователю, оказавшийся там прокурор Зельцер, взглянув на изуродованное лицо, заметил; «У вас, наверное, больные почки?». Избитый все понял и счел за благо подтвердить: да, у него больные почки.
Подобные «аргументы» следствия люди выдерживали недолго и как избавление избирали возможность, подписав самые абсурдные «признания», прервать предопределенное инструкциями нарастание истязаний. Не выдержал Ахримович. Другой, до войны житель села (фамилию память не сохранила), прячась за напускной веселостью, объявил, возвратившись в камеру: «Я — провокатор! Признался!» Но спустя несколько минут, помрачневший и сникший, тихо спросил меня, что означает слово «провокатор».
К середине второго месяца пребывания в КПЗ передвигаться по коридору я мог лишь, придерживаясь за стены, был вынужден постоянно сплевывать кровь, наполнявшую рот при самом незначительном напряжении. Чувствуя, как день ото дня уходит из меня жизнь, явственно увидел, что из этой камеры мне не выйти. Все настойчивее стала стучаться мысль, что спастись можно, только подписав предлагаемую следствием версию пели моего прихода из-за фронта: по заданию немцев вести среди бойцов разговоры о том, как все плохо у нас в армии. Но затем на суде публично и подробно рассказать, какими методами получено «признание». Мысленно подготовил и текст своего «слова» там. Но неопытность едва исполнившихся двадцати лет, из которых почти два — взяла война, предательски обманула: никакого су-
- 61 -
да не понадобилось — все пошло по отлаженной схеме-маршруту: тюрьма — пересылка — лагерь в Воркуте и, через более чем восемь месяцев, — извещение о постановлении Особого совещания в отношении меня.
Оглядываясь на цепь событий той весны, круто изменивших естественную в тех условиях направленность жизни для меня, хотел бы найти ответ на вопрос, понимали ли и Зельцер, и Гарболь, и Филиппов, и все Зельцеры, все Гарболи и Филипповы в то время, что творят очевидное беззаконие, что преступают все рамки человечности и человеческого, идут против бога как образа добра и разума, поставив на технологический конвейер процесс насилия, отправляя огромные массы людей без вины (вспомним: «Пусть пострадают десять невиновных, зато не пройдет один враг») на жернова лагерей, уничтожение их голодом, каторжным трудом, террором уголовников, убиванием личности. Но преступный произвол в отношении каждой отдельной личности складывался в тягчайшее преступление против общества в целом, поскольку значительная его часть оказывалась отсеченной от войны, от производительного труда для войны. Думается, и этот вывод, что называется, лежал на поверхности и не требовал сверхусилий мозга и души каждого из «сотрудников» для понимания цены их деяний.
Атрофию чести и сердец можно объяснять, доверяя молве, системой поощрений, материально вознаграждавшей за каждое «успешно» завершенное дело, даже за выполнение некоего плана, количественной нормы. Еще более высоким для них мог быть выигрыш в виде возможности, заслужив репутацию незаменимого в своем ремесле, избежать фронта. Нетрудно разглядеть, и что обе причины не могли существовать сами по себе без третьей — абсолютной поддержки государством, его руководством столь высокой «результативности» деятельности органов безопасности как инструмента управления через страх. Равной этой беде для общества была другая: способом и одновременно результатом попытки уничтожения больших масс людей была антиселекция общества, когда, начиная с тридцатых годов, люди чести, мыслящие выбивались из живого организма общества (бакинский коммунист Ефим Михайлович Воронин трижды вызывался и на вопрос «сколько врагов народа разоблачил» трижды ответил «нисколько», чем дал повод для подозрения, что сам он скрытый враг, и был на исправление препровожден в «Воркутлаг»), и организм этот год от года становился нравственно все более тяжело больным от замещения исчезнувших здоровых клеток пораженными. Снижался уровень иммунитета против патологической безнравственности и жестокости, оттого что оставались жить, пользоваться привилегиями, занимать ключевые посты и
- 62 -
устанавливать нормы поведения авторы наветов и каратели (спасибо, процесс этот был прерван Н. С. Хрущевым!) Но что бы не питало корни преступлений против своего народа, последние были возможны в существенной мере потому, что находились готовые их совершать Филиппов, Гарболь, Зельцер — совершать в полном сознании, избрав преступления как род занятий.
Мозг не успевал осмысливать происходящее: он оказался неподготовленным, несмотря на пережитое «предварительное заключение», как видно, относя последнее к категории дьявольских недоразумений, к наваждению, за которыми обязательно должны возобладать здравый смысл и Правый закон. Но была действительность, а в ней рязанская тюрьма, огромная камера, 180 человек на нарах и сплошь на каменном полу, без даже подобия постелей, непонятный внезапный крик многих голосов: «Парашютисты!» (как оказалось, обращенный к тем за дверью, чья обязанность сегодня выносить переполненную огромную парашу). Разумеется, голоса эти принадлежали контингенту, отнюдь не подавленному обстановкой, и не впадавшему в тех стенах в состояние, когда от внезапно упавшего немыслимой тяжестью, как рухнувший на тебя дом, арестантского титула, смятенное отчаяние неотступно сверлит мозг, и сердце готово взвыть в безысходной незащищенности. Душа его пребывала в оживленной безмятежности, и не страдала ни от решеток, надеясь на удачу и, при случае, побег или на другую удачу: после отбытия срока как можно дольше не попадаться снова, ни от среды, преобладая в ней численно. В этой части тюремного населения, кажется, в подавляющей степени было понятно, кто есть кто. Понять же другую его часть думаю поможет короткий и не замысловатый, но, на мой взгляд, очень характерный сюжет. Примерно на третий день было скомандовано названным выходить с вещами, и мы, двадцать четыре следственных (до ознакомления с заочно принятым решением Особого совещания) оказались вместе с вооруженным сопровождающим за тюремными воротами на улице погруженного в темноту (сорок третий год!) города и пошли быстрым шагом. Вскоре, опаздывая, строй побежал в направлении, указанном охранником. Маленькие кварталы приземистых домов старого района и темень привели к тому, что, натыкаясь на строения и обходя их с разных сторон, строй рассыпался и пробирался разными улочками. Пришедший первым, как оказалось, лишь с малой частью группы, наш «человек с ружьем» (в данном случае — с револьвером) был в испуге, но прошла минута-другая, и, стекаясь к нему с разных сторон, пришли все до одного!
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9387
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.23.02 | Сообщение # 155 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Сновский А. А. Забыть нельзя : Страна «Лимония» – страна лагерей. – СПб. : Нестор-История, 2009. – 101 с., ил.
<< Предыдущий блок
Приложение 1
По дороге, ведущей к правде
Н. Славуцкая
Несколько месяцев назад нашла в одном из толстых журналов фразу: «Народ, забывающий свою историю, обречен повторить ее». А после встречи с человеком необычной судьбы – Николаем Владимировичем Нумеровым – поняла, как верна эта мысль. Несмотря на то что после XXVII съезда партии в нашей истории ликвидировано много «белых пятен» и «черных дыр», все ли пережитое уже принадлежит только истории?
ТО ДЕЛО, состоящее из 111 страниц, сброшюрованных в книжку с плотной обложкой, в последний раз всплыло совсем недавно. И уже в который раз пришлось Николаю Владимировичу доказывать, что все это ложь, сфабрикованная в 1948-м. Он показывал в парткоме своего вычислительного центра другое «дело», которое ему пришлось по крупицам собирать самому за многие годы, – официальные документы, подтверждающие его полную реабилитацию, свидетельства очевидцев событий, давно ставших историей, но незабытых. Пришлось глотать таблетки, потому что сердце устало от борьбы...
Как трудно, сидя в удобном мягком кресле уютной гостиной, обставленной красивой мебелью, в этом новом доме с просторными холлами, двумя лифтами, в этом открытом для ветров и зелени микрорайоне воспринимать услышанное. Труднее самому Николаю Владимировичу, потому что, возвращаясь в прошлое, он, наверное, испытывал не только нравственную боль, но и воспоминание о физической: сначала его пытали в гестапо, а в 1948 году – в Вильнюсе, уже в нашей советской тюрьме...
Если попытаться окрасить разные периоды жизни Нумерова в цвета, то детство, несмотря на обычные житейские нехватки то одного, то другого, окажется розовым. Его родители – сельские учителя, отец преподавал немецкий, а потому и Николай знал его вполне прилично. После школы приехал в Москву, поступил в горный институт, был спортсменом, комсомольским вожаком, получал Сталинскую стипендию. Война застала его на преддипломной практике в Киргизии, где на одном из рудников он был начальником смены руководил взрывниками. Наверное, в то время Нумеров ничем не отличался от многих тысяч молодых людей, которые во что бы то ни стало решили попасть на фронт.
Время не пощадило лица Николая Владимировича. Пролегли глубокие морщины, да и волосы давно стали седыми, но остались голубыми его глаза. Слушая его, я представила, как ладно сидела на нем форма лейтенанта, когда он приехал в свою часть И туг, наверное, розовые тона навсегда исчезли из жизни Николая Владимировича. Действительность оказалась грубой, кровавой, не всегда понятной, но, правда, пока еще не черной.
Зачем нужно было брать эту высотку, ему не докладывали, чином не вышел. Но приказ есть приказ, выполнять его надо любой ценой, даже если каждый вечер на белом поле остаются солдаты и знаешь: то пополнение, что придет завтра, ничего не решит. Но они ее все-таки взяли, хотя вместе с комбатом Нумеровым их осталось всего восемнадцать. Потом был взрыв – и наступила темнота.
— Когда пришел в себя, перед глазами все плыло, чувствовал, что лицо стянуло, понял: кровь запеклась, – рассказывает Николай Владимирович. – Лежу, на снегу, пытаюсь сообразить, где я и что со мной, и вижу неподалеку на фоне молочного света ракет – фрицы в касках. Страшнее слова, чем плен, наверное, в то время не было не только для меня. А потому первая мысль – попробовать достать взрыватель от ручной гранаты: он лежал в кармане. Попытался раздавить взрыватель зубами – не вышло. А потом опять сознание потерял...
Пересыльные лагеря, каменные мешки, перед глазами встают обросшие и истощенные люди, дошедшие почти до животного состояния. Они могли разорвать на части живую лошадь с перебитой ногой, которую фашисты шутки ради запихнули однажды за лагерную ограду. Но вот в этой тьме появился свет. Правда, не сам по себе. Ведь человек, даже если он в плену делает выбор.
На пересыльном пункте в Ровно Нумеров не сдержался. Если раньше он не показывал, что знает немецкий, то здесь пришлось выступить в роли переводчика: немцы то и депо врывались в барак, чего-то требовали от пленных. Те их не понимали, и тут же следовало жестокое избиение. Николай стал переводить команды, и однажды его подозвал к себе унтер-офицер, которому только что один из пленных передал обрывок бумаги.
— Что здесь написано? – спросил фашист.
Раздумывать было некогда. Мельком пробежав текст, Нумеров ответил:
— Хочет служить фюреру. Просит добавки баланды, господин унтер-офицер.
На самом деле текст был коротким, но страшным. Хорошо, что он попал в руки Нумерова. Повезло, что унтер выругался, порвал бумажку и выбросил ее. Дело в том, что в лагере действовала подпольная группа, правда, о ее существовании Николай тогда еще не знал. Незадолго до той памятной записки предатель выдал двух человек, а потом написал донос на политрука Андрея Рыбальченко. Вот этот донос унтер и попросил перевести Николая.
После Ровно был новый лагерь, уже под Берлином – Вульхайде, где Нумерова нашел Николай Степанович Бушманов, один из руководителей подпольного Берлинского комитета ВКП(б). Так называлась подпольная организация, которая в 1942—1943 годах была не только достаточно разветвленной, но и интернациональной.
Вот здесь придется сделать небольшое отступление и прервать рассказ о судьбе Нумерова. Но это необходимо. Впервые я узнала о существовании Берлинского комитета ВКП(б) из июльского номера «Литературной газеты». В нем была опубликована страничка «Полемика», на которой шло горячее обсуждение книги Д. Гранина «Зубр». Она вызвала очень много откликов, после ее выхода в свет отозвались очевидцы событий, те, кто знал Зубра – Тимофеева-Ресовского, знал его сына Фому, который был одним из деятельных членов подпольного комитета. Именно поэтому в последнее издание «Зубра» Гранин вставил еще одну главу. Он сделал это ради Фомы, ради самого Тимофеева – Ресовского и, главное, ради многих людей, которых постигла несправедливая судьба. Дополненная материалами о берлинском подполье книга уже вышла, но тираж ее не настолько велик, чтобы о подвиге, совершенном в плену советскими людьми, узнали тысячи, сотни тысяч наших современников. Что же такое Берлинский комитет ВКП(б)?
Его организационное ядро составляли пленные советские офицеры – коммунисты полковник Н. Бушманов, старший политрук А. Рыбальченко, лейтенант Г. Коноваленко, старший лейтенант Ф. Чичвиков, сержант Н. Антипов, лейтенант И. Калганов, военный инженер А. Сержантов, старший лейтенант В. Тимошенко, капитан Падунов, бивший учитель Н. Казбан.
Они считали, что даже в плену люди должны знать правду и не терять надежды, а потому писали и распространяли листовки. В них была информация о положении на фронтах, разоблачалась ложь фашистской пропаганды о том, что Родина для русских, угнанных в Германию, потеряна навсегда, как и о том, что только прилежный труд на немецких заводах может сделать их свободными. Весной 1943 года через Фому Тимофеева комитет установил связь с подпольной антифашистской группой «Грюневальд» в предместье Берлина, в состав которой входили около 60 советских граждан, угнанных с оккупированной Украины.
Чуть раньше через Чичвикова, а затем Рыбальченко была установлена связь с подпольной группой военнопленных татар во главе с Симаевым, а через некоторое время в лагере Вустрау была создана татарская подпольная организация, которой руководил Муса Джалиль.
Подпольные организации были созданы на танковом заводе Вернера, военном заводе Диммлера и Штока в Мариенфельде, на авиационном заводе в Рангсдорфе, в лагерях «восточных» рабочих Цоссена, районах Шпандау и Глиника. Привлекли к работе немецких антифашистов, болгарских студентов. Под руководством комитета группы подпольщиков организовали систематическое вредительство и саботаж на предприятиях, на железнодорожном транспорте. Они выводили из строя вагоны, которые должны были везти на фронт боеприпасы, портили стрелочные переводы, поворотные круги, оборудование депо. Во время воздушных тревог организовывали пожары в цехах, на складах продовольствия и оборудования.
Бушманов понимал, что комитету необходима связь со своими. Только в 1943-м десяток подпольщиков был послан через линию фронта с мандатом Берлинского комитета ВКП(б), но все они после перехода линии фронта были арестованы.
Когда-нибудь о берлинском подполье будет написана правдивая, честная книга. Люди узнают о героях, погибших в фашистских застенках: Григории Коноваленко, Федоре Чичвикове, Владимире Тимошенко, Николае Казбане, Иване Калганове, Николай Антипове, Вере Пономаренко и Александре Сержантове. Только надо спешить, пока есть еще свидетели, живые участники событий. И один из них Николай Владимирович Нумеров.
— Основная задача, которую мне поставил Бушмачов, – вспоминает он, – общаться с людьми; понять их настроение, чтобы узнать, хотят ли они работать в подполье. Это было нелегко, ведь можно и на провокатора нарваться. А еще переводил с немецкого на русский листовки, их бросали над Берлином американские летчики. Но главное, для чего меня готовили, – переход линии фронта для связи с советским командованием, ведь у Берлинского подпольного комитета были большие возможности получать развединформацию. Но мой побег не состоялся: установлено, что многих членов комитета выдал гестапо провокатор, Владимир Кеппен Летом 1943 года они были арестованы, а чуть позже попал в гестапо и я.
Его били, пытали, устраивали очные ставки, требовали признаний, но Нумеров молчал. Позже, после войны, его обследовали врачи. Они удивились, что человек выжил. – в страшных рубцах были почки, печень, ведь били-то коваными сапогами...
Не добившись ничего, полуживого, его привезли в Каунас, в печально известный форт смерти № 7. Он показал мне страшные фотографии форта. Если не знаешь, что там, внутри этого невысокого холма, не поймешь. А были там люди, смертники. Их убивали играючи; между прочим. И если не всех сразу, так только для того, чтобы продолжить завтра эту страшную «забаву».
— Выхода не было, и хоть даже мысль о побеге казалась невозможной, я решил бежать, – продолжает Николай Владимирович. – Вместе с политруком Степаном Ивановым мы подобрали человек двадцать пять отчаянных голов. Из гвоздей плющили нечто похожее на ножи. Точили лезвия о камни, прятали наше самодельное оружие в деревянных колод ках, в которые были обуты. И вдруг стало известно, что нас пере гоняют в Германию на каторжные работы в шахтах. Признаюсь, сначала отчаялись, а потом решили, что это даже к лучшему: стены вагона – не каменный мешок форта, главное – быть вместе, чтобы попасть в один вагон.
Через неделю после побега горстка истощенных людей встретила группу литовских партизан. Вскоре Нумеров стал командиром диверсионно-подрывной группы, которая пустила под откос девять эшелонов с живой силой врага и военной техникой.
— Нам часто приходилось, надевать немецкую форму, – заметил Нумеров, – я мог стать на время обер-лейтенантом или оказаться в другом званий. Этого требовали обстоятельства, правила партизанской борьбы, а «арийская» внешность и знание немецкого языка были хорошим подспорьем, выручали много раз. Знать бы, как это аукнется в 1948-м...
Можно было бы подробно рассказать о том, как после освобождения Литвы, где он партизанил, Нумерова назначили директором крупного разрушенного предприятия. Восстановленное в самые короткие сроки, оно дало стране нужную продукцию. И о том, как по ночам приходилось бороться с вооруженными бандами националистов. Все это было до 1948 года. А потом – тюрьма в Вильнюсе и несколько месяцев изощренных пыток. Следователь изо всех сил пытался доказать, что Нумеров – изменник Родины.
Те семь лет, что провел Николай Владимирович в заполярном Норильске, дались тяжело. Дома остались молодая жена, больная мать, крошечный ребенок. Мучило сознание свершившейся несправедливости.
В Вильнюс он вернулся «контрабандой»: не имел права приезжать в город. Первый секретарь ЦК Компартии Литвы Антанас Снечкус развел руками: такого, мол, на тебя понаписали, что и бороться было бесполезно. Беспартийного, еще не реабилитированного Нумерова назначили руководителем крупного предприятия, следом другого: посылали туда, где было труднее.
— На мою улицу праздник пришел в 1955 году, – говорит Николай Владимирович, – военный трибунал Прибалтийского военного округа по протесту Главного военного прокурора СССР меня полностью реабилитировал. А в 1959-м я опять стал кандидатом в члены партии, правда, через год меня исключили. Все это напоминало заранее отрепетированный спектакль: вызвали на бюро райкома и в течение тридцати минут «решили вопрос». За что исключили? Якобы за проявленную неискренность при освещении моей реабилитации. А настоящей причиной был тот самый том из 111 страниц. Он назывался «Обзорная справка по архивно-следственному делу П-1456 по обвинению Нумерова Н. В.», подписал его мой бывший следователь Фрол Сузиков. Если бы не первый секретарь горкома Ф. Беляускас, тоже бывший партизан, я бы никогда, наверное, с этим документом не «познакомился». В концентрированной форме там был изложен весь бред, который сотворил Сузиков в 1948 году. А к этому приложил справку о том, что мое дело прекращено на основании статьи 4 п. 5 УПК РСФСР. В райкоме не знали, что она означает полную реабилитацию, или не захотели разобраться, но ложь сработала. Пришлось написать заявление в райком партии и в ЦК КПСС, разоблачить клевету, и бывшие партизаны за меня заступились. И на этот раз грубый номер не прошел: через два дня мне объявили, что произошла ошибка, восстановили в партии.
В 1966-м, когда уже работал в Калуге, я опять почувствовал отголоски следственной тюрьмы. В августе меня не выпустили в командировку во Францию, в сентябре – на совещание в Прагу.
А в конце 1967 года мои опасения полностью подтвердились. Меня пригласили на бюро горкома партии, и когда я спросил о повестке дня, сказали: узнаешь на месте. В течение нескольких минут я был исключен. Обвинения опять были нелепыми – неправильное поведение, использование служебного положения. Но вопросы задавали интересные: правда ли, что был обер-лейтенантом, а может, переводчиком у немцев работал?
У коммунистов ЦНИИ тары и упаковки, директором которого я работал, появился естественный вопрос: почему вопреки Уставу КПСС коммунист исключен из партии без обсуждения персонального дела на партбюро и общем собрании, но и им ничего не объяснили. А когда я уже ушел из института – по собственному желанию, собрали закрытое партийное собрание, на которое приехал первый секретарь горкома В. Житков. Мне потом рассказали, будто он прямо заявил, что я был исключен как неправильно принятый, а кроме того, повторил обвинения 1948-го.
Следователь, что пытал Нумерова и стал своеобразным его «крестником», состряпал то самое новое досье, – до недавнего времени благополучно проживал в городе Вильнюсе. Интересно, скребут ли у него на душе кошки? Наверное, он читает газеты, по-своему судит о перестройке, гласности, демократии. Впрочем, Нумеров не считает, что нужно мстить. Его одно беспокоит. Почти всю свою жизнь он боролся за то, чтобы быть членом партии коммунистов, а Фрол Сузиков, как многие ему подобные, не лишался партийного билета. Люди, которые боролись в плену, отдали свои жизни, считаются просто без вести пропавшими, а он пре бывает на заслуженном отдыхе. Может быть, делится со школьниками воспоминаниями о том, как после войны героически отыскивал изменников Родины?
Нумеров – человек очень сильный, он выстоял, несмотря ни на что. Сегодня его партбилет – новенький, да стаж больше тридцати лет получился.
— Не это главное, обо мне много не пишите, – сказал Николай Владимирович. Я живой, и хоть был 45 лет под «колпаком», свою правду доказал. Те, кто погиб не смогут этого сделать, и если им уж не помочь, то для родных и близких нет ничего важнее.
...Мы засиделись допоздна. Назавтра Николаю Владимировичу предстояла командировка. Он – один из ведущих специалистов вычислительного центра Минлеспрома СССР, кандидат технических наук.
— Когда вернусь, обязательно свяжу с оргкомитетом создаваемого общество «Мемориал», – сказал он напоследок. Очень многое предстоит еще сделать, я не могу остаться в стороне<...>
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=13104
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.30.28 | Сообщение # 156 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Шалай И. И. Из бездны темных сил : Повесть-хроника / Ассоц. писателей Кавказ. Мин. вод. – Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2003. – 256 с. : ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 73 -
Глава десятая
РЮГЕН - ОСТРОВ УЗНИКОВ
Режим, обычный для всех концлагерей: подъём в пять, работа, отбой в десять. Утром узники получали по триста граммов чёрного пополам с берёзовой мукой хлеба - немцы сушили опилки, мололи на муку и добавляли в тесто. Вечером нас ждала жидкая похлёбка - суп из брюквы, сваренный на пустой воде.
Десять человек заводили в глухую комнату, где два обер-лей-
- 74 -
тенанта задавали формальные вопросы - фамилия, имя, отчество, дата рождения. Мелом писали на бирке регистрационный номер, крепили к шее и фотографировали анфас и в профиль.
Торги состоялись скоро, невольников выкупали хозяева фабрик и заводов, строек и рудников, фермеры, помещики по-нашему. Последних было больше. Оно и понятно - на дворе август, надо успеть убрать урожай. Мужское население на фронте, рабочих рук в деревне не хватает. В эти торги русских было больше. Надзиратель и переводчица - говорила на трёх языках, немецком, польском и русском, - войдя в барак и, повысив голос, объявляли: «Внимание! Сегодня вы получите работу Просим выйти на плац». На нарах шевелились, собирали, у кого были вещи и с узлами тянулись во двор. Метров за десять от нас стояла машина, рядом с которой теснились военные и люди в гражданском - покупатели. Когда рабы были выстроены на продажу, покупатели по одному выходили к шеренге и пальцем показывали на приглянувшихся им работников. Офицер тут же оформлял сделку, получал деньги и передавал проданных узников новому хозяину. Семейные пары уезжали вместе, к ним проявляли, так сказать, гуманность. У ворот лагеря дожидались многочисленные телеги, параконки, машины.
С Михасем мы держались за руки, давая понять, что хотим работать вместе. На нас обратила внимание моложавая немка, она что-то шепнула переводчице, и та в знак согласия кивнула головой: «Вас купила эта фрау, следуйте за ней». Солидный мужчина в тёмном костюме и при галстуке расплатился, и нас повели на железнодорожный вокзал. Фрау не поскупилась, купила в пристанционном буфете каждому по бутерброду с тонким кружочком колбаски, которые тут же мы и проглотили. Пригородного поезда ждали не больше часа, а вот до места назначения добирались долго. Миновали Щеттин, Грайфсвальд, Штральзунд и по мосту через морской пролив въехали на остров Рюген, вернее, в его столицу Берген. Но это был ещё не конец нашего пути. Хозяин передал нас кучеру, и мы направились в поместье, что в пяти километрах от города. Приехали, когда рабочие уже готовились к ужину и с нетерпением поджидали новичков, желая узнать, кто мы, откуда.
Поместье Фердинанд - так оно называлось - по немецким меркам, не такое уж большое, скорее средней руки. Хозяин обитал в городе, в имении его я так и не увидел. Делами правил ариец лет семидесяти. А вот надзирателю, бывшему сержанту немецкой армии, было не больше тридцати пяти. В России под Вязьмой потерял он правую руку и всякий раз, мстя узникам, норовил ударить тростью, больше всего доставалось русским.
- 75 -
Компания работников, в какую попали мы с Михасем, была пёстрой: четверо поляков, пятеро итальянцев, шестеро немцев, семеро русских и нас, белорусов, двое. Всего двадцать четыре подневольных работника. Поляки выехали в Германию на заработки ещё в 1937 году, да так на родину и не вернулись. Кроме одного, они составляли семью: мать, лет пятидесяти, сын Стасик, тридцати лет и семнадцатилетняя пани Зося. Главой одной из русских семей, угнанной из-под Ленинграда, был Степан, с ним сын Фёдор и невестка Наталья. Вторая семья - наша, белорусская, из-под Орши: отец Афанасий, жена Дарья, дети Мария и Владимир. Итальянцы жили в бараке, в отличие от поляков и русских, занимавших двухэтажный особняк. Попали карабинеры на этот остров из-за отказа служить в армии Бенито Муссолини, поддержавшего, как они говорили, авантюриста Гитлера. Нам двоим отвели место на втором этаже. Третий с красивым фасадом дом занимали немцы.
Управляющий выдал нам простыни, по матрасу, одеялу и подушке. На двоих с Михасем нам полагалось четыре килограмма картофеля, полкило лука, литр молока и не более ста граммов маргарина. Готовить надо было самим, и мы отправились на кухню. Одолжили посуду, затопили печь, горела она на каменном угле. Но самой большой радостью была горячая и холодная вода. Утром не успели приготовить завтрак: нас повели на склад. Управляющий вручил ботинки (клемпы) на деревянной подошве, брюки и куртки, на них были пришиты ярлыки «Ost».
В обед отвешивали работникам по триста граммов хлеба, качеством лучше, чем в лагере; вечером - по бутылке пропущенного через сепаратор молока. А когда наступала суббота, выдавали недельный запас: четыре килограмма картошки, килограмм - на выбор - свёклы или моркови, или капусты, столько же лука, из жиров - 280 граммов маргарина. Сахара перепадало негусто - 70 граммов, иногда его заменяли сахарином. Конечно же, мы приворовывали, тайно уносили с поля овощи.
Поляки, как и немцы, имели ряд привилегий по отношению к русским. Работали на ферме - подоят коров, попьют тёплого молочка, а когда поросёнка заколют, то требуха, почки, копыта, пара килограммов сала им оставались. Такова воля управляющего. Кормили кур, собирали яйца, хвастались: «Кто знает, сколько яиц выпили?» Поляки доставляли молоко на маслозавод в Берген, в поместье везли во фляге обрат. Заготовка сена была облегчённой: траву косил трактор, конём подбирали и землю пахали. Потому мать чаще оставалась дома: стирала бельё, готовила еду. Русские, как и итальянцы, выполняли все трудоёмкие работы, грузили, копали, косили траву, пилили, кололи дрова.
- 76 -
Посмотрела на поляков Наталья, невестка Степана, да и ушла жить к Стасу, оставив Фёдора. И словно чёрная кошка пробежала между русской и польской семьями. Я не берусь судить, кому повезло больше - Стасу или Фёдору.
У немцев была блатная работа: женщины стирали, кухарили, ухаживали за домом, наводили порядок во дворе, вымощенном камнем; один из мужчин водил трактор, похожий на наш «Беларусь», другой работал механиком. Машинное хозяйство у помещика было немалое: комбайн для обмолота зерновых, трактор, жатка, сенокосилка, картофелекопалка, сортировочная машина - тоже для картофеля, соломорезка, автопоилка для скота, переносные дождевые установки. И со всем этим управлялся один человек.
На работу выходили по звону рельса, по нему и возвращались, отбыв в поле полные десять часов. Немецкая пунктуальность во всём: на обед отводился час и ни минуты больше. Даже тогда, когда для завершения дела требовалось каких-нибудь десять-двадцать минут, не больше, работу оставляли и уходили. Находиться надзирателю, где работают невольники, воспрещалось. Слыхал, как однажды управляющий бросил надзирателю: «Здесь всё в порядке, если что, сам управлюсь. Вы свободны». Заметил, что в надзирателях ходили в основном участники войны - солдаты и офицеры, вернувшиеся с фронта инвалидами. О них заботилось правительство, устраивая к землевладельцам. Те платили инвалидам зарплату, государству - налог. У нашего надзирателя дама сердца жила в Бергене, с ней он проводил больше времени, чем с нами. И слава Богу!
Об итальянцах разговор особый. Приняли они нас как своих земляков. Кроме старика Карла, было им лет по тридцать. В армию призывались в 1934-м и спустя год отправлены артиллеристами на войну в Абиссинию. Когда африканскую страну заняли англичане, вернулись в Италию. На юге Аппенинского полуострова воевали вместе с немцами против американских и английских войск. Когда англо-американцы подошли к реке По, король Италии Виктор Бальо арестовал Муссолини. Солдаты отказались воевать под одним знаменем с немцами. Нацисты разоружили итальянские войска, тех солдат, кто отказывался перейти на их сторону, отправляли в Германию на принудительные работы. Так эта пятёрка артиллеристов оказалась на острове Рюген.
Свободное время проводил с ними. Если попадал на обед, усаживали за стол, потчевали тем, что есть. Учили итальянскому языку, я их - русскому. Пели «Катюшу». От них узнал о подвигах многих русских, сражавшихся с фашистами в отрядах Сопротивления имени Гарибальди, где плечом к плечу с итальянцами вое-
- 77 -
вали русские пленные. Вдали от Родины наши соотечественники не раз проявляли примеры мужества и героизма. Правительство присвоило одному из них - Фёдору Полетаеву - звание Героя Италии. Приглашали после войны посетить Италию, полюбоваться её красотами. Лукаво подмигивали: «А какие у нас сеньориты - во всём мире таких не сыскать!» Я им в ответ: «Лучше русские - и красивы, и хозяйки хорошие». В то, что от Бреста до Владивостока поездом четырнадцать дней пути, не поверили. «Приезжайте, сами убедитесь», - стоял я на своём.
В дни уборки хлебов работал с ними на разгрузке зерна. Его доставляли с поля на подводах мешками, каждый по пятьдесят килограммов. Мешки на горбу перетаскивали на третий этаж хранилища. Мне, весившему меньше мешка с зерном, этот груз был не под силу. Управляющий словно издевался, останавливал телегу метров за двадцать от склада, хотя разумнее было подогнать её к самому крылечку. Я и решил сказать ему об этом. Итальянцы не посоветовали, намекнули - мол, хуже будет. Я упорствую, иду и делаю вид, что хочу отбросить задний борт. Грозный окрик останавливает меня, я получаю удар палкой. Управляющий показывает на цепь, стягивающую борта: «Кета аус махен!» Так на всю жизнь усвоил, что такое «Кета аус махен!» - по-русски: «Открой цепь!» Хотя понял бы и без его подсказки.
Когда на плечи лёг мешок зерна, я едва удержался на ногах, меня повело в стороны, и на третий этаж даже под пистолетом снести его не мог. Итальянцы поняли мою проблему, поспешили на помощь. Двое страховали меня, другая пара - Михася. И так три часа кряду. Карабинеры были физически сильнее и мешки в полцентнера для них были игрушкой.
Как-то кончились у них макароны, не было и муки на лапшу. В Бергене группа итальянцев работала в пекарне, у них всегда имелся запас макарон. Но кому отправиться в город? Решили: кто первым вытянет из колоды туза, тот и пойдёт. Когда кандидат определился, он сказал: «Со мной пойдёт Иван». Предложение одобрили. Я не ожидал такой чести, мне было приятно. Но итальянцы могли спокойно передвигаться по территории острова, а другим невольникам запрещалось выходить за пределы предместья. Итальянцы сняли с меня куртку со знаком «Ost», набросили на голову пилотку и рассмеялись. «Боне итальяно!» - «Вылитый итальянец». Было темно, когда, пройдя полем, мы вышли на шоссе. Если встречался по дороге человек, думал, что это полицейский и прятался за итальянца. До города добрались без приключений. Отыскали небольшой домик, где обитали итальянцы. Пока объясняли им, кто я да откуда, один из них успел приготовить спагетти, и мы всей компанией уселись ужинать. «Горожа-
- 78 -
не» выделили нам килограмма три муки, две пачки маргарина и три батона хлеба. Через полмесяца поход повторился.
Десять лет мои друзья итальянцы были оторваны от дома и очень грустили, вспоминая родных, друзей, подруг. Ложась спать, пели «Боне ноты, мама» («Доброй ночи, мама»), как если бы русские на ночь читали «Отче наш». Италия воевала против России. Но разве могу я считать этих милых и добрых итальянцев врагами? Если правители государств ведут мирную политику, их народы не пойдут убивать другие. Эта война не нужна была ни итальянцам, ни нам, русским, и мы её не развязывали.
Земля в Германии не продавалась и не делилась - долгие годы оставалась за одним землевладельцем. Фермер обязан был передать земляной надел младшему сыну. Старшие дети уходили в город на заработки и там, как правило, заводили семьи. Были случаи, когда старший сын нанимался на работу к младшему, и тот, как и всем наёмным работникам, платил ему зарплату. На младшего сына, когда наступал срок, не распространялась воинская повинность. Этот закон нарушил Гитлер в 1943 году - поворотном в истории второй мировой войны. Молодых землевладельцев мобилизовали, они и сгинули на восточном фронте.
Земли в Померании не лучше белорусских, такие же песчаные. Но немецкие фермеры снимали урожай больший, чем наши колхозы. У нас рожь давала 13-15 центнеров с гектара, у немцев -40 и более. Й техники у них было достаточно, и - отдадим должное - трудолюбия больше В память врезалась такая картинка: после посева озимой ржи бороной укрывали зерно, по полю ходил человек и выбирал каждый сорный корешок. Потому гербициды и не применялись, в чистое поле вносили только органические удобрения. После боронования трактор катками уплотнял землю.
Гитлер обещал своему народу землю, много земли. Подчёркивал, что обрабатывать её будут неполноценные народы, немцам останется только командовать и свободно распоряжаться не только землёй, но и чужим трудом. «Nach Osten!» - и рукой указывал на Россию. Немцы поверили своему вождю и, взяв в руки оружие, пошли на Восток. Землю не взяли, но рабов пригнали немало.
На острове соседом Фердинанда был небогатый фермер. Два подневольных работника со знаком «Ost» обслуживали его небольшое хозяйство: двух лошадей и восемь коров. Хозяину этого земельного участка Бог дал четырёх сыновей - здоровых, трудолюбивых, родителям в радость. Ещё до войны сыновья обзавелись семьями и жили отдельно, на судьбу не роптали. Четвёртый, самый младший, остался с родителями и, по немецкой тра-
- 79 -
диции, после смерти отца стал хозяином.
Лейтенант Михаил Когут был пленён под Киевом на пятый месяц войны и уже в марте сорок второго был доставлен на остров Рюген. Вслед за ним привезли Анну, родом из-под Львова. Судьба и связала молодых людей с этой фермой. Каждый год на одного из сыновей мать получала похоронку. И когда последнему, младшему, сыну вручили повестку о мобилизации на фронт, пала духом. Сын пригласил к себе работников Михаила и Анну и объявил: «Ухожу солдатом в армию фюрера. Вернусь или нет, одному Богу известно. Мне направляют на ферму надзирателя, но надзиратель без хозяина - вор, а зачем такой нужен в отчем доме? Я отказался. Остаётся на хозяйстве старушка-мать и вы. Я не обижал вас, и вы не обижайте мать. Всё, что на ферме есть, считайте своим, распоряжайтесь по своему усмотрению». Вечером он уехал на призывной пункт. А через пять месяцев на него пришла похоронка. Вот такой поворот судьбы.
Познакомиться с Мишей Когутом надоумил меня Фёдор. Он знал, что соседним хозяйством правит русский лейтенант, и послал меня на разведку к нему. Вечером после работы прямо с поля просёлочной дорогой отправился на ферму. Как раз завершилась вечерняя дойка, и Михаил с Анной процеживали в бидоны молоко. Поздоровались. Анна ушла на усадьбу, а мы с Мишей продолжили знакомство. Когда он, угощая меня молоком, узнал, что я недавно из России, забросал вопросами. Я поведал всё, что было ему интересно.
— В следующий раз приходи с посудой, - бросил мне на прощанье.
Как и условились, ходил к нему через день, и всякий раз возвращался с тремя литрами парного молока. Михась залпом выпивал литр и благодарил лейтенанта.
Однажды привёл меня в дом хозяйки - в добротный немецкий особняк из красного кирпича под черепицей. Продолжением коридора были кухня и столовая. Две комнатки по левую руку занимали Михаил и Анна, открыв массивную дверь справа, мы оказались в большой зале. Меж окон висели пять мужских портретов, понял - отец и четверо погибших сыновей.
— У нас в доме гости? - спросила, приоткрыв дальнюю дверь, пожилая фрау.
Миша объяснился, и она удивительно лёгкой походкой проплыла мимо нас.
— Представляешь, ей восемьдесят, а выглядит на пятьдесят, - шепнул Михаил.
От Миши узнал, что на острове хуторская система. С давних пор урожай зерновых сдавался государству, разрешалось ос-
- 80 -
тавлять только семенной фонд. За зерно фермер получал деньги, цены определяло правительство. Далее всё распределялось по отработанной схеме: землевладелец получал по карточкам хлеб - 500 граммов на члена семьи и 300 на наёмного рабочего. Так же распределялось и молоко. Рано утром бидоны с дневным надоем выставлялись у края дороги, и специальная машина или телега подбирала посуду, и молоко доставлялось в Берген. С маслозавода увозили обрат, бидоны возвращались на то же самое место, и хозяин мог распорядиться вторичным сырьём сам. Масло и маргарин также покупались в магазине по карточкам, нормы отпуска не помню. Знаю только, что масло нам не полагалось, а вот маргарина выдавали по сорок граммов в сутки.
Пролетел август. В сентябре работ поубавилось - урожай доставлен в закрома, земля вспахана и засеяна. Подошёл срок овощам и картофелю, по дому знаю, какая это трудоёмкая работа. У немцев ничто не пропадает, всё идёт в дело - ботву срезают, зелёные стебли дают коровам. Рабочей силы не хватало, и хозяин привлёк старшеклассников. Впереди нас, захватывая четыре ряда, комбайн копал картошку, клубни, попадая в ковш, сыпались рядком на землю. Подростки собирали их в корзины, а мы переносили к ленточному транспортёру. По широкой ленте картофель попадал в сортировочную машину, а из бункера, через разной величины ячейки сыпался каждый в свой короб. Его выгружали в мешки и доставляли в хранилище.
С подростками завязался разговор.
— Правда ли, что солдаты-большевики, захватив селение, расстреливают детей?
— Это не так. Боец Красной армии детей не трогает, пулю пускает в того, кто в него стреляет.
— А почему русские называют свою армию красной? — Я задумался, а действительно - почему? Ответил:
— «Красной» потому, что на фуражках горит красная звезда. — Они не отступали:
— А где народ живёт лучше - в Германии или в России? — Сказать правду я не мог, но и неправда не лучше, ответить так совесть не позволяла.
— Германию плохо знаю, видел её из окна зарешечённого вагона, потому сравнивать не могу.
Наш разговор прервал грубый окрик управляющего, он усмотрел, как отец Фёдора Степан спрятал в карман три картофелины, и стал колотить его палкой. Школьники сжалились над старым человеком, в один голос завопили: «Варум?» Управляющий остановился, обвёл подростков глазами, опустил палку и ни слова не говоря ушёл к комбайну. По сердцу прошёлся холодок, я ото-
- 81 -
ропел, вспомнилось, как этой же дубиной он огрел меня. Все ложилось на душу плотно, одно к одному, и тяжесть этой памяти была так велика, что выдавливала из сердца жалость к себе. Уже вернувшись на ночлег, услышал от Фёдора:
— Скоро наши здесь будут, посчитаемся. Управляющий задолжал мне с полсотни таких ударов - получит все сполна, если не сбежит к тому времени.
В сентябре ситуация в Германии обострилась. Всё чаще в глубь страны прорывались тяжёлые английские бомбардировщики, летели через остров Рюген в сторону Штеттина и там опорожнялись, заставляя людей цепенеть от ужаса близкой смерти. Это было возмездие.
Помещик Фердинанд сократил сезонных рабочих, в этот список попали и мы с Михасем. 11 октября нас доставили в Берген и в сопровождении полицейского поездом отправили в обратный путь: Берген-Штральзунд-Грайфсвальд-Щеттин-Шнейдемюль.
Когда проезжали Штеттин, состав остановили: на станции растаскивали разбитые и обгоревшие после бомбёжки вагоны, засыпали воронки, ремонтировали железнодорожное полотно. Всю эту тяжёлую и грязную работу выполняли русские военнопленные. Через окно спросил:
— Что произошло?
— Англичане поработали... Всю ночь сбрасывали бомбы...
Но вот машинисту открыли путь, он дал короткий свисток и, лязгая буферами, состав, не набирая скорости, медленно тронулся. После обеда были на уже знакомом нам пересыльном пункте Шнейдемюля.
За шесть дней пребывания запомнил такой случай. Нас с Михаилом отобрали в группу заключённых для разгрузки угля из вагона, прибывшего в распоряжение городской пекарни. По дороге у меня развязался шнурок. Пока возился, отстал от группы. Вдруг слышу: «Хелло, хелло!» Стоявшая в дверном проёме магазина фрау жестом приглашала к себе. Броском в четыре шага достигаю крылечка и с благодарностью принимаю из её рук батон серого хлеба - ещё горячего, завёрнутого в газету, успев сказать: «Спасибо!» Обогнал конвоира и встал в строй. После выгрузки угля хотелось помыться в бане и поесть. Хозяин выдал каждому по смоченному в патоке ломтику чёрного хлеба. Но что после такой тяжёлой работы эти его сто граммов вязкого, плохо выпеченного хлеба! Мы разделили батон и немного притупили голод. Дай Бог той сердобольной фрау здоровья и долгих лет жизни! Ведь она не меньше нашего рисковала, могла оказаться в застенках того самого лагеря, где были мы. В магазине были и другие женщины, но значит они одобрили её поступок.
- 82 -
Среди немцев немало было тех, кто не принял идей фюрера и жил по своим законам. Взять того молодого фермера, который сказал своим рабам-славянам: «Всё, что есть на ферме, считайте своим». И просил лишь, чтобы к его матери относились, как к своей. А что же избивающий палкой старика управляющий? Сам годами не молод, он не испытал унижения голодом. А вот школьники не увидели в поступке Степана преступления и не сдержали своего гнева, заступившись за старого человека, спросили: «Почему?» Управляющий не нашёл слов для ответа и посрамлённый ушёл. К концу войны многие немцы прозрели. Даже те, кто привёл Гитлера к власти, разочаровались в нём. Это разочарование и привело к так называемому «заговору 20 июля 1944 года». Они поняли, что надо спасать не Гитлера, а то, что осталось от великой Германии, В Москве было подписано обращение пятидесяти немецких генералов к немецкому народу и армии. В нём говорилось: «Весь наш народ полностью ввергнут теперь в опустошительную войну, никогда ещё война не приносила таких неописуемых бедствий нашему отечеству». Генералы, находившиеся в советском плену, призывали немецкий народ подняться на борьбу против губительного режима Гитлера-Гиммлера, покончить с войной и «сделать первый шаг к лучшему будущему».
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12891
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.31.14 | Сообщение # 157 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Шалай И. И. Из бездны темных сил : Повесть-хроника / Ассоц. писателей Кавказ. Мин. вод. – Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2003. – 256 с. : ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 82 -
Глава одиннадцатая
НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
До утра заключённых выгнали на плац, выстроили в колонну по пять. Покупателей не увидел, обратил внимание только на размахивающего палкой офицера, сопровождаемого надзирателем. На этот раз никто нас не переписывал, вопросов не задавал. Офицер отсчитал двадцать узников, отдал команду забраться в кузов крытой машины. С Мишей мы попали во вторую двадцатку, сидели на корточках. Обер-лейтенант предупредил не подниматься и не высовываться: «Кто нарушит приказ, того пах-пах!» Когда выехали за ворота и машины вышли на объездную дорогу, молодой поляк заметил: «Взяли курс на восток, значит, везут в Быдгощ». Не доезжая этого польского города, колонна свернула в густой лес.
Грузовики остановились у края лесной поляны. Передо мной предстал лагерь, обнесённый колючей проволокой, с тянущимися к тусклому небу сторожевыми вышками. Из-за деревьев разглядел двадцать круглых резервуаров зелёного цвета, поднимающихся над землёй не больше метра, и барак мрачного вида с двумя дымоходами. Первым на не просохшую от ночного дождя территорию лагеря шагнул надзиратель, неплохо говоривший по-
- 83 -
русски. Рассекая воздух высушенным бычьим хвостом, предупредил, что за непослушание будет наказывать.
Те самые резервуары на деле оказались бараками и были не из железа, а из фанеры. Строились под лазареты для искалеченных на Восточном фронте лошадей. Но коней сюда так и не завезли, и теперь они служили жильём для рабов. Окна отсутствуют, пол грунтовый, посреди дымится железная печь-буржуйка. Первые два барака занимали пленные американцы и англичане. Ещё два - женщины. Остальные были смешанные - обитали в них русские, поляки, югославы, чехи, греки и один - какой бес забросил его сюда! - португалец четырнадцати лет от роду.
Ни нар, ни кроватей не было. Устроили из барака медвежью берлогу: набросали на землю еловых лап, под голову - бересту, байковое одеяло одного заключённого шло вместо простыни, одеялом другого укрывались. Из одежды на зиму выдали кому ношеные фуфайки, кому обрезанные выше колен красноармейские шинели. Из обуви всё те же клемпы на деревянной подошве. Питание скудное: с утра триста граммов хлеба с примесью берёзовой муки, чашка баланды из брюквы на чистой воде без соли. В обед - ничего, вечером - баланда с добавлением двадцати граммов маргарина, на кружку кипятка - чайная ложка сахара. Особо страдали курящие - две сигареты в месяц, за две-три затяжки заключённый отдавал сто граммов хлеба и от голода медленно умирал.
Советские Вооружённые Силы начали напряжённую борьбу по окончательному разгрому войск фашистской Германии. В конце сорок четвёртого года Ставка приняла решение разгромить войска противника в Восточной Пруссии и овладеть ею. На первом этапе кампании Красная армия должна была выйти на рубеж: устье реки Вислы, Быдгощ, Познань, Бреслау, Моравска Острава, Вена. Гитлер бросил все силы, что ещё оставались в Германии, для укрепления позиций на левом берегу Вислы. Разбитые немецкие части перебрались сюда, в подкрепление им спешили снятые с западного фронта дивизии. В стране провели всеобщую мобилизацию мужского населения, и этот резерв также был направлен сюда. В Берлине понимали, что русские приложат все силы, чтобы сломать оборону на Висле, и останется последний рубеж - река Одер. Воспользовавшись временным затишьем на Восточном фронте, Гитлер спешил построить сильно укреплённую линию между Вислой и Одером. По замыслу немецких стратегов, линия обороны должна пролечь от Гданьска и до Восточной Померании. Для строительства этой оборонительной линии были срочно организованы лагеря.
Участок обороны от Гданьска до Быдгоща, где мы находились,
- 84 -
к ноябрю был почти закончен. Грунт, вынутый при строительстве, разбросан по всей территории. Свежую землю пленные маскировали дёрном. Я впервые видел такие сооружения, мне интересно было узнать, как они устроены, и я договорился с ездовым, что два рейса сделаю вместо него. Расстояние в три километра, объектов много, и пока разгружали кусты дёрна, с любопытством, свойственным подросткам, рассматривал военный объект. Перед проволочным заграждением закладывались минные поля. В ста метрах от заграждения шёл первый ряд вырытых в рост человека окопов, изнутри укреплённых брёвнами. Через три сотни метров - новый ряд окопов, но уже без брёвен. Первую и вторую линии соединяли ходы сообщения. Они же вели к синеющему на горизонте лесу.
— Твёрдая тут на взлобке земля, - сказал, смахивая со лба градины пота, знакомый по соседнему бараку хохол-заключённый.
— Сроду не пахалась, ветры тут, солнце, вот и взялась каменюкой, - прохрипел спёкшимися губами другой доходяга.
За второй линией устроены артиллерийские площадки. По левую и правую стороны над землёй возвышаются доты и дзоты. К линии укреплений ведёт просёлочная дорога, которую обновляли заключённые. Они же заменили прогнившие брёвна на мосту на только что срубленные.
Более года существует лагерь, а бытовых условий никаких - ни света, ни бани, нательное бельё не меняется и не стирается. Туалетом служат выгребные ямы с переброшенными через них брёвнами, летом зловонные хранилища дезинфицируют негашеной известью. Отопление - печка-буржуйка, дрова пилят и колют в лесу. Вода - пятиведёрный бак на двадцать человек. Для поддержания человеческого облика сговорились раз в день подогревать на буржуйке ведёрко воды, чтобы четверо узников смогли выйти за барак, раздеться догола и там, помогая друг другу, омыть тела. Положение осложнилось с наступлением холодов.
В конце октября лагерь посетила врач, рыжеволосая, с горбатым носом немка. Знающие лагерные порядки зэки предупредили: «На болезнь не жаловаться, терпеть. Для заключённых в Германии одна больница - крематорий». Она бросила взгляд на молодую чешку: «Как себя чувствуешь, вид у тебя измотанный, совсем старухой стала». Смертно-бледная чешка поднялась и, едва сдерживая равновесие, призналась: «Резь в животе. Уже месяц...» Её отправили по этапу - куда, один сатана знает.
Барак набит до отказа. Духота и тревога душат людей. «Господи Иисусе...» - тяжело вздыхает кто-то в темноте. В плен многие попали прямо с поля боя, раненые, они носили в своём теле не-
- 85 -
мецкие «сувениры» - пули и осколки от мин и снарядов. Таким требовалась профессиональная врачебная помощь. Но они отмахивались: «Попади в лазарет, сразу оттяпают руку или ногу». Обходились своими силами - нашлись в лагере те, кто разбирался в медицине, в скудных лагерных условиях готовил лекарства из трав, менял повязки тяжелораненым. Не будь товарищеской помощи, взаимовыручки, до победы не дожили бы.
Основной контингент лагеря - военнопленные. Офицеры из командного состава числились рядовыми. Коммунисты вели себя тихо, особо не высовывались, прав не качали - больше слушали, реже высказывались. Две трети узников томилось с сорок первого года, сменили не один лагерь и много чего повидали. Бежали, их ловили, избивали, отправляли на тяжёлые работы или в концлагерь. В то, что от них услышал, трудно поверить, но так было. У меня рука не поднимается описать мучения моих соотечественников, даже в мыслях не могу повторить весь ужас их положения.
Узнав, что в Германию я конвоирован в середине лета, со всех сторон посыпались вопросы: «Далеко ли фронт?», «Что происходит за пределами лагеря?», «Ввели в бой войска союзники?», «Как ведут себя рядовые немцы?» На вопросы отвечал сначала в своём бараке, потом поступили предложения из других. И везде один, самый главный вопрос: «На каком рубеже остановилась Красная армия?» Говорил, что войска Белорусского фронта вышли к Висле, стоят у стен разгромленной Варшавы. Немцы укрепляют оборонительную линию между Вислой и Одером. Союзники высадились во Франции и теперь продвигаются по территории Германии на Восток. Все верили, что победа над фашистами близка, и час свободы наступит скоро.
На территорию лагеря неожиданно для нас вкатил блистающий лаком американский «виллис». Дверцы распахнулись, на землю ступили двое офицеров в новеньких, тщательно начищенных хромовых сапогах, представились:
— Майор Егоров.
— Капитан Сухоня. Желаем говорить с русскими пленными. Надзиратель дал нам понять, мол, персоны важные: из Русской освободительной армии...
— Власовцы, что ли?
— Они самые.
Мы настояли, чтобы разговор прошёл не в тёмном и душном бараке, а на свежем воздухе и без свидетелей. Первым начал Егоров. Коротко рассказал о себе и почему здесь:
— В Красной армии командовал артиллерийским полком. Отец - двоюродный брат маршала Егорова, расстрелянный больше-
- 86 -
виками. В плен попал в сорок втором, из-за авантюрной операции по освобождению Харькова. Потери советских войск составили 210 тысяч солдат и офицеров, из них 150 тысяч оказались в плену. В армии Власова потому, что Сталин издал преступный приказ, объявляющий всех советских пленных изменниками и призвал поступать с ними как с врагами народа. Поначалу не поверил, что вождь мог так распорядиться судьбами тысяч советских людей. Но когда своими глазами прочитал в «Правде» текст приказа, понял, что разделю участь маршала.
— Лучше скажи, что ожидает нас? И долго ещё Гитлеру управлять Европой?
— К Варшаве стянуты основные силы. Немцы уверены, что русские именно здесь готовят главный удар. От Варшавы до Берлина - кратчайший путь. Положение у немцев незавидное, союзники отвернулись от них, армия и на Западе, и на Востоке взята в железные тиски. Фашистский блок в Европе распался: Италия, Финляндия, Румыния, Болгария и Венгрия выведены из войны и уже объявили войну Германии. На международной арене Германия почти полностью изолирована. Единственным её союзником осталась Япония.
— Боже мой, кто мог подумать!..
— Громадная территория Европы, на которой немцы пять лет хозяйничали беспредельно, сокращается, как шагреневая кожа. Прошли те времена, когда политические руководители рейха меч тали о мировом господстве. Шовинистический угар сменился страхом. Основная цель фюрера на сорок пятый год - выиграть время. А там с помощью дипломатии и пропаганды столкнуть меж собой страны антифашистской коалиции и расколоть.
— Вон куда гнёт, гад! - подался вперёд желтобровый доходяга-сержант, его бесцветные глаза испытующе смотрели на майора. - Азартный игрок!
— А теперь о военнопленных... - Егоров метнул в его сторону недобрый взгляд и с какой-то недоброжелательностью продолжил: - У нас немало сведений, как советская власть расправляется с военнослужащими, побывавшими в плену и освобождёнными бойцами Красной армии. После фильтрационных комиссий узники попали в руки чекистов, затем суд над ними вершил военный трибунал. А дальше - советские лагеря, они, рассказывают, покруче немецких...
У соседнего барака замаячила тень надзирателя. Егоров дал знать: не подходить и продолжил ответы.
— Из пленников формируют штрафные роты, кидают на передовую штурмовать укрепления противника. И ни шагу назад - за спиной заградотряды!
- 87 -
— Всё, нам хана! — отчаянно вскрикнул взлохмаченный босой хохол. — Приехали!..
— Но те из вас, кому Бог сохранит жизнь, после войны пройдут ещё раз круги ада: фильтрацию, трибунал, лагеря. Есть на роди мой земле такие места, где шкуры дубят... Та же участь ожидает и тех, кто бежал из плена и, перейдя линию фронта, поспешил к своим продолжить боевой путь. Вот что обидно: большевики всё равно посчитают тебя предателем. Рад будешь и такому исходу, если не расстреляют, сжалятся. Я ответил на ваш вопрос?
— Не совсем, - вскидывая к небу почерневшее лицо, не унимался хохол. - А ежели, скажем, я без вести пропал, тогда как?
— Без вести пропавшим ты считаешься сегодня, а после освобождения теряешь этот статус и враз окажешься в списках тех, кто добровольно, с оружием в руках сдался врагу. В стране карточная система, и пока ты без вести пропавший, семья пользуется некоторыми льготами на получение продуктов. Как только узнают, что жив, но был в плену, семью лишат карточек, из города выселят.
— Чего мучают? Уж лучше пусть сразу прикончат, чего измываться?
— Такие ноне порядки, чтоб больнее было...
Хохол запел:
— В годину смуты и разврата
Не осудите, люди, брата.
— Русская освободительная армия с народами России не воюет. Борьба направлена против диктаторского режима Сталина. И против самого вождя.
— Против Сталина? В чём же он виноват?
— В том, что тысячи невинных наших соотечественников рас стреляны, миллионы замордованы в тюрьмах, страдают на каторге в Сибири и за Уралом. Тяжела участь и тех, кто загнан и затерялся в бескрайних степях Казахстана, в песках Голодной степи, в лесах Крайнего Севера. А разве не Сталин снабдил Гитлера стратегическим сырьём, без которого Германия не в состоянии была развязать войну? - С каждым словом рот майора каменел чёрствыми извивами губ. - Русским хлебом вскормил фашистскую гидру. Пришли фашисты на нашу землю, осквернили, дома пожгли, заводы порушили. Убивают отцов и матерей, братьев и сестёр, жён и детей. Насилуют девушек. Молодёжь угоняют в рабство.
— Вот вы двое, - капитан Сухоня обратился ко мне и брату Михасю, - не задумывались над тем, кто виноват в том, что гнете сегодня спины на фрицев? А вот когда освободят, скажут: сами виноваты, коль добровольно подались в Германию.
- 88 -
— У нас свидетели есть, заступятся, - отмахнулся я, а у самого сердце охолонуло.
— Наивное дитя! Жди, «заступятся-я-я»...
— За себя постоим, и сами заступимся, - не терял я бодрости духа.
— Вы сказали, что войну Германия проиграла. А что ждёт армию Власова? - пришел на выручку мне своим вопросом всё тот же неугомонный хохол.
— Русская освободительная армия оказалась в непростом положении. Теплится надежда на союзников, хочется верить, что англичане и американцы с пониманием отнесутся к нам. мы будем востребованы.
— Оба вы призываете вступать в РОА. Но это равносильно самоубийству, то же, что добровольно набросить петлю на шею.
— А куда деваться? Свои придут - тюрьма, отступая, немцы расстреляют, как нежелательных свидетелей.
— И то правда. Страшно... - Как от холода поёжился хохол. - А случаем, не найдётся ли у вас табачку на цигарку? А, господин хороший?
— Табачку? Можно что-нибудь и подороже - майор опустил руку в глубокое галифе, ловким движением пальцев отбросил серебряную крышку портсигара и протянул настырному заключённому.
Хохол вплотную подошёл к власовцу и, глядя в глаза, дрожащими пальцами вытащил две сигареты. Вслед за ним десятки рук жадно потянулись к серебряному портсигару. Закурив, хохол погладил взмокревший лоб и, растягивая слоги, сказал: «Спа-си-бо». Наблюдая эту сцену, капитан Сухоня отдал заключённым и свою пачку, ещё не начатую.
— Вижу, никто из вас с целями и задачами РОА не знаком, - повёл разговор капитан. - Нашим стратегическим планом является освобождение из плена советских заключённых и создание частей и соединений по родам войск. Мы подготовили обращение к народам Советского Союза, к бойцам Красной армии с предложением установления перемирия и выноса на всенародный референдум идеи пересмотра государственного устройства. Решение референдума считать обязательным для обеих сторон. Только таким образом можно покончить с войной.
— Печально, что в самом начале наш план не получил поддержки, - продолжил мысль капитана майор Егоров. - По замыслу Гитлера, завоёванная Россия должна быть поделена на провинции по национальному признаку. И даже стали создавать воинские подразделения из людей одной национальности. Сегодня немцы взяли под своё командование несколько батальонов, сфор-
- 89 -
мированных из латышей, литовцев, эстонцев. Вооружена и готова действовать дивизия таджиков. Есть воинские подразделения из туркмен, казахов, калмыков.
— Я был свидетелем переброски нацистами в Белоруссию двух татарских батальонов, сформированных под Берлином, - добавил капитан Сухоня.
— А я вспомнил, как осенью сорок третьего к нам в Белоруссию прибыл один из тех татарских батальонов. Но капитан скрыл от нас, что батальон полным составом перешёл на сторону партизан. Судьба другого печальна: находясь на марше в Беларусь, задержан в Кракове, расформирован и брошен в концентрационный лагерь. Поэт Мусса Джалиль из того злополучного батальона стал узником тюрьмы в Альтмоабите.
— Обособленно от РОА стоят казаки. Генерал Власов не раз обращался к казачьему генералу Краснову о выработке единой стратегии. Но Краснов отверг его предложение:
— Мы сами в состоянии решить судьбу России. Именно казачество сможет объединить народы великой России и свергнуть большевистский режим. Россия пойдёт новым путём - демократическим.
— Жаль, генерал! Неужели в гражданскую войну большевики ничему не научили вас? - в сердцах бросил Власов, - Как тогда тянули одеяло на себя, так и сегодня. Повторяете ту же ошибку...
Высоко, под самым гребнем дождевых туч, плыл гусиный клин. Взмахивая крыльями, вольные птицы ловили ветер и подхватываемые воздушным стременем, кренясь, летели на запад. Глазами я проводил стаю до самого горизонта, пока она, мельчая, не затерялась за кромкой свинцового неба. Захотелось набрать полные легкие воздуха и что есть мочи крикнуть: «Свободные, вольные птицы, возьмите меня с собой!» Но так бывает в сказке, а наяву жизнь жестока.
— А вы не те, за кого себя выдаёте, - долетел до моего слуха раздражённый голос военнопленного в полуистлевшей гимнастёрке. - Вы не майор Егоров и не капитан Сухоня.
— Признаюсь, у многих из нас остались семьи за линией фронта и нам не хочется, чтобы с родными людьми расправились Советы, потому носим чужие фамилии.
— Придёт время, и вас осудят за измену, - не отступал пленный, возможно, бывший политработник. - Лица ваши хорошо запомнил, могу выступить на суде свидетелем и помогу советским органам в розыске.
— Это ваше право. Но всё в Божьих руках, - ответил ему май ор. - Может, и ждёт нас суд, мы готовы к нему. Но и ты не уй-
- 90 -
дёшь от кары, поставят на колени и будешь бить себя в грудь, с пеной у рта доказывать, какой ты патриот, говорить, что и в лагере оставался верным партии, преданным товарищу Сталину. А всё равно прокрутят тебя через советскую мясорубку - СМЕРШ, слыхал про такую? И не отвертишься. Для всех - для меня и для вас - заготовлена в Уголовном кодексе статья 58-1 «б». Если рядовой - получишь десять лет, если офицер - планку поднимай выше.
Мы притихли. Расправив пояс, капитан Сухоня встал и, обращаясь ко всем, сказал:
— Кто хочет покинуть лагерь, воспользуйтесь нашим предложением. Подходите к проходной, мы ждём вас.
На прощанье оставил газету «Плуг и меч»:
— Прочитайте и поймёте, с кем воюет РОА.
Газета исчезла. А вечером сосед мой прочитал наизусть строки напечатанного в ней гимна РОА:
Пятнадцать республик голодных
Навеки сплотила великая Русь
В единый концлагерь - Советский Союз.
И припев:
Мы армию нашу готовим к сраженьям,
Мы сталинцев подлых с дороги сметём...
За достоверность текста не отвечаю, только эти строки и сохранила память.
На проходную ушёл всего один заключённый - Степан, поляк, насильственно угнанный немцами в Германию из Западной Белоруссии. На одного раба в лагере стало меньше. В Торуне жила его сестра, там и освободили его власовцы.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12892
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.32.21 | Сообщение # 158 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Шалай И. И. Из бездны темных сил : Повесть-хроника / Ассоц. писателей Кавказ. Мин. вод. – Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2003. – 256 с. : ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 90 -
Глава двенадцатая
СВОБОДА
С приближением Рождества холода усилились. Мороз сковывал спину, руки, в поисках тепла заставлял жаться друг к другу. У буржуйки кочегарили поочередно. Из барака никто не выходил, не помню, когда и умывался. В ночь под Новый год барак не спал. Минувший день, как и вечер, походил на все предыдущие. От безысходности кто-то затянул:
Новый год - порядки новые,
Лагерь наш колючкой обнесён,
Со всех сторон глядят глаза суровые
И смерть голодная повсюду стережёт...
— Не скули! - чей-то голос жёстко оборвал песню. В тишине слышно было, как потрескивали поленья в печке. Не
- 91 -
заметил, как сон сморил меня, и я уснул. Так закончился ещё один год страдальческой жизни. 365 дней - не просто год, 365 дней войны - вечность. Что сулит новый, сорок пятый?
Проснулся оттого, что кто-то распахнул настежь дверь и в барак ворвался мороз - не тот из детства добрый Дедушка Мороз с подарками, а самый настоящий, злой и беспощадный ко всему живому. Выйдя во двор, обратил голову на восток - над заснеженной землёй, над скованным морозом лесом завис холодный шар солнца. Мне так хотелось, чтобы его лучик коснулся моего лба, губ, носа: И это случилось. Такого ласкового и приветливого солнышка не замечал раньше, а может, не обращал внимания -всё шло по извечно заведённому кругу жизни. А сегодня этот тёплый лучик был для меня приветом с родной сторонушки, с милой Белоруссии.
Год новый, а пайки старые - ни грамма не прибавили. Завтрак - голод, обед - пробег, ужин - не заслужен. Голод мучает, как и неизвестность - информации никакой, что творится за пределами лагеря, не знаем. Единственная радость - ёлка, срубили её в лесу, и каждое утро староста делал на стволе зарубки, так ведём отсчёт времени, ёлка - наш календарь.
16 января ближе к вечеру в барак заглянул надзиратель, недобро бросил в темноту:
— С утра на работу! А сейчас нужны десять добровольцев, есть срочная работёнка. Завтра для них выходной день.
Десять добровольцев нашлись, молча ушли на проходную. Когда вернулись, рассказали, что в руки им дали по ломику, отвели в лес, где не так давно обновили мы мост, и заставили его разобрать, а брёвна отнести в лес и разбросать по сугробам.
Сигнал подъёма не прозвучал. Голос подал староста:
— Кто сегодня дневальный? Отправляйся в разведку, узнай, что произошло.
Дневальный вернулся скоро, вытер рукавом взмокревшие усы, широченной ладонью рубанул воздух:
— Братцы, свобода! Лагерь пуст: ни охраны, ни надзирателя!
Нас словно током ударило. Какое-то время сидели в оцепенении, а потом кинулись друг к другу - целовались, поздравляли с долгожданной свободой. День 17 января считаю вторым днём своего рождения.
Первыми лагерь покинули поляки. Это их земля, здесь их дом - обнялись и плечом к плечу ушли по обновлённой дороге. Вслед за ними на выход потянулись американцы и англичане.
Пронеслась мимо меня толпа, обезумевшая от голода. Продовольственный барак вмиг облепили заключенные. Но взломать тяжёлый амбарный замок не было сил. Карабкаются по стенам,
- 92 -
влезают на крышу, срывая фанеру, прыгают внутрь. С полок сметают всё - хлеб, крупу, брюкву, свеклу... Продукты летят под ноги, втаптываются в грязь. Заключённых набилось столько, сколько бывает селёдки в бочке. Счастливцы снова взбираются на крышу. Изголодавшиеся зэки вычисляют у кого продуктов больше, и разъярённой стаей бросаются наперерез, сбивают с ног, отнимают. В продовольственный склад попасть не могу, но вижу, как брат мой пытается выбраться наружу, его хватают за ноги, тянут вниз. Взбешённая толпа бросается навстречу. Михась на ходу разламывает мёрзлую булку, бросает мне и мы убегаем в лес.
Взломан и второй барак - там обувь, брюки, куртки, рукавицы. Но мало кто позарился на эту позорную одежду.
С доброй вестью вернулись разведчики: соседние хутора пусты. Остались в хлевах домашняя скотина, птица да скулящие собаки. Лагерь покидаем группами. Нас, насильственно угнанных в Германию, по заснеженной дороге шагает восемь: трое мужчин и трое женщин с Украины и нас, белорусов, двое. Сворачиваем в первое попавшееся на пути селение. Большой кирпичный дом пуст - хозяева, чувствуется, своё жилище покинули недавно: печь не остыла, внутри стоит нетронутый чугунок с перловой кашей, в глубокой сковороде с крышкой жареная на сале картошка, не выпит клюквенный кисель. Немцы, не зная, не ведая, приготовили завтрак для нас! Благодарим хозяев за заботу о советских заключённых и за обе щёки уплетаем еду. Обхожу дом: обширная веранда, две жилых комнаты, есть ванная, туалет, кладовая. В конце коридора - погреб. Одежда в шкафах не тронута, её хватило на всех. После лагерной она кажется верхом совершенства. Подбираю по размеру шерстяные брюки, пиджак, белую рубашку, полуботинки. Принимаем решение: лагерную одежду сжечь. Эта работа поручена мне.
Михась и двое хохлов из колонки во дворе заполняют водой резервуар, греют на газовом котле. Татьяна, одна из попутчиц, отправилась в хлев доить коров. Удой хороший — от восьми пеструшек вышло три ведра молока. Пили от души, кто сколько мог.
Ванную уступили женщинам, потом вымылись сами. Хохлы обнаружили на полке безопасную бритву, тщательно сбрили щетину и разом помолодели! Женщины принарядились - красавицы, не узнать! Смеху было, хоть по новой знакомься.
После сытного обеда потянуло на сон. Большой зал оставили за мужчинами, малый отвели дамам. Кроватей не хватило, но это нас не огорчило. С Михасем принесли в дом сена, бросили в угол, сверху прикрыли простыней. Блаженство, приятно спать!
Не заметили, как короткий зимний день кончился. Солнце укатило за горизонт, неяркий закат угас. Собрались в малой комна-
- 93 -
те. Женщины поднялись раньше и успели приготовить еду. За столом рассказывали, кто, откуда родом, как попал в Германию, где и на кого работал. Вдруг слышу, за окном немецкая речь, цепенею от ужаса. Припадаю к окну, в темноте успеваю разглядеть фрицев: в маскхалатах, с «шмайссерами» наперевес. Все шестеро направляются к нам, входят в дом и, увидев нас, спрашивают:
- Was ist Sie?
Объясняем: из лагеря. Приказывают занести сена и разостлать на полу. Устраиваясь на ночлег, отобрали у нас зал, указав на дамскую комнату: там ваше место. Молча уходим. До утра никто глаз не сомкнул, думали: будут уходить, расстреляют. Но нас не тронули, да мы и не услышали, как фрицы оставили дом. Тяжёлый груз свалился с плеч! Благодарим Бога, что помог выжить. Вчера ещё договаривались пожить здесь недельку, подкрепиться. Коровы давали нам молоко, мы животным сено - всё, как у людей. Но приход немцев обеспокоил: куда бегут, почему не тронули нас? Отчего охрана, покидая лагерь, не расстреляла узников? Вопросы, вопросы... Мы отрезаны от всего мира - волками живём в лесу, ничего не ведаем, ничего не знаем. Перед уходом присели на дорожку. Вдруг видим, по просёлочной дороге пара лошадок катит пушку. Орудийный расчёт составляет пять человек. Командир верхом на тонконогом рыжем дончаке. Деваться некуда, остаёмся во дворе. Приняли нас за поляков, но когда поздоровались, поняли, что мы - русские. Радость охватила меня. Кинулся помогать - распряг упряжку, коней отвёл в сарай, дал сена. Сержант поблагодарил и простодушно спросил:
— Как оказался здесь, земляк? Вижу, не солдат, так кто же? За меня ответил Василий:
— Рабы мы. Угнали на чужбину, вкалывали на буржуев...
— Ясно, - кивнул сержант. - Так одни всю ночь и провели в хуторе?
— Да нет. Как стемнело, нагрянули фашисты, в маскхалатах, при оружии. Нас, слава Богу, не тронули, - Василий перекрестился и затушил цигарку. - А как ушли, сами не заметили.
Артиллеристы забеспокоились. Сержант осторожно провёл ладонью по копне рыжих волос, по въевшейся в лоб повязке, с тревогой посмотрел в синеющий за просёлком лес:
— У того ельника тоже есть хутор, проехали мы его. Видели, как от вас в сторону леса бежали несколько человек. Нужно прочесать хутор. Сколько у вас мужчин?
— Пятеро.
— Маловато. С десяток бы...
Василий подсказал командиру, что хутор слева - его отсюда
- 94 -
хорошо видно - тоже занят лагерниками. Сержант приказал молодому артиллеристу скакать к ним, поднять мужчин и доставить сюда.
Женщины окружили бойцов вниманием и заботой - дали умыться, напоили молоком. От сержанта узнали, что Красная армия разгромила немцев под Варшавой, наши части перешли Вислу и двигаются в сторону Берлина. Много недобитых фашистов бродят по лесам, скрываются в хуторах.
— Наша задача: не дать уйти им, отобрать оружие.
У артиллеристов нашлось для нас трофейное оружие: несколько «шмайссеров» и две винтовки, патроны. Впервые в жизни держал в руках боевое оружие - походную винтовку. Солдат привёл девять лагерников, им вручили по автомату. Все прибывшие - из военнопленных, могут управляться с оружием. На прочёсывание повели сержант и солдат-артиллерист. Из нас образовали два отделения. При подходе к хутору развернулись цепью. Сержант наставлял:
— Если начнут пулять, залечь и открыть ответный огонь. Первое отделение стреляет, второе делает короткую перебежку метров на тридцать, залегает и тоже открывает огонь, а в это время бойцы первого делают бросок вперёд. Так попеременно и будем двигаться.
Оставалось не более двухсот метров, когда с высокого чердака жилого дома прозвучал одиночный выстрел, залегли. Сержант отдал команду:
— Стрелять прицельно по окошку.
Противник произвёл в нашу сторону ещё четыре выстрела, легко ранив одного из нас. По нему ударили плотным огнём, объект смолк. За тридцать метров от дома метнулся к сараю человек в камуфляжной форме. Часть бойцов ворвалась в дом, мы впятером окружили сарай. «Фриц, ком гир!» - приказал сержант. В проёме дверей выросла фигура офицера, он нехотя поднял вверх руки, заговорил на ломаном русском:
— Не я стрелять... Оружий не имею... — Василий грубо оттолкнул крепкого в теле чужака, вошёл сарай и вскоре вернулся с винтовкой. На шее и висках во вздувшихся венах стремительно колотился пульс:
— А это что? В навозе спрятал, гад, - и не раздумывая штыком распорол незнакомцу живот.
Офицер дёрнулся, поворачиваясь на бок, как птица на ночь, подвернул голову под плечо и мешком рухнул на порог, на наших глазах умер. Сержант проверил его карманы, вынул документы, прочитал и коротко сообщил:
— Эстонец, служил лейтенантом... Под Торунем разбит эстонс-
- 95 -
кий полк, воевавший на стороне немцев. Думаю, этот один из них.
Вернулись в хутор. Красавицы-хохлушки всю команду усадили за обеденный стол: «Заслужили, герои!» Обедали как большая дружная семья - шумно, весело. Вдруг в зал, где сидели, ворвалась птица и громко прокуковала. Василий успел выстрелить и сразил кукушку. Но каково же было наше удивление, когда поняли, что пташка выпорхнула из дверцы настенных часов и ни в чём перед нами не провинилась. И беззаботно, молодо смеялись. Стрелки показывали два часа по полудню. Засобирались в дорогу. Каждый получил по небольшому куску сала и по две горсти жареной пшеницы. Командир верхом на лошади проводил нас до окраины и передал на уже действующем КП (комендантском патруле) старшему лейтенанту. После короткого расспроса лейтенант вручил нам предписание явиться на сборный пункт города Цехотинок:
— Это не близко, пешком к ночи не добраться.
Он задержал военную машину и попросил шофёра подбросить команду до города. Окинув нас усталым взглядом, шофёр извинился:
— Не могу, у меня полный кузов раненых, есть и немецкие пленные.
Взял двоих - меня и Михаила, а наши друзья отправились другим попутным транспортом. Тепло попрощались с украинцами, пожелали каждому доброго пути и удачи. Уже далеко за полночь полуторка добралась до небольшой польской деревушки и дальше не двинулась. Шофёр, зная дорогу, объяснил:
— Вам осталось пройти километров десять. Дождитесь утра, а там с восходом солнца продолжите путь.
Сборный пункт польского городка с непонятным названием Цехотинок гудел, как муравейник. Туда-сюда сновали люди - военные и простые граждане. Ежечасно прибывали десятки, сотни человек. Минуя военный комиссариат, отыскали сборный пункт советских граждан, насильственно угнанных в Германию. Больных заключённых, только что освобождённых из лагерей, тут же клали в больницу для прохождения курса лечения. Особо тяжёлых отправляли на лечение в Россию. Таких набралось немало.
Нас зарегистрировали и определили на постой в двухэтажный особняк. Кормили хорошо, четыре раза в сутки, причём и первые, и вторые блюда - мясные. Врачи предупредили: «Кто ослаб, не ешьте много жирного, это опасно для здоровья».
Работала фильтрационная комиссия: на каждого зарегистрированного направлялись запросы по месту жительства. При получении подтверждения из соответствующих местных органов
- 96 -
решалась судьба: кому на фронт, кому домой, кому этапом в тюрьму. Так сказать, всем сестрам по серьгам! Прошли через это чистилище и мы с братом. Судя по тому, что офицеры СМЕРШа не пригласили нас на заключительную беседу, поняли - ответ пришёл положительный.
Девушек, не достигших возраста зрелости, отправляли в Советский Союз. Судьба других решалась по-разному: одни получали направление на ударные стройки пятилеток, других ждали на крупных промышленных предприятиях Урала и Сибири, а тех, кто подозревался в предательстве, под конвоем отправляли в ГУЛАГ с указанием срока. Этими «ударными» стройками командовало ведомство Лаврентия Берия.
Большие сложности возникли у тех, кто прошёл немецкий плен. В памяти всплыла недавняя встреча с майором-власовцем, понял, что говорил он правду, а мы ему не верили. Многих определили в штрафные батальоны, где узники кровью должны были смыть позор и только после ранения могли продолжить службу в действующей армии. Но если находился лагерный свидетель, утверждавший, что слышал, как узник выказывал недовольство советской властью, несчастного передавали в лапы военного трибунала. В тюрьме один осуждённый лейтенант пересказал свой приговор:
«Военный Трибунал признал виновным лейтенанта Коптева Илью Марковича в совершении преступления, предусмотренного статьёй 58-16 УК РСФСР,
и приговорил подвергнуть Коптева И.М. лишению свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет с поражением в правах по пунктам а, б, в ст. 31 УК РСФСР сроком на три года с конфискацией имущества.
Приговор кассационному обжалованию не подлежит.
Председательствующий...
Члены……………….. »
Председательствующий пригласил Коптева расписаться в том, что ему предъявлено решение военного трибунала. Бывший техник-лейтенант поставил под судебным приговором свою подпись и был отправлен в лагерь, но уже в сталинский.
28 января решилась и моя судьба. В этот день я прошёл медицинский осмотр. Жалоб на здоровье не было, но врач, прослушав, простукав, прощупав всего меня от головы до ног, заключил: «Рановато». Что означало для меня слово «рановато», так и не понял.
А через неделю снова предстал в одежде Адама перед врачом, вернее, перед целой группой врачей. Одни, оценивая зубы, заглядывали в мой рот, другие в уши, третьи прослушивали грудную клетку, молоточком стукали по колену, щупали мышцы рук.
- 97 -
Я становился спиной к медицинской комиссии и кончиками пальцев старался достать пальцы ног. «В норме, - заключила женщина-военврач. - Занести в первый список». Видно, молодость взяла своё, при хорошем питании и уходе я чувствовал себя вполне здоровым. В первый список попал и двоюродный брат Миша.
6 февраля 1945 года построили новобранцев у административного здания сборного пункта. Капитан, прибывший с передовой, сформировал из нас батальон. К вечеру узнал, что зачислен в состав 47-й армии 185-й стрелковой дивизии 1319-го стрелкового полка второго стрелкового батальона. Вот какое длинное название! С этого часа стал полноправным гражданином Советского Союза и пополнил ряды Советской Армии, полный желания продолжить борьбу с фашистским агрессором.
Нам выдали армейскую одежду, правда, не весь комплект. Я получил кирзовые ботинки, к ним обмотки, шутливо прозванные портянками маршала Тимошенко, вместо шапки-ушанки - белый подшлемник и латанную-перелатанную шинель. Её набросил поверх гражданской одежды. Больше на мою долю ничего не досталось. Вооружили винтовкой-трёхлинейкой со штыком, но без патронов - мол, достанешь в бою.
Утром построили поротно, зачитали текст военной присяги и мы, повторяя за старшиной произнесённые им слова, приняли её. С пламенной речью перед нами выступил тот самый капитан, формировавший батальон. Молоденький, ни разу не брившийся солдат задал ему вопрос:
— А стрелять нас научат?
— Сержант, покажите новобранцу, как заряжается винтовка. Остальному научится в ходе боя, - без юмора, вполне серьёзно сказал комбат и добавил: - Запомните главное: ежели пуля просвистит, не кланяйтесь - эта не ваша, а которая ваша - всё равно не услышите.
Ездовой подвёз на повозке вещмешки и продовольствие. Сухой паёк рассчитан на два дня, его тут же раздали. Прозвучала команда. «Строится поротно!» Командир остался нами недоволен, а старшина обозвал стадом баранов. На плацу появилась пёстрая толпа женщин. Комбат, поговорив о чём-то с ними, построил рядом. Из немецкого лагеря женщин освободили бойцы Красной армии, и многие пожелали служить под её знамёнами.
Двинулись с песней. С небольшим интервалом от нас шёл женский взвод. Когда барышни запели, по рядам прокатился смешок: «Посмотрим, что запоют, когда немец стрелять начнёт».
Через пять километров марша зачастил мелкий дождь, пение прервалось, ряды смешались и скорее походили на толпу колхозников, бредущих после трудного дня домой, нежели на сол-
- 98 -
датский строй. Свернули на просёлочную дорогу, ботинки, чмокая, вязли в грязи. Стало трудно идти. В мелкой деревушке, встретившейся на пути, объявили привал. Женщины разбежались по дворам - попить водичку, справить нужду. Им в пример поставили нас: учитесь - выделили группу, вёдрами принесли из тех же домашних колодцев воду, пили из алюминиевых кружек.
Умяв сухие пайки, снова двинулись вперёд. Но какая дорога без приключений? Батальон скоро настигли тракторы-тягачи, наши, советские - Челябинского тракторного завода. Десять мощных «ЧТЗ» тянули пушки, таких больших раньше не видел. Солдаты, потехи ради, цеплялись за стволы, вскакивали на лафеты и проезжали какое-то расстояние. Дурной пример заразителен. Барышни последовали их примеру. Одна из них, рыженькая, больше похожая на Гавроша, взобралась на дуло и в таком положении прокатила мимо батальона. Спрыгнула неловко, подломив ступню, угодила под гусеницы следом идущей машины. Колонну остановили, под густой мат трактористов вытащили раздавленное девичье тело, уложили на обочине. Тягачи покатили пушки дальше, словно ничего и не произошло - война спишет и этот досадный случай. Боевые подруги ревели, не могли простить водителю тягача его бесшабашность. Особенно убивалась по погибшей сестра. Родом были из Риги, их как евреек немцы арестовали и заключили в концлагерь. И вот такая судьба. Уже несколько раз протяжно звучала команда: «Батальон! Шагом марш!», но нас она как бы не касалась. С изумлением следил я за действиями лейтенанта Медведева, тоже лагерника. Ротный, скрипя зубами, смачно выругался: «Япона мать...», рванул из кобуры пистолет, выстрелил в воздух. Рёв стих, колонна начала шевелиться и, словно кнут по земле, змеёй потянулась вперёд. Погибшую прикопали в двух шагах от обочины, похоронная команда на первом перекрёстке догнала колонну и продолжила путь.
Холодный рассвет предсказывал ясную погоду. Низкие чёрные облака пенились и устремлялись на запад. Думал: «Вот солнце всходит на востоке, в милой и далекой от меня России и катит на запад, давая жизнь другим народам. Справедливо ли, когда оно равно оделяет теплом и светом и русского и немца, повергнувшего мир в темень?» Сырая шинель не грела, промок, кажется, до последней нитки. А идти надо. За минувший день прошагали полсотни вёрст, а цели не достигли. Только к вечеру второго дня подобрались к городу Торунь, занятому немцами. Наши войска оставили для его блокады и разгрома небольшие силы, танковые, и продолжили путь к Одеру, в направлении Шнейдемюля. Мы нагнали одно из подразделений 47-й армии и впервые получили из походной кухни горячую пищу.
- 99 -
Войска 1-го Белорусского фронта очищали от противника правый берег Одера и вели бои за захват плацдармов на левом берегу, называемом Кюстринским. 1-й Украинский фронт закреплялся на плацдармах в районе Бреслау. Два корпуса 3-й гвардейской танковой армии генерала Рыбалко достигли к этому времени Бунцлау - того самого местечка, где похоронено сердце Кутузова. Выходом на Одер и захватом плацдармов наши войска завершили Висло-Одерскую операцию, одну из крупнейших операций Второй мировой войны. Не могу удержаться, чтобы не привести сводку Совинформбюро: «В ходе операции было разгромлено 25 и уничтожено 35 немецко-фашистских дивизий. Только в плен взято более 147 тысяч фашистских солдат и офицеров, захвачено около 14 тысяч орудий и миномётов, до полутора тысяч танков и штурмовых орудий и много другого вооружения».
Висло-Одерская операция имела огромный размах: она развернулась в полосе более пятисот километров. Всего 23 дня понадобилось советским войскам, чтобы продвинуться в глубину до пятисот километров. Эта операция была важным звеном в решении такой военно-политической задачи, как оказание военной помощи американо-английским войскам. Двадцать пять раз Москва салютовала войскам в честь знаменательных побед.
Грандиозное наступление между Вислой и Одером не могло не вызвать признательности союзников. Премьер-министр Великобритании в послании Сталину писал: «Мы восхищены вашими славными победами над общим врагом и мощными силами, которые вы поставили против него. Примите нашу самую горячую благодарность и поздравления по случаю исторических подвигов». В борьбе за Восточную Пруссию ставилась задача навсегда ликвидировать этот извечный центр милитаризма, базу фашистской агрессии. И она была выполнена.
Наш стрелковый полк в этих боях сильно потрепало, второй батальон существовал формально, надо было на две трети пополнить его прибывшими новобранцами. Я оказался в пехоте, Миша в этом же батальоне - связистом. Моим прямым командиром стал лейтенант Дубинич. Комвзвода выдал нам котелки, фляжки, ложки, насыпал в вещмешки по две-три горсти патронов и по пять пустых обойм. Получили первое задание: прочесать тылы и выявить мелкие группы недобитых фашистов. При подходе к роще Дубинич развернул взвод цепью. На поле валялось брошенное оружие, боеприпасы - всё говорило о том, что тут недавно гремел бой. Поднял шапку-ушанку. Чья? Какая разница, пришлась в самый раз. Подшлемник сослужил свою службу, и его я выбросил. В роще, к счастью, фрицев не оказалось - гуляла метель.
Полк сменил воинскую часть, четыре дня державшую в коль-
- 100 -
це город Шнейдемюль. Собрав остатки сил, фашисты колонной во весь рост пошли на нас в атаку. Участок небольшой - пятьсот метров в ширину и двести в глубину, а получалось, как в фильме «Чапаев», тогда белые поднялись в психическую атаку. Шквальный огонь не давал поднять головы. Неся потери, немцы прорвали кольцо блокады и мелкими группами рассыпались по полю - бежали к своим на запад. Нашу дивизию переключили на преследование врага. Триста фашистов были пленены за два дня. Город взяли без боя.
185-я стрелковая дивизия устремилась к Берлину. Шли не фронтом - шоссейными дорогами. Сильное сопротивление встретили в Пиритце. Дрались за каждую улицу, за каждый дом. К концу февраля город был в наших руках, неприступной оставалась крепость. Попытались сходу взять её ворота, но встретили шквальный огонь и отступили. В этом бою осколком гранаты меня ранило в бедро. От госпиталя отказался, остался на передовой. Тогда же убило второго номера пулемёта, и меня определили на его место. Первым номером оказался земляк из-под Гомеля, поняли друг друга с полуслова. Наше отделение заняло кирпичный сарай, как раз напротив крепостных ворот. Через крохотное оконце земляк вёл наблюдение за крепостью. При появлении фрицев в проёме разбитых ворот нажимал на гашетку, заставляя фрицев карасями вертеться на раскалённой сковороде. Немцы засекли нашу точку, автоматчик дал длинную очередь, пуля ударила в железную раму и, срикошетив, впилась в пулемётный диск. Пулемёт подбросило, солдат не смог удержать ручки и в шоке свалился на пол. Диск заклинило, пришлось его сменить. За пулемёт сел я и четыре дня прикрывал сапёров, за это время они проделали несколько проходов в крепостной стене. В конце дня меня навестил Миша - узнал, что я ранен. Больше часа делились новостями.
При поддержке авиации и артиллерии к утру 3 марта наш полк полностью овладел городом, крепость сдалась. Всем взводом ходили смотреть средневековое укрепление, уж больно дорого оно нам досталась.
Во взводе радость - командование придало нам две самоходные артиллерийские установки. Передовым отрядом ушли с ними на запад - туда, куда бежали фашисты. Стреляли слева и справа. Мы так спешили, что оторвались от своих. Остановились, не сходя с трассы. Было около десяти часов вечера. Тьма такая, что за десять шагов человека не разглядеть. В небе вспыхнула ракета, и вмиг все мы оказались уязвимыми. Застрочили пулемёты, посылая в нашу сторону трассирующие пули. С дороги нас как ветром сдуло. Я скатился в кювет и стал окапываться.
- 101 -
Положил перед собой на холмик свежей земли кассету с дисками. Первая пуля застряла в земле, вторая, чиркнув, прошла меж рёбер и остановилась у самого сердца. Кликнул санитара, он сделал перевязку и заставил ползти в сторону санитарной повозки. Захватив карабин, работая локтями, прополз метров двести и в небольшой впадине натолкнулся на связистов. Спросил, где Миша Шалай, брат мой. Махнули рукой в сторону трассы: ушёл на линию искать обрыв. Кучер словно ждал меня. В кузове маялись трое тяжелораненых бойцов, нашёл место и для меня. Выбрались на шоссейку, её час назад отвоевал взвод Дубинича. Назад в Пиритц вернулись за полночь, кучер не знал, куда ехать, сказал: «Подождём до утра». Я отправился самостоятельно искать медсанбат. Побродив по ночным улицам и не встретив живой души, забрёл в многоэтажный дом. Двери квартиры распахнуты, внутри - никого, видать, хозяева сбежали вслед за отступающими частями. Наткнулся на постель и, не раздеваясь, нырнул под одеяло. Спрятав под подушку карабин, уснул мгновенно.
Проснулся оттого, что кто-то, сдёрнув одеяло, толкнул в плечо. От боли вскрикнул. Передо мной стоят три красноармейца, спрашивают: «Почему здесь да ещё с оружием?» Объясняю, мол, раненый, ищу медсанбат или госпиталь. Они уходят. Меня знобит. Выхожу на улицу, вижу: дом, где ночевал, горит. Кто знает, если б не солдаты, остался бы жив? Решил, что, заметая следы, дом подожгли мародёры, много их бродит по дорогам войны.
В конце квартала офицеры, сидя на ящике от патронов, завтракают. Дойти до них не успеваю. Оставили после себя хлеб и распечатанную банку тушенки - как нельзя кстати, кишки к спине прилипают. Благодарю отцов-командиров, съедаю всё и продолжаю поиск. Едва вышел на соседнюю улицу, как увидел дом с развевающимся над крыльцом белым полотнищем -Красный Крест. Переступаю порог, по требованию предъявляю красноармейскую книжку. Ведут к хирургу. Он предлагает снять бельё, бегло осматривает и распоряжается готовить к операции. Оказывается, этот особняк занял медсанбат нашей 185-й стрелковой дивизии. После санобработки попадаю на рентген. Хирург глянул на экран и, не раздумывая, отдал команду: «На стол!» Операцию делали под местным наркозом. Ощутил только первый укол, дальше всё поплыло перед глазами. Сквозь пелену и дрёму до меня доносился слабый голос медсестры, спрашивала, откуда родом, давно ли из дому, кто ждёт... Понимал - отвлекает, заговаривает зубы.
— Ну что ж, боец, родился ты в рубашке. Значит, жить долго будешь, - майор-хирург опустил в мою бледную ладонь пулю. -
- 102 -
А вот осколок в правом бедре пусть подождёт. Выздоровеешь, там посмотрим, что делать — ведёт себя спокойно, с операцией можно не спешить.
В медсанбате не оставили, ещё с одним прооперированным отправили в полевой госпиталь, он размещался в соседней с городом деревне Штафельда. Квартировал в ней и эвакогоспиталь. Нашим учреждением руководила капитан медицинской службы Кузнецова.
Кроватей не хватало. Санитары наносили в зал соломы, покрыли простынями - чем не постель? Про себя отметил: она даже лучше матраса.
Наутро прямо с фронта доставили старшего сержанта. У него контузия - всё понимает, а не разговаривает, мычит только. Чего ни делали, какие эксперименты ни проводили - результат нулевой. Пошли на хитрость. Лечащий врач налил полный стакан спирта, протянул ему и приказал: «Пей!» Больной качает головой, отказывается. Врач настаивает. Сержант выпивает и засыпает мертвецким сном. Врач отводит в сторонку его соседа, договаривается:
— Как проснётся, влепи верзиле пощёчину.
— А он мне сдачи не даст?
— Стерпишь, солдат ты бывалый. И не со зла бьёшь, ради эксперимента. Попросишь потом прощения. А мы объясним ему: эксперимент, мол... Не дурак, поймёт.
Как только больной разлепил глаза, подтянул под себя ноги, пытаясь встать, ему и отвесил сосед пощёчину по полной. От ярости сержант бросился на обидчика:
— Да я из тебя котлету сделаю!
Но бойцы преградили дорогу. И тут только контуженный понял, что заговорил, болезнь отступила. Счастливый, отправился в ординаторскую к лечащему врачу - благодарить за эксперимент. На четвёртый день сержанта выписали, уехал на фронт добивать фрицев.
Запомнился и второй случай. Неподалёку от госпиталя располагался аэродром. Прошёл слух, что командует эскадрильей Покрышкин. Тот самый, имя которого наводило страх на фашистов: «В небе - Покрышкин!» Как куры, разлетались фрицы в разные стороны. Немецкие лётчики знали - без победы русский ас не возвращается. Под стать командиру и его соколы. Бегал женский персонал госпиталя к ним в клуб на танцы. С изумлением увидел однажды, как к зданию подкатывает «кукурузник». На землю спрыгнул бравый лётчик - и сразу к медсестрам. Одна из них не растерялась, преподнесла цветы. Её он и увёл с собой. Опомнились, когда крылатая машина взмыла в небо. «Ох, и дос-
- 103 -
танется Лизке! Самовольно покинула госпиталь, - переживали подруги. - Как бы трибуналу не передали». Говорили об этом два дня, пока не вернул её красавец-лётчик начальнице госпиталя.
— Счастливая Лиза! Такого парня в плен взяла! - радовались за подругу медсестры.
Главный врач не наказала сотрудницу - то ли Покрышкина уважала, то ли женское сердце подсказало - любовь это, поняла и простила.
Из выздоравливающих организовали группу мастеровых - портных, сапожников, плотников, слесарей, электриков. Жизнь пошла веселей. За работой боль стихала, время летело быстрее. Сохранилась фотография, запечатлевшая портных - я на втором плане, впереди заведующий, мой земляк из местечка Старые Дороги и медсестра Лена.
До меня дошла печальная весть: в ту ночь, когда ранило, разрывная пуля сразила брата Михаила. Моего Мишу, Михасика... Ушёл искать обрыв провода и не вернулся. Умер от потери крови. Мы так были похожи, что нас принимали за близнецов. Было ему, как и мне, девятнадцать. И тяготы плена переносили вместе, и служили в одном батальоне, а вот судьба на крутом повороте распорядилась по-своему, разделила. Навсегда. Прощай, брат!..
Пока лечился, 185-я стрелковая дивизия форсировала Одер и, обойдя Берлин, овладела Потсдамом. Здесь и решилась судьба полковника Андрея Захаровича Верина, командира дивизии, где я служил. Маршал ПК. Жуков, подбирая штат для работы в советской военной администрации, назначил Верина на должность начальника гарнизона с исполнением обязанностей военного коменданта Потсдама.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12893
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.33.30 | Сообщение # 159 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Шалай И. И. Из бездны темных сил : Повесть-хроника / Ассоц. писателей Кавказ. Мин. вод. – Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2003. – 256 с. : ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 103 -
Глава тринадцатая
СЛУЖУ НА УЛИЦЕ ИМЕНИ ТОПОРКОВА
День победы встретил на Эльбе, в деревушке Альтограбово - туда перевели госпиталь. 16 мая был в Берлине, предстал перед военным комендантом района Тиргартен подполковником Топорковым. Не знал, что бургомистр переименовал одну из улиц, идущую от реки Шпрее до печально известной тюрьмы Моабит, в улицу Топоркова - в честь первого русского коменданта. Мало того, имя жены Топоркова Тамары носила теперь табачная фабрика и выпускала для советских офицеров папиросы под тем же названием, упакованные в красную коробку.
Меня определили в комендантский взвод. Патрулировали не только улицы разбитого города, но и следили за порядком, стояли часовыми у ворот мукомольного комбината. В нашем дворе
- 104 -
находился обширный подвал. Топорков отвёл его под гауптвахту. Проштрафившиеся очень скоро обратили внимание на кирпичную стену, сложенную без раствора. Разобрали, взору предстал богатейший винный склад. Штрафники незамедлительно продегустировали каждый сорт. Угостили и часового, сменив его на посту. После обильного виноизлияния часовой уснул сном праведника, спокойный за порядок на гауптвахте. На его беду проходил мимо него проверяющий посты старший лейтенант Сизов. Увидев спящего солдата, вынул из его карабина затвор и ушёл. Когда часовой оклемался, пришёл в ужас оттого, что проспал боевое оружие. Сообразив, чем это грозит, нырнул в караульное помещение, воспользовался беспечностью дежурного, вынул затвор из первого попавшегося под руку карабина и вернулся на место. Старший лейтенант Сизов, зная, какую оплошность допустил военнослужащий, сделал круг и вернулся к этому месту. Его остановил грозный окрик: «Стой! Кто идёт?» Сизов, не замедляя шаг, шёл прямо на него. «Пароль?» Лейтенант не ответил. И тогда часовой выстрелил. Пуля просвистела мимо уха проверяющего. На выстрел среагировал разводящий. Постовой доложил: «Задержал военного. Не знает пароля». Разводящий попытался поднять офицера, но у того пропал дар речи и от него слегка попахивало чесноком.
Разбирая ночное происшествие, комендант Топорков заключил:
— Неуставное поведение офицера могло закончиться для него трагически. Часовой формально прав, действовал по Уставу. Солдат, конечно, понесёт наказание, но только за нарушение караульной службы.
Солдат Козин умыкнул с товарного двора несколько бутылок спирта. Запомнил его по фронту, когда перед наступлением старшина разливал по кружкам наркомовские сто граммов. От этой утехи я отказался, Козин не растерялся, подставил алюминиевую кружку и залпом выпил за моё здоровье. В чёрных глазах его сверкнула радость. Уже тогда страдал алкоголизмом и побороть недуг самостоятельно не мог. И в этот раз перед обедом разлил по гранёным стаканам ворованный спирт, выпили четверо. Шофёр коменданта остановился на полстакане: «Неприятный какой-то...» Результат не заставил себя ждать. Козин потянулся за второй бутылкой, но она выпала из его рук и со звоном покатилась под стол. Сам он вслед за ней рухнул, изо рта пузырилась кровавая пена. Так бесславно завершил свой жизненный путь на чужбине солдат Козин. Шофёра и ещё одного солдата спасти не удалось. Выжил только рядовой Ваня Колосков. Видел его после комиссовки - потерял зрение, за пять метров едва различал
- 105 -
товарища. Так калекой и уехал домой. Врачи установили причину беды - ядовитый древесный спирт.
По требованию советской стороны американцы и англичане отвели свои войска из Тюрингии и Виттенберга, которые они заняли в нарушение Крымской договорённости. Вслед за этим в Берлин прибыли оккупационные части войск США, Англии и Франции и персонал административных органов Контрольного совета. Личный состав нашей комендатуры передали военной комендатуре Потсдама. Но пятерых нас оставили в Тиргартене. Рота англичан заняла почти всё здание, оставив нам комнату. Англичане взяли под охрану все оставленные нами объекты. Перед нами была поставлена задача: продолжать патрулирование, следить за обстановкой и докладывать обо всём коменданту Потсдама. Командовал отделением сержант Малыгин.
Главы правительств четырёх держав готовились к первой после войны конференции. Для её проведения в Берлине надлежащих условий не было. Жуков предложил ознакомиться с Потсдамом и Бабельсбергом. Потсдам меньше был разрушен, разместить там делегации можно. Привлекал внимание дворец германского кронпринца, расположенный в парке. Здесь было достаточно помещений для заседаний и работы многочисленных экспертов и советников. Пригород состоял из вилл, утопавших в зелени и цветниках. Его решили передать для расквартирования глав делегаций, министров иностранных дел, для главных экспертов и советников. Основным вопросом конференции был вопрос о послевоенном устройстве стран Европы и - главным образом -переустройстве Германии на демократической основе.
Район Тиргартена перешёл в состав английской зоны Берлина. Вслед за британцами там появились военные из Канады, Италии, Франции. Патрульную службу приходилось совмещать. Помню, как однажды патрулировал вместе с немолодым британцем. Было ему за сорок лет, на пальцах объяснил мне, что дома у него растёт такой же сын, как я. Завернули в Альтмоабит - ту страшную тюрьму, где замучили Эрнста Тельмана и казнили Мусу Джалиля, народного поэта Татарстана. Тюрьмы всегда и везде строились на века. Пример тому - Моабит. Вместе с тюремным двором и надворными постройками она занимает городской квартал. Во время бомбёжки бомбы большой разрушительной силы угодили в главный корпус здания, но пробили перекрытия лишь двух верхних этажей. В распахнутой камере увидели пристёгнутые к стене нары, скорее напоминавшие верхнюю полку плацкартного вагона. В бетонный пол встроены железный столик и табуретка. Одна из камер превращена в хранилище женских волос. Другая - в склад одежды: на куртках и свитерах знакомые бирки «Ost»,
- 106 -
такие носили советские военнопленные и мирные люди, насильственно угнанные на принудительные работы. Третья камера хранила не одну тысячу ботинок, сапог, тапочек. Сколько же человеческих жизней оборвалось здесь!
Тюрьму покинул с тяжёлым чувством. Хотелось с кем-нибудь поделиться увиденным. Неожиданно меня и британца поприветствовал проходящий мимо итальянский патруль. Четверо карабинеров присели на парковую скамейку, пригласили нас. Жестами мы объяснили, что только что побывали в тюрьме, в горле комок стоит. Вспомнил рассказ штабного офицера 60-й армии Первого Украинского фронта, которая овладела городом Освенцим и заняла территорию концентрационного лагеря. Перед нашими бойцами предстала чудовищная картина фашистского варварства. Более трёх десятков складов были забиты одеждой узников. Только в шести из них было обнаружено около 1,2 миллиона комплектов верхней и нижней одежды замученных, а на кожевенном заводе лагеря найдено семь тонн волос, снятых с голов 140 тысяч женщин. Экспертная комиссия установила, что только в этом лагере было уничтожено не менее четырех миллионов русских, поляков, французов, югославов, чехов, румын, венгров, болгар, голландцев, бельгийцев, представителей других народов.
На другой день, прогуливаясь вечером с приятелем-британцем по набережной Шпрее, вновь повстречали итальянцев, уже знакомых нам. С ними на этот раз были сержант-француз и миловидная девушка, как потом оказалось, его родная сестра. Британец первым протянул руку «макаронникам»: «Бона сэра!». Итальянцы дружно встали, крепко пожали нам руки. Я знал уже, что все они в конце войны находились в Северной Италии и служили в одном гарнизоне, в семи километрах от которого развёрнута немецкая часть в триста штыков. На исходе войны итальянцы боялись, что со дня на день появятся у них фрицы и разоружат. Так бы всё и произошло, противостоять немцам они не могли. Карабинеры пошли на тактическую уловку: освободили из плена 270 русских и передали им оружие. К удивлению, русские вогнали в винтовки только по одному патрону, объяснив: «Жаль тратить патроны. Один патрон - один фриц!» Когда гитлеровцы появились, по сигналу дали залп. Более половины фашистов пали замертво, шестьдесят сдались в плен.
Утром сержант Малыгин объявил, что в Тиргартене живём последний день, завтра перебираемся в Потсдам. Патрулирование с англичанами провели по сокращённой программе. Я обладал трофейным фотоаппаратом, сделали общий снимок. Более полувека прошло, а старая, чуть тронутая временем фотография на-
- 107 -
поминает мне далёкую беспокойную молодость. На старом месте, на берегу Шпрее поджидали нас все те же весёлые итальянцы и француз с сестрой. С сожалением друзья узнали о моём отъезде. Стали обмениваться адресами, приглашать друг друга в гости.
— Что Шпрее, видал бы ты нашу Сену! А Елисейские поля - сколько там тюльпанов! Приезжай, рады будем.
Про себя подумал, видели бы вы, как лён цветёт в поле, как по нему гуляет ветер и волну за волной гонит в бескрайнюю синюю даль, волнуя сердце.
— И всё же красивее Италии ни одной страны в мире нет! - перебили французов итальянцы. - Нет уж, сначала к нам. Мы ведь вам, французам, Наполеона в императоры подарили, а вы не уберегли... А он ведь гений! Такие раз в сто лет рождаются, - и обратились за помощью к британцу. Англичанин кивал головой: «О, йес!» - «Да, да!»
— А девушки!
— В части женского вопроса получилось, как на сессии ООН, — «к единому мнению стороны не пришли».
Ударил гром, дождь полил как из ведра, набережная опустела. Но скоро выглянуло солнце, и я вернулся к заветной скамейке. Ни души. Словно из-под земли выросла радуга и цветным золотым арочным мостом соединила берега Шпрее с городской окраиной. Словно золотой мостик пролёг от Германии в сторону России. Хотелось птицей взмыть в небо и улететь в родные края.
Кто-то ласково провёл ладонью по моим волосам. Оглянулся: передо мной стояла та самая француженка. Запомнил её имя - Эпиза, родом из Мармонда. Немцы расстреляли её отца - скрывал в доме двух русских военнопленных, бежавших из лагеря. Приехала навестить брата, служившего сержантом во французской армии. По случаю приезда сестры командование дало ему десять дней отпуска. Видя моё смущение, девушка поняла, что я ещё не целован. Моё лицо заливает краска, а может, и не краска, а отсвет радуги? Элиза поцеловала меня в щёку, лицо ещё больше загорелось. Не успел сообразить, как отреагировать на ласку, а француженка, изящно переставляя ножки, ушла в сторону парка. Не оглядываясь, помахала на прощанье белой ручкой. Вздохнул: «Бонжур, мадам!»
В Потсдаме принял нас комендант города полковник Верин. Не сводил с него глаз. Когда четверо из нас получили назначение в роту охраны, и очередь дошла до меня, заволновался
— Где раньше служил?
— В 185-й стрелковой дивизии, - и выпалил, - в вашей дивизии, товарищ полковник!
- 108 -
Комендант внимательно посмотрел на меня, заглянул в мой послужной список и улыбнулся. Вызвав старшего лейтенанта Кобцева, распорядился:
— Григорий Лукич, принимай пополнение. На пересыльный пункт требуется писарь, думаю, рядовой Шалай Иван Иванович в самый раз будет: молод, энергичен, армейской службой не избалован.
Пока шли в дежурную часть, узнал, что старший лейтенант родом из Белева, небольшого городка в Тульской области, заведует гарнизонной гауптвахтой. Недавно обзавёлся семьёй, с женой Таисией снимают отдельную квартиру.
Главное здание военной комендатуры занимало красивое двухэтажное здание, чудом уцелевшее во время бомбёжек. Зияла только над входной дверью дыра от снаряда. Перед самой конференцией заложили её кирпичом и снаружи прикрыли круглым двухметровым полотном с барельефом Ленина и Сталина. Цоколь здания отведён под гарнизонную гауптвахту. Здание обнесено забором, фасад - красивой кованой решёткой, три другие стороны - каменной стеной в три метра высотой. Во дворе разбит цветник. В беседке офицеры коротали свободное время за шахматной доской. Одну партию в день играл полковник Верин. Играл хорошо. Вспомнив школьные шахматные баталии, я дерзнул сразиться с полковником. И выиграл! Наблюдавший за игрой старший лейтенант Кононов вслух заметил:
— Рядовой Шалай, в этой партии вы допустили ошибку.
Полковник заступился за меня:
— Наоборот, играл толково, потому и выиграл.
— В том и кроется его ошибка. Тактическая...
Верин усмехнулся:
— Для настоящего спортсмена авторитетов не существует.
В старинном особняке через улицу комендатура занимала две квартиры. Дежурный комендант регистрировал прибывших военных, проверял документы, одних отпускал, кое-кого оставлял до выяснения. У задержанного изымались ценные вещи, документы. Я составлял акт в двух экземплярах под копирку, один вручал подозреваемому, и его отправляли на гауптвахту. Ценности вместе с актом хранились в сейфе. Каждое утро дежурный офицер уходил на доклад к полковнику Верину, там и решалась судьба задержанного.
Под пересыльный пункт комендатура арендовала на Кройцштрассе у господина Ненингера большой зал на первом этаже. Здесь собирались солдаты и сержанты, отставшие по какой-либо причине от своих подразделений. На них я тоже оформлял документы и вместе с сопровождающим отправлял в Фюрстенвальд.
- 109 -
Командование Группы советских войск в Германии о нас заботилось - питание хорошее, обмундирование новенькое. Правда, роту охраны поначалу обули в ботинки с обмотками. Но когда в таком виде солдаты появились в городе, заставили снять и переобуться в сапоги. Нательное бельё, простыни и наволочки меняли каждую субботу. При казарме имелась душевая, где можно было хоть каждый день мыться. Мне разрешили купаться в городской бане. При комендатуре имелась санитарная часть и парикмахерская. Офицеры в неё не ходили, пользовались услугами городской. Газеты и журналы приходили регулярно, мы были в курсе всего, что происходило в Союзе и в мире. В зале, где проводили занятия офицеры, по воскресеньям крутили кино. Смотрели все, кто был свободен от караула. И с деньгами в порядке: рядовой и офицерский состав получал от Наркомата обороны жалованье в двойном размере. Платили рублями, кроме того, давали марки, так называемую «оккупационную надбавку».
Хотя и числился я за ротой охраны, но на казарменном положении не был - не знал ни подъёма, ни отбоя, караульной службы не нёс, жил отдельно на квартире. Сдружился с Сашей Голиковым, украинцем с Полтавщины, киномехаником. Познакомился с ним в Тиргартене и дружбу продолжил в Потсдаме. Водил Саша меня в город в немецкие кинотеатры, где шли наши фильмы с субтитрами на немецком языке. Кинолента «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой и Владимиром Дружниковым имела громадный успех, а вот «Член правительства» с Верой Марецкой в заглавной роли такого ажиотажа не вызвала, шла при пустых залах. Я любил трофейные фильмы - за их весёлость, музыкальность, за то, что без политики. По несколько раз бегал смотреть «Богему», «Летучую мышь», «Карман, или Андалузийские ночи» Запали в душу американские ленты «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого», «Мужчины в её жизни». С удовольствием вспоминаю работы итальянских мастеров кино - «Утраченные грёзы», «Девушка из Неаполя». Запомнился английский фильм «Леди Гамильтон» и японский - «Чио-чио-сан».
В необычном для себя жанре выступали гастролировавшие у нас артисты Одесского театра музыкальной комедии, блистал молодой Михаил Водяной (помните его Попандопуло?) На сцене Дома офицеров они не только пели и танцевали, но и показывали фокусы, которые для меня остались загадкой и по сей день.
Событием стал приезд в Германию мастеров кожаного мяча из Центрального спортивного клуба армии. Столичные футболисты встретились с командами танкистов, авиаторов, артиллеристов. В Вердере дислоцировалась Вторая воздушная армия под командованием генерала Руденко. Четвёртым воздушным корпу-
- 110 -
сом командовал сын Сталина Василий, яростный поклонник футбола. Не сидел, всю игру носился у кромки поля - кричал, давал советы, нервничал, когда не выполняли его команды типа: «Пасуй Федотову!», «Передай Боброву!», «Подстрахуй вратаря!» А когда выскакивал на поле, арбитр, не останавливая игры, требовал, чтобы полковник покинул игровую площадку- Но как ни старался сын грозного вождя, «крылышки» проиграли. И вот на поле вышла сборная советских войск в Германии, тут уже и я, и Саша Голиков занервничали - от комендатуры играл старший сержант Ваня Абызов. Ждали победы, но москвичи переиграли наших футболистов с разгромным счётом.
С царских времён сохранилась в Потсдаме русская колония. Мы разыскали это уникальное местечко. Время здесь словно остановилось в восемнадцатом веке: усадьба напоминала нашу северную деревню, бревенчатая изба срублена топором, у церкви - золочёные купола, усадьбу опоясывает частокол. Второй свой визит посвятили православному храму. Было три часа по полудни, но служба шла. Прихожан немного, человек пятнадцать. Соблюдая обычай, задержались у алтаря, трижды с поклоном перекрестились. С благоговением рассматривали древние иконы, богатое внутреннее убранство. Были мы в военной форме, вероятно, потому обратили на себя внимание. Подошёл священник, сделав небольшой поклон, предложил присесть. Под расписным куполом многочисленными свечами сияла люстра. Свечи горели на золочёном паникадиле в центре зала - тонкие, пахнущие ладаном, они поставлены были русскими людьми в память о родных и близких.
Выходя из Божьего храма, обратил внимание на надгробные камни. Надпись на одном гласила: «Здесь покоится прах князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова». На втором указано, что тут упокоена душа супруги его княгини Софьи. Были и другие камни с надписями.
При подготовке к Потсдамской конференции началась извечная спешка с приведением в порядок территорий, зданий, путей движения. Маршал ПК. Жуков выделил многочисленные отряды и команды инженерных частей. Работа шла 24 часа в сутки. Тыловики в короткий срок проделали колоссальную работу. Во дворце капитально отремонтировали 36 комнат и конференц-зал с отдельными входами. В городском парке соорудили множество клумб, высадили десять тысяч различных цветов, сотни декоративных деревьев. Привели в порядок не только аллеи и фонтаны знаменитого парка, но и запустили в водоёмы золотистого карпа. К 10 июля всё было закончено.
В парк тянуло с первого дня, как побывал. Вырос я в глухой
- 111 -
деревне, а с такой чарующей рукотворной красотой встретился впервые. Вход в Сан-Суси, в замок, во дворец кронпринца был свободный. Можно было часами любоваться настенными росписями, панно, картинами, выполненными величайшими мастерами живописи, гобеленами редкой ручной работы.
Однажды во второй половине дня, менее занятой по службе, заглянул к дежурному. У него толпились офицеры, желающие получить разрешение на проживание в гостинице. На меня обратил внимание один из гостей:
— Случаем не из Белоруссии?
— Здесь много белорусов служит, — ответил уклончиво, подумал, неужели по говору догадался.
— Да не из Морговщины ли?
Господи, как сразу не опознал в нём учителя немецкого языка из соседней Алексеевки! Ну, конечно же, это Матюшонок Михаил Титович. Его родная сестра замужем за одним из моих земляков, в нашей деревне и виделись. В военной форме он совсем не был похож на сельского учителя. Предложил ему ночлег у себя. Попрощавшись с офицерами, мы отправились в столовую, а оттуда на квартиру. Говорили долго и горячо. Из его рассказа узнал, что всю войну прослужил он переводчиком при штабе фронта. Сгодилась учёба в московском институте иностранных языков. Утром повёл земляка в Сан-Суси, показал и городские достопримечательности. Расстались у гостиницы, где дожидались его офицеры штаба. Следующая встреча состоялась нескоро - в середине пятидесятых в Минске.
У нас - ЧП. Военная комендатура за время обысков и облав собрала несметное количество разного вида оружия. Только пистолетов набралось триста штук. Навалом они лежали в углу казармы. Нужно было что-то делать с этим арсеналом. Штаб Советских оккупационных войск направил к нам специалистов - определить, что годится для дальнейшего использования, а что надо уничтожить. Командированные майор Н. и капитан М. (так их назовём) пригласили в понятые командира комендантской роты старшего лейтенанта Дронова и старшину Панина. Капитану М, приглянулся бельгийский «Вальтер» на козьей ножке: «Этот себе возьму». Он вынул обойму, повертел пистолет в руках, нажал на спусковой крючок. Прогремел выстрел, пуля наповал сразила старшего лейтенанта. В стволе «Вальтера» остался боевой патрон, на что капитан не обратил внимания. Видя, как ему казалось, безвыходную ситуацию, капитан выхватил из кобуры парабеллум и попытался застрелиться. Но старшина роты сбил его с ног, навалился всем корпусом и отнял боевое оружие. Майор помог связать армейским ремнём руки, и вдвоём они доставили капи-
- 112 -
тана в камеру предварительного заключения.
Жаль было старшего лейтенанта - войну от первого до последнего дня - прошёл без царапинки, недавно вернулся из отпуска, привёз из Ленинграда молодую жену. Похоронили Виктора Дронова рядом с братской могилой воинов, павших в бою при взятии Потсдама.
Одна беда не угасла - другая разгорелась. Солдат роты охраны, позавтракав, почувствовал себя плохо и от несения караульной службы отказался. Старшина отправил его в санчасть. Но он ушёл в казарму, лёг в постель и под одеялом застрелился. Обыскали его вещи и в кармане нашли письмо из дома, порванное на кусочки. Когда сложили, поняли, что оно и стало причиной смерти.
У комендантской роты охраны работы хватало. Каждый день доставляли задержанных, большинство из них - дезертиры, мародеры, насильники. Но это мелочь, попадалась и более крупная рыба - бандиты из так называемого «Пятого украинского фронта».
Патруль задержал однажды троих военнослужащих. Документы вроде в порядке, но не было увольнительных. Объяснили, что отстали от командира взвода, с ним ещё пять человек, мол, у него и находится групповая увольнительная. Когда для проверки попросили у старшего сержанта полевую сумку, он не подчинился. Всю тройку взяли на «мушку» и под конвоем доставили в комендатуру. Вытряхнули из сумки на стол восемь наручных часов и пачку накладных на получение продуктов. Бланки изготовлены типографским способом, не заполнены, но с печатями и штампами. Ответ всё тот же: «Сумка не моя, принадлежит лейтенанту Вишневскому. Его и ищите». Дежурный по комендатуре принял решение задержать всех троих до выяснения. К концу дня старший сержант запросился к врачу. Конвоир повёл в санчасть четырёх сокамерников. Первым вышел старший сержант и спрятался за открытой дверью. Когда группа свернула налево, он повернул вправо и сбежал. На свободе гулял недолго. Оперуполномоченный капитан Иванов добился признания от одного из задержанных, тот и назвал адрес, где скрывается старший сержант Садовский. Помог в обнаружении преступной банды и другой случай. Недалеко от Потсдама в деревушке Ланговище остановили легковой автомобиль с тележкой. На борту тележки виднелись следы крови. Хозяин объяснил, что возил на продажу в Берлин тушку поросёнка, кровь от него. Ему не поверили, пригнали машину в комендатуру. Вместе с шофёром в машине находилась жена задержанного фермера. Вызвав даму на допрос, следователь схитрил: «Муж ваш во всём сознался, дело за вами.
- 113 -
Расскажите честно всё, как было, отпущу на свободу». Конечно, она не знала, о чём говорил муж, и рассказала всё, что было ей известно. По словам жены, поросёнка купил русский сержант, деньги вперёд дал и сообщил адрес, по которому нужно доставить мясо. Адрес выходил один и тот же - Западный Берлин. Уходя, женщина добавила:
— На звонок дверь вам не откроют. Но рядом есть почтовый ящик, хлопните по нему три раза крышкой.
Два оперативных работника, переводчик и четверо солдат отправились по указанному адресу. Поднявшись на третий этаж, постучали крышкой почтового ящика. Дверь приоткрылась, молодая женщина спросила: «Кто нужен?» Этого было достаточно, чтобы лейтенант выдернул фрау на лестничную площадку. В квартире пировали пятеро, среди веселившихся был и старший сержант Садовский. Каково же было удивление оперативников, когда он предъявил документы на лейтенанта Вишневского. Дальше, как говорится, дело техники. Группу судил трибунал и по этапу отправил в Союз обустраивать Крайний Север. Смешно стало, когда узнал, что, выходя из немецкой квартиры, сержант попросил лейтенанта: «Прошу записать, что при аресте сопротивления не оказал». И такое бывает.
Братва гуляла. Эйфория победы витала в душах заблудших соотечественников. Патруль обратил внимание на офицеров, в стельку пьяных, с трудом покидающих увеселительное заведение. Обидно было, что на груди капитана сияла Золотая звезда Героя Советского Союза. К ресторану подкатили на «опель-адмирале» и любезно предложили подвезти до места. Машина остановилась у здания комендатуры. Захмелевшую компанию лично принял полковник Верин. По документам выходило, что все они служат в 84-м Минском миномётном полку.
— Но ваш миномётный полк давно отправлен в Союз и там рас формирован. Что скажете?
Приятели молчали. При досмотре вещей обнаружили гербовую печать и печать войсковой части, незаполненные различные бланки, наградные удостоверения. Из Наркомата обороны пришёл ответ, что в списках Героев Советского Союза имя капитана не значится. Компанию передали в руки офицеров СМЕРШа.
Обратил внимание на такую деталь. Когда в комендатуру доставляли наших военнослужащих, совершивших преступления на территории Германии, они, словно сговорившись, твердили: «А что делали немцы у нас в России?» За боевые заслуги у многих были правительственные награды, кто-то только что выписался из госпиталя. В один голос говорили: «Победителей не судят'», «Заклятый враг - враг вековечный».
- 114 -
А как вели себя военнослужащие штрафных батальонов? Из мест заключения уходили на фронт добровольцами. Но чьи грехи закрыты, а их - все наружу. Таких не страшила ни смерть, ни немецкий плен. Попав в западню, понимали, что отступать некуда - позади свои пулю пустят в затылок, заградотрядчики затаённо шли след в след, впереди - немцы. Последний патрон на себя не оставляли, но и голову под пулю зря не совали, берегли. Штрафников немцы боялись. Но и после войны добровольцев-лагерников в нашей стране не жаловали, за малейшую провинность срок мотали на полную катушку, и снова - сталинско-бериевские лагеря. А представьте себе одного такого добровольца, познавшего тяготы немецкого плена и освобождённого из лагеря. Один и в каше загинет. Имея в руках оружие, прибивался к таким же волкам, как сам. Держались обособленно, не допуская в стаю чужаков. Грабили, жгли, убивали. Совершив тяжкое преступление, уходили в Западную зону, залегали на дно.
Самыми несчастными из всех советских солдат и командиров оказались те, кто попал в плен к немцам. Нацисты считали их, как и всех славян, недочеловеками - Untermenschen, сгоняли в лагеря и предоставляли право умирать от голода и болезней, не освобождая при этом от физического труда. Наше правительство отнеслось к ним безжалостно, приравняв плен к предательству, и отказалось подписать Женевскую конвенцию о помощи военнопленным. Больше того, те, кому удалось бежать, и те, кто смог выйти из окружения, подверглись унизительным допросам НКВД. Кого расстреляли как шпионов, кого отправили в лагеря. Для них в Торгау была устроена пересыльная тюрьма, забитая под завязку. Здесь формировались эшелоны, почему-то прозванные «вертушками» - думаю, от просторечного «вертать», возвращать назад. Внутри вагоны устроены были так же, как бараки: двух-, трехъярусные нары, в центре печки-буржуйки, в углу параши. И таких «врагов народа» набралось в Германии более двух миллионов. Возвращались в Россию не воинами-победителями, а уголовниками. Были среди военнослужащих и проштрафившиеся: опоздание из увольнения в свою часть более чем на три часа наказывалось лишением свободы на три и более лет, а задержка из отпуска свыше суток тянула от пяти до десяти лет лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии.
В этих вертушках на встречу с Родиной ехали и малолетние граждане Советского Союза, насильственно вывезенные фашистами с оккупированных территорий. Нацисты и немецкая армия считали их рабами и нещадно эксплуатировали в интересах Германской империи. Победа пришла, но не для них. Тех, кому на момент освобождения исполнилось восемнадцать, записывали
- 115 -
в графу как добровольно уехавших в Германию и упекали на какую-нибудь пятьсот первую гулаговскую стройку - умнеть, набираться зрелости.
На смену фронтовикам стали прибывать новобранцы, призванные после войны. Первый такой поток встречали 9 июля. В тот день вызвал меня на беседу к себе полковник А. 3. Верин:
— Есть для тебя, товарищ Шалай, более ответственный участок службы. В Потсдам прибыло пополнение, присмотрись к ребятам, поговори по душам. Они твои ровесники, тебе легче будет подобрать человека на своё место. Введи его в курс дела и приходи за назначением.
Так и сделал, как советовал полковник. Покрутившись среди новеньких, остановился на Ване Волкове, курянине, призванном в Прохоровке, ставшей, благодаря танковому сражению, известной всему миру.
Приказом по комендатуре назначили меня заведовать офицерской столовой. Полковник напутствовал:
— Здесь главное честность и никакой разболтанности. Подписывая меню, проверяй, всё ли ушло по норме, нет ли утаивания. В твои обязанности входит не только учёт продуктов, но и горюче-смазочных материалов, - помолчав, добавил, - за чистоту в зале и на кухне тоже спрошу. С неотложными вопросами обращайся к прямому своему начальнику капитану Бессарабу.
Я не был бухгалтером, и до всего нужно было доходить своим умом. Перелистал приходно-расходные документы, выполненные до меня, понял, что к чему. Помню, заполнил первую накладную и, контролируя себя, десять раз перепроверил, всё ли сделал так, как нужно. Очень скоро все операции прихода и расхода выполнял быстро и без погрешностей. Служил я в главной комендатуре Потсдама, но в городе ещё были четыре районных. Приказом Верина все четыре административно-хозяйственных части теперь подчинялись мне - по учёту материальных ценностей. Разобрался и с этой нагрузкой. Капитан Бессараб и его заместитель лейтенант Валах в бухгалтерию не вникали, предоставив это право мне и не глядя подписывали документы.
Работа оказалась интересной, я быстро усвоил премудрости бухгалтерии. Кто-то скажет: не жизнь, а малина. Может, и так, но я не спал ночами, переживал. Комендант распорядился поселить меня в доме, где проживали офицерские семьи, в комнате на втором этаже. Окружение офицеров делало меня более собранным, деревенская робость сошла на нет.
В конце месяца сверстал первый сводный отчёт. Волновался так, что спина взмокрела. Два экземпляра представил на подпись начальнику АХЧ капитану Бессарабу, он чиркнул пером, не
- 116 -
поинтересовавшись, всё ли в порядке. Но отчёт должен быть ещё утверждён комендантом города. Полковник Верин проявил интерес к моему творчеству, остановился на некоторых цифрах, что-то прикинул в уме, но поправок не внёс, только спросил:
— Подписывать можно9
— Старался, товарищ полковник... - сказал и густо покраснел. Дальше - больше. Финансовый отчёт предстояло доставить в интендантскую службу советских оккупационных войск, расположенную в Карлсхорсте. Патруль подсказал, как отыскать эту военную организацию, в том здании до войны размещалось военно-инженерное училище. Обстановка в бывшем училище выглядела будничной. Побродив по кабинетам первого этажа, нашёл нужный. Среди офицеров, прибывших из других частей по такому же делу, солдатом был я один. Офицеры выходили с улыбкой на лицах, правда, кое-кто с досадой, что во второй раз придётся проделать неблизкий путь. Те, кто сдал отчёт, дожидались друг друга, чувствовалось - знакомы не первый день, вместе торопились в бар - обмыть важное для себя событие.
В одиннадцать часов принял меня подполковник финансовой службы. Бросив быстрый взгляд, поинтересовался:
— Кому раньше сдавали отчёт?
— Здесь впервые.
— Тогда присаживайтесь. Показывайте, с чем приехали.
Пробежав глазами по бланку, ушёл в архив и вскоре вернулся с материальным отчётом Потсдамской комендатуры. Сверил остатки с прошлым месяцем, цифры сошлись. Просматривая бумаги, делал расчёты с помощью логарифмической линейки. Я устроился на диване и со страхом следил за его действиями. На последнем бланке подполковник поставил свою подпись. У меня от сердца отлегло. Один экземпляр оставил себе, второй вернул мне.
В бар не пошёл, а добравшись до центра Берлина, отправился в Трептов парк. Там шли подготовительные работы по возведению мемориала памяти погибшим советским воинам. В душе каждого человека жило радостное чувство - чувство победы. Подвиг павших вдохновлял живых. От благодарного человечества, думал я, русский солдат заслужил памятник на века.
Мимо меня, лавируя между руинами, проносились машины. Над куполом рейхстага, изрешечённого осколками снарядов, развевалось красное знамя. Ставку Гитлера хотя и разбомбили, однако в её многочисленных комнатах и подземельях всё осталось целёхоньким - ковры любых размеров, кресла, стулья, столы... Здесь, в имперской канцелярии, прошла церемония подписания Акта о капитуляции. Комендант рассказывал, как пятнад-
- 117 -
цать красноармейцев с трудом подняли, скатали и погрузили 120-метровый ковёр из кабинета Гитлера. Немецкие генералы, которые когда-то ходили по нему докладывать фюреру о военных планах, шли по этому ковру капитулировать
До вечера успел побывать в своей комендатуре. Полковник Верин полистал отчёт и не найдя исправлений, дружески улыбнулся:
— Поздравляю вас, товарищ Шалай! Экзамен выдержал.
Все последующие отчёты представлял в интендантскую службу своевременно и замечаний не получал. На обратном пути задерживался в центре Берлина, смотрел, как идёт восстановление германской столицы. По призыву руководства советской администрации немцы вышли на разборы завалов. За это давали дополнительно продовольственные карточки. Интерес вызвал зоопарк, где представление давали птицы и звери. Восторгу не было предела. Однажды доехал до Бранденбургских ворот. Рядом, в Тиргартене, шумел и копошился как муравейник главный чёрный рынок. Подростки торговали американскими сигаретами, старухи предлагали небольшие кусочки масла, кулёчки чёрного кофе, был даже сахар. Торговали всем: от угля в вёдрах до мыла и аспирина. Цены баснословно высокие и надежды, что когда-нибудь они снизятся, никакой. По рынку бродили калеки - живые и жалкие тени минувшей войны. На меня нашла тоска, и я отправился на набережную Шпрее, остановился у заветной скамейки, присел, вспоминая недавнее прошлое. Но кругом были чужие лица, ни одного знакомого, друзей по оружию не увидел. Больше сюда не приезжал.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12894
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.34.26 | Сообщение # 160 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Шалай И. И. Из бездны темных сил : Повесть-хроника / Ассоц. писателей Кавказ. Мин. вод. – Пятигорск : Северо-Кавказ. изд-во «МИЛ», 2003. – 256 с. : ил.
<< Предыдущий блок
- 117 -
Глава четырнадцатая
Я ВИДЕЛ ВОЖДЕЙ
16 июля в Потсдам специальным поездом прибыли И.В. Сталин и В.М. Молотов. Почётного караула и оркестра не было, такова была воля вождя. За полчаса до прихода поезда на вокзал приехал ПК. Жуков, его заместитель В.Д. Соколовский, начальник Генерального штаба А.И. Антонов и несколько высокопоставленных военных. В тот же день визит И.В. Сталину нанесли премьер-министр Великобритании У. Черчилль и президент США Г. Трумэн.
Конференция началась во второй половине дня 17 июля. Заседание проходило в Большом зале дворца за круглым столом, незадолго до встречи его срочно привезли из Москвы - такой величины в Берлине не нашли. Потсдамская конференция была не только очередной встречей руководителей трёх великих дер-
- 118 -
жав, но и торжеством политики, увенчавшейся полным разгромом фашистской Германии и безоговорочной капитуляцией.
Для меня памятным стал день, когда конференцию досрочно покинул У. Черчилль, а на его смену прибыл К. Этли, только что избранный на высокий пост премьер-министра. В работе конференции возникла пауза. Сталин и несколько членов делегации совершили прогулку по Потсдаму. Основная тяжесть по обеспечению безопасности легла на советскую сторону. В Потсдам прибыла служба охраны Кремля.
Торопился из четвёртой районной комендатуры к себе, меня остановили московские часовые. Проверив документы и спросив оружие (при себе его не имел), разрешили продолжить путь. Метров за сто пятьдесят до главной комендатуры задержали снова, но узнав о моей цели, отпустили. На входе в здание документы проверили ещё раз. Помимо знакомых часовых нашей роты пост несли ещё два человека из охраны вождя, москвичи находились и внутри здания. Дежурил по комендатуре капитан Хани-пов, он попросил меня пройти в дежурную комнату. Там я встретил посыльного Ф. Корнейчука - бывалого солдата, родом из-под Ровно, с ним дружил. В здании - полнейшая тишина, никакого движения, муха пролетит - слышно. Дверь отворилась, и в дежурку вошёл генерал Круглов, начальник личной охраны Сталина, с ним ещё трое. Капитан Ханипов не успел отрапортовать, как генерал потребовал срочно вызвать коменданта. На что капитан ответил: «Я это уже сделал».
Сталин вошёл раньше, чем явился полковник Верин. Дежурный вскочил с места, вытянувшись в струнку и щёлкнув каблуками, стал докладывать Главнокомандующему, но Сталин жестом руки остановил его. Был он в хорошем расположении духа и, подойдя к посыльному, спросил:
— С какого года будете?
— С тринадцатого, товарищ Сталин, - мягко ответил Корнейчук. Сталин улыбнулся:
— Скоро поедешь домой. Родные, небось, заждались?
Забегая вперёд, скажу, что вождь своё слово сдержал. Сразу после конференции начался массовый отъезд бойцов. В числе первых покинул Германию рядовой и сержантский состав рождения до 1914 года.
Пока Сталин расспрашивал Корнейчука, с меня спало напряжение, и я пристрастно стал разглядывать вождя. Про себя отметил, что не так уж он мал ростом, выше меня. Тут подоспел комендант и проводил Сталина в свой рабочий кабинет. Говорили недолго, минут пятнадцать.
Когда Сталин уехал, по комендатуре дали отбой и все обрати-
- 119 -
ли взоры на нас с Корнейчуком - что да как? Стал рассказывать однополчанам подробности. И всё горит во мне, точно я счастливый билет вытащил. Встречей с вождём партии гордился.
Позже появился анекдот о том, как вели себя и чего хотели лидеры мировых держав. Во время праздничного обеда Черчилль обратился к Сталину:
— Иосиф Виссарионович, правда ли, что в Грузии сохранился обычай дарить гостю понравившуюся ему вещь?
— Да, такой обычай в Грузии есть.
— Мне понравился Крым...
— ...а мне Кавказ, - довершил желание Черчилля Трумэн. Сталин разжал кулак, показал уважаемым гостям пять пальцев:
— Если угадаете, какой из пальцев средний, я исполню ваши желания.
Черчилль точно указал на средний палец, а Трумэн, почувствовав подвох, показал на указательный. Сталин вложил большой палец между средним и указательным и показал им фигу:
— Ошибаетесь, господа! У меня средний тот, что большой.
Неожиданно Черчилль предложил тост за маршала Жукова.
Маршалу ничего не оставалось, как предложить ответный тост за британского экс-премьера, от волнения он машинально назвал его «товарищ». Молотов метнул в сторону маршала изумлённый взгляд. Жуков тут же сымпровизировал:
— Предлагаю тост за товарищей по оружию, наших союзников в этой войне - солдат, офицеров и генералов армий антифашистской коалиции, которые так блестяще закончили разгром фашистской Германии.
Тут уж он не ошибся.
С успехом прошли по Восточной Германии гастроли Лидии Руслановой. Заключительное выступление ожидалось на стадионе в Потсдаме. Полковник Верин распорядился для поддержания порядка выделить охрану. К этому радостному событию офицеры и солдаты готовились с большим старанием. Лично я зарядил свой фотоаппарат новой плёнкой, в надежде запечатлеть уникальный в жизни момент. Но концерт не состоялся. Всенародно любимую певицу не отпустил маршал Г.К. Жуков, устроив банкет в её честь. По подсказке члена военного совета Группы советских войск в Германии генерал-лейтенанта К.Ф. Телегина маршал наградил Русланову орденом, подчеркнув: «Уж кто-кто, а вы, Лидия Андреевна, этот орден перед народом заслужили».
Торжественно отметили 28-ю годовщину Октябрьской революции. Утром старшина роты поздравил нас с пролетарским праздником и выдал по пятьдесят граммов спирта. После роскошного
- 120 -
завтрака отправились в городской парк, где ждали нас игры и аттракционы, десятки культурных программ. Вечером взметнулся в звёздную высь огромный, наполненный водородом, воздушный шар. С восхищением смотрел, как поднимается в небо портрет Сталина, вышитый по кумачовому полотнищу шёлковыми нитками. Рядом с портретом в лучах прожекторов торжественно развевалось знамя Страны Советов. Это было впечатляющее зрелище.
Не остался незамеченным приезд в Восточную Германию наркома внутренних дел В. Абакумова. Фамилию генерала тайного карательного ведомства услышал впервые, знал Ежова, Ягоду, Берия, а вот Абакумова - нет. В полках его появление вызвало панику. Говорили, что генерал привёз с собой списки, по которым не сегодня-завтра начнутся повальные аресты генералов и офицеров высшего состава. Вопрос «Кто первый?» беспокоил многих.
Прошёл слух, что Главком советских оккупационных войск и Главноначальствующий в советской зоне оккупации Г.К. Жуков не дал развернуться Абакумову. В полках прошли политзанятия, на которых в адрес маршала раздавались слова благодарности как их защитника. По их словам, Жуков - это тот человек, который в обиду подчинённых не даёт. Такое мнение слышал от многих.
Зачастили дожди. Тепло убывало. Всё чаще по ночам ледок слабый схватывал поверху лужицы. В войсках перешли на зимнюю форму. Похолодание наблюдалось и в отношениях между союзниками. Участились случаи задержания военнослужащих союзных армий нашими патрулями. Их отпускали только после прибытия официальных лиц. На политзанятиях можно было слышать, что Америка и Англия вовсе не союзники нам и никогда ими не были. Такие высказывания командиры не пресекали, хотя понимали, что это не так. Чувствовалось, что строится новый «железный занавес», вернее, переносится с Буга - Государственной границы СССР - на Эльбу.
Я всё так же занимался отчётами, ездил в Карлсхорст. Берлин за эти месяцы заметно преобразился - завалы от разбитых зданий разобраны, кирпичи освобождены от цемента и пошли в дело - строили новые дома. В свободное от службы время ходил в парк, посещал кинотеатры, бывал в Доме офицеров, куда часто приезжали театральные коллективы со всего Союза. Дважды совершил прогулки на пароходе по озеру Ванзея. Родные регулярно получали от меня письма. Настораживало, что в письмах от них некоторые места были вымараны, что-то не нравилось цензуре. А вот посылку от меня не вскрыли, пришла в целости и со-
- 121 -
хранности. Сообщил о гибели двоюродного брата Михаила. Его родители, оказывается, не имели сведений о сыне, числился Миша без вести пропавшим. После моего сообщения сделали запрос в Москву и получили справку о смерти, как сказано -«при защите Отечества». Мой старший брат вернулся из немецкого плена, внедряется в деревенскую жизнь. Много земляков не вернулось с полей сражений, не меньше стали инвалидами.
Начало 1946 года не внесло в мою жизнь каких-нибудь изменений. В январе написал рапорт на имя полковника Верина с просьбой направить на учёбу в Липецкое лётное училище. Мечта летать не покидала меня, я верил, что она сбудется. Полковник одобрил мой выбор профессии, пообещал, как только прибудет пополнение, посодействовать в этом вопросе. И вторую мою просьбу - разрешить поездку в Польшу, возложить цветы на братскую могилу, где похоронен двоюродный брат Шалай Михаил Иосифович - решил положительно, даже подсказал, как туда добраться. Однако в конце февраля оперуполномоченный комендатуры в моей поездке в польский город Пиритц отказал, сославшись на то, что такое путешествие для советских военнослужащих небезопасно.
Оставшиеся на службе в Группе советских оккупационных войск офицеры успели побывать в Союзе, женились, привезли семьи в Германию. К полковнику Андрею Захаровичу Верину из Днепропетровска приехала жена с малышом лет шести. Мы готовились к первому в своей жизни военному параду совместно с армиями союзных войск. Колонны должны были начать движение из Западного Берлина, пройти мимо мемориала в Трептовом парке и через Бранденбургские ворота войти в советскую зону. Впервые увидел, как маршируют солдаты в юбках - у шотландских солдат вместо брюк были юбки в клеточку.
В апреле сорок шестого Г. К. Жуков уехал в Москву, его назначили Главнокомандующим сухопутных войск, передал полномочия своему заместителю генералу армии В.Д. Соколовскому Перемещение Жукова из Германии в Москву в войсках восприняли с одобрением, пошли разговоры, что это неспроста, скоро займёт должность наркома. Его боевые соратники, оставшиеся в Германии, надеялись, что маршал их не забудет.
Печальным оказалось время после отъезда Жукова. В Группе советских войск начались аресты, чекисты лютовали. В первую волну попали те генералы и офицеры, которых маршал защитил от хозяина Лубянки - генерал Минюк и подполковник Сёмочкин, адъютант маршала. 26 апреля 1948 года взяли Главного маршала авиации, дважды Героя Советского Союза Новикова. В Ростове без предъявления ордера арестовали и доставили во внутрен-
- 122 -
нюю тюрьму МГБ генерал-лейтенанта К.Ф. Телегина. Такая же участь постигла и другого Героя Советского Союза, бывшего командира кавалерийского корпуса, генерал-лейтенанта В.В. Крюкова. Аресты в Группе советских войск в Германии вызвали панику в высшем военном эшелоне власти. Были случаи, когда у некоторых командиров нервы сдавали, боясь лопасть в лапы чекистов, они уходили в Западную зону.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12895
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.56.22 | Сообщение # 161 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| [Луговой В. И.] Семь лагерей Василия Лугового : [записала Скибинская О.] // Не предать забвению : Книга памяти жертв политических репрессий, связанных судьбами с Ярославской областью. Т. 4. – Ярославль : Верхняя Волга, 1997. – С. 329–335.
- 329 -
СЕМЬ ЛАГЕРЕЙ ВАСИЛИЯ ЛУГОВОГО
Василий Иванович Луговой — человек сложной судьбы. И дело не только в том, что во время войны служил в авиачастях под командованием Евгения Савицкого, чья дочь десяти-
- 330 -
летия спустя станет второй женщиной-космонавтом СССР, что встречался с Василием Сталиным... Луговому было уготовано судьбой попасть в плен и пройти пять немецких лагерей, а после Победы — еще два лагеря, но уже в России.
Родился Василий Иванович в 1919 году в Тульской области. До 1932 года жили в доме-пятистенке. Кроме сада — коровы, лошади, овцы. Всем в доме заправляла бабушка. Однажды отец вернулся в село с известием: «Колхозы у нас будут организовывать, а я зачислен двадцатипятитысячником». Бабушка запричитала: «Ой, Ванька, умирать тогда надо».
После смерти бабушки дом заколотили, и вся семья с пятью детьми переехала в Ярославль к отцу, который к тому времени работал заведующим постановочной частью в театре имени Ф. Г. Волкова. Именно он создал здесь первую вращающуюся на деревянной конструкции сцену. Потом такую же сделал в Костроме и Иванове.
После окончания восьми классов учился Василий в ФЗУ при автозаводе. Семья тогда ютилась в купленной одиннадцати-
- 331 -
метровой комнатушке в Бутусовском поселке. Поработал слесарем на автозаводе, поступил в техникум.
На Первомайском бульваре висели красочные лозунги: «Дадим стране 150 тысяч летчиков! И. Сталин». В 1937 году пришел в аэроклуб.
— Отец узнал, что я учусь летать, только когда к выданной в клубе форме я попросил его купить мне хромовые сапоги, — вспоминает Луговой. — Тогда я уже перешел работать на завод № 62 — нынешний ЯЗТА. В 1938 году в клуб приехали набирать курсантов в Сталинградское авиационное училище. Я пересел с аэроклубного У-2 на «разведчик» Р-5, а потом на И-16 — по тем временам последнюю модель истребителя.
По окончании училища младший лейтенант Луговой попал на Дальний Восток. До 1942 года летал на истребителе И-153 в составе 534-го полка.
Совсем недавно фронтовые друзья принесли ему книгу Евгения Яковлевича Савицкого «Полвека в небе», где автор вспоминает и о лейтенанте Луговом, служившем в его дивизии. Несколько строк о себе обнаружил Василий Иванович и в книге Героя Советского Союза А. Т. Тищенко «Ведомый «Дракона» («Дракон» — позывной Савицкого).
Дивизия оставалась в Хабаровске, а Савицкий успел побы-
- 332 -
вать на фронте, вернулся уже полковником, с орденом Красного Знамени. Лугового в составе сформированного Савицким 3-го авиационно-истребительного корпуса перебросили в Пензенскую область. Там летчики впервые увидели ЯК-16.
— Мы уже передислоцировались в Люберцы, — рассказывает Луговой. — Как-то стояли на аэродроме вместе с Савицким и увидели: садится группа истребителей ЛА-5. В руководителе группы Савицкий признал Василия Сталина, с которым встречался под Сталинградом. Василий почти мне ровесник, 1918 года рождения. Закончил годичное летное училище в Качинске и сразу получил два-«кубика». Он подошел к нам, поздоровался. Волосы у него были русые, немного вились. На отца совсем не похож, наверное, в мать. Савицкий и говорит Василию: «Покажи моим орлам, как твои летают». Истребитель Лавочкина мы тогда впервые видели. Ну, один из группы взлетел, стал фигуры выполнять и... врезался в землю прямо на наших глазах. Мы все были в шоке. А Василий Сталин спокойно так говорит: «Чего волнуетесь? На фронте же погибают! А это — сейчас уберут...» Неприятный осадок у нас остался.
Вскоре 812-й истребительный полк перебросили на Кубань. Старший пилот Луговой успел сбить четыре вражеских самолета, когда и с ним случилась беда. Его сбили 8 мая 1943 года. С неработающим мотором, вытекшим горючим пошел на вынужденную посадку. Садился прямо «на брюхо».
— Кровь заливала лицо, в голове шумело. Начал расстегивать ремни, чтобы вылезти из кабины, откинул колпак, и тут кто-то схватил меня сзади. Я голову повернул — форма немецкая... Притащили в землянку. Чисто, светло. За столом офицер. Переводчик сказал: «Господин офицер говорит, что война для вас кончилась. Радуйтесь, теперь вы останетесь живы». А я вдруг почувствовал, что в сапоге у меня сыро. Глянул — сапог весь в крови. Оказалось, снаряд, что разбил мотор, задел ногу. Меня перевязали, а потом привезли на мельницу, где за колючей проволокой было много русских пленных — пехота, моряки. Подсевший к нам цыган прошептал: «Здесь на семь километров плавни — болота, тростник, — но я знаю дорогу, выведу...» Однако через несколько часов нас перевезли в Анапу, оттуда на барже в Темрюк, потом в Керчь. Позже меня вместе с другим пленным летчиком Михаилом Мухиным на самолете с ранеными немцами перевели в Симферополь. Там я заболел сыпным тифом. Врач, наш моряк, здоровый, с бородой, узнав, что я летчик, отгородил мне угол, а вечером, когда немцы ушли, накормил супом с мясом. Увидев, что я подавлен, говорит: «Выбрось все из головы, не переживай, спасай толь-
- 333 -
ко свою шкуру...». Позже, когда я приходил к нему на перевязку — нога долго не заживала — увидел у него немецкого унтер-офицера, изъяснявшегося на чистом русском языке. Оказалось, наш разведчик. Был заслан еще до войны в Голландию. Когда началась война, пошел в гитлеровскую армию. Звали его Лешей. Нам он приносил газету «Красный Крым», издававшуюся нелегально. С помощью подпольного обкома он обещал вывезти нас через Азовское море к нашим.
Как-то меня вызывают из камеры вниз. Вижу незнакомую девушку. «Говори, что я твоя сестра». Оказалось, обо мне сообщили подпольщикам, и те стали передавать продукты — поддерживали силы.
Но однажды в тюрьме поднялась тревога. Оказалось, Лешу разоблачили. Взяли и нескольких полицаев-татар, которые тоже работали на нас. Между тем пленных погрузили в эшелон и перевезли в Лицмандштадт (польский город Лодзь) — во 2-й летний лагерь.
Когда Лугового взяли в плен, он весил 76 кг, хромовые сапоги были в обтяжку. А в плену дошел до сорока с небольшим килограммов, и сапоги на ногах болтались. Из-за термического осколка нога долго не заживала.
Тем временем наши войска подошли к Польше. Всю лагерную обслугу и инвалидов переправили под Штутгарт. Луговой вместе с другими военнопленными стал работать в туннелях, куда с началом американских бомбардировок немцы перевели производство парашютов. Работали в три смены. Сил едва хватало, чтобы, прислонившись к стене, держать восьмикилограммовый отбойный молоток.
Вскоре началась активная бомбежка Штутгарта американцами. Заключенных вывели в бомбоубежище, а про камеру Лугового, где находилось 13 человек, забыли. На их счастье, потому что одна бомба упала прямо в бомбоубежище. В камере же вылетели все рамы, лопнула стена. Выбежали на улицу — все горит. Старушка какая-то привела их в подземный туннель, где немцы прятались от бомбежки уже трое суток.
Выбравшись опять на улицу, далеко уйти не смогли из-за горящих домов. И первая же машина доставила беглецов в гестапо.
Василий Иванович прихлебывает кофе и на минуту переводит дух:
— Все же правильно говорят, что «серые» дома — счастливые. Во время бомбежки в Ярославле он так ведь и не пострадал. И у немцев то же самое. Здание гестапо у них было — шесть этажей над землей и столько же под землей. Отобрали у
- 334 -
нас ножи, острые предметы и отправили вниз, где от бомбежки скрывалось гражданское население. Вместе с немецкими стариками, женщинами и детьми нас и кормили, пока две недели разбирали развалины. Потом — был уже август 1944-го — перевезли в концлагерь Дахау. Среди заключенных — немцы, французы, голландцы, бельгийцы, итальянцы, русские. В это время отдельный барак был и у евреев. Хуже всего обращались со своими немцами, дезертировавшими с фронта. Нас сначала привели в санпропускник. Велели раздеться, одежду сложить в узелок с бирочкой, с собой — только ложки. Обрили, промазали от вшей и — в баню. Только потом мы узнали, что в той бане, где мы мылись, еще несколько месяцев назад уничтожали евреев. Людей загоняли в душ, потом пускали газ. После того как все умирали, автоматически открывалась высокая стеклянная крыша — проветривали. Пол раздвигался — туда по рельсам загоняли вагонетки, грузили трупы и вывозили на поля. Тела сжигали на удобрение. Уничтожение велось в массовом масштабе. Евреев травили еще каким-то ядовитым составом: каждому в рот совали ложку отравленной каши.
При мне евреи уже не уничтожались; помеченные шестиконечной звездой на лагерной форме, они жили в отдельном бараке.
Затем Луговой попал в лагерь, что располагался в 120 км от Праги. В Каменце военнопленные рыли туннель, где со временем должен был развернуться гигантский военный завод.
— А 8 мая комендант всех выстроил и заявил: «Кто к американцам — отходите сюда, кто к русским — в эту сторону». Мы стали советоваться. Большинство было за возвращение домой. А один наш бывший майор вдруг признался, что он — в прошлом чекист. Спросил: «Кто из вас видел пленных из Финляндии? Слышали о них хотя бы? Нет? А я их принимал. Их всех сразу — в шахты. Ни один не вышел... Зная нашу систему, лично я пойду к американцам. Жить еще хочу». Ну, мы подумали: в Финляндии были тысячи, а нас тут миллионы. Всех не расстреляют...
Решили подаваться на восток, не дожидаясь официальной передачи. Кому повезет — найдут свои части, может, все и обойдется. Пробирались горами, проселками, чтобы в больших городах не попасть в руки заградительных отрядов.
Луговому повезло попасть к своему командиру полка. Многие из его ровесников-лейтенантов, с кем начинал войну, носили теперь полковничьи погоны. Но несмотря на фронтовую дружбу, его перебросили в центральный фильтрационный пункт в Подольске. Вызвали для проверки мать, родных, которым в
- 335 -
свое время прислали похоронку на него, не вернувшегося из полета. «Отфильтрованных» погрузили в эшелоны и отправили «смывать кровью» вину перед Родиной в войне с Японией.
Состав дошел только до Уфы, когда выяснилось, что война с Японией закончилась.
После спецпроверки Лугового восстановили в звании младшего лейтенанта и отправили в запас. Вернулся в Ярославль в 1946 году.
Он уже работал на моторном, женился, а через две недели после свадьбы его снова посадили. Шел 1948 год. По статье 5810 (клеветал на колхозный строй, восхвалял Германию, ругал советскую молодежь и т. д.) получил 10 лет. Василия отправили в Озерлаг — особый режимный лагерь, из которого на родину — в год два письма... Сначала работал на авторемонтном заводе слесарем, потом мастером.
— По сравнению с другими зэками я жил нормально, а вот на лесоповале через полгода доходили...
В 1955 году Луговой был освобожден со снятием судимости. Реабилитировали его лишь в 1991 году.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=334
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.59.10 | Сообщение # 162 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 11 -
ГЛАВА III
Буду рассказывать только то, что видел воочию и пережил лично. Помню все до мельчайших подробностей. Слышу, как будто это было вчера, а не сорок пять лет назад.
Призвали в армию в январе сорок второго. Некоторое время призывники находились в сборном пункте Малой станицы (под Алма-Атой). Затем, после отбора медицинской комиссией меня с сотней других новобранцев, отправили в химроту, где прошли трехмесячную военную подготовку.
- 12 -
Скрипку постоянно носил с собой. Как только появлялось свободное время или наступало затишье начинал играть солдатам все, что бы ни попросили.
Казалось бы, какая музыка, если идет война?
А война — это чудовищный разгул смерти. Это и кровь, зловонные трупы, крики, грохот, вопли.
...И вот я в Термезе, небольшом узбекском городке. Попал в полковой оркестр, как оказалось, единственным скрипачом.»
Часто в местном клубе устраивали концерты для военнослужащих стрелковой дивизии.
Однажды командир полка подозвал меня:
— Скажи, музыкант, как твое имя?
— Айткеш.
— Что в переводе означает? Как по-русски?
— Не знаю, товарищ полковник.
Думал долго и придумал:
— Давай так: Гриша! Гвардии рядовой Толганбаев. Он же Григорий Иванович.
Так с его легкой руки и пошло.
Летом из Термеза через Красноводск, Каспий и Баку наш 545-й стрелковый полк 389-й дивизии перебросили на Кавказский фронт. Целый месяц на берегу Черного моря строили оборонительные рубежи — доты и дзоты на случай прорыва немецких войск.
Потом нас двинули в Чечню, под Грозный. Немцы рвались к этому городу, к кавказской нефти. Советских войск там оказалось много, все дороги были забиты армейскими колоннами. Шли тяжелые бои, но наш полк (про другие не знаю) был почти безоружен. Перед переброской на передовую солдат одели в английские шинели и ботинки, вооружили иранскими винтовками и пулеметами, выдали бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты. А против нас шли стеной немецкие танки, артиллерия, самолеты.
— А наши-то танки где? — спрашивали у командиров.— Где тучи самолетов, которые перед войной показывали на парадах и в кино?
Впрочем, человек ко всему привыкает, даже к смерти, она как бы находится всегда рядом. Я тоже быстро привык: ни пули не боялся, ни снаряда, ни летящего на бреющем полете немецкого самолета-штурмовика. Бежишь вместе со всеми и ничего не соображаешь. Ну, погибну, значит, погибну! Только бы пробежать вот это
- 13 -
расстояние, упасть живым за бугорок, сделать несколько выстрелов и по команде опять вперед, до следующего рубежа.
Наступали, отступали... Большие потери несли. Многие мои земляки-казахстанцы и алматинцы погибли за одну неделю тяжелых боев. Например, после очередной атаки, то одного нет, то сразу нескольких, и никто не может сказать, где и когда мы их потеряли. Смотришь, в отделение поступает новое пополнение, и опять незнакомые лица, чаще всего необстрелянные молодые ребята. И меня несколько раз перебрасывали из одного подразделения в другое. Был в пулеметной роте, и в стрелковой, и в роте связистов. Наконец в противотанковую попал подносчиком снарядов.
Однажды ночью под сильным обстрелом переправлялись через Терек. Река неширокая, но глубина большая и течение сильное. Плавать не умел, впрочем, также как и многие. Перебирались на другой берег, держась за натянутый над водой канат. Сколько погибло солдат на той ночной переправе! Немцы осветят реку ракетами и бьют чуть ли не в упор. Из темноты отовсюду раздаются отчаянные крики:
— Братцы, тону-у! Помогите! Не оставляйте!
С трудом переправились, захватили плацдарм, ринулись в атаку.
Но и в этих тяжелых боях бывали минуты затишья. Я здесь брал из санчасти с подводы свою скрипку и играл измученным солдатам. Грузины просили исполнить «Сулико» или популярную перед войной мелодию из кинофильма «Дарико». Русским хотелось услышать родные народные песни, казахам и узбекам — тоже свои, национальные. Бывало и так, что уставшие, голодные солдаты засыпали под мою музыку в наскоро вырытом окопе.
В конце сентября шли проливные дожди, казалось, что в тех местах и солнца вообще не бывает. Днем и ночью льет, как из ведра. Не прилечь усталому солдату, не присесть. Земля распухла от воды, образовалась сплошная жижа. Люди не выдерживали, не то что моя скрипка. Пришлось завернуть ее в тряпье и оставить на хранение в каком-то селе у старушки. Думал: вернусь, когда утихнут бои, заберу, но все получилось иначе.
В очередном бою наша противотанковая рота попала под сильный обстрел. Двоих убило сразу наповал.
- 14 -
Наводчиком был татарин Хисматуллин. Смертельно раненный в живот, он долго кричал:
— Помогите, помогите...
А кто поможет? Накануне раненый командир и до утра не дожил. Я был контужен и ранен в ногу. Много, должно быть, крови потерял, а когда очнулся, понял, что все уже кончено. Кругом враги, надо мной — немецкий танкист с пистолетом в руке.
Красноармейцев, кто жив остался, немцы согнали в какую-то лощину, посадили всех на землю — человек четыреста или пятьсот, поставили вокруг часовых. Я кое-как перевязал рану и дополз до них.
Через несколько лет на допросах следователи, многие из которых никогда не знали войны, не захотят и слушать об обстоятельствах, при которых я оказался в плену. Ранение, дескать, было легким, а контузия — кто ее тогда зафиксировал, кто подтвердит?! Умри, значит, и не рискуй оказаться в плену, иначе обречен на всеобщее презрение, забвение и смерть.
Уже октябрь. Золотая осень. Как сейчас помню: часов пять вечера, дождь перестал, солнце еще не село. Думал, что же с нами случится, когда опустится ночь? Смерть или жизнь? Неужели все кончено? Обидно как!
В лагере военнопленных под Моздоком немцы собрали несколько десятков тысяч человек. За колючей проволокой под охраной автоматчиков и овчарок находились полураздетые, голодные, к тому же раненые военнопленные, которые мучительно переживали то, чего до сих пор не испытывали — унижение. Надежды выжить или убежать не оставалось. Умирали ежедневно десятками от ран и голода. И все страдали от педикулеза. Говорят, вши чуют голодных, отчаявшихся, ослабленных. Всюду ползали — на голове, под бельем, на щетине, на бровях. Кажется, в рот лезут и нет силы смахнуть. Посмотришь на рукав шинели, и, кажется, сукно кипит от насекомых.
Снимешь рубашку, подержишь над костром, она трещит будто сало на сковороде шкворчит. Оденешь гимнастерку, а вши опять ползают по телу.
Однако и к ним может привыкнуть доведенный до отчаяния человек. Только с одним я не мог смириться — постоянным голодом. От постоянного недоедания люди вокруг меня сходили с ума или превращались в зверей. Видел это собственными глазами, когда ходил волоча по
- 15 -
ййрзлои земле раненую ногу, Которую лечил нароДнимй средствами, т. е. золой. Военнопленные то там, то здесь сидели у костров. Кто просто грелся у огня, кто сушил портянки и жарил вшей, кто выпаривал их над бочкой с растопленным снегом. Приблизившись к самому дальнему костру, я вдруг услышал, как говорили между собой красноармейцы.
— А мясо-то человеческое, оказывается, вкусное.
— Оно и полезное!
Торопливо пережевывая, они не обратили на меня внимания, а мне от этих слов стало жутко, и тошно. Люди едят людей! Нет, это не люди, а людоеды! Я поспешил отойти подальше.
Трудно сказать, чем бы все это для меня кончилось, если бы не представился такой случай.
Каждое утро в лагере проходило общее построение, проверяли живых. Однажды комендант спросил через переводчика:
— Есть среди вас музыканты?
Я притаился. Политруки говорили нам, что пленных из интеллигентов немцы уводят и расстреливают, иногда глаза им выкалывают, уши отрезают, собаками травят. И вот я молчал, прячась за спины товарищей. Но кто-то предательски вытолкнул меня из строя:
— Есть музыкант! Вот он!
Взглянув на мою жалкую фигуру, немцы не поверили:
— Ты? Музыкант?
Я опять молчал, но из толпы послышалось:
— Он музыкант! Хороший музыкант.
— На чем играешь? — спросил переводчик.
— На скрипке.
— И где же твоя скрипка?
— Нету.
Комендант что-то сказал солдатам, те записали фамилию, из какого блока и ушли.
Какие только мысли не приходили в голову. Скорее всего, думал, что скоро наступит конец. Ночью, часов в двенадцать, слышу, ищут меня. Поднялся с пола и выбрался из землянки. Луна висит над лагерем. Около входа стоят немцы, у одного из них в руках смычок и скрипка.
— Играй!
Смотрю, на инструменте вместо скрипичных струн —
- 16 -
натянуть» от мандолины, а на смычке всего 10—15 волос. Как на такой играть?
— Ну, да ладно,— подумал я.— Попробую. Все равно помирать.
Кое-как настроился, что-то из классики сыграл. Кажется, мазурку Венявского.
— Пошли,— сказали немцы. Привели к большому бараку, открыли дверь. Здесь за длинными столами при свете нескольких «летучих мышей» сидели солдаты и ужинали. В глубине за отдельным столом расположились комендант лагеря и офицеры. Переводчик доложил о том, что меня доставили. Комендант приказал:
— Пусть играет.
— А что играть?
— Что хочешь.
Стал исполнять одно произведение за другим. Немцы сидели молча, ели, слушали.
А я едва держался на ногах. От вида и запаха пищи кружилась голова и дрожали руки. В тепле вши яростно набросились на меня, все тело чесалось.
Вдруг комендант спросил через переводчика:
— Есть хочешь?
— Хочу.
Посадили за стол, сидящие рядом брезгливо отодвинулись подальше. Передо мной положили хлеб, сыр, колбасу.
— Ешь! Давай-давай!
Кусаю, тороплюсь жевать, а глотать не могу. Давлюсь.
— Выпить хочешь?
— Хочу.
Налили в кружку красного вина. Выпил.
Стало полегче. Думаю, черт с ними! Чему быть, того не миновать. Все равно убьют! Накормят, послушают— и в расход.
Еще налили из фляги. Выпил, но ничего не почувствовал.
Тут комендант встал, и все вскочили. Он что-то сказал и вышел. Солдаты зашумели, заговорили между собой. Не обращая ни на кого внимания, стараюсь поскорее все доесть.
— Ну, хватит! Выходи!
- 17 -
Вышли. Возле барака горит большой костер.
— Раздевайся!
Неужели конец? Сейчас, здесь?
Машинально снял шинель, и немцы бросили ее в костер. Гимнастерку — тоже. Вся одежда полетела в огонь. Стою на морозе голый, но ничего не чувствую. Смотрю, принесли новую одежду, гражданскую.
— Одевайся!
Одеваюсь и все еще жду смерти, мало что понимаю в происходящем. Откуда-то издалека слышу голос переводчика:
— Возьми скрипку. Пошли давай.
В первых боях испытывал страх, а тут происходит со мной что-то странное: полная прострация, ощущение надвигающейся пустоты. Куда вели меня, зачем?
Но вот привели в землянку. У раскаленной железной печки сидит комендант лагеря, одну ногу закинув на другую, читает газету. Солдату, который привел меня, приказал выйти.
— Садись,— сказал комендант по-русски.— Если хочешь, ешь, пей, пожалуйста.
На столе было все — и выпивка, и закуска. Я отказался и чувствовал, что медленно прихожу в себя.
— Тогда поиграй мне.
Теперь мог рассмотреть его — лицо усталое, холеное, задумчивый и печальный взгляд чуть голубоватых глаз. Сыграл мазурку Венявского и еще что-то из западной классики. Он слушал очень внимательно и с удовольствием, это придавало мне уверенности. Немец сказал:
— Хорошо. Только не надо еврейской музыки.
— Причем еврейская музыка? — удивился я.— Это классика.
— Венявский — это еврейская музыка.
Странно! Что такое еврейская музыка, что такое немецкая, или русская? Музыка всегда была для меня просто музыкой! Но я не спорил. Пусть мой репертуар в эту ночь сократится. В детстве брат Балтакай часто говорил, что прежде, чем играть, надо посмотреть на слушателей. Тогда публика тебя поймет и услышишь заслуженные аплодисменты.
До рассвета играл, не сомкнув глаз, потом комендант отправил меня в зону, предупредив, что, когда захочет послушать еще, вызовет.
- 18 -
И вызывал нисколько раз. Между тем, в лагерь изредка приезжали эмиссары рейха, армейские офицеры. Все происходило по одному и тому же сценарию. Измученных голодных людей сгоняли из всех бараков, землянок и подземных нор. По решению немецкого командования их предупреждали, что из числа военнопленных будут отбираться добровольцы на работу в Германию. Каждый раз нас уверяли, что немцы пришли на советскую землю не завоевателями, а освободителями от большевистского рабства.
Добровольцев на выезд в Германию было мало, но они были. Я бы солгал, если бы отрицал это. Кое-кто из военнопленных, доведенных до полного отчаяния, лишенных какой-либо информации о происходящем на фронте, считал, что война окончательно проиграна и думал только о том, как сохранить собственную жизнь. Многие еще продолжали верить в освобождение и победу над немецкой армией, но помочь, к сожалению, ничем не могли.
Мою судьбу определил комендант лагеря, молодой лейтенант сухопутных войск. Однажды, изрядно захмелев, слушая, как я играл ему, вдруг сказал:
— Ты здесь погибнешь! И скрипка умолкнет навсегда. Хочу, чтобы ты остался жить. Поедешь в Германию, а я постараюсь помочь.
Незадолго до отправки в Германию, комендант задал странный, как тогда казалось, вопрос:
— Как думаешь? Если попаду в плен к советским, меня расстреляют?
— Нет,— ответил я.— Вас не расстреляют. Видел немецких пленных солдат и офицеров. Их не убивали.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3341
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 08 Января 2013, 23.59.49 | Сообщение # 163 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 18 -
ГЛАВА IV
Старинный немецкий город Фрайбург, куда привезли нас, расположен в земле Баден-Вюртемберг у предгорий Шварцвальде, за тысячи километров от Казахстана.
Красивая тихая местность с мягким климатом, но все здесь чужое.
В окрестностях Фрайбурга было два огромных лагеря. Один предназначен для военнопленных, во втором содержали вывезенных из России, Украины и Белоруссии женщин. Немцы использовали их на различных работах, главным образом погрузочно-разгрузочных на железнодорожном узле.
- 19 -
Комендантом лагеря военнопленных был обер-лейтенант, по фамилии, если мне не изменяет память, фон Волькерзам. Он отлично объяснялся по-русски, говорил, что до войны несколько лет работал в немецком консульстве в Ленинграде. Там то хорошо изучил многонациональное искусство Советского Союза. У фон Волькерзама появилась возможность познакомить жителей Фрайбурга с песнями и танцами военнопленных разных национальностей. Ничего подобного они, конечно, до сих пор не слышали и не видели.
И вот на одной из утренних проверок немецкий фельдфебель, которому комендант поручил подготовку концерта, объявил о решении фон Волькерзама. Всем участникам будущего представления было обещано частичное освобождение от физических работ и дополнительное питание. Создали несколько групп, в каждой — до ста человек, объединив людей по национальному признаку. Певцов и танцоров было много, а музыкантов мало и инструментов не хватало. Пришлось мне аккомпанировать и грузинам, и украинцам, и армянам, и русским. Тогда впервые по-настоящему познакомился с хоровым и танцевальным искусством кавказцев и много приобрел для своего репертуара.
Наибольшее впечатление на меня произвели грузины. Их сольное и хоровое исполнение, танцы просто уникальны! Какое дивное многоголосие, какое чувство ансамбля, техника исполнения, неповторимая гармония. А зажигательные танцы?!
Наверное, ни один народ не может так гордиться своими танцами. Весь темперамент натуры передан в них — сочетание нежнейшей грации с филигранной отделкой четких, точных движений. Ни с чем подобным в своей жизни я не сталкивался!
Когда во время концерта фельдфебель, исполняющий обязанности конферансье, вышел на сцену и объявил по-немецки, что выступают жители Кавказа, грузины (впрочем, он говорил не «грузины», а «гиоргиен»), на аудиторию это не произвело никакого впечатления, люди смутно понимали значение этих слов. Ведущий, не растерявшись, нашел выход и объяснил:
— Выступают «шталины»!
Переполненный зал тут же оживился, это было понятно всем.
То, что через несколько минут увидели и услышали
- 20 -
жители Фрайбурга, потрясло и ошеломило. Грузинам долго и восторженно аплодировали.
Затем выступали азербайджанцы. Немецкое население о них не имело никакого представления. Фельдфебель находчиво пояснил:
— Азербайджанцы — Баку! Фон штадтин Баку! По залу быстро прокатилось: «О-о-о, Баку-у». Мне было интересно наблюдать, стоя за кулисами за происходящим на сцене, в зрительном зале и за тем, как публика реагировала на то или иное выступление. Поэтому в памяти осталось многое и на долгие годы.
Русских и украинских артистов фельдфебелю представлять не пришлось. Их немцы знали, о них много слышали. А для армян ведущий так и не нашел слов, объясняющих, кто они. Зато их национальные танцы перечеркнули все наши опасения, и зрители открыли для себя в искусстве еще одну неизведанную страничку.
Наконец, дошла очередь и до меня. Ведущий программу концерта с трудом выговорил мою фамилию, и, сделав небольшую паузу, добавил:
— Азия!
Для меня это было волнительным и радостным моментом. Ведь я играл немцам на инструменте, который любим и дорог каждому сидящему в зале. Скрипичное искусство здесь ценили испокон веков. Это была земля гениальнейших мастеров прошлого — Баха, Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шуберта и многих других великих композиторов.
Из зала смотрело множество глаз. В них было удивление, сомнение, любопытство. Мгновенно наступила тишина. Ни единого шороха, ни треска, ни откашливаний — ничего, как в пустоте.
И вот заиграл. Исполнил романс Бетховена соль-мажор. Чувствовалось, что зал впитывает каждый звук, каждый штрих. Ошеломленные зрители долго не отпускали меня со сцены, вызывали, что-то кричали, бесконечно долго аплодировали. Я понимал, что для них это было открытием. Люди с трудом представляли, чтобы какой-то «дикий азиат», далекий от европейской культуры, мог исполнить так вдохновенно и мастерски. Тогда решил сыграть импровизацию на тему народной песни «Елим-ай». Слушай, Европа, слушай, Германия, слушайте все казахскую народную песню, простую мелодию, в
- 21 -
которой слышится тоска по далекой, ни с чем не сравнимой родине.
После последних аккордов я окинул зал быстрым взглядом и мне показалось, что люди, сидящие передо мною, глубоко понимают меня и сочувствуют.
С концерта разрешили вернуться в лагерь без конвоя. Зрители от самых дверей клуба провожали военнопленных шумной толпой. Помню немецкую девочку Марию, которая шла до проходной и на ломаном русском языке объяснялась и жестами благодарила меня за хорошую игру.
— Данке шен! Данке!
Мария показала мне, где живет, приглашала в гости.
Поблагодарил девушку за отзывчивость по-казахски, по-русски, немного по-немецки. Старался объяснить, что сейчас не время хождения с визитами, а когда будет «Гитлер капут», тогда, возможно, посещу ее дом.
Помню, как испуганно вытаращила глаза и замахала руками:
— О, найн! Наин! Не говори так! Полицай бум-бум!
Больше не встретил Марию.
Участие в концертах не уберегало нас от происходящих событий, развернувшихся в лагере. По указанию фон Волькерзама военнопленных вскоре стали определять в подразделения, направляемые на восточный фронт. Предоставлялось лишь два выхода: либо—на фронт, либо — тут же, в могилу.
Не забыть, как на глазах у всех немцы насмерть забили прикладами солдата Алчанова, отказавшегося взять в руки оружие. Его гибель страшно повлияла на меня, настолько озлобила против немцев, что в любой момент готов был сорваться и нагрубить. Демонстративно отказывался выходить на работу, грубил конвою, не возвращался с железнодорожной станции в лагерь и т. д.
Но тут меня вызвали в комендатуру лагеря и сказали, что отсылают в Берлин, в распоряжение Туркестанского Национального Комитета (ТНК).
— Куда? Зачем? — ощерился я.
— Там объяснят.
— А Туркестанский комитет это что?
— Там узнаешь!
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3342
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.00.21 | Сообщение # 164 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 22 -
ГЛАВА V
Честно говоря, в то время, когда я попал в плен, имел смутное представление о Туркестанском Национальном Комитете. Что это? Город тюрков, страна какая-то? Еще в детстве слышал о городе Туркестан, но никогда не читал о существовании туркестанского государства. Впрочем, вскоре пробел в моем историческом образовании постарались заполнить. Но об этом еще расскажу. Хочу прежде всего сказать, что утверждения о добровольных началах формирования Туркестанского легиона были кем-то сознательно инспирированы. Во всяком случае мало встречал там добровольцев. Каждый здоровый человек в случае отказа от службы предавался суду вермахта. Люди боялись приговора трибунала, желали тайно использовать любую возможность, чтобы вырваться из лагеря. Таких легионеров—казахов, киргизов, узбеков, туркмен, таджиков — встречал почти каждый день. Были, конечно, и другие, которые ненавидели Советскую власть, большевиков, готовы были взять в руки оружие, чтобы изгнать их с территории Великого Туркестана. Были такие, но мерить всех одной меркой — это отвергаю.
Итак, поездом под конвоем направили из Фрайбурга в Берлин, где находился ТНК. Была короткая остановка. Ночь провел в небольшой комнате Туркестанского Национального Комитета.
Помню, неожиданно распахнулась дверь и вошел Галым Абсалямов. Тот самый юноша, с которым я учился в Алма-Атинском музыкальном техникуме. Модно одетый, с прической, уложенной по-европейски.
— Галым, ты откуда?
— И тебя не узнать,— сказал он.— Такой высокий стал. Как будто каждый день по пять сантиметров растешь. Случайно услышал, что везут какого-то казаха-музыканта, и зашел поздороваться. Никак не ожидал увидеть тебя.
Абсалямов рассказал, как в первый же день войны попал в плен, как оказался в лагере ТНК, где его нашли представители Туркестанского легиона, помогли освободиться, рекомендовали немцам как талантливого скрипача в Берлинскую музыкальную Академию.
Не мог тогда Галым знать, что через год после сильных бомбежек Берлина музыкальную Академию пере-
- 23 -
дислоцируют в Вену, что еще через год закончится война, и придется ему бежать во Францию, а потом в Турцию.
На утро, там же, в Берлине, я встретил и другого земляка — Мажита Айтбаева, до войны преподававшего в нашем техникуме казахский язык и литературу. Был прекрасным человеком и уважаемым учителем. Сначала он меня не узнал, а может быть, сделал вид, что не узнал. Но когда я напомнил об Алма-Ате и техникуме, М. Айтбаев рассеянно произнес:
— Ах, да! Кажется, вспомнил тебя.
Но разговора не получилось.
Берлина я вообще так и не увидел, как и Варшавы, куда прибыли с конвойным на другой день. Нигде не останавливаясь, меня доставили в штаб Туркестанского легиона, расположенный в восемнадцати километрах от Варшавы.
В поселке немцы расквартировали и иностранные легионы — болгарский, грузинский, туркестанский и другие.
Территория Туркестанского была огорожена. Проходили туда только по специальному пропуску. Легионеры одеты в пилотки и поношенные мундиры с нашивками на рукаве: «Туркестан». Конвоир сдал меня в штаб легиона немецкому унтер-офицеру, вокруг которого рылись в бумагах писари — несколько узбеков, казахов, киргизов. Фамилий их не знаю.
Еще не ведая толком, зачем меня сюда привезли, не дожидаясь решения своей судьбы, заявил унтер-офицеру, что не собираюсь брать в руки оружия и служить в легионе не буду. Унтер, естественно, прикрикнул на меня, началась словесная перепалка. Сгоряча обозвал его «фашистом». Немец чуть было не ударил меня и пригрозил тюрьмой и лагерем, из которого не возвращаются. Наверное, речь шла о Дахау или Освенциме, о которых в то время я еще ничего не слышал.
Через десять минут отправили в темный подвал под зданием штаба и надолго забыли о моем существовании.
В сумерках кто-то окликнул меня по-казахски через узкое окошко под самым потолком камеры.
— Эй, джигит! Возьми!
Кое-как дотянулся до котелка, спущенного по веревке. В нем оказались вкусные котлеты с макаронами и
- 24 -
соусом. Ну, это была еда! Только успел поесть, как котелок уплыл в темноту.
Заточение продолжалось дней десять, и каждую ночь кто-то приносил пищу и воду.
В конце концов, за мной пришли, вывели из подвала и привели в просторный барак, где размещалась хозрота легиона, жили и работали сапожники, портные, слесари, повара. Там же был и взвод пропаганды, где обустроились артисты, музыканты, танцоры — представители народов Средней Азии и Казахстана.
После коротких расспросов о том, кто я и откуда родом, приказали умыться и привести себя в порядок. Через некоторое время в барак стремительно вошел среднего роста, коренастый казах с живым добродушным лицом. Прямо с порога спросил:
— Привели? Где он? — и, увидев меня, представился, не мешкая.— Мухаметгали Батыргерей-улы! Это ты шумел в штабе? Ну, и дурак! Вот что. Все здесь свидетели: я выпросил тебя у командира легиона капитана Эрниха. Ты музыкант? Скрипка? Очень хорошо. Будешь во взводе пропаганды. Все вопросы потом. Договорились?
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3343
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.01.17 | Сообщение # 165 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 24 -
ГЛАВА VI
Рассказ Мухаметгали Батыргерей-улы
До войны я был солистом Алма-Атинской государственной филармонии имени Джамбула. В 1940-м призвали в Армию. Служил в Брестской крепости и там же после тяжелых боев попал в плен к немцам. В сентябре 1941-го меня привезли в город Демблин, в лагерь военнопленных. Это находится в Польше. В большую старинную крепость согнали более восьмидесяти семи тысяч пленных разных национальностей. Многие из них на моих глазах умирали от ран и болезней, от голодного существования. А мне помог случай, то есть совсем незнакомый человек, крымский татарин с красной повязкой на рукаве подошел однажды и спросил:
— На гражданке кем работал?
— Артистом.
— Где?
— В Алма-Ате.
— Вот что. Я санитар... Стой на этом месте, никуда
- 25 -
не отходи, иначе я тебя потом не найду в этой толпе. Через пять минут вернусь.
Убежал куда-то и тотчас вернулся:
— Иди за мной.
Пришли мы в полуподвальное помещение крепости — длинный коридор, заставленный кроватями. Дизентерийное отделение. Те, кто с ранениями находились на втором этаже, а здесь — поносники. От слова «понос».
У входа стоял невысокий человек, похожий на корейца. Я ему:
— Здравствуйте.
А он мне:
— Саламатсызба.
Оказался казахом Жубанышевым Жанкожой из Актюбинской области, моим земляком, врачом по специальности.
Он и санитар пристроили меня завхозом дизентерийного блока. Главная задача — получать и раздавать больным продукты.
В коридоре лежали человек двести или триста. У немцев было такое правило: завтрашний утренний паек я должен получать со склада накануне вечером, причем без всяких накладных и списков. Скажут в. наличии двести или триста человек, на столько и получай. Обманывать нельзя, узнают, что соврал — непоздоровится. Вечером получил, а утром начинаю раздавать,— оказывается, за ночь минимум пятьдесят человек умерло. Куда излишек девать? Стал оставшийся хлеб носить в свой прежний барак землякам-казахам. Всем рассую по карманам — ешьте, ребята! Тогда еще не знал, что этим не только их, но и себя спасаю.
Первый раз, когда в ноябре сорок первого получал пайки, в крепости числилось, по словам самих же немцев, восемьдесят семь тысяч заключенных. А к первому февраля сорок второго года, то есть через три месяца, осталось всего пять тысяч. Кое-кого, конечно, увезли в другие лагеря, в том числе и многих моих земляков, спасенных от голода. Остальные умерли в основном от истощения.
В апреле оставшихся в живых вывезли в летние лагеря.
В мае прикатили к нам немецкие офицеры. Построили в шеренгу казахов, узбеков, таджиков, туркменов, киргизов и приказали выйти из строя.
- 26 -
Оказалось, около ста человек. Ничего не объясняя, посадили в товарный вагон и повезли в неизвестном направлении.
Всю ночь ехали, под утро слышим, что приехали в Варшаву. А когда рассвело, увидели, что вагон стоит в тупике, вдали высится забор с колючей проволокой. Приказали выйти из вагона. Слышим, кричат по-казахски, по-узбекски. Какие-то черные лица маячат поверх забора. Дали по куску хлеба и свиного сала. Мы уже привыкли к нему, стоим и жуем. Когда совсем утро настало, появился высокий метра два ростом, немецкий капитан, а с ним худощавый красивый казах в немецкой форме. Обошли строй, капитан обратился к нам с речью:
— Поздравляю вас с прибытием на территорию Туркестанского легиона!
Впервые здесь услышал, что такой легион существует и сюда собирают из всех лагерей, кто родом из Средней Азии и Казахстана.
— Тут будете жить, работать и служить! — объявил немецкий капитан.
Погнали в лагерь, а люди, которые находились там, бросились нам навстречу. Боже! Сколько крику, шума, слез! Все ищут земляков, родственников. Немецкие солдаты пытаются нас разделить, но безуспешно. Долго не могли успокоиться.
В глубине лагеря, на большой площадке стоит длинная палатка, в которой находится баня. Прибывших заставили быстро раздеться и мыться под душем. Как в рай попали!
Помылись, вышли с другой стороны палатки повеселевшие, будто помолодевшие. Там кучами разложена чистая одежда. В одной лежали трусы, в другой — нательные рубахи, в третьей — штаны и кителя. Выбирай, кому какой по размеру. Вся одежда была итальянского производства, но на кителях нашиты изображения мавзолея Ходжи Ахмеда Яссави и надпись по-арабски: «С нами аллах». У немцев на ременных бляхах тоже были слова «Гот мит унс», с тем же значением.
Повели на медосмотр. Два врача принимали: немец и казах. Казахов, прибывших в легион, числилось не более десяти, и все пошли на прием к земляку. Он осмотрел и всех признал больными, хотя, по-моему, военнопленные были практически здоровы. Только у меня на левой скуле уже несколько месяцев красовалась боль-
- 27 -
шая шишка. На первом допросе немецкий офицер ударил рукояткой пистолета. Он почему-то считал, что я скрываю свое командирское звание, хотя я всегда был рядовым.
И вот поместили в Варшавский госпиталь. Режим нестрогий, паек нормальный. Признаюсь, я считался хорошим картежником, как говорят, всю жизнь играл на интерес. И здесь этим баловался. Выйду в сквер, а туда приходили дети состоятельных поляков, старшеклассники, чтоб вместо уроков поиграть в очко. Как правило, всех обыгрывая, пацаны оставляли имеющиеся в наличии деньги, приносили мне вино, еду. С их помощью жил припеваючи и еще друзей обеспечивал.
Однажды вызвал меня командир легиона капитан Эрних.
— Ты, говорят, артист?
— Так точно, герр капитан.
— Будешь организовывать культвзвод.
В то время легионеров начали отправлять на восточный фронт. Подумал, зачем идти против своих? Раз приказывают, то постараюсь наладить культурную работу. Потом кому-то пришло в голову пойти к Эрниху и сказать, что в Советском Союзе такие команды называют взводами пропаганды. Эрних сказал:
— Ну, пусть будет взвод пропаганды.
Отцом Туркестанского Национального комитета и Туркестанского легиона был известный в мире казах Мустафа Чокаев. На Западе этот образованный человек, закончивший перед революцией Петербургский университет, появился еще до войны. М. Чокаев свободно владел немецким, английским, французским и всеми тюркскими языками. Жил в Париже, руководил там мечетью, объехал много стран Европы и Азии, где выступал с лекциями о народах Туркестана, порабощенных большевиками. Когда в сорок первом Гитлер напал на Советский Союз, М. Чокаев сидел в концлагере и оттуда написал немецкому командованию письмо о том, что на востоке СССР есть, мол, многочисленный туркестанский народ: казахи, киргизы, узбеки, таджики, туркмены. Их представители, попавшие теперь в плен, могут образовать армию для освобождения своей Родины, не представляя опасности ни для одного солдата великой Германии. Немцам идея Мустафы Чокаева понравилась, и они привезли молодого человека в Берлин. Мустафа предложил
- 28 -
следующий план: во-первых, надо всех пленных турке-станцев освободить из лагерей и объединить под его командованием, обеспечить обмундированием, продовольствием, оружием. Во-вторых, когда немцы, разгромив Красную Армию, подойдут к Волге, он со своим легионом освободит от большевиков всю Азию. Это одобрил Гитлер, и тогда все началось. Один из немецких генералов, бывших в окружении М. Чокаева, хорошо знавший русский язык, сообщил Мустафе:
— У нас в Берлине живет твой земляк. Тоже туркестанец!
— Кто такой?
— Уали Хаюмов!
— Где он? Хочу видеть.
Привели ему вскоре Уали Хаюмова, иначе Уалихаюм-хана. А кто он такой, тоже интересный вопрос.
В тридцатых годах по распоряжению И. В. Сталина послали группу молодежи из Казахстана и Узбекистана в Германию для изучения сельского хозяйства и немецкого языка. В Берлине их распределили по отдельным имениям немецких бауэров. Молодые казахи и узбеки проработали год, а потом вернулись в город для возвращения на Родину. Но одного не досчитались. Сбежал Уали Хаюмов, сын крупного узбекского бая. В Европе полным ходом шла мировая война, и Гитлер приказал очистить столицу от всех инородцев, и, в первую очередь, от евреев. Уали Хаюмов отсиживался в имении своего бауэра. Когда же в сорок первом Германия напала на Советский Союз, Уали перебрался в Берлин и устроился швейцаром в фешенебельном ресторане. Внешне он был красивым мужчиной лет сорока. Там его приметила немецкая девушка очень богатых родителей. Влюбилась. Она привела его домой, познакомила с родными и через некоторое время объявила всем, что выходит замуж. Никто не стал возражать и они поженились.
Вот его-то и представил немецкий генерал Мустафе Чокаеву. Тот обнял Уалихаюмхана, прослезился от радости, что встретил в Берлине земляка, а вскоре назначил Хаюмова своим адъютантом.
Между прочим, окружали М. Чокаева в основном казахи. Еще в лагере выбирал он самых надежных, образованных. Среди них оказалось несколько человек, спасенных мною от голода в демблинском лагере. Когда началась организация Туркестанского национального ко-
- 29 -
митета, Мустафа собрал всех верных ему людей дли конфиденциального разговора при закрытых дверях. Как говорится, без посторонних. Рассказал им о своих договоренностях с немецким командованием, а потом объяснил главное:
— Запомните, никогда немцы не победят Советский Союз. Никогда! Но я решил собрать вас всех вместе, чтобы спасти от смерти. Вы нужны будущему свободному Туркестану.
Не уверен, что гестапо не знало про это тайное совещание. У них с сексотами дело было поставлено не хуже, чем у нас.
Через некоторое время М. Чокаев ездил по лагерям и заболел гриппом, его поместили в госпиталь. Мустафа сразу сказал, что пищу и лекарство будет принимать только через руки Уали Хаюмова. А что сделал Уали-хаюмхан?
Он посоветовался с женой с тем, чтоб избавиться от Мустафы и занять место Президента ТНК. Может быть, наоборот, жена-немка предложила этот вариант. В конце концов они сговорились с местными врачами, получили две таблетки, которые Уали должен был подсунуть Мустафе Чокаеву.
Мустафа, говорят, что-то предчувствовал. Позвонил в Париж жене, рассказал странный сон, приснившийся накануне. Будто бы в доме упала ни с того, ни с сего вся мебель. А жена в ответ ему рассказала, что после того, как Мустафа уехал из Парижа, стала прилетать к окну какая-то невиданная птица. Потом вдруг перестала появляться. К чему бы такое?
Выпив таблетки, данные Уалихаюмханом, через два часа Мустафа Чокаев скончался. Я, конечно, при этой истории не присутствовал, но слышал ее от людей, которые были в ближайшем окружении у Чокаева. Они стали и мне близкими друзьями, соврать никак не могли. Например, среди них был уроженец Уральска Карим Каратабв, окончивший в 1934 году горно-металлурги-ческий факультет в. Свердловске. До войны он работал в Казани. Тесно сдружился с Маулькешом Каймельдиным, известным среди казахов под кличкой «Асан-кайгы». В 1934 году он закончил факультет журналистики МГУ и потом работал в Алма-Ате переводчиком. В ТНК среди приближенных Мустафы Чокаева был Мажит Айтбаев, литератор, выпускник КазПИ. Помню еще Дю-
- 30 -
йена Кожанакова, кзылординца, работавшего в войну на берлинском радио диктором казахского отделения. Они знали о всех событиях и настроениях в Туркестанском национальном комитете и говорили мне.
Однажды кто-то из них рассказал, что в лагере военнопленных под Фрайбургом появился казах-скрипач, который, выступая перед немцами, осмелился сыграть «Елимай». Впервые родная казахская мелодия прозвучала в Европе!
— Что за скрипач? Кто такой? Откуда? — удивился я.
— Кажется, из Алма-Аты,— ответили мне. Я отправился к капитану Эрниху и доложил ему, что во Фрайбурге объявился земляк, грамотный, способный музыкант, который очень пригодится в легионе. Попросил, если есть такая возможность, перевести скрипача в нашу культбригаду. Эрних отдал команду, и через несколько дней Айткеша Толганбаева доставили. Музыкант еще ни о чем не догадывался, да и до этого никогда не видел его в лицо. Кто-то прибежал из штаба:
— Муха, твой товарищ приехал. Скрипач!
— Где он?
— В подвале сидит.
— За что?
Пришлось самому тайком носить в подвал еду и воду, то через своих ребят посылал. В конце концов уговорил капитана Эрниха освободить Айткеша и зачислить в культвзвод, а потом вместе с ним собирал музыкальный ансамбль, выступал с концертами в городах Польши, Франции, Австрии.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3344
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.02.07 | Сообщение # 166 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 30 -
ГЛАВА VII
Чужбина есть чужбина. Но даже здесь человек может приспособиться и постараться выжить. Конечно, Легионово не сравнишь с Моздоком и Фрайбургом. Теперь в полную силу занимался музыкой. Инструмент, который постоянно возил с собой еще из Моздока, требовал капитального ремонта. Нужны были хорошие струны и волос для смычка.
Музыкантов во взводе пропаганды набралось человек тридцать. Мы репетировали, готовили программу, в которую, кроме классических произведений, включили и народные. Сначала я просто солировал, потом стал ру-
- 31 -
ководителем небольшого оркестра. Мне даже присвоили звание группенфюрера. Это унтер-офицер, командир отделения, хотя полномочий никаких. Любой немецкий солдат, не говоря об офицере, мог делать со мной все, что заблагорассудится, например, унижать, оскорблять, наказывать за любой промах.
Мы часто давали концерты в Легионово и в других польских городах, где находились туркестанские подразделения. Счастливые были мгновения для военнопленных, когда могли забыться под звуки мелодий. Старался исполнить музыку разных народов и чувствовал, что, слушая меня, все люди понимали этот язык. Музыка вдохновляла, обнадеживала, согревала в трудные минуты и было мне от того тепло на душе.
Немцы не скрывали, что Туркестанский легион может быть в любой час использован в войне против партизан на территории Украины, Белоруссии и Польши. Уалихаюмхан не возражал против таких действий, но все чаще становились случаи дезертирства, побеги совершали целые группы легионеров. Люди уходили в сторону бывшей польско-советской границы, к которой с боями приближалась наступающая Красная Армия.
Тогда немецкое командование решило перебросить легион подальше от линии фронта, во Францию. В декабре 1943 года местом дислокации Туркестанского легиона стал небольшой городок Альби на юге Франции, в восьмидесяти километрах от Тулузы. Весь штаб Туркестанского легиона перебросили туда.
Простые и жизнерадостные французы понравились мне. Недаром в 1926 году они с неописуемым восторгом принимали казахского выдающегося певца Амре Кашау-баева, выступавшего на Всемирной выставке в Париже. За исполнение народных песен он был тогда удостоен серебряной медали.
Накануне нашего приезда немцы постарались распространить среди жителей слухи о том, что в Альби прибывают ужасные дикари-азиаты, с которыми лучше не связываться. Видимо, агитация подействовала. Сначала французы отнеслись к нам не только недоверчиво, но, можно сказать, даже высокомерно.
Но это длилось недолго. Через некоторое время сдружились с местными жителями. Расскажу небольшой эпизод.
Мне нужно было заказать футляр для скрипки и под
- 32 -
этим предлогом стал выходить в город, чтобы найти мастерскую. Это оказалось несложно. Старый столярный мастер, с которым я впоследствии подружился, любил послушать музыку. Вскоре француз обещал сделать футляр из фанеры, поскольку другого материала не было. Когда заказ был готов, мастер познакомил меня с двумя молодыми ребятами. Я плохо говорил по-французски, но мог объясниться.
Позже выяснилось, что они были связаны с Сопротивлением и с пониманием выслушали мой рассказ о настроении среди легионеров, желавших перейти на сторону партизан. Мои новые друзья откровенно советовали с этим не торопиться.
— Еще не время! Надо ждать момента, чтобы высадились союзники, открытия второго фронта на севере или на юге Франции. А пока следует разъяснять обстановку, готовить туркестанцев к массовому переходу на сторону Движения сопротивления и ни в коем случае не допускать кровопролития.
Наверняка не я один говорил об этом с французами-патриотами. Многие туркестанцы так же, как и я, находили связи, различные контакты. Однако все предпочитали молчать, боялись предательства и расправы.
В мае 1944 года Туркестанский национальный комитет проводил в Вене свой первый Курултай. Руководители «Туркестанского государства» называли это мероприятие историческим. Собирались в одном из венских концертных залов, рассчитанном на триста человек. В те дни он был переполнен. Основной доклад сделал вице-президент комитета С. Алмамбетов. Говорили, что он же зачитал приветственные телеграммы Гитлера и генерала Власова. Пленарные заседания, на которых провозглашались планы построения Туркестанского государства, меня не интересовали, поэтому в свободное время от репетиций, концертов предпочитал бродить по улицам Вены, где любой дом и каждый камень пропитаны историей и музыкой.
Я видел много европейских городов, разрушенных войной, но Вена в мае 1944 года была почти полностью сохранена. Мосты через голубой Дунай, собор святого Стефана, здание Венской оперы, Бельведерский парк и многочисленные архитектурные памятники великим композиторам прошлого и настоящего производили неизгладимое впечатление.
- 33 -
После окончания Курултая мы исполнили обычные классические произведения и популярные узбекские, казахские народные мелодии. В программу концерта предписали включить и несколько песен, воспевающих Германию, Гитлера, Уалихаюмхана. Популярные казахские и узбекские мелодии исполняли с новыми текстами. Кто составлял их не, знаю, но слова были приблизительно следующие: «Гитлер, мы пойдем за тобой, за Уалихаюм-ханом освобождать Туркестан».
Кроме музыкальной части в программу взвода пропаганды входил показ двух драматических спектаклей по пьесам узбекских драматургов. Их поставил М. Батыргереев, а также исполнил главные роли. В первом сыграл Срыма Датова, во втором полковника Красной Армии, которого басмачи взяли в плен и расстреляли.
В Вене я в последний раз видел Галыма Абсалямова. Он приходил на наши концерты, затем вместе бродили по городу.
Через несколько дней нас вернули в Альби. Как во Франции изменилась обстановка! На многих заводах и железнодорожных узлах проходили забастовки рабочих. Почти не таясь, поговаривали, что гитлеровцам скоро придет конец и «Флорес франсез де интерьер», то есть французские внутренние вооруженные силы готовят всеобщее вооруженное восстание против оккупантов. Ядром всех сил были партизаны.
Вместе с Досаем Кадыровым, тоже музыкантом, уроженцем Киргизии (он умер совсем недавно) мы часто захаживали в небольшое кафе, которое между собой называли «Лена-кафе», потому что каждый раз там встречали девушку Елену Бертран. Заведение принадлежало ее родителям. Лена успевала приготовить на кухне, подавала посетителям кофе, вино очень быстро, изящно и красиво. А еще она любила слушать мою игру на скрипке, мелодии Верди, Визе, Брамса, особенно «Цыганские напевы» Сарасате, очень популярного в то время во Франции.
Немцы сюда не заглядывали, зато кафе постоянно посещали наши легионеры и французские патриоты. Был такой случай.
В один из вечеров кто-то предупредил, что немецкие солдаты окружают дом, в котором находилось «Лена-кафе». Перепуганная девушка сообщила нам, что это,
- 34 -
наверняка, ищут ее брата и ему грозит смерть. Что делать?
Необходимо было что-то предпринять. И я быстро придумал следующее: узнав, где находится ее брат, быстро поднялся на второй этаж, разделся и лег в постель, а молодой человек переоделся в мою фирму. Товарищи увели его из кафе под видом сильно захмелевшего легионера, а немцы, обшарив кафе, никого не нашли. Приблизительно через час мне принесли одежду, и я, как ни в чем не бывало, вернулся в лагерь. После того случая французы стали относиться ко мне с еще большим доверием.
В первых числах июня союзники высадились в Нормандии, где происходили тяжелые изнурительные бои с немцами.
«Пора уходить,— подумал я и поделился своими планами с М. Батыргереевым и с теми товарищами, которым доверял.
Но мы колебались, уходить или подождать. Французы советовали подождать. Поскольку бронированные войска немцев находятся еще вокруг Альби и нам далеко не уйти.
В начале августа заметил за собой слежку, об этом сообщил М. Батыргерееву и друзьям-французам. На следующий день вечером мы договорились встретиться на мосту через Гаронну, чтобы принять конкретное решение.
Но утром мне и М. Батыргерееву приказали немедленно явиться с вещами на вахту для отправки в Стау-денс. Все знали, что там расположен лагерь смертников и поняли: кто-то нас предал.
Под вооруженным конвоем нас повезли в Тулузу. Не помню как, но узнали по дороге, что 15 августа американцы высадили десант на побережье Средиземного моря и вместе с французскими партизанами начали громить немецкие гарнизоны.
Вокруг началась всеобщая паника. В этой суматохе трудно было понять кто, куда, зачем и почему направляется. Где американцы, где французы, где немцы? Англо-американская авиация непрерывно бомбила. Мы с Мухаметгали скрылись, захватив пакет, который везли с собой конвоиры. В том пакете был приказ о нашем расстреле, как перебежчиков.
Где пешком, где на машинах бежали мы по дорогам Франции, чаще по тропинкам, через брошенные жителя-
- 35 -
ми села и небольшие городки, лишь бы подальше от Альби и Тулузы, от Туркестанского легиона.
Легионерскую форму не сбросили, и потому, если натыкались на немцев, они принимали нас за «своих».
— Кто такие?
— Туркестанский легион! Приказано охранять эту дорогу
— Отправляйтесь в часть. Американцы в тридцати километрах!
Вскоре я потерял Мухаметгали и присоединился к группе французских партизан. Мы быстро нашли общий язык, ночами вместе пробирались на железнодорожные станции, забитые никем не охраняемыми составами, вскрывали вагоны с продовольствием, раздавали населению.
Через несколько дней и ночей добрались всей группой до города Монтелимара и укрылись в подвале какого-то полуразрушенного дома, чтобы дождаться прихода французской армии или американцев. Несколько раз принимали участие в перестрелке с отступающими в панике немецкими частями. Однажды ночью услышали по радио радостную весть о том, что французские партизаны собственными силами освободили юг.
В Марселе меня поразило Средиземное море (море видел впервые). Оно производило огромное впечатление. Временами спокойное, тихое, но в нем ощущалась скрытая сокрушительная сила. Вот тогда впервые подумал, что самое страшное уже позади и никогда больше не повторится.
Многое в лагере было совсем иным, чем во Фрайбурге, Легионе, не говоря уже о Моздоке. И прежде всего чувствовалось внимательное отношение к нам со стороны англичан. Сочувствовали и хорошо кормили. Мы по-яучали даже конфеты, печенье, сигареты. Впервые в жиз-'ни попробовал сухое молоко, яичный порошок, белый пышный хлеб, испеченный из канадской пшеничной муки.
Но и требования к нам со стороны администрации сборного пункта были высокими. Дисциплину требовали не советско-русскую, а европейскую, к которой, к сожалению, не были приучены. Например, не допускались бессмысленные споры, крики, шум, соблюдался элементарный порядок. Подошел, скажем, к раздаче, получил свою порцию — отойди спокойно в сторону и не вздумай лезть повторно. А с нашими как было? Поел раз и опять
- 36 -
лезет с миской и кружкой, а то и несколько раз. Дикость наша, жадность? Или так воспитывали, может, мозги устроены по-другому? Ему скажешь:
— Ну, что ты делаешь? Стыдно перед американцами. Не позорься!
А он огрызается:
— Тебе, что, больше всех надо? Не лезь, куда не просят!
Сколько раз удивлялся там, в Европе, их отношению к общечеловеческим ценностям культуры и искусства. Вот случай, который останется в памяти на всю жизнь.
Проходит мимо меня английский солдат и насвистывает себе под нос. Что бы вы думали? Мелодию из первого фортепианного концерта Чайковского! Значит, он настолько хорошо знал классическую музыку, тут не важно русскую, немецкую или французскую, что, любя, свободно насвистывал. Еще раньше, во Фрайбурге это было, удивился тому, что немецкое радио передавало финал четвертой симфонии П. И. Чайковского. По нашим советским меркам понять это было просто невозможно. В разгар войны против Советского Сюза, разрушив в Клину памятник великому композитору, немцы на всю Германию транслировали его музыку!
— Как же это может быть? — спросил я какого-то немца.— Вы же его ненавидите!
— В Германии любят Петра Ильича Чайковского,— возразил тот.— До войны слушали его произведения в исполнении прекрасного русского скрипача Мирона Полякина. Он приезжал к нам.
О прекрасном исполнении Мирона Полякина говорили и в Италии. Там тоже помнили гастроли талантливого скрипача в тридцатые годы.
— Ооо!— говорили с восторгом итальянцы.— У вас есть Полякин.
Несколько раз слушал его игру по радио, когда был студентом музыкального училища. Звезда Мирона Полякина, ученика Ауэра, как и моего учителя Лесмана, засияла раньше, чем мир узнал имя Давида Ойстраха.
Извините, забегаю вперед, но хочу закончить рассказ о влиянии русского искусства на Западе. Работая в Советском посольстве в Риме, я ходил на репетиции оркестра знаменитого театра Ди Адриано. Там побывал в музее Ф. И. Шаляпина. Целый зал, где долгие годы (а ведь
- 37 -
то были годы фашизма) итальянцы бережно хранили костюмы, головные уборы, парики, фотографии и ноты великого артиста. Каким же уважением пользовался Федор Иванович у итальянцев, если они так берегли память о его выступлениях в стенах этого великолепного театра!
Однако пора вернуться в Марсель, откуда нас на нескольких транспортных судах американцы перевезли в Неаполь и высадили на берег.
Был ясный теплый вечер, когда длинной, казалось, бесконечной колонной мы двинулись в путь. Не помню, а скорее всего не знал тогда итальянских названий населенных пунктов, через которые проходили. Запомнилось только, что все деревни были сказочно красивы, и больше всего меня волновало, что иду я по земле Верди, Паганини, Вивальди, Карузо. Их музыка звучала в моей душе.
Нас посадили на другое судно, которое доставило в город Таранто, расположенный на юге Италии. Оттуда через Египет и Иран должны были вернуться в Советский Союз.
В августе 1944 года союзники освободили лишь юг Италии, а северную часть занимали немцы. Война продолжалась, хотя, казалось, была от нас далеко.
Однажды староста лагеря объявил, что английскому командованию для выполнения особого задания требуются несколько человек, выходцев из советской Средней Азии, предпочтение отдавали казахам.
Поскольку я часто играл на скрипке и был, как говорится, у всех на виду, первым вызвали меня, после подобрали еще двоих. Английский майор Оиандер из штаба 8-й Армии объяснил, что вопрос согласован с советской военной миссией и забрал нас в штаб. Было решено перебросить всех троих за линию фронта в тыл 162-й дивизии Туркестанского легиона, находившейся на севере Италии. Предстояло связаться с туркестанцами и уговорить людей переходить на сторону союзников. Офицер предупредил, что задание очень сложное, опасное, если немцы обнаружат, придется применить оружие. Сдаваться не рекомендуется, отказываться от задания не советуют. Надо во что бы то ни стало помочь землякам. Несколько дней искали место перехода через линию фронта, обговаривали детально придуманную легенду о том, как мы оказались в распоряжении 162-й
- 38 -
дивизии. Вдруг по какой-то причине задание отменили, переброска не состоялась.
Английское командование передало нас в распоряжение советской военной миссии в Италии. Меня оставили при майоре Румянцеве и лейтенанте Сорокине, а двоих земляков вернули в Таранто.
Долго и очень подробно беседовали со мной представители Особого отдела полковники Рюмин и Яковлев, расспрашивали о пребывании в немецких лагерях, Туркестанском легионе и лагере перемещенных лиц. Все рассказал, как было, и, знать, ничего не смутило их в моем повествовании, если в конце концов предложили поработать в военной миссии в Риме.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3345
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.02.58 | Сообщение # 167 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 38 -
ГЛАВА VIII
В мае 1945 года кончилась война. Все говорили, должно быть, последняя в истории человечества. Казалось, самое страшное позади. Но еще трудно было представить спокойную жизнь без страданий, убийств, болезней и голода. Человеческий разум с трудом воспринимал происходящее. Казалось, пройдет месяц, другой и все начнется сначала. Начавшаяся мирная жизнь была очень хрупкой.
Меня определили в обслуживающий персонал советского посольства в Риме дежурным вахтером. Сутки дежурю, двое отдыхаю. Меня это устраивало. Жил в здании на Вио номентано № 16, где до войны находилось посольство Эстонии.
Режим посещения посольства строгий. Проходили только по специальному приглашению. О каждом посетителе обязаны докладывать по телефону и если разрешат — пропускают, провожают. Приходили итальянцы, англичане, американцы, немцы, русские эмигранты.
В свободное от дежурства время бывал в кинотеатрах, репетировал в оркестре Ди Адриано, участвовал в концертах. Как-то посчастливилось попасть в оркестр театра. Слушать неповторимых мастеров итальянской сцены! Соприкоснуться с вечно живым источником вдохновения! Это бывает раз в жизни. И я ценил те мгновения, запомнил их навсегда. Я открыл для себя необъятные перспективы оперы. Какое необыкновенное сочетание театрального действия музыкального сопровождения
- 39 -
и исполнительского мастерства! Поражали особенно развернутые массовые едены, декорации, вокальные возможности певцов. Какие голоса у Вениамина Джилли, Тито Гоби! То было неповторимое время, которое сейчас вспоминаешь с большим волнением. Обидно только, что за последующие годы я, практически, не смог услышать исполнителей такого полета.
В честь первого Дня Победы посол устроил официальный торжественный прием, на котором было много приглашенных.
Вместе с другими работниками советского учреждения мне пришлось обслуживать гостей. Дипломатический прием — это не то, что наше застолье, похожее на партийное или профсоюзное собрание с длинными и скучными речами. Гости свободно расхаживали с рюмками по залу, пили маленькими глотками, закусывали фруктами, знакомились друг с другом, разговаривали, много общались. Мне было любопытно наблюдать со стороны за Михаилом Алексеевичем Костылевым, нашим послом в Италии. Он покорял своей интеллигентностью, аккуратностью и общительностью.
Посол подходил к каждому человеку, всех поздравлял с Победой над фашизмом, желал всего наилучшего и успехов.
Когда Михаил Алексеевич направился в мою сторону, я подумал, что он хочет сменить опустевшую рюмку, но она оказалась полной.
М. А. Костылев подошел ко мне с женой, маленькой, очень подвижной женщиной, которая приветливо улыбялясь
— Поздравляю с днем Великой Победы,— сказал посол и попросил взять рюмку,— Много слышал о тебе, Толганбаев. Выпьем за твое здоровье.
От неожиданности я сильно смутился, не зная, как себя вести в таком случае. Наконец пробормотал:
— Спасибо, товарищ посол, за душевное отношение.
Тогда он был моим самым высшим руководителем и первым человеком, который поднимал тост за мое здоровье.
Через несколько дней передали ответственное поручение М. А. Костылева — выучить со всеми сотрудниками посольства новый Государственный гимн Советского Союза. Понял, что мне оказывают большое доверие.
Дали ноты, присланные из Москвы. Проиграл для
- 40 -
себя мелодию и узнал довоенную песню А. Александрова «О Ленине», много раз слышанную по радио. Теперь слова были другие:
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов
Единый могучий Советский Союз.
Мне нужен был концертмейстер, человек аккомпанирующий хору. В посольстве таких людей не оказалось, и я обратился к заведующему хозяйственной частью Солобкову за разрешением пригласить музыканта со стороны.
— Ему придется платить? А сколько? Надо, чтоб разрешил М. А. Костылев!
Пожилой итальянец-пианист, которого я нашел, согласился аккомпанировать за довольно скромную плату. Он с большим уважением и любовью относился к СССР и советским людям, ему даже льстило участие в предстоящей работе.
Каждый вечер на спевку собиралось человек шестьдесят. Пианист аккомпанировал, а я играл. Гимн выучили быстро и потом исполняли в торжественных случаях.
Признаюсь, что поручение посла подняло меня в собственных глазах. С тех пор старался любые поручения выполнять так, чтобы никто не мог упрекнуть меня в самой малой небрежности или недисциплинированности.
Мне разрешили в свободное время играть в итальянском симфоническом оркестре, ездить по стране. Купил в Италии скрипку «Штайнер», с футляром, двумя туртовскими смычками и другими принадлежностями.
Но как ни прекрасна была итальянская земля, небо, море, города, люди, мне все чаще и чаще снились казахские степи, лица родных, друзей, запах полыни. Неужели буду видеть их только во сне?
Еще тогда, когда были в Таранто, из Парижа по радио прозвучало выступление советского генерала Голикова. Он говорил от имени и по поручению И. В. Сталина. Я, как сейчас помню, его слова.
— Война не бывает без жертв, без потерь. И все, кто остались в плену у врага, не виноваты в том, что случилось. Соотечественники могут спокойно вернуться домой,
- 41 -
где ждет вас Родина, ждут матери, жены, братья, сестры, дочери и сыновья. Возвращайтесь!
И. В. Сталин продолжал оставаться для меня великим человеком, заботливым отцом, вождем всех народов. Как же его не боготворить? На фронте и даже в плену мы свято верили в него. Как же не вернуться, если он зовет нас?
Выступление генерала Голикова волновало до слез. Ведь Родина не прокляла, не забыла, не отвернулась.
Правда, знал в Италии и других людей. Помню, как в Таранто привели в лагерь пепемещенных лиц роту пленных власовцев, как они отказались заходить в зону, кричали:
— Или расстреляйте здесь, или отправляйте в лагерь для немецких военнопленных. Мы не русские, мы не советские!
У одного, носившего на груди немецкие ордена, полковник Яковлев спросил:
— Зачем тебе они?
— Я ради них воевал! — ответил тот и с презрением посмотрел на него.
Понял, не с ними я. Мне надо домой! Только домой. Написал послу заявление. Он долго не отвечал, потом уговаривал не торопиться, все хорошенько обдумать и взвесить. Не мог понять, почему он не хотел отпускать, а я твердил одно:
— Не могу больше. Отошлите на Родину. Тысячу раз потом разговаривал сам с собой. Спрашивал и отвечал однозначно.
— Ты не жалеешь, что тогда в сорок пятом вернулся в Советский Союз, в Казахстан? Чего тебе не хватало в Италии? Для тебя там начиналась новая цивилизованная жизнь, открывалось большое будущее. Ты уже получил там прекрасную работу в симфоническом оркестре, пользовался признанием в кругу профессиональных музыкантов.
— Я ни о чем не жалею!
— Может быть, ты обманываешь себя? — спрашивал внутренний голос.— Легче всего обмануть себя.
— Я не обманываю ни себя, ни других, нет! Все, что со мною случилось — это моя судьба. Не знал, конечно, даже не догадывался, что испытаю после возвращения. Не чувствовал за собой никакой вины перед родиной, перед своим народом, совестью.
- 42 -
— Все, кто вернулся, не считали себя преступниками!
— А кто есть преступник? Это тот, кто с оружием в руках воевал против Красной Армии и союзников, кто служил в войсках СС, в карательных отрядах, сжигал села и города, убивал стариков и детей. Таких людей было немало! Преступление совершали и те, кто, будучи в плену, сознательно готовился к борьбе против Советской власти, кто шпионил, наушничал, доносил. Я же не имел с ними ничего общего! Смысл жизни — не в сытом благополучии, а в высокой духовности, иначе человек превращается в грубое животное. Так говорил Абай. Счастье в том, чтобы быть со своим народом и со всеми людьми, населяющими мой Казахстан. На Западе, как бы ни преуспевал и не набивал желудок хорошей пищей, не одевался в красивые тряпки — ты там чужой! И как бы ни было трудно на родине, знал, что буду среди своих, рядом с такими же простыми советскими людьми.
Итак, возвращаюсь домой. Прощай, Европа!! Увижу ли я тебя когда-нибудь еще?
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3346
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.04.11 | Сообщение # 168 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 42 -
ГЛАВА IX
Три с лишним года прожитых за границей,— казалось бы, всего ничего! Однако этого пройденного пути, наверное, хватит на несколько жизней.
Мне было двадцать с небольшим лет. Я безмерно счастлив, что после тяжелых испытаний войной, скитаний по Европе, наконец-то возвращаюсь на Родину — в Советский Союз, в Алма-Ату, откуда всего несколько лет назад начался мой тернистый путь.
...Помню, как приехал в Алма-Ату в 1945 году накануне ноябрьских праздников, как вышел на привокзальную площадь Алма-Аты второй. Транспорта не было, попросил какого-то джигита помочь мне донести вещи до Театра оперы и балета.
Противоречивые чувства одолевали меня: радость от возвращения, и ощущение того, что ничего здесь за эти годы не изменилось — и люди, и дома. После того, что видел в Европе, Алма-Ата казалась мне заброшенной деревней. На Западе видел разрушенные войной города, развалины дворцов, но даже руины их говорили о величии и красоте. Наши бы алма-атинские дома после такой войны превратились в пепел. Больше всего мне казалось
- 43 -
странным, как люди, встречавшиеся на улицах, как-то странно присматриваются ко мне. Не то с удивлением и интересом, не то с подозрением, угадывая во мне чужака-иностранца. Правда, я был одет лучше, чем каждый из них, в Алма-Ате тогда не носили таких пальто, шляпы, обуви, в которых я приехал из Италии.
Родственники были поражены моим появлением, так как давно считали меня погибшим на войне. Естественно, пошли распросы. Объяснил им коротко, что прибыл из Италии, где работал в Советском посольстве, не упоминая ни о ранении, ни о плене, ни о Туркестанском легионе. Мне казалось, что своей работой в посольстве я оправдал себя во всех отношениях, а об остальном лучше забыть. И родственников, и соседей — с кем бы ни приходилось встречаться — интересовало, как там живут итальянцы и французы, что за народы такие, что у них за города и обычаи. Им до сих пор казалось, что Италия населена нищими забитыми людьми, которых нещадно эксплуатируют капиталисты и фашисты. В то, что я рассказывал, мои слушатели часто не хотели или боялись верить, стараясь переводить разговор на другие темы.
...Новый 1946 год встречали у Г. Мусрепова, который пригласив Е. Исмаилова, попросил привести и меня. Среди приглашенных были Бауржан Момыш-Улы, Малик Габдуллин, Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, Евгений Брусиловский, Куляш Байсеитова, Канабек — человек двадцать. Для меня это было очень волнительно. Сидел рядом с Е. Брусиловским. Вечер проходил весело, непринужденно, по-семейному, и вдруг разговор пошел обо мне. Попросили сыграть то, что играл заграницей. Стал играть и рассказывать о том, какое впечатление производила казахская музыка на немцев, французов, итал-янцев, например, «Гакку» в обработке Е. Брусиловского или «Казахский вальс» Л. Хамиди. Гости и хозяин слушали с большим вниманием и тогда, когда рассказывал об интересе европейцев к казахам и Казахстану, нашей культуре и исюрии.
Едва закончился мой рассказ, вдруг встал из-за стола Бауржан Момышулы.
—Вот что, аксакалы!—сказал он.—Вам надо учиться у этого мальчишки! Все вы любите говорить, что творите для своего народа, кичитесь, что живете для счастья казахов. А что вы знаете о своем народе, само-
- 44 -
Это было сказано резко, неожиданно грубо и в лицо уважаемых мною людей. Все за столом растерялись.
— Вы умеете только хвастаться своими заслугами. Вам бы только вволю поесть да выпить! — продолжал Бауржан.— Учитесь у этого джигита любить и прославлять свои народ. Не хочу я и сидеть с вами за одним столом.
С этими словами он и ушел.
Плохо я знал до того Бауржана и потому очень плохо почувствовал себя после его неожиданного выступления. Зачем я сюда пришел? Зачем рассказывал им о том, что видел и слышал в Италии и Франции? Все сидели молча, а я не знал, что делать: уходить вслед за Бауржаном или оставаться? Хоть бы кто-нибудь намекнул мне! Испортил вечер уважаемым людям!
И тут М. Ауэзов сказал спокойно:
— Ну, ладно. Не будем придавать значения тому, что произошло. Продолжим. Ведь завтра — новый год!
Не знал, даже не догадывался о том, что принесет мне этот год. Тревога прошедших военных лет еще давала о себе знать. Тонкий покров льда и снега искрился под лучами яркого солнца. Где бы ни пришлось побывать, куда бы судьба ни забрасывала меня, именно такой вспоминал Алма-Ату. Этот до боли щемящий знакомый запах улиц, который впитал в себя аромат апорта. И это удивительное ощущение постоянного, едва уловимого родства с величественными, суровыми горными вершинами Алатау.
Кажется, теперь самое страшное позади. Бессонные ночи, грязь, вонь, запах похлебки, смешанной с потом, кровью, с разлагающимися трупами людей, животных, постоянные вопли, крики—все то, без чего немыслима война.
Недосягаемые мечты, светлые грезы о продолжении учебы становятся явью. Благодарю судьбу за то, что наконец-то предоставила возможность серьезно заняться музыкой, поступить в консерваторию, совершенствоваться в мастерстве. Теперь ничто не может изменить планов. Звуки музыки мгновенно рождались в душе от переполнявших меня чувств, мелодии сами ложились на струны, хотелось беспрерывно играть, не переставая импровизировать, сочинять.
Но в одно мгновение все было прервано. Необходимо
- 45 -
явиться в МГБ. Беспрекословно выполнять и придерживаться предписаний:
— регулярно являться и отмечаться в определенные дни и часы к майору (указывалось Ф.И.О.);
— получить удостоверение о невыезде из города Алма-Аты;
— соблюдать особые чрезвычайные обстоятельства: обязательно подробно докладывать органам — куда, зачем, на какое время уходишь?
Для меня неожиданно начался мучительный и тяжелый период. Возрождающаяся из пепла вера о близком счастье, о новой прекрасной жизни заточалась в невидимые тиски мрачных предчувствий.
Регулярные встречи с майором МГБ, характер вопросов, с которыми он обращался, не предвещали ничего хорошего. Подозрительное, почти враждебное отношение было ко всему, о чем бы не говорилось. С первых же встреч понимал, что мои планы о поездке к родным и близким останутся неосуществленными.
Долгие годы на чужбине часто ночами мысленно уносился в знакомые мне уголки Семипалатинска, Шынгыстау, в бескрайние просторы, овеянные сказаниями и легендами, которые с детства запечатлелись в памяти так живо и четко, что казалось, вот я и дома, в кругу домашних друзей. По-разному тогда представлялась встреча с родиной, где вырос, воспитывался, учился, где живут знакомые по детдому, по школе. В самые тяжелые минуты эти воспоминания придавали силы. Часто, находясь у самой кромки смерти, передо мной всплывала картина беззаботного детства, юношества и вновь давала мне силы бороться и жить.
По приезде в Алма-Ату я остановился в доме зятя, мужа двоюродной сестры Шайзады Исмаиловой, и вскоре уже учился в консерватории. Навязчивая мысль повидать близких, многие из которых, наверняка, не надеялись застать меня в живых, не давала мне покоя. Но как уехать? Как вырваться? Без предупреждения органов, куратора-майора просто невозможно. Объяснять ему что-либо было напрасным трудом. И вот принял твердое решение — будь что будет!
Это было 3 февраля 1946 года.
На перроне вокзала Алма-Ата-1, когда я ожидал поезд, ко мне подошел незнакомый человек в штатском.
— Вы из консерватории?
- 46 -
— Да.
— Толганбаев фамилия?
— Толганбаев.
— Пошли.
— Куда?
—В комендатуру. И без вопросов!
Вопросы, действительно, были излишними. У комендатуры стоял часовой. Оперативник передал меня и мои чемоданы этому парню, сказав:
— Посмотри за ним. Сейчас вернусь.
Молодой человек возмутился:
— Почему я должен это делать? Ни за кем не буду смотреть!
Но оперативник прикрикнул на него, показав свое удостоверение. Вопрос был исчерпан.
Зачем, собственно, охранять меня? Я не собирался бежать. И куда?
Через некоторое время оперативник вернулся с напарником. Они повели меня в скверик у вокзала, где стояла служебная эмка. Посадили, поехали.
Мои предчувствия не предвещали ничего хорошего.
Тогда я еще и не представлял участи многих бывших советских военнопленных, вернувшихся домой после войны. Они не только не прощались с трибуналом, но и с беспощадным огульным обвинением в предательстве. Их бросали в тюрьмы и лагеря. Наслышанный о так называемых «врагах народа», и я не предполагал, что подвергнусь их участи.
Привезли во внутреннюю тюрьму МГБ, провели в подвальную сырую комнату, где уже находились трое надзирателей, которые, видимо, меня ждали. Потом появился тот самый майор, у которого я бывал раньше. Мне приказали раздеться догола, проделать разные физические упражнения: присесть, подпрыгнуть, нагнуться. Искали несуществующие микросхемы, пленки, перетрясли всю одежду, чемоданы, обнюхали каждую вещь. Родная скрипка, мой верный друг, палочка-выручалочка, была со мной. Конечно же, и ее обыскали внимательно.
— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — спросил майор.
Ответил, что не знаю. Тогда он выразительно посмотрел на меня и очень внушительно произнес:
— За то, что ты эти чемоданы украл!
— Ничего я не крал!
- 47 -
— Разберемся.
Оделся. Меня отвели в камеру № 24. Вот так началась моя новая, бесконечная жизнь с допросами и объяснениями. Первый допрос состоялся через день. Вел его капитан Курманжанов. Потом к нему присоединился полковник Сакенов. Допрашивали и другие. О «краденых» вещах забыли напрочь. Допрашивали старательно, как «изменника Родины», «врага народа», «антисоветчика». Пытались внушить, что я совершал преступления, предусмотренные статьями 58-16, 58-10 части второй, 58-11 Уголовного кодекса РСФСР. С первых секунд допроса методично вдалбливали версию о том, что якобы в октябре 1942 года, находясь на фронте, я добровольно сдался в плен фашистам, поступил на службу в немецкую армию, в 1945-м завербован разведкой одного иностранного государства и в числе репатриантов заброшен в СССР для шпионской работы и подрывной деятельности внутри страны.
И пошло, как говорится, и поехало. Сопротивлялся и отрицал все. Удивлялся, как эти люди, работающие в серьезной организации, не понимают элементарного. Ведь если бы мне только захотелось иной жизни, то не стал бы возвращаться в Союз, в родной Казахстан. Знал, что многие из тех, кто не вернулся домой, также не являются преступниками или не патриотами своей страны. Я, как и многие мои соотечественники, мог бы остаться на Западе—в Германии, Франции, Италии. Проще всего было тогда уехать в Америку, Турцию, на Ближний Восток.
Ни на секунду не возникало в сознании такой кощунственной мысли. Тогда и в голову не могло прийти, что среди своих стану одиноким, не смогу полноценно жить, быть полноправным гражданином общества, что невозможно будет достучаться до тайников человеческой души даже с помощью музыки, что придется преодолевать еще множество преград. Если бы предвидел, то убежден, многого можно было бы избежать.
Мои «беседы» продолжались. Мне говорили:
— У нас имеются достоверные сведения. Ты завербован вражеской разведкой. Должен сам признаться в этом, подробно рассказать нам.
Всеми силами старались заставить меня поверить в ложь, придуманную историю. Не мог еще догадываться о масштабах и размахах этой гигантской машины по
- 48 -
уничтожению невинных людей. Продумано было детально все, вплоть до полного подавления физических и моральных возможностей человека.
Мои родственники, преподаватели и студенты консерватории долго не знали, куда я исчез в первых числах февраля 1946 года. Через несколько месяцев они наведут, наконец, справки и им скажут, что меня расстреляли, как английского шпиона и врага народа. Но никто не попытается узнать подробности, чтобы не стать причастным к моему «преступлению». Ведь так повелось с начала тридцатых годов.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3347
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.05.05 | Сообщение # 169 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 48 -
ГЛАВА Х
Тем временем продолжали активно допрашивать. Следователи менялись один за другим.
— Обвинения понятны? Понятны. Признаешь?
— Да пошел ты... Никакой антисоветской пропаганды не вел. Когда это было? Если ссылаетесь на архивы легиона, на газеты и журналы комитета, там обо мне написано только то, что я играл на скрипке. Классику, народные мелодии.
А песни о Германии? Об Уалихаюмхане?
— Их нам приказывали исполнять...
— И вы исполняли. Вот это и есть антисоветская пропаганда.
А мы хотели жить! Но никаких заявлений против Советского Союза я не делал. Ни устных, ни письменных. И пьес антисоветских не писал. То, чего не было, не подпишу!
— Подпишешь! Никуда не денешься. Мы тут не таких, как ты, видали. Опыт имеется. Как ты оказался в плену?
— Был ранен.
— Это не оправдание. Почему не бежал?
— Как я мог бежать?
— Значит, изменил присяге и Родине. Поэтому стал резидентом английской разведки. Нам все известно, как видишь. Будешь говорить?
— Я не резидент и не шпион.
— Врешь! Что ты делал в Туркестанском легионе?
- 49 -
— Я же сказал. Играл на скрипке.
— Кто тебя вербовал в иностранную разведку?
— Я не шпион.
Медленно приблизился, ногу поставил на стул, на котором я сидел, заорал почти в самое ухо:
— Говори! Ну? Быстро!
Это «говори» до сих пор звучит в моем сознании на разные голоса.
— Говори, мать твою так! Говори!
И внезапно резко ударил в висок с такой силой, что, казалось, глаза вот-вот выскочат из орбит. От страшной боли теряешь сознание.
— Говори!
— Это, ты, конечно, можешь,— бормотал я.— Ответить тебе нельзя. Ты сильнее меня и старше. А то бы врезал как следует.
Следователь схватил широкую линейку, оттянул, концом попал прямо в лоб. В глазах сразу потемнело, свалился со стула и потерял сознание.
Меня посадили, брызнули водой из графина и все началось сначала.
— Говори! Будешь говорить?
«Что они хотят от меня? — крутится мысль в голове.— Какой я шпион? И вообще каким бывает шпион? Ему положено знать взрывное дело, аппаратуру связи, иметь оружие. А я же ничего не знаю, не умею: ни взрывать мосты, ни убивать из-за угла!».
Полковник Сакенов допрашивал меня, требовал назвать адреса и фамилии.
— С кем должен был выйти на связь в Алма-Ате? Говори! Куда тебе приказано явиться? Я ему ответил:
— Записывайте. Должен был явиться к вам, полковнику Сакенову. Вот и пришел.
— Ах, как заговорил. Ладно. В карцер его! Пусть отдохнет!
Карцеры и изоляторы были разные. Самое страшное, когда заставляли раздеться догола и загоняли в каменную тесную коробку, как в вертикально стоящий гроб. Напустят воды по колено и сутками заставляют стоять в ней. Это одно из средств устращения, от которого многие ломались и сходили с ума.
Помню надзирательницу. Русская старуха невысоко-
- 50 -
го роста, злая, Как ведьма, Высокую правительственную награду имела — орден Красной Звезды.
— Руки назад! Мордой к стене! — и тут же добавляет порцию такой матерной брани, какой нигде, никогда не слышал даже от мужиков.
Она водила на допрос и обратно.
Был другой надзиратель, старшина-казах, за какую-то заслугу награжденный орденом Ленина. В те времена этот орден многое значил. Старшина водил на прогулки или в баню. Любил поиздеваться над зэками. Однажды незадолго до суда среди ночи повел меня в подвал. Подумал, в душевую, наверное, но смотрю, куда-то не туда завернули.
— Куда идем? Душ находится в той стороне. Лицо у надзирателя, как каменное, глаза, как у волка. Смотрит и упивается своей властью.
— Ты меня, гад, не учи. Не понял, куда веду тебя? На расстрел, понял...
У меня все внутри так и оборвалось. Упал на каменный пол без сознания.
На очередном допросе полковник Сакенов разложил передо мной фотографии.
— Вот люди, к которым ты шел на связь. Расскажи про них.
Глазам не поверил. На фотографиях: М. Ауэзов, А. Жубанов, Е. Исмаилов и еще какой-то человек, которого я не знал.
— Ну, это Мухтар Ауэзов, писатель. Это Есмагамбет Исмаилов. Ахмет Жубанов — композитор, а этого не знаю.
— Ишь ты! — сказал полковник.— Казахбаева не знаешь? Председателя Президиума Верховного Совета не знаешь. Врешь, сволочь! Знаешь! Нам известно, что к ним должен был выйти на связь. К ним?
— Если вам все известно, зачем спрашивать?
На одном из допросов в припадке ярости Сакенов сказал:
— Весь род ваш, все тобыктинцы до последнего батрака — враги народа, изменники. Всех вас надо бы уничтожить. Может быть, кроме Абая.
У меня невольно вырвалось:
— Да-а!! Хорошо, что дядя Абай вовремя умер. А то бы он у вас наверняка схлопотал 58-ю!
- 51 -
И опять ударил по лицу, выматерился и отправил в карцер, посадил прямо на цементный пол голым.
Меня поставили на «конвейер», на допросы вызывали днем и ночью, не давали спать по несколько суток. Но одного следователя, капитана Онгарбаева, я вспоминал потом с добрым чувством. Однажды привели меня к нему на допрос среди ночи, увидел я, что на столе перед ним лежат три яблока — крупный алма-атинский апорт. Подошел, взял одно яблоко и стал есть. Онгарбаев ахнул от удивления.
— Ну, ты и нахал!
А я ему, как ни в чем не бывало:
— Ты же вольный, завтра можешь себе еще купить.
А я есть хочу!
Ай, черт с тобой! Ты будешь на вопросы отвечать?
— Буду. Дай сначала поесть.
Съел яблоко, капитан говорит:
— Давай рассказывай!
— Сделай одно доброе дело,— попросил я.— Дай позвонить родственнику в город. Попрошу, чтобы передачу принес. Потом буду на вопросы отвечать...
Онгарбаев поколебался, подумал и сказал:
— Ладно. Называй номер телефона. Только коротко, быстро говори.
Я назвал номер телефона, он набрал и передал мне трубку, а сам встал у двери, смотрит в коридор, чтобы кто-нибудь не застукал. Было уже около двух часов ночи, но работа в МГБ не прекращалась круглосуточно.
Я услышал в трубке голос родственника и не успел еще ничего объяснить, ни о чем попросить, как понял, что он испугался.
— Ты откуда звонишь среди ночи? С ума сошел! Мне и так из-за тебя нет покоя. Таскают без конца на допросы.
Обида навалилась на меня, и я перебил:
— Слушай! Меня тоже про тебя спрашивали: кто ты такой, не враг ли народа? Так учти, я про тебя ни слова не сказал и не скажу. Можешь спать спокойно!
Родственник бросил трубку, а Онгарбаев кинулся ко мне, выхватил телефон. Сам весь дрожит.
— Ты что делаешь? И себя, и меня погубить хочешь?
Ни слова никому про это!
— Не беспокойся! Умру, а не скажу никому! — пообещал твердо.
- 52 -
Онгарбаев тут же отправил меня в камеру. Потом стали водить меня на очные ставки. Была, например, ставка с М. Батыргереевым. Спросили у него:
— Знаешь этого человека?
— Конечно, знаю. Во Франции нас вместе с ним в лагерь смерти отправили, а мы бежали.
Показали меня А. Колдыбаеву, впоследствии приговоренному к расстрелу. Спросили, что он про меня знает.
— Это музыкант,— ответил Артур.— Его-то зачем взяли? Что он вам сделал?
— Здесь вопросы мы задаем. Твое дело отвечать.
— Я и отвечаю. Это музыкант. В легионе играл на скрипке. Больше ничего. Ну я — другое дело. Я всегда против вас боролся, вашу систему хотел уничтожить, освободить Туркестан от большевиков. Даже тогда с вами боролся, когда до войны сам работал в органах госбезопасности. А что вам надо от рядового музыканта?
— Молчать!
После одного из вопросов следователь Багаутдинов проговорился:
— Вот говорят про тебя: музыкант, музыкант. Там на скрипке играл, тут на скрипке играл. И все? Выходит, тебя и судить-то не за что?
— Если не за что, зачем держите? Отпустите!
— Ух, какой хитрый! Тем, кто сюда попадает, назад дороги нет. Какой будет авторитет у органов, если мы начнем сегодня брать, завтра отпускать? Не надейся!
Время шло, чувствовал, что с каждым днем теряю силы, что поднимается во мне волна озлобления против моих тюремщиков, следователей всех рангов, решивших во что бы то ни стало заставить невинного признаться в преступлениях, которые я не совершал.
Тогда мы не могли представить, что нашей страной руководили преступники и тираны. Мы верили в светлые идеалы, провозглашенные В. И. Лениным. А тут получилось, что все меня предали: И. В. Сталин, Советская власть, большевики. Схватили меня, как врага народа и бросили за решетку. Неужели вот это и есть наше светлое будущее, коммунизм? Значит, те, кто до меня погибал в этих застенках, были такими же врагами народа, как я?
В марте 1947 года в камеру втолкнули нового заключенного. До него я несколько месяцев просидел в полном одиночестве, не видел никого, кроме мучителей.
- 53 -
Какое счастье общаться с живым человеком! Им оказался киргизский солдат Раимбек Сатпаев. Во всяком случае, так он представился мне и рассказал, как в начале войны попал в окружение и плен, затем вместе с товарищами бежал к своим, опять воевал и был награжден тремя (или двумя?) орденами Солдатской Славы. В конце 1946 года после демобилизации возвращался в Киргизию, но в Актюбинске его сняли с поезда и под конвоем доставили в Алма-Ату. Солдата привлекали к суду за то, что он побывал в плену.
Добродушный, разговорчивый Раимбек сразу завоевал мое доверие. Рассказал о своих злоключениях, и он уверенно посоветовал:
— Кончай сопротивляться. Подписывай все, что они от тебя хотят.
— Как это?
— А вот так! Будешь стоять на своем, ничего не добьешься. Только себе хуже сделаешь. Английский шпион или американский какая разница? Признаешься — жить будешь. А то ведь никто не узнает, где кости сгнили.
— Ну как могу на себя наговорить? В моем понимании шпион должен кого-то убивать, что-то взрывать, к кому-то идти на связь. Так?
— Ладно, не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Я не обратил внимания, что несколько дней ни его, ни меня не вызывали на допросы. Три дня и три ночи мы придумывали для меня «шпионскую» версию.
— Они говорят, что ты — английский шпион? Ладно! Знаешь какую-нибудь английскую фамилию?
— Одного английского офицера помню. Когда нас освободили союзники, англичанин хотел забросить несколько казахов в тыл к немцам. Там тогда находилась 162-я туркестанская дивизия, и мы должны были агитировать солдат переходить к союзникам. Но операция так и не состоялась.
— Черт с ней! Но английский офицер-то все-таки был или нет?
— Офицер был, но фамилии его не помню.
— Тогда надо придумать.
Я вспомнил переводчика в Туркестанском легионе по фамилии Толхау.
— Прекрасно! — обрадовался Раимбек.— Не забудешь, не перепутаешь? Теперь так. Предположим, он дал тебе задание, восхвалять в Союзе все английское: дис-
- 54 -
циплину, культуру, экономическое процветание. Следователь обязательно спросит, при каких обстоятельствах вербовали. Скажи, что пригласил к себе, угощал вином, какого до того вообще не нюхал. Мол, оно было синего цвета. За рубежом спиртное красят в любые цвета. Только ничего не перепутай. Они будут тебя по нескольку раз про одно и то же спрашивать. Слово в слово повторяй.
После этого все хорошо отрепетировали. То он, как следователь, задает вопросы, а я отвечаю, то наоборот.
— И вот еще что,— посоветовал Раимбек,— когда вызовут, скажи, что с тобой в камере сидел толковый человек, который уговорил сказать правду. Тогда они от тебя отстанут.
Его желание помочь казалось настолько искренним, дружеским, что в сознании ни на одно мгновение не промелькнуло подозрение, что Раимбек мог быть «подсадной уткой», которую опытные провокаторы запустили ко мне, чтобы добиться нужных им показаний. Поверил Р. Сатпаеву еще и потому, что хотел хоть кому-нибудь верить и потому, что не знал, насколько были изобретательны, коварны оперативники, во власти которых оказался.
Только позднее, вспоминая подробно наши разговоры с Раимбеком, понял, как элементарно просто они подвели меня к самооговору, очень нужному им для завершения затянувшегося следствия по делу Туркестанского легиона..
Не ведая того, я сам подписал себе приговор.
Раимбек мог быть кадровым работником органов и, выполнив поручение начальников, вернулся на постоянное место работы. А, возможно, был действительно одним из заключенных, тоже побывавшим в плену у немцев... Видимо, ему обещали за успешную «обработку» подследственного А. Толганбаева снизить срок наказания.
Помню, как его увели на суд, с которого вернулся в приподнятом настроении, поскольку дали всего семь лет лагерей.
Почему семь? Почему он просил меня на допросе упомянуть его имя добрым словом? Однако сомнения пришли не сразу. А с Раимбеком Сатпаевым мы больше никогда не встречались
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3348
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.05.40 | Сообщение # 170 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 55 -
ГЛАВА XI
На очередном допросе, я, как по нотам, разыграв сценарий, придуманный мной и Раимбеком, стал «английским шпионом». Следователи торжествовали победу, им этого оказалось мало, все требовали дополнительной информации. Моей фантазии не было предела. Однажды Багаутдинов спросил меня:
— А Гитлера ты видел?
— Видел. И разговаривал с ним. Багаутдинов даже вспотел от неожиданности. Поверил.
— Где? Когда? При каких обстоятельствах? — и схватился за бумагу, чтобы записывать показания.
Хорошо помню, как захватил меня азарт сочинительства. Спокойно глядя на него, продолжал фантазировать.
— Был у него на дне рождения.
— У кого?
— У Гитлера. Он пригласил меня поиграть на скрипке.
— Тебя одного?
— Там было еще три музыканта. Кларнетист, аккордеонист, ударник.
— Кто такие? Все подробнее рассказывай. Имена назови. Адреса.
— Откуда знаю? Это были немецкие музыканты.
Когда из душной мокрой камеры приводили на допрос в просторный светлый кабинет следователя, я радовался и чистому воздуху, и солнечному свету в окне, несмотря на то, что здесь издевались, как хотели. Все готов был стерпеть, лишь бы растянуть время допроса.
И я, не спеша, со всеми «подробностями» рассказывал о «встрече» с Адольфом Гитлером. Багаутдинов старался записать каждое мое слово.
— Ну вот. Иду по рейхстагу в сопровождении немецкого офицера. Большой зал, кругом люстры, мрамор, ковры. Паркет такой скользкий, и в нем сам себя, как в зеркале видишь.
— Э, хватит про зеркала!—злится, торопится следователь, чтобы добраться до сути.— О самом главном
говори! Что тебе сказал Гитлер?
— Но я подробно, по порядку рассказываю. Дальше так было. Когда я играл на скрипке, Гитлер подошел ко мне с Евой Браун.
— Кто такая?
- 56 -
— Жена.
Он мне сказал: «Молодец, хорошо играешь». Тут подскочил официант, на подносе — рюмки с коньяком. Гитлер предложил взять рюмку. Я, он и Ева Браун взяли в руки рюмки. Гитлер сказал: «Выпьем за твое здоровье».
— Почему он так сказал? — насторожился Багаутдинов
— Наверное, потому что понравилась игра.
Я продолжал фантазировать, не думая о том, чем все это закончится, и, кажется, сам уже начинал верить в то, что говорю.
— Откуда родом? — спросил Гитлер.
— Из Казахстана, говорю.
— Где это?
— На границе с Китаем,— отвечаю.— Хина!
— О-о-о! — удивлен Гитлер.— Это далеко. Надо бы тебя, музыкант, домой отпустить. Вот прекратим войну, заключим мир, поедешь в Казахстан, передашь от меня привет своему народу.
— А ты что в ответ? — спросил следователь. А я сказал: «Зачем прекращать войну? Если начали, воюйте до победы».
Багаутдинов был готов ударить меня.
— Вот из-за таких, как ты, и затянулась война! Что было дальше?
— Дальше ничего...
— А где сейчас Гитлер? Он, действительно, покончил с собой, или где-то скрывается?
После войны этот вопрос серьезно волновал не только его.
— Скрывается,— многозначительно сказал я.— Уехал в Испанию к своему другу генералу Франко.
— Откуда тебе известно, что они друзья?
— Не раз видел, как Франко приходил к Гитлеру на день рождения.
— Но как ты узнал, что это был генерал Франко? До войны, как известно, Франко часто изображали Кукрыниксы. Пузатый карлик с топором и многочисленными орденами на мундире. Таким его и обрисовал Багаутдинову.
О моих новых показаниях стало известно начальству. Утром, едва возобновился допрос, в кабинете следователя появился заместитель начальника следственного от-
- 57 -
дела подполковник Нишмурзин. Я знал его по предыдущим допросам.
Багаутдинов заставил повторить рассказ о встрече с Адольфом Гитлером. Нишмурзин слушал-слушал, потом вдруг резко встал и заорал на меня:
— Ты что, мать-перемать, за дураков нас считаешь? Думаешь, кто-то поверил твоим басням, сволочь! Говори только о том, что было!
— Говорю, как было,— пробормотал я, испытывая удовольствие от его ярости.
— Заткнись!— крикнул подполковник и поспешно ушел, хлопнув дверью так, что она едва не слетела с петель.
После этого беседы о фюрере прекратились.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3349
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.06.25 | Сообщение # 171 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 57 -
ГЛАВА XII
Какой-то мудрец сказал, что судья, осуждающий невиновного, осуждает самого себя. Суд над моими судьями, если и состоится, будет не скоро. Сначала на многие вопросы должна ответить история.
Процесс над функционерами Туркестанского Национального Комитета и Туркестанского легиона проходил в Алма-Ате на закрытом заседании Туркестанского военного трибунала без участия сторон обвинения и.защиты. В состав трибунала вошли: председательствующий генерал-майор юстиции Хасбулатов, члены суда полковник Катков, майор юстиции Деброденев, секретарь Шехонин.
Заседала все та же трагически знаменитая сталинско-бериевская чрезвычайная тройка.
Организаторы процесса постарались придать ему большой вес, объявив историческим возмездием народа за измену Родине и великому делу Ленина. Все детали были четко продуманы.
8 апреля 1947 года обвиняемых (по два надзирателя на каждого) ввели через особую дверь в зал. Для каждого из сорока девяти было заранее определено место. Мое — в четвертом ряду с краю.
Справа вдоль зарешеченных окон, выходящих на улицу Виноградова, плечом к плечу стояли солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Слева и сзади такой же плотной шеренгой выстроились офицеры различных родов войск. Может быть, для них и разыгрывали этот спектакль с заранее расписанными ролями?
- 58 -
Рядом с моим стулом стоял капитан в форме авиатора, ни на мгновенье не отрывая от меня взгляда, с противоположной стороны зала так же внимательно наблюдал вооруженный солдат. Как будто я мог в любой момент выхватить из-за пазухи гранату и бросить ее туда, где на специальных местах сидели работники МГБ во главе со своим министром А. П. Бызовым. Все в форме, при всех регалиях. А. П. Вызова несколько раз видел на допросах, только тогда не знал, что он является министром. Долговязый, худой, обычно приходил к следователям в штатском, молча слушал. Узнал рядом с ним сидящих офицеров, своих мучителей. По тому, как они смотрели на нас, нетрудно было догадаться, что, если здесь, на суде, посмею отказаться от выбитых из меня прежних показаний, то личное дело отправят на доследование, я уже не выживу.
Многих из сидящих вокруг себя я знал, других видел впервые. Одних привезли в Алма-Ату из Ташкента, других — из Фрунзе и Ашхабада, третьих — из Душанбе. Как выяснилось на процессе, многих выловили в странах Восточной Европы, кого-то арестовали во время возвращения из плена.
Следствие и трибунал располагали частью архивов ТНК, захваченных в Германии после разгрома фашистов. На.столе перед членами тройки лежали десятки томов с документами и протоколами допросов.
Первыми перед трибуналом предстали члены Туркестанского Национального Комитета. Не помню всех фамилий, но среди них были Н. Сеитов, К. Тныбеков, X. Абдуллин. А. Колдыбаев и другие. Вели они себя по-разному. Некоторые отказывались отвечать на вопросы, а Н. Сеитов, бывший до войны каким-то казахстанским министром, кажется, легкой промышленности, на фронте комиссаром дивизии, а в Берлине членом ТНК, на суде, даже не отходя от своего места, сказал Хасбулатову:
— Не желаю с вами разговаривать! — сел, отвернувшись.
Среди обвиняемых была одна женщина. Узбечка по имени Шарипа-ханум. До войны ее судили по какой-то бытовой статье, срок заключения она отбывала в Западной Украине и в первые же дни войны оказалась у немцев. Как и многих других выходцев из Средней Азии, функционеры ТНК вытащили ее из лагеря и пристроили машинисткой в канцелярии Президента ТНК. Я так
- 59 -
и не понял, какой антисоветской деятельностью она занималась, перепечатывая бумаги, и какие дороги привели ее после войны в трибунал. Перед тройкой она говорила только на узбекском языке и требовала себе переводчика.
Меня допрашивали на четвертый день. Хотя, как такового, допроса не было. Председательствующий спросил, согласен ли я с обвинением о шпионаже в пользу Великобритании и подтверждаю ли прежние свои показания.
Прежде чем ответить ему, я оглянулся на следователей еще раз. Нет, не хотелось больше встречаться с ними один на один. Я сказал:
— Все, что написано в протоколе, подтверждаю. Больше мне вам сказать нечего.
Процесс продолжался десять дней. 18 апреля генерал-майор юстиции Хасбулатов зачитал приговор:
— Именем Союза Советских Социалистических Республик Военный трибунал Туркестанского военного округа в составе...
В зале было очень тихо. За окном звучала апрельская капель. Хасбулатов читал громко и торжественно. На каждого из сорока девяти обвиняемых в приговоре — страничка текста: когда и где родился, национальность, образование, перечень предъявленных обвинений, статьи уголовного кодекса.
— Руководствуясь статьями 319 и 320 Уголовного кодекса РСФСР, Военный трибунал приговорил...
Мысленно считал приговоренных к высшей мере наказания: одиннадцать! Моей фамилии нет! Так и должно быть. Мне дадут не более пяти-семи лет.
Председательствующий зачитывал фамилии тех, кому дали по двадцать лет лагерей и по пять лишения прав. Вдруг, как выстрел, слышу:
— Толганбаева Айткеша... (меня?) с применением статьи 51 УК РСФСР, по статье 58-II УК РСФСР лишить свободы в исправительно-трудовых лагерях с поражением в политических правах, с конфискацией всего имущества. Его же по статье 58-10, часть вторая УК РСФСР лишить свободы в ИТЛ сроком на десять лет с поражением в политических правах сроком на пять лет. По совокупности содеянного, на основании статьи 58-16 УК РСФСР лишить Толганбаева Айткеша свободы в ИТЛ сроком на двадцать лет... (сколько?), с поражени-
- 60 -
ем в политических правах на пять лет и с конфискацией всего имущества. Начало срока свободы с зачетом времени нахождения в предварительном заключении по делу исчислять с 3 февраля 1946 года. Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военной коллегии Верховного Суда СССР через ВТ ТуркВО в течение 72 часов с момента объявления данного приговора.
Между прочим, выписку из приговора удалось получить лишь через тридцать восемь лет.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3350
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 09 Января 2013, 00.07.16 | Сообщение # 172 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Толганбаев А. Исповедь судьбы жестокой / лит. запись И. М. Саввина, С. А. Толганбаевой. - Алма-Аты : Казахстан, 1993. - 112 с.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 60 -
ГЛАВА XIII
Двадцать пять лет! Целая четверть века. Это же смертельная катастрофа. Если вдруг смогу выжить, то как быть дальше?
Прошло несколько бессонных ночей и дней. Из одиночки меня перевели в общую камеру, где находилось человек тридцать. Камера была светлая, теплая, но мне это не принесло облегчения. Жил, как в тумане. Окружающим казалось, что я схожу с ума. Иногда они говорили между собой:
— Не выживет Айткеш. Совсем плохой.
Прошел месяц. Одного за другим осужденных уводили от нас неизвестно куда. Наконец пришел и мой черед.
Вывели из тюрьмы группой человек в пятнадцать и через весь город повели на железнодорожную станцию Алма-Ата-1.
Мысленно прощался с Алма-Атой, зеленым городом моего детства, который после возвращения из плена, так и не успел рассмотреть. Он был полон волнующих, почти забытых звуков. Тихо журчали арыки, бегущие вдоль улицы, по которой нас вели под конвоем. Солнце, висевшее над шапкой гор, светило в спину. Несколько раз обернулся, все ждал, что увижу кого-нибудь из знакомых и дам знать о себе. Но так никого и не встретил.
Нас посадили в товарный вагон и повезли на восток. Состав шел медленно, часто и подолгу стоял на глухих полустанках. Мимо проносились пассажирские поезда. Семипалатинск проехали ночью, не останавливаясь. Позади остались степи, и все дальше и дальше от дома уносились в неизвестность. Начались бесконечные сибирские равнины и леса.
Не помню, на какой день добрались до Новосибирска и сколько ждали в пересылочной тюрьме. В Моздоке мы
- 61 -
кормили вшей, а здесь клопов. Потом был Иркутск, а в конце лета — Дальний Восток, бухта Ванина, затем — Находка, одним словом, край света.
Пароход, носивший имя первого чекиста Ф. Э. Дзержинского, должен был доставить нас на Колыму до начала зимы. В глубокие пароходные трюмы вместе с техникой, продовольствием и строительными материалами для «героических» покорителей Дальнего Севера загнали несколько тысяч мужчин и женщин — политических и уголовников.
Осталась в памяти песня:
Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
На море спускался туман.
Ревела стихия морская.
Лежал впереди Магадан —
Столица Колымского края.
Вот так же, наверное, работорговцы перевозили африканских невольников. Только здесь, в трюмах «Дзержинского» верховодили отъявленные рецидивисты-паханы. Они были законодательной и исполнительной властью, терроризировали всех, жили весело и вольно, отбирая у заключенных теплые вещи и еду, где-то находили дорогой табак и водку. Они умудрялись пробиться в женский отсек трюма, приводили женщин, когда хотели, на свою половину.
Случались убийства. Во всяком случае, по прибытии в Магадан, на берег бухты Нагаева вынесли не один десяток полуразложившихся трупов.
Стоял ноябрь 1947 года. От солнечной Алма-Аты до холодного магаданского центрального лагеря нас везли месяца четыре. От меня остались кожа да кости. Едва передвигал ноги.
Казалось, был у ворот ада. Сейчас переступлю порог, войду и все кончится: жизнь, надежда, которая уходит последней.
И вдруг в хозчасти лагеря услышал голос популярного в те годы эстрадного певца Вадима Алексеевича Козина, сосланного на Север, и тут же встретил артистов харбинской оперетты и музыкантов, вывезенных в Сибирь из Китая.
- 62 -
Даже представить не мог, что там, в суровом каторжном краю, несмотря ни на что, бурлила жизнь, где лучшие, талантливые художники, артисты, писатели, музыканты доказывали своим высоким искусством, что жизнь не сломить, и добро все равно преодолеет зло.
В. А. Козин, на многие десятилетия вычеркнутый из советской песенной культуры страны и навсегда поселившийся в Колымском краю, был там для нас, сосланных артистов и музыкантов, душой и совестью.
Журналиста А. Сандлера привезли в Магадан еще в 1937 году. До ареста он был шифровальщиком, и этого оказалось достаточно для того, чтобы «превратить» его в шпиона английской разведки. В свои двадцать четыре года хотел выжить, чтобы потом рассказать правду обо всем пережитом. По примеру одного из героев Джека Лондона А. Сандлер использовал так называемое узелковое письмо, то есть придумал своеобразный шифр, позволяющий с помощью обыкновенных узелков, сделанных на нитках, «записывать» необходимую информацию. После освобождения и реабилитации журналист с помощью этой «узелковой памяти» написал книгу.
Был на Колыме известный спортсмен Д. Моторин, в лагерную культбригаду его зачислили акробатом. Выступал с нами аккордеонист ансамбля Советской Армии 3. Ладирд, певец Н. Соколовский, гимнаст П. Комаев, из группы Кадыра Гуляма. Многим мы были обязаны соратнику В. Мейерхольда, Л. Варпаховскому, отбывавшему срок на Колыме.
Необычной оказалась судьба замечательного скрипача Александра Дзыгара, с которым меня на многие годы связала большая дружба.
Внук украинского солдата, оставшегося после русско-японской войны в Китае, Александр получил музыкальное образование в Харбинской высшей музыкальной школе у профессора Уриэля Моисеевича Гольдштейна. В середине тридцатых годов, когда в газетах появились многочисленные сообщения об успехах первых пятилеток в Советском Союзе, среди эмигрантской молодежи русско-украинской диаспоры стали распространяться идеи возвращения на Родину предков. И многие тогда уехали в Россию. Но А. Дзыгар после окончания Харбинской музыкальной школы отправился в Мукден и работал там в популярном ансамбле «Ямато-отель», за-
- 63 -
писал несколько грампластинок с произведениями Монти, Шуберта, Дворжака.
Его скрипка звучала на международных конкурсах, услаждала слух последнего представителя Манчьжурской династии императора Пуи и лорда Литона, главы делегации Лиги наций, приезжавшего выяснить законность японской оккупации Маньчжурии. А. Дзыгар был подданным Китая, и японцы, придя в эту страну, отобрали у музыканта паспорт и внесли в черный список российских эмигрантов, лишив тем самым всех юридических прав.
В августе 1945 года Советская Армия освободила Харбин от японцев, и генерал Осколков пригласил в честь победы представителей эмигрантской творческой интеллигенции. Они дали концерт для комсостава.
Через несколько дней А. Дзыгара пригласили в военную комендатуру «для пятнадцатиминутного разговора» и той же ночью вывезли в Советский Союз.
Блестящий смокинг музыканта приказали сменить на арестантскую одежду. Начались бессмысленные, малопонятные для скрипача допросы, а затем следователь неожиданно заявил:
— Все, Дзыгар! Судить тебя не будем, нет состава преступления. Но отпустить тоже нельзя. Если б в Харбин пришли не мы, а американцы, ты бы все равно с ними снюхался.
Интеллигентный, мягкий человек, далекий от всякой политики, А. Дзыгар оказался в состоянии такой депрессии, что после того, как его привезли на Колыму, не смог ничего сыграть перед комиссией, отбиравшей музыкантов в культбригаду. Не понравился он и «маглагов-ской княгине» Гридасовой, как называли мы между собой жену начальника «Дальстроя» генерал-лейтенанта Никишова. Она «курировала культуру» Колымы. А «Дальстрой» — это тот спрут, который силой заключенных строил на Дальнем Востоке и Крайнем Севере все ГУЛАГи, золотые прииски и города за колючей проволокой.
Прошло немало времени, прежде чем А. Дзыгар смог прийти в себя и доказать, что он выдающийся скрипач. Однако многое он, по-моему, так и не понял. Однажды написал заместителю Гридасовой заявление, чтобы ему выдали кое-какую одежду.
- 64 -
«Глубокоуважаемая товарищ Власова. Убедительно прошу выдать мне пару кальсон, рубашку и прочее».
Когда он прочитал этот текст артистам, более искушенным в бюрократической лагерной переписке, все долго смеялись.
— Кто глубокоуважаемая? Власова? Гридасова? Кому нужно твое искреннее уважение? Пиши так: «Гражданин начальник! Прощу выдать...» Никакого уважения они не заслужили!
Итак, меня определили в группу художественной самодеятельности, выдали ватный бушлат, телогрейку, бурки, шапку-ушанку. Дали и скрипку. Мой инструмент, конфискованный при аресте, так и остался в Алма-Атинском МГБ и впоследствии бесследно исчез.
Был в лагере джаз-оркестр, а также симфонический. Успевал играть и в том, и в другом. Вскоре пригласили в оркестр русских народных инструментов, которым руководил тоже ссыльный, талантливый гитарист Борис Тишин. Там играл на мандолине. Помню, что с этим оркестром выступала исполнительница русских песен. К сожалению, ни имени, ни фамилии певицы не помню. Только запомнились песни задушевные, и то, что внешне чем-то напоминала талантливую, красивую Лидию Русланову...
Зимой в основном репетировали, готовили репертуар. Однажды в каком-то журнале увидел ноты «Полонеза» Огинского, который до того не слышал и не играл. Стал наигрывать мелодию — понравилась. Попробовал сыграть — получилась хорошая скрипичная пьеса. Решил исполнить ее на одном из концертов в лагерном Доме культуры. В тот день в клубе было много заключенных из разных уголков Советского Союза: прибалтийцы, украинцы, белорусы, поляки. Тогда еще не знал истории написания «Прощания с Родиной». Играл оттого, что понравилось произведение, отвечало моему нынешнему настроению. Сидящие в зале слушали, затаив дыхание, и плакали.
Пришло колымское лето. Агитбригады разъехались по районам Дальнего Севера, по приискам Сусумана. Наши концерты повсюду проходили с успехом у заключенных и вольнонаемных. Артистов всегда ждали.
Каждый вечер, когда заканчивалось выступление, мы снимали за кулисами накрахмаленные воротнички, костюмы героев «Горя от ума», «Платона Кречета» или
- 65 -
«Аристократов» и, облачившись в свои арестантские телогрейки, уходили под конвоем в холодные даже летом, лагерные бараки.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3351
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 12 Января 2013, 22.52.32 | Сообщение # 173 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Интересная форма документа (прислано Larissa) МГБ СССР 1953-го года на розыск служившего в войсках СС:
http://obd-memorial.ru/memoria....009.jpg
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Владимир-Архивариус | Дата: Суббота, 12 Января 2013, 23.00.09 | Сообщение # 174 |
 умер в 2018 году
Группа: Поиск
Сообщений: 689
Статус: Отсутствует
| Интересно, нашли ли?
В ОБД значится
"Судьба сотрудничал с врагом, погиб"
С уважением, Владимир-Архивариус.
Сообщение отредактировал Владимир-Архивариус - Суббота, 12 Января 2013, 23.01.52 |
| |
| |
| Владимир-Архивариус | Дата: Суббота, 12 Января 2013, 23.02.39 | Сообщение # 175 |
|
умер в 2018 году
Группа: Поиск
Сообщений: 689
Статус: Отсутствует
| А вот и ответ
http://obd-memorial.ru/memoria....010.jpg
С уважением, Владимир-Архивариус.
Сообщение отредактировал Владимир-Архивариус - Суббота, 12 Января 2013, 23.03.28 |
| |
| |
| Nestor | Дата: Воскресенье, 13 Января 2013, 03.56.00 | Сообщение # 176 |
Группа: Эксперт
Сообщений: 25600
Статус: Отсутствует
| Громадное спасибо за выписки. Про Барановичи, Вильнюс, Бердянск в высшей степени интересно.
А мемуары Минца все же мне кажутся сомнительными.
Будьте здоровы!
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Четверг, 17 Января 2013, 14.00.33 | Сообщение # 177 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Как перебежчик к немцам, впоследствии отправленный в отдел "Восточной пропаганды" в Дабендорфе, после освобождения из плена осужден 29.05.1945 г. по статье 58-1 "Б" на 10 лет.
Номер записи 272138613
Фамилия Калинин
Имя Степан
Отчество Ефимович
Дата рождения __.__.1900
Место рождения г. Кострома
Последнее место службы 233 СД
Воинское звание ст. лейтенант
Лагерный номер 11283
Дата пленения 03.09.1943
Лагерь шталаг 367
Судьба попал в плен
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации Картотека военнопленных офицеров
http://obd-memorial.ru/Image2....64b89d3
Номер записи 76037224
Фамилия Калинин
Имя Степан
Отчество Ефимович
Дата рождения __.__.1900
Место рождения Костромская обл., г. Кострома
Последнее место службы 283 СП
Воинское звание лейтенант
Причина выбытия перешел на сторону врага
Дата выбытия 03.09.1943
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации 33
Номер описи источника информации 594263
Номер дела источника информации 103
http://obd-memorial.ru/Image2....4ef0c56
http://obd-memorial.ru/Image2....4e9ea8e
Номер записи 74509139
Фамилия Калинин
Имя Степан
Отчество Ефимович
Воинское звание лейтенант
Причина выбытия жив
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации 33
Номер описи источника информации 595608
Номер дела источника информации 7
http://obd-memorial.ru/Image2....f3f0e2a
В Книге Памяти значится... пропавшим без вести.
Номер записи 402551724
Фамилия КАЛИНИН
Имя Степан
Отчество Ефимович
Дата рождения __.__.1902
Дата выбытия 02.09.1943
Название источника информации Книга памяти. Костромская область. Том 1
http://obd-memorial.ru/Image2....fc52c30
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 17 Февраля 2013, 20.36.40 | Сообщение # 178 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Борис Горбачевский
Победа вопреки Сталину. Фронтовик против сталинистов
Опровержение мифе о «военном гении Вождя»
Судьба возвращенцев
За три месяца до окончания войны, 18 января 1945 года была разослана секретная Директива военным советам всех фронтов, а также командующим Западных округов. Она была подписана начальником тыла Красной Армии генералом Хрулевым и генералом Голиковым. Эта Директива фактически определила судьбу сотен тысяч военнопленных и перемещенных лиц, которые находились в Германии и в других странах.
Всех лиц, попавших в фильтрационные лагеря, разделили на три учетных группы:
1-я — военнопленные и окруженцы;
2-я — рядовые полицейские, деревенские старосты, другие граждане, уличенные в изменической деятельности;
3-я — гражданские лица в призывном возрасте, проживавшие на территории противника.
Приведем некоторые уточнения из первого раздела Директивы:
Рядовой и сержантский состав военнопленных направлять на сборные пересылочные пункты действующих фронтов. После проверки лиц, не вызывающих подозрений, направлять в армейские и фронтовые запасные части.
Лиц, служивших в немецкой армии и в спец. строевых немецких формированиях, власовцев, полицейских и других лиц, вызывающих подозрение, немедленно направлять в спец. лагеря НКВД.
Офицерский состав, находившийся в плену, направлять в спецлагеря НКВД.
Следующие подразделы первого раздела касались гражданских лиц, принудительно или добровольно оказавшихся на территории Германии. Таким образом, этой Директивой офицеры, попавшие в плен, автоматически приравнивались к полицаям и власовцам, со всеми вытекающими для них отсюда последствиями. Дальнейшие Директивы уточняли и дополняли эту, но суть ее оставалась неизменной, и военные власти следовали ей неукоснительно.
Отметим два обстоятельства, связанных с названной Директивой. Этот страшный документ появился до начала Ялтинской конференции в особо секретном виде, но Сталин не познакомил с ним союзников. Он понимал, что сделав это, трудно предвидеть, как поведут себя американцы и англичане, подпишут ли они «Соглашение о возвращении военнопленных». Гнусное воздействие оказала Директива на высылку целых народов из родных мест, затеянную Сталиным в 1944–1945 годах.
Сотни тысяч советских людей были уничтожены, изгнаны со своих родных мест, отправлены в лагеря. И это сделано было после победоносной войны. Причем все эти кровавые, бесправные и противоправные дела были выполнены тайно, без всякого милосердия. Наконец, Директива эта стала руководством для всех органов КГБ сверху донизу для осуществления контроля над всем гражданским населением страны.
Грозно вопрошали присмиревшее население: «Как смели жить без нее? Как смели пахать и сеять? Как смели кормить козу и делать запасы на зиму? Как смели дышать одним воздухом с теми, с кем она, советская власть, воюет? Кто сдавал немцам сало, кормил фашистских захватчиков? Кто тут торговал на базаре? Кто открыл сапожную мастерскую? Кто достал с чердаков иконы, ремонтировал церкви, шил попам рясы, разводил религиозный дурман? Кто служил в горуправах, холуйствовал перед оккупантами, защищал фашистское отребье?» Поэтому, не дожидаясь возвращения «родной» власти, с 1943 года многие русские люди уходили на Запад.
Упорядоченной статистики беженцев немецкие органы в оккупации не вели. Известно, например, что только в период с 25 января по 20 февраля 1943 года при отступлении немцев с Кубани и Северного Кавказа на Украину эвакуировалось 312 тыс. человек, включая стариков, женщин и детей. Вместе с семьями с оккупированных территорий выехали сотни представителей технической и гуманитарной интеллигенции.
В 1944–1947 годах, в ходе репатриации, западные союзники с применением силы передали СССР более 2,2 млн советских граждан, которые проходили службу в «восточных» добровольческих формированиях германских вооруженных сил (в это число также входят члены семей последних и беженцы, группировавшиеся вокруг тех или иных добровольческих частей). Из них по прибытии в СССР:
— 20 % были расстреляны или осуждены на 25 лет лагерей, что, по сути, было равносильно смертному приговору;
— 15–20 % осуждены на 5–10 лет лагерей;
— 10 % — высланы в отдаленные районы Сибири не менее, чем на 6 лет;
— 15 % посланы на принудительные работы в Донбасс, Кузбасс и другие районы, разрушенные немцами. Вернуться домой им разрешалось только лишь по истечении срока работ;
— 15–20 % разрешили вернуться в родные места.
Как видно, эти данные не дают при сложении 100 %, вероятно, недостающие 15–20 % — это люди, которым удалось «скрыться» уже в СССР, умершие в дороге или бежавшие. [73]
Эти данные также не дают представления о том, какая судьба постигла каждую из категорий «восточных» добровольцев. Следует признать, что наиболее круто советское правосудие обошлось с бойцами и командирами РОА.
Согласно данным Н.Краснова, внучатого племянника атамана, офицеры из окружения генерала Власова и штабные офицеры были сразу же отделены от остальных, а прочие власовцы сразу же вывезены в специальный лагерь под Кемерово, где советские компетентные органы начали их фильтрацию на предмет выявления всех офицеров, вплоть до командиров батарей и взводов. Особое внимание уделялось офицерам-пропагандистам, прошедшим подготовку на курсах в Дабендорфе. Большинство из них были приговорены трибуналами Восточно-Сибирского военного округа к расстрелу, а остальные получили сроки в лагерях, чаще всего по 25 лет (главным образом на Колыме, в Воркуте и Джезказгане). Нечто похожее ожидало солдат и офицеров казачьих и других формирований. Со временем, к 1946 году, советские органы перестали различать отдельные категории «восточных» добровольцев, и по всем официальным и неофициальным документам они стали проходить как «власовцы».
578 616 репатриантов были направлены в распоряжение различных отраслей промышленности (угольная, путей сообщения, строительная и т. п.) в составе рабочих батальонов. Однако очень скоро они были расформированы. Но рабочие из их состава были прикреплены к определенным предприятиям и к месту жительства. За побег рабочие подвергались преследованию. И тем не менее число побегов было велико. Люди старались вернуться на свои родные места.
Прошли годы и годы, прежде чем Советское государство восстановило законность оставшихся в живых перемещенных лиц и военнопленных. Впервые историческая справедливость была восстановлена в 1956 году, то есть почти через 11 лет после окончания войны и после XX съезда КПСС. Речь идет о Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров: «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Однако потребовалось почти 40 лет, прежде чем эта законность была по-настоящему восстановлена. Здесь нельзя не отметить заслугу Б.Н.Ельцина. Он издал Указ «О восстановлении законных прав российских граждан — бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны».
Значительное число перемещенных лиц и военнопленных, не желающих возвращаться в Советский Союз, разными путями старалось избежать репатриации. Большинство русских, оказавшихся на правах перемещенных лиц, стремилось уехать как можно дальше от Европы, за океан. Но эта возможность открылась не сразу, а лишь по мере ухудшения отношений союзников с Советским Союзом во время «холодной войны».
Негативное отношение к русским было тогда не только в США. Например, поначалу и Аргентина отдала распоряжение консулам не визировать паспортов лицам славянского происхождения, а в особенности русским. Лишь начиная с 1949–1950 годов, особенно после принятия благоприятного закона об иммиграции в США, лагеря для перемещенных лиц стали рассасываться.
Общественные организации русских эмигрантов, созданные еще до начала Второй мировой войны, получили государственные субсидии. Например, Толстовский фонд, основанный в 1939 году в США при участии Б.А.Бахметьева, финансировали американцы. Благодаря помощи этих организаций многим русским удалось сохранить свою жизнь. Толстовскому фонду особенно признательны были власовцы, так как многие государства, в том числе и США, запрещали их переселение в свои страны.
В отличие от многих русских организаций, созданных при иностранном финансировании, но ставивших своей целью спасение своих соотечественников, государственные власти западных стран преследовали в первую очередь экономические и политические цели. Причем экономические — получить дешевую рабочую силу, превалировали над другими.
Так или иначе, но с мая 1947 года по 1952 год из западных зон Германии и Австрии в страны Европы и американского континента было вывезено 213 388 человек, из них в Канаду — 38 708.
Более точная цифра, вероятно, была получена комиссией под руководством Д.А.Волкогонова. Она определила — 504 тыс. человек, не вернувшихся из лагерей, беженцев. Но и она, очевидно, не конечна. В это число не входят те, кто избежал лагерей и тем самым не был включен в статистику перемещенных лиц. Категория эта была многочисленной. Вне лагерей находилось около 300 тыс. человек. Таким образом, число не вернувшихся в Советский Союз существенно отличается от официальной советской статистики и составляет примерно от 500 до 800 тыс. человек.
В 1955 году новый режим попытался повторить сталинскую уловку и вновь заманить в свои сети тысячи эмигрантов. На этот раз акция проходила под лозунгом «Родина-мать тебя зовет!». Как мы видим, пропагандисты ничего нового не придумали. Руководил кампанией не КГБ или СМЕРШ, как это происходило раньше, а организованный в Москве комитет «За возвращение на Родину» под началом генерала КГБ Михайлова.
Однажды комитет попросил Полиграфический институт, где я работал преподавателем, послать им «толкового» редактора. Им направили хорошего редактора, но женщина выдержала в том учреждении всего два месяца, хотя платили прилично. Как-то я встретил ее на улице и спросил, почему она ушла. Ответила она так: «Большей лжи в жизни я не видела. Не выдержала!»
Говоря о возвращении из второй эмиграции в 50-е годы в Советский Союз, следует вот что сказать. Их не сажали в лагеря, не гнали на стройки, но и не очень жаловали какими-то особыми льготами. Мне рассказывал один ленинградец, которого отпустили домой, что он прожил три года в землянке за городом, прежде чем добился прописки и получил шестиметровую комнату в коммунальной квартире в городе Ленинграде.
Чем закончилась широко разрекламированная кампания — известно. Почти все, кто смог, вернулись обратно в те страны, где они ранее обосновались, честно трудились, обрели нормальную человеческую жизнь.
Чтобы более полно понять, что собой представляют так называемые фильтрационные лагеря (в лучшем виде) в первые дни их организации в Германии, расскажу об одном из них, где мне пришлось однажды побывать.
«Пионерский лагерь»
Километрах в пятнадцати-двадцати от места, где находилась артиллерийская бригада, расположен женский фильтрационный лагерь. Три офицера сели на мотоциклы и быстро добрались до места. Ни забора, ни сторожевых будок, ни колючей проволоки, ни часовых. Чудеса! Слышны лишь девичьи голоса да девичьи песни. Улицы с русскими названиями. Аккуратные немецкие дома с садиками. В них живут «возвращенки».
В начале каждой улицы расположен так называемый блокпост. Рядом построена дощатая площадка с обеденными столами. Сюда привозят еду. Женщины все делают сами: готовят, убирают. Раз в день — проверка. В лагере есть санитарная часть, баня. Выдают справки о медицинском обследовании, так как без них выезд на Родину закрыт. Иногда показывают какой-либо патриотический фильм.
Когда наступает темнота, военнопленные итальянцы — их лагерь по соседству — поют или высвистывают серенады. Кто-то, смеясь, заметил: «Прямо пионерский лагерь». О многом рассказал нам дежурный солдат. Отметим, без оружия он.
Мы поинтересовались у него: «Что можно, а чего нельзя?» Солдат гордо ответил: «Победителям все можно!» Но посоветовал: «Прежде чем кавалерам представляться барышням, следует побывать у начальства».
Офицеры СМЕРШа приняли нас радушно. Охотно рассказали о своем учреждении, где находится около пяти тысяч «возвращенок». Предупредили, чтобы в следующий раз без коньяка не приезжали.
Попытались кое-что узнать. Например, почему лагерь не охраняется? Как обстоит дело с кормежкой? Долго ли держат женщин в лагере до их отправки на Родину? Вот что любезно сообщил усатый полковник: «Наш контингент, — сказал он, — должен обрести полную уверенность, что лагерь — уже часть Родины! Куда бежать и зачем? На всех дорогах КПП, во всех деревнях и лесах расположены воинские части. Американцы обратно их не примут».
То ли лукавил кум, то ли врал или же не знал! Скоро все «пионерские лагеря» приобрели иной вид, на советский лад. Пока мы беседовали, наступило время обеда. Женщины шли с котелками.
От неожиданности я чуть вздрогнул: приметил Веру, женщину, которая первая мне сообщила о конце войны. Исхудавшее лицо, тусклые, ничего не выражающие глаза, одета ужасно: поношенное платье, башмаки с помойки, не иначе. После обеда мы встретились. Разговор состоялся невеселый. Вот что я узнал. После того как мы расстались в Судетах, новая власть на следующий день выгнала ее из дома, где она жила, не разрешив, кроме еды, ничего брать с собой. Куда деться?
Чехи особенно не церемонились с судетскими немцами. После войны они их — около двух миллионов — выслали из страны.
«Пошла к «своим» и рассказала все о себе, «очистила душу», а там — будь что будет», — рассказала Вера. Поведала она свою личную историю. В Балаклаве (Крым), где немцы устроили базу подводных лодок, она работала в офицерской столовой судомойкой: это избавило ее мать от голода. Как-то ее приметил немецкий офицер-моряк. Стали встречаться. Скоро он ушел в плавание. Привезли его с лицом обгоревшим, полуживым. Вера помогла выходить подводника. Затем особый госпиталь, где он долечивался. Под видом санитарки раненый офицер забрал ее с собой в Чехословакию. Туда его отправили после выздоровления. Из Атлантики парень не вернулся. Вера стала искать работу. Устроилась горничной у богатого судетского немца, который сбежал с отступающей немецкой армией.
Я внимательно слушал Верин рассказ. Она еле сдерживала слезы. Находясь рядом, я испытывал все время некоторую неловкость. Заставлял себя найти в адрес Веры хотя бы несколько теплых слов утешения. Они не давались. Встреча вся казалась какой-то неестественной. Все же на следующий день я приехал в лагерь проводить Веру. Привез ей телогрейку, чулки и новые башмаки. Прощаясь со мной, она рассказала о судьбе своей подруги-соседки с Украины, которая повесилась. Не смогла, бедняжка, смириться с похороненной мечтой о жизни на Западе.
На проводы очередной партии женщин на Родину по традиции собрался весь лагерь. Зрелище врезалось в память. Описать его трудно. Надо было только видеть. Следовало обладать глубоким чувством сострадания, чтобы понять происходящее. Многие из нас, офицеров, за годы войны, честно говоря, позабыли такое слово. Женщин построили в стройную колонну. С вещичками, с самодельными мешками за плечами, строй двинулся к воротам лагеря. Верно, я не заметил у многих в глазах грусти. Лагерные офицеры подбадривали женщин, пытаясь рассеять в их душах самые маленькие сомнения. «Девочки, все будет хорошо!» — хитро улыбаясь, говорили они. И «девочки» верили им, точнее — старались верить. В воздухе зазвенела знакомая песня: «Широка страна моя родная…»
Впервые в тот день я задумался над подлым коварством власти. Ни я, ни мои товарищи не проронили ни слова. Тогда мы еще многого не знали о том, как встретит Родина-мать своих дочерей, которых победа Советской Армии вырвала из их нацистского ада. Таких, как Вера, «клейменных», как их называли за связь с немцами, было в лагере немного.
Встреча с Родиной
По мере приближения к государственной границе глаза «возвращенных» тускнели, теряли свой блеск, а душу заполнял холодный страх… Они ничего не просили, ничего не требовали от власти, которая не сумела их защитить, уберечь от врага… Ни в 41-м, ни в 42-м, ни в 43-м, ни в 44-м. Четыре с половиной года Красная Армия освобождала родную землю от оккупантов…
Как только эшелон добрался до государственной границы, его перегнали на запасной путь. Здесь его окружили солдаты с собаками. Пересчитав прибывших, всех построили. Те, кто их встречал, сорвали сургучные печати с секретных пакетов, доставленных с эшелоном. Тут же прозвучала команда: кому — направо, кому — налево, а кому — оставаться на месте. Одних повели уже под конвоем в приготовленные на других путях товарные вагоны с зарешеченными окнами. Отправили тот эшелон курьерской скоростью к месту назначения. Иных — затолкали в другой товарняк, и идти ему еще долго-долго по родной стране.
И «клейменным» и «неклейменным» не догадаться было тогда, что большинство из них отправляют в только что созданные в системе ГУЛАГа сельскохозяйственные лагеря, которые должны были, как задумало начальство, стать солидной продовольственной базой всей лагерной системы в стране.
Лет через тридцать после войны сосед по дому, где я жил в Москве, полковник в отставке, рассказал мне о тех лагерях. В послевоенные годы он руководил сельскохозяйственным отделом ГУЛАГа. В прошлом агроном, выпускник сельскохозяйственной академии им. К.Тимирязева.
Лагеря, а их насчитывалось больше ста, ежегодно обеспечивали до сорока процентов «продовольствия» для ГУЛАГа. Главная хитрость задуманной идеи заключалась в следующем. Лагеря передавали все возделанное руками заключенных местным органам власти. Правительство же восполняло ГУЛАГу все отданное, вплоть до последней свеколки или морковки. Конечно, в этих лагерях женщинам жилось легче, чем на лесоповалах, и все же они оставались «зэками», а «лепили» им по десятке, не меньше. За какие такие проступки им досталась столь тяжкая доля? За измену Родине, службу в немецкой армии или подчинение расе господ? Попробуй откажись. За то, что они спали, далеко не все, с немецкими офицерами или солдатами, после чего их называли презрительно «подстилками»? Может быть, за то, что они, рискуя жизнью, помогали пленным красноармейцам или иностранным солдатам? Впрочем, давайте спросим себя — разве мы, советские офицеры, политработники, солдаты, коммунисты и беспартийные, не спали с немками, польками, румынками? Разве Советская Армия, вступив на немецкую землю и освобождая от нацизма оккупированные европейские страны, не насиловала женщин, не грабила своих и чужих, не мародерствовала? Еще как!
Начальство долго закрывало глаза на низкие поступки «победителей», старалось их чаще всего не замечать. Продолжались же они, пока не грянул гром. Несколько примеров. Один из эскадронов гвардейского кавалерийского корпуса генерала Осликовского в Венгрии расположился — надо же! — в женском монастыре. Насиловали в дикой пьяной оргии казаки монашек. Об этом событии из приказа вскоре узнала вся армия… Стыдились ли офицеры? Ничего подобного… Посмеивались, шутили. Надо же, такая удача мужикам — монашки!
Вернемся к судьбе «возвращенок»… Они мечтали лишь об одном — вернуться в родной дом, прильнуть к груди матери. После пережитого ими, испитого до дна горюшка их бы посадить в кареты, а не в телячьи вагоны, да повезти на Родину, встретить музыкой, почетным караулом, как поступают в демократическом обществе.
Какой там, брат, о чем толкуешь ты, ишь, чего захотел!
http://www.e-reading-lib.org/bookrea....ov.html
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Воскресенье, 17 Февраля 2013, 21.11.19 | Сообщение # 179 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Цитата (Саня) Большинство русских, оказавшихся на правах перемещенных лиц, стремилось уехать как можно дальше от Европы, за океан.
Брехня! Как считал-то?
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 17 Февраля 2013, 22.35.49 | Сообщение # 180 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Геннадий_,
Давай поставим вопрос глубже!Зачем считали?И ответ сам собой напрашивается!
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
