Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ) - Страница 5

Страница 5 из 18 « 1 2 3 4 5 6 7 … 17 18 »
Модератор форума: doc_by, Назаров, AgniWater71, Геннадий

Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ) (для освобожденных из плена)

Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ)

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.45.52 | Сообщение # 121

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 199 -
возраст и перенесенные лишения, он довольно быстро пришел в себя и был переброшен в наш барак и в команду. Правда, он говорил, что им из кухни приносили целые бачки супа. Он ел осторожно, понемногу увеличивая порцию. Многие умерли только потому, что сразу набросились на еду. Ужасы Варшавского восстания и транспорта в лагерь наложили отпечаток на его лицо. Он медленно, глухим голосом рассказывал подробности этих событий, о себе и прочем.

Это был Васильев, русский по отцу и поляк по матери. До 1921 года он работал главным инженером Тульских оружейных заводов.

— Меня там, наверное, помнят старые рабочие, — говорил он.

В 1928 году он получил визу и уехал в Польшу, где работал в военном министерстве консультантом по стрелковому оружию, за пару лет до начала войны ушел на пенсию. Война, оккупация и восстание застали его с семьей в Варшаве. При подавлении восстания немцы, как озверелые, расстреливали людей прямо на улицах города. Его семья — жена, дочь и сын погибли на улице, когда пытались выбраться из города.

— А я остался жить, хотя мне это совсем не нужно, — с горечью говорил он. — Самое ужасное, что в зверствах участвовали предатели — поляки и русские, одетые в форму эсэсовцев. Я сам видел, как они насиловали и грабили, не отставая от немцев.

Теперь ему предстояло пройти концлагерь «Дора».

Проходили дни, о Васе ничего не было слышно. Василий и Николай тоже не давали о себе знать. Я не смог поговорить об эпизоде в уборной, нас перевели в вечернюю смену, и мы возвращались поздно и, как правило, во время воздушной тревоги. Днем они работали в нарядной, куда проникнуть было невозможно.

Наконец я выбрал удачный вечер и зашел к ним. Они встретили меня радостно.

— Мы собирались вас повидать, есть очень хорошие новости, — говорили они.

- 200 -
Они завели меня в какую-то пустую комнату и начали наперебой рассказывать:

— У немцев дела трещат по всем швам. Американцы уже давно высадились во Франции и двигаются сюда. Наши громят немцев полным ходом уже близко от нас.

Эти радостные сообщения ошеломили меня, я уже не помнил, когда мы получили последние сведения о положении на фронтах и в тылу.

— В общем, надо быть готовыми ко всему, — сказал Василий, — мы уже основательно подготовились. — И он рассказал план восстания в лагере: — Как только наш информатор из охраны даст нам знать, что наши близко, мы во время воздушной тревоги захватим ближайшую вышку и сирену и дадим сигнал тревоги. Ваша группа должна собраться в условленном месте и бежать к вахте. Прорвемся к эсэсовским казармам и захватим оружие. Потом налет на танковую часть и — навстречу нашим.

Я слушал его с изумлением.

— Вот так и полезете с голыми руками на вышку с пулеметом? — спросил я. — А оружие? Неужели вы не думаете предварительно достать хоть какое-нибудь оружие?

— Если удастся, конечно. Наши друзья обещали достать в ближайшие дни несколько гранат и пистолетов. Для начала этого достаточно, — ответил Василий.

— А кто эти друзья? — спросил я. — Не те же из охраны, о которых вы говорили в первый раз? Василий подтвердил.

— Значит, вы не последовали моему совету и не попробовали отказаться от этого дела в разговоре с ними? Ваша неосторожность может погубить все дело, — добавил я, рассказав им эпизод в уборной с пареньком.

Василий пренебрежительно отмахнулся:

— Сейчас не до осторожности. Уже нельзя терять время, надо быть полностью готовыми. Немцы сейчас в панике и думают о своей шкуре, а не о нас. Вы не возражаете, если мы вас включим в штаб восстания? — спросил он.

— Конечно, нет, — сказал я. — Но хотелось бы подробнее ознакомиться с планом и остальными руководителями.

- 201 -
Василий сказал, что на днях он устроит нам встречу на работе, где можно, занимаясь сортировкой леса или другой подобной работой, на какое-то время уединиться для разговоров.

Я ушел от них в тревоге. Мне стало ясно, что советов они не слушают и не принимают. Горячность увлекает их. Я думал о предстоящей встрече с другими организаторами восстания и надеялся среди них найти более опытных и серьезных людей. Опять я обсуждал с Ильиным предстоящее. Обстановка и наше положение новичков в лагере и на этот раз делали нас пока пассивными участниками подготавливаемого восстания. Однако при всех обстоятельствах нужно было сообщить нашим о положении дел и о сигнале к началу восстания.

Мы с Ильиным распределили бараки, где жили наши, с тем чтобы завтра же оповестить, так или иначе, всех.

Трагедия разыгралась раньше, чем мы успели все это сделать. Через два дня после моего разговора с Василием и Николаем наша команда возвращалась с ночной смены в лагерь. Как обычно, вся команда, войдя в лагерь, выстроилась на плацу для поверки. Было что-то около девяти часов утра. Мы обратили внимание, что около здания рядом с входными воротами стоят эсэсовцы (не менее сотни) в полном вооружении, с автоматами в руках. У меня мелькнула мысль, которой я поделился с врачом-эмигрантом:

— Готовится этап куда-нибудь? Может быть, эвакуация лагеря?

Однако это было совсем не то.

Из управления вышла большая группа эсэсовцев, в основном офицеры, и стала около нарядной. Раздалась команда:

«Капо! К нарядной!»

Все капо побежали и построились около офицеров, мы видели, как они получали какие-то распоряжения. Затем они бегом вернулись к нам и крикнули:

— Все, кроме русских, по баракам. Русские остаются на месте. Для русских будет объявление.

Ничего не понимая, все, кроме русских, вышли из рядов и направились по баракам.

- 202 -
На плацу остались разрозненные ряды русских. В нашей команде было не больше 15—20 человек. Раздалась команда «Сомкнуть ряды!». Мы сдвинулись, с недоумением тихо переговариваясь.

Мы стояли в ожидании. Эсэсовцы оцепили весь плац с автоматами в руках. Прошло еще немного времени, и мы увидели, как из лагеря к плацу с блокальтестерами во главе подошли группы русских из других смен, находящихся в это время в бараках. Я вспомнил, что в это утро мы не встретили утреннюю смену, как обычно идущую к нам навстречу.

В течение получаса плац заполнялся русскими, выведенными из бараков и согнанными со всех работ внутри лагеря.

Я увидел недалеко от нашей команды Ларионова, который кивком головы встревоженно поздоровался со мной. Я окинул взглядом плац. Впервые я увидел, что наших было очень много, не менее 2—3 тысяч. Почти весь плац был заполнен рядами молча стоящих русских.

Было ясно видно, что на всех вышках пулеметы направлены на плац.

Раздалась команда «Смирно!». Вдруг совершенно неожиданно мы услышали громкий голос из репродуктора, установленного на столбе около управления, говорящий на ломаном русском языке:

— Слушайте, русские! Администрация лагеря узнала, что вы, русские, здесь, в лагере, хотели начать борьбу против немецкого государства. Нам все известно, виновные в этом нами пойманы. Они и все, кто им помогал, будут жестоко наказаны. Вместо того чтобы честно работать, они готовили преступление против рейха, а вы молчали и саботировали. Сейчас вы увидите, как командование наказывает виновных. Всем стоять смирно, не шевелиться!

Репродуктор замолчал.

В страшной тревоге я думал: «Неужели это связано с подготовкой к восстанию и немцы узнали все?!» Из дверей управления вышла еще одна группа эсэсовцев с пистолетами и автоматами и начала обходить наши ряды. Я слышал, как кое-где начали раздаваться крики и удары.

- 203 -
Недалеко от меня двое эсэсовцев сбили с ног заключенного. По их мнению, он недостаточно смирно стоял в рядах, и они избивали его ногами и пистолетом. Все стояли молча, не шевелясь, так как каждую минуту могла начаться новая экзекуция.

Скосив глаза направо, я увидел, как Павловский, весь дрожа, как-то странно шевелил губами. Если у него опять приступ безумия и он попадется на глаза эсэсовцам, — ему конец. Мы не имели возможности осмотреться кругом, тем не менее все мы чувствовали — что-то происходит! Какое-то движение, сопровождаемое непонятным лязгом, слышалось неподалеку. Заключенные стояли правильными шеренгами с интервалами 2—2,5 метра между рядами... Какая-то группа медленно двигалась по направлению ко мне. Воспользовавшись моментом, когда рядом не было видно эсэсовцев, я слегка повернул голову и увидел: сопровождаемые несколькими эсэсовцами, среди них был и начальник лагеря, шли, спотыкаясь, две фигуры, что-то знакомое показалось мне с первого взгляда. Оба вместе были закованы в кандалы. В мертвой тишине, только иногда нарушаемой криками избиваемых, мы слышали непривычный звук кандалов, еще не видя их. Группа приближалась к нам. Они шли очень медленно, часто останавливаясь, при каждой остановке эсэсовцы заставляли их поворачиваться лицом к строю и вглядываться в лица стоящих заключенных.

Они подошли совсем близко, и я увидел, узнал Василия и Николая. С распухшими, почерневшими до неузнаваемости лицами с кровоподтеками, в окровавленной и изодранной одежде, они имели страшный вид... Николай шел, как-то странно волоча ноги, один из эсэсовцев держал его за руку — очевидно, он не смог бы двигаться...

«Зачем их водят по рядам? — лихорадочно думал я. — Значит, все открыто эсэсовцами. Неужели их продали?! Эсэсовцы, наверное, с их помощью пытаются выявить остальных. Значит, их водят по рядам для того, чтобы они опознали сообщников!» Все эти мысли хаотически проносились у меня в голове.

- 204 -
Они подошли к Павловскому и задержались. Вдруг я услышал его дикий смех. Все рядом стоящие, и я в том числе, вздрогнули и невольно повернули головы в его сторону.

Мы увидели, как Павловский, продолжая смеяться, хлопнул по плечу начальника лагеря, который стоял вплотную против него. Что-то крикнув, он ударил Павловского по голове пистолетом. Павловский молча упал, смешав ряды. Подбежали двое эсэсовцев, выволокли Павловского из рядов и, схватив за ноги, потащили куда-то. Группа двинулась дальше и вплотную подошла ко мне.

Трудно передать те ощущения, которые в этот момент охватили меня. Я вспомнил свой разговор с Василием и Николаем два дня назад, их веселые, довольные лица, их голоса... Горячее убеждение, с которым они рассказывали мне об успешной подготовке восстания. А теперь я видел их потухшие глаза, еле видные сквозь щелки опухших век. Оба они на секунду остановились прямо против меня, я видел перед собой ужасное лицо Василия и пристально смотрящего на нас в упор эсэсовца. Я тоже смотрел в упор в глаза Василию, стараясь не смотреть на эсэсовца. На мгновение мы встретились с Василием глазами... Я до сих пор не в состоянии забыть этот взгляд. Трудно объяснить почему, но в этом взгляде я мгновенно прочел: «Будь спокоен, я тебя не знаю». Еще мгновение — и Василий, как-то покачнувшись, повернулся и сделал шаг вперед.

Я еще несколько секунд задерживал дыхание. Группа медленно удалялась. Пройдя весь наш ряд, они повернули в следующий. Теперь, когда они шли по рядам, стоящим впереди нашего, их движение было хорошо видно.

Прошло почти два часа с момента, когда была подана команда «Смирно!», стоять становилось все труднее и труднее, многие начали шататься. Опять раздался чей-то крик, послышались удары, и из рядов по направлению к зданию кого-то потащили. Так повторилось несколько раз. Зловещая процессия удалилась настолько, что уже не была нам видна. Прошел, вероятно, еще один час. Все это время я вспоминал обстоятельства моих встреч с Василием и Николаем, их рассказы о подготовке восстания. Я так мало

- 205 -
знал о людях, которые участвовали в организации этого дела! Какое несчастье, что мне не удалось встретиться с другими товарищами из штаба, о которых говорил мне Василий, — может быть, удалось бы предотвратить все это, думал я. Нет, вероятно, уже было поздно. Почему-то я был уверен, что предали участники, которые должны были информировать организацию о предстоящих событиях во внешнем мире. Конечно, предатели — это люди из охраны лагеря! Но как узнать все это теперь?

Еще один час прошел в ожидании. Эсэсовцы продолжали ходить по рядам.

Вдруг раздалась команда повернуться всем налево. Все встали лицом к бункеру, который стоял на небольшом возвышении, обособленно от бараков, выходя одной стороной к плацу, и увидели, в 10—15 метрах от себя виселицу, сделанную из металлических стоек. Очевидно, собрана она была за то время, когда Василий и Николай проходили между нашими рядами. Виселица и плац были окружены сплошным рядом эсэсовцев с автоматами в руках. Около виселицы мы увидели группу заключенных, в числе их стояли Василий и Николай. В этой же группе стоял связанный Павловский. Опять раздался голос из репродуктора:

— Сейчас вы увидите, как командование наказывает виновных. Пусть это будет уроком для всех, кто мешает Германии строить новую Европу!

Раздалась команда, и около виселицы внутри кольца окружения началось какое-то движение и суматоха. Никаких криков не было слышно, и это было странно! Присмотревшись, мы увидели такое, что никому из нас не могло прийти в голову! У каждого заключенного, стоящего у виселицы, в рот была вставлена короткая палка, с обоих концов, подобно удилам, затянутая веревками к затылку таким образом, что язык был неподвижно прижат к нёбу. Ропот возмущения раздался по рядам. Это неслыханное изуверство превосходило всякое воображение. Ряды смешались на минуту. Вдруг раздалось несколько автоматных очередей, однако никто не упал — очевидно, стреляли над головами. Суматоха в кольце продолжалась, видно было, как

- 206 -
кто-то боролся, падал и поднимался. И только теперь внутри кольца мы увидели нескольких человек, одетых в арестантскую одежду, с повязками на рукавах. Это были капо, они суетились у подножия виселиц. Еще несколько минут, и пять человек повисли под перекладиной. Так они висели минут пятнадцать, после чего капо начали снимать трупы. Наступила очередь следующей партии. Василий, Николай и Павловский были повешены в последней, третьей партии. Было повешено пятнадцать человек. Кто они? Я их не знал, в рядах говорили, что некоторые из них выведены из бункера, другие — из наших рядов. Это были, очевидно, те кто, подобно Павловскому, так или иначе обратил на себя внимание начальника лагеря.

Еще немного времени — и все трупы были сняты и погружены на телегу. В телегу впряглись капо и потащили ее к крематорию.

Опять раздался голос из репродуктора:

— Слушайте, русские! Все остальные будут тоже наказаны. Никто из русских теперь не будет работать внутри лагеря, где бы то ни было, только в командах, на самой тяжелой работе. Все русские будут ходить только в деревянных колодках. Командование продолжает искать виновных, они будут пойманы и тоже наказаны.

Мы увидели, как капо и полицейские втащили на плац несколько повозок нагруженных деревянными колодками.

Мы долго лежали вместе, не в силах заснуть, несмотря на усталость, и говорили о событиях сегодняшнего дня.

На следующий день, утром, мы увидели, что наши ряды пополнились значительным количеством русских, снятых со всех работ в лагере: с кухни, из санчасти, из прачечной и т.п. Среди них я увидел друга Васи из кухни и Ларионова, которого тоже перебросили из санчасти в рабочую команду. Пользуясь своими старыми связями, он тут же, на плацу, перешел в нашу команду.

Ларионов подошел ко мне и, отведя немного в сторону, сказал:

— Я знал, что вы в курсе всего дела, связанного с Василием и Николаем, за которое они вчера погибли. Я не хотел

- 207 -
с вами до поры до времени об этом говорить, но теперь, после этого ужасного финала, можно. Немцам удалось узнать про заговор. Каким образом, мы до сих пор не знаем. Василий и Николай молодцы, никого не выдали, иначе погибло бы еще много народа. Всех, кого они хватали, — это только по подозрению. Многие из них ничего не знали о нашем деле.

Я молча слушал его и все время думал о провале и о том, что мне тоже пришлось бы висеть, но обошлось.

— Немцы озверели, и нам придется утроить осторожность. Но все равно будем продолжать начатое дело.

К нам подошли, и разговор пришлось прервать. Из разговоров в рядах выяснилось, что сегодня ночью эсэсовцы схватили и увели в бункер несколько десятков наших, в основном работающих в лагерной обслуге. Было ясно, что они приводят в исполнение свою угрозу о дальнейших розысках и репрессиях.

Все были подавлены вчерашними событиями, мрачно и злобно смотрели на капо и эсэсовцев. Последних сегодня было вдвое больше, чем обычно, причем все с собаками.

По дороге на работу один арестант из команды споткнулся из-за колодок и упал, смешав ряды. Мы все с трудом передвигались в колодках. Вдруг мы услышали страшный крик — эсэсовец спустил собаку. Огромная овчарка с рычанием схватила за горло упавшего заключенного, стоящие рядом кинулись отбивать его от собаки. Эсэсовцы стояли рядом и хохотали. Овчарка не отпускала хрипящую жертву, несмотря на то, что несколько человек оттаскивали ее от него. Наконец эсэсовец криком отозвал собаку. Пострадавший лежал окровавленный и хрипел, несколько человек из команды взяли его на руки и понесли. Пока мы дошли до завода, он умер. Во время этого ужасного эпизода капо и его помощники криками и палками отгоняли тех, кто пытался отбить жертву от собаки.

На работе зверства и ярость надсмотрщиков, капо и эсэсовцев тоже усилились, и многие из нас пострадали из-за этого, возвращаясь обратно. Ларионов, Ильин и я плелись в самом хвосте команды и тихо обсуждали обстановку.

- 208 -
Неужели нельзя каким-либо образом показать немцам, что мы не такая уж бессловесная скотина, которую можно бить палкой и травить собаками безнаказанно? Ларионов задумался:

— Я поговорю кое с кем сегодня вечером, — сказал он, — надо как-нибудь обуздать капо, а то они совсем заездят нас.

Вечером Ларионов куда-то исчез и вернулся через час, когда мы уже засыпали. Он устроился где-то в другом углу.

Утром по бараку распространился слух, что нашего капо нашли мертвым, с разбитой головой, в другом конце лагеря, около уборной. Его помощник, такая же сволочь, как и он, с растерянным видом выстраивал команду перед разводом. Все молчали, однако видно было, как все довольны.

На плацу к нам подошел новый капо, поляк, он обратился к нам с речью.

— Я не зверь, а человек, — сказал он, — если вы будете со мной как люди, я тоже... буду с вами как человек. Я тоже заключенный, как и вы.

У всех у нас был понимающий вид.

— Правильно! — сказали несколько человек. — Будь человеком, это самое лучшее для всех нас! Ларионов стоял рядом со мной с отсутствующим видом. Я решил ни о чем его не спрашивать.

После трагедии на плацу русским перестали выдавать табак — отвратительный эрзац, который тем не менее все жадно выкуривали. Отсутствие табака тяжело переносили многие. В эти дни, как-то уже после отбоя подойдя к Ильину и ко мне, Франсуа и Жинчик протянули нам мешочек с табаком:

— Это русским в нашем бараке, от французов и чехов, мы собрали. В других бараках сделали то же самое.— Затем Франсуа добавил многозначительно: — Не вышло сейчас, выйдет в следующий раз. Мы с надеждой смотрим на русских. Нас просили передать, что мы все будем с вами!

Мы были обрадованы проявлением такой дружеской солидарности. Узнают об этом немцы — не поздоровится инициаторам сбора табака для русских!

- 209 -
Прошло еще несколько дней, никаких признаков какой-либо деятельности со стороны Ларионова я не наблюдал. Время от времени мы слышали, как то один, то другой из русских исчезали в бункере. Обычно это происходило по ночам или днем, когда смены спали. Я спросил Ларионова:

— Что слышно о наших делах?

— Слышно, что немцы все ближе и ближе подбираются к нам, в частности ко мне. Я очень боюсь, что кто-нибудь из осведомленных лиц не выдержит в бункере и расколется, тогда всем будет крышка. Реже будем вместе, а то эсэсовцы и вас зацепят. Пока, вероятно, вы вне подозрений.

С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.46.35 | Сообщение # 122

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 209 -
10. Болезнь. Барак смерти «Доры»

Неожиданно для себя, проснувшись утром, я почувствовал себя весьма скверно: ломота во всем теле, тяжелая голова и кашель. Ильин посоветовал мне обратиться к дежурному врачу, обычно стоящему на плацу вместе с эсэсовцем-фельдшером. Они осматривали тех, кто не мог выходить на работу. Как правило, такой осмотр заканчивался избиением больного и его возвращением в строй. Я вспомнил об этом и отказался. Пришлось пойти на работу. Ларионов, который шел недалеко от меня, подошел ко мне и покачал головой. Послушав пульс, он сказал:

— Вечером нужно пойти в санчасть лагеря. У вас, по-видимому, сильная простуда.

Чувствовал я себя отвратительно, самое тяжелое заключалось в том, что, как назло, надсмотрщик околачивался рядом и не давал передохнуть. Ильин и Васильев, как могли, помогали мне. Еле дождавшись конца работы, я вместе со всеми поплелся в лагерь. Вечером мне стало еще хуже. Всю ночь я не мог уснуть и не давал заснуть Ильину и некоторым другим, которые стали ворчать на меня.

Попытка пойти в санчасть после работы не увенчалась успехом. После событий на плацу русские допускались в санчасть только после предварительного осмотра, который производил у входа кто-либо из капо и полицейский. Они должны были поставить предварительный диагноз. Во многих случаях они с руганью, часто при помощи палок, про-

- 210 -
гоняли больного, который, по их мнению, был здоров и напрасно создавал толкучку у дверей санчасти.

То же самое произошло и со мной: установив, что я русский и держусь на ногах, полицейский заорал:

— Назад в барак! Мы все такие же больные, как и ты! Пришлось идти в барак, Я попросил Ларионова послушать меня.

— Грипп, а может быть, воспаление легких. Завтра я возьму у друзей в санчасти медикаменты и дам вам. Если же вам станет хуже, попробуем что-нибудь сделать.

В течение нескольких дней мое состояние не улучшалось: сильный кашель не давал покоя, слабость и головокружение не оставляли меня. Вот когда надо было попасть в лазарет, думал я. Но как это сделать?

Наконец все разрешилось неожиданно быстро и просто. Прошло, очевидно, 5—6 дней, как я больной ходил на работу. Как-то утром на заводе, закашлявшись, я сплюнул и увидел кровь. Меня это удивило — в этот день я чувствовал себя несколько лучше. Еще раз кашлянув и сплюнув, я опять увидел кровь. Ильин встревоженно смотрел на меня. Через несколько минут он подошел ко мне с Ларионовым. Тот предложил мне еще раз покашлять.

— Может быть, из зубов? — сказал он.

Нет, это было не из зубов, убедились мы тут же.

— Ну, дело ваше плохо!— сказал Ларионов. — Нужно идти в санчасть, к несчастью, после этого трудно будет вам вернуться обратно. Если бы я был там, другое дело. Теперь там каждый день сидит немецкий фельдшер. Он, конечно, примет свои меры, тем более что вы русский!

— Какие меры? — спросил я. Он промолчал и махнул рукой:

— Ну, посмотрим к вечеру!

Вечером мне стало совсем плохо. Всю ночь лежа рядом с Ильиным, я не спал, стараясь не мешать ему. Мрачные мысли лезли в голову. «Не хватало только этого», — думал я.

Я лежал, прислушиваясь к непрерывному слабому гулу самолетов, пролетающих над лагерем.

- 211 -
Утром, во время умывания, я опять увидел кровь. Несколько фольксдойч, умывавшихся рядом, подняли крик:

— Пусть идет в лазарет. Тут ему нечего делать! Васильев пытался поговорить с ними, но шум услышал блокальтестер. Узнав, в чем дело, он присвистнул:

— Ну, тебе крышка теперь. На работу не пойдешь. Пойдем в санчасть, — сказал он.

Команда ушла, а я остался в бараке. Мог ли я думать в этот момент, что я уже не увижу этого барака и в последний раз говорю с Ильиным?

Часа через два я отправился в санчасть. Опять у входа капо и группа заключенных, пытавшихся войти и получить помощь. На этот раз на окрик капо я показал ему тряпку, заменявшую мне платок. Увидев кровь, он выругался и впустил меня в барак санчасти.

В комнату, где сидели врачи, заключенные входили голыми, вся одежда оставалась в так называемом вестибюле. Я попал к французу. Он посмотрел на меня и спросил, в чем дело. Я сказал ему на лагерном диалекте о признаках моей болезни. Он выслушал меня, измерил температуру — 39,6. В комнате, развалившись, сидел эсэсовец-фельдшер. Он выслушивал доклад врачей и принимал решения.

Француз соболезнующе покачал головой и сказал:

— На работе плохо, а здесь капут, — и, задумавшись, прибавил: — ТБЦ!

Не сталкиваясь в жизни с этой болезнью, мне как-то не приходило в голову, что это может коснуться и меня.

Дошла очередь у эсэсовца и до меня. Он выслушал француза и что-то сказал ему сквозь зубы, кивнув головой на окно. Я не понял его жеста.

«Ну, теперь, наверное, положат в лазарет», — с облегчением подумал я. Однако получилось гораздо хуже!

Эсэсовец скомандовал что-то санитару, и тот вывел меня в другую дверь.

— Постой здесь! — сказал он. — Я принесу тебе одежду. Через несколько минут он внес арестантскую одежду, еще более грязную, чем была моя. На мой протест он улыбнулся и сказал:

- 212 -
— Тебе это будет нужно, только чтобы дойти до барака, там все равно разденут. Пошли! — скомандовал он, и мы вышли из барака.

— Куда мы пойдем? — спросил я. Он показал мне на барак, одиноко стоящий на горе, около крематория. Это был известный всему лагерю барак смерти. — А в другой нельзя? — спросил я, чувствуя бессмысленность этого вопроса.

Санитар, усмехнувшись, ответил:

— «СС» приказал. Там, — он показал на комнату врачей, — уже записан твой номер, и теперь поздно. С твоей болезнью тебя и из другого барака все равно отправили бы туда, — он показал на зловещий барак.

Мы шли, поднимаясь на холм, где, возвышаясь над лагерем, стояли барак и крематорий.

Приближаясь к бараку, я увидел, что он имеет свою вышку с эсэсовцем и обнесен проволочным ограждением. Однако вход внутрь никем не охранялся. Очевидно, его зловещая репутация была сама по себе достаточной гарантией от лишних посещений.

Мы вошли в барак. У входа нас встретил мордастый блокальтестер. Он издевательски поздоровался со мной.

— Кто? Русский? Ну, тебе здесь есть товарищи, — засмеялся он. — Пойдем со мной! — Он завел меня в комнату. — Снимай все! — Я опять разделся. Он бросил мне нижнее белье. — Теперь иди!

Мы вошли в огромную комнату. Видимо, весь барак, если не считать маленьких комнат у входа, состоял из одной этой огромной комнаты, плотно уставленной двухэтажными нарами. Все они были заполнены людьми. Слышалось тяжелое дыхание и тихий говор.

К блокальтестеру подбежал дежурный санитар.

— Положи его на место! Тот ответил, что все занято.

— По два? — спросил блокальтестер.

— Да, — ответил санитар.

— Тогда кого-нибудь, кто умирает, положи на пол, а ему дай пока место, — с этими словами он ушел.

- 213 -
Я стоял в узком проходе между нарами в ожидании, когда санитар выполнит приказ блокальтестера.

С нар свесились несколько голов. Изможденные лица были обращены ко мне. Остальные лежали молча и не шевелились. В комнате было страшно холодно, и я обратил внимание, что рамы в окнах были вынуты и ветер свободно гулял по комнате. Я стоял, дрожа от холода.

— Ты кто? — спросила меня одна голова с нар.

— Я русский, — ответил я.

— Вон там и там лежат русские, — показал он мне рукой.

— А ты кто? — спросил я.

—Француз, — ответил он. Он говорил равнодушным монотонным голосом.

— Здесь кто? ТБЦ только? — спросил я.

— Всякие. ТБЦ больше всех, — ответил он. Подошел санитар и повел меня к нарам. На нижней койке лежал какой-то худой, обросший черной бородой маленький человек. Он тяжело дышал и был как будто в забытьи.

— Вот подвинь его и ложись. Половина одеяла твоя, — сказал санитар, показывая на одеяло, которым был укрыт лежащий на нарах.

Койка была настолько узкой, что на ней вдвоем можно было лежать только боком, прижавшись друг к другу. Я остановился в нерешительности.

— Этот человек, может быть, умирает, а ты не даешь ему спокойно лежать, — сказал я санитару. Он равнодушно ответил:

— Здесь все умирают, значит, всем лежать надо. Ложись, а то будешь лежать на голом полу без одеяла.

Мне, уже привыкшему ко всему, трудно было представить себе реальность того, что я видел вокруг. В то же время ложиться на грязный пол без одеяла было еще хуже. Я присел на край койки. Санитар ушел. Я осмотрелся кругом. Всюду койки и какие-то фигуры, тяжело дышащие или совсем не дышащие, стоны, крики, кашель.

Из угла, откуда я слышал говор, ко мне направились несколько фигур. Они вялыми голосами стали расспрашивать меня о жизни в лагере, о событиях на плацу. Все проис-

- 214 -
шедшее они видели из окон барака, однако подробностей они не знали. В свою очередь я начал расспрашивать их о том, что делается здесь, в бараке. Они равнодушным тоном ответили:

— Находимся здесь, пока не умрем. Нас совсем не лечат. Врач даже не приходит. Каждый день умирают по 10—15 человек. Приносят новых. Вот через эту трубу попадем прямо в рай, — мрачно пошутил он, показывая на трубу крематория, видневшуюся из окна.

— Кормят как обычно, причем, если наловчиться, можно получить и добавок за счет умирающих и тяжелобольных. Правда, санитары следят и отбирают в свою пользу все излишки. Здесь очень строго. Блокальтестер — зверь. Он избивает даже больных, если что-либо заметит. Здесь недавно был начальник лагеря. Это он приказал выставить рамы. Он сказал, что свежий воздух нам полезен.

Я сидел на койке, ошеломленный всем тем, что произошло и что я увидел и услышал. Ну, кажется, отсюда уже не выберешься, думал я. Неужели придется заканчивать жизнь здесь, в этом бараке смерти?!

Спал я на полу рядом с койкой, накрывшись одеялом, которое мне уступил мой напарник. Нагнувшись ко мне, он сказал несколько фраз о себе и о своем положении. У него тоже ТБЦ. Уже было несколько кровотечений. Ему скоро конец, так сказал санитар. Он лег под матрац. Это был чех из Праги.

К моему удивлению, на следующий день я чувствовал себя лучше, чем можно было ожидать, тем более что всю ночь я отчаянно мерз, несмотря на одеяло. Я слышал, просыпаясь, как ночью стонали и вяло ругались по поводу холода, особенно лежащие на полу и нижних нарах.

Утро началось с умывания, которое производилось тут же, в комнате. В углу стоял бак с водой, лоханка и тряпка. Ни мыла, ни полотенец! По-видимому, не было смысла все это иметь обреченным в ближайшие дни на смерть.

За день я полностью сориентировался в обстановке; среди больных, способных двигаться, оказалось несколько наших. Они выкроили мне место в своем углу, и я устроился

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.47.06 | Сообщение # 123

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 215 -
на верхних нарах с одним из них. Здесь не так дуло. Принесли баки с супом, блокальтестер сам присутствовал при раздаче. Каждый получил свою порцию, мои новые друзья ухитрились получить дополнительно на тех лежащих, кто не мог или не хотел есть. Нам достались их порции. Ничего, успокаивали мы себя, скоро наши порции будут есть другие.

Я чувствовал себя достаточно крепким и мог сделать попытку пробраться из барака в лагерь, чтобы повидать своих. Однако меня предупредили, что одежду достать невозможно. Она заперта у блокальтестера, кроме того, следят с вышки. Недавно застрелили одного, который пытался вечером удрать отсюда в лагерь, он где-то достал одежду.

В течение дня я был свидетелем смерти нескольких человек. Здесь это было обычным явлением, которое никого не беспокоило. Трупы оставались лежать до вечерней поверки так как это давало возможность получить лишние порции еды. Таково было молчаливое соглашение между обслугой и больными.

Кровохарканье у меня прекратилось само собой. Чувствовал я себя неважно, однако по сравнению с большинством здесь находящихся мог считать себя совсем здоровым. Я все время думал о том, как бы уйти отсюда. Выбрав одного из санитаров, француза, я спросил его, не может ли он помочь мне удрать отсюда в лагерь. Он отрицательно покачал головой:

— Это не получится. Здесь строгий учет. Каждый день два раза поверка. Если поймают, сразу конец тебе и дежурному санитару. Потом в лагере на работе тебе будет еще хуже.

Действительно, я не мог не согласиться с ним. Это, конечно, не было выходом из положения.

На следующий день неожиданно у окон появился Ильин. С риском для жизни он пробрался к нам, присоединившись к какой-то команде, делавшей что-то в зоне ограждения нашего барака. Он расспрашивал обо мне всех лежащих у окон, пока я не услышал его голос. Страшно обрадованный, я смотрел на его опечаленное лицо. Он протянул мне консервную банку с супом и кусок хлеба:

- 216 -
— Это я для вас выпросил. Вам нужно усиленное питание. Мы оба улыбнулись. Здесь эта фраза звучала весьма забавно.

— Да, — сказал я, — не хочется думать, что это последняя инстанция по дороге на тот свет, а между тем это как будто так. Пока я был здоров, можно было надеяться, а теперь эта проклятая болезнь...

Ильин молчал. Действительно, никакой возможности для утешения не было, а соболезнование... мы отвыкли от него и не нуждались в нем. Он постоял у окна минут десять и вынужден был уйти, когда услышал, что команда собирается покинуть территорию барака. Мы попрощались, и больше я его не видел.

Начинался новый этап. Вернее — заканчивался на этом мой жизненный путь. Однако я отбрасывал эту мысль. Слишком много было у меня безнадежных положений в прошлом... Может, и теперь еще не конец! Эти мысли проносились в моей голове бессвязно, когда ушел Ильин.

Прошло уже десять дней, как я находился в бараке смерти. Санитары говорили, что максимальная продолжительность пребывания здесь — месяц, не более. Больше никто не выдерживает.

Полностью сориентировавшись в обстановке и пользуясь правом ходячего больного, я помогал санитару и тяжелобольным. Несколько раз завернувшись в одеяло и надев деревянные колодки, я выходил из барака и стоял у входа.

Иногда шел снег, хотя было не так холодно. Стояли безветренные солнечные дни, и я с наслаждением дышал свежим воздухом после отравленного всякими испарениями и запахами барака.

Еще неделя прошла без всяких особых событий. Шла уже третья неделя моего ожидания конца в бараке смерти.

Однажды утром я заметил, что санитары возбужденно о чем-то говорят в углу барака. Я подошел и спросил:

— В чем дело?

Один из них вполголоса сказал:

—Ночью убили всех в бункере. Там было восстание. Сейчас будут свозить трупы в крематорий.

- 217 -
Я мгновенно вспомнил Васю и кое-кого из русских, кто уже давно сидел в бункере. Неужели они все убиты?!

Мне предстояло убедиться у этом собственными глазами. Через два-три часа санитары ушли с блокальтестером в крематорий — понадобилась их помощь.

Прождав часа два после их ухода, я решил выйти из барака и подойти к крематорию. Успешно выйдя, так как у входа никого не было, я прошел 10—15 метров, отделяющих нас от крематория, и увидел гору трупов, брошенных у входа в крематорий. Я подошел ближе. Странный вид имели эти заключенные, убитые эсэсовцами. Окровавленные, с перебитым руками и ногами, разбитыми головами, со штыковыми и ножевыми ранами, они лежали в самых разнообразных позах. Было ясно, что озверелая банда эсэсовцев устроила кровавое побоище в бункере, действуя пулями и штыками. Я подошел еще ближе, пытаясь увидеть Васю или кого-нибудь из знакомых. Но среди тех убитых, что лежали поверх кучи, никого не обнаружил. Я увидел, как в гору поднимается телега, запряженная арестантами и нагруженная доверху новой партией трупов. Пришлось уйти обратно в барак. Вскоре пришли санитары. Они стали рассказывать услышанные ими от эсэсовцев подробности восстания в бараке. Вечером в одной из камер несколько русских схватили раздатчиков пищи и вырвались в коридор, где обезоружили двух эсэсовцев. Однако те успели поднять крик. Эсэсовцы были застрелены в коридоре, затем восставшие открыли несколько камер, и когда эсэсовцы, вызванные по тревоге из казармы, ворвались в бункер, в коридоре было уже человек 15—20 заключенных. Эсэсовцы перестреляли и перебили всех в коридоре и после этого стали калечить и убивать оставшихся в камерах.

— В общем, бункер сейчас пуст. Было много раненых, эсэсовцы их добивали. Но, говорят, человек 20—30 легко раненных эсэсовцы увели в управление.

Весь день работал крематорий. Сжигали трупы убитых. На следующий день нам пришлось наблюдать из окон заключительный акт этой кровавой драмы. На плацу днем, уже после развода, в присутствии только эсэсовцев были

- 218 -
повешены 26 человек. Это были раненые, которых эсэсовцы увели в Управление накануне. Расстояние, с которого мы могли видеть все это, не позволяло рассмотреть лица тех, кого вешали эсэсовцы на плацу. Потом их должны были привезти в крематорий, но на этот раз барак был заперт, и даже санитары не были допущены к крематорию. Так я и не смог выяснить судьбу Васи. Но нам сказали, что бункер пуст — значит, Вася убит! Я был уверен, что Вася дорого продал свою жизнь, прежде чем погибнуть.

Прошло еще несколько дней после драмы в бункере. В бараке продолжали умирать. Я чувствовал, что слабею с каждым днем, хотя никаких особых признаков ухудшения моего состояния не наблюдал. Мучила бессонница. По ночам я долго лежал, силясь заснуть, старался не слушать стоны, бред и хрипы, раздававшиеся вокруг. Удавалось уснуть лишь под утро, часа за два-три до подъема.

Совершенно неожиданно в бараке появился Николай Зенин. Это был мужчина огромного роста, самый сильный и здоровый в нашей группе. Несмотря на истощенность, он всегда выручал нас, когда мы были не в состоянии поднять какую-нибудь тяжесть.

— Неужели вы тоже заболели?— спросил я удивленно, когда, услышав его голос, подошел к нему. Он остолбенел:

— Как! Это вы? А мы вас уже давно похоронили. Нам сказали, что вы были в безнадежном состоянии и что в этом бараке долго не живут. Я тоже попрощался с жизнью, когда увидел, что меня ведут сюда.

Я стал его успокаивать:

— Как видите, я еще жив и пока умирать не собираюсь, правда удержаться здесь трудно. Но пока живы, будем жить и надеяться!

На правах старожила я устроил его рядом с собой. Он стал мне рассказывать о лагере. За это время — почти месяц, как я выбыл оттуда, — обстановка сгустилась до предела.

Трое наших погибли от дизентерии. Их даже не взяли в лазарет. Один был застрелен эсэсовцами на работе. Каждую ночь из барака или на плацу забирают несколько чело-

- 219 -
век, как правило русских. У всех искалечены ноги — ходить в колодках невозможно, эсэсовцы избивают всех, кто падает на работе. Все ждут какого-то конца. Полицейские тоже озверели. За это время убиты двое капо. Неизвестно каким образом. Эсэсовцы свирепствуют, но найти, кто это совершает, не могут и хватают кого попало.

Он не успел закончить свой рассказ, как сильное кровотечение заставило его замолчать. Я уложил его на койку. Тяжело было видеть, как этот никогда не унывающий здоровяк лежал обессиленный.

Пока мы говорили, в барак вошли несколько человек полицейских с эсэсовцем, уже знакомым нам фельдшером из санчасти. Он закричал:

— Тихо! Все, чьи номера я назову, выходите к дверям!

Все, кто в состоянии был слушать, встревожено обратились в слух. Эсэсовец стал выкрикивать номера. В самом конце списка, состоящего примерно из 80 человек, был и мой номер. Все названные стали сползать с нар и подходить к дверям. Опять никто ничего не понимал, многие не смогли доковылять до дверей. Полицейские с блокальтестером стали обходить нары и штыками поднимать больных, тех, кто совершенно не способен был двигаться. К дверям их подносили более крепкие заключенные.

Вся эта процедура происходила под странный шум и ругань полицейских, эсэсовца и блокальтестера. Я не успел попрощаться с Зениным.

Улучив момент у дверей, я спросил у полицейского, куда и зачем нас собирают. Он пожал плечами:

— Откуда я знаю? Увозят куда-то. Говорят, что здесь уже не будет этого барака. Пришел приказ очистить лагерь от всех больных. Говорят, что крематорий испортился, теперь будут сжигать в другом лагере.

Странно и страшно было слышать все это нам... живым... Мы вышли на площадку перед бараком. Здесь мы увидели груду арестантской одежды, наваленной прямо на снег.

— Одевайтесь все! — закричал эсэсовец. Я вместе с другими подошел к куче и взял брюки и куртку. Вся одежда была старая и грязная. Я еле натянул ее на

- 220 -
себя. Обмотав ноги какими-то тряпками, я сунул их в колодки. Кругом со стонами и ругательствами одевались другие. Внизу мы увидели несколько больших грузовых машин, ожидающих нас. Спустившись, мы стали грузиться на машины. Человек 20—тех, кто не в состоянии был одеться и спуститься вниз самостоятельно, отнесли более крепкие и положили в машины прямо в белье.

Полнейшее безразличие охватило меня. Я видел, что и другие совершенно равнодушно проделывали все необходимые движения. В каждую машину влезли по нескольку эсэсовцев с автоматами и собаками, которые злобно рычали и рвались с поводков. Машины тронулись и выехали из лагеря.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.48.09 | Сообщение # 124

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

11. Тюрингия. Нордхаузен. Лагерь инвалидов

Итак, опять новый этап в нашей жизни. Может быть, на этот раз действительно последний! Все как будто говорило за это. Было, вероятно, около 12 часов дня. Стояла спокойная погода. Небольшой мороз. Я с удовольствием дышал свежим воздухом, хотя и дрожал от холода. Дорога проходила по живописной местности. Кругом выделялись холмы, покрытые густым хвойным лесом. Мы проезжали мимо аккуратных деревень.

Еще часа два — и мы подъехали к какому-то небольшому городу. Он почти весь виден с холма, откуда наши машины спускались к нему.

Мы уже до этого знали, что лагерь «Дора» находится в Тюрингии, сравнительно недалеко от Веймара, родины Гете. Проехали мы, вероятно, не менее 90—100 километров.

Куда и зачем нас везут?!

В дороге почти все молчали, изредка обмениваясь короткими фразами. Было очень холодно. Неужели еще дальше? Машины проехали город и остановились около двух огромных серых корпусов, недалеко от железнодорожной станции. Вся территория, на которой стояли эти корпуса, была обнесена оградой с вышками. Однако я обратил внимание, что ограда была, по-видимому, времен-

- 221 -
ной и не находилась под током. Тем не менее это был лагерь. За проволокой мы заметили нескольких заключенных в полосатой робе.

Машины въехали во двор и остановились у огромных железных ворот одного из корпусов. Подошли эсэсовцы, и после переговоров нас по счету впустили в здание. Мы увидели огромное, почти пустое помещение с бетонным полом, в одном конце помещения виднелось несколько клетушек, изолированных стеклянными перегородками. На полу в разных местах лежали и сидели небольшие группы заключенных, равнодушно встретивших наше появление. Они лежали на тонком слое соломы. Некоторые, видимо, и укрывались соломой, так как я увидел несколько пар ног, торчащих из-под соломы.

Ледяной холод стоял в этом гигантском зале, по-видимому каком-то гараже.

Все вновь прибывшие стояли у ворот в нерешительности. Совершенно неожиданно откуда-то появились полицейские с эсэсовцами во главе.

— Вот здесь будете жить! — скомандовал один из них. — Занимайте места, здесь всем хватит пока, — сказал он, усмехнувшись.

Я спросил его:

— А солому нам дадут?

— Солому принесут.

Действительно, откуда-то притащили несколько ворохов соломы.

Все, кто был в состоянии двигаться, стали растаскивать солому и устраиваться в одном из углов. Я тоже раздобыл себе охапку соломы и, расстелив ее на полу, растянулся на ней. Опять новое место! Зачем нас сюда привезли?! Все эти вопросы уже который раз вставали предо мной, не находя ответа.

Недалеко от меня, где устроились несколько чехов, я услышал разговор с одним заключенным, который был уже здесь до нашего приезда. Это был француз с одной ногой и обрубком руки. Оказалось, что и они ничего не знают.

— Когда вас привезли сюда?

- 222 -
— Пять дней назад. Из лагеря «Анна». Помещение было совершенно пустое. Полицейские сами ничего не знают. А может быть, не хотят говорить. Один из них буркнул как-то, что здесь будут временно жить инвалиды из разных лагерей. Это будет лагерь для инвалидов. Эти корпуса — бывшие гаражи танковой дивизии эсэсовцев. Мы слышали, что на втором этаже тоже есть заключенные. Они лежат на нарах, им лучше как будто, но связи с ними нет. Здесь каждый день умирают несколько человек.

Итак, это лагерь для инвалидов. Мне показалась непонятной эта забота немцев об инвалидах. До сих пор они успешно расправлялись с ними в лагерях.

Зачем понадобилось свозить инвалидов в одно место? Было ясно одно — все это только к худшему! Смешно было предполагать, что забота об инвалидах заставила эсэсовцев собрать всех нетрудоспособных в одно место.

Я слушал дальше информацию старожила:

— За пять дней, что мы здесь, нас кормили только один раз в сутки: хлеб и суп — еще хуже, чем в лагере. Говорят, что, раз мы не работаем, нам ничего не нужно. Действительно, многие совсем не едят и умирают. Очень холодно все время.

Да, это мы тоже чувствовали. Напрасно я старался спрятаться под солому, ее не хватало толком даже для подстилки. Некоторые лежали прямо на бетонном полу. Равнодушные ко всему, мы лежали, замкнутые в четырех стенах: не о чем было говорить, нечего как будто было ждать!

Огромный фонарь, грязный и покрытый пылью, в центре потолка еле пропускал свет. Было почти темно, хотя день еще не кончился. Никаких признаков другого освещения я не видел.

Совсем стемнело, и мы, голодные, не получив никакой пищи, пытались устроиться спать. Стоны, хрип, кашель, вялая ругань на разных языках слышались отовсюду. Из-за холода никто, в том числе и я, почти не спал всю ночь.

Наутро в помещение внесли бак с супом, и началась раздача пищи. Подавляющее большинство было не в состоянии встать для получения хлеба и супа. Мне и нескольким более

- 223 -
сильным удалось получить и раздать кое-кому из близлежащих суп и по ломтю хлеба по 150—200 граммов. В качестве мисок здесь использовались старые ржавые консервные банки, лежащие грудой в одном углу помещения. Вода содержалась в какой-то старой бочке и имела тяжелый и неприятный запах.

В помещении появились несколько полицейских и заключенных, видимо, обслуга этого лагеря. В одном из них я с удивлением узнал поляка, с которым я вместе был в Освенциме (в карантине). После перевода в рабочую зону Освенцима я его не видел.

Я подошел к нему ближе, он тоже меня узнал, с сожалением оглядывал меня.

— Вот где встретились! — протянул он. — Ну, плохо твое дело.

У него по сравнению со всеми нами был бодрый вид. Одет он был чисто. На мой вопрос, как он сюда попал и что это за лагерь, он ответил:

— Я работаю здесь писарем. В Освенциме в последнее время я тоже работал писарем. После вашего этапа (первого) из Освенцима увезли еще несколько этапов, с одним из них отправили и меня вместе с другими писарями, мы работали в лагере «Анна», а сейчас нас вместе с группой доходяг привезли сюда. Это особый пункт для всех неработоспособных, подлежащих уничтожению. Это город Нордхаузен. Тюрингия. Наверно, когда всех уничтожат, нас тоже отправят туда, — он показал на небо. — А где твои товарищи? — спросил он.

Я сказал:

— В «Доре».

Он покачал головой:

— Ну, тут мы долго не проживем. Пока немцы всех собирают, а потом, наверное, будут сразу убивать. Как — мы еще не знаем. — Он говорил все это спокойным, равнодушным голосом человека, привыкшего уже ко всему.

Я спросил его о живущих наверху.

— Там такие же, как и вы. Но там уже полно, мест нет, поэтому приводят теперь сюда. — Он подумал и сказал: —

- 224 -
Я посмотрю, может быть, тебя возьмем наверх, там лучше и теплее. — Он повернулся и ушел, предварительно сосчитав нас всех.

В течение дня прибыли еще две партии инвалидов, человек по 150, из лагерей, обслуживающих также какие-то подземные заводы.

Полное отсутствие какой-либо медицинской помощи, отчаянный холод за этот день убили, вероятно, не меньше 50 человек. Все они лежали в углу, сваленные в кучу. Их одежду немедленно расхватали еще живые.

Я лежал на своей соломе. Вокруг ни одного знакомого лица. Каждый был занят своими мыслями, болью и переживаниями. Еще пара дней — и я тоже превращусь в умирающего, думал я. Неужели поляк не сделает того, что обещал?

Прошло еще два дня. Холод, постоянный озноб ослабили меня так, что у меня уже не было сил вставать и передвигаться по помещению.

Опять привезли группу — человек 200. Помещение постепенно заполнялось. Более сильные захватывали себе побольше соломы, оставляя умирающих на голом полу. Один раз мне пришлось дать отпор двум агрессивно настроенным фольксдойч, пытавшимся утащить мою солому, когда я на минуту отошел к параше.

На следующий день с утра привезли большую партию инвалидов. Помещение заполнилось почти до предела. Опять появились полицейские и эсэсовцы. Среди них я заметил моего поляка-писаря. Они ходили между лежащими пытаясь разместить вновь прибывших. Соломы уже не хватало, и многие лежали просто на полу. Поляк что-то стал докладывать эсэсовцу, тот кивнул головой. Писарь подошел ко мне и грубо скомандовал:

— Пойдешь наверх!

То же самое он сказал еще двум-трем десяткам заключенных, более или менее бодро выглядевшим. Мы столпились в кучу и ждали дальнейших распоряжений. Я успокаивал встревожившихся инвалидов, говоря им, что наверху лучше.

- 225 -
Закончив обход, полицейский повел нас на второй этаж, который находился над частью нижнего помещения. Очевидно, раньше это были какие-то мастерские и склады.

Весь верх железными решетчатыми перегородками был разбит на небольшие секции. В середине проходил узкий коридор. Все секции были забиты инвалидами, лежащими в белье на двухэтажных нарах.

Та же картина... Стоны, хрип, кашель, разговоры. В коридоре прохаживались несколько полицейских с резиновыми дубинками. Наш конвоир, поговорив с одним из них, распределил нас по секциям.

Меня и еще двух впустили в крайнюю секцию у двери в коридор и заперли за нами дверь.

Только я начал осматриваться, как к решетке подошел заключенный с зеленым винкелем и потребовал мою верхнюю одежду. Пришлось раздеться и отдать ему все, кроме белья.

Слабость и головокружение не оставляли меня. Надо было найти место и лечь. Все нары были заняты. Что делать? Все лежали молча, осматривая меня.

— Ничего, не беспокойтесь. Место будет скоро. Здесь люди не задерживаются, — это говорил пожилой русский. Я остановился около его нар, и мы разговорились. Он военнопленный, старший сержант, сапер. В концлагере с 1943 года, за побег. Болен, как он сказал, неизвестно чем. Часто идет кровь горлом, не может ходить, очень слаб. Привезли его недели две назад из лагеря (он назвал номер лагеря), где они работали на каменоломне.

— За эти две недели здесь, у нас в секции, умерло человек двадцать. А всего здесь лежит человек пятьдесят. Каждый день впускают новых и выносят трупы. Сегодня еще не выносили с ночи, так что место будет.

В самом деле, вскоре подошел полицейский с санитаром. Первый грубо прикрикнул на меня:

— Что стоишь? Все должны только лежать. Я показал на нары, ответив, что мест нет.

— Скоро будут, — сказал санитар, войдя в секцию. Они прошли к нарам и стали осматривать лежащих.

- 226 -
— Этот и этот, — показывал санитар. — Уже готовы! Эй, помоги! — крикнул он мне, показывая на лежащие трупы. — Давай выносить!

Мы стали выносить трупы и складывать их в коридоре у дверей нашей секции. Я видел, что то же самое делают и в других секциях. У дверей каждой из них лежали горы трупов. Страшно было смотреть на эти тела, похожие на скелеты.

Полицейский и санитар ушли. Я лег на освободившееся место на верхних нарах. Рядом со мной лежал молодой француз. Бумажный матрац, набитый стружками, такая же подушка и одеяло обеспечивали нам необходимый «комфорт».

Мы обменялись с французом несколькими фразами. Он почти не говорил по-немецки и не знал лагерного диалекта. Мы с трудом понимали друг друга.

Было сравнительно тепло, и я задремал. Однако только на несколько минут: раздался шум — это раздевали трупы и грузили их на тележки, которые к секциям подвезли заключенные. На этот раз нас не трогали.

День прошел как-то незаметно. Я то засыпал, то просыпался от стонов и воплей. Два раза в секцию приносили бачок с супом и хлеб. Каждый, кто мог есть, получал миску брюквенного супа и 200 граммов хлеба. На этот раз добавки не было.

Так прошло еще три дня. Ничто не проникало сквозь стены нашей тюрьмы. Иногда только до нас доносились приглушенные звуки сирены воздушной тревоги. Это бывало и днем, и ночью.

В шесть часов вечера выключался скудный свет. Днем все время был полумрак, так как окна были только в коридоре.

В секции началась дизентерия. Обстановка стала настолько тяжелой, что я терял уже всякую надежду на жизнь. Трудно было переносить плач и стоны людей, умирающих без всякой помощи. Несколько раз я просил санитара дать что-либо мучающимся людям. Он качал головой:

— А где я возьму? У нас ничего нет.

- 227 -
Больные поглощали огромное количество воды — сырой и грязной. Я пытался удерживать их от этого, однако меня ругали на разных языках и требовали воды.

— Все равно умирать! — говорили они.

Казалось, совершенно невозможно было избежать заражения в этих условиях. Несмотря на слабость, я старался принимать возможные меры предосторожности и не пил воду. Иногда мне казалось, что я поступаю глупо, делаю совершенно бесполезные вещи, пытаясь спасти себя.

В одном из темных углов нашей секции лежали несколько человек, сравнительно бодро себя чувствующих. Они съедали все, что давали, и держались особняком. Я к ним особенно не приглядывался.

На шестой или седьмой день после вспышки дизентерии к дверям секции подошла группа эсэсовцев и полицейских. Они слушали доклад старшего полицейского.

Вдруг я услышал голос одного из лежащих наверху. Он на чистом немецком языке просил эсэсовца перевести его отсюда. Он капо, хорошо работал в лагере, а теперь, когда он заболел, его бросили сюда вместе со всеми, и т.д. и т.п.

Эсэсовец, выслушав его, засмеялся, выругался и пошел дальше. Присмотревшись к говорившему, я с удивлением узнал в нем одного из помощников капо лагеря «Дора», отличавшегося особой жестокостью по отношению к заключенным. На его совести был не один десяток насмерть забитых товарищей. А теперь он лежал вместе со всеми, жалкий и обессиленный, пытаясь спасти свою жизнь напоминанием о своих заслугах.

За время жизни в лагерях я встречался со многими болезнями, уничтожающими людей, но здесь впервые увидел, как быстро обессилевали и умирали люди от дизентерии. Они пили только воду, одну сырую грязную воду, и ничего не ели! Эта вода только ухудшала их состояние. Три раза в день обслуга подвозила к секциям на тележках бочку с водой. Надо было видеть протянутые с мольбой руки к воде... и слышать жалобный хор таких голосов!

Иногда, невольно выполняя обязанности санитара в нашей секции, я пробовал было не давать им воду, но это не

- 228 -
помогало. Способные двигаться, проклиная меня, сами протягивали руки к решетке за кружкой воды,

Каждый вечер, засыпая и просыпаясь ночью от стонов и плача, днем наблюдая ужасные картины смерти, я ожидал своей очереди. Немыслимо не заболеть здесь, в этой обстановке! — думал я.

Опять участились воздушные тревоги. Теперь бомбили где-то не так далеко. Даже через толстые стены нашего корпуса проникал гул от разрывов бомб и грохот зенитных орудий. Воздушные тревоги продолжались часами. Иногда всю ночь мы лежали в кромешной тьме.

Эсэсовцы не показывались в нашем коридоре, мы видели только полицейских.

В нашей секции осталось в живых не более 25 человек. Что делается внизу, думал я, наверное, все умерли. Почему никого не переводят сюда? Какая-то заброшенность чувствовалась во всем. Мне все казалось, что вот-вот что-то должно случиться... Только бы не заболеть дизентерией!

Как-то утром мимо секции прошел мой знакомый писарь. Я окликнул его. Он подошел к решетке.

— Ты еще живой? — удивленно спросил он. — Я думал, тебя уже нет!

— Пока живой, — ответил я. — Ты, наверное, знаешь, почему нас держат здесь?— спросил я его. — Что слышно вообще?

Он таинственным шепотом ответил:

— Немцам скоро конец. Американцы уже в Германии. Русские тоже. Только они далеко отсюда.

— А что будет с нами? Он пожал плечами:

— Есть приказ — ни один шутцхевтлинг не должен остаться в живых. Только как и где, я не знаю. Крематорий не работает — сломался. Железная дорога — тоже. Говорят, американцы все разбили. Может быть, не успеют прикончить нас, — прибавил он,

— Ты не можешь меня вытащить куда-нибудь в другое место? — спросил я. — Здесь, наверное, мне придет конец.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.48.41 | Сообщение # 125

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

229 -
Если я выйду отсюда, мне дадут одежду, может быть, она еще понадобится. Он усмехнулся.

— Попытаюсь, — сказал он. — Посмотрим. — Он ушел. На следующее утро в коридоре появился санитар в сопровождении моего писаря. Они прошли по всему коридору, заглядывая в секции. Я ждал с волнением. Неужели он забыл про меня? Однако он не забыл. Я слышал, как писарь сказал санитару:

— Хорошо бы поставить у дверей, выходящих на лестницу из коридора, человека, а то некому открывать и закрывать дверь.

Санитар выслушал его и важно кивнул головой.

— Хорошо! Возьми кого-нибудь из этих, — он показал на решетки.

Они ушли. Через час писарь явился с полицейским. Открыв дверь нашей секции, писарь крикнул мне:

— Выходи! Будешь стоять около дверей. На ночь опять сюда приходить будешь!

Я вышел из секции и очутился в коридоре. Двери, около которых я должен был стоять, находились рядом с нашей секцией. Я спросил полицейского:

— А как одеться?

— Получишь ключ от комнаты, где лежит одежда, у старшего полицейского, — ответил он. — Я скажу ему. Завтра получишь.

Действительно, на следующий день утром я получил возможность выбрать себе все необходимое, включая более или менее удобные колодки и шапку.

Теперь я был готов ко всяким случайностям.

Наступил уже конец марта. В помещении было сыро и холодно, но я уже не мерз.

Теперь я имел возможность обозревать все секции, в частности даже подходить к некоторым — напротив и рядом расположенным. Всюду было то же самое, что и в моей секции. Обязанности добровольного санитара в секции напротив выполнял какой-то бодрый брюнет лет 30. Русским

- 230 -
он владел довольно прилично, и мы разговорились. Это был француз из Парижа Ноль Барту, журналист. Узнав, что я русский из Москвы, он сказал:

— Я был в Москве в 1935 году как турист. — Он с восторгом говорил о Советском Союзе. — После поездки я стал учить русский язык, я хотел еще раз поехать. И вот... теперь здесь, — печально улыбнулся он. — А отсюда выход только наверх, — показал он на небо. — Нас, французов, было здесь пять человек. Остался только я живой. Скоро и моя очередь. Впрочем, поживем пока! — снова грустно улыбнулся он.

— Да, пока живем, дальше видно будет, — ответил я.

Часами мы стояли напротив друг друга, разговаривая обо всем. Каждое утро Жюль и еще несколько человек из других секций отправлялись в противоположный конец коридора за бачками с супом. Там находилась раздаточная. Там можно было встретить поваров и обслугу. Узнать у них кое-какие новости. Этого часа все с нетерпением ждали, в том числе и я. Отойти от дверей я не мог, поэтому Жюль мне все рассказывал. Все разговоры сводились к тому, что у немцев очень плохое настроение. У них есть приказ уничтожить всех без следа, но они не знают, как это сделать. В крематории обвалились своды в печах. Он не работает. В лагере сейчас около пяти тысяч инвалидов. Увезти куда-нибудь? Пока нет никаких распоряжений, да и железная дорога разрушена, ее все время бомбят. Со дня на день ждут бомбардировки города. В лагере и вокруг лагеря немцы вырыли укрытия для своих. Вся обслуга, у которой есть вина перед заключенными, в панике.

Все эти слухи радовали, хотя, по сути дела, для нас они ничего конкретного не содержали.

Наступило утро 2 апреля 1945 года. Это было, когда война, собственно говоря, уже заканчивалась, а мы ничего не знали, хотя многие догадывались, что дело идет к развязке. Как обычно, рано утром, было еще совсем темно, я проснулся и окликнул полицейского, дремавшего в коридоре. Он снял задвижку с дверей нашей секции, и я вышел в коридор. В секциях начали шевелиться люди. Предстояла утренняя поверка и уборка трупов умерших за ночь. Дол-

- 231 -
жен был появиться санитар с писарем. Обычно в это же время раздавалась команда «За супом!» и разносчики супа отправлялись в раздаточную.

Я с Барту стояли у секций и разговаривали. Услышав команду «За супом!», Барту вместе с другими ушел в конец коридора.

Санитар и писарь не появлялись, поэтому ожидалось получение супа и хлеба и для умерших за ночь.

Я слышал из конца темного коридора звяканье мисок, появились бачки соседних секций.

Вдруг раздался оглушительный грохот, и в конце коридора блеснуло пламя. Все затряслось кругом, и меня отшвырнуло к стене. Раздались стоны, крики, заглушаемые грохотом обвала. Затем, в течение нескольких минут, тишина нарушалась лишь стонами в конце коридора. Разрывы и грохот слышались издалека, очевидно, из города.

В коридоре стало светлее от огромного провала в том конце коридора, куда попала первая бомба. Оттуда никто не возвращался. Постояв около своего места некоторое время, я воспользовался временным затишьем и отправился к месту разрушения. Подойдя ближе, я увидел совершенно невообразимый хаос из груды бетона и кирпичей, поломанных нар и решеток. Упавшая бомба пробила крышу и разорвалась на нашем этаже, уничтожив раздаточную и расположенные рядом секции. Из-под обломков виднелись руки и ноги убитых или, может быть, задавленных людей, несколько человек лежали на полу — окровавленные и истерзанные. Кругом валялись бачки и миски.

Услышав стоны, я подошел ближе и увидел лежащего ничком Барту. Он лежал в неестественной позе и, как-то странно всхлипывая, тяжело дышал. Вся одежда его была в крови. Я только успел наклониться к нему, как он вздрогнул и затих. Несколько человек, очевидно из обслуги, растерянно копошились в груде дерева и бетона, придавившего людей. Я тоже присоединился к ним. Опять страшный грохот и сотрясение оглушили всех нас.

На этот раз бомба, очевидно, упала совсем рядом или на соседний корпус. В момент затишья мы сделали еще одну

- 232 -
попытку добраться до задавленных обломками. Мы убедились в безнадежности что-либо сделать голыми руками. Огромные обломки бетона, переплетенные арматурой, были, конечно, нам не под силу.

Вспомнив о двери, я повернулся и пошел в свой конец коридора. Не успел я дойти, как опять был оглушен грохотом и разрывами. Громовые удары сотрясали все кругом, казалось, бомбы падают прямо на наши головы. Добежав до своей секции, я встал в углу около дверей, с трудом соображая. Особенно сильный грохот раздался совсем рядом. Опять хор стонов и криков на мгновение прорвался сквозь рев разрывов. Все здание дрожало и качалось, казалось, что оно сейчас обрушится.

Я услышал крики в ближайших секциях. Люди толпились у решетчатых дверей и требовали выпустить их в коридор. Я было направился к ним, чтобы открыть двери, как услышал звук отпираемой снаружи двери, около которой должен был стоять. Добежав до открывшейся двери, я увидел нескольких эсэсовцев с автоматами в руках. Они вбежали в коридор, один из них отшвырнул меня к стене: ему, видимо, показалось, что я недостаточно почтительно посторонился, пропуская его. Они стали звать полицейских, но никто не подбежал к ним; в коридоре были я и несколько раздатчиков пищи, уцелевших после первой бомбы. Очевидно, все полицейские были убиты или где-то прятались.

— Никого не выпускать из секций, — закричал им эсэсовец, — сейчас сюда придут полицейские.

Осмотрев место, где разорвалась бомба, они ушли. Через несколько минут в коридор пришли полицейские из других помещений лагеря. Один из них сказал:

— Больше всего бомб попало в соседний корпус, он наполовину разрушен. Погибло очень много заключенных, эсэсовцы не разрешают убирать трупы и оказывать помощь раненым. Всех держат на местах.

Так прошло, вероятно, полчаса. Разрывы бомб стихли, и мы думали, что на этот раз обошлось.

Однако грохот снова стал сотрясать все вокруг. Опять бомбы стали падать совсем рядом, очевидно, во дворе. Зда-

- 233 -
ние дрожало, все окна давно вылетели. Стало совсем светло и в моем углу. Через окно, к которому я подошел, была видна часть города и постройки железнодорожной станции, все они, по-видимому, были разрушены и горели. В городе тоже в нескольких местах горели дома. Окно было напротив вышки, где должен был стоять эсэсовец. На этот раз он стоял в глубокой щели, вырытой около вышки. Территория лагеря и другой корпус не были видны.

В моей секции все лежали в тревожном ожидании чего-то. Более бодрые радостно ругались.

— Наконец и до нас дошла очередь. Пусть хоть совсем разрушат лагерь. Лучше погибнуть, чем так лежать и умирать, — говорили они.

Бомбежка стихла. В течение дня несколько раз заходили автоматчики и осматривали все вокруг. Часовой опять залез на вышку. Однако лагерная жизнь разладилась; в этот день нас совсем не кормили.

К вечеру опять раздался вой сирен, и все кругом погрузилось во тьму. На этот раз бомбы разрывались где-то неподалеку, однако за пределами видимости через окно, к которому я временами подходил.

В нашей секции было уже восемь мертвых. Живых оставалось совсем мало. В других секциях как будто было то же самое. Никто не появлялся вечером в коридоре, полицейские под угрозой немедленного расстрела не выпускали никого из секций.

Ночь предстояло провести вместе с мертвецами. Бомбежка прекратилась сравнительно быстро, и все, кто был в живых, измученные начали устраиваться на нарах.

Я лег, даже не сняв колодок. В голове был хаос, ни о чем не хотелось думать.

Какая-то зловещая тишина, изредка прерываемая стонами, стояла кругом. В эту ночь стонов и ругани было больше, чем обычно. Долго я не мог заснуть. Однако я, видимо, все же заснул, так как внезапный толчок и грохот разбудили меня.

Опять бомбежка! Опять кругом все тряслось и грохотало! Тяжелобольные скорчившись лежали на своих нарах,

- 234 -
более здоровые сошли с нар и, видимо, инстинктивно столпились в углу.

Ночь или уже утро? Понять было невозможно. Разрывы бомб слились в какой-то непрерывный рев... Опять в другом конце коридора что-то треснуло, и послышался грохот обвала. Крики и стоны усилились. Я выскочил из секции к дверям и увидел, как в мою сторону перебежали несколько десятков заключенных и полицейские. На этот раз последние выглядели очень жалко. Они уже не пытались командовать и разгонять заключенных. Все столпились около дверей. Теперь, после разрушения раздаточной, это был единственный выход наружу.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.49.46 | Сообщение # 126

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 234 -
12. Разрушение лагеря инвалидов. Побег.

Оглушенные, мы стояли, с трудом осознавая происходящее. Я стоял ближе всех к двери, спиной к ней, в углу. Особенно сильный грохот раздался совсем рядом. Все задрожало вокруг. Я видел, как некоторые не могли удержаться на ногах и упали. Опять блеск пламени и разрыв где-то в середине коридора. На этот раз мы все повалились в кучу друг на друга. Невозможно было понять, где падают бомбы. Казалось, что все они падают прямо на нас. Однако все мы пока были живы. Поднявшись, я снова занял свое место в углу около двери.

Осмотревшись кругом, я увидел, как один заключенный судорожно собирал корки хлеба, валявшиеся почему-то у его ног, и жадно запихивал их себе в рот, не обращая внимания на окружающее. Меня это так удивило, что я стал следить за ним. Громко чавкая, он засовывал хлеб себе за пазуху. «Наверное, сошел с ума!» — подумал я. Опять грохот! На мгновение все потемнело кругом. Вероятно, я был сбит с ног и на секунду потерял сознание.

Опомнившись и поднявшись на ноги, я увидел, что лежу на самом краю обвала: часть стены, угол, где я только что стоял, дверь — все обвалилось вниз.

Я стоял на открытой площадке лестничной клетки и видел лестницу, она висела в воздухе и, казалось, вот-вот обвалится. Итак, выход был свободен, можно было попробо-

- 235 -
вать спуститься вниз. Грохот ни на минуту не прекращался. Вновь оглядевшись, я увидел рядом с собой десятка полтора заключенных, которые тоже, как и я, намеревались спуститься вниз.

Новый разрыв поблизости заставил всех нас кинуться по лестнице вниз. Пробежав один марш, мы вплотную столкнулись с несколькими эсэсовцами, которые взбегали по лестнице навстречу нам.

— Назад, назад! — ревели они, размахивая автоматами.

Выстрелить, однако, они не успели, мы сбили их ног. Схватив автомат, упавший у моих ног, я и еще несколько человек сбежали вниз, оставив груду копошившихся на лестнице тел. Лестница кончилась, и мы оказались в каком-то темном помещении без окон. Выхода наружу не было видно. Осмотревшись кругом, мы убедились, что находимся в подвальном помещении. Видимо, мы пробежали мимо входных дверей — запертые на висячий замок, они мелькнули перед глазами по дороге.

Надо было снова подниматься наверх. Рядом со мной стояли теперь четыре или пять человек. Они говорили между собой по-французски. Я показал рукой наверх, они поняли и, увидев автомат в моих руках, обрадовано что-то закричали. Не успели мы дойти до распахнутых железных дверей, как новый грохот сбил нас всех с ног. Падая, я увидел, как железной дверью прихлопнуло одного из французов. Он упал и уже не поднялся.

Когда я встал на ноги, автомата у меня в руках не было; пошарив вокруг себя, я так и не смог его обнаружить. Выскочив на лестничную клетку, мы увидели, что лестницы уже нет, выхода тоже. Все кругом представляло собой груду обломков, через которую невозможно было пролезть. Нам ничего не оставалось как вернуться обратно. Теперь нас оказалось всего четыре человека — трое французов и я. Только теперь, когда мы присели в углу темной комнаты, я стал понимать что произошло! Очевидно, все, кто был вместе с нами, когда мы выбежали на лестницу, погибли на лестничной клетке при разрыве бомбы. А может быть, они вернулись обратно?

- 236 -
Бомбардировка продолжалась. Громовые удары сотрясали все кругом. В помещение проникала пыль. Было тяжело дышать. Французы сидели рядом со мной на полу, один из них протянул мне автомат. Осмотрев его, я убедился, что магазинная коробка исчезла. Я пошарил кругом и, не найдя ее, бросил автомат. Без патронов он был бесполезен. Мы слышали по временам, как после очередного разрыва бомбы что-то рушилось рядом с нами. Неужели нам предстояло здесь погибнуть? Прошло, вероятно, полчаса. Надо было искать выход из помещения. Мы стали осматривать комнату. Пустая, она имела несколько дверей, которых мы раньше не заметили. Подойдя к одной из них и обнаружив, что она не заперта, мы открыли ее и вышли в другое помещение. Там, на полу, молча сидели человек десять заключенных. Мы присоединились к ним.

— Русские есть здесь?

На мой вопрос отозвались двое. Они были совсем молоды, лет по 18—20. Выяснилось, что они из команды, которая работала в лагере по уборке территории и помещений. Когда началась бомбежка, они забежали сюда и спрятались. Растерянные и оглушенные, они не знали что делать.

— Наверно, весь лагерь уничтожен, — говорили они.

— А есть ли здесь другой выход? — спросил я.

— Я бывал здесь раньше, — сказал один из них. — Есть выход. Надо пройти в другое помещение.

Кругом все было тихо. После непрерывного грохота казалось, что все замерло.

— Давайте попробуем выйти, — предложил я. — Нет смысла здесь сидеть.

Все согласились со мной. Мы втроем двинулись к двери, за нами потянулись остальные.

Действительно, в другой комнате, заваленной какими-то деталями машин и механизмов, мы увидели дверь и окно, однако дверь не открывалась. Видимо, снаружи она была чем-то завалена. Окно было свободно, железный переплет был выбит, а само окно полуразрушено.

Помогая друг другу, мы вылезли наружу. Картина, которая представилась нам, ошеломила нас, несмотря на то,

- 237 -
что после такой бомбежки можно было ожидать всего: гигантский корпус, в котором мы находились раньше, представлял собой груду развалин. Торчали только остатки стен. Над нашим подвалом уже не было двух этажей. Все было разрушено. Уцелел только противоположный кусок корпуса. То же самое было и с другим корпусом. Весь второй этаж, где лежали в секциях умирающие инвалиды, был уничтожен, очевидно, со всеми там находившимися.

Мы видели горы трупов, заваленные обломками стен. Кругом лежали серые от пыли части человеческих тел. Мы видели, как из-под развалин выползли несколько человек, очевидно, контуженых или раненых.

Нигде не было видно никаких признаков эсэсовцев или полицейских.

Выбравшись из-под обломков и пройдя несколько шагов, мы обнаружили, что ограждение лагеря тоже разрушено и вышек не видно. Пройдя еще немного и зайдя за угол корпуса, мы увидели несколько групп заключенных — человек по 20—30. Они стояли вместе и в нерешительности осматривались кругом. Это были, очевидно, те, кто, подобно нам, спасся, укрывшись в разных концах здания. Еще какие-то серые фигуры ползком выбирались из подвала.

Несколько человек, нагруженных буханками хлеба, шатаясь, проходили мимо нас. Хлеб! Об этом надо было позаботиться! Я спросил одного из них:

— Где хлеб?

Это был поляк. Он показал в конец лагерной территории, где виднелось небольшое полуразрушенное здание.

— Там склад. Есть только хлеб. Все берут. Эсэсовцев нет и полицейских тоже.

Во время этого разговора мы стояли втроем: двое молодых ребят и я. Все остальные разбрелись в поисках земляков. Я понял, что мы свободны и ничто нас здесь уже не удерживает. Мы пошли по направлению к хлебу.

— Ну, что ж! Давайте раздобудем хлеб и уйдем отсюда, пока не поздно! — решили мы втроем.

Подойдя к складу хлеба, мы увидели, что опоздали. Весь хлеб, к которому можно было проникнуть в этом разру-

- 238 -
шенном здании, был уже разобран. Отсюда еще яснее было видно, что весь лагерь, по существу, открыт. Только кое-где виднелись остатки проволочного ограждения и две-три пустые вышки.

За лагерем виднелся небольшой пустырь, речка с мостиком, разрушенные здания — некоторые из них горели, дальше виднелись холмы, покрытые лесом.

Постояв и посовещавшись, мы решили уходить туда, где виднелся лес. Все мы были кое-как одеты, однако нужно было позаботиться о чем-либо теплом и еде.

Мои спутники попросили меня подождать их. Они поищут одеяла и одежду, может быть, еду.

Я присел на кучку битого кирпича, радуясь возможности немного прийти в себя. Я видел, как несколько небольших групп заключенных — человек по 5—10 — пошли по направлению к лесу. Они несли с собой буханки хлеба и, видимо, одеяла или одежду. Мимо меня прошел худой, как скелет, мужчина. Он шел шатаясь, сгорбившись под узлом из одеяла, в котором были буханки хлеба. Было совершенно ясно, что ему не под силу такой груз. Я остановил его.

— Куда ты идешь? — спросил я его. Он показал в сторону леса.

— Ты же не дойдешь! Зачем тебе столько хлеба?

Он не ответил и двинулся дальше. Я смотрел ему вслед, думая о том, что мне следовало бы отобрать у него часть хлеба для нас. Он прошел шагов двадцать и упал. Подойдя к нему, я увидел, что он лежит ничком, изо рта идет кровь и он захлебывается. Хлеб валялся рядом. Он повернулся на спину и лежал с потухшим взглядом. Я приподнял его и прислонил к какой-то куче. Взяв шесть буханок хлеба, я вернулся к своему месту.

Минут через 10—15 показались мои спутники, они несли одеяла и котелок. Таким образом, каждый из нас стал обладателем двух одеял и двух буханок хлеба. Можно было уходить из лагеря!..

Никто из лагерной охраны не показывался — лагерь был предоставлен самому себе.

- 239 -
Обходя груды бетона, кирпича и развороченной земли, мы подошли к поваленному ограждению.

Еще несколько шагов — и мы будем свободны! Вдруг совсем рядом раздался какой-то хрип. Оглядевшись, мы увидели голову эсэсовца, торчавшую из земли. Очевидно, в момент, когда он находился в укрытии, вырытом около вышки, все его туловище по плечи засыпало землей. Рядом валялись винтовка без затвора и каска. Он лежал на краю огромной воронки.

— Ну что ж! Это для тебя самое подходящее место! — сказал кто-то из моих спутников, и мы пошли дальше.

Итак мы на свободе!

Мы шли через пустырь, и я еще полностью не мог осознать, что мы идем одни, куда хотим, без конвоя! Впереди свобода! Может быть, родина и дом!

Пройдя пустырь, мы подошли к мосту через речку, на котором валялся труп немецкого солдата, очевидно, возницы, так как рядом лежали трупы убитых лошадей и разбитая пустая повозка.

Сразу за мостом начиналась окраина города. Мы проходили по тихим вымершим улицам. Куда девалось население? — недоумевали мы. Впрочем, это вполне устраивало нас. Мы торопились дойти до леса. Вскоре нам стали попадаться жители: старики, женщины и дети, которые вылезали откуда-то и испуганно молча смотрели на нас. Значительная часть домов была разрушена, некоторые еще дымились после пожара.

Мы шли насколько могли быстро. Стояло спокойное утро, было прохладно, все было тихо кругом, и ничто не напоминало того, что произошло так недавно.

Уже потом, в лесу, мы никак не могли понять, почему мы не захватили с собой гусей, кур и уток, в изобилии встречавшихся нам в пригороде, и ругали себя за это.

Может быть, имея по две буханки хлеба, мы считали, что больше ни в чем не нуждаемся? Видимо, мы еще окончательно не пришли в себя!

Впереди был лес, где мы могли укрыться, и мы стремились туда, нигде не задерживаясь.

- 240 -
После пригорода до леса было еще поле. Мы пересекли его и очутились на опушке густого леса. Огромные сосны, высокая трава, пение птиц — все это встретило нас. Хотелось упасть на траву и лежать, не двигаясь. Мы присели, чтобы отдохнуть. Мои спутники, Вася и Петя легли рядом и грызли хлеб. Они начали рассказывать о себе. Оказалось, что они не инвалиды, их в составе небольшой команды, около 70 человек, пригнали к нам в лагерь для обслуживания. Пригнали из какого-то недалеко расположенного лагеря военнопленных. Таким образом, они все были так называемыми «политишехефлинг» и впервые увидели концлагерь, да еще в таком виде — наполненном инвалидами, обреченными на смерть! Они солдаты, попали в плен в конце 1943 года и работали у немцев на маленькой фабрике. Здесь, в лагере, они всего месяц, жили отдельно, во дворе.

Обсудив положение, мы решили взять направление на восток, углубиться как можно дальше в лес и только после этого устроиться на отдых. Вероятно, около часа мы шли по лесу. Чем дальше, тем гуще был лес. Наконец я выдохся, идти уже было трудно. Выбрав небольшую полянку, мы соорудили подобие шалаша, забрались туда и легли. Мои ребята уснули мгновенно, а я еще долго лежал, обдумывая положение. Наконец заснул и я.

Вероятно, мы спали весь день, так как было совсем темно, когда мы проснулись. Один из ребят обнаружил ручей и отправился за водой. У обоих оказались спички и махорка. Через час мы поочередно пили из котелка кипяток и ели хлеб. Закурив махорку, мы с наслаждением растянулись на траве. Что же дальше? Мы решили идти на восток, пока не встретимся с нашими. Хлеба хватит на два дня. Правда, ребята уплетали его так, что могло и не хватить. Я взял на себя распределение ресурсов. Покурив, мы двинулись дальше. Шли мы наугад, совершенно не ориентируясь. Было совсем темно, и идти стало трудно. Поняв рискованность такого путешествия, мы опять устроились на ночлег.

Утро застало нас на полянке. Несмотря на одеяла, мы основательно продрогли. Надо было двигаться дальше. Направление было, конечно, потеряно. Пройдя еще немного,

- 241 -
мы столкнулись с группой чехов. Они тоже шли, придерживаясь только общего направления. У одного из них оказался компас.

Постояв и поговорив, мы опять разделились и двинулись дальше.

В течение двух дней мы двигались, отдыхая по ночам. Одну ночь шел дождь, мы промокли насквозь и, конечно, не спали. Еда кончалась, и надо было что-то предпринять.

Нам помогла кормовая свекла. Гурты ее мы нашли в поле, когда его пересекали, выйдя из леса, чтобы опять попасть в рощу. Мы сварили ее в котелке и съели без соли.

За все это время мы несколько раз слышали бомбардировку и видели «летающие крепости», тысячами проносившиеся над нашими головами. Гул самолетов слышался и ночью.

Но где наши или союзники? Доберемся ли мы до них? Эти вопросы беспокоили нас, и мы к ним постоянно возвращались. На второй день утром мы встретились с лесником. Он шел с собакой и охотничьим ружьем и, видимо, был весьма напуган нашим появлением. Во всяком случае, угодливо улыбаясь, он сказал: «Гитлер капут!» — и отдал нам весь табак из кисета.

Мы шли все дальше и ждали каких-либо звуков, показывающих близость фронта. Но все было тихо. Наконец лес кончился. Впереди виднелась деревня, дальше желтели поля и опять деревня. Совсем близко проходило полотно железной дороги. Что делать? У нас было совсем немного хлеба и несколько свеклин.

Мы стояли на опушке леса и размышляли. Вдруг совсем недалеко послышались автоматные очереди. Что это? Неужели погоня? Прислушались — опять несколько очередей. Потом все стихло. Не похоже было, что это фронт и близко наши. Мне пришла в голову мысль: эсэсовцы вылавливают в лесу сбежавших из лагеря. Безоружные, мы стояли в нерешительности. По-видимому, единственным выходом было снова углубиться в лес, в сторону, противоположную той, откуда мы услышали выстрелы. Так мы и сделали.

- 242 -
Однако вскоре автоматные очереди стали слышны со всех сторон. Итак, я был прав — это, конечно, облава. Сделав еще одну попытку уйти в сторону, мы убедились в бесцельности беготни по лесу. Выбрав укромное место, мы замаскировали себя, насколько возможно, ветками и листьями и легли.

Автоматные очереди слышались все ближе и ближе. Чувствуя свое бессилие, мы лежали молча и ждали. Так прошло, вероятно, полчаса, стрельба то приближалась, то удалялась. Наконец совсем близко прогремела очередь, и ветки, срезанные пулями, упали около нас. Мы увидели несколько немецких солдат с автоматами наперевес. Они медленно шли, громко разговаривая. Время от времени кто-нибудь из них давал вверх короткую очередь. Недалеко слышался хруст веток и разговор. Они шли прямо на нас. Деваться было некуда, оставалось только ждать.

— Ну, что ж, тут уж нам конец! — прошептал лежащий рядом Вася.

Заметят или не заметят?! Они прошли, вероятно, шагах в десяти от нас и ничего не заметили.

— Ну, пронесло, кажется, — вздохнули мы.

— Нужно менять место! Пойдем! — вскочил Петя. Я не успел что-либо сказать, остановить его, как прогремела очередь и он грохнулся на землю рядом с нами. Он лежал лицом к земле и не шевелился.

В нескольких шагах от себя я увидел двух автоматчиков, еще двое или трое подбегали к нам, что-то крича. Вася и я успели только сесть. Я ждал выстрела, однако эсэсовцы больше не стреляли. Подойдя к нам вплотную, один из них ногой повернул Петю лицом кверху. Он лежал мертвый.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.50.47 | Сообщение # 127

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 242 -
13. В лесах под конвоем эсэсовцев

Около нас уже стояли пять человек.

— Откуда убежали? Я ответил:

— Из Нордхаузена. Лагерь уничтожен, и мы ушли в лес.

— Почему не явились в комендатуру? — спросил один из них, унтер-офицер.

- 243 -
Я не ответил. Еще раз посмотрев на Петю, унтер-офицер сказал:

— Убит.

Ударив по спине Васю и меня, он приказал нам закопать Петю. Пользуясь лопатой, которую дал нам солдат, и руками, мы зарыли его.

Окружив, эсэсовцы повели нас куда-то. Я слышал, как они хвалились удачной операцией.

Мы шли молча. Вдруг Вася расплакался:

— Эх, Петя, дружок! Вместе были все время. Такой друг, другого не найдешь такого. Все выдержали, и вот теперь погиб!

Что можно было ему сказать? Что нас ожидает? Наверное, расстреляют, когда приведут на место, думал я. Мы вышли из леса и направились в деревню. Навстречу нам выбежали несколько совсем молодых парней с ружьями. Они воинственно размахивали ими и что-то кричали. Мне показалось, что и лесник тут, которого я встретил в лесу.

Парни с ружьями шли рядом с эсэсовцем, заглядывая ему в глаза, с восхищением расспрашивая об операции. Я понял, что об облаве было известно в деревне и там ждали результатов.

— Попались,— бормотал Вася, — лучше бы остались там, в лесу, как Петя. Опять в лапах эсэсовцев.

Нас провели через всю деревню. Был вечер, солнце заходило, на улицах было много женщин, детей и стариков. Некоторые из них с жалостью смотрели на нас, однако, видимо, не смели выражать ее открыто.

На окраине деревни нас подвели к большому каменному сараю и, открыв дверь, втолкнули туда. Загремели засов и замок, и мы, казалось, остались с Васей одни. Но мы ошиблись. В сарае было полутемно, свет проникал сверху через небольшие окна. Мы стояли у входа, привыкая к темноте, когда несколько голосов по-русски и на других языках спросили:

— Кто вы? Сколько вас? Я ответил:

— Русские.

- 244 -
— Идите сюда! — сказал кто-то по-русски. Здесь были наши! Мы уже видели, что в сарае было сено, оно возвышалось перед нами горой до самого потолка. Около нас была площадка, покрытая толстым слоем сена. На ней сидели и лежали несколько человек. Мы продвинулись дальше и очутились рядом с тем, кто звал вас.

— Устраивайтесь рядом, — пригласил он нас. С чувством облегчения и радости мы растянулись на соломе. Итак, еще живы и не одни! Это было уже хорошо для нас. Я смог рассмотреть нашего нового товарища.

Это был пожилой мужчина лет 55, добродушного вида. В отличие от нас он не выглядел очень изможденным. Рядом с ним лежали двое молодых парней, похожих на Васю. Пожилой сказал:

— Это мои молодые товарищи — Костя и Витя. Он начал засыпать нас вопросами, оказавшись необычайно разговорчивым. Из разговоров мы узнали, что это Павел Михайлович Колесов, подполковник, танкист, попал в плен в 1942 году, раненный в ногу. Прошел много лагерей, наконец очутился в Нордхаузене, куда был переведен их лагеря военнопленных за разговоры против немцев. Непосредственным поводом для отправки туда была открывшаяся рана на ноге.

В Нордхаузене он лежал в другом корпусе и, пользуясь знакомством с кем-то из обслуги, неплохо питался. Ушел из лагеря примерно при таких же, как у нас, обстоятельствах. Их было девять человек русских, когда они вышли из лагеря и очутились в лесу. Попались эсэсовцам вчера вечером. Во время облавы они разделились, и Колесов вместе с Колей и Витей прятались отдельно. Они слышали выстрелы, крики, стоны издалека. Видимо, немцы перестреляли часть обнаруженных заключенных. Им повезло, остались живы.

— Остальные, находящиеся в сарае, — сказал он, — французы, поляки, чехи — всего 15 человек. Все тоже из Нордхаузена. Очевидно, эсэсовцы сознательно никого не убивают: кого-то нужно представить начальству чтобы получить награду.

- 245 -
Так объяснялось неожиданное великодушие немцев, проявленное к нам.

Мы не ели целый день и вспомнили об этом только сейчас. Колесов и ребята поделились с нами вареной брюквой и маленьким кусочком хлеба. Их кормят один раз в день. Приносят суп из брюквы и по 200 граммов хлеба. Супа вдоволь, но это одна вода и кусочки брюквы. Поев и поговорив еще немного о том, что нас ожидает, устроились спать. Несколько раз я просыпался от сигналов воздушной тревоги и шума самолетов, однако бомбежки не было слышно.

Утром в сарай вошел эсэсовец с несколькими парнями в какой-то непонятной форме зеленого цвета. Они были вооружены гранатами и винтовками со штыками. Они вывели нас и построили около сарая. Всего нас было 17 человек. Несколько человек в гражданской одежде принесли бак с супом, и мы, наполнив старые консервные банки, поели тут же, около сарая. Эсэсовец, сосчитав нас, переписал всех, спросив фамилии и номера.

Я назвал первые, пришедшие мне на ум, номер и фамилию. То же, видимо, сделали и другие. Эсэсовец передал бумагу одному из парней постарше. Подошли еще человек 15 парней с винтовками, и нас окружили со всех сторон.

Какое-то мрачное предчувствие охватило всех. Я слышал, как шепотом переговаривались стоящие рядом:

— Ну, поведут на расстрел.

Колесов стоял бледный и шептал что-то дрожащими губами.

Эсэсовец отдал какое-то последнее распоряжение старшему. Нас построили. Конвоиров, вероятно, было в два раза больше, чем нас, держа винтовки наперевес, они повели нас по дороге, эсэсовец остался на месте. Что это значит? Если расстрел — неужели он доверил эту операцию мальчишкам? — думал я.

Я поделился этой мыслью с Колесовым и Васей. Что-то непонятно. Я старался прислушаться к разговору, который вели между собой конвоиры, однако многое не смог разобрать. Конвоиры вели себя очень нервно, непрерывно кри-

- 246 -
чали на всех, кто нарушал равнение, разговоры они тоже не разрешали. Угрожали, но никого не били, щелкали затворами и размахивали винтовками.

Нас опять вели через деревню. Опять ее обитатели с любопытством смотрели на нас. По их разговору с конвоирами я понял, что наш конвой — это местные жители, может быть, из какой-то молодежной военной организации. Самому старшему было не больше 16—17 лет.

— Неужели так и расстреляют нас, как баранов? — сказал мне тихо Вася. — Смотрите, ведь пацаны совсем, мы с ними, в случае чего, справимся.

Я посмотрел вокруг себя: худые, изможденные, похожие на скелеты, наши товарищи шли угрюмо, молча волоча ноги. Колесов шел хромая, тяжело опираясь на палку, только Вася и компаньоны Колесова Костя и Митя выглядели неплохо. Сам я, видимо, тоже не мог идти в счет.

Я шел рядом с Колесовым и Витей впереди, сзади были Петя, Костя и французы. Я шепотом спросил француза, что он думает делать, если нас ведут на расстрел. Он понял и безнадежно покачал головой, показав глазами на рядом идущих. Что было делать?!

Мы решили предупредить всех: в случае, если будут расстреливать, кидаться на конвой.

Я видел, как угрюмо и равнодушно большинство слушали, что передавалось по рядам. Я понимал, что трудно сейчас, в этой обстановке, что-то предпринимать. Однако мысль не мирилась с предстоящей смертью. Почему-то всех нас больше всего возмущало, что расстреливать нас ведут эти мальчишки. Они смотрели на нас с ненавистью, которую легко можно было прочесть в их глазах.

— Ничего не получается! — с отчаянием сказал мне Вася. — Никто не хочет понимать.

За это время мы прошли деревню и вышли на шоссе. Кругом было чрезвычайно живописно: лес, сады, огороды, невысокие горы, ясный солнечный день, хотя и холодный. Все было так хорошо и спокойно вокруг. Мы шли уже часа три, мимо нас несколько раз проехали колонны машин с солдатами, прошло несколько танков. Совершенно спо-

- 247 -
койно на большой высоте пролетело бесчисленное количество белых серебристых самолетов.

— Американцы! — услышал я разговор конвоиров.

— На Лейпциг! — сказал один из них.

Куда же нас ведут? Напряжение постепенно проходило. Если нас хотят расстрелять, то незачем так далеко тащить. Мы обменивались короткими фразами, плетясь по шоссе. Конвоиры подгоняли нас, однако это не помогало, мы шли медленно, еле передвигая ноги.

Показалась деревня, мы вошли в нее и, пройдя, очевидно, всю, на окраине увидели лагерь.

Итак, нас ведут в лагерь. Значит, не расстреляют. Так же, как и раньше, на нас с любопытством смотрели жители, завязывая разговоры с конвоирами. Те, видно, были горды порученной им ролью и покрикивали на приближающихся к ним. Из разговора с жителями я понял, что мы являемся беглецами из лагеря, где содержались самые злостные преступники — убийцы и грабители, и что хорошо, что нас поймали, иначе пострадали бы деревня и жители. Люди охали от возмущения и смотрели на нас враждебно.

В самом деле, мы выглядели как профессиональные грабители и убийцы.

Подойдя к лагерю, мы были удивлены, не заметив никаких признаков жизни внутри лагеря. Вышки были также пусты. Один из конвоиров скрылся в здании у входа в лагерь и вскоре вернулся с армейским унтер-офицером. Он долго о чем-то спорил с конвоирами, наконец, видимо, согласившись, пересчитал нас и завел в лагерь.

Лагерь был пуст. Пустые бараки, кучи грязного белья, брошенного на дорогах, и ряд других признаков свидетельствовали о том, что лагерь был срочно освобожден от его обитателей.

Нас подвели к одному из бараков. Унтер-офицер скомандовал: «Заходите!» Мы вошли в совершенно пустой барак. Он тоже носил следы спешного отъезда. Все было перевернуто: матрацы лежали на полу, нары сдвинуты с места.

- 248 -
— Что здесь произошло? — спрашивали мы друг друга. — Чей это лагерь? Кто здесь жил?

Нервное напряжение последних часов сменилось каким-то возбуждением.

В бараке мы были одни. Пустой лагерь. Охраны не видно, мы остались живы пока! Что будет дальше?

Был уже, очевидно, полдень. По старой уже привычке лагерников все стали устраиваться на нарах.

— Надо отдохнуть! А там видно будет. Как нас будут кормить? — этот вопрос тоже был предметом обсуждения.

Некоторые из нашей группы лежали без движения и не принимали участия в разговорах. Это были те, на ком нервное напряжение сказалось особенно сильно.

Пока мы устраивались, в барак вернулись несколько человек во главе с Васей и Митей. Они ходили в лагерь для выяснения обстановки. Вместе с ними пришли двое мужчин в какой-то полувоенной одежде. Это были поляки из Силезии — так они отрекомендовались. Оказывается, они устроились в одном из помещений лагеря, и наши на них случайно наткнулись. Мы узнали, что лагерь снова охраняется: на вышках появились часовые, у ворот стоит охрана, но не эсэсовцы, а армейские солдаты. Сведения, которые мы получили от поляков, многое нам объяснили.

Оказалось, что в лагере, куда нас привезли, еще три дня назад жили русские военнопленные. Они работали на фермах в этом районе. Внезапно пришел приказ, и весь лагерь эвакуировали куда-то на запад. Говорили, что в Гамбург. Ходят слухи, что военнопленных отсюда увезли, так как американцы находятся где-то близко от этого района. Хотя район еще не бомбили — население волнуется.

Поляки были завербованы и работали здесь у хозяина, с которым поссорились, после чего ушли жить в лагерь. Они хотят отправиться домой, но пока еще не решили, так как выясняют обстановку. Жители в панике и теперь заискивают перед теми, кто батрачил на них. Здесь, в деревне, и в районе много таких, как они.

В течение дня мы увидели, что в лагерной кухне появились какие-то люди и начали возиться там. Наши молодые

- 249 -
ребята отправились туда и узнали, что это чехи, привезенные сюда и батрачившие в этой деревне. Их прислали в лагерь приготовить нам баланду. Они тоже говорили, что кругом дезорганизация. Командуют какой-то унтер-офицер и кто-то из населения.

Уже вечером привели еще одну группу заключенных, как выяснилось — тоже из Нордхаузена. Их так же, как и нас, поймали в лесу, половину расстреляли на месте, а часть сдали сюда. Это были французы, чехи и словаки. Всего их было десять человек. Они поселились тоже в нашем бараке. Итак, нас стало 27 человек.

Снова начавшееся у меня кровохарканье настолько обессилило меня, что я все время лежал на нарах. Не хотелось есть, несмотря на то, что Колесов и Вася приносили мне суп. Опять мрачные мысли лезли в голову. Неужели придется умирать здесь, сейчас, когда вот-вот должны появиться наши или союзники?!

Ночь прошла спокойно, если не считать, что я, измученный кашлем, лежал почти без сна, прислушиваясь к гулу самолетов, воздушной тревоге я отдаленным выстрелам зенитных пушек.

Утром мы опять получили суп. Что-то дальше? — думали мы, и все обсуждали. Вася вышел и скоро вернулся взволнованный. В лагерь пришли эсэсовцы, стоят во дворе и разговаривают с унтер-офицером. Их человек 10—12. Все с автоматами. Вероятно, за нами. Он вышел снова и, вернувшись, сообщил, что эсэсовцы ушли. Непонятно — кто эти эсэсовцы? Зачем они в лагере?

— Ночью надо уходить из лагеря, навстречу нашим, — говорило большинство. Однако некоторые считали, что нужно переждать на месте и никуда не уходить, так как, если снова поймают, наверняка расстреляют. Несколько человек, совершенно обессиленных, подобно мне лежали и не участвовали в разговоре.

Колесов и Вася подошли ко мне:

— Мы решили ночью уходить из лагеря. Охрана слабая, и мы сможем перелезть сквозь ограждение. Вася уже нашел удачное место.

- 250 -
Несмотря на слабость, я решил присоединиться к ним. Однако последующие события и на этот раз опередили нас и помешали нашим планам.

Уже под вечер в бараке вдруг появились эсэсовцы. С криком они выгнали нас всех из барака, построили, и один из них, фельдфебель — огромный рыжий детина, — заявил:

— Сейчас вы все пойдете с нами. Кто попытается бежать и не будет выполнять приказа, будет на месте расстрелян! — Он стоял впереди группы эсэсовцев. По их форме и нашивкам можно было определить, что все они из разных частей и даже из разного рода войск.

Последовала команда, и мы вышли из лагеря. У самых ворот стояли две обыкновенные повозки, нагруженные какими-то ящиками, свертками, плащ-палатками и прочими вещами. Около повозок стояли еще несколько эсэсовцев с автоматами, пистолетами и гранатами. На всех были походные ранцы.

Я сосчитал эсэсовцев, их было немногим меньше, чем нас, — 17 человек. У старшего из них была нарукавная нашивка «Адольф Гитлер»: мы знали — так называлась эсэсовская дивизия, составленная из отборных головорезов.

Повозки стояли без лошадей, мы ждали, ничего не понимая. Неожиданно для нас один из французов вышел из строя и, показывая на ногу (он стоял с палочкой), начал объяснять эсэсовцу, что он болен, у него раненые ноги, он не может ходить и просит оставить его в лагере. Эсэсовец слушал его молча.

— Кто еще? — спросил он.

Из строя вышел еще один француз. Остальные стояли в нерешительности. На какое-то мгновение решил из строя выйти и я, но что-то удержало меня, вероятно, нежелание отстать от своих товарищей. Французы стояли впереди строя. Фельдфебель подождал несколько секунд и, отойдя к группе эсэсовцев отдал им какой-то приказ. Мы слышали, как кто-то из группы стал ему возражать. В ответ на это фельдфебель повысил голос и повторил команду.

Отделились трое эсэсовцев, показывая на лагерь, они приказали французам:

- 251 -
— Назад в лагерь!

Французы с довольным видом заковыляли обратно в сопровождении трех эсэсовцев.

Мы стояли около повозок. Несколько эсэсовцев подошли и начали нас осматривать. Вдруг раздалось несколько автоматных очередей из лагеря. Это было так неожиданно, что я даже не понял, что это значит. Видимо, и другие не поняли сразу значения выстрелов.

Еще несколько минут — и из-за бараков показались трое эсэсовцев. Они шли быстрым шагом к нам. Все стало ясно... А может быть, и нет?!

Фельдфебель закричал:

— Кто еще не может? Все молчали.

Разделив всех нас на группы, фельдфебель подвел каждую группу к повозке и сказал:

— Будете возить ее! Но! Но! — выразительно причмокнул он.

Значит, нам предстояло заменить собой лошадей и впрячься в повозки.

Трудно было понять, почему эсэсовцам вздумалось использовать нас в качестве тягловой силы. Надо полагать, им не стоило особого труда достать лошадей, тем более что было ясно, какую замену лошадям они могли найти в нас. На нашу повозку пришлось 12 человек, на другую — 23. Всех конвоиров вместе с фельдфебелем оказалось 17 человек. Было не ясно — откуда они взялись? Все они были из разных частей. Я пытался понять из разговоров, куда они собираются нас вести. Однако понять это пока было невозможно.

Подавленные гибелью двух наших товарищей, мы стояли молча около повозок. Конечно, немецкий педантизм и аккуратность должны были заставить немцев пересчитать нас и составить список. Так оно и произошло. Фельдфебель обошел повозки, вокруг которых стояли мы, и, пересчитав нас еще раз, составил список.

Его интересовали фамилии, национальность и кто из какого лагеря. Опять, как раньше, я, да и все, вероятно,

- 252 -
назвали вымышленные фамилии и национальность, изменять название лагеря не было смысла.

Эсэсовцы окружили нас, раздалась команда, и мы двинулись в путь. Куда, зачем? В который раз начинался новый этап в моей жизни!

Колесов, Вася, Костя, Митя и я были все вместе. Вася и Костя стали рядом со мной, сбоку повозки: более здоровые и крепкие, они взяли на себя всю нагрузку, освободив меня от необходимости непрерывного напряжения. То же сделал Митя, встав рядом с Колесовым. Тот опять стал невероятно разговорчив, засыпал меня вопросами и, не дожидаясь ответа, сам отвечал на них. Он непрерывно говорил, рассказывая о своих переживаниях, перипетиях пребывания у немцев, о семье, нашей службе и о том, что нас может ожидать.

Хотя все, что он говорил, было достаточно интересно и важно для нас, мы все слушали его молча. Я видел, что наши молодые товарищи с трудом сдерживают себя, чтобы не выругаться и не остановить его.

Наконец я, остановив на секунду его длинное рассуждение об исходе войны и о нашей судьбе, сказал:

— Все это очень интересно, правильно, но давайте немного помолчим. Сейчас трудно и тяжело разговаривать. Он помолчал немного и виновато сказал:

— Вы меня извините, я понимаю вас. Я сам чувствую свою болтливость, но не могу остановиться? Это, вероятно, нервы. Вы останавливайте меня, когда вам надоест, сам я теряю чувство меры.

Мы давно уже прошли деревню и направились по дороге, обсаженной густыми фруктовыми деревьями, к лесу, видневшемуся на возвышении. Кругом были невысокие горы, сплошь покрытые чудесным лесом. Стояла прохладная, ясная погода. Потеряв счет дням, мы стали определять — какое же нынче число? Было, по-видимому, 12—13 апреля 1945 года.

Путь шел в гору, и повозки тащить было нелегко. Эсэсовцы шли рядом с нами, не разрешая разговаривать, но и не подгоняя нас. Наконец повозки вступили в лес. Углубля-

- 253 -
ясь в него все дальше и дальше, мы услышали орудийные выстрелы. Это были, видимо, орудия среднего калибра, и, как определили некоторые, стреляли совсем недалеко от нас, километрах в десяти, не более.

Грохот орудий сопровождал нас все время, пока мы шли через этот лес.

Наконец лес был пройден. С опушки открылся вид на утопавшую в зелени большую долину, в которой было раскидано несколько деревень.

Эсэсовцы остановили нас, и фельдфебель с картой в руках, видимо, начал советоваться с окружившими его эсэсовцами. Я слышал ряд названий — деревень или маленьких городов, — ничего мне не говорящих. Совещание закончилось, и мы начали спускаться к одной из деревень.

Артиллерийские выстрелы уже не были слышны. У входа в деревню эсэсовцев, идущих впереди, остановили какие-то люди в гражданской или полувоенной одежде. Это были или очень старые, или очень молодые мужчины и мальчики, очевидно, бойцы так называемой самообороны из населения деревни. С большим возбуждением они сообщили что-то нашим конвоирам, и те приказали двигаться дальше. Неужели мы не остановимся на отдых? Идти становилось все труднее и труднее. Я слышал рядом с собой тяжелое дыхание и неверные, спотыкающиеся шаги товарищей.

Однако эсэсовцы не думали останавливаться. Миновав деревню, они снова погнали нас к лесу в нескольких километрах от нее.

Еле дыша и с трудом передвигая ноги, мы доплелись до леса, после 4—5-часового перехода. Эсэсовцы, вероятно, тоже устали. Углубившись немного в лес, мы услышали команду «Стой!». Наконец остановка!

Эсэсовцы приказали оставить повозки и расположиться на отдых шагах в десяти от них. Разведя костер, они достали два ведра и принесли откуда-то воду, видимо, поблизости был ручей или родник. Мы наблюдали, как они действовали около костра. Наконец фельдфебель подошел к нам. Мы лежали тесным кольцом на траве, окруженные несколькими эсэсовцами.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.51.48 | Сообщение # 128

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 254 -
— Кто здесь может варить? Один из французов поднял руку.

— Иди со мной! — он подвел его к телеге и показал на мешок с мукой.

Через час была готова мучная болтушка. Мы все получили по одному литру горячей жиденькой болтушки и жадно начали есть. На этот раз ели все, даже самые слабые.

Поедая болтушку, мы имели возможность наблюдать, как эсэсовцы поглощали на наших глазах сало, масло, мясные и рыбные консервы, хлеб, в том числе белый, сыр и прочие деликатесы. Хлеба мы не получили, но я помню, что даже болтушка мне показалась вкусной после лагерного супа, как правило, отдающего гнилостным запахом.

Отдохнув часа два, эсэсовцы подняли нас и погнали дальше.

Кровохарканье совершенно неожиданно для меня прекратилось, и это сразу приободрило меня. Несмотря на усталость, я чувствовав себя не так отчаянно плохо, как можно было ожидать.

Все время мы шли по пересеченной местности, то опускаясь в долины, то поднимаясь на холмы. Красивый пейзаж радовал глаз, хотя нам, конечно, было не до этого.

Так, с короткими остановками, двигались мы весь день. К вечеру эсэсовцы остановили нас в лесу. На сей раз мы получили по пол-литра мучной болтушки, и нам было приказано устраиваться на ночлег.

У большинства были одеяла. Нам с Васей пришлось отдать по одеялу Колесову и Косте с Митей. Половина эсэсовцев устроились около повозок в отдалении, другие — окружили нас, лежащих вповалку на небольшой полянке. Ночь прошла неспокойно, тревожил орудийный гул, было холодно и заснуть было невозможно.

Утро застало нас всех мокрыми от росы, которая обильно покрыла все. Только после восхода солнца и выхода из леса нам удалось немного согреться.

Я не буду подробно, день за днем, описывать наше путешествие — оно продолжалось восемь дней. С каждым днем идти становилось все труднее и труднее. Были моменты,

- 255 -
когда некоторые из нас приходили в отчаяние и готовы были упасть наземь и больше не двигаться. Однако товарищам удавалось поддерживать их добрым словом и освобождать от тяги. Ведь отказ двигаться дальше означал верную смерть.

Каждый раз к вечеру, измученный до предела, я считал, что этот день для меня — последний. Еще немного — я свалюсь и уже не встану больше. Дальше все было ясно — короткая очередь автомата и... конец.

Подходил вечер, впереди была остановка, сон, отдых, и на следующий день я снова впрягался в повозку.

Во время коротких получасовых перерывов на отдых, которые делали эсэсовцы в течение дня, все валились с ног прямо у повозок, не выбирая места. Между тем кругом была чудесная природа: горы и лес, речки. Мы проходили мимо красивых зданий, расположенных в живописных уголках. Это были, по-видимому, отели и пансионы для туристов. Но люди встречались редко, и не туристы, а жители деревень, занятые своим делом.

Увидев нашу странную группу, они с любопытством смотрели на нас, мрачно и настороженно оглядывали эсэсовцев. Много раз мы встречали сочувственные взгляды, однако никто не делал попыток поближе подойти к нам. Правда, эсэсовцы почему-то избегали населенных пунктов и шоссе. Через деревни мы проходили быстро, останавливаясь только на окраинах.

Два или три раза фельдфебель уходил куда-то в сопровождении нескольких эсэсовцев. Они возвращались, нагруженные продуктами, и каждый раз начинали что-то обсуждать, рассматривая карту, и спорить.

Из отдельных реплик, которые удавалось уловить, мы поняли, что весь район наших скитаний занят американскими войсками и наши конвоиры пытаются вырваться из окружения.

Много раз мы внезапно меняли свой маршрут, после того как фельдфебель из разговора с местными жителями или проезжающими мимо военными машинами, по-видимому, выяснял, что американские войска находятся недалеко.

- 256 -
Эсэсовцы с каждым днем становились все более злобными. Несколько раз они принимались колотить тех, кто, по их мнению, недостаточно энергично тянул повозку.

За два дня до конца наших скитаний мы остановились на окраине одной деревни, заполненной войсками. На улицах стояло несколько замаскированных танков, много машин, кругом бродили солдаты. Они смотрели на нас. Кое-кто спрашивал конвоиров о назначении и цели нашего путешествия. Конвоиры отделывались короткими фразами, из которых мы так ничего и не могли понять.

В этот раз эсэсовцы заставили нас въехать во двор большой фермы, где расположилась какая-то армейская часть во главе с капитаном. Мы видели, как фельдфебель, вытянувшись, что-то говорил капитану, потом они подошли к нам, в изнеможении лежащим вокруг повозок. Капитан, удивленно глядя на нас, сказал фельдфебелю:

— Зачем вам эти калеки? Они же еле живые. Тот ответил ему что-то и показал бумагу, капитан прочел и покачал головой. Подойдя к нам еще ближе, он оказался рядом со мною. Я ясно прочел в его глазах сочувствие.

— Кто вы? — спросил он.

— Русский военнопленный из концлагеря, — ответил я, глядя на него в упор, не вставая.

Он опять покачал головой и, отойдя немного в сторону, настойчиво что-то стал говорить фельдфебелю. Было видно, как тот, возражая капитану, несколько раз произнес слово «приказ». Казалось, что капитан уговаривал фельдфебеля отпустить нас.

Несмотря на усталость и равнодушие ко всему, многие настороженно ждали результата разговоров. Разговаривая, они приблизились к нам, и я уловил несколько слов из ответа фельдфебеля: «Шутцхефлинг. У меня приказ уничтожить всех в случае необходимости».

Капитан пожал плечами и уехал. На этот раз мы отдыхали несколько часов. Был ясный теплый день. К нам подошел один из эсэсовцев и, взяв Васю, Митю и одного француза, увел их куда-то в конец деревни. Колесов лежал рядом со мной и опять без умолку говорил, я передал

- 257 -
ему смысл разговора капитана с фельдфебелем, и Колесов в отчаянье сказал:

— Теперь мне ясно, мы погибли. Они нас живыми не выпустят. Что делать? — спрашивал он несколько раз. Я не знал, что ему ответить.

— Посмотрим, может быть, и на этот раз нам повезет, — в конце концов сказал я.

Куда увели Васю и Митю, думали мы, неужели их убили? Это было маловероятно, они были самые здоровые и сильные среди нас. Я задремал, когда вдруг услышал довольный голос Васи:

— Вставайте, будем есть.

Приподнявшись, я увидел, как Вася, Митя и француз положили на землю кусок брезента, на котором лежала дымящаяся груда мяса. Я не верил своим глазам:

— Откуда?

— Там, — показал Вася, — лежала убитая лошадь, эсэсовцы заставили нас сварить часть лошади.

Все накинулись на мясо, оно было недоварено и очень жестко. Боясь за свой желудок и помня опасность резкого перехода от голода к изобилию пищи, я заставил себя съесть только маленький кусочек.

Как я потом хвалил себя за это!

Колесов съел значительно больше и на мои предостережения ответил:

— У меня желудок может переварить камни. Я не боюсь. Хоть наемся вдоволь.

Все мясо было уничтожено мгновенно. Все лежали отяжелевшие. Вокруг нас ходили солдаты-немцы. В отличие от эсэсовцев, они смотрели на нас без злобы и даже передали нам украдкой две пачки сигарет. Мы с наслаждением закурили. Один из солдат, оглянувшись, сказал:

— Гитлер капут. Войне конец!

Первый раз мы услышали эту фразу. Неужели это правда? Неужели действительно войне конец?!

Вокруг нас ничего не говорило об этом. Правда, признаки дезорганизации наблюдались хотя бы в том, что воинские части двигались в разных направлениях. Потрепанный

- 258 -
и растерянный вид армейцев теперь нам многое говорил после этой фразы.

Мы не успели как следует прочувствовать это известие, как раздался свирепый крик фельдфебеля: «Вставай!» — и мы опять впряглись в повозки и вышли со двора фермы.

Эти два дня были самыми тяжелыми для нас. Эсэсовцам уже не удавалось избегать людных мест. Всюду мы встречали войска, машины, танки — они двигались по всем направлениям. Даже в лесу, куда мы углубились, мы видели расположившиеся на отдых небольшие войсковые части немцев. Весь день мы слышали орудийный гул, на небольшой высоте пролетали самолеты. Все как будто указывало на близость фронта.

Наши конвоиры, до сих пор беспрекословно выполнявшие распоряжения фельдфебеля, стали подходить к нему, обычно идущему впереди или сбоку, и что-то горячо доказывать. Возникал спор, после которого они отходили от него, видимо, чем-то недовольные.

Я и кое-кто из наших, понимающих немецкий язык, пытались разобрать, о чем они спорят. Но пока это не удавалось. Наконец я уловил сказанные несколько раз слова:

«американцы», «расстрел», «поздно». Ночью мы расположились в роще на холме, куда с трудом дотащили повозки. В непосредственной близости от нас расположилась небольшая воинская часть — несколько автомашин, набитых солдатами. Они устроились около своих машин. Некоторые из них подошли к нашей группе, и я услышал, как один из них осуждающе и пренебрежительно сказал: «СС!», махнул рукой и, не вступив в разговор с нашими конвоирами, ушел. Еще до наступления полной темноты мы видели, как солдаты возились около одной огромной автомашины, видимо, пытаясь исправить ее. Однако им это не удалось, после споров группа солдат, очевидно, приехавшая на этой машине, бросила ее и, нагрузившись ранцами, углубилась в лес. Остальные остались около своих машин.

Этот факт показался нам убедительным свидетельством дезорганизации в армии у фашистов. Вероятно, действи-

- 259 -
тельно скоро конец войне, если немцы бросают машины и уходят в ночь, разбиваясь на группы.

«Когда же настанет конец для нас и каким-то он будет?» — думал я, не в силах уснуть, несмотря на слабость и утомление.

Уже все спали кругом, прижавшись друг к другу. В двух-трех шагах от меня стоял с автоматом в руках охраняющий нас эсэсовец. Вдали виднелись фигуры других эсэсовцев, стоящих на постах вокруг нас. Я заворочался, пытаясь потеплее укутаться в одеяло. Становилось холодно. Эсэсовец, очевидно, услышал мое движение и, подойдя ближе, присел рядом со мною на корточки. Озираясь вокруг, он спросил меня шепотом:

—Рус?

Я кивнул головой.

Он вдруг заговорил вполголоса на какой-то смеси польского, чешского и немецкого языков. Я с усилием напряженно слушал его. Вот что я понял: «Войне конец, Гитлеру капут, американцы близко, русские около Берлина, фельдфебель собака, хочет вас убить и потом распустить нас домой. Мы не хотим убивать вас, половина хочет, половина нет, хочешь, иди отсюда», — он мотнул головой в лес.

Я от неожиданности не знал, что ему ответить на это. Он опять что-то быстро стал говорить, видимо, убеждая меня.

— Моим товарищам тоже можно? — я показал на лежащих рядом. Наш разговор разбудил Васю, и он толкнул меня в бок.

— Что он говорит? — спросил он меня шепотом. Я промолчал, ожидая ответа эсэсовца. Тот отрицательно покачал головой:

— Не можно! — И, показав головой на фигуры других эсэсовцев, добавил: — Один можно, а потом и товарищи. Я сказал ему:

—Отпустите всех, какая вам польза, если вы нас убьете? — Я тоже старался говорить на ломаном языке. — Войне конец, мы тоже пойдем домой, жена, дети, домой.

Он опять покачал головой:

— Нельзя, фельдфебель собака!

- 260 -
Вместо «фельдфебель» он говорил что-то вроде «штурмбаннфюрер» или «унтершарфюрер» — эсэсовское звание.

Он встал и стоял рядом. Я сказал Васе, что предложил эсэсовец. Вася возбужденно сказал:

— Давайте вдвоем, — однако тут же запнулся. — Нет, бросать товарищей не годится. Лучше уж вместе. Может, все же выкрутимся, — упавшим голосом добавил он.

Эсэсовец, постояв около нас еще несколько минут, отошел.

Я лежал, молча обдумывая все это, и долго не мог заснуть. Утром чуть свет нас разбудил шум машин: наши соседи готовились уезжать.

Когда эсэсовцы начали поднимать нас, как обычно, криком и пинками, оказалось, что несколько человек не могут встать. Они корчились в кустах. Мясо, съеденное накануне, вызвало у них страшный понос и колики в желудке. Они стонали и не могли сделать даже несколько шагов.

Разъяренный фельдфебель угрозами, криком и палкой хотел заставить несчастных занять свои места в упряжке. Но это ни к чему не привело. Тогда он вынул из кобуры пистолет и решительными шагами направился к кустам, где корчились человек пять-шесть. Мы не заметили, как, привлеченные криком и шумом, из леса к нашей стоянке подошли десятка три солдат, ожидающих свои машины. Увидев, что фельдфебель намерен перестрелять заболевших, они возбужденно зашумели, быстро подошли к нему и, остановив, его, что-то стали говорить, резко и громко. Я услышал: «Нельзя! Больные не виноваты, оставьте их здесь!»

Фельдфебель с недовольным видом стоял в нерешительности, потом выругался, подошел к повозкам, вокруг которых стояли мы в ожидании, и скомандовал:

— Марш!

Однако, как будто сговорившись, никто не тронулся с места. Какая-то минута прошла в молчании, потом эсэсовцы с автоматами наперевес угрожающе придвинулись к нам.

Фельдфебель еще раз крикнул:

— Марш!

- 261 -
В этот момент один из наших товарищей, высокий пожилой чех с глубоко ввалившимися глазами, обычно всегда молчавший, даже тогда, когда его более молодые земляки обсуждали что-либо, сделал шаг вперед и, остановившись напротив фельдфебеля, сказал ему на немецком языке — тихо, но отчетливо и ясно. В наступившей тишине его слабый голос прозвучал так, что все слышали:

— Мы не пойдем дальше, оставьте нас тоже здесь. Чего вы хотите от нас?! — Не успел он закончить фразу, как фельдфебель дважды выстрелил в него в упор. Чех упал не сразу, несколько секунд он стоял перед фельдфебелем, молча качаясь, потом рухнул на землю.

Многие, в том числе и я, повернулись в сторону солдат, которые стояли совсем рядом. Однако они молчали. Было очевидно — сочувствия и защиты мы у них не найдем.

Фельдфебель немного отошел от убитого и крикнул:

— Последний раз приказываю — марш!

Кругом стояли наши конвоиры с автоматами, направленными на нас. Солдаты стояли молча. Я видел, как некоторые из них поворачивались и уходили к своим машинам.

Сидевшие в кустах не шевелились, вероятно, спрятались подальше, услышав защиту солдат.

Мы видели, как тронулась впереди стоящая повозка, за ней тронулись и мы.

Мы оставляли своих пятерых товарищей в лесу. Если они останутся живы, для них это означало свободу! Без пищи, больные, на вражеской земле — но сейчас они были свободны. А мы шли дальше, приближаясь неизвестно к чему! Первые два или три часа все молчали, опустив головы и стиснув зубы. Затем тот же Колесов нарушил молчание, начав комментировать случившееся. Не выдержав, я опять попросил его помолчать. Он послушно умолк.

Мы двигались по опушке, не углубляясь в лес. Внизу виднелось несколько деревень. По дорогам беспорядочно двигались немецкие войска.

Спустя часа три фельдфебель остановил нас. Он подозвал трех эсэсовцев и дал им какое-то распоряжение. Они, оставив ранцы на повозке, отправились вниз, по-ви-

- 262 -
димому, в деревню. Мы, воспользовавшись неожиданной остановкой, легли вокруг повозок, негромко переговариваясь.

Прошло, вероятно, не меньше двух часов, когда вернулись эсэсовцы. Отойдя в сторону с фельдфебелем, они начали что-то оживленно обсуждать. К ним подошли и все остальные, за исключением четырех эсэсовцев, которые нас охраняли. Можно было догадаться, что они опять — в который раз! — обсуждают, что делать дальше. Весь этот разговор проходил под аккомпанемент орудийной стрельбы, доносившейся до нас.

Наконец решив что-то, они скомандовали трогаться. Мы спустились вниз к деревне. Как обычно, на нас глядели жители, не делая никаких попыток к сближению. Войдя в деревню, мы, не останавливаясь, шли по ее узким улицам.

Уже почти на выходе из деревни, в совсем узкой улице, когда мы медленно шли вплотную мимо домов, в окне, почему-то открытом, появилась женская фигура. Высунувшись из окна до предела, она протянула ближайшему из запряженных в первую повозку большую булку хлеба. Тот, схватив ее, оглянулся на конвоира, однако он ничего не сказал, сделав вид, что не заметил. В этот момент наша повозка поравнялась с окном. Та же женщина опять появилась в окне — булка серого хлеба была протянута нам. Вася быстро схватил ее, не останавливаясь, мы успели разглядеть нашу неожиданную дарительницу: совсем молодая, с золотистыми волосами, на ее лице были написаны ужас и решимость, она смотрела на нас и конвой, сурово сжав губы. Наш конвоир что-то крикнул ей шутливо, она не приняла шутки, и мы услышали шум захлопнувшегося окна.

Вася с нашей с Колесовым помощью разделил булку, каждому из нас достался небольшой кусочек. Я ел небольшими порциями, наслаждаясь. Это был первый хлеб за последние восемь дней.

Наконец деревня была пройдена, мы не заметили, как фельдфебель, видимо, отставший зачем-то в деревне, быстро прошел мимо нас к первой повозке.

- 263 -
— Быстро, быстро!— закричал он, свирепо размахивая палкой. Он сказал что-то эсэсовцам, и те тоже стали подгонять нас.

Дорога шла вверх к небольшой роще, покрывавшей холм спереди, мы тащили телеги, напрягая последние силы. Я слышал, как Колесов бормотал:

— Когда же это кончится? Покончили бы с нами сразу. В этот момент фельдфебель с руганью обрушил палку ему на спину:

— Быстрей! Быстрей!

Колесов заскрежетал зубами. Повозки поднимались медленно, несмотря на крики эсэсовцев. Мы двигались напрямик по еле заметной дороге, усеянной камнями. Несколько раз эсэсовцы хватали автоматы и направляли их на нас, однако не стреляли.

Наконец мы добрались до опушки леса. Я шел, спотыкаясь, чувствуя, что еще немного — и я упаду, в голове все кружилось, темнело в глазах. Я почти не тянул повозку, переложив все на Васю, тем не менее силы кончались.

К счастью, послышалась команда «Стой!». Опять все повалились на землю. Была пасмурная погода, пошел дождь, мелкий, пронизывающий, он промочил нас насквозь, и все дрожали от холода. Эсэсовцы, одетые в непромокаемые плащ-палатки, чувствовали себя, по-видимому, неплохо. Единственное, что нам удалось сделать, — это подтащить повозки немного дальше, под защиту деревьев. Однако это не помогло, дождь продолжал моросить, все стало мрачно кругом.

Закашлявшись, я опять увидел кровь.

— Ну, плохо дело! — сказал я Колесову и Васе, сочувственно смотревшим на меня.

Земля стала мокрой, и лежать на ней было уже невозможно, пришлось стоять, закутавшись в одеяло и прислонясь к повозке. Эсэсовцы жевали бутерброды, нас кормить как будто не собирались. Все были в таком состоянии, что почти и не рассчитывали на это.

Эсэсовцы опять начали совещаться. Так же, как и прежде, они спорили друг с другом. На этот раз фельдфебель

- 264 -
вел себя не так решительно и больше слушал других. Я заметил, что больше всех горячился эсэсовец, который ночью разговаривал со мной. Он показывал на нас и что-то доказывал другим. Разговора мы не слышали, так как стояли в отдалении, и говорили они вполголоса. Потом несколько эсэсовцев с фельдфебелем ушли в лес.

Расстелив свои одеяла, мы прилегли прямо под дождем. Кругом все было мокро, но нам уже было безразлично. Вскоре мы услышали шум, и из леса появилась большая группа солдат. Их было, вероятно, человек 50. Мы заметили, что некоторые из них были без оружия, с ранцами за спиной. Увидев нас, они остановились. Некоторые из них стали расспрашивать наших конвоиров, те хмуро им что-то отвечали. Солдаты расположились недалеко от нас и начали что-то есть. Было, вероятно, уже часов пять вечера. Дождь прекратился, и мы лежали в ожидании. Куда же все-таки мы двинемся? Наше непонятное передвижение, похожее на метания из стороны в сторону, без определенной цели, теперь всем стало понятным.

— Когда же это кончится? — говорили наиболее экспансивные, другие молчали, пытаясь поудобнее устроиться.

Так прошло, вероятно, часа три, стало темнеть. Солдаты стали устраиваться на ночлег. Очевидно, и нам предстояла ночевка в лесу.

Уже совсем стемнело, когда мы услышали голос фельдфебеля. Он собрал почти всех своих эсэсовцев, и на этот раз мы слышали почти весь разговор. Трудно передать дословно то, что они обсуждали, однако можно было понять главное. Фельдфебель говорил:

— Дальше кружить нет смысла. Уйти отсюда мы не сможем. Кругом американцы. Многие немецкие части идут сдаваться без боя. Нет организации и команды. Нужно разделаться с этими, — он показал на нас, — и уходить, разделившись на группы.

Я слушал, затаив дыхание. Те, кто не спал и понимал разговор, тоже настороженно слушали. Всем было ясно, что сейчас, и на этот раз окончательно, решается наша судьба. Один из эсэсовцев сказал:

- 265 -
— Если мы их уничтожим, все станет известно. Эти, — он показал на солдат, лежащих и сидящих около небольших костров, — не будут молчать. Американцы скоро будут здесь и все узнают.

Фельдфебель ответил:

— Зароем.

Тут зашумели почти все:

— Невозможно, их много, не успеем, надо уходить! — Они показывали на солдат, видимо, боясь свидетелей.

Наконец фельдфебель принял какое-то решение. Он подошел к нам в сопровождении нескольких эсэсовцев.

— Встать! Построиться! — скомандовал он. Все встали около повозок. Кругом было темно. Небольшой костер, который развели эсэсовцы, чтобы вскипятить кофе, слабо освещал наши ряды. Эсэсовцы стояли в темноте. Фельдфебель обошел наши ряды и вызвал вперед молодого француза, который хорошо владел немецким языком и иногда служил переводчиком. Мы услышали голос фельдфебеля.

— Переведи им, — сказал он, показывая на нас. — Мы уходим. Вы останетесь здесь. Мы жалеем вас и не хотим расстреливать, хотя есть приказ. Оставайтесь и, когда мы уйдем, делайте, что хотите. Можете вернуться домой, если сумеете. Стойте на месте, пока мы совсем не уйдем. Если кто пошевелится, будем стрелять. Скоро здесь будут ваши друзья! — Фельдфебель замолчал и ждал, когда француз переведет сказанное. Тот стал говорить по-французски. Не дожидаясь, я стал шепотом переводить все это своим. Я слышал, как чехи и поляки шепотом делали то же амое.

Вдруг какое-то хриплое рыдание раздалось в рядах. Это плакал, судорожно трясясь, один из самых молодых поляков. На него молча смотрели остальные. Колесов стоял рядом со мной и что-то бормотал трясущимися губами.

Дальнейшее произошло так быстро, что мы не успели даже толком все понять и прочувствовать. Эсэсовцы подошли к повозкам и, оттащив их в сторону, начали разгружать их. Они запихивали в мешки и ранцы все, что, по-

- 266 -
видимому, им казалось ценным. Набив их до отказа, они стали прощаться друг с другом.

Несколько эсэсовцев продолжали стоять с автоматами около нас, видимо, не доверяя нам до последнего момента.

Один за другим эсэсовцы исчезали в темноте. Я видел, как некоторые срывали с себя эсэсовские знаки с воротников и рукавов. Наконец остались только те, кот стоял около нас. Получив свою долю с повозок и нагрузив по очереди ранцы, по одному, пятясь, они начали уходить в лес.

Геннадий

Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.53.08 | Сообщение # 129

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 266 -
14. Освобождение

Еще несколько секунд слышался хруст веток под ногами удаляющихся эсэсовцев. Потом все смолкло. Мы стояли молча. Поляк уже не плакал, никто не шевелился.

Мы были свободны!

Очевидно, это не сразу дошло до сознания каждого из нас. Некоторые требовали, чтобы француз еще раз перевел и объяснил, что случилось, другие продолжали молча стоять в строю, хотя теперь уже никто и ничто не мешало нам делать все, что мы хотим. Лежащие метрах в 50 от нас немецкие солдаты не обращали на нас никакого внимания, хотя многие из них еще не спали и, очевидно, слышали все.

Мы увидели, как несколько человек наших товарищей направились к повозкам — там что-то еще оставалось, эсэсовцы взяли не все. Вася отправился туда же. Через несколько минут около повозок послышались спорящие голоса. Колесов и я подошли ближе и узнали у Васи, что на повозках лежит неполный мешок муки и небольшой мешок гречневой крупы. Остальное все барахло: тряпки, порванные плащ-палатки и т.п.

— Надо делить, — сказал Вася, — а то все заберут и нам не достанется.

Я подошел еще ближе к повозкам и увидел, что дележка уже началась. Один из французов оделял всех подходивших мукой и крупой, пользуясь консервной банкой в качестве мерки. Все стояли в очереди. Тряпки и плащ-палатки были использованы вместо узлов.

- 267 -
Не прошло и получаса, как на полянке разожглись костры. Разбившись на группы, как обычно, по национальному признаку, мы начали варить суп и кашу. Еще какая-то сдержанность чувствовалась у всех нас, разговаривали вполголоса, словно эсэсовцы еще находились рядом.

Колесов, Вася, Митя, Костя и я устроились у костра и с наслаждением грелись. В котелке кипел суп, в банке, которую раздобыли ребята, варилась каша. Отсутствие соли и жиров нас не смущало.

Небольшая полянка была заполнена нашими товарищами, все инстинктивно жались друг к другу.

Наконец все было готово, и мы с аппетитом поели. К нам подошли один из французов и поляк и обратились с вопросом:

— Что вы думаете делать дальше? Мы решили уходить.

— Куда? — спросил я.

Француз нерешительно указал куда-то в сторону.

— Ночью?— спросил я его снова. Он опять нерешительно пожал плечами:

— Мои товарищи хотят уйти отсюда поскорее. Мне было ясно, что ночью уходить в неизвестность нет никакого смысла. Куда идти? Где американцы? Опять попасть в лапы какой-нибудь бродячей группы эсэсовцев? Наша арестантская одежда красноречиво говорила, кто мы. Это было рискованно. Я поделился своими соображениями со своими товарищами, они согласились со мной:

— Поспим, а там видно будет.

Я перевел наш разговор французу и поляку, они отошли к своим. Поговорив немного у костров, они в конце концов начали устраиваться на ночевку. Была, вероятно, глубокая ночь, когда Колесов и я одновременно проснулись от орудийных выстрелов. Они раздавались совсем близко, казалось, совсем рядом стоит батарея. Начали просыпаться и прислушиваться другие. В стороне, где расположились немецкие солдаты, было тихо. Присмотревшись, я никого не увидел. Я встал и, сделав несколько шагов, убедился, что немцы исчезли. По-видимому, мы спали так крепко, что не слыхали их сборов. Возможно, они постарались сделать это без шума.

- 268 -
Выстрелы продолжались, и теперь стало ясно, что стрельба идет с двух направлений и что мы находимся, видимо, между американцами и немцами! Но где же те и где другие? Установить это было невозможно. Уже никто не спал, кроме наших ребят: мы решили пока не будить их.

Мы лежали, прислушиваясь к стрельбе. Она то усиливалась, то ослабевала. Так продолжалось, вероятно, часа два-три. Уже начало рассветать, когда совсем недалеко от нас, в 50—70 метрах, разорвался снаряд, за ним несколько снарядов разорвалось еще ближе. Мы растолкали наших ребят.

Колесов возбужденно говорил, сворачивая одеяло:

— Надо скорее уходить, глупо подставлять голову под снаряды теперь, когда мы наконец освободились.

Снаряды рвались кругом — то близко, то вдалеке, в глубине леса. Чьи это снаряды? Где американцы? Мы были совсем недалеко от опушки леса, и можно было попробовать разведать окрестности. Совсем близкий разрыв снаряда вызвал чуть ли не истерический припадок у Колесова.

— Давайте уходить, что вы сидите здесь, подставляете голову?! — кричал он на меня. — Я ухожу!

Однако он не двигался, бестолково переходя с места на место. Ребята вопросительно смотрели на него и на меня.

— Не разводите паники! — резко оборвал я Колесова. — Надо сначала выяснить, куда идти. У нас одинаковые шансы попасть под снаряды и здесь, и там, куда мы пойдем. Лучше сидеть на месте.

Мы видели, как начали собираться в других группах, однако они тоже не решались двигаться. Стало светло, снаряды по-прежнему разрывались недалеко, однако разрывы не приближались к нам. Во время одной из пауз между разрывами мы ясно услышали в отдалении пулеметную и автоматную стрельбу. Итак, идет бой, но с какой стороны американцы, установить было нельзя.

Опять к нам подошли представители, очевидно, старшие других групп. Обсудив положение, мы решили послать на опушку несколько человек для осмотра окрестностей и выяснения обстановки.

- 269 -
Четыре человека, в том числе Вася, пошли на опушку леса. Не успели они скрыться, как совсем близко начали раздаваться автоматные очереди, причем с той стороны, куда ушли наши разведчики.

Прошло несколько минут напряженного ожидания, прежде чем мы услышали голоса наших разведчиков. Вася сообщил, что дорога, проходящая за опушкой леса, простреливается, а по ту сторону дороги опять начинается лес — разобраться очень трудно. Однако следовало принимать решение. Стало уже совсем светло.

— Подождем еще немного и двинемся вдоль дороги по опушке, не обнаруживая себя, — предложил я своим. Несмотря на возражения Колесова — он предлагал углубиться в лес и там пока спрятаться, — остальные согласились со мной. Только группа поляков, после шумного спора между собой, собралась и углубилась в лес.

Все эти разговоры происходили под грохот разрывающихся снарядов, треск и шум падающих деревьев и веток. Иногда доносились автоматные очереди. Прошло около часа. За это время Колесов не давал нам покоя. Непрерывно болтая, он нервно ходил взад-вперед, предлагая то один, то другой вариант нашего направления. Наконец орудийная стрельба стихла, некоторое время мы слышали только пулеметные и автоматные очереди, затем прекратились и они.

Ну, можно двигаться, решили мы. Вытянувшись цепочкой, мы двинулись вдоль дороги, туда, где кончался лес и можно было обозреть окрестности с высоты нашего холма.

Опираясь на палку, которую смастерил мне Вася, я шел впереди, рядом со мною шел Вася, затем Колесов. Дальше двигались все остальные. Мы прошли, вероятно, не больше километра, как лес стал редеть. Кругом было тихо. Не задумываясь, я свернул на дорогу, которая, петляя, спускалась вниз, вдали внизу показалась деревня. Что-то горело там, были видны клубы дыма. Пройдя несколько шагов по дороге, за поворотом мы неожиданно увидели идущих нам навстречу редкой цепью солдат с винтовками наперевес. Необычная форма цвета хаки говорила о том, что это не немцы.

- 270 -
Значит, американцы! Радостное волнение охватило меня. Еще несколько шагов — и солдаты, очевидно, увидев, что мы без оружия, подошли к нам, оцепив нашу группу. Я остановился, за мной сгрудились остальные. Наконец солдаты подошли вплотную, один из них, удивленно и сочувственно глядя на нас протянул: «О! О!» — и, по-видимому, выругался в адрес немцев. Еще двое солдат подошли к нам; все вопросительно смотрели на нас.

— Концлагерь, русские, французы, поляки, чехи, солдаты и офицеры, — сказал я, показывая на себя и на других. Они поняли, радостно улыбаясь, они похлопывали нас по плечам, совали в руки сигареты.

Один их них, показывая рукой вниз на деревню, что-то говорил, было ясно, что он посылает нас туда.

— Американцы там, — говорил он, махая рукой.

Они двинулись дальше, мы же начали спускаться вниз к деревне.

Ну, теперь, кажется, мы свободны по-настоящему, говорили мы друг другу.

Отчаянная усталость охватила меня, я шел с трудом: лечь и лежать, ни о чем не думая, — вот что было мне нужно. Однако надо было двигаться. Мы медленно шли по дороге, приближаясь к деревне. Кое-где по обеим сторонам дороги, по полю, редкие цепи американцев двигались к лесу, откуда мы вышли. Наконец мы добрались до окраины деревни. Инстинкт, заставлявший всех нас держаться вместе, начал исчезать. Сначала, постепенно сворачивая в сторону, отделились французы, затем — поляки и другие, мы остались одни — пятеро русских.

— Ну, куда пойдем?— задал вопрос Вася. Колосов предложил:

— Давайте зайдем в ближайший дом, залезем куда-нибудь на сеновал, выспимся, а потом будет видно. Я не согласился с ним:

— Нужно найти кого-либо из американских офицеров, сказать, кто мы, и попросить помощи. Они обязаны помочь нам. Мы можем требовать, а не залезать украдкой на сеновал.

- 271 -
Молодые ребята поддержали меня. Мы двинулись по улице. Теперь нам было ясно, откуда мы слышали ночью стрельбу. Все в деревне носило следы недавнего боя: полуразрушенные дома, какие-то обломки на улице, запах гари. Вдоль улиц стояли автомашины.

Американские солдаты виднелись повсюду. На многих домах висели огромные белые флаги. Мы вышли на площадь и увидели группу военных, стоящих на углу. Мы с Васей направились к ним, остальные остановились в отдалении.

Я с усилием вспоминал английские слова, с которых надо было начать разговор с американцами. Подойдя к группе, я обратился к одному из солдат:

— Ай эм рашен официр.

Он удивленно посмотрел на меня и на мою одежду потом, видимо, что-то понял и приветливо улыбнулся.

— Где американский офицер? — на ломаном языке спросил его я.

Он махнул рукой в конец улицы. На перекрестке мы увидели еще одну группу офицеров и солдат, оживленно разговаривающих. Они удивленно и вопросительно смотрели на нас. Я снова повторил свою фразу, добавив:

«Из концлагеря».

Вперед выступил один из американцев — сержант, как оказалось позже. На русском языке, с небольшим акцентом, он обратился ко мне:

— Я знаю русский язык, мои родители из Бердичева. Скажите, откуда вы?

В двух словах я передал ему перипетии последних дней, он быстро перевел все одному из офицеров.

— Мой командир приветствует вас, он спрашивает, в чем вы нуждаетесь. Все, о чем вы попросите, будет сделано, — сказал сержант.

Я сделал знак Колесову и ребятам, стоящим в отдалении, они подошли и поздоровались с американцами.

— Нам нужно место для отдыха, одежду, чтобы снять это, — я показал на арестантскую «форму», — и какую-нибудь еду.

- 272 -
Выслушав сержанта, офицер посмотрел на часы, показал на коттедж, расположенный напротив, и что-то скомандовал. Несколько солдат бегом бросились туда. Сержант сказал нам:

— Через 15 минут этот дом будет в вашем распоряжении, остальное немного позже, мой командир желает вам хорошего отдыха, он скоро зайдет к вам.

Дальнейшее развертывалось, как показалось нам, с молниеносной быстротой. Через 15—20 минут дом действительно был свободен; мы видели, как оттуда выскакивали с узлами какие-то мужчины и женщины под окрики и смех американских солдат.

— Пожалуйста, — сказал сержант.

Мы вошли в дом. Не успели мы расположиться в комнатах, как услышали шум остановившейся у дома машины. Вошел сержант в сопровождении нескольких солдат. Они несли ящики и большие коробки. Сержант держал в руках ворох одежды.

— Это вам прислал наш командир. Здесь еда, сигареты, табак и одежда, — сложив все это в комнате, они ушли.

Наконец мы могли сбросить с себя арестантскую одежду! Ребята быстро подогрели воду в ванне, и все мы, помывшись, с наслаждением переоделись в чистую одежду. За это время Вася успел вскипятить целое ведро какао.

Много раз, особенно во время сильных голодовок, мое воображение рисовало мне всякую заманчивую еду, и я старался не думать об этом. И вот все это было сейчас у нас в изобилии, а я не мог есть.

Еще во время ожидания на улице и разговоров с сержантом и офицером у меня кружилась голова. Сильная слабость все больше и больше охватывала меня. Ценой большого напряжения я говорил с американцами и улыбался, мысленно считая секунды, оставшиеся до того момента, когда наконец можно будет лечь, ни о чем не думая.

Вскоре я лежал на диване с сигаретой, равнодушно наблюдая за хлопотами Колесова и ребят. Изобилие самой разнообразной еды восхищало их.

— Вставайте, все готово, — торопили они меня.

- 273 -
С усилием я встал и сел к столу. Действительно, впервые за эти годы перед нами была еда в неограниченном количестве. И какая еда! Я заставил себя немного поесть.

Опять послышался шум машины, и в комнату вошел знакомый нам офицер в сопровождении еще двух офицеров и сержанта-переводчика. Он с удовлетворением осмотрел все вокруг и, широко улыбаясь, поздоровался с нами. Сержант с шумом поставил на стол несколько бутылок шампанского и виски. Первый же бокал шампанского настолько приободрил меня, что я активно включился в оживленную беседу. Мы узнали последние новости.

Сегодня 26 апреля. На территории Германии русские, американцы англичане, французы, а немцы кругом отступают. Скоро Германия капитулирует. Войне конец! Русские уже около Берлина.

Мы пили за победу, дружбу между русскими и американцами. Эти американцы были простые веселые люди, очень хорошо понимали наше положение и состояние. Просидев с нами полчаса, они ушли. Перед уходом капитан — это был командир танкового батальона, захватившего деревню, — сказал, что они здесь не задержатся и скоро двинутся дальше.

— Что вам нужно еще? Я сделаю все, что нужно. Я сказал ему:

— Теперь нам нужно как можно скорее попасть в расположение наших войск. Он ответил:

— Я не знаю, возможно ли это сейчас. Кажется, контакта у наших войск еще нет. Нужно подождать немного.

Они ушли. Мы устроились спать. Лежа рядом с Колесовым на мягких кроватях, очевидно в супружеской спальне, я пытался заснуть — и не мог. Слабость, кашель, а также мысли о том, что я тяжело болен, теперь, когда наконец впереди реальная возможность вернуться на Родину, не давали уснуть.

Утром Колесов и ребята были испуганы моим болезненным видом. В довершение всего у меня началось сильное кровохарканье.

- 274 -
— Надо попросить врача, — решили они, и Вася отправился к американцам.

Через полчаса опять появилась машина, и знакомый сержант вошел с офицером. Это был врач. Осмотрев и выслушав меня, он измерил мне температуру — 38,5. Он озабоченно покачал головой и сказал, что нужно ложиться в госпиталь. Пока он пришлет санитара с лекарствами.

— Надо лежать не вставая, — сказал он, уходя. Весь день я лежал. Ребята отправились в деревню, называлась она Эрслебен. В течение дня они несколько раз приходили и уходили, принося всякие новости о том, что делается в деревне. Уже к вечеру они сообщили, что американцы как будто собираются уходить из деревни. Действительно, появился сержант и передал от имени командира, что они уходят дальше.

— Сюда придет другая часть и полиция «Ай Пи», — сказал он. — Они сделают вам все, что нужно.

Мы попрощались с сержантом, поблагодарив командира и его за все сделанное.

Ночь у меня прошла опять беспокойно.

Утром стало известно, что танковый батальон ушел. Другие части пока не появлялись.

Это был третий день нашего здесь пребывания. Днем нам был нанесен визит. После робкого стука в комнату вошел пожилой немец с толстой женщиной — супругой, как он сказал. Это был владелец коттеджа, выселенный американцами. Угодливо улыбаясь, он спросил нас, как мы устроились и не нужно ли нам чего-нибудь. Он кланялся заискивающе и, казалось, о чем-то хотел спросить. Я спросил его, чего он хочет, пусть говорит.

Сделав плаксивое лицо, он сказал:

— Я прошу разрешить моей семье занять хоть одну комнату в этом доме. Нам негде жить, у соседей тесно. Мы вас не будем беспокоить.

В коттедже было два этажа, и наверху было свободно. Я сказал, что он может хоть сейчас поселиться наверху. Его жена стояла молча, утирая слезы. Сразу же вся семья — супруга и две девочки — перебралась наверх.

- 275 -
День для меня прошел монотонно. Ребята вместе с Колесовым бродили по деревне, узнавая новости. Появились несколько американских полицейских, они заняли лучшие дома.

В деревне много бывших военнопленных французов и людей разных национальностей — гражданских, пригнанных немцами на работу. Есть и русские, молодые ребята из города Сумы, тоже привезенные сюда или в ближайшие деревни. Они собираются уходить в сторону наших войск, но пока выжидают, выясняя обстановку.

Вечером снова появился наш хозяин. На этот раз на его лице вместо угодливой улыбки появилось наглое и решительное выражение. Подойдя ко мне, он сказал:

— Американский полицейский сказал, что вы должны жить в специальном лагере для освобожденных, а не в моем доме. Вам нужно уйти отсюда.

В комнате во время этого разговора находились также Вася и Митя. Мы опешили от этого сообщения и от его тона. Сдержав себя от желания выругаться, я сказал Васе:

— Нужно выбросить его отсюда так, чтобы он больше не возвращался.

Вася подошел к немцу и, ни слова не говоря, двумя пинками вышвырнул его из комнаты. Немец убежал и больше не показывался.

Кстати, в одной из комнат мы обнаружили семейную фотографию, где были изображены хозяин с сыном, оба в военной форме, причем сын — с эсэсовскими знаками в петлицах, в окружении других членов семьи. Этим, вероятно, объяснялись его страх и угодливость в первые дни нашего появления.

Нас так поразило поведение и сообщение хозяина, что мы решили разузнать о действиях американской полиции в деревне. Колесов и Митя отправились на разведку. Не прошло и часа, как они вернулись взбешенные. Американский полицейский офицер, поселившийся у самого богатого хозяина, на которого работали раньше десятки завербованных и пленных, принимает с жалобами всех, в том числе и немцев, они видели нашего хозяина в очереди у дверей.

- 276 -
Офицер принял Колесова и Митю, разговаривал с ними грубым тоном. В ответ на их просьбу помочь попасть в расположение наших войск он сказал:

— Сначала надо решить вопрос, хотите ли вы вернуться к большевикам. Поживите в лагере у нас. Вам будет хорошо. Потом, если вы все же решите вернуться, вас передадут русским.

Мы растерянно обсуждали этот разговор с полицейским. Он сказал — «вернуться к большевикам». Как же так? Ведь они же наши союзники! Мы вспомнили открытые улыбки и радушие американских солдат и офицеров танкового батальона, захватившего Эрслебен. Они вели себя как товарищи по оружию. А теперь? Как понять поведение полицейского?

— Надо своими силами пробираться к нашим, пока снова не попадем в лагерь, решили мы. Надо запастись всем необходимым и двигаться дальше.

На следующий день в деревне появилась новая американская часть. Надо было пробираться к нашим. Где они? Как это сделать? Идти пешком? Для меня, во всяком случае, это было невозможно.

Мы решили отправиться к американцам. Как выяснил Вася, штаб вновь прибывшей части расположился рядом с нами, в большом помещичьем доме.

Колесов сказал, что он снова пойдет в деревню. Его охватил дух стяжательства, и он бродил по улицам, принося в дом полезные, по его мнению, для будущего вещи.

Взяв на этот раз удобную хозяйскую палку, мы с Васей отправились к американцам. Мы вошли во двор, заполненный всякого рода машинами, между которыми сновали солдаты. Они обратили внимание на нас, и один из них, свободно говоривший по-немецки, повел нас в дом. Опять встреча с американскими офицерами, виски, дружеские взгляды и предложения услуг. Я передал им нашу просьбу отправить нас как можно скорее в расположение советских войск. Старший офицер сразу же предложил поехать с ним в штаб дивизии, расположенный в нескольких километрах от Эрслебена, где, очевидно, смогут решить этот вопрос. Я согласился.

- 277 -
Через полчаса сумасшедшей езды на «Виллисе» мы были у огромного здания на окраине какого-то городка. По дороге я рассказал капитану про хозяина коттеджа и об отношении к нам американской полиции, добавив при этом:

— Все бывшие военнопленные и гражданские лица, угнанные немцами, находящиеся в Эрслебене, после прихода американцев вновь выселены из немецких домов американской полицией и сосредоточены в тех же лагерях, где они содержались фашистами. Если бы не отпор, который мы дали хозяину, нас ожидало то же самое.

Капитан, выслушав это, выругался по адресу полиции и сказал через переводчика:

— Это политика. Я не понимаю этого, но у полиции, вероятно, есть приказ.

Попросив подождать в машине, капитан вбежал в дом и вскоре вернулся смущенный.

— К сожалению, пока мы ничего не сможем сделать, вам надо подождать в Эрслебене. Еще нет приказа, как с вами поступать. Мы только деремся с немцами, а вашими делами занимаются полиция и специальные люди.

Мы вернулись в деревню ни с чем. К вечеру мне стало совсем плохо. Температура поднялась до 39,5°. Надо было что-то предпринимать, так как кровохарканье не прекращалось, я ничего не ел, только курил американские сигареты, хотя и сознавал, что, пожалуй, не стоило этого делать.

Вася отправился к американцам за помощью. Опять появился врач, он осмотрел меня и заявил:

— Вас нужно срочно отправить в госпиталь. Утром я это сделаю.

Колосов показал ему свою ногу с незажившей раной и попросил положить в госпиталь его тоже.

Ночь прошла для меня беспокойно. Рано утром у нашего дома появилась санитарная машина. Американский санитар, вбежав в комнату, попросил быстрее собираться. Не задумываясь, я сунул в карман плитку шоколада, бритву и пачку сигарет. Колесов, не желая расставаться со своими вещами, захватил туго набитый ранец, и мы сели в машину.

Через 3 часа езды мы были в американском госпитале в городе Гамбурге.

- 278 -
При первом же осмотре я опять попросил как можно скорее отправить нас в расположение советской армии. Врач обещал сделать это в ближайшее время. Однако прошло три месяца, пока я наконец увидел советских солдат и офицеров. Из Гамбурга Колесова и меня перевезли в Лейпциг, где американцами был организован большой интернациональный лагерь-госпиталь. Здесь на излечении находились военнопленные, освобожденные американскими войсками.

Мы с Колесовым были свидетелями трогательной сцены, как американцы передавали французским представителям больных французов — бывших военнопленных.

Я лежал у окна, выходящего на поле аэродрома, мы видели, как под звуки оркестра, с цветами в руках, объятиями и поцелуями французы один за другим садились в самолеты, которые брали курс на Париж.

Когда мы наконец будем со своими? Как нас встретят? — с тоской думал я. Неужели теперь, когда, казалось, ничто уже не мешает вернуться на родину, придется умирать здесь, далеко от своих? Я не мог даже написать письма с извещением, что я жив. Еще не было связи с нашими.

В Лейпциге я расстался с Колесовым. После его многократных обращений к американцам они отправили его в расположение наших войск с партией больных. Меня из-за высокой температуры и слабости было решено оставить. Расставаясь с Колесовым, я дал ему адрес семьи в Москве и просил при первой возможности дать знать обо мне. Он был киевлянин, но собирался сначала попасть в Москву. Уже после возвращения домой я прочел письмо Колесова моей жене, в котором он сообщал обо мне, добавляя, что оставил меня в безнадежном состоянии. Американские врачи, как он писал, давали мне не более двух недель жизни, в связи с чем и не разрешили трогаться в путь.

Я лежал в лейпцигском госпитале, один в комфортабельной палате. Конец войны застал меня в тяжелом состоянии, действительно похожем на прощание с жизнью. При всей слабости и высокой температуре я, однако, сохранял все время полное сознание.

Тянулись дни, недели, и в конце концов заботливый уход и покой дали свои результаты.

- 279 -
К концу второго месяца, к удивлению врачей и персонала, я стал чувствовать себя лучше. У меня появился аппетит, улучшился сон. Надежда, что, может быть, я выкручусь и попаду к своим, снова вернулась ко мне.

Незадолго до отправки из Лейпцига мне был нанесен любопытный визит. Как-то днем в мою комнату вошел американский офицер в сопровождении нескольких лиц, одетых в какую-то непонятную мне форму, и переводчика. Они вежливо поздоровались со мной и справились о моем здоровье. Офицер представился как член штаба какого-то органа, я не понял какого. После нескольких фраз об окончании войны, о победе, а также обо мне, моем звании, образовании, специальности и т.п. офицер обратился ко мне со следующими словами:

— Мы скоро покидаем Лейпциг, госпиталь будет расформирован, — он почему-то не сказал мне, что в Лейпциг, как я узнал позже, должны войти наши войска. — Может быть, вы хотите уехать с нами? Вам будет обеспечен хороший уход и содержание до полного выздоровления. Если понадобится, вас могут перебросить даже в Штаты для лечения. Конечно, это в том случае, если у вас нет желания возвращаться в Советский Союз.

Я был поражен и, не скрывая удивления, спросил его:

— Неужели вы считаете, что у меня может отсутствовать желание вернуться на Родину? Он улыбнулся и ответил:

— У некоторых русских, освобожденных нами, такого желания нет. Если вы хотите, вам достаточно подписать заявление. У меня есть все, что нужно. — Он предупредительно показал на портфель. — Вы не будете жалеть.

— Я все время прошу, чтобы меня отправили домой. Сейчас я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы выдержать переезд. Я благодарен вам за уход и заботу, но еще раз прошу как можно быстрее отправить меня в расположение наших войск. Это мое единственное желание.

Его спутники сидели молча и слушали разговор, не вмешиваясь. Офицер обратился к одному из них и быстро произнес несколько фраз. Тот обратился ко мне на чистом русском языке:

- 280 -
— Я ваш соотечественник, хотя уже давно не живу в России. Думаю, что вам не следует торопиться в Советский Союз. У нас есть основание полагать, что такие, как вы, попадут по возвращении не домой, а в места весьма неприятные. Американцы предлагают вам убежище. Они никого не заставляют, однако в ваших интересах согласиться. Потом будет поздно. Здесь или в Штатах вы найдете все, что нужно свободному человеку. У вас есть хорошая специальность, и вы будете обеспечены. Подумайте!

Я слушал и не мог понять толком, почему они меня уговаривают. Разве мог я тогда знать о судьбе так называемых «перемещенных лиц»? Только значительно позже это стало известно всему миру, и мне в частности. Скрытый же смысл его слов относительно, как он выразился, «мест весьма неприятных» я понял хорошо.

— Мне нечего бояться, и я прошу отправить меня на родину, — повторил я.

— Хорошо, — ответил офицер, — когда будет возможно, мы это сделаем.

Они ушли.

Я лежал, размышляя об этом странном эпизоде. Все это для меня было очень неожиданно.

Прошло еще несколько дней, я иногда вставал с кровати и подходил к окну. Госпитальное здание, очевидно, было расположено на окраине города. Перед домом были сады и лужайки. Только вдали виднелись городские здания, среди которых были и полуразрушенные от бомбежки. Я обратил внимание, что здание госпиталя было обнесено высокой оградой и вдоль нее прохаживались американские солдаты-часовые. Меня это тоже удивило. Зачем это? Война кончилась. От кого нас охраняют? Теперь, когда я чувствовал себя лучше, меня стало удивлять: почему за все это время ко мне никто не заходил из земляков, находящихся в этом госпитале? Неужели таких здесь нет, или они не знают обо мне? Может быть, их не пускают ко мне, подумал я.

Во время обхода врачей я с этим вопросом обратился к своему врачу — молоденькой чешке. Я знал, что она из числа угнанных немцами, была освобождена американ-

- 281 -
цами и привлечена к обслуживанию госпиталя. Она сказала мне:

— Действительно, здесь строгий режим, и американцы не позволяют ходить по палатам. Кроме того, вы были тяжело больны и вас нельзя было беспокоить, — добавила она.

— А теперь можно? — спросил ее я.

— Теперь можно, но в госпитале уже мало народа, всех отправляют.

— Куда?

— На Родину или в специальный лагерь здесь, в Лейпциге. Я на днях уезжаю в Прагу со своими товарищами. Меня это взволновало.

— Отправьте меня поскорее к нашим. Сделайте это, если можете, — попросил я ее. — Я не хочу попасть в лагерь. Она обещала. При этом добавила:

— Сделаю все возможное, ведь отправкой ведают американцы, возглавляющие госпиталь.

В течение трех дней я находился в беспокойном ожидании. «Неужели опять появятся какие-то препятствия на пути к Родине?» — думал я. Однако этого не случилось.

Еще и еще раз я обращался к врачам, посещающим меня, с той же просьбой. В крайнем случае я просил выписать меня из госпиталя. «Я доберусь сам» — говорил я. Надо полагать, что я изрядно надоел им всем. В эти дни тревожного ожидания меня наконец навестил товарищ, который заходил к нам в палату еще до отъезда Колесова. Это был танкист, старший сержант. Он был ранен в 1943 году, и ему ампутировали кисть руки.

— Еле пробрался к вам, — заявил он. — Я сейчас живу в лагере недалеко отсюда. Воспользовался визитом к врачу. Ну, вам повезло, что вы не в лагере. Там черт знает что творится. Непрерывно приезжают какие-то люди, агитируют нас, чтобы не возвращались домой на Родину. Кое-кто поддается на эту агитацию. Их поселяют в отдельных бараках. Там они пьянствуют, развратничают, спорят и дерутся с теми, кто требует отправки домой. Недавно, напившись, они в ворвались к нам в барак с ножами. Ну, мы им дали жару! Двоих из них унесли на носилках. Правда, наши тоже пострадали, одного сильно поранили. Теперь

- 282 -
нас обвиняют в том, что это мы устроили драку. Грозят тюрьмой. Мы собираемся бежать из лагеря, — он усмехнулся. — Бежать от своих. Они же союзники, — с возмущением сказал он.

В палату вошла врач-чешка, увидев моего гостя, предложила ему быстро удалиться, пока не увидели американцы. Нет, просто выписаться из госпиталя мне нельзя!

Прошло еще несколько дней, и вот утром в комнату ко мне стремительно вошел американский офицер с переводчиком:

— Ну вот, собирайтесь, сейчас поедете к своим.

Я завернул свой костюм в одеяло и как был, в пижаме, был снесен на носилках в санитарную машину. В ней уже находились несколько человек наших тяжелобольных.

«Итак, домой, — радостно думал я. — Теперь уж наверняка домой!»

Однако прошло еще четыре месяца, пока я действительно оказался на пути к родине и дому.

Этапные госпитали в городах Риза, Дрезден, госпиталь в Бреслау, где мне пришлось пролежать около двух с половиной месяцев, и, наконец, санитарный эшелон, направлявшийся в Советский Союз.

7 ноября 1945 года мой поезд, состоявший из товарных вагонов, на который я попал после семи или восьми пересадок, рано утром приближался к Москве.

Я уже получил письма от своих, они были живы и ждали меня, хотя и не знали, как и когда я доберусь домой. Я знал адрес, по которому они проживали в Москве.

Поезд подошел к Киевскому вокзалу, и я увидел платформу — это была та самая воинская платформа с которой 16 июля 1941 года я отправился в Калугу и на фронт.

19 августа 1956 года

Шафраново, Дилижан
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12484

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.54.01 | Сообщение # 130

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=8901

Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.). - М. : Контур, 1997. - 413 с. : портр., ил.

Следующий блок >>
- 9 -
ЧАСТЬ 1

Глава 1

В КРАСНОЙ АРМИИ

Летом 1939 года мне исполнилось девятнадцать лет. Остатки нашей семьи: мать с моими братьями и сестрой (Володькой — 15 лет, Сережкой — 13 лет, Готькой — 7 лет и Иринкой — 17 лет — так у нас принято было называть друг друга) жили в городе Талдоме, вернее , в почти слившейся с городом деревне Высочки. Я же обитал в Москве, у родственников матери Бобринских, на Трубниковском, и в Талдом наведывался редко. В этот городишко мы перебрались весной, уехав из Андижана, куда в 1934 году попали не по своей воле отец и старшая сестра Варя, которой тогда не было полных 17 лет. В этот узбекский город они были высланы на вольное поселение, после ареста в 1934 году, и мы в том же году переехали из Загорска к ним. В 1937 году семью постиг страшный удар: были вновь арестованы отец и Варя, получившие приговор «10 лет лагерей без права переписки» — только теперь стало известно, что скрывалось за этими словами. Тогда же были арестованы вторая сестра Татя (Александра) и старший брат Гриша, получившие «просто» по 10 лет лагерей. А мы — оставшиеся — при первой возможности уехали из Средней Азии.

Я был студентом-заочником физического факультета МГУ. Однако осенью вместо университетских аудиторий попал в казарму — по новому, только что принятому Закону о всеобщей воинской обязанности я был призван на действительную службу в РККА (Рабоче-Крестьянскую Красную Армию).

Уже в сентябре я знал, что иду на военную службу, и поэтому не работал, а ходил на редкие лекции для заочников да выполнял приходившие по почте задания. И хотя у меня за плечами был один семестр физико-математического факультета в Самарканде, занятия эти давались мне нелегко, а ведь зимнюю сессию в Узбекском университете я сдал на отлично Военно-врачебная комиссия определила меня в войска связи. Дежурный лейтенант этой комиссии порядочно возмутил меня:

— Пойдите сначала подстригитесь наголо.

— Это почему?

— Так положено.

- 10 -
— А может, меня еще не призовут.

— Не беспокойтесь, возьмем.

— Тогда стригите здесь.

— Если не пострижешься — привлечем как уклоняющегося от военной службы.

Тьфу, собака! Обиднее всего было платить деньги в городской парикмахерской.

Тогда же было решено сфотографироваться. Мать была в Москве, приехав за продуктами, и мы сговорились с Бобринскими пойти в фотоателье на Кузнецком мосту. Но получилось так, что пришли только дядя Коля, его сын Коля и я. Фотография эта сохранилась как память тех дней...

В середине октября я получил повестку, что призываюсь 26 числа и что надо явиться на призывной пункт в клуб фабрики «Трехгорная мануфактура». В повестке, отпечатанной типографским способом, было сказано, что с собой надо иметь ложку, портянки и пару нижнего белья — видно, бланк этот был еще чуть ли не со времен гражданской войны. Я съездил в Талдом и вернулся вместе с матерью. К назначенному часу мы с ней отправились на Пресню. Старое большое здание и двор клуба полны призывников, провожающих. Везде толкотня и шум от разговоров. Но вот начали собирать команды, и мы с матерью стали прощаться. Она все время была тиха и грустна, перекрестила и поцеловала меня, сказала какие-то слова, которые я в овладевшем мною возбуждении забыл.

Спокойный, немолодой капитан собрал по списку команду и объявил, что сейчас погрузимся на машины и поедем.

— Куда?

— Недалеко, часов 7-8 пути от Москвы.

Пока ждали машины, выяснилось, что все мы приписаны к разным родам войск. Стали выяснять, что к чему, но капитан никаких разъяснений не дал: «Все скоро узнаете».

В трех открытых грузовиках тронулись по направлению к Садовому кольцу. «Интересно, на какой вокзал повезут?» — мелькнуло в голове. От площади Восстания повернули направо: «На Киевский?» Проехали Смоленскую площадь: «На Павелецкий?» На Калужской площади свернули в тихую Донскую улицу, и скоро головная машина, круто завернув налево, осветила фарами ворота и вывеску около них — «Средняя школа № 15». За воротами красное кирпичное здание, вокруг него военные, да еще дымилась походная кухня. Все это в вечерних огнях. Вот тебе и 7-8 часов от Москвы! В петлицах у военных — топорики. Это был саперный батальон — 22 Отдельный саперный батальон Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Надо сказать, что в то время в связи с Польской кампанией многие общественные здания города были заняты под воинские части.

Среди солдат много пожилых людей (тогда принято было говорить «бойцы», «красноармейцы», а не «солдаты», как и не упоминалось слово «офицер»). Нас обступили, пошли расспросы, разговоры. Но вот мы на тех же машинах едем в баню, третьеразрядную, что была у Крымского моста. У входа в моечное отделение раздавали каждому по кусочку хозяйственного мыла величиной с полспичечный коробок (мытье вот такими кусочками, но обычно

- 11 -
значительно меньшими, сопутствовало потом долгие годы мне в армейской и лагерной жизни). Наконец мы одеты уже во все форменное и сразу перестаем узнавать друг друга — все одинаковые, все в буденовках с черной звездой (инженерные войска), гимнастерках, сапогах (кирзовые сапоги тогда были еще редкость). И еще одно «новшество»: гимнастерки с одним карманом. Тот же капитан, сопровождавший нас и здесь, сострил по этому поводу: «Какой-то умник-интендант подсчитал, что за сто лет сэкономит материи на один полк».

В казарме, то есть в школе, ужин: густой гороховый суп с большим количеством мяса, затем отбой — спать. В бывших классах койки. Прикрепленные к нам командиры предупредили, что подъем в шесть часов утра, подъем быстрый. Надеть только шаровары — так в армии назывались брюки — сапоги, шлемы и в нижних рубашках на зарядку.

Это первое утро, первая побудка, подъем, зарядка хорошо запомнились. Проснулся от громких криков: «Подъем! Подъем! Подымайтесь! Быстро! Быстро!» Портянки — это еще долго не давалось — никак не хотели накручиваться, командиры подгоняют, голова еще сонная, ничего не соображает, крутом хаос. Но вот все внизу, на дворе. Раннее московское утро. Темно. Туманная изморось, сквозь которую чуть мерцают красные огни на шаболов-ской радиомачте. Холодно — конец октября. Бежим гуськом по кольцу двора, потом механически под команду делаем какие-то упражнения, а в голове еще сон и нарастает внутренний протест против этого насилия: зачем это нужно? Умывание, плотный завтрак и первые занятия. Строем повели на Мытную улицу, на стадион. Пошел дождь со снегом. А мы маршируем четыре часа под команду: «Нале-во, напра-во, кру-гом!» Внутри разливается тупость и одновременно бунт ведь вот вчера аудитория университета, живая мысль, знания человеческие. А это что? Ты какой-то бездушный автомат. Зачем эта муштра? Но уже к лету будущего года, когда я кончал полковую школу младших командиров, я понял, что муштра в армии необходима — появляются боевой дух, сплоченность, индивидуальная и коллективная дисциплина, готовность — все те качества, за которые так ценят кадровые войска.

Так началась моя служба в армии, которая продолжалась, правда, с большим перерывом до мая 1946 года.

Потекли занятия: матчасть, строевая; строевая, матчасть, политзанятия, специальные занятия — мы саперы. Но все это скоро перестало меня касаться. Уж не знаю почему, но меня сделали писарем и одновременно кладовщиком бензосклада батальона. На эту должность поставил меня тот же самый пожилой капитан, человек интеллигентного склада по фамилии Лифшиц, который принимал нас, новобранцев, в клубе Трехгорки (он был, кажется, начальником техчасти батальона).

Мое непосредственное начальство — младший лейтенант Юрков, личность довольно колоритная. Маленький, на кривых ножках в хромовых сапогах, которые он спускал гармошкой как можно ниже, туго перетянутый широким ремнем со звездой и портупеей, в большой фуражке, сдвинутой на лоб и немного набок, чернявый, подтянутый, с родинкой на щеке. Жил он на квартире в городе и появлялся в казарме утром. Я уже в это время сидел за столом и что-нибудь писал.

- 12 -
— Здравствуйте, товарищ-боец Трубецкой, — говорил он, подходя ко мне и склонив голову набок.

— Здравствуйте, товарищ Юрков, — сидя отвечал я, еще не вкусив всех армейских правил. Но он скоро меня им научил, и при его появлении я бодро вскакивал и первым здоровался с начальством (до этого я считал, что первым здоровается тот, кто входит). Иногда Юрков выводил нашу небольшую команду, состоявшую из шоферов-новобранцев, меня и младшего командира, на строевые занятия. Со стороны это выглядело, наверное, довольно комично. Ребята подобрались все рослые, ходить в строю под команду, конечно, не умели — правая рука поднималась вместе с правой ногой, а левая — с левой. Юрков семенил то сбоку, то спереди нас, то передом, то задом, входил в раж, шипел отрывистые команды, глаза его загорались; всегда подтянутый, он вбирал живот и надувал грудь. Но толку от этих занятий было мало.

Из эпизодов первых дней службы еще на Донской улице мне запомнилась поездка за бельем в прачечную. Прачечная располагалась на Садовом кольце около площади Восстания. С ее двора был виден совсем рядом дом 26 на Трубниковском переулке — в нем жили Бобринские. Мучительно хотелось сбегать к ним, тем более, что ни они, ни моя мать еще не знали, где я нахожусь. Белье долго не принимали, время было, а я все не решался сбегать и мучился. Попросил нашего младшего командира Тесленко — симпатичного, простецкого здоровяка — тот посомневался, но не разрешил. Так и не побывал.

В другой раз я был более решительным. Повели нас в консерваторию на концерт — тоже близко от Трубниковского. Концерт начался, а я потихонечку вышел в раздевалку, надел шинель и к выходу. Но был задержан политруком батальона, который с двумя-тремя младшими командирами сидел в начале нижнего фойе на скамье в нише и не был сразу виден. Конфуз, но без последствий. А сидели они, видно, специально для вылавливания таких самовольщиков; нас в город еще не пускали, а москвичей в батальоне было много.

В один из вечеров ко мне на Донскую пришла мать — мы уже писали письма, и я сообщил, где нахожусь. Мне дали знать, что она пришла, и мы долго стояли у ограды — она с той, а я с этой стороны. Я бодрый, веселый, она грустная. И не то с тоской, не то с укором сказала:

— Ты в Красной Армии и в этом шлеме со звездой.

Что я мог ответить?

Но вот нас стали изредка отпускать в город, в увольнение. Поначалу только парами, и я на несколько минут попал к Бобринским вдвоем с таким же новобранцем, украинцем Малиновским. У него была родня в Балашихе, куда мы должны были еще поспеть. Любопытно, что старшина батальона, старый служака, как-то отозвал меня и уговаривал следить и доносить ему о Малиновском. Уж не помню, в каких выражениях я отказался — видно, раз начальство сделало меня писарем, мне можно было доверять.

Вскоре из школы на Донской улице нас перевезли в Чернышевские казармы у Даниловского рынка. Это и теперь казармы, но тогда они были огорожены стеной и имели большой двор, а сейчас мимо зданий катят троллейбусы. Внутри казармы огромные помещения и койки, койки, койки, а

- 13 -
между ними тумбочки. Старые бойцы стали исчезать, появились молодые, в основном с Украины. Нам выдали винтовки, и номер свой я почему-то запомнил — 40629.

Мы уже ходили в город поодиночке, а я тем более, так как продолжал учиться в университете заочно: показывал начальству бумажку, что мне надо на консультацию, и меня отпускали. В одно из таких увольнений зашел к Раевским, которые жили в 5-м Монетчиковом переулке недалеко от казарм — хорошим знакомым наших семей, родственникам жены двоюродного брата Владимира Голицына. Младшая дочь дяди Шурика и тети Нади Раевских, Сонька, была подругой Еленки Голицыной, и мы втроем ходили еще до моего призыва в армию на только что открывшуюся тогда Сельскохозяйственную выставку, где весело проводили время. У Раевских я бывал нередко, дом этот был веселый. В тот раз, будучи в увольнении, я засиделся у них, никак не хотелось возвращаться в неуютную казарму, уходить от приятного семейного очага. Хозяева, да и Сонька делали намеки, а я не понимал... Но вот стали появляться первые гости, и до меня дошло, я стал поспешно собираться. Тогда тетя Надя сказала:

— Ну, уж теперь оставайся.

И я остался. Были интересные гости, среди них Сергей Прокофьев. Были танцы, пение под гитару... Но после этого случая к Раевским заходить уже не хотелось.

Нередко я заходил в семью дяди Никса (Николая Владимировича Голицына) — брата матери. У его сына Кирилла были симпатичные ребятишки, с которыми я любил возиться. Однажды зашел к двоюродной сестре Машеньке Веселовской. Жили они тогда на Усачевке, и в семье только что появилась дочка Анютка. Недалеко проходила окружная железная дорога, где в дыму, в парах в вечерней морозной мгле шли эшелоны на Финский фронт — так по ассоциации и запомнилось то посещение Машеньки.

Однажды я получил от матери открытку, где было написано, что такого-то числа в такое-то время она будет делать покупки поблизости от казарм. Естественно, я получил эту открытку несколькими днями позже означенного числа. А в очередное увольнение выяснил, что текст этот придумала «мудрая» тетя Машенька Бобринская с тем, чтобы мы повидались с матерью, приезжавшей в Москву за продуктами. Наивная тетка.

По службе я ведал заправкой автомашин горючим и вел его учет. Гараж наш — огороженный проволокой участок двора с нашим же часовьм, десяток грузовиков да ряды бочек. Иногда ездили за бензином на Выхинскую нефтебазу. В одну из таких поездок нас на Рязанском шоссе обгонял грузовик с ящиками яблок. На ящиках два грузчика, которые без всяких с нашей стороны знаков стали кидать нам эти яблоки — такое было отношение к солдатам.

Шоферы батальона — ребята покладистые, и я быстро с ними сошелся, а они научили меня нехитрому делу — крутить баранку. Когда начались страшные морозы, шоферы, возвращаясь из поездок промерзшими, оставляли машины у входа в казарму и бежали согреваться. Тогда я шел ставить машину в гараж, но прежде вдоволь катался по огромному двору, благо был он большой, до самой Павловской больницы, купол которой высился за стеной.

- 14 -
В свободное время по вечерам я садился за занятия. Садился систематически и однажды услышал, как меня ставили в пример за это упорство.

А тем временем события разворачивались. В газетах стали писать о провокациях на Карельском перешейке со стороны «белофинов». В конце ноября в батальоне был митинг, из которого запомнилось своей деланностью выступление одного из новобранцев-украинцев. Он «гневно клеймил агрессора», и уж больно гладко все это получалось, как будто он только что оттуда и все знал, все видел собственными глазами. Тогда мне в новинку были такие выступления. Через день-два началась Финская кампания. Длилась она три с лишним месяца, стоила нам очень дорого, но чести и славы не принесла, хотя и получили мы Выборг и еще кое-что. Во дворе висел репродуктор, передававший последние известия и прочие радиопередачи. Теперь из него нередко неслись хаотические звуки — скрежет и визг — радиоглушение. Непонятно, почему это глушение передавалось в общую трансляционную сеть.

Ударили морозы. На улице дух захватывало, шинель спасала мало, а московские трамваи превратились в ледяные пещеры. Термометр показывал ниже сорока. В казарме тепло — к батареям отопления не прикоснуться. Сообщения о быстром передвижении войск Ленинградского военного округа, о панике врага, массовой сдаче в плен сменились описанием отдельных эпизодов да словами «тяжелые бои». Перестали появляться непривычные русскому уху финские названия населенных пунктов — фронт встал. До нас доходили пугающие вести о замерзших и обмороженных, о финских снайперах, наносивших большой урон Появилось выражение Линия Манмергейма: неприступные укрепления на Карельском перешейке. Еще в первые дни войны в газетах была опубликована Декларация Народного Финского правительства, подписанная Куусиненом и еще кем-то. Под крупно напечатанным словом «Декларация» в скобках стояло другое, мелко напечатанное — «Радиоперехват» — дескать, мы тут не при чем. Позже это слово можно было частенько услышать в разговоре, когда сообщался какой-нибудь слух. Затем оно трансформировалось в «радиопарашу» — народ не обманешь и в юморе не откажешь. Через несколько дней был опубликован наш договор с правительством Народной Финляндии и фотография приема Сталиным этого правительства. Поговаривали, что ни до, ни во время войны это правительство не покидало Москвы.

А фронт от Ленинграда до Мурманска стоял. И направлялась туда войск уйма, хотя боевые действия велись от имени Ленинградского военного округа.

В нашем дворе стоял прожекторный полк. Его стали готовить к отправке на фронт и среди прочего одели в новые военные полушубки: солдат в простые белые, а командиров в коричнево-желтые, молодцеватого покроя. «Вот хорошее разделение целей для снайперов. Может быть, только эти прожектора будут стоять далеко от линии фронта», — подумал я.

Однажды меня вызвал комиссар батальона — старший политрук Пухов и повел такую речь:

— Время серьезное, вы находитесь в армии и должны все отдавать армии, а получается так, что телом вы здесь, а душой в университете. Бросайте ваше заочное обучение, сейчас не до этого. А летом, когда уедем в лагеря, совсем не сможете учиться. Отпускать в университет на занятия уже сейчас вас не сможем.

- 15 -
Я почувствовал, что сопротивляться бесполезно, хотя в разговоре и пытался это сделать, и с сожалением бросил заочное обучение.

Скажу несколько слов о сослуживцах. Среди них были два студента консерватории: Федяшкин, замечательно игравший на самодельном ксилофоне, и украинец Маломуж, виртуозно свистевший — оба бессменные участники батальонной самодеятельности. Вспоминается дружески относившийся ко мне Розов (из города Белева). Когда он бывал в наряде на кухне, то всегда приносил какой-нибудь гостинец: соленый огурчик или еще что-либо в этом роде. Довольно близко сошелся я с неким Суриковым, студентом юридического института. После войны я дважды встретил его на улице в районе старого университета (случайно?). Первый раз в 1947 или в 48 году. Он не скрывал, а даже как бы хвалился, что работает в органах. Я помалкивал, имея на это основания, о чем буду говорить ниже, и только сообщил, что учусь в университете. Второй раз я встретил его после 1955 года Выглядел он болезненным, хотя всегда был худым. По его рассказам, продолжал служить в органах. Говорил, что «пережил такое, такое... людей опускали с десятого этажа в подвал...», намекая на перетряску органов после Берии. На мой вопрос «Ну, а как же ты?» — ответил, что этими делами не занимался. Чем он там занимался, не знаю.

После Нового года нас перевели в Лефортово, в Красные казармы. Наш рабочий день увеличился до двенадцати часов, а в' казарме появились двухъярусные койки. Батальон сделали моторизованным — все на автомашинах. Открылись курсы колонных шоферов (водить машину только в составе колонны), и я записался на них. Потекли интенсивные занятия. Вел их хорошо знающий свое дело, но небольшой общей грамотности шофер-механик.

Но вот в один, как говорится, прекрасный день — это было 5 марта 1940 года — меня вызвали с занятий, велели сдать винтовку, противогаз, собрать вещи и объявили, что переводят в другую часть. Перевод коснулся еще троих: Игоря Ершова, уже не первой молодости семейного москвича, Сергея Мечева и украинца Губаря. Довольно скоро мы выяснили, что это был отсев по социальному происхождению. Игорь дворянского происхождения, Мечев из известной московской духовной семьи, Губарь из семьи раскулаченных. Ну, а я... Таким образом «чистили» Пролетарскую дивизию, которая была на положении, что ли, гвардии по тем временам. Приехали мы в Серпухов. Сопровождавший сдал нас в штаб какой-то части, расположенной в центре города. Как вспоминал потом Игорь, принимавший нас начальник штаба был в раздумьи: «Куда же вас направить? Может быть, в полковую школу?» — рассуждал он вслух. Игорь вставил: «Какие из нас командиры». — «А вот как раз в полковую школу я вас и направлю». Уже в темноте на пароконных санях мы тронулись куда-то за город. Поездка эта и сейчас стоит перед глазами. Ясная морозная ночь, луна, звезды, лесные поляны, пригорки, большие открытые пространства, опять лес и пение Игоря. Голос у него был неплохой, хотя и слабоватый. Пел он «Запрягу я тройку борзых...» В такт песни сани ухали на ухабах, вверху проплывали темные сосны. Но вот впереди замелькали редкие огни.

Подъехали к двухэтажному деревянному дому барачного типа, вошли. Коридор, у тумбочки дневальный с противогазом, как положено. Тишина. Позвали старшину. Он повел нас в одну из комнат, где уже спали бойцы. В нос

- 16 -
ударил теплый, густой поргяночно-потовой дух. Принесли матрацы, и мы завалились спать. Но еще до сна выяснили, что попали в полковую школу 210 запасного стрелкового полка — пехота.

Первое утро новой службы запомнилось тоже хорошо. После обычной зарядки и умывания построение на завтрак, построение вне казармы, которая стояла на высоком берегу Оки. Помстаршина Пантелеев, сухопарый, подтянутый, немного веснушчатый блондин, звонким голосом подгонял отстающих:

— Разенков, когда научишься не тянуться?! Миттельман! Опять последний! — и тому подобное.

Наконец, построились. Мы четверо на левом фланге. Пантелеев долго выравнивал строй, потом повернул колонну и скомандовал: «Шагом марш!» Немного прошли, и тут навстречу старший лейтенант на лыжах. Помстаршина скомандовал:

— Смирно, равнение направо! Старший лейтенант

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — нестройно ответила колонна.

— Старшина, еще раз!

И вновь:

— Смирно! Равнение направо!

— Здравствуйте, товарищи...! — и так далее. И опять:

— Старшина, еще разок!

Возвращаемся, и все снова. Строй злится и явно не хочет браво поздороваться. Похоже на какую-то игру: у кого больше хватит терпения. Мы только переглядываемся. Кружка и ложка жгут руку, под гимнастеркой давно дерет морозцем.

Наконец наш ответ удовлетворил старшего лейтенанта. Остановив и повернув строй к себе лицом, он начал, что называется, читать мораль и закончил ее словами:

— Теперь ясно?

— Можно вопрос? — послышалось из строя.

— Что такое?

— Товарищ старший лейтенант, у вас левое ухо побелело. Старший лейтенант схватился за ухо, стал быстро спускать шлем и, махнув рукой, крикнул:

— Старшина, веди их скорей!

Это был начальник школы старший лейтенант Дедов, личность довольно любопытная. Крупный, мясистый, с громким голосом, привыкшим давать команды, любитель разносить и материться. Последнее делал он виртуозно по поводу и без.

Так началось мое обучение в школе младших командиров. Располагалась она, как я уже сказал, на берегу Оки в 12 километрах от Серпухова вблизи деревни Лужки. Сейчас это место лежит в пределах Приокско-террасного заповедника.

Кроме нашего двухэтажного дома-барака, в редком лесу стояло еще несколько зданий — бывший спортивный городок. Теперь в них размещались

- 17 -
роты запасного полка, но подолгу они не задерживались: пополнялись и на фронт. Отправление происходило всегда ночью, и мы замечали это только утром.

Курсанты школы — в подавляющем большинстве москвичи, в основном бывшие студенты университета, консерватории, других вузов. Среди консерваторцев запомнились три еврея: Каган — с огромной головой, симпатичный, застенчивый крупный брюнет, Миттельман — грустный, с застывшей презрительно-обиженной, скептической физиономией. Он явно не хотел служить, берег свои руки скрипача. Третий — чернявый, худощавый, разговорчивый Зельман (кажется так). Был здесь и сын известного певца, баса Михайлова, тоже Михайлов и тоже бас. Через некоторое время его перевели в армейский ансамбль — видно, отхлопотал папаша — солист Большого театра. Запомнился блондин с удивительно здоровым румянцем и редкой фамилией — Бромлей (в восьмидесятые годы он был директором Института этнографии. В шестидесятые годы я встретил Бромлея в музее им. Пушкина, но разговора почему-то не получилось). Запомнился еще один курсант, отчаянный парень, сорвиголова, притча во языпех начальника школы, старшины, своего взводного командира — Разенков.

Нам, прибывшим из Пролетарской дивизии, сразу же бросилось в глаза то, что все курсанты были в обмотках. Мы в сапогах. Курсанты спрашивали нас с завистью: «Неужели во всей дивизии никого в обмотках?» В сапогах мы так и проходили, пока они не износились. А потом и сами начали крутить обмотки.

Жили мы в маленьких комнатушках по 10-12 человек — отделение. Тут же спали наши командиры — помкомвзвода Журин и командир отделения Гуськов, человек недалекий, малограмотный, да к тому же тугодум. Этого нельзя сказать о Журине. Толковый, быстрый, знающий свое дело, свою службу. «Вы, будущие командиры, должны знать, что в каком кармане лежит у ваших солдат, не обыскивать, а знать», — поучал он нас. Цену своему помощнику понимал хорошо, и в минуты недовольства им можно было услышать от Журина: «Ну, ты, Гусек».

Поначалу мне очень не понравился комиссар школы старший политрук, рябой, со зверским лицом. Но скоро я Понял, что это малозаметный, безобидный и сугубо гражданский человек, полностью подавленный начальником школы Дедовым.

Муштра в школе была поставлена крепко. Занимались по двенадцать часов. Только политзанятия в казарме. Остальные занятия на вольном воздухе, и все на лыжах — урок Финской войны. Очень много стрельб, и школа патронов не жалела. К стрельбам специально готовились — стрелковый тренаж — всякие упражнения с винтовкой, приемы прицеливания, заряжение ручного пулемета, не глядя на него, и много всего другого, относящегося к стрельбе. Большое внимание уделялось занятиям по тактике. Часто поднимали по тревоге с мертвого часа или ночью. При команде «В РУЖЬЕ !» надо было с максимальной быстротой, нахлобучив на себя, а то и просто схватив в охапку одежонку, выдернув из пирамиды деревянной стойки винтовку и противогаз, пулей вылетать из казармы и уже на дворе приводить себя в надлежащий вид — доодеваться, застегиваться, мотать обмотки. Тревоги ночью были малоприятны: что это — отправка на фронт или учебная? Но скоро правительство

- 18 -
Куусинена самораспустилось, и с Финляндией был заключен мир. Жизнь потекла спокойней.

Свободного времени у нас были считанные минуты: ложась на «мертвый час», мы мгновенно засыпали — так выматывались на свежем воздухе, а на политзанятиях откровенно дремали. Поэтому монотонное пересказывание «Краткого курса истории ВКПб» часто разнообразилось громовым и резким окриком «ВСТАТЬ!». Эти занятия проводились в коридоре, где висели наши шинели, и многие курсанты, стараясь не нарушать гармонию шинельных складок, «вписывались» в них и спали, закрытые от глаз политрука- Надо было только не реагировать на это «встать». Выходные дни заняты были тоже почти целиком: то лыжный кросс, то уборка территории, то еще что-либо — праздность больших людских масс, хоть как-нибудь организованных, нетерпима начальству. В этом я убеждался позже не раз и не только на примере армии.

Каждый вечер поверка. Школа выстраивалась в коридоре на первом этаже. После переклички, всяческих приказов и уведомлений пели Интернационал. Однажды после Интернационала, когда строй еще стоял, кто-то обратил внимание на зарево, видневшееся в окне в конце коридора. Пробили тревогу «В ружье!», и вся школа кинулась к деревне Лужки. Горел скотный двор, горел здорово, и делать было, в общем, нечего. Лопатами кидали снег, где-то из бочки качали воду. Но что такое одна бочка. Огненный остов рухнул, и были видны черными горками тела погибших коров. Уже весной воронье все кружило над этим местом.

Мы много времени проводили на стрельбище, где палили из винтовок, ручных и станковых пулеметов, метали боевые гранаты. Стрельбище располагалось на просеке, и мишени были прислонены к соснам. Некоторые сосны, изрешеченные пулями, падали. В нашем отделении по росту я стоял первым, то есть был «первым номером». А первый номер это ручной пулеметчик. Вот я и таскал РПД — ручной пулемет Дягтярева. Однажды, вернувшись со стрельбища и дав оружию «остыть» — холодный, с мороза металл покрывался инеем, который затем таял, мы начали чистить винтовки и пулеметы. Делалось это по команде: «Приступить к чистке оружия!» (В армии, а особенно в школе, все делалось по команде. Вспоминается и такая архаическая команда: «Приступить к осмотру по форме 20!» — осмотр белья на вшивость — после физзарядки стягивали нижние рубашки, выворачивая и не вынимая их из рукавов, а командир обходил и осматривал ворот и подмышки. Вши не находились, но команда периодически подавалась.) Мы начали чистить оружие. Я разобрал пулемет и с ужасом обнаружил, что одного из боевых упоров — массивной пластинки, запирающей ствол во время выстрела, нет на месте. Я похолодел. Оружие боевое. Где он может быть? Что делать? По-видимому, я потерял его на стрельбище, где разбирал пулемет, чтобы почистить еще теплый ствол. Подошел к помкомвзвода Журину и все рассказал. Журин отнесся с пониманием:

— Никому не говори, бери лыжи и на стрельбище.

Вечерело, когда я мчался туда, затаив дыхание. Метрах в десяти от того места, где я разбирал пулемет, я увидел этот боевой упор, лежащий на пне. Вспомнил, как я спешил — уже была команда строиться. Обошлось.

- 19 -
Наступила весна, снег таял, но это не сбавляло интенсивности занятий. Стрелял я неплохо. Был отмечен в приказе, и это натолкнуло меня на мысль попроситься в отпуск. Подал рапорт и получил разрешение. С утра на занятия уже не пошел, подшил чистый подворотничек (для этой цели служили фабричные подворотнички, которые надо было стирать, поэтому традиционно утаивалась у старшины самая белоснежная наволочка, а то и целая простыня, отрывалась от нее полоска шириной в три пальца и подшивалась к вороту гимнастерки). Почистившись, пошел к начальнику школы за увольнительной запиской. У себя его не было. Старшего лейтенанта нашел в каптерке у старшины. Был он чем-то явно расстроен, поносил Пантелеева и что-то вместе с ним искал. Обернулся ко мне, посмотрел и буркнул:

— Никуда вы не поедете!

Обидно было страшно. А я так мечтал об отпуске! Я повернулся... и остался в казарме. После обеда меня, как ничем не занятого, пристроили к двум курсантам мыть пол в коридоре. Занятие скучное, но неизбежное, и его «разнообразил» Дедов, иногда появлявшийся в коридоре. Обычно он проводил кованым каблуком по мокрой половице и произносил единственное слово «переиграть», что означало мыть снова весь коридор. Мы уже кончали свое дело, сгоняя швабрами грязную воду в конце коридора, когда снаружи послышался мат Дедова — не ругань, а просто разговор — он с кем-то входил в казарму. Увидев меня, он остановился:

— Так чего же вы не собираетесь в увольнение? Я уже перестал думать об отпуске и от такого вопроса опешил.

— Так вы поедете? Собирайтесь!

Швабра и тряпка полетели в одну сторону, я в другую, и уже через несколько минут старшина давал мне увольнительную и напутствия, как лучше дойти до станции. Летел я туда, как на крыльях, летел и все оглядывался — был случай, когда такого отпускника почему-то вернули с дороги. Но сзади и впереди было пусто, и я наддавал ходу по лужам и наледи. Поздно ночью я был уже на Трубниковском, а днем — в Талдоме у своих, в Высочках. Для матери это была нечаянная радость, как, впрочем, и для меня. Жили они тогда туговато, если не сказать бедно. Мать зарабатывала, печатая на машинке, да еще работала сестра, и было трое мальчишек: Володька, Сережка и Готька. Да надо было посылать посылки Грише (Анжеро-Судженские лагеря) и Тате (лагерь под Соликамском). Об отце и старшей сестре Варе так ничего и не было слышно.

Дома я пробыл день или два и почему-то мало что запомнил из этого пребывания. В памяти остались только чувство ужасной тоски матери да бедность и неустройство семейства. Рано утром мать меня провожала. На станцию шли по застывшей грязи, и под ногами трещал прозрачный ледок на замерзших лужицах. Это было мое последнее посещение Талдома.

На майские праздники я вновь получил увольнение. Мать застал у Бобринских. И тоже мало что помню из этого, теперь уже последнего, свидания. Это странно. Я ее очень любил, понимал хорошо всю ее боль. Тосковал по ней. И я так плохо помню подробности этих двух последних свиданий. Почему-то, тогда в Москве, я убедил ее пойти в кино на фильм о Финской войне, и она безмолвно согласилась. Уже во время сеанса понял, что сделал ужаснейшую глупость. Прощание на Курском вокзале запомнилось отчетливо: солнечный

- 20 -
майский день, шумный перрон и моя грустная, тоскующая мать, маленькая, худенькая, пристально смотрящая на меня. Я бодрился, но что-то скребло внутри. Больше я никогда ее не видел.

Полковая школа продолжала усиленно учиться. Сосновые приокские леса просохли, и мы из казарм выехали жить в палатки, которые разбили тут же на берегу Оки. Вдоль линейки — широкой песчаной полосы девственной чистоты — палатки выстроились двумя белыми рядами — весь запасной полк. Вечером общая поверка уже с оркестром, который очень красиво исполнял «Зорю», а затем «Интернационал».

Первого мая школа отправилась на парад в Серпухов. И вот тут-то и сказалась та муштра, тот напряженный темп занятий. Строй шел, как монолит, песня звучала, как из одной глотки. И это чувство единства овладевало всеми. В такие минуты каждый ощущал себя не индивидуумом, а частью строя.

Занятия наши очень разнообразились тактическими учениями. Обычно делалось это так: взвод делился на две части — одна уходила в лес занимать «оборону», другая должна была ее разведать и атаковать. В большом количестве раздавались холостые патроны и взрывпакеты, имитирующие ручные гранаты тем грохотом, который они производили. Занятия эти были увлекательны, как игра, и чем-то напоминали детские «казаки-разбойники».

Очень нравились мне занятия по топографии, в программу которых входило хождение по азимуту — как это потом пригодилось! Было так приятно в одиночку продираться лесными чащобами вне порядком надоевшего строя. А леса те были огромными, непролазными. Не случайно позже их сделали заповедными.

Довольно красочно и живо выглядели занятия по штыковому бою. Они состояли в преодолении 150-метровой штурмовой полосы. С максимальной быстротой надо было проделать следующее: проползти 20 метров под проволочными заграждениями, пробежать по двум бревнам на высоте одного и полутора метров над землей, перепрыгнуть три палисадника, перелезть через деревянную стенку, перепрыгнуть окоп, вскочить в другой такой окоп и бросить из него три гранаты, выскочить и перепрыгнуть еще окоп, а затем колоть и бить прикладом семерых «противников» (их имитировали укрепленные на стойках маты из прутьев). Около стоек стояли бойцы с длинными палками. Они старались тебя уколоть. Надо было отбить укол и прикладом стукнуть по тряпичному шару на другом конце палки, который подставляли тебе — голова противника. Кругом стояли бойцы взвода и криками, свистом, улюлюканием подбадривали тебя. Командир взвода по секундной стрелке следил за временем, а ты, весь взмыленный, крутился, как бес, среди этих семерых «противников», колол, отбивал, прикладом бил по башкам и падал в «боевое положение», щелкая затвором — сигнал к остановке секундомера.

Из курсантов школы была отобрана группа — один взвод, которую стали готовить к соревнованиям по многоборью. Знакомый еще по саперному батальону Мечев, теперь помощник физрука школы, посоветовал записаться в эту команду — все же отдушина от тяжелой ежедневной муштры. Сначала налегке,

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.54.55 | Сообщение # 131

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 21 -
соревнования по многоборью: 25 километров с полной боевой выкладкой быстрого марша, стрельба по мишеням боевыми патронами, 2 километра пути в противогазах, преодоление водной преграды вплавь и в финале та же 150-метровая штурмовая полоса. Это соревнование вымотало нас здорово. Самым впечатляющим было погружение в воду, из которой вылезать не хотелось. Преодолевали водную преграду вплавь, увязав в непромокаемую плащ-палатку ранец со скатанной шинелью, обувь и все прочее, воткнув сверху винтовку или пулемет. Плыли и толкали перед собой этот узел, надолго окунаясь с головой в прохладную воду. Позорно вяло, падая с бревен, двигались по штурмовой полосе и первого места не получили, но развлечение было.

Тогда же летом 1940 года наш полк был переведен в Кострому, где мы расположились в военном городке вблизи железнодорожной станции.

Кострома — красивый город, лежащий на северном берегу Волги. Улицы веером расходились от площади с торговыми рядами и старинной пожарной каланчой. Край площади круто спускался к реке. Кажется, на гребне этого края был памятник подвигу Ивана Сусанина — столп, на котором восседал первый Романов, а внизу коленопреклоненный Сусанин (много позже я где-то видел этот снимок). На западной окраине — собор Ипатьевского монастыря с облезлыми золотыми куполами — в монастыре квартировала артиллерийская часть.

В Костроме состоялись выпускные экзамены для курсантов и присвоение званий. Сдав экзамены на «отлично», я получил помкомвзвода (три треугольника в петлицах), а позже, когда были введены новые звания высшим (генерал) и низшим командирам (ефрейтор, сержант, старший сержант) — я стал сержантом. Это звание так и осталось за мной — прибавилось «гвардии сержант» (когда уже в конце войны я попал в гвардейскую часть).

После производства нас отправили в летние лагеря «Песочные» в 25 километрах по дороге на Ярославль, разбросанные в редком сосновом лесу по бокам шоссе. Вскоре появились и подчиненные — великовозрастные «дяди» из запаса, призванные на месячную переподготовку. В строю они пели песни 20-х годов и казались нам стариками. Среди них попадались любопытные типы: так, один набрал в вещевой мешок шишек по числу дней своей службы и ежедневно выкидывал по одной, считая, сколько осталось. Другой копил весь сахар, который получал на завтрак и ужин. Следует сказать, что с продуктами тогда было туговато — в городе у хлебных магазинов были очереди. Даже нам в армии ввели хлебную норму — один килограмм в день. До этого хлеб стоял на столах вволю и, мы, что греха таить, относились к нему безразлично, бывало, что и кидали друг в друга толсто нарезанные куски ржаного хлеба. Был введен один «сухой» день в неделю, он же вегетарианский. «Сухой» потому, что готовили из концентратов, а вместо мяса — рыбные консервы или сушеная вобла. Из нововведений тех времен — штрафные роты, куда отправляли даже за мелкие провинности вроде опоздания из увольнения или отпуска.

Шло лето 1940 года. Эстония, Латвия и Литва стали нашими республиками. Из репродукторов, развешанных на лагерной линейке, неслись полные «единодушие и восторг», судя по бурным аплодисментам прибалтов по поводу их вхождения в Союз. А военные, побывавшие там, рассказывали о невиданном изобилии и благополучии.

- 22 -
У нас сменился номер части и командование полка. Им стал полковник (или подполковник) Татаринов, участник боев в Испании — «доброволец». О службе там не скрывал, а это тогда было в новинку. Кинофильм «Парень из нашего города» о нашем участии в той войне появился много лет спустя. Был еще один «испанец» — старший лейтенант Перелыгин, тоже довольно свободно рассказывавший о войне в Испании. В такие моменты вокруг собиралось много слушателей.

Месяц занятий с призванными из запаса пролетел быстро, и мы, младшие командиры, вновь остались сами с собой. Жили в палатках, через пень-колоду ходили на какие-то занятия и коротали службу. К нам во взвод попал старший сержант Ендовин, переведенный за какую-то провинность из авиации. Ему оставалось совсем немного до демобилизации, он мечтал скинуть «проклятую шкуру» и последние два-три месяца никак не хотел подчиняться армейскому распорядку. По натуре Ендовин был остроумный и веселый человек, балагур, и ему многое сходило. Он как-то сумел всему взводу навязать бесшабашный, вольготный и даже немного блатной стиль, чему способствовало наше полубезделье. На официальных политзанятиях, которые проводил старшина Крахмаль — тоже из старослужащих — Митька Ендовин (старшина звал его не иначе как «брат Митька» — персонаж из популярного тогда кинофильма «Чапаев») начинал в лицах изображать и декламировать непечатную русскую классику. Все это шло под общий хохот и одобрение взвода. Или такая сценка. Подъем, и мы, еще сонные, строем бежим на оправку, а затем так же строем мимо палаток на речку для физзарядки. Когда мы с топотом приближались к нашей палатке, из нее вылезал сгорбленный Митька с повязанной полотенцем головой, в трусах и майке. Утрированно сгорбившись и не глядя на нас, он поднимал одну руку, уткнувшись взглядом в кулак другой, как будто там секундомер. Когда мы подбегали, Митька резко опускал руку и подчеркнуто карикатурно ковылял в палатку досыпать. Выкомаривал Ендовин и в столовой: съедал половину гуляша, затем клал в миску пойманную муху и шел скандалить на кухню к дежурному офицеру. Результат всегда был один и тот же — ему накладывали двойную порцию, чтоб не шумел. Однажды он закинул высоко на сосну вязанку воблы — она там долго болталась. Осенью Митька демобилизовался, но уже в начале 1941 года я его встретил вновь в шинели.

— Видишь ли, на гражданке деньги нужны, работать надо, вкалывать, а здесь легче, дуриком можно, — объяснил он мне свое возвращение уже на положение сверхсрочника.

Осенью мы перебрались в Кострому в знакомый военный городок и некоторое время были на том же положении и, в общем, бездельничали. Это безделье, потворствующее пустой болтовне, дорого стоило одному из нас, о чем скажу ниже.

Но вот нам дали опять великовозрастных солдат на месячную переподготовку. Среди прочих, ко мне попали два милиционера из Иванова — один огромный, рябой, другой маленький, рыжеватый, смешно трунившие друг над другом на тему своей милицейской службы. А затем мы получили новобранцев осеннего призыва, из части которых была сформирована учебная рота — вариант полковой школы. Я попал в нее командиром отделения. Командовал ротой лейтенант Воронин — настоящая «военная косточка». В моем отделении

- 23 -
запомнился еврей по фамилии Вишневский из Белостока. Был он белолицым, с большим носом, алыми толстыми губами, всегда мокрыми и полураскрытыми, с каким-то бежевым пухом на щеках и вокруг рта, физически слабым и никак не приспособленным к военной службе. Научить его ходить на лыжах было невозможно, он не скользил, а переступал, поднимая ноги, с горок съезжал только по приказанию: «Вишневский, ко мне!», — и только на заду. В столовой порции ему не хватало, и он подбирал корки. В походах на привале где-нибудь в избе он, сидя, засыпал. По рассказам, родители его работали «на заводе».

— А кем они там работали?

— Делали шляпы.

Говорил, что в 1939 году попал к немцам в плен, когда евреев мобилизовали на окопные работы — «Я увидел немцев и первый поднял руки». У немцев они разгружали вагоны с зерном, приходившие в Германию из СССР. В пустом вагоне из-под зерна группа евреев бежала на восток. Командира из него получиться, конечно, не могло, и его списали в обычную роту. Я встречал Вишневского несколько раз в столовой, где он прибирал посуду, а потом надолго потерял из вида, но позже, в 1941 году мы встретились еще раз при весьма скорбных обстоятельствах.

Под Новый год учебную роту вывели на несколько дней в поле на учения. Было довольно тепло, но к концу первого же дня ударил жестокий мороз, и нас вернули в казармы крепко промерзшими. Я пошел в клуб на новогодний вечер, который уже давно начался. Было пышно и скучно, и я, дождавшись двенадцати часов, отправился спать. Наступил 1941 год.

В январе значительная часть дивизии выехала на учение в лагерь, который занимала обычно только летом; командование, памятуя печальный опыт Финской кампании, приучало нас к реалиям суровой зимы. Переходили Волгу мимо больших прорубей, из которых люди в полушубках баграми вытаскивали метровые кубы сверкающего на солнце льда. Тогда ведь холодильников не было, и холод запасали зимой, набивая ледники снегом или льдом. Пехота двигалась на лыжах. В этом переходе- тяжело досталось артиллерии. Колеса пушек съезжали с санного пути и вязли в сугробах, заваливаясь на бок. Кончилось тем, что артиллерию повезли по целине. Жили мы в палатках с железными печками и, в общем, сносно. Интересно было присутствовать на артиллерийских стрельбах. При выстреле 122-миллиметровая гаубица — внушительная махина из металла — страшно вздрагивала, а снег кругом, казалось, приседал, как и все деревья вокруг. Когда стрельба происходила через наши головы, то слышно было шуршание снаряда, пролетавшего высоко в небе.

Ближе к весне такой же выход повторился, но на более длительный срок. Теперь жили мы в летних офицерских домиках, вокруг которых выкопали в глубоком снегу целую систему окопов. Нередко выезжали на ночные учения. Это было довольно любопытно — двигаться на лыжах по целине в непроглядной темени: вдруг поехал куда-то вниз, ничего не видя впереди. Однажды такая горка оказалась, хотя и небольшой, но довольно крутой с резким переходом в горизонталь. Лыжи уткнулись в снег, я полетел вперед, и меня выкинуло из валенок, которые были укреплены на лыжах, а портянки ветром унесло в сторону. Пришлось босиком лазить по сугробу и собирать их.

- 24 -
Запомнился ночной кросс, который был рассчитан на 10 километров, а получились все 20, если не больше — ведущий колонну не свернул, где надо. Возвращались глубокой ночью совершенно измотанные. Километрах в трех от лагеря в большом селе как раз грузили на подводы только что вынутый из пекарни хлеб. Не помню уж, как буханки этого хлеба, горячего, пахучего, полусырого, попали к нам. И удивительно — не успели мы его проглотить — усталость как рукой сняло.

И еще одна лыжная гонка на 25 километров — наше возвращение из лагерей. Шла весна, и снег был твердым только по утрам, поэтому двигались целиной, ибо дорога была уже непригодна для лыж. Мое отделение поставили первым в колонне, вел которую лейтенант спортивного склада — он должен был задавать темп. А весь переход — соревнование между батальонами. Я шел сразу за лейтенантом, но уже на второй половине пути начал понемногу отставать, но почему-то упрямо не давал лыжню пытавшимся меня обогнать. В строю при таком темпе бега все уже перемешалось. Пот застилал глаза. Я тормозил движение колонны, что в довольно грубой форме и высказал мне разгоряченный лейтенант, когда мы с побелевшими от выступившей соли лицами, с промокшими сквозь шинель спинками ранцев съехали на лед Волги. А вскоре меня перевели из учебной роты в обычную, вернее, не совсем обычную. Это была, скорее, хозяйственная рота, и неофициально ее называли «дикая дивизия» или интернациональная бригада; состояла она почти сплошь из нацменов — северо-кавказцев и жителей Средней Азии. Многие солдаты плохо говорили по-русски. Приятели из учебной роты связывали мой перевод — явное понижение — с неудовольствием мною начальства на лыжном переходе. Я же имел основание думать, что причина была иной. И вот почему.

Перед вторым выходом в лагеря я был вызван в город в военную прокуратуру. Поначалу я долго не понимал, чего от меня хотят. Я отвечал на вопросы о семье, о происхождении, пришлось рассказать о том, что в 1937 году четверо членов семьи во главе с отцом были репрессироваины и т.п. Все это записывалось. А потом пошли вопросы о младшем командире, москвиче, бывшем курсанте полковой школы Куликове. Это был простецкий, откровенный парень, довольно смело высказывавший свои мысли. Меня все спрашивали о каком-то разговоре в кругу младших командиров, где Куликов непочтительно комментировал фотографии вождей на мавзолее. Разговора этого я не помнил и не подтвердил. Тогда мне показали корпус ружейной гранаты и спросили, можно ли его использовать по назначению. Конечно, можно, если его начинить взрывчаткой, да еще нужен боевой патрон, винтовка, да и сама мортирка гранатомета — примерно так звучал мой ответ. Мне сказали, что корпус найден в личных вещах Куликова. Я сказал:

— Ну и что? Ведь он младший командир и должен учить солдат, а это наглядное пособие.

— Наглядные пособия выдаются на занятиях, а не хранятся у младших командиров, — резонно ответили мне.

Записали мой ответ, что корпус боевой гранаты можно использовать по назначению, записали без дальнейших моих пояснений. Спрашивали и о том, где Куликов мог взять этот корпус гранаты и как не хватились, что такая вещь к нему попала и не вернулась туда, где должна быть. На это я ничего не мог

- 25 -
сказать. Допрос длился не так уж долго, но прождал я в этом здании порядочное время. Тогда же произошел такой довольно характерный эпизод. Я сидел в комнате, где было несколько офицеров, и одному из них понадобилось срочно вернуть другого, который только что оделся и ушел. Вежливо попросили сделать это меня, прибавив с некоторой паузой:

— А головной убор свой оставьте.

Видно, здесь было принято никому не доверять.

Вот, собственно, и все. А вскоре нас, нескольких младших командиров — свидетелей по делу Куликова — вызвали на суд военного трибунала. В комнату, где происходило заседание, вызывали по одному и только для дачи своих показаний. Вызвали и меня. Увидел я нашего Куликова, заросшего рыжей бородой. Держался он спокойно и достойно. Я повторил свои прежние показания, хотя, наверное, мог сказать иначе, что корпус гранаты без всего прочего только наглядное пособие. Да вряд ли я помог бы этим. Главным обвинением был тот злосчастный разговор, который некоторые свидетели подтвердили.

Возвращались мы молча, подавленные и разобщенные всей этой историей. Мне было жаль Куликова и еще сверлила мысль, что среди нас есть доносчик и что это его работа. Позже прошел слух, что Куликову дали 10 лет лагерей. Вот такая случилась история, а маленький червячок совести все время скреб меня. Выходило, что своим неудачно сформулированным ответом я, вероятно,

помог упечь хорошего парня.

Вполне вероятно, что подробности моей биографии, ставшие известными после допроса в прокуратуре, и сделали невозможным мое пребывание инструктором учебной роты. Так год назад нас, детей сбывших», удалили из Пролетарской дивизии. Вспомнились затруднения с поступлением на физфак МГУ и еще то, как отдел кадров университета не принял меня на работу лаборантом на тот же факультет, куда я все же попал студентом-заочником (а лаборант там требовался). Все это были следствия знакомства с моей биографией.

Дело Куликова вызвало многие рассказы о том, что бывало за утаивание всего, хоть сколько-нибудь касающегося боевого оружия. Запомнился рассказ, как перед парадом на Красной площади у солдат проверяли оружие. У одного в патроннике, то есть уже в стволе винтовки был учебный патрон; патрон, который никак не мог выстрелить. Парень этот исчез. Кстати, нам, младшим командирам, вменялось в обязанность также проверять винтовки после стрельб. Делалось это в строю. Винтовки клались на плечо, открывался затвор, и командир собственноручно пальцем залезал в каждый патронник, удостоверяясь, что он пуст. Патроны выдавались по счету, и после по счету сдавались стреляные гильзы. Взвод, не сдавший гильзу, оставался на месте, пока ее не сдадут. При этом говорилось, что потерянная гильза — это жизнь человека. Правда, бывалые помкомвзводы на такой случай имели у себя в самой глубокой заначке пару стреляных гильз. Ведь запросто можно было потерять, особенно зимой при стрельбе из ручного пулемета, когда эти гильзы бешено выскакивали из-под диска.

Итак, ранней весной 1941 года я продолжил свою службу в роте, которая несла разнообразные хозяйственные повинности. Самой соблазнительной была работа в вещевых складах, огромных деревянных сараях на берегу Волги.

- 26 -
Сараи еще дореволюционные, купеческие. Колорит этих колоссальных амбаров подчеркивали большие якоря, уже вросшие в землю у их стен или поодаль. На складах перебирали и пересчитывали обмундирование, всяческие принадлежности, вплоть до брючных ремней и пластмассовых мыльниц. Солдаты без зазрения совести все, что можно, крали, но ловко, ибо, если кого уличали, то страдало все отделение — на эту работу его уже не наряжали. Заведовал складами старшина Терех — по фамилии он и запомнился да еще по большой его хозяйственности.

Часто назначали нас и в караул, а кроме того, иногда мы ходили на строевые занятия. Южане — и кавказцы и туркмены — очень страдали от холода. В перерывах между занятиями они, подняв воротник шинели, ссутулившись, становились спиной к ветру и неподвижно коченели, проклиная все на свете. Северяне же в такие моменты грелись, играя в «жучка», толкались, гоняли, как футбольный мяч, сбитую у кого-нибудь шапку. Но в теплую погоду южане оживлялись. Тогда их излюбленной игрой была довольно зверская штука: водящий с ремнем в руках становился в круг. Вокруг него на земле лежали ремни всех играющих. Надо было схватить свой ремень и огреть по спине водящего, который, охраняя ремни, лупил всех, пытавшихся их схватить. Кому попадало — становился водящим.

В начале апреля нашу роту опять вывели в лагеря «Песочные» ремонтировать все, что надо к лету. В лесу было еще много снега, а ночи стояли морозные, и по утрам скользить на лыжах по насту было одно удовольствие. Однажды во время такой лесной прогулки, когда кругом стоял тихий, по-весеннему уже теплый, весь пронизанный солнцем лес, а мысли бродили сами по себе, меня неожиданно посетило чувство чего-то страшно знакомого, родного, из детства, радостно приятного. Я, очнувшись, стал искать причину этого и услышал благовест, далеко разносившийся из сельской церкви.

Со своим отделением я нередко ходил в наряд на кухню. В отделении было два или три чечена, которые ловко воровали мясо, срезая лучшие части и тайком жаря себе шашлык. Они производили довольно дикое впечатление. Особенно запомнился один из них: не первой молодости, косящий на один глаз с крючковатым носом и почти не говорящий или не хотевший говорить по-русски. Он особенно усердствовал по линии шашлыка. Чувствовалось, что это своя замкнутая группка с собственным миром, далеким от нас.

В то же время я не припоминаю проявлений какой-либо национальной вражды в любой ее форме. Рота, в которой я тогда служил, была именно интернациональной, и в ней не чувствовалось национального антагонизма, знаков противостояния. Надо сказать, что в те времена наша армия была несравненно более здоровой, чем теперешняя. Я имею в виду так называемые неуставные отношения, дедовщину. Тогда ничего подобного абсолютно не было. А во время войны в армию стали брать всех подряд, в том числе и уголовников. Это осталось, по-видимому, и после войны. Они-то и стали постепенно навязывать свои обычаи, правила поведения.

Интересно, что в написанных моим отцом «Записках кирасира»* описаны отношения между старшими и младшими юнкерами Николаевского училища, внешне напоминающие нашу дедовщину. Но там это делалось по предвари-

* См.: «Наше наследие». 1991, №№2-4.

- 27 -
тельному добровольному сговору — старшие спрашивали новичка: желает ли он жить «по славной училищной традиции или по законному уставу?» И этот выбор определял его дальнейшую судьбу: вставший на путь «законного устава» не подвергался издевательствам (кстати, они носили беззлобный характер), но на всю дальнейшую жизнь и после училища такой человек считался «красным» и никогда уже не был принят в свою офицерскую среду. Отец добавляет, что «красный юнкер был очень редким явлением». Это совсем иное, отличное от дедовщины, в которой только изуверство.

В начале мая нас срочно среди дня сняли с работ и вернули в Кострому. В казармах мы застали совершенно иную жизнь. Военный городок бурлил. Масса нового народа. С Дальнего Востока прибывали младшие командиры, а с «гражданки» приходили новобранцы весеннего набора. Их одевали, вооружали и тотчас же, не задерживая и дня, отправляли с дальневосточниками куда-то на запад. С ними поехали и почти все бывшие курсанты полковой школы. Меня же перевели в 527 стрелковый полк 118 стрелковой дивизии, которая осталась в Костроме, разместившись в том же городке. По-видимому, магическое действие моей биографии продолжалось. Дивизия скоро отбыла в летние лагеря, а я остался в военном городке в караульной роте, обслуживавшей еще и конный двор. В городке все затихло, затихло так, что я стал проситься в отпуск. Мне обещали, а пока потянулись скучные дни заурядной службы в опустевшем военном городке.

Меня назначили помощником командира взвода, что давало некоторую свободу, и разнообразие в жизнь иногда вносили поездки верхом. Раньше я никогда этого не делал и теперь учился. Особенное удовольствие доставляла езда на красивой, высокой и стройной кобыле Стрелке, принадлежавшей командиру батальона. Вначале она меня, по-видимому, презирала: как только я на нее садился, сразу же направлялась в ворота конюшни, и я долго ее от этого отучал. Конюшня была чистой, просторной, с амбаром для овса при входе. Как раз в это время он был доверху забит буханками зачерствевшего хлеба, которым из-за головотяпства какого-то интенданта кормили лошадей, добавляя в рацион овса. Иную буханку возьмешь в руки, а она легкая, прелегкая. Повертишь в руках и где-нибудь у края увидишь маленькую дырочку — мыши выели мякиш. Не предполагал я тогда, что скоро, очень скоро, буду частенько вспоминать этот амбар, полный кирпичиков хлеба.

Бойцы взвода были новобранцами, недавно призванными из Западной Белоруссии. У одного из них я увидел польскую книжку, учебник географии. Попробовал читать и ничего не понял, даже слова прочесть не мог, так меня сбивали непроизносимые сочетания. Призывники из крестьян за лошадьми ходили хорошо и были неплохими ребятами. Но один из них, довольно противный подхалим, нажаловался на меня нашему политруку Грызлову, человеку простецкому и симпатичному, сказав, что я обругал его матом и назвал польской мордой. Первое, действительно, имело место за какое-то нарушение караульной службы, а второе было им прибавлено из особых соображений.

Кроме западных белорусов, в караульной роте было довольно много немцев с Поволжья, которых, как и меня, оставили в Костроме и не отправили на Запад.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.57.01 | Сообщение # 132

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.). - М. : Контур, 1997. - 413 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 28 -
Глава 2

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Начало войны я встретил в карауле. Тянулись обычные и скучные дни караульной службы: сутки в помещением была оружейная мастерская, с которой у нас, прибежавшего к нам под окно.

— Война с Германией. Молотов сейчас выступал по радио.

Как бы в подтверждение его слов из боксов всегда закрытого, находившегося поблизости гаража стали выезжать бронемашины и направляться на станцию. Я послал разводящего к дежурному по городку узнать, не будет ли каких распоряжений, но распоряжений не было. Военный городок остался по-прежнему мирным и спокойным. И только бронемашины, ушедшие на погрузку, да ранее обыкновенного пришедший сменять нас усиленный и вооруженный зенитным пулеметом караул подтверждали грозность наступивших событий.

Зато вечером, выйдя в город (увольнения были сразу же запрещены, но увольнительная записка лежала у меня в кармане еще с субботы), я почувствовал ход уже иной жизни. На улицах много патрулей и ни одного, кроме меня, праздношатающегося военного. Зато часто попадаются пьяные. Многие тянутся ко мне с объятиями и излияниями. В центре города, где вечерами обычно слонялись, весело смеясь и оглядывая друг друга, толпы барышень и кавалеров, также полно народу. Но чувствовалась сдержанность, было видно, что люди вышли не гулять, а провожать.

Знакомых в Костроме у меня не было, и я, пройдя по улицам, направился в городскую библиотеку вернуть книги, которые нам, военным, давали под заклад. Пожилая притихшая библиотекарша, правда, тихой она была всегда, но теперь притихла как-то особенно, задушевно попрощалась со мной.

— Что, теперь, наверное, на фронт?

— Да, конечно.

— Пожелаю вам вернуться живым домой.

И она пристально посмотрела на меня особенным внутренним взглядом. Впоследствии я часто вспоминал скромную пожилую библиотекаршу, ее напутствие и не высказанное словами благословение.

На другой день в пыли, в поту, опаленная лагерной жизнью и тридцатикилометровым переходом, в городок пришла дивизия. Жизнь ускорила свой бег. Были распечатаны склады «ЭНЗЕ», которые мы охраняли и которые казались до этого такими неприкосновенными. Перевооружение и переобмундирование шло и днем и ночью. Роты и батальоны доукомплектовывались, во дворе задымили походные кухни, а радио несло странные, непонятные сводки и поток маршей. В своей новой должности помстаршины я был занят одновременно массой дел: получением и подгонкой обмундирования и обуви, получением патронов, сигнальных ракет, дополнительного оружия, химчулков

- 29 -
и химнакидок, питанием роты, дележом портянок, снаряжением патронами пулеметных лент и т.д. и т.п.

Разворачивался и наш медсанбат. В городке появилось много женщин, одетых в военную форму. В те времена представительниц слабого пола в армии было мало и специального женского обмундирования в достаточном количестве не имелось. Одетые в обычную солдатскую форму: шаровары, ботинки с обмотками, мужские гимнастерки — выглядели они и уродливо и комично.

Вскоре мы выехали из казарм во двор. Один за другим батальоны отправлялись на погрузку и исчезали. Настал и наш день погрузки. Ближайшая от военного городка железнодорожная станция была забита порожними составами. Женские бригады срочно мыли товарные вагоны.

Я успел послать открытку и небольшую посылочку с кое-какими вещами домой. Тогда же получил из дома письмо. Это была последняя весточка от матери.

Как ни неожиданно началась война, мы, кадровые военные, знали, что она скоро начнется. Это ощущение впервые появилось в конце 1940 года или в самом начале 1941-го. Нас, младших командиров, изредка выводили на командирские учения. Одно из них проводил и разбирал командир полка Татаринов. Это был культурный и, по-видимому, очень умный человек. К тому же, бывалый. Изредка, но всегда к месту, он рассказывал об эпизодах войны в Испании (тогда наше участие в ней официально скрывалось). Заканчивая разбор нашего учения и подчеркивая его недостатки, он сказал буквально следующее:

— Вы вспомните эти слова, когда мы будем отдавать немцам свои города. В самом начале 1941 года у нас, младших командиров, изменилась программа политзанятий: вместо зубрежки глав Краткого курса истории ВКПб мы стали изучать военно-экономическое положение Германии. В мае мы посмеивались, читая опровержение ТАСС, отрицавшее переброску войск на Запад с Дальнего Востока. Тогда в нашу дивизию как раз прибыло оттуда большое пополнение.*

Но не только мы, военные, чувствовали надвигающую войну. Чувствовал это и народ. В начале июня военный городок наполнился призывавшимися на летние сборы из запаса — вещь обычная. Но на этот раз толпы женщин провожали мужей, братьев и сыновей вплоть до шлагбаума городка. У ворот расставались со слезами и причитаниями. Иная из провожавших врывалась в нестройную колонну, еще раз висла на шее у своего мужика, совала ему какой-либо сверток или просто поллитровку и отбегала к обочине. Когда я, один из сопровождавших колонну, пытался успокаивать плакавших, говоря, что расставание на один-полтора месяца, мне со злобой отвечали:

— Да, месяц-полтора, как бы не так! На войну уходят! Но я отвлекся. Наконец все погружено, и мы со старшиной разместились в хвосте эшелона на платформах с ротным имуществом, укрытым брезентом. Эшелон быстро шел на запад Проехали Ярославль, над которым летали неуклюжие, тихоходные четырехмоторные ТБ-3. Во всех зданиях оконные

* Уже после войны моя знакомая В.В.Никольская рассказывала, как она в мае или июне 1941 года ехала из Москвы во Владивосток. В этом же поезде, транзитом ехала группа немецких военных. Они выходили «прогуливаться» на каждой станции.

- 30 -
стекла заклеены белыми бумажными полосами крест-накрест. Рыбинск с пустым вокзалом, переехали широкую, подпертую плотиной Часто можно было видеть ребятишек, махавших нам букетиками женщин, прижимавших платочки к глазам. На редких остановках из какого-либо вагона появлялся гармонист, и устраивались развеселые танцы с местными девицами. Но вот и Бологое. Куда пойдет дальше эшелон? На Псков? Ленинград?

Первый зримый след войны предстал на станции в Болотом. Это привезенный с запада сильно покалеченный паровоз с, разорванными боками, помятой трубой, с колесами без шатунов.

Сигнал «По вагонам!», и эшелон медленно, как бы раздумывая поворачивает на запад. Отлегло от сердца. Уж больно не хотелось на Финский фронт, страшный по рассказам 39-40 годов.

В пути разбираю и просматриваю свое имущество и, о ужас! – убеждаюсь, что нет ящика с химчулками. Холодею при мысли, чем это мне может грозить и пытаюсь представить, куда он делся. Вспоминаю, что было два совершенно одинаковых ящика: один с химнакидками, другой с химчулками. Первый я опоржнил, раздав накидки, и его занял политрук походной библиотечкой (вот как готовились на фронт!). А теперь, разыскивая свое имущество, обнаружил ящик с книгами. Солдаты, видимо, погрузили тот ящик, который попался на глаза, а я не проверил, что они несут на повозку, и был спокоен. Вскоре появился политрук: «Не здесь ли библиотечка?» Я молча отдал ящик с книгами.

Странные вещи попадаются на пути: эшелон артиллерииидущий из Риги, с нашими войсками, еще одетыми в латышское и эстонское обмундирование (я тогда не знал, что эти части опасались — и не без основания – оставлять на фронте). Странные сводки с фронта: танковые бои, такое-то направление указывается город, лежащий далеко от границ. В Старой Руссе нам встретился эшелон, эвакуирующий раненых. Мы его, конечно, обступили. Масса вопросов. И, странное дело, общее впечатление боевое: не удалось додраться. Не думаю, чтобы подоплекой была радость и оптимизм из-за удаления от страшного места. Не похоже на это. Запомнился боец с забинтованной рукой и ногой, с костылем, рассказывающий о бомбежке:

— Вы сразу смотрите, куда летят бомбы. Если на вас - бегите в сторону, а когда она уже у земли — падайте и опять смотрите.

Многие раненые так увлекались советами и рассказами, что едва успевали вскочить в отходивший эшелон.

Я был большой любитель помечтать. Хорошо помню, как представлял себя сражавшимся где-то в глубине Германии (почему-то под Мюнхеном) и никак не помышлял ни о поражении, ни о плене.

В той же Старой Руссе читали расклеенное на стенах вокзала обращение Сталина, непривычные, но хорошо найденные слова: «Братья и сестры...» Это было 3 июля к вечеру, а утром 4 (мой день рождения) в пути был отдан приказ выдать боепитание на руки: из вагонов полетели разбитые патронные ящики, почувствовалось, что мы вступили в какую-то новую фазу. Далеко над горизонтом параллельно нашему курсу низко над лесом летел самолет, и это | тоже настораживало.

- 31 -
Долго ехали вдоль шоссе, на котором, на наш неискушенный взгляд творилось что-то непонятное: на восток мчались легковые машины с чемоданами и подушками, привязанными к верху кузова, шли люди поодиночке, маленькими группами и целыми толпами. Когда дорога подходила вплотную к железнодорожному полотну, видны были брошенные в канавы противогазы, иногда даже каски. Для нас, кадровых военных, воспитанных на культе материальной части, это было непостижимо. Правда, впоследствии наша амуниция как-то сама собой упростилась. У меня остались винтовка, малая саперная лопатка, заткнутая за пояс спереди как маленький щит, да плащ-палатка, а к моменту окружения и разгрома дивизии осталась только винтовка.

В 25 километрах от Пскова на станции Карамышево был дан приказ разгружаться. Далеко впереди, там, где Псков, большой столб черного дыма. С прибытием нашего эшелона в воздухе появились два наших истребителя МИГ, начавшие патрульные полеты. Но вскоре они почему-то сели. И вот тогда, как по сигналу (а сигнал наверняка был), появился двухмоторный бомбардировщик. Он летел с запада на довольно большой высоте над путями к станции. Еще задолго до станции от него отделились две маленькие черные точки и стали быстро падать вниз. С конца эшелона мне было хорошо видно, как люди серой сплошной массой кинулись от вагонов к стенам станционных построек, в канавы, подальше от путей. Я тоже побежал от вагонов, не спуская глаз с бомб. А они падали на станцию: одна чуть пониже, другая выше. Затем бомбы оказались над головою, и тут отлегло — пронесет. Они взорвались со страшным грохотом за станцией на пригорке у самой деревни, подняв клубы темного дыма и пыли. Самолет развернулся и стал уходить на запад, а в воздух вновь поднялись два истребителя МИГ.

Разгрузка пошла торопливей. Всех людей тотчас же отвели в укрытие — небольшой лесок и кустарники южнее станции. Здесь больше всего мне запомнилось, как санинструкторы разносили в бельевых корзинах по взводам индивидуальные перевязочные пакеты (второй подарок ко дню рождения, подумалось тогда). Со странным чувством взял я два пакета и положил в карманы гимнастерки.

Когда стемнело, батальон погрузили на полуторки, и мы двинулись куда-то в сгустившихся сумерках.

Путь наш кончился на рассвете в какой-то деревне, жители которой вскоре после нашего появления все исчезли, и мы питались из погребов оставленной там картошкой, пока наши кухни на конной тяге не добрались до нас. Между редкими деревнями располагался наш укрепрайон — ДОТы — огромные серые глыбы железобетона, то тут, то там врытые глубоко в землю. На южной окраине деревни мы стали окапываться. Копали плохо, мелко, как на заурядных учениях, как не для себя. Только много позже мы поняли, что глубокий окоп — это спасение. Дня через два-три стала слышна далекая канонада, а по дороге через деревню отступали наши разрозненные части.

Вечером с группой солдат я пошел на батальонный пункт боепитания. Получив патроны и гранаты, пошли обратно. Когда мы были примерно на полпути, вся окружающая местность — дорога, кусты, трава, поля — озарилась бледно-розовым светом. Я оглянулся и остолбенел перед фантастическим зрелищем: огромный деревянный мост через реку Великую, находившийся от

- 32 -
нас километрах в двух, медленно взлетал на воздух, распадаясь на отдельные бревна, издали похожие на спички. И все это в поднимавшихся языках розоватого пламени. По-видимому, все происходило очень быстро, но впечатление было настолько острым и неожиданным, что мне представилось как бы растянутым во времени. Немного погодя разнесся раскат грома — звук самого взрыва. Зачем мы взрывали мост в своем тылу?

Утром следующего дня по дороге с юга шло еще больше разрозненных войск, и уже не было приказа отбирать у них оружие. Далекая канонада усилилась, обстановка становилась все более напряженной. И тут вдруг приказ: отходить на Псков, так как немцы прорвались южнее на восточный берег Великой и, двигаясь на север, берут нас в мешок. Так объяснило наш отход начальство.

Командир нашей роты лейтенант Бушин приказал мне со взводом бойцов идти на склад боепитания и грузить его на машины и подводы, а затем со складом на колесах догонять отходивший батальон. На складе еще никаких машин и подвод не было. Чтобы не сидеть без дела, начинаем стаскивать ящики с минами, патронами, гранатами и снарядами из нарытых траншей в кустах в одно место, чтобы сноровистей их грузить. По дороге, которая не так уж далеко, отходят наши части. Наконец появляются подводы, забирают сотую часть навезенного машинами за несколько дней и уезжают, говоря, что вряд ли кто еще приедет, так как все отходят. С подводами незаметно исчезает и складское начальство, показывавшее до этого, в каких траншеях что лежит. Все же жду еще. Никого. Время идет. Принимаю решение взорвать этот склад. Нашел бикфордов шнур, капсуль-взрыватель. Сую его в гнездо гранаты, обвязываю еще несколько гранат и все это кладу под один из 75-миллиметровых снарядов, ящиков с которыми тут полно. Все это помещаю у основания огромной груды боеприпасов. Затем разматываю довольно большой кусок шнура — надо успеть отбежать подальше, ведь бабахнуть должно здорово, зажигаю и опрометью мчусь с одним из оставленных со мной солдат. Бегу — оглядываюсь, бегу — оглядываюсь. Тишина. Выбежал на дорогу — ничего. В чем дело? Почему нет взрыва? Вижу лейтенанта с биноклем. Прошу бинокль посмотреть на склад, выделяющийся светлым пятном среди зелени кустов. Вижу, что кто-то стоит рядом с ящиками, стоит, как на часах. Что за чертовщина? Бегу назад. На дороге уже никого. Подбегаю и вижу, что у ящиков стоит красноармеец-узбек, а шнур метрах в двух от ящиков перерублен. Спрашиваю узбека, в чем дело? Говорит, что поставил его охранять боеприпасы какой-то лейтенант и вот оставил на ящиках свой плащ. На ящиках, действительно, лежит серый, с клетчатой подкладкой плащ с лейтенантскими петлицами. Ругаю узбека на его родном языке, поджигаю шнур и вместе с непрошенным часовым бегу что есть мочи назад. Падаем в придорожный кювет передохнуть. Тихо. Бежим дальше. Тихо. По дороге догоняет нас танкетка и подсаживает. Сидящие на броне солдаты говорят, что они последние наши посты, что сзади немцы, но немцы есть и кругом, здесь в кустах — выброшенный еще ночью десант. В деревне слезаю с танкетки и с тоской смотрю на спокойно лежащую груду боеприпасов. С боковой дороги в деревню въезжают две 45-миллиметровые пушки. Останавливаю их и прошу лейтенанта расстрелять груду ящиков, объяснив что и как. Говорит нет взрывателей. Так это или боится ответственности — уж и не знаю.

- 33 -
Еще некоторое время борюсь с желанием вернуться к складу, но благоразумие берет верх: там могут быть только немцы. Да к тому же за склад должно отвечать его начальство, а не я, посланный только грузить.

С тяжелым сердцем покидаю деревню. Страшно обидно, эх, не сумел! Иду и думаю, почему так получилось? Кто помешал взрыву во второй раз? Могу лишь предположить, что где-то в кустах поблизости от склада были немцы или немец из десанта, переодетый в нашу форму. Они или он наблюдали, как мы стаскивали ящики, как я готовил взрыв. Он же мог перерубить шнур и поставил «охранять» склад отбившегося от части узбека. Он же перерезал шнур и во второй раз, а стрелять в меня не имело смысла, так как это обнаружило бы его.

До города идти километров пятнадцать, и на дороге много наших войск, беспорядочно двигающихся на Псков. С боковых дорог вливаются еще и еще нестройные толпы солдат. С группой наших бойцов спешим догнать своих. Нас обгоняют два тяжелых танка «КВ». Зрелище внушительное, но... обгоняют, а не идут навстречу. Молоко и сметана плещутся на истоптанную землю. Далеко впереди черные дымы. Там город. Наконец входим в предместье Пскова. Идем вдоль трех- и четырехэтажных пустых казарм, служб, конюшен военного городка. Но вот и сам город. Проходим по мосту Великую. Мост охраняется. На первый взгляд в городе спокойно, но видно, что неладно. На улицах попадаются гражданские, и все что-то несут. Вот какой-то старшина тащит охапку всякой галантереи, переговариваясь с такой же нагруженной девицей. В это время начался обстрел города, и нестройные толпы военных рысцой побежали по главной улице.

День спокойный, солнечный. Издали слышна артиллерия, и на улицах рвутся, правда, редкие снаряды. Страшно было пробегать мимо горящей школы, которую никто не тушил и даже никто не глазел на пожар. В настежь открытые окна второго этажа видны спокойные и страшные языки пламени, шевелящиеся и стелящиеся по потолку, отчетливо слышен треск горящего дерева. На окраине города около железнодорожных путей жители тащат на спинах мешки с мукой и крупой.

Наконец наталкиваемся на остатки одной из рот нашего батальона. Говорят, что полк отступает на север другой дорогой и с началом бомбардировки они потерялись. Идем вместе по дороге на Лугу. К вечеру свернули налево и ночевали около деревни со странным названием Гора. Везде полно войск. Утром выясняется, что от нашего полка отбилась не только эта рота. Собирается целый батальон. Идем брать Псков — таков приказ довольно большой массе войск. Движемся по полю медленно. Подолгу лежим во ржи. В одном месте даже пообедали. Справа и слева постреливают. Вдали деревушка — непосредственный объект нашего наступления. За ней через поле город, а над ним в воздухе привязанный аэростат — наблюдательный пункт немцев. Над нами пролетело три звена наших бомбардировщиков. Стало совсем весело. Когда самолеты были над городом, рядом с нами начали вспыхивать грязноватые облачка. Отбомбив, самолеты развернулись и ушли.

Деревушка стала ближе. Стоит на возвышенном берегу маленькой речушки, к которой ведет пологий спуск. Когда мы стали двигаться по нему еще во ржи, из деревни началась по нам ружейно-пулеметная стрельба. Бегу, командую своими бойцами по всем правилам боевого устава. Во ржи еще ничего:

- 34 -
короткая перебежка и падаешь на землю. Тебя не видно. Но вот рожь кончилась — чистый пологий склон к речке. Бежишь — а перед тобой фонтанчики из земли. Один ни в жизнь не побежал бы вперед. А смотришь — слева и справа перебегают, и ты поднимаешься и командуешь и бежишь тоже. Немцы, видно, нервничают, плохо метят: краем глаза вижу, что никто не остается на поле. Речка ближе, ближе. Из-за нее слышны крики: спасите, родненькие, помогите! На противоположном высоком берегу в земле прокопаны неглубокие пещеры и ниши, а в них прячутся жители деревни. Некоторые выбегают навстречу нам. А меж домов засуетились силуэты серо-зеленого цвета и начали исчезать. Прыгаем по воде, лезем вверх, врываемся в деревню. Немцев не видно. Между нами и городом картофельное поле и железная дорога. К ней бегут немцы. Палим вовсю. Стрельба кругом такая, что ничего не разберешь. Вдруг один схватился за бок, другой упал, а от стен домов полетели щепки. Скорей за угол. Выглядываем. Слева кусок поля. В середине его подозрительное шевеление. Так и есть — пулемет! Один из солдат пополз туда с гранатами, и стало спокойнее. Толчемся у домов и не знаем, что делать. И тут началось! Немцы открыли артиллерийский огонь по деревне. Нас как ветром выдуло из нее. Особенно туго пришлось за речкой на пустом поле. Какое-то время, по-видимому, очень недолго, вокруг творился страшный хаос из взрывов, поднятой в воздух земли и мечущихся людей. По спине, по голове бьют, как град, комья земли, в душе панический ужас без мыслей, без слов и одно только желание замереть и буквально влипнуть в землю. Наконец немцы переносят огонь дальше, и все мы бежим в том направлении, откуда только что наступали. Да, страшен первый обстрел, когда артиллерия бьет по тебе и попадает совсем близко.

Вижу почти всех из моей команды. Огонь ослаб, и мы уже не бежим, а идем и приходим на то место, где обедали. Но тут опять обстрел. Бежим вместе с знакомым помкомвзводом, грузином, раненным в руку. Бежим толпой по проселку, бежим с повозками, кухней, и немцам на аэростате, наверное, нас хорошо видно. Их артиллерия так и провожает нас. Приспосабливаемся к обстрелу. В какой-то короткий еле заметный миг ухо улавливает слабое, но страшное шуршание, и на удивление быстро оказываешься на земле без всякой на то внутренней команды. И в тот же момент в воздух летят комья земли, целые кусты, и все покрывает грохот.

С нами бежит политрук Грызлов. Еще перед началом войны он заказал шить себе сапоги, на его ногу — сорок седьмого размера — готовых не оказалось. Сапоги сшить не успели, и он отправился на фронт в тесных ботинках. Теперь он бежал босиком, труня над своим положением словами популярной тогда песенки о незадачливых японцах: «Наступали в полной форме, отступали без штанов». И так до темноты, пока немцы не потеряли нас из вида.

Долго шли, не отдыхая, а наутро нас подобрала автоколонна дивизии, пробирающаяся по проселкам и груженная бочками с бензином. Помогали машинам выбираться из заболоченных мест. В лесу у дороги увидели груду зарядных ящиков, полных снарядами; где-то встретилась группа солдат с винтовками, идущих, как сказали, «к своим». В поле повстречался мужик верхом на лошади без седла, отрекомендовался председателем колхоза, вез в котомке закваску для хлеба. В местечке Середка на дороге Псков-Гдов узнали

- 35 -
точное расположение нашего полка. Там же в Середке сдал приятеля-грузина в госпиталь. На прощанье он подарил мне добротную финскую флягу в суконном чехле. В полк ехали лесом, в котором было полно кавалерии, ехали на грузовике, у которого был цел только один борт. В полку нас встретили радушно. Как раз в это время старшина собирался отвозить в штаб трофейное оружие, отбитое в последней атаке. Я с интересом рассматривал наваленные на повозку легкие пулеметы, винтовки, какие-то металлические коробки, пулеметные ленты. А вечером приказ: отходить. И так, не спеша, отходили несколько дней. Займем оборону, окопаемся, а затем без боя отойдем. Стычек почему-то было мало. Однажды в лесу ходили в контратаку, которую немцы не приняли. Впервые видел вблизи убитых немцев. Это были здоровяки огромного роста. С ног убитых солдаты стаскивали добротные сапоги. Опустошали карманы. Сапоги тут же натягивали себе на ноги, бросая потрепанные ботинки и обмотки. Выбили немцев из окопов, которые они успели выкопать за очень короткий срок, окопы в полный профиль. Тогда для нас это было непонятно. Только потом мы научились первым делом на остановках копать и копать. Проходили мимо горящих и рвущихся артиллерийских складов, спрятанных в лесу и сжигаемых своими за неимением средств и времени вывезти (в голове проносится мысль: «надо было и мне не взрывать тот склад, а поджечь ящики. Горящие ящики никто не стал бы тушить»). Проходили по минированным и охраняемым мостам через безымянные речки. Палили всем полком по «стрекозе» — немецкому самолету-разведчику. На ходу купались в чудесном Чудском озере, с его синими далями и мирным белым песком. Вычерпывали досуха, вместе с грязью, придорожные колодцы и постепенно перешли на «подножный корм», так как наш обоз, по слухам, попал к немцам. Шли мимо сельских магазинчиков, спокойно растаскиваемых и солдатами и местными жителями. На каком-то разъезде погрузились в эшелон и приехали в Гдов. Смысла этой перевозки не помню; В Гдове переночевали на вокзале. Утром слушали радио о каких-то переговорах с Англией и Америкой. В военных сводках говорилось о минском, псковском и других направлениях. На станции чувствовалось, что хозяина нет. Много гражданских грузилось в поезд, в котором была половина товарных вагонов. Говорили, что это последний поезд с эвакуируемыми. Написал открытку с оказией, первую с фронта домой, первую и последнюю. Отдал ее какой-то женщине и просил опустить в Ленинграде. По станционным складам, которые уже никем не охраняются, бродят солдаты. Все двери открыты. Говорят, в складах много халвы. Ребята притащили целый ящик такой халвы. Едим, запивая водой, иначе много не съешь. На складах полно всякого продовольствия. Опять грузимся на те же платформы и в обратный путь. Вдали погромыхивает. Эшелон медленно движется по путям. Вдоль эшелона идет солдат с ящиком на плечах. Ребята спрашивают, что несешь? Вместо ответа он бросает нам этот ящик. Оказалась та же халва. Выгрузились прямо в лесу вблизи расположения полка. Солдаты соседнего батальона угощают одеколоном. Гадость ужасная, во рту делается от этого питья сухо. В батальоне пленный немец, молодой здоровяк, блондин с завязанными зачем-то глазами что-то сбивчиво рассказывает, видно, очень боится, спрашивает, что с ним сделают. На немце добротный мундир с птичкой и свастикой. Все обступили, глазеют.

- 36 -
К вечеру немцы стали нас сильно, но довольно беспорядочно обстреливать. Особенно пострадали лошади. Осколки жужжат, как шмели, и на землю падают толстые ветки. Поздно вечером приказ отходить в Гдов. Шли всю ночь и часть дня. Во время одного привала отдыхали вместе с ополченцами из Ленинграда, которые только что выгрузились из эшелона. Вот уж, поистине, пестрая публика. Пареньки, совсем мальчишки, с гордостью возятся с оружием, английскими винтовками (удивительно!). Пожилые ведут степенные интеллигентные разговоры, сидя на траве и закусывая консервами, ну чистый пикник. Нам все это в диковинку. Есть женщины, но мало и все пожилые. Запомнилась пожилая полная еврейка, капитан медицинской службы, сидевшая с такой группой.

Идем голодные. В деревнях многие просят у крестьян поесть. Молча дают и тяжелыми взглядами провожают. Наш командир роты лейтенант Бушин, обросший и осунувшийся, едет на повозке, и видно, что военного духа в нем убыло.

Следующий большой привал в деревне, расположенной под прямым углом к дороге на берегу небольшой речки. Прошли мост и свернули по деревне налево. Старшина пошел узнавать насчет обеда и принес ящик рахат-лукума. В ожидании старшины большинство солдат дремало. Рота сильно поредела в основном за счет отставших, и это были преимущественно западные белорусы. Нас разбудили резкие пулеметные очереди: с небольшой высоты по деревне палил немецкий самолет. К этому времени расторопные солдаты, предпочитавшие дреме деятельность, закололи колхозную свинью и сварили ведро мяса, но поесть его не удалось. Только расположились, как из-за речки, откуда-то из ржи, совсем близко начала бить скорострельная пушка — та-та-та — и зажигать один за другим дома. Это послужило сигналом к всеобщему отходу. Так как мы ушли довольно далеко от дороги — деревня была большой и сильно растянулась вдоль речки, то пришлось выходить через поля напрямик. Сзади — вся деревня в огне. Наши беспорядочно отстреливались, а пушка немцев продолжала методично бить. Непонятно, почему командование не поставило охрану. Или оно проспало?

Быстро идем на Гдов. На дороге следы недавней бомбежки: трупы лошадей, сваленные на обочину (говорят, среди них та самая «Стрелка», лошадь командира батальона, на которой я учился верховой езде), разбитые повозки, свежие холмики — могилы убитых. Вечереет. Вдали купы деревьев и дома Гдова. Ночью вошли в город. В нем много войск: наша дивизия, два полка ленинградских ополченцев и еще кто-то. В центре города у ограды старинной церкви под огромными раскидистыми деревьями дивизионное начальство. Оно подбадривает подходящих солдат, но чувствуется, что начальство озадачено и даже, пожалуй, напугано и растеряно. А солдаты идут голодные, усталые и какие-то уже безразличные. Проносится слух: мы в окружении, надо пробиваться. Издали слышатся редкие длинные очереди пулеметов — немецкие (наши так не бьют) и более тихие автоматные очереди.

Выходим на северную окраину города. Там уже наша артиллерия. Раннее утро. Короткая остановка, мы перестраиваемся и начинаем двигаться вперед Справа по дороге идет первый батальон во главе с командиром капитаном Кравченко. У него в руке наган. Идет бодро, уверенно, но, чувствуется, с

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.57.38 | Сообщение # 133

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 37 -
большим напряжением. По левой стороне дороги — наш, второй батальон. Вперед проехали грузовики с солдатами, уставившими штыки совсем как на революционных фотографиях. На кабинах ручные пулеметы. Впечатление странное — хорошая мишень для немцев. Впереди стреляют. Я вынул из ножен штык самозарядной винтовки и примкнул его. Почему-то раньше этого никогда не делал. В воздухе ощущается серьезность совершающегося. Впереди стрельба все сильней. Иногда приказывают останавливаться и стрелять, но куда, в кого — не видно. Прошли пустую деревушку, и я замечаю, что потерь, вроде, нет, но и строя тоже уже нет и людей все меньше и меньше. Нас осталось человек двадцать.

И вот тут я почувствовал, что со мной должно сейчас случиться что-то страшное. Это было какое-то странное, ранее мне неведомое, тяжелое чувство чего-то неотвратимого, рокового. Чувство, что ты никакими путями не избежишь того, что должно случиться.

Огонь кругом усилился, и мы шли по канаве вдоль дороги пригнувшись. Общего единого руководства уже не было. Было только общее стремление вырваться из окружения. Откуда-то из ржи прибежал незнакомый солдат с просьбой помочь тяжело раненному командиру. Пригнувшись, пошли за ним в рожь. Лежит майор, ранен в обе ноги, перевязан. Молча смотрит на нас. Что делать? Постояли, постояли и, не глядя на него, ушли... Пригибаясь, идем по канаве опять вперед. Как-то так получилось, что иду первым. На душе страшная тяжесть. Кругом шквальный огонь. Немцы бьют трассирующими пулями: их белые нити пронизывают все кругом, и это парализует. Канава утыкается в какой-то бугор. Через него надо лезть, но белые нити останавливают. Тут же под дорогой труба для стока воды. Решаемся лезть по ней на ту сторону. Нас совсем мало, человек десять. Никто не хочет первым, и все только говорят друг другу: «давай, ну, давай», но никто не двигается. Полез я. Труба узкая, еле просунулся, пролез. Вылезают и все остальные. Опять сидим в канаве. «Ну, давай вперед», — и опять никто не двигается. Кругом трескотня страшная и паутина белых нитей. По канаве, пригибаясь, бежит навстречу незнакомый лейтенант с немецким автоматом в руках и кричит: «Давай, вперед! Наши прорываются!» — и бежит дальше. Низко пригибаясь, я пошел вперед первым. В канаве лежит убитый, наш боец, уткнувшись лицом в землю. Надо пройти по нему. И почему-то делать мне это было очень неприятно. Я подумал: «Дай выскочу на дорогу, одним прыжком миную его и опять соскочу в канаву».

И только я выскочил на дорогу, согнувшись в три погибели, и сделал один шаг, как впереди, немного слева, на полотне дороги мгновенно возникло яркое пятно, гром, удар. Все это воспринято было не отдельными органами чувств, а как-то всем мною, и, падая, в канаву, я громко сказал про себя, а, может быть, крикнул: «ВСЕ-Е-Е!» И сразу наступила тишина...

Пришел в себя и чувствую, что лежу на спине, руки и весь я какой-то скованный, не могу двигаться. Ко мне подполз помкомвзвода Мохнач, белорус из-под Минска, осмотрел, перевернул на живот: «Ох, ты здорово ранен». Когда он меня переворачивал, я заметил, что поясной ремень с подсумками свалился (потом увидел, что ремень перебит осколком). Пытаюсь достать индивидуальные пакеты из карманов гимнастерки — руки, как чужие. Попросил сделать это

- 38 -
Мохнача. Он перевязал, молча посидел рядом, потом говорит: «Я твою винтовку возьму». — «Бери», — говорю. «Ну, я пойду прорываться». — «Ну, что-ж тут сидеть, иди». И он пошел, все так же пригибаясь и не оглядываясь.

Лежу на животе. Чувствую, что ноги мои на убитом, но двигать ими не могу. Замечаю, что что-то у меня с левым глазом не то. Трогаю — кровь. Начинаю осматриваться. Стрельба не утихает, и временами белые шнуры трассирующих пуль особенно многочисленны. Сколько прошло времени, не знаю. Вдруг вижу, что наши начали бежать назад по канаве, бежать в панике, кто с оружием, кто — без него. Бежали прямо по мне, хотя я кричал: «Тише, тише, раненый!» Пробежала та самая еврейка, капитан медицинской службы, врач ополченцев, но была она одета в какое-то цветастое платье, удивившее меня в этой обстановке. Один знакомый солдат, немец с Поволжья — их было много в нашем полку — остановился около и сочувственно сказал: «Эх, товарищ командир, ранен», — и побежал дальше. Теперь замечаю, что надо мной и впереди остановились наши грузовики. Когда они подъехали, не заметил. Передняя машина была с зенитной пулеметной установкой и бочкой бензина, стоявшей вертикально у заднего борта. Вдруг из кабины этой машины выскочил шофер с винтовкой, прыгнул в канаву и стал яростно стрелять куда-то в сторону под машину. По быстроте, с которой он вскидывал винтовку, было видно, что целил он совсем близко. Затем, повернувшись, он стал бить куда-то еще и еще, но видно, кончились патроны. Он швырнул винтовку, и выскочив из канавы, бросился в кусты. За ним кинулась какая-то фигура из машины. Мне показалось, что это немец — зеленая одежда — но оружия я у него заметил. Машина с зениткой загорелась, слышно было, как в кузове трещат ящики с патронами. Загорелась и бочка с бензином. Огонь с ревом, как из огромной паяльной лампы, вырывался вверх. Надо мной стояла другая грузовая машина. Из-за бортов были видны снарядные ящики. Вижу, что и у нее загорелся мотор и передние колеса. Ну, думаю, надо уходить. Собрал все силы, с трудом перевернулся на убитом и пополз на руках. Через некоторое время нашел палку, с ее помощью поднялся и, еде двигая ногами, пригнувшись, заковылял по канаве. Почему-то вынул красноармейскую книжку — наш солдатский паспорт – и сунул ее в землю на краю канавы. Почему это сделал - не знаю.

Выстрелы стихали. Дорога вся забита повозками, грузовиками, пушками. Лошади стоят тихо. В некоторых упряжках одна лежит мертвая, другая понуро стоит. Трактор-тягач с работающим мотором. На прицепе большая 76-миллиметровая зенитная пушка, а на гусенице трактора — убитый водитель лежит, будто спит. Стрельбы почти нет. Так, редкие выстрелы и короткие очереди. Впереди деревушка. Не доходя домов, вижу наших солдат без винтовок. Подхожу. Говорят, что в деревне немцы. «Ты иди, — говорят, — ты раненый, тебе ничего не сделают». — «Нет, не пойду». На той стороне дороги рожь. Думаю, спрячусь в ней, просижу до ночи, а там видно будет. Подался на дорогу. Смотрю из-за повозок (повозки и машины стоят в два ряда, а между ними свободный проход) и вижу на краю деревни, метрах в ста от меня, прямо на дороге группа немцев у пулемета. Сзади них на земле расстелено что-то красное (позже узнал, что немцы, как только продвигались вперед, расстилали свой флаг — знак для авиации, чтоб не бомбила своих). И только я сделал шаг

- 39 -
в просвет на дороге, как в мою сторону ударила очередь пулемета. Я бросился в спасительную канаву. Откуда и силы взялись.

В стороне от дороги стоял небольшой сарайчик. Ветер хлопал его воротами. Я встал на четвереньки и пополз в сарай — идти нельзя — так как видно из деревни... Заполз. Сарай пустой, на полу немного старой соломы, на которую я улегся. Через некоторое время в сарай заполз солдат. Оказалось, связист из нашей дивизии. Зовут Иваном. Легли рядом, прижавшись друг к другу. Он был ранен в голову. Меня начало знобить. Сосед выполз из сарая и притащил брошенную кем-то шинель. Чувствую, что у меня начинается какой-то бред: действительность мешалась с прошедшим, и я плохо соображаю, что к чему. Снаружи слышались крики немцев, ловящих наших лошадей. Я впал в забытье.

Проснулся утром на другой день — 18 июля. Я лежал на левом боку, Иван на правом, лицом к дороге. В щели сарая ему было видно, как по дороге, которую уже расчистили, на север все время идут войска. Есть не хотелось, да и нечего было. У меня была фляга с водой — подарок приятеля-грузина. Отпивали из нее. Выходить из сарая не имело смысла. Вдруг Иван говорит: «Немцы сюда идут». Инстинктивно, как страусы, прикрылись шинелями. Слышим, как открылись двери, слышим шаги по соломе. С нас сдергивают шинели. Трое немцев уставили на нас оружие, молча посмотрели, повернулись и ушли. Ждем, что за нами придут, но никого нет. Соображаем, что сидеть в сарае больше нельзя. Сговариваемся дождаться темноты и уходить. К вечеру задремали и... проснулись утром. По дороге опять движутся войска. Опять Иван говорит, что сюда идет немец. Опять прячемся под шинелями. Немец также молча сдернул шинели, посмотрел и ушел, но вскоре вернулся с командиром (судя по серебряным нашивкам на погонах). Тот энергично, знаками, стал показывать, чтобы мы выходили. Жестами даем понять, что ходить не можем. Я вспоминаю школьный запас немецких слов и говорю: «Драй таг хир», — показывая пальцем на место, где лежим. Он, видимо, ругается и гонит нас из сарая. Вижу, что надо подниматься. Еле двигаясь, на четвереньках, выползаю. Иван плетется сзади. Немец подгоняет нас к дороге. На обочине мы сели. Он посмотрел, отошел, еще посмотрел и двинулся дальше, уже не оглядываясь. А по дороге двигалась немецкая пехота. Здоровые, молодые парни идут без пилоток, почти у всех светлые волосы, идут весело, бойко. Один из них, перепрыгнув канаву, подбежал к нам, похлопал меня по плечу и, смеясь, громко воскликнул: «Рус капут!» Проходящие солдаты тоже смеялись.

В деревне были видны жители. У крайнего дома бородатый мужик с бабой в белой кофте хлопотали около повозки. Идущая мимо колонна, наконец, исчезла в пыли. Дорога опустела. Но мы уже знали, что немцы могут появиться в любой момент. Надо было уйти с дороги, и мы с Иваном двинулись, но не в сарай, а за сарай. Иван из-за угла подозвал девчонку, которая вертелась около дома. Мы попросили принести бинтов и чего-нибудь поесть. Принесла молока, хлеба, два широких бинта и ножницы. Подкрепились, взяли бинты. Я попытался состричь волосы вокруг раны на голове у Ивана, но запекшаяся кровь мешала. В сарай мы уже больше не заползали. Из-за угла было видно, как по дороге с перерывами все шли и шли войска.

- 40 -
Стемнело, и мы двинулись напрямую от дороги на восток. Идти было трудно: высокая росистая трава страшно мешала, а сил было мало. Перешли железную дорогу, вошли в лес, часто отдыхали. В лесу идти было легче. Вышли к деревне, когда уже светало, да и ночи-то было немного. Деревня стояла на пологом косогоре, спускаясь вниз. Пытаемся войти в какую-нибудь избу, но везде заперто. В окнах многих изб видно, что на столах лежат груды пряников, конфет, каких-то коробок и прочего магазинного добра. На дороге в пыли отпечатки не то шин, не то гусениц — побывали немцы. По деревне спускаемся к речке, переходим мост. Слева большой добротный дом под железной крышей. Ворота открыты. Дергаемся в крыльцо. Заперто. Проходим через двор к сараю. Его ворота заперты изнутри. Пытаемся открыть, оглядываемся и видим, что из окна дома на нас смотрит хозяин.

— Пусти отдохнуть.

— Нельзя.

— Ну, дай налиться.

— Вон речка. Иди пей.

— Ах, ты, такой-сякой! Так-то своих встречаешь!

— Ладно, ладно, идите, пока по шее не попало.

— Припомнится тебе это.

— Проваливай, проваливай.

На этом разговор и кончился. Делать нечего, пошли. Дорога круто поднялась наверх, и там деревня продолжалась, но избы стояли только с одной стороны, справа, а слева был лес. Пройдя немного домов, мы свернули в лес, легли на мох и заснули. Солнце стояло высоко, когда проснулись. Вышли к деревне и подошли к первому попавшемуся на глаза дому. В доме через палисадник была видна женщина. Мы попросили поесть.

— Заходите, посидите на крыльце, я приготовлю вам, — отвечала она. Потом пригласила в избу, к столу. На столе хлеб, молоко, жареная картошка с мясом. Впервые после ранения мне захотелось есть. В комнату вошла другая женщина, и они стали говорить на непонятном языке. На вопрос, кто они, женщины ответили, что чухонцы. Мы стали спрашивать, что делается вокруг. Женщины рассказали, что немцы ловят наших бойцов, что в городе лагерь для пленных. На вопрос, где можно спрятаться, ответили, что немцы пригрозили расстрелом тем, кто будет прятать красноармейцев, и что население очень напугано. Делать было нечего. Мы поблагодарили хозяек, а они всплакнули. Пожилая начала даже потихоньку причитать. Взяв с собой хлеба, мы вышли на улицу.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.58.19 | Сообщение # 134

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.). - М. : Контур, 1997. - 413 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 40 -
Глава 3

ПЛЕН

И в тот момент, когда мы выходили из палисадника, нам бросилась в глаза машина с немцами, стоявшая в деревне. Мы остолбенели. Одновременно увидели нас и немцы. Они что-то закричали, а мы так и остались на месте. Открытая, со многими сиденьями машина подъехала, и нам знаками показали

- 41 -
садиться. Мы влезли. Кроме шофера, в ней сидели еще три немца. Нас не обыскивали и ни о чем не спрашивали, вид наш объяснял все... Машина тронулась и покатила к Гдову. На улицах было довольно оживленно, ездили грузовики, груженные сеном, наверху сидели немцы, одиночные немцы катили на велосипедах. Правда, местного населения видно было мало. На одном из перекрестков нас высадили и знаками показали в сторону здания, над которым развевался большой белый флаг с красным крестом. Это был двухэтажный дом (как выяснилось позже — школа пограничников), занятый немцами под госпиталь. Рядом дымили походные кухни. Мы почему-то оказались около одной из них, но повар показал рукой куда-то дальше, мимо здания с крестом. Наискосок через дорогу виднелся серый бревенчатый двухэтажный дом, вокруг которого бродили, стояли, сидели знакомые фигуры в гимнастерках. Это был госпиталь для военнопленных. Рядом стоял немецкий часовой, который не обратил на нас никакого внимания. Мы вошли в дверь, и в комнатушке под лестницей нас записали: фамилия, имя, отчество, полк, когда ранен. Потом перевязка. Мне на груди разрезали спекшиеся бинты и, как хомут, сняли засохшую повязку. Все это делал военный врач, такой же пленный. После перевязки отправили через дорогу в конюшню. Там в стойлах лежало сено, на котором лежали и сидели раненые — двухэтажный дом был переполнен, да и в конюшне свободных мест почти не было. Попытка выйти из окружения дорого далась дивизии. Я прошел в самый конец конюшни и только там нашел себе место. Ивана почему-то оставили в двухэтажном доме. Мы с ним теперь редко видались, я все больше лежал.

Моим соседом слева оказался молоденький ополченец из Ленинграда. Он был ранен в обе ноги и все время бредил. По-видимому, у него уже начиналась гангрена. Он метался, вспоминал близких, звал мать. А утром его унесли, уже затихшего навсегда.

Я никак не мог прийти в себя после всего случившегося. В теле была вялость, в голове отупение и пустота. Никаких мыслей. Память отмечала только внешнее.

Через двор, обнесенный забором, наша конюшня соседствовала с немецким госпиталем. В его дворе было много палаток, похоже, это был какой-то перевалочный пункт. В щели забора я иногда поглядывал туда. Однажды, когда над нами появился истребитель МИГ, там поднялась страшная паника. Куда только все подевались! Наш часовой появился на своем посту спустя много времени после исчезновения самолета. Недалеко от госпиталя были развалины старинной крепости, остатки стен из валунов. Там находился немецкий противовоздушный пост с зенитным пулеметом. Но и он при появлении самолета буквально скрыл все признаки жизни — исчезли и пулеметчик, и пулемет. А вот все пленные повыскакивали на улицу, стали махать руками, кричать. Этим все и кончилось. Как-то подъехала легковая машина; сидящие в ней толстые немцы высадили нашего раненого и уехали. По всему было видно, что это — командир. До этого он все вертелся во дворе. Наверное, пытался бежать, но его поймали и просто водворили в прежнее состояние. Однажды приехало несколько грузовиков (как они отличались от наших тогдашних ЗИСов и ГАЗов!), шоферы вылезли из кабин и сразу отправились в соседние палисадники и садики рубить зелень для маскировки машин. Тут

- 42 -
в ход пошло все: и сирень, и яблони, и вишни. Любопытно, что при госпитале был специальный солдат, на обязанности которого красивым готическим шрифтом на крестах из березы фамилии погибших. Где и как хоронили наших — не знаю, а немцев хоронили тут же на пологом скате к речке, недалеко от нашего двухэтажного барака. Кормили нас сравнительно неплохо, нашими же крупами, которые при отступлении были облиты керосином (склады на станции, видно, поджечь не успели). Немцы посмеивались: сами облили, сами и ешьте! В крупяных супах была конина, благо фронт остановился, как говорили, километрах в сорока. По ночам была слышна канонада.

Вскоре немецкий госпиталь куда-то выехал, и мы перебрались в их помещение. Среди раненых я встретил нескольких однополчан. Соседом оказался капитан-артиллерист одного из наших полков. У него была разбита вся ягодица — снаряд разорвался под сидением машины, в которой он ехал. Он с увлечением рассказывал эпизоды, когда удавалось побить немцев. Здесь же был один из молодых лейтенантов нашей роты (их целая группа досрочных выпускников военного училища прибыла перед самой войной в наш полк). Он был легко ранен в пятку. В комнате лежал ленинградец-ополченец, веселый здоровяк блондин. У него была с собой мандолина, и он часто напевал «Марфушу». Пел и многое другое, вплоть до непечатного. В госпитале были и раненые женщины. Помню, у одной из них была разбита половина лица. При перевязках было страшно смотреть. Есть она не могла, а только отпивала из маленького чайника.

Однажды палаты обходил какой-то немецкий чин, а с ним переводчица, пожилая женщина, очень похожая на преподавательницу немецкого языка, и видно было, что она «немецких кровей». В том, как она спрашивала нас, сквозило участие и не было чувства отчужденности или недоброжелательства.

У меня появилось кровохарканье, а осматривая себя, я обнаружил три небольшие ранки на левом бедре и скуле. По-видимому, — от мелких камушков, поднятых взрывом, а может быть, и мелких осколков. Левый глаз был красным, но припухлость на лице стала проходить. Ранение мое оказалось довольно любопытным. Как я уже говорил, ранило меня, когда я делал короткую перебежку, сильно согнувшись. Осколок прошел по касательной, вернее, по секущей линии, войдя в спину, задев два ребра (после войны, когда мне делали снимок, то выяснилось, что ребра были сломаны) и позвоночник — сразу после ранения я не мог шевелить ногами. Осколок вышел из спины под поясным ремнем, перебив его. Все это и подняло меня и сбросило в канаву. Возьми осколок чуть ниже, дело мое было бы «швах». На перевязках мне лили риваноль в верхнюю дырку, а вытекал он в нижнюю. Затем велели идти греть раны на солнце. Приноравливаюсь смотреть рану в зеркальце (очень хорошо помню, что купил его еще в Андижане, когда собирался ехать учиться в университет в Самарканд). Раны были чистые, но бок, как чужой. Перевязывали стиранными бинтами, но иногда немцы давали свои, бумажные, похожие на нынешнюю туалетную бумагу. У меня стал пропадать аппетит и, странное дело — жевать, жую, а вот проглотить не могу. Глотаю, только запивая водой. Лежали мы на старых железных койках с соломенными матрацами, но без

- 43 -
белья. На потолке висели оставленные немцами липучки от мух, которых было очень много. Запах гноя, привлекавший их, до сих пор помнится мне. До червей в ранах не доходило, перевязывали нас систематически. Правда, врач, делавший это, утешал, говоря, что американцы специально разводят в гнойных ранах червей, они лучше всяких средств очищают раны.

Но вот и кончилось наше пребывание в Гдове, пленных раненых стали эвакуировать. Однажды утром легко раненных пешком повели грузиться на баржи, а нас, более тяжелых, повезли на машинах.

Нас повезли к Чудскому озеру. Везли по разбитой дороге и раненые вскрикивали на каждом ухабе. Иногда вскрикивал и я. Рядом с огромными крытыми баржами катер под немецким флагом. На его палубе стояли какие-то крепкие мужчины и с любопытством рассматривали нас. По слухам, это эстонцы. Грузимся. В трюме сено, на которое с облегчением укладываемся. Раздают хлеб и эстонские (судя по этикеткам) рыбные консервы. Плыли довольно долго, и я вылез на палубу. Шли уже по Великой, в Пскове. Слева высоко стоит собор. Везде много военных. Железнодорожный мост восстановлен. Нас выгрузили на левом берегу и загнали в какой-то аптечный склад, переписали, перевязали и дня через три погнали на станцию, погрузили на открытые платформы. До Двинска ехали три ночи и два дня. Ехали очень медленно, подолгу стояли на станциях, пропуская встречные эшелоны. За все время пути не кормили. Оказывается, такой порядок был общим у немцев: пленных, перевозимых по железной дороге, они не кормили. Любопытно, что так было и в первую мировую войну, о чем я прочитал много позже. На одной из станций напротив нашей платформы в открытом товарном вагоне эшелона немцы закусывали. Мне, голодному, эта картина запомнилась отчетливо: резали большими ломтями хлеб, мазали маслом, а сверху вареньем и отправляли в рот. С платформы, конечно, стали просить, но в вагоне напротив ничего не изменилось. На другой остановке, тоже очень долгой, какие-то женщины принесли еды: картошку, хлеб, молоко. Конвойные брали и передавали нам. Один из них был с темными грустными глазами. Он брал у женщин еду и, идя вдоль платформы, кидал нам. Все доставалось наиболее подвижным, наиболее здоровым. Они кидались по платформе и хватали первыми. Хотя я сидел с самого края, мне ничего не попадало. Одна корка предназначалась, по-видимому, мне. Но она ударилась о край платформы и упала. Конвойный нагнулся, поднял ее и дал этот кусочек в руку. Корка была величиной со стручок гороха, черствая, в песке, но ее я хорошо помню, как и помню этого конвойного и его глаза.

А вот другой конвойный, судя по нашивкам, старший. Этот рыжий здоровяк увидал непорядок в происходящем. Он набросился на женщин, выбил из рук корзинки, топтал ногами содержимое, орал и гнал женщин. На следующем полустанке он вырезал большую дубинку и, прохаживаясь вдоль платформ, красноречиво показывал ее нам. Один из раненых с соседней платформы попросился оправиться. Ему разрешили слезть, и он сел в небольшом поле с картошкой рядом с рельсами. Расчет его был прост: больше всего ему нужна была картошка. Но он увлекся и слишком долго сидел на корточках. Налетел рыжий немец, начал его избивать и топтать ногами. Бедняга еле взобрался на платформу.

- 44 -
Ехали мимо полевых аэродромов, где стояли черные самолеты с окрашенными в желтый цвет концами крыльев. По дорогам шли колонны крытых грузовиков, плавно колеблясь на мягких рессорах. И все это было устремлено на север, на Ленинград

Наконец выгрузка в Двинске. Долго сидели на станции. Опять стали маячить в стороне женщины с корзинами. Но где тут накормить толпу в несколько сот человек, которые не ели три дня. Со мной рядом держался знакомый лейтенант, раненный в пятку. Из кинутого нам женщинами ему удалось выхватить пару вареных картофелин, не больше грецкого ореха. Одну он дал мне. В этой толпе знакомых больше никого не было.

Здесь же на станции мне впервые пришлось увидеть очень странную группу евреев. Несколько пожилых, солидных, хорошо одетых людей и с ними тоже хорошо одетые мальчики переносили с одного места на другое какие-то камни. Они подолгу сидели и казались углубленными в какие-то свои мысли, не имевшие ничего общего с окружающим, и делали все как в полусне. Особенно мне запомнился один из них — полный, седой в светло-коричневом костюме хорошего покроя и с ним, не отходящий ни на шаг, мальчик лет десяти-двенадцати. У всех на груди и на спине небольшие желтые тряпичные метки. Только потом я узнал, что это шестиугольные звезды, еврейский символ — звезда Давида.

Наконец нас построили в колонну, и мы двинулись. Это был очень тяжелый путь. Жара, пыль, бессилие. Шла уже не колонна, а толпа. Я шел потому, что все шли. Тех, кто падал, по приказанию немцев тащили более здоровые. Временами глаза заволакивало как туманом, и все это казалось сном. Я стал отставать. Внезапно почувствовал толчок в спину (и, конечно, резкую боль). Это немец подгонял отстающих прикладом. Он же знаком показал на соседа, дескать, помогай. Приказ, кажется, относился ко мне, и вот мы идем, поддерживая друг друга: когда он вот-вот упадет, я его держу, когда я начинаю шататься — поддерживает он. Был привал. Большинство бросилось на придорожное поле овса. Наконец, впереди показалась колючая проволока и за ней большие складские здания красного кирпича. За проволокой лагерь. Его обитатели смотрят на нас равнодушно: к таким видам здесь привыкли. Но вот нас привели в пустой загон без построек, огороженный только проволокой, а когда стемнело, дали есть: буханку черствого хлеба на пять человек и литровую банку жидкого пресного супа, в котором плавали редкие листики кислой капусты и разваренные зернышки пшена. Это уже на каждого. Ночевали под открытым небом и небольшим, к счастью, дождем. Утром нас начали сортировать. Знакомого лейтенанта, как легко раненного, отделили. На память он дал мне записную книжку, которая хранилась до 1946 года. Наиболее слабых и тяжело раненных перевели в один из бараков, виденных нами при подходе к лагерю. Их много, и все они отгорожены друг от друга проволокой. Но сообщение между бараками все же было.

Лагерь был огромный, на несколько тысяч человек. Снаружи оплетен в несколько рядов колючей проволокой. По углам вышки. Внешняя охрана — немцы: Но были и внутренние охранники, как бы полицейские. Это были уже наши. И не то в насмешку, то ли по какому-то соображению все они носили фуражки НКВД. Морды здоровые, сытые, у всех самодельные плетки: на

- 45 -
короткой палке гофрированная трубка от противогаза, наполненная для тяжести песком. На ногах начищенные сапоги гармошкой. Лупят плетками налево и направо просто так: «А ну, давай, быстрей шевелись!» — по любому, проходящему мимо. Особенно издевались над евреями, которых тут было много. Водили только строем и только с песнями, обычно пели «Катюшу». Когда делать было нечего, заставляли «убирать» территорию лагеря: расставят друг от друга на вытянутую руку, и по команде все нагибаются и подбирают соринки, потом по команде выпрямляются, и так, пока не надоест синей фуражке. На евреях же возили и кухни. Несколько человек подвозят походную кухню к проволоке, окружающей двор вокруг барака, затем почтительно отходят и сидят в стороне, ждут, когда надо везти дальше. В одной такой группе возчиков я увидел своего бывшего бойца, еврея из Западной Белорусии, Вишневского. Мы стояли у разделявшей нас проволоки, разговаривали, сочувствовали друг Другу, но помочь друг другу мы здесь ничем не могли. Больше я его не видел. По ночам слышались выстрелы. Говорили, что это расстреливают евреев.

По утрам большие колонны уходили на какие-то работы, но оттого, что много народа уходило, в лагере людей не становилось меньше. Вечером арестанты возвращались усталые, но, видимо, довольные. Почти все несли с собой что-нибудь в лагерь: чем-то наполненные противогазные сумки, узелки, у многих подмышками вязаночки дров. В лагере целый день шел торг; чего только не продавали, меняли, предлагали — от картофельных и огуречных очисток до костюмов, плюс широкий спектр услуг (побрить, полечить и т.п.). Кормили раз в день, одно и то же меню — буханка хлеба на пятерых и литровая банка жидкого супа из пшена и капусты. Эти банки, отбросы немецких кухонь, были у всех, а у некоторых даже по две. Такие счастливчики при раздаче ухитрялись наполнять обе банки, скрывая одну под полой шинели. Если раздатчик это замечал, то лупил длинной поварешкой.

Бараки — большие складские помещения с полом из крупного булыжника и без потолков — на ночь запирались. В бараке полно народа, и днем под железной крышей даже при открытой двери жарища и духотища. Если ночью хочешь оправиться, то надо идти в подворотню. Но лучше этого не делать, так как в темноте на кого-нибудь наступишь, и тебя излупят. Народ весь новый, друг другу незнакомый, и отношения между людьми самые звериные. Были и маленькие, сплоченные группки. Но это не улучшало общих отношений. Поначалу я спал в середине барака, и ночью у меня стащили пилотку и ложку. Так и ел без ложки, благо супец был жидким. Затем я перебрался спать к стене, ближе к углу, справа от ворот. В самом углу обитал санитар со своим хозяйством — в бараке только раненые и больные. Санитар был центром обмена и ростовщичества барака, и медициной здесь не пахло.

Лежать на камнях было очень неудобно, так как лежал я только на одном боку. Я все искал наиболее удобное положение — на тазобедренном суставе появился пролежень. У соседа слева была противогазная сумка, и я попросил ее, чтобы принести песок со двора и как-то сравнять булыжники. «Натаскаешь мне, тогда дам», — согласился он, хотя был значительно здоровее и крепче, чем я. Потом отношения с ним несколько наладились, и он даже давал мне лезвие безопасной бритвы побриться. Лезвие это, хотя и было, судя по надписи на нем,

- 46 -
английское, но от долгого употребления страшно тупое. Воды и мыла для бритья не было, вместо них — собственная слюна. Сосед справа лежал ко мне спиной. У него ранение было в голову, и вся повязка промокала так, что гной стекал на спину. Воняло изрядно, а я лежал к нему лицом. Были больные и кровавым поносом. Один из них часто выходил совершенно голый, шатаясь и чуть не падая. Потом его куда-то унесли, унесли так же голого и почему-то на железном листе.

Однажды ночью я проснулся от сильной боли в левом боку. Боль не давала дышать, каждый вдох страшно колол и, чем глубже он был, тем сильнее боль. Приходилось дышать очень поверхностно и часто. Но это было мучительно. Вероятно, был сильный жар: очень хотелось пить, весь рот был сухим, и было очень жарко. Все это происходило на фоне какого-то бреда: во мне, в голове или в носу — сидят два человека постарше и помоложе, как будто отец и сын. Они спорят и ссорятся между собой. При этом из носа у меня уже наяву течет, и это мешает дышать. Я хочу втянуть в себя или, наоборот, высморкаться, но и то и другое вызывает страшную боль. Когда мне удается все же это сделать — побеждает один из спорщиков, и все на время успокаивается. Чувствую, что брежу, что все время страшно ругаюсь, ругаюсь вслух, получается что-то вроде причитания, сплошь состоящего из ругательств. Прошу санитара, благо он близко, дать мне попить. Воды нет. И так всю ночь. Наутро я еле встал. Поднимался в несколько приемов, сначала на колени и так далее. С трудом вышел во двор, весь согнувшись на бок, который непрерывно болел. Аппетит исчез, в теле жар. Сколько времени я провел в этом состоянии не помню, но, кажется, не долго. На мое счастье барак начали рассортировывать. Отбирали тяжело раненных для эвакуации. Осмотр был поверхностным, повязок не снимали (за все время перевязок вообще не было). Отобрали и меня. Мне сделалось все безразличным. Отобранных погрузили в крытые повозки и куда-то повезли. Перед отправкой дали по куску хлеба, на который я теперь смотрел равнодушно. Вечером погрузились на платформы с высокими бортами. Где мы ехали, я не видел. Иногда только обращал внимание на верхушки сосен, проплывавших в темном ночном небе. Днем прибыли в Вильно. Долго стояли на станции. Началась разгрузка. Меня ссаживали и скрюченного вели под руки к машине. Как сквозь туман я видел толпу людей, стоявших в стороне, слышались их голоса. Потом смутно помню двор серого здания, коридор и душ. Перед душем стригли электрической машинкой (память и это отметила). Отметила она, как с головы текли грязные желтые струи. Особенно поразил? меня собственная худоба. В мозгу промелькнуло сравнение с фотографиями голодающих индусов: тонкие, как палочки, ноги с непривычно большими коленными суставами, такие же высохшие руки, живота нет, выпирают ребра, И вот тут сделалось ужасно жалко себя, жалко до слез... Потом в белом белье, с чьей-то помощью поднимался по широкой лестнице. Потом палата и кровать у окна. Помню, как женщина-врач выслушивала меня, лежащего на спине. Она припадала ухом к груди, ее густые волосы лезли в лицо и мешали дышать. Эта женщина, Александра Иосифовна Брюлева, впоследствии совершенно случайно сыграла особую роль в моей судьбе.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.59.06 | Сообщение # 135

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.). - М. : Контур, 1997. - 413 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 47 -
Глава 4

ГОСПИТАЛЬ В ВИЛЬНО

Так начался последний этап моего плена, более длительный, чем первые два — Гдов и Двинск. О первом у меня остались довольно смутные воспоминания. По-видимому, тут виновата травма и физическая, и психическая. Второй этап оставил яркую картину и был бы последним, если б судьба вовремя не вмешалась. Впечатление от лагеря в Двинске — страшная действительность ничем не прикрытой борьбы людей за существование и мерзость человеческая. Оба первых этапа заняли сравнительно немного времени, месяца полтора.

История госпиталя, куда я попал, была такова: с самого начала войны наши расположили в Вильно, в школьном здании, военный госпиталь. Он быстро наполнился и «перешел» вскоре к немцам, что называется, в полном составе. Я застал в нем еще тех людей, которые попали сюда до падения города. Обслуживали госпиталь преимущественно гражданские лица, местные жители, в основном, поляки. Были — очень немного — и военные врачи, такие же пленники теперь, как и их пациенты. Охрану несли литовцы, но после нескольких побегов раненых их сменили немцы.

Я лежал на третьем этаже в угловой классной комнате с доской и даже умывальником. Теперь в ней стояли четыре ряда коек. Первые дни у меня была высокая температура, дышал я с трудом и все время был в полубреду. Правда, мозг отмечал, что попал я в уже сжившуюся группу людей, достаточно хорошо знавших друг Друга, и отношения между ними были не такие, как в Двинске. В основном, это были люди из местного гарнизона, у некоторых в городе были жены или подруги. Был даже чемпион округа не то по боксу, не то по борьбе. Почти все получали передачи, были сыты, бодры и, я бы сказал, даже как-то веселы. Чистые койки, хорошие классные комнаты-палаты, все в белом белье, обслуживают доктора и сестры в белоснежных халатах, санитарки, нянечки. Все это никак не вязалось с представлением о плене и было разительным контрастом с бараком раненых в Двинске. В общем, это было совершенно не типичное, даже уникальное в своем роде учреждение. (Много позже, в 1943 году, я узнал, что вскоре после моего отбытия из госпиталя туда явился немецкий генерал, страшно разгневался, кричал, что в такой госпиталь надо приглашать комиссию Красного Креста из Женевы для подтверждения гуманного отношения к советским пленным, приказал отобрать матрацы, белье, койки, а затем весь госпиталь передали для раненых немцев. Позже там были власовцы.)

Итак, в тяжелом состоянии я лежал в этом госпитале. Через несколько дней санитар понес меня на руках в перевязочную, где посадил на стол, ноги на табуретку. Чем-то помазали спину. Подошел наш палатный доктор Довгирд, симпатичный, хорошо знавший свое дело поляк, и сказал: «Потерпите немного». Я почувствовал резкую боль в боку, а через некоторое время Довгирд пронес мимо меня большой шприц полный мутноватой жидкости. Мне сказали, что у меня мокрый плеврит, возникший на почве ранения, и что сейчас отсасывали жидкость. Так же на руках санитара я попал в палату, и сразу почувствовал себя лучше. «Пила» на температурном листке резко уменьши-

- 48 -
лась (в ногах каждой койки висел такой листок, который заполнялся утром и вечером). Через несколько дней температура вновь стала скакать, и процедура выкачивания жидкости повторилась. Но и после этого температура держалась высокой примерно с месяц, мне стали делать вливания хлористого кальция, и я с удивлением переживал разливающийся при этом по всему телу жар.

Ходить я не мог, говорить было очень трудно, так что я лежал молча. Раны на спине заживали медленно, аппетита не было. Жизнь в палате шла своим чередом: выздоравливающих выписывали в лагерь, а на их место поступали новички. Правда, смена людей шла медленно, было много тяжело раненных.

Поднимались мы в семь утра, мылись. Мой сосед слева Петр Прилепин, матрос с подводной лодки, попавший в плен в сухопутном бою под Ленинградом — он был тяжело ранен в ногу — приносил воды, и я умывался. Потом завтрак — чай с хлебом, обход врача, перевязки, обед — капустный суп и на второе конина. Вечером опять чай с хлебом. Заварка для чая — смесь каких-то трав, где преобладала мята. По-польски чай — хербата. Поэтому чаепитие мы называли «гонять горбатого». Чай, конечно, не сладкий, но вволю. Хлеба мы получали по 350 граммов и был он очень хороший, не то, что в Двинске — круто заваренный и, судя по штампу на верхней корке, испеченный еще в 1937 году. Говорили, что привозят его в целлофановых мешках. В палату хлеб приносили уже нарезанным, и все зорко следили, чтобы на подносе было положенное число горбушек — этих наиболее желанных кусков. В нашей палате горбушки получали по очереди. Получивший сегодня величался королем. Если была вторая горбушка, ее получал принц, а вчерашний король назывался подчищалой.

Аппетита у меня все еще не было, и есть не хотелось, хотя паек был очень скуден, а передачи со стороны почти прекратились. Из-за скудности пайка люди ходили в уборную раз в несколько дней, и кто-то пустил довольно удачный термин «ходить козой» — получались какие-то орешки по числу съеденных паек.

Как я уже говорил, обслуживающий персонал госпиталя были жители Вильно, поляки, и говорили они между собой, естественно, по-польски. До этого я никогда не слышал польского языка. Не знал близких к нему украинского и белорусского. А здесь я постоянно слышал польскую речь, прислушивался к ней и однажды очень обрадовался, поняв вопрос доктора к дежурной сестре по поводу вновь прибывшего раненого: «Як выгленда ренька?» — как выглядит рука. Но такие словосочетания, как «брудна белизна» — грязное белье — ставили меня в тупик. Нам сказали, что к доктору надо обращаться со словами «пан доктор». Я почему-то долго не мог заставить себя выговорить это слово «пан». В польском языке «пан» — форма вежливого обращения. Это во-первых. А во-вторых, «пан» — господин, и у меня это слово ассоциировалось только с господином, а к этому нас не приучили.

Нашу палату обслуживали две сестры: одна миловидная, общительная, молодая полька Нюся. Она ходила в деревянных босоножках, и ее бодрую поступь мы узнавали еще издали из коридора. Другая, не помню, как ее звали, была крупной и равнодушной блондинкой. Симпатичную сестру Нюсю я особенно хорошо запомнил по следующему случаю. Как-то она вошла в палату,

- 49 -
держа в руках блюдце с огромным, прямо сказочным, печеным яблоком и, что-то говоря по-польски, дала его мне. В жизни я ничего подобного не видал и не едал — так это было вкусно. Верхушка яблока была срезана, середина вынута и туда насыпан сахар. Затем все это было закрыто срезанной верхушкой и запечено. Сестра Нюся нередко приносила мне и таблетки витамина «С». Это тоже было исключением, так как раненые, насколько я помню, его не получали. Другую сестру я тоже запомнил. Ставя банки, она обожгла мне спину, капнув на нее горящий спирт. Сестра этого не заметила, отвлекшись каким-то разговором. Получился большой волдырь. Эта же сестра протирала меня губкой, так как под душ ходить я не мог. Палату обслуживали две нянечки. Одна из них, пожилая, которую мы прозвали «лыжка», раздавая нам из ведра конину и воротя нос от запаха, все время ворчала — «лыжку, лыжку» — на наши просьбы дать ложку добавки. Нас она явно недолюбливала, но с удовольствием вспоминала молодость, проведенную в Петербурге. О второй нянечке, Ноне Стучинской, рассказ впереди. Были еще санитарки, протиравшие полы и окна (как в нормальном госпитале мирного времени!). Одна маленькая, худенькая, с тонкими чертами лица, Бронислава, спорившая с нами, ругавшая нас. Это было естественно: кто-то из ее близких был вывезен в Сибирь. Другая — спокойная, немногословная, типичная крестьянка...

Все это люди, которых мы видели каждый день. Уже сколько лет вспоминаются они с большой благодарностью за все то хорошее, что они нам делали. А ведь мы должны были для них ассоциироваться с режимом, так испортившим им жизнь!

На ночные дежурства к нам приходили и другие служащие. Мне запомнилась сестра Сильвия Дубицкая, симпатичная полька.

Иногда к нам в палату попадала местная польская газета «Гонец цуденны» — «Ежедневный вестник». Мы с трудом разбирали сводки Верховного немецкого командования, сообщавшие о победах на Восточном фронте. Состояние мое оставалось тяжелым, я лежал пластом и почти ничего не говорил из-за болей в боку, а в голове бродили мрачные мысли. Шел октябрь. В газетах сообщалось об астрономических цифрах плененных под Вязьмой и Брянском. Немцы были под Москвой и уже торжествовали победу. Однажды нам кто-то принес русскую газету «Новое слово», издаваемую в Берлине. Это было, когда я уже начал немного поправляться. В газете какой-то эмигрант писал, что вот уже скоро им (т.е. эмигрантам) придется расстаться с уютными и обжитыми квартирами в Берлине и перебираться в разбитую Москву налаживать новую жизнь. Это меня больно резануло и газета стала мне неприятна. (Подсознательно я делил эмигрантов на эмигрантов-родственников, а их было немало, действительно помогавших нашей семье, и эмигрантов, шедших с немцами, к которым я относился отрицательно.) Но эта же газета давала мне возможность, так сказать, теоретически, попытаться найти выход из того положения, в котором я был, предотвратить неминуемую — я это начинал понимать — гибель в плену. Если я выздоровлю, меня выпишут в лагерь из этого рая. А что такое лагерь — я хорошо представлял по Двинску. Так вот, газета «Новое слово» прямо указывала мне на возможный выход из этой ситуации. В ней было объявление, что имеется не то контора, не то какая-то организация, которая помогает в поисках родственников. Был приложен

- 50 -
берлинский адрес. Стоило туда написать, как наверняка какие-нибудь родственники откликнутся, ведь их у меня так много. Но мысль эта почему-то казалась постыдной и даже позорной: вот уж теперь настоящая сдача в плен. Но был еще и другой мотив, почему я не хотел воспользоваться адресом: тогда бы моя фамилия попала в широкий свет и, кто знает, не повредило бы это в конце концов там, моим, дома. Вставали перед глазами страшный тридцать седьмой год когда исчезли четверо из нашей семьи, да и многочисленные аресты отца до этого. Но все же адрес этот я запомнил...

Нас стали посещать православный священник и мулла. Любители сидеть на подоконнике углового окна говорили: «Попы идут», — священник и мулла появлялись обычно вместе. Мулла присаживался к татарам и вел с ними тихие беседы. В свой первый приход священник принес образок Николая Угодника и повесил в палате. При этом спрашивал, где повесить. Народ отнесся к этому довольно равнодушно, но подсказали: «Повесь на доску». Образок повесили как раз надо мной (меня уже давно переселили от окна). Молодой паренек из Ленинграда, ополченец, сострил: «Вот, теперь на Трубецкого молиться будем». В то время я был убежденным атеистом, но тут что-то в душу запало. Посещая нас — это было не каждый день, священник читал молитвы, говоря, что нежелающие слушать могут уйти. Некоторые уходили, редкие крестились, большинство равнодушно присутствовало.

Я постепенно выздоравливал, температура перестала скакать, и, главное, я заговорил. Теперь это уже не было мучительно, но ходить я все еще не мог, а аппетит появился. Я стал вступать в жаркие споры, которые возникали в палате. Спорили о причинах поражения на фронте, ругали больших и якобы продажных начальников, ругали колхозы и, вообще, наши порядки. Парень из Новороссийска раненный в обе ноги, ругая наши власти, вспоминал, как в 1933 году из элеваторов порта ссыпали зерно в иностранные суда, а в городе люди умирали от голода. Но и отстаивали и то, и другое, и третье, хотя в нашем поражении никто не сомневался. Рассказывали о вопиющих фактах нашей военной неподготовленности, отсутствии выучки. Немцы же, наоборот, почти во всех рассказах были прямой противоположностью. Приводились примеры их большой справедливости. Но были и другие примеры. Раненный в руку татарин (это о нем спрашивал доктор «як выгленда ренька» — рана была запущенной, и руку ампутировали) рассказывал, как их везли в закрытых вагонах, и среди пленных были тифозные больные. На одной из остановок вагоны обложили соломой и подожгли. Немцы не ожидали побега, и охрана была минимальной — везли долго и не кормили, и люди были ослаблены. В том вагоне, где был татарин, нашлось несколько крепких парней, которые сумели выбить доски и бежать. Нашего татарина ранили в руку, но он удрал и скрывался в деревне. Но рука сильно загноилась, и его привезли в Вильно. Так он попал к нам.

Разный народ лежал в палате. Вот лейтенант Скрипник, украинец, личность малоприятная, любил поучать и неглубоко рассуждать, похоже, политрук весьма средней руки. А вот весельчак и балагур Курдюков из Серпухова с хорошим тенором много нам пел. Двое ленинградцев, по специальности слесари, довольно быстро начали шить туфли на заказ, и к ним присоединился Скрипник. Среди старожилов палаты был молчаливый солдат,

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 14.59.45 | Сообщение # 136

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 51 -
которого наши, приняв почему-то за шпиона, пытались расстрелять. На груди у него было несколько заживающих ран от пуль. Как он остался жив — непонятно. Рассказывал, как, переодевшись в гражданское, он выбирался из окружения, набрел на какую-то нашу часть, и вот результат — расстрел за шпионаж. Много прошло народу через нашу палату, всех не упомнишь.

Однажды привезли молодого парня по фамилии Надежкин. Был он в очень тяжелом состоянии и весь кишел вшами. Доктора, осматривавшие его, невольно почесывались. Симпатии сестры Нюси перенеслись с меня на него, она принесла ему такое же, как и мне когда-то, печеное яблоко, посмотрев извиняющимся взглядом в мою сторону. Вместе с Надежкиным в госпиталь прибыло много нового народа, и все в тяжелом, запущенном состоянии. Везли их из-под Вязьмы очень долго и, конечно, в пути не кормили. Люди в вагонах

умирали, и были случаи каннибализма.

Среди нас лежал пожилой человек по фамилии Халаев. Был он ранен в руку и все время поддерживал ее за локоть в вертикальном положении. Одно время мы с ним на двоих получали передачи. Вот как это получилось. Сердобольные люди никогда не переводились, и, когда были еще разрешены передачи, раненые получали их довольно много. Передавали матери, жены и сестры наших военных, оставшиеся волей войны в Вильно, выбирая наиболее тяжело раненных. (Много позже я узнал, что судьба этих людей в Вильно была ужасной. Их согнали в некое подобие гетто, а потом расстреляли. Немцы считали их, и может быть, не без основания, базой партизан. Об этом мне рассказал А.В.Комаровский, поселившийся после войны в Вильно и сделавшийся среди литовцев своим человеком.) Так вот, однажды Халаев, спустившись на первый этаж, где можно было переговариваться с пришедшими женщинами, сказал, что вместе с ним лежит его друг такой-то в очень тяжелом состоянии. Все это он мне сообщил и просил написать записку. Так мы с ним стали получать скромные передачи: хлеб, суп, вареную или жареную картошку, овощи. Передавала их некто Ачкасова, жена нашего офицера, добрая душа, большое ей за это спасибо.

Но вот наступил день, когда я впервые за два месяца встал с постели. Сосед Петр застелил мою койку. Голова кружилась, ноги дрожали, находиться в вертикальном положении было очень трудно, и я присел на соседнюю кровать. А дня через два, держась за спинки коек, сделал несколько шагов. Отдыхая по дороге, я добрался до окна и сел на подоконник. Сидеть было неудобно, жестко, сказывалась худоба. С интересом смотрел на улицу. Школа, где помещался госпиталь, стояла на перекрестке. Справа через улицу был фабричный двор, а слева напротив — трехэтажный дом, отведенный под гетто. Многие из нас пытались завязать «телефонный» разговор знаками с населением гетто, но ответов с той стороны не было. В окна была видна частичка жизни собранных там евреев. В одной из комнат они всегда что-то взвешивали на весах, делили. Помню поразившее меня событие из короткой истории этого гетто (я тогда еще не ходил). Однажды ребята заметили какое-то беспокойство среди евреев. Все они суетились, многие плакали. На наш вопрос, что там случилось, санитарки спокойно ответили: «Жидов стрелять будут». Как так? Кого? Каких? «Детей и стариков»,— был ответ. Все это никак не укладыва-

- 52 -
лось в голове, до того это было невероятно. Как до, так и после этого с евреев каждый день водили на работу и сопровождал их всегда один немец. К концу моего пребывания в госпитале оставшихся евреев куда-то первели и дом напротив опустел.

К моменту второго в жизни обучения ходьбе у меня были знакомые и в других палатах. Я подружился с летчиком Виктором Табаковым, москвичом. В самом начале войны он был сбит под Вильно и упал, раненный в горящем самолете. В госпитале Виктор ходил с отставленной на каркасе загипсованной рукой — «ястребок» — и со шрамами на лице. Мы с ним развлекались тем, что составляли друг для друга или для его лежачего приятеля кроссворды. Сестры иногда приносили старые польские журналы с головоломками, которые мы с Виктором решали. Слово «головоломка», по-польски «ламиглувка», нас очень потешало. Вскоре я начал выходить в коридор. Прямо против нашей двери была широкая лестница, ведущая вниз, и только тут я вспомнил, что по ней поднимался в первый день моего появления. В окно. выходящее во двор было видно большое недостроенное здание — костел в стиле модерн. На первом этаже в вестибюле (туда я еще не спускался) стояло пианино, Виктор играл начало какого-то фортепианного концерта. Играл бойко, но дальше нескольких фраз почему-то не шел. Так он разрабатывал пальцы раненой руки.

Выходя в коридор, я облокачивался на парапет над провалом лестницы и нередко разговаривал с нашим санитаром, таким же пленным (это он дважды носил меня на руках в операционную). Он говорил. что белорус, но сдается, что это был еврей. Врачи относились к нему хорошо и, жалея его, в лагерь не списывали. Фамилия его была Беленко, а сам он был жгуче черным. Это был образованный, культурный человек, за словами его угадывалась глубокая тоска.

Внутри госпиталя жили мы свободно, палаты между собой сообщались, люди делились новостями, слухами, посещали земляков. К нам каждый день приходил украинец, раненный в руку. Он садился на койку к земляку и довольно громким шепотом говорил только о еде. Так и слышалось: «Сало в ладонь, галушки со сметаной», — и тому подобное. Нашу публику это выводило из себя, и его выпроваживали. Вообще же, все разговоры даже о самых далеких, казалось бы, от еды вещах сводились к еде. Например, рассказывает человек о своей работе, так обязательно начнет говорить что и как подавали в рабочей столовой: что вот возьмешь то, а не это или другое, сколько это стоило, как наедался, да как подавали. Любили рассказывать рецепты приготовления различных блюд. В палате даже постановили не говорить о еде, а только на женские темы. Но и эти разговоры не клеились, а получалось что-нибудь вроде: «Пришел я к ней, а она уже стол накрыла...», — и опять понесло. Слушать все это было сладко-мучительно.

Я уже передвигался свободно, ходил в уборную в конце коридора и начинал все крепче задумываться о своей судьбе. Особенно по вечерам, когда долго не мог заснуть, и все эти мысли лезли в голову. Выхода я не видел. Если не фантазировать, а смотреть вещам в глаза прямо, то положение мое было плачевным. Когда-то меня выпишут из этой благодати, а к жизни в лагере я не готов. К нам все время доходили слухи о тамошних условиях, где люди

- 53 -
дохли, как мухи, да и по Двинску я знал, что это такое*. Становилось тоскливо. Правда, относился я ко всему пассивно, давая событиям течь своим ходом. Будь я крепок и здоров, то обреченность моего положения, вероятно, заставила бы меня действовать. Тяжелая болезнь, физическая немощь притупила все чувства. О доме, о своих думал я в то время мало, хотя подсознательно в голове всегда стоял вопрос — как они там? Но вместе с тем разыгрывалась и фантазия. Вот кончится война, нас, наверное, всех распустят. Вернусь в Москву. Учиться, вероятно, будет нельзя, надо работать. Где? У немцев? Кем? Что делать? А по Москве, по знакомым улицам ездят теперь уже знакомые, но чужие машины...

В то время, когда я начал свободно говорить, меня, естественно, стали спрашивать (и свои, и из обслуживающего персонала), что я за Трубецкой, спрашивать о родителях. Раньше, отвечая на такие вопросы — устные и анкетные, — я никогда не скрывал истины, что четверо из десяти членов семьи арестованы, не скрывал дворянского происхождения. Но здесь говорить обо всем этом было как-то и совестно и неудобно. Мне это казалось какой-то спекуляцией. Но все-таки говорил. После этих разговоров, а, может быть, и ранее, ко мне стала проявлять интерес санитарка нашей палаты Нона Стучинская, вдова польского унтер-офицера. Она рассказывала, что ее сестра замужем за неким Бутурлиным, что он мной интересуется, и несколько раз приносила мне еду, а иногда и что-нибудь почитать. Однажды сумела привести этого Бутурлина, который, постояв в дверях палаты, молча посмотрел на меня.

Как-то в ноябре месяце вечером, выйдя в коридор, я стоял, облокотившись на парапет над лестницей. Ко мне подошла одна из сестер, которую я знал по дежурствам, и стала спрашивать, как звали моего отца, мать, нет ли у меня где-либо тут родственников. Я ей ответил о родителях и вспомнил, как осенью 1939 года, когда наши войска вошли в Западную Белорусию, дядя Миша Голицын

- брат матери — говорил, что недалеко от Барановичей находилось имение дяди Поли Бутенева, мужа тети Мани, сестры отца. Я это ей рассказал, добавив, что полного имени дяди Поли не знаю, и тут же спросил, почему она все это спрашивает. Она ответила, что просто так интересуется, и отошла от меня. Я понял, что все это неспроста, что тут кроется нечто очень важное, и у меня зародилась маленькая надежда, такая маленькая, что я боялся даже думать о ней, как маленький огонек, в котором вся жизнь, но который потухнет от твоего малейшего дыхания. О разговоре этом я, конечно, никому

не сказал. Так шли дни.

И вот наступило 22 ноября. Помню, как в палату вошла старшая сестра госпиталя, пожилая, седеющая, строгая и властная женщина, окинула всех взглядом, посмотрела на меня и молча вышла. Можно было не придавать этому никакого значения. Но мой мозг подсознательно ловил все, что хоть как-то касалось меня, и у меня что-то внутри стронулось. А потом вскоре меня вызвали вниз, и тут, еще на нашем этаже, меня взяла под руку сестра Сильвия Дубицкая помочь спуститься вниз. Идя со мной по лестнице, она шепнула: «Ваш родственник пришел». Я уже каким-то чутьем догадывался, что происходит что-то важное для меня.

* Много лет спустя я прочитал в «Новом мире» рецензию на книгу чешских журналистов «СС в действии», где приводились данные из немецких архивов. Из 4-х млн. советских военнопленных к февралю 1942 года остался в живых 1 млн.

- 54 -
На первом этаже направо в коридоре сестра Сильвия открыла дверь, и первое, что я увидел в небольшой комнате, был немец, самы обыкновенный унтер. Но сбоку сидел господин — иначе не назову — хорошо одетый, который сказал:

— Здравствуй, я твой дядя.

Был он роста выше среднего, брюнет, с усиками. Я ответил:

— Здравствуйте, очень приятно.

Он сел, я тоже. Дядя, не сводя с меня глаз, спросил кто я и что, а затем поведал, что он двоюродный брат отца, Михаил Григорьевич Трубецкой, сын брата деда Григория Николаевича.

В небольшой комнатке, где мы сидели, кроме нас и немца, была еще одна особа, как я потом узнал, переводчица госпиталя, благородного вида дама, с большой серебряной брошью, низко висевшей на крупной серебряной цепи. Она что-то негромко говорила немцу.

Дядя сказал:

— Я хочу взять тебя отсюда. Ты можешь?

— С удовольствием, если позволит здоровье.

Послали за нашим доктором. Но его, к сожалению, не оказалось. Он дежурил накануне. Пришел другой врач с нашего этажа, осмотрел меня взглянул в историю болезни (в госпитале велось и это) и, по-видимому, не захотев брать на себя никакой ответственности, сказал, что недельку-другую мне надо еще полежать, так как не кончен курс вливаний. При осмотре дядя несколько раз восклицал: «Как худ, как худ!»

Я надел рубашку — наш повседневный костюм рубашка и кальсоны, а дядя поднялся и, прощаясь, сказал, что через десять дней заберет меня, а пока мне будут носить передачи, чтоб немного подкрепить. Мы расстались.

Как я шел наверх, не помню. Не помню, как добрался до койки. В палату началось целое паломничество: приходили, поздравляли, завидовали. Весть, что меня нашел родственник и что меня отсюда забирают, облетела весь госпиталь. Самого меня это совершенно выбило из колеи, я не мог есть, температура подскочила, когда я заснул и как спал — не помню.

Дня через два мне стали передавать персональную передачу, довольно скромную, но весьма для меня существенную: суп, что-нибудь на второе, хлеб. Передачу приносили через день. Я, как мог, делился с соседом, но не скажу, чтоб щедро (да и из чего?). Когда приносили передачу, в палате становилось тихо, и есть мне ее было очень неудобно, и как бы вставала невидимая стена между мной и всей палатой.

Шли дни. Был очередной большой обход. Его делал профессор Михейда, судя по рассказам, большая местная знаменитость, которого иногда приглашали наши врачи, его ученики. Сам он работал во многих местах, в том числе, как говорили, и в немецком госпитале. Был он низкого роста, немного сутулый с густой седеющей шевелюрой и острой бородкой. Доктор Довгирд, докладывая обо мне, что-то еще говорил по-польски, видимо, рассказывая обо всем случившемся. Профессор и вся его свита внимательно слушали и смотрели на меня как на интересного зверя, и это было неприятно.

Итак, шли дни. Минул срок — десять обещанных дядей дней, но он не появился. Прошло две недели — ничего. В душе зашевелился сначала

- 55 -
маленький, затем все больший и больший червь сомнения — а придет ли он? А тут еще в газете мы прочли, что издан приказ, запрещающий впредь отпускать военнопленных на работы в сельское хозяйство к отдельным крестьянам. И хотя я, вроде, не подходил под этот приказ, настроение мое падало. Кое-кто из соседей начал слегка подтрунивать, вот, дескать, добрый дядюшка появился и смылся. Я даже просил доктора на всякий случай не выписывать меня, происходит какая-то задержка с освобождением. Довгирд успокаивал, что выписывать меня будут очень не скоро. Дни тянулись, никто не появлялся, и я это переживал страшно, клял себя на чем свет стоит. «Вот, в кой-то раз в жизни повезло, — говорил я себе, — надо было пользоваться этим везением и сказать дяде, чтоб брал меня отсюда сейчас же, на руках неси, но не оставляй тут ни минуты. Так нет, стал играть в благоразумие — если позволит здоровье — вот теперь и сиди!» Доброжелатели успокаивали, но скептиков становилось все больше. Я тосковал страшно. К счастью эта неопределенность длилась не так уж долго. Наступило 12 декабря. В то утро я почему-то особенно хорошо заправил койку, рассказывая, что вот так нас учили в полковой школе. Сделал из простыни белый отворот в ногах шириной 25 сантиметров, взбил кубом подушку, уложил около нее треугольником полотенце, натянул одеяло без единого бугорка и складки. И тут входит в палату старшая сестра и говорит как обычно при выписке в лагерь, но голосом, как мне показалось веселым и бодрым: «Трубецкой, вниз!»

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.00.24 | Сообщение # 137

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.). - М. : Контур, 1997. - 413 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок
- 55 -
Глава 5

ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ПЛЕНА

Мне стало понятно, что это значит. Я попрощался со всей палатой, пожелал по-хорошему выбраться отсюда и пошел, провожаемый добрыми словами, одеваться. Внизу был дядя, с которым мы тепло поздоровались, а поодаль стоял немец с винтовкой. Моя одежда, связанная узлом, уже лежала в той комнате, где нас когда-то принимали. Одежду, видно, так и не разворачивали, а только прожарили в дезкамере. Развернул. Все мое: гимнастерка, шинель, шаровары, сапоги. Один сапог сильно порван. Вспомнил, что начало войны помешало его починить. Поясной ремень, сгоревший в дезкамере, рассыпался у меня в руках. Дали другой — он цел и по сей день, пройдя долгий путь. Никакого головного убора у меня не было. Санитар дал буденовку, с которой не была отпорота матерчатая звезда. На гимнастерке следы крови и почему-то одна дыра, хотя на спине их две. Оделся и вышел в коридор. Дядя говорит, что сейчас надо идти в комендатуру, там оформят документы, а уж потом я буду свободен. Предупредил, что если на улице мне будут что-нибудь давать прохожие, чтоб я не брал — могут быть неприятности (позже дядя сказал, что конвой в таких случаях обычно стрелял в берущего).

Мы вышли на улицу. У меня промелькнула мысль, а как дойду? Я оглянулся на здание школы-госпиталя. В окнах прилипли к стеклам бледные фигуры в нижнем белье. Я помахал им, они мне; посмотрел на наше угловое окно, которое было битком забито знакомыми лицами, и со странным чувством

- 56 -
смеси радости и грусти, чувством какой-то вины перед моими товарищами зашагал прочь. Было холодно, но не морозно. Шел я бодро, и руки от холода прятал одну в карман, другую за борт шинели. Потом подумал, что вот так Сталина всегда изображают: одна рука в кармане шинели, другая за ее бортом. Подумают — рисуюсь, и перенес правую руку в карман, хотя раньше было удобнее.

Со стороны мы представляли, наверное, любопытное зрелище: тощий, изможденный пленный в незастегнутой буденовке, за ним плотный пожилой немец в очках и с винтовкой, а сбоку по тротуару идет упитанный и хорошо одетый господин — явно одна компания. Встречные дарили меня сострадательными, полными участия и понимания взглядами, так мне, по крайней мере, казалось, а дядя Миша уверял потом, что на него поглядывали косо и даже злобно. Прошли по людным улицам, по которым сновали военные машины, мимо колокольни, стоявшей на площади. Но вот ворота, оплетенные проволокой, а за ними, догадываюсь, Антокольская военная тюрьма, отведенная под лагерь. Шлагбаум, будка с часовым, а рядом с ним огромные соломенные, как гнезда для кур, боты, в которые он, видимо, совал свои ноги, когда они замерзали. За проволокой трех-или четырехэтажное здание, многие окна которого почему-то открыты В окнах знакомые фигуры пленных, слышно, как женские голоса поют «Калинку». Жизнь вопреки всему! Но вот я вновь за проволокой. В сердце вползает неприятное чувство беспомощности, закрадывается страх. Входим в дом, стоящий слева, и поднимаемся на второй этаж. Попали к какому-то немецкому чину. Дядя Миша разговаривает с ним по-немецки. Чин спрашивает меня (сам или через переводчика — не помню) фамилию, имя, отчество, год рождения, национальность. Последний мой ответ дядя упреждает, быстро говоря «литовец». Я недоумеваю, но, понимая, что так, по-видимому, надо, киваю головой. Спросили звание. Сказал, что рядовой (как и раньше в Гдове). Все это записывалось. Потом писал что-то дядя, и мы вышли уже одни, свободно пройдя мимо часового. Дядя предупредил, чтобы я шел не по тротуару, а рядом, по дороге, так как красноармейская форма может доставить много хлопот. Он же двигался по тротуару рядом.

Мы прошли мимо той же колокольни, свернули в какие-то улочки и вошли в дом, где жил хороший знакомый дяди, который мне представился как бывший полковник Генерального Штаба, а ныне священник одной из виленских церквей. Я не помню, как меня встретили. Голова шла кругом от пережитого, а ноги не держали. Я свалился в кресло, а дядя Миша стал рассказывать как он нашел меня и, вообще, как все это получилось.

Оказалось, та самая доктор Брюлева, которая в первый день принимала меня, рассказала в кругу знакомых, что в госпитале военнопленных лежит какой-то Трубецкой. Один из присутствующих — Шульц — знал дядю и сообщил ему в Каунас. Дядя ответил, чтобы узнали подробнее (тогда-то, видно, и расспрашивала меня сестра о родителях). Дядя приехал в Вильно, и ему посоветовали не идти сразу по адресу — так он мог поставить под угрозу людей, сообщивших обо мне, а направиться в комендатуру на поиски родственника. По его просьбе комендатура стала обзванивать виленские лагеря и госпитали. В нашем — дежурной была сестра Сильвия Дубицкая, и отвечала на телефонный запрос из комендатуры обо мне именно она. Она вспомнила, как однажды

- 57 -
спрашивали по телефону об одном раненом, а потом его забрало гестапо — оказался комиссаром. Сестра Сильвия подумала вначале, уж не комиссар ли я, но решила, что непохож, и ответила утвердительно. Хлопоты дяди о моем освобождении были недолги. Помог ему справочник — всемирно известный Альманах Гота. В нем сообщаются самые разнообразные сведения, и есть раздел, посвященный родословным русского дворянства. Там прослежен весь род Трубецких, начиная с Великого Литовского князя Гедимина (Трубецкие — Гедиминовичи), там была перечислена вся наша семья, мои братья, сестры (когда я листал этот справочник, у меня глаза на лоб полезли от удивления). Дядя Миша рассказывал, что на коменданта это произвело не меньшее впечатление, чем на меня. Он спросил, откуда все это известно. Дядя ответил: «Великая Германия». Большего не нужно было, и комендант, не колеблясь, дал согласие на мое освобождение. Замечу, что в это время немцы заигрывали с литовцами, разрешили назвать главную улицу Вильно именем Гедимина. Естественно, что на вопрос о национальности я должен был ответить «литовец».

Я долго перелистывал этот справочник. Нашел там всех Голицыных (моя мать Голицына) и, в свою очередь, спросил дядю, откуда все это известно. Все оказалось довольно просто. Некто Василий Сергеевич Арсеньев, которого я помнил еще по Москве — в 1933 году он уехал за границу, — только тем и живет, что пишет родословные русских дворян для Альманаха. Позже я с ним встретился, и он стал сразу спрашивать меня, кто родился, кто умер, женился и тому подобное. Добавлю, что В.С.Арсеньев — крупный историк, специалист по генеалогии не только русского дворянства.

У дяди было два варианта моего дальнейшего помещения: к знакомому богатому крестьянину под Каунасом или в имение к тому самому дяде Поле, о котором я говорил сестре в госпитале. Я был настолько ошеломлен фантастикой происшедшего, что мне было все равно куда ехать. За меня решил дядя Миша — ехать к дяде Поле. Весь этот день я никуда не двигался, отдыхал, приходил в себя. Вечером бывший полковник, дядя Миша и я при плотно занавешенных окнах слушали Москву. В сообщениях информбюро говорилось о наших победах. Я все еще был, как в тумане, но помню, что наши зимние победы вызывали гордость и даже энтузиазм полковника. Он спрашивал меня, как лучше знающего Красную Армия, в чем дело, почему мы вдруг стали побеждать? Не знаю, насколько правильно я отвечал, но помню, что говорил об артиллерии и тяжелых пулеметах на лыжах, от чего он был в восторге. Чувствовалось, что, хотя он и не «красный», но искренне рад нашим победам над немцами: «Они так будут идти вперед пока не кончится снег!» — восклицал бывший полковник. Ночью я не заснул, а впал в какое-то забытье.

На другой день дядя Миша стал меня одевать. Дело в том, что я должен был сдать свое обмундирование, ставшее с момента пленения собственностью немецкой армии. Дядя дал свой темно-синий костюм, который повис на мне, как на вешалке. На голову долго ничего не могли найти. Полковник предложил старомодный котелок, нолотом появилась коричневая шляпа с полями. Пальто было тоже дяди Мишине. Обуви взамен не оказалось. Пришлось оставить рваные сапоги и отдавать чтото совсем непотребное. Дядя сокрушался, что заранее не подумал обо всем этом. Плохо помню, как мы сдавали вещи. Помню

- 58 -
только, что поясной ремень я утаил, как память и еще потому, что дядины штаны на мне просто не держались. Да и все отдавать было жалко, особенно гимнастерку. Меня поразило, как немецкий каптенармус достал из длинного ящика карточку, где было перечислено обмундирование, числящееся за мной. Вот это порядок!

Вечером мы пошли с дядей к сестре Ноне Стучинской. последнее время в госпитале она была очень внимательна ко мне и дала свой адрес, приглашала заходить. Подниматься надо было на шестой этаж, что мне было очень тяжело. Нона, ее сестра с мужем Бутурлиным и дочь Ноны Тереза, девочка лет 13-14 встретили нас радушно. Выпили за мое освобождение и именины — 13 декабря день Андрея Первозванного. Хозяева оказались людьми гостеприимными очень разговорчивыми и все рассказывали об ужасах советских леи жизни в Вильно, высылке людей в Сибирь. Было уже поздно, и ночевать остались у них. Да и все последующие дни, пока я был в Вильно, ночевал у Ноны. Правда, под конец мне стала надоедать постоянная ругань всего советского и восхваление всего польского: «и покрышки у них на машинах!.. а вот за Польшей,.. и мыло!.. а вот за Польшей», — и так без конца, и опять «высылка в Сибирь»... А я был настроен патриотически, хотя и не спорил, но все эти разговоры стали мне досаждать.

Дядя ходил к каким-то властям, где пытался выхлопотать какую-нибудь одежду для меня. Дали разрешение на посещение только склада обуви. Это оказался огромный сарай, в котором была навалена куча всевозможной обуви и, что меня удивило, не новой и разрозненной. Я сумел подобрать лишь пару тапочек. Позже дядя сказал, что это обувь расстрелянных евреев из гетто. На душе стало тошно. Тапочки мне долго вспоминались. Зачем я их взял?

В Вильно мы провели несколько дней. В один из вечеров в ресторанчике, где подавали кофе-эрзац и пирожные с ноготок, встретились с знакомым дяди. Знакомый дяди Миши оказался сослуживцем отца еще по полку Синих кирасир и, глядя на меня, все восклицал: «Как похож на Владимира». Когда возвращались, дядя спросил, почему я все время шаркаю ногами. А мне просто было тяжело ходить в солдатских сапогах.

Итак, дядя решил везти меня к другому моему дяде, мужу родной тетки, Аполлинарию Константиновичу Бутеневу, дяде Поле. Я не возражал. Имение дяди Поли находилось недалеко от города Новогрудка, и ехать туда было довольно долго. Для путешествия требовалась справка, что у меня нет сыпного тифа, которого немцы очень боялись. За справкой я пошел в госпиталь. Как мне хотелось принести что-нибудь ребятам! Но у меня не было ни гроша, а просить у дяди я стеснялся. В вестибюле госпиталя ко мне подошел Виктор Табаков1. Чувствовалось, что он ждал, что я что-нибудь принесу. Я рассказал о слышанных мною передачах из Москвы, это было хоть что-то. Как я ругал себя за щепетильность! Надо было попросить денег у дяди Миши и купить ребятам хоть табаку!

Дядя сумел подбить на поездку в имение каких-то местных спекулянтов, обещая вместо платы «златые горы» в имении, и вот декабрьским вечером мы тронулись в дорогу. Было темно, шел снег, и открытый грузовик оставлял на асфальте черные мокрые следы. Все расположились в кузове, и кто-то из спекулянтов дал мне для тепла свой шарф, а когда мы еще шли к машине, мне

1... ко мне подошел Виктор Табаков. — Много лет спустя я встретился с Виктором Табаковым в Москве. Мы проговорили всю ночь, и в память о былом он посвятил мне трогательное стихотворение. Вот оно:

АНДРЕЮ ТРУБЕЦКОМУ

Так неожиданно и странно —

Поверить трудно... Боже мой!

Друг моей «юности туманной» —

Андрей нашелся Трубецкой!

И воскрешает память снова

То лето грозное войны,

Тот сорок первый год суровый,

Когда с ним повстречались мы...

Вильно... «Шпиталь еньцов военных»..

Бинт из бумаги... риваноль...

И голод необыкновенный,

Ночи бессонные, ран боль…

Польская речь по коридорам,

И у подъезда часовой,

И дружеские разговоры

С тобой, Андрей, мой дорогой!

И расставанье в вестибюле,

И неизвестность впереди...

И ты ушел навстречу пулям

С тревожным холодком в груди.

И я сегодня рад безмерно,

Что вновь нашлися мы с тобой,

Далекий друг поры военной —

Мой князь — Андрюша Трубецкой!

16.06.82.

Виктор всю войну пробыл в плену. После Вильно его вывезли в Германию. Пытался бежать, но безуспешно. После войны вернулся домой, и первое время ему, как бывшему в плену, было очень туго. Но после 1953 года положение стало меняться, Виктору удалось окончить институт, он кандидат наук. Нашел однополчан, они его признали, и Виктор получил Орден Славы.

Меня всегда занимал вопрос: кого из пленников сажали в наши лагеря, а кого не сажали? То, что все, бывшие в плену, проходили проверку в так называемых фильтрационных лагерях — это факт. Во время войны некоторые проходили проверку при частях, где служили после плена. По возвращении домой такого человека ставили на особый учет. Я знаю нескольких человек, которые всю войну или почти всю войну были в плену, а наш лагерь их миновал. Игорь Ершов, мой однокашник по полковой довоенной школе, попал в плен, даже не будучи раненым, и почти всю войну пробыл там. Тот же Виктор Табаков. Ни тот, ни другой в наших лагерях не сидели. В Степлаге со мной был некто Соловьев, сидевший как пленный у немцев в Бухенвальде, куда попадали сильно проштрафившиеся люди. Там он был старшим барака. Он это не скрывал. Рассказывал о себе скупо, а в лагере не принято расспрашивать. Имел по приговору 25 лет и не производил впечатление рядового солдата, а скорее офицера. Для лагерного срока, по-видимому, было достаточным, чтобы офицер попал в плен и был старшим барака. А для рядовых? Отказ от сотрудничества с органами, как в случае со мной? Или какая-то большая «вина», чем только плен? А может быть, дело было в «ретивости» фильтрационного аппарата — фактор чисто субъективный?

И еще несколько слов о пленных. Плен в любом виде считался у нас позором. Бывшие в плену — люди даже не второго, а третьего сорта. В анкетах существовал такой пункт: был ли в плену? Бывшим пленникам трудно было устроиться на работу, хорошие места были для них закрыты, так же и поступление в ВУЗ (я был принят в университет по ходатайству двух профессоров, один из которых был лауреатом Сталинской премии). Правда, есть у нас и хрестоматийные герои-пленники. Такого описал Шолохов в «Судьбе человека». Но это лицемерие. Есть и генерал Карбышев — пример того, как надо было бы решать вопрос с пленом. А Муса Джалиль? Если б не расстрел у немцев, то 25 лет наших лагерей были бы ему гарантированы.

Память о миллионах советских военнопленных, погибших в немецких лагерях... Только сейчас начинают об этом говорить, писать, да и то не во весь голос. А вот в Польше чтут их память. Там на местах бывших лагерей, а стало быть, на братских могилах, памятники. В Сувалках такой памятник для 46 тысяч. В июне 1983 года я был в Киеве, и мне показали памятник 68 тысячам погибших военнопленных. В сосновом лесу (теперь это в черте города, но на краю) скульптурная группа из серого камня:

сплоченные фигуры, суровые, изможденные мужские лица. Поодаль огромная черная плита с надписью на украинском языке, а у входа в лес врыт прямоугольный в сечении железный столб с перекладиной наверху, чуть приподнятой подобно железнодорожному семафору. Все это ржавое, и негусто оплетено ржавым же железным прутом с приваренными к нему тут и там кусками толстой проволоки. Не то виселица, не то столб лагерного ограждения с колючей проволокой. Кругом тишина, сосновый дух, пение птиц, пронизывающие хвою солнечные лучи. Посетителей нет. Но вот откуда-то возникли два пожилых человека. По их виду, сгорбленности, худым лицам я почувствовал, что это бывшие военнопленные, и не ошибся. Мы со спутником подошли, разговорились. Они сидели в лагерях недалеко отсюда, хлебнули всего, но счастливы тем, что остались живы...

- 59 -
бросилось в глаза, как спекулянты ухаживали за дядей Мишей, стараясь нести его чемодан, и как дядя слабо сопротивлялся. Ехали ночью, и я мало, что видел. В городе Лиде фары скользнули по разрушенным остовам домов, нащупали нужное место, и мы, совершенно закоченевшие, попали в жаркую, ярко освещенную комнату какого-то трактирчика, хорошо знакомого спекулянтам, согрелись самогонкой и — дальше. Где-то немец шофер, такой же спекулянт, сбился с пути, и спекулянты из кузова кричали ему: «цурюк — з повротем». Сочетание этих слов мне было очень смешно, и только много позже я понял, что слово «з повротем» это перевод немецкого «цурюк» — назад. Ночью вызвездило, и стало сильно подмораживать... Но вот грузовик остановился около какой-то ограды. Все зашумели, стали звать сторожа. Он откуда-то возник, открыл ворота, и мы въехали во двор. Лучи фар скользнули по полуразвалившимся стенам, машина описала полукруг и остановилась у одноэтажного белого дома. Появились заспанные люди, и мы вошли в темный коридор. К нам приблизился пожилой, сутулый, улыбающийся человек, и дядя Миша представил меня: «Вот твой племянник Андрей, а это дядя Поля». Дядя Поля приветливо встретил меня и повел в комнату отсыпаться. Начался следующий этап моей жизни.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.14.22 | Сообщение # 138

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=10930

В плену у Гитлера и Сталина : Книга памяти Макса Григорьевича Минца. - Иерусалим, 1999. - 216 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 92 -
БЕСЕДА В ЦК КПСС

КОМИССИЯ ПО СОСТАВЛЕНИЮ ХРОНИКИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

СТЕНОГРАММА

беседы с т. МИНЦ Максом Григорьевичем

Беседу проводил научный сотрудник т. Лихтер Б.Л.

Записывает т. Рослякова О.А.

Москва. Секретариат. 13 ноября 1945 г.

Капитан.

Год рождения 1912.

Еврей.

Член партии с 1932 г., в комсомоле с 1928 г.

Образование военное - академия им. Фрунзе.

Родился г. Витебске. Отец - служащий, мать - домашняя хозяйка. Кроме меня есть еще одна сестра, сейчас она замужем.

Учился в средней школе в г. Витебске, затем переехал в Москву и поступил на курсы по подготовке во ВТУЗ при политехническом институте, которые закончил в 1929 году, по окончании курсов поступил работать на фабрику "Венбукмебель" в Сокольническом районе токарем по дереву. В 1930 году перевелся оттуда на Северную железную дорогу "Москва вторая", где работал кочегаром, затем слесарем. Потом был на комсомольской работе: представителем Московского комитета комсомола на Северной ж.д., работал в Мосрайсев ТПО в оргинструкторском отделе.

В кандидаты партии был принят в 1931 году, в 1932 году был переведен в члены партии.

- 93 -
В 1932 году предложили явиться в военкомат, как члену партии, хотя мой год еще не призывался. Так как было неспокойно на польской границе, должен был ехать туда. 18 февраля 1933 года прибыл в Полоцк в 13 стрелковый полк. Из 13 с.п. через четыре с половиной месяца был переведен в 156 артполк около Полоцка, ще был тоже приблизительно около четырех с половиной месяцев. Затем мне было предложено ехать в Одесскую артиллерийскую школу, куда я и прибыл в конце 1933 года. Держал испытания, выдержал, был принят курсантом. По окончании школы получил звание лейтенанта. В полку был секретарем комсомольского бюро. Последние два года учебы в артиллерийской школе был секретарем партийного бюро. Совмещал учебу с партийной работой.

В 1936 году окончил артиллерийскую школу по первому разряду и был отправлен на Дальний Восток, в г. Биробиджан командиром полубатареи при 20 корпусном артполку. Там приступил к работе командира взвода полковой школы. В этой школе я был приблизительно год. Выпустили курсантов - младших командиров. Потом был назначен командиром батареи звуковой разведки.

В 1938 году 23 февраля мне было присвоено внеочередное звание старшего лейтенанта - через год после окончания школы.

В 1938 году мне было предложено поехать учиться в Академию им. Фрунзе. Я поехал в Хабаровск держать предварительные испытания, которые выдержал. Из Хабаровска поехал в Москву держать испытания. Испытания длились около месяца. Благополучно выдержал. Затем вернулся снова на Дальний Восток - сдать свою батарею. В академию приехал к началу учебного года и стал заниматься.

- 94 -
Академию окончил 5 мая 1941 года. Это был знаменитый выпуск, коща тов. Сталин держал речь в Кремле (у меня сохранился пригласительный билет). В Кремле был первый раз. До этого Сталина видел только на парадах и то мельком.

Собрали нас всех в Андреевском зале. Пригласили всех выпускников военных академий г. Москвы: артиллерийской академии, нашей академии и других. Какое на меня произвела впечатление речь тов. Сталина? Я никогда до этого не слышал Сталина непосредственно. Помню, мне понравилось тогда, что он очень просто и ясно формулирует свои мысли, до каждого доходит его слово. Говорил он около сорока минут. Он поздравил нас с выпуском, ставил перед нами определенные задачи как перед командирами, которые имеют высшее военное образование. Говорил о культурном преобразовании армии, о техническом ее оснащении, потом много говорил о Германии. Хотя в этот момент у нас был с Германией договор о дружбе, но в речи тов. Сталина чувствовалось, что этой дружбе недолго быть, что нам надо готовиться к моменту, когда придется с ней столкнуться. Он говорил о том, что Германия политически несостоятельна, что она должна провалиться со своей политикой. Привел ряд исторических примеров из отношений Германии и Франции.

Потом Тимошенко пригласил всех к столу. Я был в Грановитой палате. Сталин произнес тогда, как помню, шесть тостов: за военно-морской флот, за летчиков, за истребителей и т.д.

Впечатление осталось такое, что скоро придется воевать. Сталин ушел немного раньше остальных. Его уход был сигналом, что и нам надо расходиться. Во время ужина был концерт.

- 95 -
Когда приехал в армию, я об этом рассказывал, -хотя речь не была опубликована, - командирам-коммунистам.

Затем я поехал в г. Полтаву, куда я был назначен начальником штаба полка. По прибытии явился к командиру полка (часть 2040). Командир полка хотел, чтобы я был начальником полковой школы. Я стал принимать полковую школу. Через несколько дней просил командира отпустить меня в Москву для того, чтобы привезти семью. Он дал мне отпуск на десять дней. Я поехал в Москву, потом снова вернулся.

Пока принимал полковую школу, грянула война. 22 июня была объявлена война. Мне было предложено формировать в Полтаве новый полк согласно мобилизационного плана генштаба, так наз. 645 корпусный артиллерийский полк, в котором был назначен начальником штаба. Формировал его в самом г. Полтаве в техникуме мясокомбината, формирование продолжалось до 1 июля из числа запасных. Они все были из Полтавской области. На базе 4-го дивизиона (части 2040), ще были кадровые офицеры, был сформирован новый полк (правда, их было очень мало).

1 июля выехали на фронт.

Жену оставил в Полтаве, сказал ей, чтобы скорее уезжала в Москву к своим, попрощался и уехал. При прощании последними ее словами были: не учись курить и не попадайся в плен к немцам. В той обстановке как-то смешно было слушать эти слова, особенно о курении. Она еще добавила: "Если о тебе ничего не будет известно, мы будем знать, что ты погиб, но главное, не попадайся в плен". Тогда уже было известно, как немцы издеваются над евреями, которые попадают к ним.

1 июля выехали на фронт. Воевал месяц-полтора в

- 96 -
районе: Старые Журавичи, Новые Журавичи, Сельцо (Холопеев).

В тот момент мы стояли в одном месте. Нашей задачей было поддержать пехотную дивизию, которая там была, огнем. Нужно сказать, что пехоты как таковой я там не видел. Принято считать, что пехота на линии фронта должна лежать в цепи, а мы, артиллеристы, должны ее поддерживать, помогать ей отражать атаки противника. Мы такой пехоты не видели. Пехота разбежалась, паника тоща была исключительная. Например, в Сельце (Холопееве), когда немцы взяли наш полк в полукольцо, пришлось два дивизиона нашего полка превратить в пехоту, чтобы сдерживать противника. Под Сельцом я по поручению начальника артиллерии корпуса и командира полка майора САДОВНИЧЕГО вел своих людей в атаку, чтобы дать возможность отвести нашу артиллерию и остальные части. Это не входило в нашу задачу, это была наша инициатива.

Об этом писали в какой-то прифронтовой газете, где упоминалась моя фамилия, так как я вел в атаку на немцев. Благодаря этому удалось сдержать противника. После этого я был представлен к Красному Знамени, но все это где-то затерялось, и сохранилось ли где-либо, не знаю.

Около двух месяцев был на этом Гомельском фронте. Затем полк перебрасывают по железной дороге на Брянский фронт, который был вновь организован при подходе немцев к Брянску. Наш полк прибыл на этот фронт в конце августа и стоял в районе Почепа, в ста километрах западнее Брянска, где все время держал оборону. С пехотой была такая же картина, как и на Гомельском фронте.

3 октября я посылаю одного младшего лейтенанта

- 97 -
этого полка в командировку в Курск. К вечеру возвращается обратно и докладывает: "Товарищ начальник, проехать не могу, Брянск занят немцами". Немцы были в ста километрах за нами - это было для нас совершенно неожиданно. Немцы выбросили большой десант в тылу у нас и заняли г. Брянск и ряд населенных пунктов. Одним словом, мы оказались в стратегическом окружении. В окружение попал весь фронт: 3 армии, штаб фронта и штабы армий.

Через несколько часов нас вызвал командир дивизии и сообщил, что мы в окружении. Получили приказ отходить за Десну. Нам нужно было пойти в лес по ту сторону Десны. Тогда мы были в составе 50-й армии. Собрались в одну кучу, чтобы, согласно приказу, пробираться в определенном направлении.

С большим трудом прорвались на ту сторону Десны под артиллерийским обстрелом противника. В этом лесу мы ждали приказа два-три дня. Никакого приказа. Когда послали в штаб армии, оказалось, что штаб 50-й армии был отрезан, и поэтому никаких указаний оттуда получить не могли.

Потом связались с одним стрелковым полком, не помню его номера, и решили вместе пробиваться. Штаб нашего артполка и штаб этого полка выбрали определенное направление, чтобы пробиться на соединение с Красной Армией. В ночь с 6 на 7 октября или с 8 на 9 мы этот вопрос обсудили. На этом совещании были: командир полка майор Садовничий, я и представители штаба стрелкового полка. Совещание наше происходило в лесной избушке у лесничего. Я предложил пробиваться через Брянские леса на север по направлению к Москве. Мы не знали тоща стратегической и оперативной обстановки. Так как у меня была топографическая карта вплоть до Москвы, и я

- 98 -
хорошо ориентировался, я сказал, что могу провести по этим лесам, несмотря на то, что Брянские леса славятся своей густотой.

Ночью вышли из этой сторожки. Я начал строить свой полк, чтобы соединиться со стрелковым полком и двинуться в заданном направлении.

До этого мы получили приказ от командира дивизии, чтобы всю артиллерию и материальную часть закопать в землю, часть уничтожить. К этому моменту снарядов не было, горючего не было, тащить на себе 152-х мм пушки-гаубицы было невозможно. Приказ командира дивизии нами был выполнен. У меня остались одни люди и их личное вооружение. Когда я стал искать командира полка, чтобы доложить ему, я его не нашел. Никто не мог мне сказать, где находится майор Садовничий. Комиссара полка я тоже не видел. Политрук ГОРДЕЕВ через несколько дней после окружения куда-то пропал. Когда я искал командира полка майора Садовничего, ко мне подошел политрук ЗАЯЦ - секретарь партбюро в полку - и говорит: "Товарищ капитан, пойдемте с нами?" Я, тогда не понял, что значит "пойдемте с нами". Ответил: "Товарищ политрук, у меня нет времени, я строю полк, мне нужно найти командира полка ц доложить ему о том, что полк готов двинуться". Он махнул на меня рукой и ушел. С этого момента я не видел ни его, ни комиссара, ни командира полка. Потом предположил, что они, видя такое тяжелое положение, решили спасти свою личную жизнь. С ними был еще уполномоченный особого отдела МАЖАЕВ.

Я, конечно, не оставил полк, решил возглавить его, поскольку не было командира полка. У меня было достаточно командиров, чтобы вести полк.

Итак, мы двинулись очень осторожно по лесу, что

- 99 -
бы выйти незамеченными противником, который был недалеко. Когда проходили мимо одного наблюдательного немецкого пункта на опушке леса, немцы фланговым огнем нас обстреляли. 1-й дивизион двигался сзади. Когда наша артиллерийская колонна вместе с пехотной колонной вытянулась и рванула вперед, в этот момент немцы отрезали 1-й дивизион. После этого 1-й дивизион старшего лейтенанта РАДСКОГО я не видел и о судьбе их не знаю.

Подошли к деревне Первомайская, которая была занята немцами. Нам надо было пробиться через эту деревню, расположенную недалеко от Брянска. Стали пробиваться боем. Пробились, потеряв значительное число сил. и двинулись дальше.

Надо сказать, что люди по ночам стали разбегаться. Каждое утро командиры докладывали: "Товарищ капитан, сегодня не хватает ста человек, сегодня не хватает 50 человек". Люди были полтавчане. К этому моменту Полтава была уже занята немцами. Еще до окружения мы получили сообщение об этом. Так как Полтава была занята, то для них - полтавчан - война окончилась, и люди потянулись домой.

У меня осталась маленькая кучка бойцов и командиров. В сущности, единственными командирами, которые со мною остались, были лейтенант ДЖАНОВИЧ и старший лейтенант ... (сейчас не вспомню его фамилию). С ними я и двигался.

Когда подошли к деревне Кольцовка, мне пришлось выдержать бой с немцами, хотя мы старались избегать боевых действий, так как они ни к чему не приводили.

Шли по этим Брянским лесам с разными приключениями, без пищи, в окружении врага. Об этом можно написать отдельный роман. В каждой деревне нас

- 100 -
ждет враг, причем не обязательно в лице немцев. Очень часто мы встречали врагов в лице наших русских: старост деревень, полицаев, которые были поставлены немцами.

Было уже холодно (октябрь месяц), грянули довольно сильные морозы. Я вынужден был посылать людей в деревни для того, чтобы достать пищу. Приходилось искать сарай, так как спать "в лесу на земле было невозможно. Люди, которых я посылал в разведку, пропадали, потому что, когда они заходили в дом, - их встречали, угощали, а через несколько минут приходил староста с понятыми и их арестовывали.

Через тридцать три дня после начала окружения с 6 на 7 ноября 1941 года я подошел к линии фронта. Я совершенно не знал, где проходит линия фронта и что делается. Куда я ни шел, всюду были немцы и немцы. О русских я ничего не слышал.

В ночь с 6 на 7 ноября я подошел к реке Наре против селения Таширово. По артиллерийской стрельбе понял, что здесь проходит линия фронта. На том берегу были наши, на этом - немцы. Причем, и те и другие держали, по моим предположениям, оборону, потому что немцы сидели в земле и наши тоже. Это было приблизительно часа в два ночи. Я слышал голоса наших красноармейцев. Слышно было, как они рубили лес, готовили блиндажи. После тридцатитрехдневного нахождения в лесу, наконец, добрались до своих! Надо было перебраться через реку. Каких-нибудь тридцать метров отделяло меня от своих. Решил проползти между немецкими пикетами, но они заметили нас. Тоща пришлось боем пробиваться пробиваться на ту сторону. Я оказался на льду, в трех метрах от немецкого берега. В этот момент немцы и наши открыли стрельбу. К этому времени у меня осталась

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.15.31 | Сообщение # 139

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 101 -
небольшая группа - человек 35-40. Стрелковый полк совсем растаял. На реке Наре я был ранен в икру ноги; в трех метрах от нашего берега я провалился под лед, он был очень тонкий. Это я не рассчитал. Нужно было дождаться сильного мороза, когда река установится или нужно было раньше перейти по воде. В это время ни ползти, ни плыть было нельзя. Я провалился под лед, погрузился с руками и головой. Было на мне две пары обмундирования, шинель, документы. Начал терять сознание. Хватался за лед, лед ломался под руками. В полубессознательном состоянии немцы меня вытащили из воды и притащили в блиндаж. Что случилось с товарищами, которые были справа и слева от меня, я не знаю. Слышал выстрелы.

Немцы втащили меня в блиндаж. Все обмундирование было покрыто коркой льда, руки совершенно не действовали. С меня стащили обмундирование, гимнастерку. В левом кармане гимнастерки лежали партбилет и удостоверение личности. Все это бросили в угол блиндажа, мне же принесли старое обмундирование и под утро повели в деревню в штаб батальона.

При допросе, когда они спросили фамилию, я назвал себя МИНАКОВЫМ Михаилом. Почему я выбрал фамилию Минаков? Моя фамилия начинается этими же тремя буквами. В школе, где я учился, был курсант Минаков. Минцем я себя никак назвать не мог, потому что это было равносильно смерти.

Документы остались в карманах гимнастерки. Это было в 1941 году, когда немцы были уверены в своем успехе и когда они не копались в карманах. Может быть, это их не интересовало, может быть, там был солдат или офицер, который не обратил на это внимания.

Когда я сказал, что я не с этого фронта, они со мною

- 102 -
и разговаривать не стали, поскольку их интересовало то, что происходит здесь. Допрашивал русский переводчик.

После допроса меня посадили в какой-то сарай в деревне, ще я валялся на сене три или четыре дня. Постепенно в этом сарае собиралось все больше и больше людей, большей частью гражданское население. Через несколько дней собрали группу и под конвоем погнали километров 25 в лагерь. В этом лагере я находился несколько дней в сарае. Потом собрали человек 200 или 300, построили и опять погнали, причем охрана была со всех сторон. Гнали километров 60. Если кто-нибудь отставал на три шага, сейчас же подходил немец и расстреливал. Так что весь путь был усеян трупами. Каждый стремился обогнать другого для того, чтобы оказаться впереди, а не сзади, боясь, что если он будет сзади, его могут расстрелять. Поэтому это был не просто нормальный Доход, а в буквальном смысле бег. Большинство людей не ели несколько дней, обессилели. У кого было больше сил, тот выдержал этот путь.

Пригнали нас в Рославль. В Рославле был большой лагерь, ще было собрано 16.000 военнопленных. Перед Рославлем мы несколько дней пробыли в Верее, откуда нас отправили в лагерь.

Смертность была исключительная. Умирало в среднем 600-700 человек в сутки от недоедания, инфекционных болезней. Умирали больше от условий, в которых находились военнопленные, а не от расстрелов.

Когда прибыла наша группа, ее целую ночь держали на улице. Был страшный мороз, много было раненых. Они просили окружающих, чтобы их прикончили, всюду раздавались крики и стоны.

Утром пришел переводчик и начальник лагеря - немец. Первое приказание: евреи выходите вперед; ко-

- 103 -
нечно, никто не вышел. Было несколько евреев, в том числе и я. Он криво усмехнулся и говорит: "Нет евреев? Этого не может быть".

Отправляют всех в бараки. Я попадаю в барак комсостава, доложили, что я офицер. В бараке было 400 или 500 человек. Это было маленькое каменное помещение, где могло разместиться не более 70-100 человек, а нас было человек 500. Не только лежать или сидеть, даже стоять было невозможно. Люди все время умирали.

Полиция в лагере была из русских и украинцев. Там были украинская сотня и казачья сотня из числа военнопленных, которые были завербованы немцами. Они ходили по баракам и смотрели в лицо: еврей или нет? Помню до сих пор, как ходили и кричали, где здесь профессор Авербах? Когда находили еврея, вытаскивали и уводили куда-то. Однажды, когда я стоял в этом бараке, зашел переводчик. Я обратился к нему с просьбой дать мне какую-нибудь шинель, хотя бы с умерших. Когда я задал этот вопрос, он сразу спросил: "А какой вы национальности?" Я ему сказал, что я белорус. Повернул голову, ничего не ответил.

Я был в этом лагере около трех недель. Однажды приходят в барак и говорят, что старшие командиры по званию должны выйти (начиная с капитана и выше). Я вышел. Нас оказалось 24 человека.

Я забыл вам сказать, как я бежал из этого лагеря. Так как этот лагерь был наспех построен для того, чтобы принять большое количество военнопленных, которые все время прибывали, то он не был обтянут тройной проволокой. Часть проволоки слабо охранялась. Мне с группой товарищей ночью удалось бежать. Дошли до ближайшей деревни. Так как мы были крайне истощены, зашли в какой-то сарай и там просидели

- 104 -
день. На третий день наших скитаний по лесу зашли в деревню. Когда сидели в одном доме, зашел староста и с ним несколько человек с винтовками. Нас забрали и отправили снова в этот же самый лагерь, откуда мы бежали.

Тогда военнопленных не регистрировали, потому что люди прибывали массами. Каждый день люди умирали, а новые прибывали. Поэтому не знали, кто бежал. По лесам бродило много бойцов, вышедших из окружения, бежавших из плена. Всех этих людей немцы собирали и гнали в ближайший лагерь. Так как нас поймали недалеко от нашего лагеря, то привели опять в него.

Как я начал вам рассказывать, нас 24 человека отправили дальше. Прибыли в лагерь Кричево (Белоруссия). Нас всех, 24 человека комсостава поместили в отдельную комнату.

К нам подослали русских эсесовцев, которые служили у немцев. Их задачей было найти среди нас евреев и политруков, они прощупывали, кто коммунист, кто политрук, кто еврей. Среди нас не оказалось ни одного политрука, ни одного коммуниста, ни одного еврея. Что нет евреев - это они видят по наружности, в том, что нег политруков, они не уверены. Различными допросами и разговорами они старались это выяснить.

Приблизительно через месяц я и еще один военнопленный-казах - Николай - вдвоем бежали из лагеря. Мы вывозили дрова. Когда стояли около комендатуры, увидели, что никого нет и убежали. Но судьба была та же. Если бы это было летом, можно было бы никуда не заходить, но так как это была зима, нам пришлось ночью зайти в деревню, чтобы обогреться. Нас опять поймали, причем поймали немцы вместе с русскими,

- 105 -
которые донесли на нас. Опять отправили в тот же лагерь.

В этом лагере была масса народу. Я старался не попасть в группу офицеров, чтобы не узнали, что я бежал, старался раствориться в общей массе, никуда не показываться, назвался рядовым. С этого момента я и стал числиться рядовым, никому не говорил, кто я такой. Этот побег помог мне превратиться из офицера в раненого солдата-военнопленного.

Затем разразилась страшная эпидемия сыпного тифа. Люди мёрли, как мухи. В лагере объявили карантин. Это означало, что никто не может выходить из лагеря никуда, чтобы тиф не распространялся на население и на немецких солдат. Я тоже заболел. За мной очень хорошо ухаживали товарищи. Лежал с большой температурой дней восемь. Наконец, обо мне доложили, меня забрали с большими трудностями и поместили в госпиталь для военнопленных, который находился тут же рядом. Положили просто на землю, никакого ухода. Правда, русский врач ходит один раз в день, но он посмотрит - и уйдет. Питание очень скверное.

Нужно вам сказать интересную вещь. Те, которые были лучше упитаны и заболевали тифом, в частности, полицаи, умирали быстрее, чем мы, до последней степени истощенные. Мы лучше выдерживали сыпной тиф. Я видел многих здоровых полицаев, которые гибли буквально через несколько дней, несмотря на то, что они получали передачи от немцев.

Постепенно у меня сыпной тиф прошел, температура снизилась, но осталось осложнение на ноги. Не мог встать на ступни. Когда мимо проходил человек, я вскрикивал от боли. Чтобы выйти по естественной надобности, мне надо было ползти на коленях, ступни

- 106 -
держать кверху, чтобы не зацепить за что-нибудь. Боль была исключительная, я никогда такой не испытывал, ночами не спал. Ветерок подует, или кто одеялом или шинелью зацепит - я кричу.

Приходит однажды врач и меня выписывает. Он мне сказал, что ноги я должен закручивать тряпками. Но так как ноги горели, то я не выдерживал и сбрасывал все. Однажды врач заходит, видит - у меня голые ноги, стал на меня кричать и сейчас же спрашивает, какой я национальности, что-то ему взбрело в голову. Я опять говорю то же самое, что и раньше, что я -белорус. 'Что-то вы не похожи на белоруса".

Все врачи были из числа военнопленных, служили у немцев. Через два дня он меня выписал в таком состоянии, что я не мог двигаться. Выписал в третий лагерь в том же Кричеве, который назывался лагерем выздоравливающих, причем условия там были в десять раз хуже, чем в госпитале. В маленьких комнатушках находилось по 30-40 человек, буквально друг на друге. Количество вшей было ужасное. Их не нужно было собирать, а просто сбрасывали пригоршнями. Люди лежали вплотную друг к другу, многие с отмороженными ногами и руками, пальцы отваливались от рук и ног. Ели все, что только попадалось. Умирающих было очень много.

Я, находясь в такой обстановке, конечно, не думал, что я выживу: старался поменьше двигаться, но замечал, что чем больше становлюсь на ноги, тем больше боль начинает проходить. Слаб я был ужасно.

Когда я стал немножко приходить в себя, то узнал, что в соседнем лагере, в котором я был раньше и где заболел тифом, находится мой товарищ ВОЛКОВ Александр Семенович, старший лейтенант, который был со мною в этом лагере. С одним товарищем, который

- 107 -
ночью приходил в этот лагерь, я передал записку: "Дорогой Александр Семенович, я считаю необходимым, поскольку время подходит к весне и, по слухам, русские отогнали немцев от Москвы, уйти из плена и бежать к своим". Записку эту подписал: "Миша". Как я потом узнал, записка была перехвачена полицаем. Я не получил никакого ответа на записку и не видел товарища, который ее передавал. Решил бежать один.

Около уборной была колючая проволока. Я выгреб под этой проволокой снег и выполз. Отполз метров двадцать, потом тихонько встал и бросился бежать. Когда был уже в шести километрах от лагеря, как раз проводилась облава на партизан. Я попался, и меня отвели в тот же лагерь, откуда я бежал. Ввели в комнату полицаев, посадили и начали допрос. Один из русских (между прочим, все были русские) вытаскивает записку, которую я писал, и показывает мне:

- Это вы писали?

- Я писал.

- Почему? и т.д.

Мне показалось, что я имею дело с русскими. Я ему сказал, что считаю долгом советского гражданина бежать. Как они на меня накинулись: "Сталинец!" и прочее. Чуть меня не растерзали, но продолжают допрос, почему и зачем я писал, как фамилия и кто такой. "Очень грамотно пишете". Я что-то такое выдумал, но не говорю, что я командир. Во время допроса из двери неожиданно выходит старший полицай лагеря Иван Иванович - вот такой великан. Как только он меня увидел, сразу закричал: "Это же еврей!" Тем, кто меня допрашивал, и в голову не приходило, что я еврей. У этого глаз наметан, что ли, сразу определил. Я сказал ему:

- Вы ошибаетесь, я не еврей.

- 108 -
- Ну, расстегивай брюки!

Я подчиняюсь - что оставалось делать? Он смотрит.

- Да, еврей.

Что тут много со мной говорить! Еврей, совершивший побег, пойманный в районе партизан, писал записку, подстрекал к побегу других...

Меня вывели на улицу. Сняли плащ, теплую фуфайку, теплые портянки, оставили раздетым на улице. Иван Иванович стоит с трубкой, покуривает и смотрит, как все это происходит. Подходит немецкий лейтенант. Он немного говорит по-русски. Ему докладывают, что я еврей. Он спрашивает меня:

- Кто вы?

Я отвечаю, что из Витебска.

- Кто ваш отец?

- Сапожник.

- Ну, ясно.

Один из полицаев, стоявших тут же, говорит:

- Он не только еврей, но и политрук.

Я забыл сказать, что во время допроса зашел один из тех эсэсовцев, которые меня допрашивали в том лагере как командира. Когда он меня увидел, то сразу сказал: "Это командир".

Спрашивает: "Почему вы скрывали?" Я сказал, что считал лучше для себя, если буду скрывать, что я командир. А немецкому лейтенанту докладывает, что я не политрук, а старший политрук. Немецкий лейтенант пишет записку, и полицай ведет меня в комендатуру второго лагеря, который находился в Кричеве. Прихожу. На дворе шесть евреев из числа военнопленных. На груди и на спине у них пришиты шестиугольные звезды "Щит Давида". В это время выскакивает из комендатуры унтер-офицер немецкий:

- А, еврея привели! - обрадовался.

- 109 -
Меня ввели в коридор комендатуры. С обеих сторон стоят полицаи, два немца и немецкий переводчик. Прежде всего они стали меня страшно бить. Один ударил - я лечу к стене, другой ударил - лечу к противоположной, переводчик спрашивает: политрук или нет? Я говорю, что я не политрук, а командир.

В этот момент, когда смерть была на носу, как говорится, у меня было страшное спокойствие. Мне было все безразлично. Я совершенно не волновался, говорил, как с вами сейчас говорю. Чувствую, что мне все равно. Не буду же я говорить, что я политрук, что еврей.

- Как вы докажете, что вы не политрук?

- Очень просто. Может быть, среди ваших полицаев есть такие, которые учились в военных школах или имеют какое-нибудь военное образование. Они меня могут проэкзаменовать, особенно, если есть .артиллеристы. Политрук не знает много того, что знает командир, который имеет специальное военное образование. Политрук может служить в артиллерии, в танковых войсках и т.п.

- Да, у нас есть артиллеристы.

Устраивают мне экзамен, начинают спрашивать по теории. Первый вопрос был задан о математической формуле ожидания, потом о теории умножения и сложения, теории стрельбы и практические замечания по стрельбе, о материальной части пушки-гаубицы. Я очень спокойно на все вопросы отвечал. После этого он докладывает немецкому офицеру, что, мол, он безусловно не политрук, поскольку политрук так свободно разбираться в этих вопросах не может. Этот вопрос отпал.

Теперь насчет еврейства. Я должен извиниться перед вами, что должен говорить так, как все это проис-

- 110 -
ходило. Меня подвели к окну, где было светлее, и предложили обнажиться. В этот момент я не мог говорить, что нечего, мол, меня смотреть как еврея, потому что я действительно еврей. Внезапно мне пришла в голову мысль сказать следующее:

- Когда мне было 16 лет, у меня был нарыв (я такие случаи знаю). Мне врач сказал, что необходимо разрезать кожицу, чтобы можно было лечить. И он мне это сделал.

- Ну-ка, повернитесь туда, сюда.

Я слышу, что эти два немецких врача говорят: да, действительно "операцион".

До этого я не знал, что у меня что-то похожее на какую-то операцию. В действительности оказался какой-то разрез зигзагообразный, похожий на шов. Они решили, что действительно была операция. Я не был уверен в том, что они мне поверили. Слышу:

- Застегнитесь...

В комендатуре был подвал, глубокий, залитый цементом. Меня бросили, туда. На полу - замерзшая вода. Там сидел один русский за какой-то побег. Через некоторое время бросили туда шестерых евреев, которые на дворе кололи дрова. Я старался держаться от них в стороне. Если они со мной разговаривали, я не отвечал по-еврейски, говорил исключительно по-русски. Среди этих евреев был один переводчик в лагере по имени Ефим, его страшно избивали. Что над ним только не делали! Ему железными палками пробили в нескольких местах голову. Когда он терял сознание, обливали водой и снова через десять минут били по голове и приговаривали: "Вы нас хотели уничтожить за 25 лет, мы вас уничтожим за год, понял, Ефим?" "Вы" это, значит, евреи хотели уничтожить их всех... Ефим отвечал: "Понял".

- 111 -
Продолжаю сидеть в этом подвале. Причем нас совершенно не кормили. Только на второй или на третий день один раз в день стали выдавать жидкую баланду, которая варилась из каких-то отбросов, это была жидкая, мутная водичка, пол-литра или четверть литра приходилось на человека.

Однажды в воскресенье, это было через несколько дней после того, как я попал в подвал, заходит полицай. Я нашел в углу подвала заржавленный гвоздь и решил, когда меня поведут на смерть, а я был уверен, что приговорен к смерти, я вскрою себе вену, чтобы легче было умереть. Итак, утром в воскресенье заходит полицай и говорит: "Юда, выходи!"

Я не знал, имеет ли он меня в виду в числе этих евреев или обращается только к ним. Поэтому я продолжал стоять в углу. Все шестеро евреев встали и пошли к выходу. Когда последний вышел, он закрыл за ними дверь. Я остался. Я понял, что они меня евреем не считают. Тут же наверху этих шестерых евреев расстреляли. На второй день меня повели наверх, причем устроили очную ставку с Волковым, которому я писал записку. Спросили, знает ли он меня.

- Знаю.

- Получали записку?

- Нет, не получал.

Переводчик в это время сказал, что "если бы мы вас считали евреем, вас давно бы в живых не было". Когда мы с ним разговаривали, недалеко стоял немец и о чем-то говорил с полицаем. Видимо, этот немец изучал мое лицо и диалект, чтобы установить, еврей ли я. Вдруг оттуда раздается вопрос: знаю ли я немецкий язык? Говорю, что немецкого языка не знаю, знаю английский. Они считают, что если еврей, он обязательно должен знать немецкий язык.

- 112 -
После этого меня снова спустили в подвал. На следующий день говорят: "выходи" и ведут в лагерь. Это было после шести суток нахождения в подвале. Оказывается, на следующее утро должна быть отправка комсостава из этого лагеря. Я считался офицером. Отправляют в г. Могилев. Приводят в лагерь, помещают в комнату. Полицаи этого лагеря кладут меня на пол, ставят одного часового, чтобы всю ночь стоял возле меня. Наутро я должен был отправиться куда-то дальше. Утром с группой комсостава доходим до станции. Оказывается, нет свободных вагонов. Нас отправляют обратно. Доходим до ворот лагеря. Их отправляют в лагерь, меня опять в подвал.

Тогда было так: если отправка не произошла, нужно ждать отправки месяца два снова. Находиться в этом подвале хотя бы еще несколько дней было равносильно смерти, потому что к этому моменту я уже распух и еле стоял на ногах. О той обстановке нельзя даже рассказывать. Интересно туда поехать и там на месте показать и рассказать.

Когда проходил мимо комендатуры с этим полицаем, говорю ему,

- Разрешите мне войти в комендатуру лагеря.

- Зачем?

- Мне нужно попросить коменданта об одной вещи.

Он меня вводит. Стоит переводчик. Я ему говорю:

- Передайте господину лейтенанту, что я прошу меня или расстрелять или повесить, как вам угодно, если я этого заслуживаю с вашей точки зрения, или отправить меня в лагерь, где находятся военнопленные, больше находиться в этом подвале я не в состоянии, ибо тут меня ждет смерть, но медленная. Если вы решили меня уничтожить, то уничтожьте поскорее.

Этот лейтенант на меня смотрит, смотрит и говорит:

- 113 -
- Отправить его в лагерь.

Как все в мире бывает относительно, так и счастье относительно. Я вышел из комендатуры счастливый, несмотря на то, что этот лагерь был лагерем смерти. Люди там умирали от голода. Но лагерь по сравнению с подвалом был величайшим счастьем для меня. Я даже с полицаем по дороге поделился своей радостью.

Меня отвели в тот лагерь, где находились все военнопленные. Поместили в отдельной комнате. Приставили старика, который должден был за мною следить и не спускать с меня глаз. Из лагеря, как других, меня не выпускали на работу в лес или еще куда-нибудь. Должен был работать внутри лагеря. Началась ранняя оттепель. Впрягшись в тачку, я должен был свозить мусор в кучу во дворе. Но я был так истощен, что однажды в этой упряжке упал. Там был врач. Он сказал, что мне обязательно надо лечь в госпиталь. Такое разрешение было получено. Меня повели в госпиталь, где я раньше лежал с тифом. Через несколько дней выписывают. Попадаю в тот лагерь, где мне устраивали допрос и где полицай Иван Иванович меня, как еврея, разоблачил. Они считали, что я уже расстрелян, очень удивились, что я остался в живых.

На следующий день утром после того, как я прибыл в лагерь, была большая отправка почти всего лагеря. В числе других и я был отправлен.

Перед отправкой этот самый Иван Иванович вывел меня из строя и сказал старшему' конвоя - немецкому офицеру, что это опасный человек, который убегал, и за ним надо все время следить.

Сели в эшелон и поехали в лагерь в г. Бобруйск. В этом Бобруйске я пробыл всего несколько дней. Нас отправили дальше в Молодечно. В Молодечно были недели две. Оттуда большим транспортом снова от-

- 114 -
правили дальше. По дороге узнали, что едем в Ригу. В вагоне было 10 или 11 человек, с которыми мы решили бежать из вагона. Вскрыли пол. Под утро, когда движение было очень медленным, мы на ходу поезда выпрыгнули. Один только человек не успел спрыгнуть из одиннадцати.

Шатались дней пять по лесам, по деревням. Через пять дней нас поймали в деревне. Поймал один поляк или латыш, который служил полицаем у немцев. Так как это было по дороге из Риги, нас направили в лагерь в Риге, где уже находился наш транспорт, причем они не узнали, что мы бежали из эшелона.

Оказались в этом лагере. Условия там в отношении пищи были ужасными. В Риге я был 15 суток. Вместе с другими меня отправили дальше в Германию.

1 или 2 мая, точно не помню, прибыли в г. Фаллингбрстель. Это центральный лагерь военнопленных, который носил название Х1-Б. Там всех военнопленных регистрировали (имелась картотека), фотографировали, брали отпечатки пальцев, записывали опреденные данные биографического характера, специальность и т.п. Я записался как Минаков Михаил, специальность - кочегар. Номер мой был 124045.

Через несколько дней 137 человек направили на работу в Брауншвейг на завод "Миаг". На этом заводе я работал чернорабочим в 16 цеху. Познакомился с одним немцем, который показывал себя нашим сторонником. В разговорах я чувствовал, что он симпатизирует больше Советскому Союзу, чем Германии, причем это был 1942 год,- год, когда немцы имели большой успех в Африке и на Востоке. Он говорил все время: "Конечно, Россия победит, Германия потерпит поражение". Мне это очень нравилось. Мы с ним подружились. Он меня познакомил со своим дядей-ста

- 115 -
риком, который работал в другой мастерской мастером. Он был на этом заводе секретарем подпольной коммунистической ячейки. Они особенно ничем не занимались, но они как бы держали свое ядро до определенного времени. Я с ними имел несколько бесед и вел очень частые беседы с немцами, которые работали в цеху.

За мной начали следить. Этот Гельмут мне однажды говорит, что некоторые социал-националисты, которые работают в цехе, начинают заговаривать насчет меня, а именно, что я занимаюсь пропагандой, что я, конечно, еврей. Очевидно, я навлек на себя подозрение потому, что здесь начал говорить по-немецки. В лагере среди солдат я по-немецки не говорил. Он мне посоветовал бежать, т.к. иначе меня здесь уничтожат. Такой случай уже был на заводе, когда за пропаганду в цеху нашего русского военнопленного повесили.

Сговорился с двумя товарищами о побеге.

В конце июля 1942 года, когда работали в ночную смену, в 12 часов во время перерыва вышли из цеха. Немец раньше нарисовал мне схему завода, где можно пройти так, чтобы выйти на окраину города, обозначил, куда двигаться дальше.

Я бежал ночью со своими товарищами. Шли ночью, днем отдыхали. Питались тем, что находили по дороге. Большей частью картошку варили, капусту, морковь.

Через пять дней - это было в воскресенье, - мы остановились в одном лесу. Немцы как раз находились в этом лесу. Увидели нас, крикнули "Иван!" и сразу вскинули винтовки. Мои товарищи растерялись, подняли руки и сдались. Я побежал через лес, где были густые кусты. Они стреляли вдогонку. Мне удалось скрыться. Взобрался на дерево и сидел на нем до самого вечера. Таким образом остался один. Двигался на восток.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.16.38 | Сообщение # 140

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 116 -
Между прочим, у меня не было с собой ни компаса, ни карты. Ориентировался по звездам. Шел 25 дней. Приключений по дороге было страшно много, например, такого порядка.

Когда я остался один, то питался исключительно сырыми овощами и сырой картошкой, потому что разжигать костер не решался. Хлеба совершенно не ел. Был страшно истощен. Юноша молоко пил. В каждой деревне немцы выставляют молоко у дверей. Каждый хозяин имеет свой номер на бидоне. Утром приезжает машина с маслозавода и забирает это молоко. Когда идешь ночью, находишь это молоко, стоящее на улице. Мне страшно хотелось хлеба. Поэтому я даже решился забраться в чужую квартиру. Подошел к одному дому на окраине большого села. В первом этаже я ничего не нашел, во втором этаже все было закрыто. Увидел дверь на третьем этаже. Дверь открылась. В темноте нащупал некоторые предметы, по этим предметам определил, что это кухня, - плита стоит, кастрюля. Нащупал буфет, стал шарить по буфету. На буфере стояли стаканы, разная посуда. Когда я шарил в темноте, все это звенело, производило шум. Чем больше старался, тем больше шуму было.

Нужно сказать, что к этому времени я успел по дороге переодеться во все штатское. Костюм нашел, а шапка была военная, на ней написано: Совет Унион. Шапку в этой кухне нашел, сразу надел, а свою старую шапку военнопленного всунул в свой мешок. Когда я искал хлеб в буфете, услышал, что в соседней комнате кто-то разговаривает. Я мог бы уйти, но стремление найти хлеб было настолько сильным, что я решил: пока не найду - не уйду. Слышу, кто-то поднимается с постели и идет в кухню. В этот момент я нащупал буханку хлеба. Схватил этот хлеб в левую руку, мешок

- 117 -
взвалил на плечи. Человек подходит к кухонной двери. С левой стороны была ниша в стене, дверь открывалась внутрь комнаты. Бросив мешок на плечи, я прислонился к стене, думал, что меня не увидят, - как страус, который голову прячет под крыло. Мешок выглядывал из-за двери. Человек входит в кухню, включает свет. Я через щель вижу, что он в белье, лет тридцати пяти. Сразу подошел к буфету, видит, что там все разрыто, все не на месте. Тут же поворачивается в мою сторону. Увидел мешок, стал кричать и дверью прижимает меня к стене. Я в первый момент растерялся и стал с ним говорить по-русски. Он больше меня растерялся. Кричит своей жене: "Мари!" Она испугалась и не идет. Через несколько минут он отпускает дверь. Я стою перед ним. Вид у меня был ужасный: руки в ранах, потому что я копал картошку руками; большая борода. Ясно, что один вид мой его испугал. Причем стою в его фуражке: он этого и не заметил. Я тоща ему по-немецки стал говорить, что я двадцать два дни ничего не ел, что я вынужден был забраться в чужую квартиру, чтобы достать хлеба. Когда он услышал, что я двадцать два дня не ел, он вынул из моей руки хлеб, взял нож, отрезал ломоть хлеба и дал мне, причем сказал: "Этот хлеб на целый день для троих человек, у меня жена и ребенок, поэтому я дать больше не могу". Потом спрашивает: "А что у тебя в мешке?" Я вынимаю морковь, картошку. Говорит: "Клади обратно и уходи, чтобы я тебя больше не видел!" Я спустился по лестнице и ушел.

Обыкновенно, когда я подходил к какому-нибудь селению, я старался найти такое место, где можно было бы под утро спрятаться во ржи или в пшенице и целый день пролежать там.

Был такой случай. Подхожу к селению. Мне пока-

- 118 -
залось, что это деревня. У деревни не было удобного места, где можно спрятаться. Поэтому решил проскочить деревню в надежде найти подходящее место за деревней. Иду, вижу, что деревня не кончается, наоборот, дома увеличиваются. Начинают встречаться люди. Чувствую, что залез в какой-то городишко. Назад возвращаться тоже нельзя, значит, должен идти вперед. Навстречу стали попадаться военные немцы, спешившие на службу. Было часов пять утра. Я свой мешок, который нес на плече, свернул и взял под руку и принял беспечный вид. Когда военные равнялись со мной, я насвистывал какую-то песенку, будто я рабочий, который идет с работы или на работу, чтобы не вызвать подозрения. Стали попадаться навстречу хозяйки. Вижу, что меня скоро должны поймать, - кто-то в конце -концов обратит на меня внимание.

Проходя мимо сквера, заметил в стороне кусты. Причем раздвинуть их было очень трудно, так как они стояли сплошной стеной у деревянного забора. В момент, когда по улице никто не проходил, юркнул в эти кусты и там спрятался. Ни сидеть, ни лежать в этих кустах было нельзя. В таком скрюченном состоянии я там застыл. Через минуту прошел человек, потом проехал велосипедист. Таким образом просидел до семи часов вечера, пока стемнело.

Переживания были ужасными. Когда дети вблизи играли, мне все казалось, что они раздвинут кусты и меня откроют. Слышал каждое слово проходящих людей. Они могут случайно посмотреть. Вижу из-за кустов всю жизнь улицы. Напротив в доме хозяйка готовит обед на веранде, ожидая мужа. Вся жизнь с утра до вечера прошла у меня перед глазами. Когда стемнело, я вылез оттуда, причем оставил там перочинный нож. Таких случаев было несколько. В течение месяца

- 119 -
все время был под открытым небом, под кровлей ни разу. Обмундирование у меня было неважное. Был без пальто, без плаща, часто приходилось спать и "отдыхать" под дождем. Если залягу в пшенице или во ржи, подняться не могу. Я должен был в согнутом состоянии спать или забываться сном.

Через месяц прохожу через одну деревню. Ночь была светлая, светила луна. Вышел на край деревни. Слышу: музыка играет, потом аплодисменты. Из помещения выходят. Ожидал минут 10-15. Мне показалось, что все вышли. Вышел из палисадничка крайнего дома и пошел по улице. И тут навстречу - несколько солдат. Прошли мимо меня. Когца отошли шагов 15-20, они стали что-то кричать. Я им показался подозрительным. Это был крайний дом, дальше начинался лес. Им показалось подозрительным, что человек пошел из леса. Они меня догнали, задали несколько вопросов. Сразу поняли, что я иностранец. Тут же задержали. Повели в жандармерию ближайшего города. Жандарма долго не находили. Наконец, встретили его на улице. Мои провожатые доложили, что поймали беглеца. Он задал мне какой-то вопрос, я не понял. Шел он со своей женой. Он оставил ее. Не успела она отойти два шага, как он подбежал ко мне и с большой силой ударил по щеке.

Привели меня в жандармерию. Из жандармерии отправили в тюрьму. Когда он меня вел, бил меня носками сапогов. Сняли отпечатки пальцев. Через несколько дней за мной приехал солдат из Брауншвейга, т.е. откуда я бежал. Они навели справки. Между прочим, у них эта служба хорошо поставлена. Когда кто-нибудь из военнопленных бежит, они сообщают во все концы, что такой-то, с такими приметами, бежал, такие-то отпечатки пальцев.

- 120 -
Итак, за мной приехал солдат и повез в Брауншвейг. Там меня избили и посадили в карцер. В течение суток не получал никакой пищи. Перед отправкой из этого карцера ко мне пришел переводчик этого лагеря некто МИХАИЛ - военнопленный. Часовой стоял очень хороший: принес буханку хлеба, суп. Я все это в один присест съел.

Наутро в четыре часа меня отправили в штрафной батальон в Фаллингбостель, куда прибыл первого мая. Это центральный лагерь, где находился штрафной батальон, т.е. сюда помещали беглецов, которых поймали, или тех, кто вел пропаганду.

Прибываю туда, вхожу в канцелярию, меня регистрирует немец Пульман. Там был такой закон: когда приводят в штрафной батальон, делают "вступительное" избиение. Меня раздели, ввели в умывальную комнату. Я должен раздеться и встать в согнутую позу. Гриша-полицай стоит сбоку, у него длинная толстая плетка, которая к концу утончается. Внутри этой плетки проволока, на конце железный наконечник.

Когда он вел меня туда, я знал, что он будет меня избивать, говорил по дороге, что я ослабел, наверное, не выдержу, просил бить меня "немного полегче". Он сказал: "Мне все равно".

Первые три удара я выдержал, стиснув зубы, не кричал. На четвертом ударе я закричал не своим голосом, просто не помнил себя. Я руку старался все время подсунуть инстинктивно, но он руку отрывал, иначе он бы ее мне перебил. Страшны не так сами удары, как ожидание их. Бил он медленно. Я, наклонившись, не знал, когда он меня ударит. Нервное ожидание удара было страшнее всего. Я жду - вот-вот ударит, - а удар следовал не в ту секунду, когда я его ожидал. Это было ужасно. Он ударит - и затем протянет по телу. Рубцами

- 121 -
все тело покрылось. На восьмом ударе у меня нервы не выдержали... Он продолжал и после этого бить меня. И ударил не 10, а 11 раз, потому что я вел себя недисциплинированно с его точки зрения. Если бы он ударил быстро десять раз, это было бы не так страшно, больно, конечно, но не так.

После избиения отполз на нары. Минут через пять кричит полицай: "Иди, убирай за собой!" Нашел в углу тряпку, должен был все вытереть. Через полчаса погнал на работу. Я сказал, что не могу идти. Никаких разговоров, исключений нет.

Работа для штрафников заключалась в следующем: мы таскали во дворе песок в больших деревянных ящиках. Этот песок переносили с места на место: с одного на другое, с другого на третье. Над нами стоял другой полицай, ПАВЕЛ, с палкой. Нас заставляли раздеваться до пояса. Если кто-нибудь не так быстро работал, насыпал песку недостаточно полно, полицай бил по спине.

Я стал быстро опухать. У меня сердце было неважное после всего пережитого и после этого избиения. Питание было исключительно плохое. Давали грамм 200-250 хлеба очень некачественного. Суп давали из каких-то корней без всякого жира, просто корешки и вода, литр в день, не больше. Я опух, причем так, что меня родная мать не узнала бы. У меня глаз не было видно. Руки были такие толстые, лицо, ноги распухли. Вода везде, во всем теле. Самостоятельно не мог подняться на третью ступеньку лестницы в барак. Нужна была посторонняя помощь, ноги не слушались, они мешали друг другу, а на ногах у нас были деревянные колодки, которые резали ноги. Чувствую, что наступает конец. Очевидно, я должен погибнуть, а на работу ходить заставляют. Я должен все равно таскать

- 122 -
эти ящики. Единственный выход - попасть в лазарет, а штрафников в лазарет не кладут. Если начальник лазарета захочет, он может это сделать.

Иду однажды в лазарет. Ведет меня полицай. Там меня посмотрели, отправили обратно. Тогда я случайно вырвался за проволоку и пошел в лазарет. Вечером пришел. Начальником лазарета был русский АНАНЬЕВ Кирилл Герасимович. Вышел из своей комнаты. Я говорю:

- Доктор, разрешите мне с вами поговорить.

- Сейчас нечего вам приходить, приходите завтра, -говорит. Я говорю:

- Пришел с вами поговорить не как с врачом, а как с человеком.

Он посмотрел на меня, что-то почувствовал.

- Хорошо. Сейчас выйду.

Вышел. Сели мы с ним на улице на лавочке. Я ему рассказал все, мне терять было нечего. Если он меня продаст, я погибну, если не продаст, останусь в лазарете. Другого выхода у меня не было. Я ему говорю:

- Если вы меня положите в лазарет, я останусь живой.

Он подумал и говорит:

- Хорошо, приходите завтра утром, я вас положу в лазарет.

Я утром пришел и лег. За мной стал ухаживать старший фельдшер САП ЕЛЬ Иван Ефимович - добрый такой старик, который ко мне очень привязался, приносил мне суп, где-то доставал картошку. Правда, опухоль у меня долго не проходила. Иван Григорьевич (врач) сделал несколько уколов. Вода у меня вся вышла. После этого я превратился в скелет, ноги стали тонкие, как палочки. Я так ослабел, что самостоятельно под-

- 123 -
ниматься с постели не мог, даже поднести ложку ко рту не мог, потому что руки не действовали. Нашлись такие товарищи, которые меня кормили.

Итак, я лежу в этом лазарете. Около меня часто собирался медперсонал из русских. Большинство санитаров были без образования. Врачи, хотя бы тот же Ананьев, не имели никакого медицинского образования. Просто заявил, что он врач, а фактически около медицины и близко не стоял. Они любили слушать то, что я им рассказывал. Для того, чтобы заработать кусок хлеба, я выдумывал различные истории. Одним словом, я их развлекал, а они меня поддерживали.

В лазарете я лежал довольно долго. В конце 1942 года со мною из числа больных в лазарете начали знакомиться другие, которые лежали там. Мне рассказывали о Советском Союзе, о том, что там делается.

У нас возникла такая мысль, что мы, находясь в плену, далеко от своей родины, должны что-то делать, как-то помогать нашему Союзу. Как помогать? В какую форму это должно вылиться? Этого мы точно еще не знали и не представляли. Главное, к чему мы стремились, - во что бы то ни стало не работать на немцев. Если кто будет вынужден работать, он должен это делать спустя рукава и, наоборот, вредить. Немцы не должны получать от нашей работы никакой пользы, а нам нужно вести разъяснительную работу против тех, кто хочет вступить в немецкую армию, разъяснять политику Советского Союза, так как среди многих военнопленных находились такие, которые вели пропаганду против Советского Союза.

Этот Ананьев как врач ходил в другой лагерь - там была аптека, - где находились французы, сербы, югославы. Однажды он ко мне приходит и говорит, что его спрашивали французы и югославы, что из себя пред-

- 124 -
ставляют все партии, которые существуют в мире, программы этих партий, к чему стремятся такие партии как коммунистическая, социал-демократическая, монархическая, анархическая, лейбористы, рабочая партия. Какая между ними разница? Могу ли я им это объяснить? Я сказал, что могу. Я уже стал немножко лучше себя чувствовать. "Принеси мне бумаги и карандаш, я все это напишу, а те отнеси туда и расскажи".

В течение нескольких дней я писал. Он отнес это туда. Постепенно стали интересоваться все больше и больше, стали задавать другие вопросы. Я в письменном виде все описывал. Конечно, это было очень рискованно. Если бы немцы нашли эту переписку, то не поздоровилось бы тому, кто передает и кто пишет.

В конце 1942 года мы организовали группу, члены которой занимались пропагандой против национал-социализма, против полицаев, боролись за улучшение положения военнопленных в лагерях.

В 1942 году все это носило зачаточный характер. В 1943, году мы: я, Алалыкин Аркадий Владимирович, Чернышев, Карташев, Пчелкин Ф.Е. собрались и провели совещание. Выбрали руководителя. Руководителем все решили выбрать меня. Я согласился и взял на себя обязанность руководить этой группой.

В это время мы ставили своей задачей связаться с иностранными товарищами, которые находились в другом лагере, через Карташева Сергея. Мы познакомились с французом Леоном, фамилии я не знаю. К тому времени я стал довольно хорошо себя чувствовать.

Однажды я решил, что должен сам пробраться во французский лагерь. Для того, чтобы пробраться в этот лагерь, надо было подкупить часового у ворот этого лагеря. Немцев легко можно было подкупить. Если дади-

- 125 -
те несколько сигарет, он вас пропустит, а сигареты мы получали от французов.

Таким образом я однажды туда пробрался. И в этом французском лагере через Леона сговорился с одним социал-демократом МАРСЕЛЕМ. Это такой социал-демократ, который больше примыкал к коммунистической партии, чем к с,- д. Рассказываю ему о том, что у нас делается, какие перед нами задачи, что мы собираемся сделать. Я часто стал ходить к этому Марселю и ближе знакомиться. Он меня познакомил с одним сербом по имени Владек Крестник, студентом медицинского института, работавшим во французско-сербском лазарете врачом или помощником врача. Владек Крестник в свою очередь познакомил меня с некоторыми сербами - Чича, Чайничек (чех, но из Сербии), Мирко и другими. Это знакомство помогло развернуть нашу работу. Владек Крестник познакомил меня с бельгийцем Генри КОРНЕЛИ[1], адвокатом по образованию, кличка его была Пит. Он организовал в это время коммунистическую группу из французов и бельгийцев. Член партии с 1938 года, участник боев в Испании на стороне республиканцев. Человек, который наши идеи воспринял сердцем в буквальном смысле этого слова. Он часто говорил: моя религия - это диалектический материализм. Человек исключительного обаяния. По характеру очень хороший. Предан этой идее, проникнут ненавистью к немцам и их системе и большой любовью к Советскому Союзу. В Советском Союзе никогда не был, но страшно любит русских.

Когда я говорю о нем, то без волнения не могу го-

[1] Ошибка стенографистки: имеется в виду Анри Корниль.

- 126 -
ворить. Не любить его нельзя. Его любили все исключительно. Личной жизни он не знал. Если он получал какой-нибудь пакет из дома, то моментально это делил со своими товарищами и нашими русскими. У него была возможность достать часы, но он их не доставал, потому что считал, что в условиях плена это преступление: "Я могу узнать время и по солнцу, мне часы совершенно не нужны".

Обходился самым незначительным минимумом. Куска хлеба ему было вполне достаточно. Шоколад, консервы - все это он раздавал. Через этого Генри Корнели, которого мы называли Питом, достали пишущую машинку.

Этот Генри Корнели был фертраунгсман - доверенное лицо от военнопленных французов, бельгийцев. Так как французы, бельгийцы, сербы были зарегистрированы в Красном Кресте, то по международным законам Красного Креста каждая национальность должна была иметь своего представителя от военнопленных, которые защищали их интересы перед немцами. Допустим, бежал кто-нибудь. В суде этот доверенный выступал как адвокат. У русских таких защитников не было, потому что мы были вне закона. Мы не были зарегистрированы ни в каком Красном Кресте, никто с нами не считался, с нами можно было сделать, что угодно.

Пит был по образованию адвокат. Он достал стеклограф. А как фертраунгсман имел в лагере отдельную комнату, где у него были дела, папки. Он был официальное лицо в лагере, имел право под охраной немецких солдат посещать лагеря военнопленных, проверять их положение, выслушивать их жалобы и т.п.

Кроме того, в сербском и французском лазарете был отдельный барак, где находились заразные боль-

- 127 -
ные. Туда немцы очень боялись ходить, вообще они страшно боятся болезней. Там была отдельная комната, где находились личные вещи военнопленных: чемоданы, ящики и т.п. Ключ от нее был у одного из наших югославских товарищей. У нас в одном из чемоданов находился радиоприемник, стеклограф, машинка. Радиоприемник посылался из Франции по частям посылками, которые шли от родных. Кроме того, очень часто из Франции приезжали врачи, которые работали в лазаретах военнопленных. Отработает положенное время в лазарете, уезжает во Францию, вместо него приезжает другой врач. Так как наша организация была связана с компартией Франции, то устраивали так, что приезжали такие товарищи, кто уже был в курсе дела. Приезжали с инструкциями и привозили приборы в разобранном виде. Здесь мы эти приборы собирали. Но вся эта работа не выходила далеко за пределы нашей организации.

ШТАЛАГ - это центральный лагерь, куда прибывают военнопленные. Здесь они регистрируются. Из этого лагеря немцы посылают определенное количество людей на заводы в разные города, т.е. определенная область обслуживается определенным лагерем. Команд в этом лагере 600. Обслуживали такие города как Ганновер, Брауншвейг, Геттинген, Дрютте и др. Завод дает заявку в этот шталаг, что требуется такое-то количество рабочей силы, в зависимости от количества военнопленных в этом шталаге. Посылают 100 человек, 200, тысячу человек и т.д.

Мы использовали положение своего лагеря в своих целях. Так как люди уезжали отсюда в различные места на гранатные заводы, на танковые, на авиастроительные, перед ними ставим задачу, что по приезде туда должны организовать саботаж, что задача

- 128 -
состоит в том, чтобы не помогать Германии, а, наоборот, вредить.

В этот момент мы также проводили работу среди военнопленных против вступления в зенитную артиллерию. Немцы тоща проводили большую кампанию по вербовке в зенитную артиллерию. У них в артиллерии не хватало своих солдат, поэтому они брали военнопленных. Большинство брали насильно. Они должны были обслуживать батареи, которые стреляли по самолетам американцев и англичан.

Когда они уезжали, мы говорили: ты идешь не по своей воле, когда ты придешь, ты должен вредить, а не стрелять, или стрелять так, чтобы снаряды не попадали в самолеты, выводить из строя орудия, засыпать песком. Все делать, что только можно, и бежать!

Это была такая пропаганда, которая не носила стройного характера. Мы "встречали людей, говорили с ними, они уезжали, и мы их теряли из виду, никакой связи с ними не было.

Мы говорили с такими людьми, которых раньше проверяли. В военнопленных лагерях люди часто беседуют. Во время беседы узнаешь отношение, настроение, узнаешь, кем он был раньше. Чувствуешь, что он настроен против всех немецких порядков, что он ненавидит немцев, что готов совершить какой-либо акт, чтобы оправдаться перед лицом своей родины, перед своими родными, чувствуешь, что человек горит, но не знает, что делать. Начинаешь его постепенно подготавливать, ставить перед ним определенные задачи, разъяснять ему, что он должен сделать и как он это должен сделать. Мы вербовали, в основном, из числа штрафников, которые отбывали наказание, так как штрафники большею частью были люди наши, которые не могли примириться с пленом, которые долж-

- 129 -
ны были что-то сделать. Раз он бежал, значит, с ним можно разговаривать. Поэтому с штрафниками мы разговаривали смело. Узнаем, что штрафник такой-то должен ехать на такой-то завод. Начинаем его со всех сторон обрабатывать.

Я лежал в лазарете, но он не был изолирован от лагеря, можно было ходить из одного барака в другой. Наши бараки 57-58, там были бараки 55-56 и 54-45. Это все были рабочие бараки, в которых находились военнопленные. Мы могли туда ходить и они могли к нам приходить. Правда, ночью это было нельзя.

В это время в 1943 году начинает образовываться власовская армия, которая иначе называлась РОА. Начиная с 1 января 1943 года выпускается газета "Заря" -орган Власова. На страницах этой газеты ведется пропаганда против Советского Союза, за Гитлера и за вступление в эту организацию. Мы, конечно, вели пропаганду против вступления в эту армию. Говорили, что тот, кто идет в эту армию, является предателем и изменником: раз он помогает немецкой армии, он враг Советскому Союзу. Сотрудники власовской газеты и пропагандисты, которые были в лагере из числа власовцев, носили немецкую форму. Эти пропагандисты Власова старались доказать, что мы обязаны помогать Германии, поскольку она борется против общего врага - большевиков, мы должны освободить Россию от жидов и коммунистов. Наша святая обязанность - воевать рука об руку с немцами. Мы должны быть благодарны немцам, поскольку они подняли первые меч против "злейшего врага человечества".

Спустя несколько месяцев наша работа начала оформляться в более стройные формы. В мае 1943 года мы собрали более расширенное совещание, на котором конкретно составили программу нашей ра-

- 130 -
боты. В комитете распределили обязанности между членами, кто и что должен делать, каковы обязанности каждого члена комитета. Самое главное в это время -это работа по вербовке и отправке в команды с регистрированием каждого человека. Каждый человек, уезжающий в команду, получал от нас инструкцию, которая, между прочим, была написана мною. В этой инструкции было сказано, как он должен по прибытии на место организовать группу, какие перед ней ставить задачи.

Принцип нашей работы заключался в том, чтобы охватить большее количество людей, но так, чтобы люди друг друга не знали, потому что иначе при провале одного человека могли провалиться и другие. Поэтому у нас работа шла по системе троек - по цепочке. Это значит, что один человек из нашей организации подбирает себе двух человек, каждый из этих двух подбирает себе еще двух и т.д., причем каждый знает только эту тройку. Вначале работали пятерками, потом перешли на тройки. К этому пришли путем опыта в конспирации. Я по цепочке передаю этим двоим, они передают остальным тоже по цепочке.

Нужно сказать, что. были некоторые ошибки в нашей организации, а именно: мы слишком расширили руководящий состав организации и знали друг друга, т.е. мы участвовали в совещаниях, где было 14-15 человек. Это являлось нашей ошибкой, потому что при аресте в 1944 году некоторые товарищи, которые не выдержали пыток, выдали кое-кого. Если бы не такая система, то пострадало бы меньше людей.

В мае месяце 1943 года было совещание, на котором присутствовали следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич - москвич, Ананьев Кирилл Герасимович, Чернышев Михаил Иванович, Сахно Влади-

- 131 -

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.17.42 | Сообщение # 141

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 131 -
мир, Стэн Адам, Артамонов Иван, Приказчиков Василий, Корчагин Алексей - студент, Пчелкин Федор, Марченко, Падалко Павел и я - всего 13 человек.

На этом совещании был выбран Комитет, т.е. руководящее бюро этого комитета в числе трех человек, куда вошли: МОРОЗОВ Василий Матвеевич, ЧЕРНЫШЕВ Михаил Иванович и я (МИНЦ Макс Григорьевич), остальные были членами Комитета. Всего в Комитете было 13 человек.

В мои обязанности, кроме руководства Комитетом, входило еще руководство военным отделом этой организации, и, во-вторых, связь с иностранцами и иностранными лагерями. Эта же обязанность лежала и на Стэне.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА, кроме руководства Комитетом, входило руководство редакционно-издательским отделом (он сам писатель).

В обязанности ПРИКАЗЧИКОВА входило инструктирование отъезжающих команд и выдача инструкций.

В обязанности ПЧЕЛКИНА - руководство и организация побегов, помощь уходящим в побег.

На ПАДАЛКО лежало руководство особым отделом.

Все эти обязанности были распределены на только что указанном мной совещании.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА и СТЭНА входила подготовка листовок на немецком и русском языках, перевод английских листовок, которые сбрасывались самолетами, перевод их с немецкого на русский язык и распространение среди военнопленных. Затем, организация печатания на машинке и на стеклографе листовок на русском и немецком языках, а также воззваний, приуроченных к определенным дням, например, к годовщине Октябрьской революции, к годов-

- 132 -
щине войны. Они должны были написать содержание этих листовок и передать на рассмотрение Комитету. Печатанием листовок занимались мы все.

Военный отдел занимался (этим ведал я) подготовкой и учетом военного состава из военнопленных. Подготовка заключалась в том, чтобы проверить знание военного дела и даже, когда позволяло место и время, проводить теоретические занятия, составление схем военных объектов, лагерей и близлежащих объектов немцев, составление схем охраны лагерей и распределение обязанностей между членами Комитета на случай выступления в том случае, если придут русские или наши союзники, т.е. по цепочке передать приказ о выступлении, подготовка вооружения, план немецкого городка, где находились немецкие команды.

Оружие )» нас было спрятано. Мы находили его таким образом: наш человек, который работал по нашим заданиям на другом каком-нибудь заводе или фабрике, передавал гранаты, взрывчатые вещества, а мы прятали вд в землю. В особенности это делали девушки, которые были угнаны в немецкое рабство. При выходе из лагеря, конечно, были обыски, но гражданские, угнанные в немецкое рабство, не так строго охранялись, как военнопленные в лагерях. Поэтому гражданские умудрялись выходить за проволоку. У нас было даже несколько пулеметов спрятано в лесу. Это было сделано через наших товарищей, работавших на зенитных установках, тех, что были насильно угнаны как зенитчики. Во время воздушных тревог они по большей части прятались в блиндажах, если только самолет не пролетал через их зону. Но во время стрельбы немцы были так заняты, что русские, находившиеся на батарее, могли свободно разгуливать и в это время они крали оружие. Сначала украденное оружие пряталось

- 133 -
в укромном месте, потом переправлялось куда нужно было.

Обязанности особого отдела заключались в том, чтобы охранять нашу организацию от проникновения чуждых нам элементов, которые хотели бы войти в организацию с тем, чтобы ее разложить или предать гестапо, т.е. следить за чистотой организации. Затем, в задачу особого отдела входило разузнавать, кто из военнопленных работает на гестапо, и в случае какой-либо опасности для нашей организации, исходящей от военнопленных, завербованных гестапо или абвером, физически уничтожать такого человека, если только чувствовалось, что он узнал кое-что, у него есть материал и он собирается предать нас. Таких случаев было много, когда особый отдел или отравлял или просто убивал их.

В задачу тов. ПРИКАЗЧИКОВА, который инструктировал отъезжающие команды, входила обработка наших советских людей, особенно из числа штрафников. Но это было не только его обязанностью, но и всех членов Комитета. Он должен был регистрировать эти команды, отмечать, как они действуют.

Каждый человек, которого мы обрабатывали, должен был знать только того, кто инструктировал, и что он посылает его от лица организации, а он сам не должен знать, кто в нее входит. Поэтому, если мы обрабатывали, например, какого-нибудь Иванова, которого должны были использовать для работы на периферии, мы так и делали. Приказчиков вел толстую зашифрованную книгу, куда записывал всех отъезжающих на периферию, на заводы для организации местных групп, он снабжал их инструкциями, которые назывались "памятка-инструкция". В ней говорилось о том, что мы должны бороться с фашизмом в тылу

- 134 -
Германии и что этой борьбой мы помогаем Красной Армии победить общего врага человечества. Дальше говорилось о том, что по приезде на место этот человек должен организовать группу из 3 или 5 человек, в зависимости от величины объекта, на котором он будет работать. Потом указывалось, в каком направлении и как должна вестись пропаганда: куда должно быть направлено главное острие этой работы, как лучше организовать особый отдел, с какой целью и как должна быть организована связь с иностранцами и с нашими советскими гражданами. Причем на словах уже устанавливался пароль между французами, которые работали на местах, если там была французская организация, и мы об этом знали. Потом указывалось, как устроить военную организацию, указывались принципы саботажа и диверсий, как их проводить, чтобы это не бросалось немцам в глаза и чтобы зря не тратились, наши силы, не было лишнего риска, причем предлагалось выделить одного товарища, который указывал бы, как проводить ту или другую диверсию и вместе с тем не провалить этого человека. В той же инструкции указывалось, как должна осуществляться наша система по цепочке и принципы этого дела, рассказывалось о том, как один человек подбирает двоих, а каждый из них подбирает еще двоих. Эта система должна быть также и в военной организации. Таким образом на объекте организовывалось то же, что было и у нас, только в меньшем масштабе, и добавлялись диверсии. Но указания они получали от нас. Пишущие машинки, стеклограф, компас они получали от нас. Они получали от нас листовки, если в момент отъезда эти листовки были отпечатаны, или приезжал от них представитель, который получал от нас эти листовки для этих организаций.

- 135 -
Каким образом составлялись и выпускались эти листовки? Мы составляли какую-нибудь листовку, предположим, на немецком языке. Эти листовки писал или Генри Корнели по прозвищу Пит (бельгиец), или француз Марсель, или Стэн Адам. Он приходил к нам в лагерь как будто к часовщику для починки часов. Мы все вместе обсуждали текст листовки, делали свои поправки, затем печатали. Кроме того, часть этих немецких листовок согласовывалась с одним немецким коммунистом - унтер-офицером, который работал на кухне. Он был когда-то заключен в концлагерь. Хотя он и был в немецкой форме, но хорошо к нам относился, правда, был порядочный трус, боялся активно выступать. Мы потому обращались к нему, что нам трудно было попасть в тон немцам, а писать листовки нужно было так, чтобы до них лучше доходило. В этом он нам помогал и никогда нас не предавал. Мы с ним были знакомы с 1942 года. Он работал шефом кухни, и было видно, что он симпатизирует иностранцам и особенно русским. Когда выдавалась возможность, он крал со склада консервы и прочие продукты. При встречах с нами он высказывал свои взгляды. Он старый коммунист - с 1933 года, был заключен в концлагерь, потом выпущен как-то.

Когда эти листовки обрабатывались, они направлялись во французский лагерь и там печатались на стеклографе или на пишущей машинке. Все это делалось у Пита, и все было спрятано в отдельной комнате - в комнате Пита, потом была еще комната - во французско-сербском лазарете для инфекционных больных. Затем мы печатали в 58-м бараке, где лежали по большей части тифозные больные, и куда немцы не ходили. Там потолок был сделан из щитов, которые можно было поднять. Барак строился на большой

- 136 -
высоте от земли, пол был высоко над землей, а под полом ничего не было насыпано. Можно было поднять доски и сидеть там, и никто об этом не знал. Бумаги у Генри Корнели было много. Мы доставали ее через нашего человека, который работал в батальоне, потом в картотеке. Эти листовки в количестве 600-1000 экземпляров постепенно переносились из французского лагеря к нам или, если печатались у нас, то во французский лагерь. Они закладывались под рубашку, под брюки и таким образом переносились. Листовки часто переносил Иван ПАВЛОВ, москвич, родители которого живут по улице Радио, д. 16, кв.24. Хотя он не был членом нашего комитета, но он нам помогал. Мы эти листовки прятали или под полом, или в матрацы засовывали, или на- чердаке. Потом листовки передавали товарищам, уезжавшим в команды. Они зашивали их за подкладку пиджака и увозили.

У "Нас был такой принцип: не давать эти листовки на мелкие предприятия, а распространять на крупных фабриках и заводах. Это объясняется, во-первых, тем, что мы хотели их распространить среди большего количества людей, так как листовки имеют значение для подрыва мощи Германии. Во-вторых, чтобы распространять листовки в больших городах, потому что там гестапо не так легко могло бы догадаться, откуда они идут. Если же бросить листовки в деревню, где нет больших фабрик, гестапо, конечно, обратит внимание на русских или французов. Если же взять Брауншвейг, или Ганновер, или Геттинген, то там труднее узнать, откуда исходят листовки, потому что мы, чтобы ввести в заблуждение немцев, подписывали свои листовки от имени Ганноверского комитета.

Листовок издавалось очень много, но их мало оставалось, потому что в 1944 году происходили аресты,

- 137 -
листовки были уничтожены и только случайно осталось некоторое количество.

Листовки выпускались примерно раз в месяц, иногда чаще, например, к 11-й годовщине национал-социализма, к Октябрьской революции, к 1-му Мая, к годовщинам войны, иногда просто в связи с успехами Красной Армии. Мы распространяли большое количество листовок с фотографиями, написанных на немецком языке, сброшенных англичанами. Они переводились на русский язык. Англичане там описывали положение на фронтах, материально-экономическое положение Германии, положение Советского Союза, положение союзников и т.д. Мы целыми газетами распространяли среди военнопленных и гражданских.

Кроме того, мы распространяли услышанные по радио последние известия. Мы имели радиоприемник, который находился в отдельной комнате в сербско-французском лазарете для туберкулезных больных. В половине десятого я или другой товарищ приходили и вместе с сербом-студентом Чиче слушали радио. Мы слушали московское радио. Если нам не удавалось почему-либо слушать Москву, то слушали Англию. После слушания мы письменно или устно распространяли последние известия в лагере, или сербские товарищи, которые состояли в командах, их распространяли. Последние известия мы распространяли среди военнопленных и цивильных в противовес тем сведениям, которые сообщались немцами и власовской прессой.

Организации, которые работали под нашим руководством и получали листовки и памятку-инструкцию, работали по той системе, которая была в нашем центральном комитете. Под нашим руководством было 156 групп. Было послано 156 представителей, которые уже на местах организовывали свои группы. Эти 156

- 138 -
фамилий (даже больше) записаны в зашифрованной книге. Мы не считаем тех, которые были нами посланы, но связь с ними потеряна. Может быть, они что-нибудь и делали, но с ними не было связи, и мы не знали об их работе. Начиная с 1942 года мы все время инструктировали, посылали и проч., но не все это нашло отражение в соответствующих документах.

Нами было охвачено 46 городов и деревень, ще находились военные заводы германской промышленности.

Эта книга появилась немного позже организации комитета. Записывалось все в зашифрованном виде и имеется ключ для расшифровки. С момента освобождения она лежала зарытая в земле и сейчас немного покрыта плесенью. Написана она чернилами и карандашом, там имеются разные значки и отметки.

Связь у нас была с французами, сербами, вообще иностранцами. Большую помощь нашей организации и всей нашей работе оказывали французско-бельгийская и югославская организации. Дело в том, что французы, бельгийцы и сербы получали пакеты из дома и из Красного Креста. Благодаря этому мы имели возможность получать какую-то нелегальную литературу из этих стран, в частности, "Юманите", которая доходила через Пита. "Юманите" складывалась в 8 или в 16 раз и вкладывалась в пакет фабричной упаковки. Немцы не вскрывали пакеты фабричной упаковки. Это было по закону. Поэтому, если Пит получал пакет фабричной упаковки, он уже знал, что там будет что-то нелегальное. Например, получали такие вещи в пакетах с манной кашей. Старались вкладывать в такие вещи, которые немцев не соблазняли, потому что они часто крали посылки или отдельные вещи из посылок. Вот получатель вскрывает пакет с манной кашей и там

- 139 -
находит воззвание коммунистов Франции, в котором указывается, какие первоочередные задачи стоят перед нашей организацией. У Пита была невеста, которая в 1944 году закончила в Бельгии курсы врачей. Она знала, что он работает, и помогала ему.

У немцев существовал такой порядок, что медицинский персонал, который работал в лазарете для военнопленных из числа французов и сербов, часто отправлялся обратно во Францию или Сербию для сопровождения эшелона, так наз. "Д.У." - "Динст унфеиг" (неспособный к труду). Среди русских не было таких. Людей, которые неспособны у немцев работать, чтобы их не кормить, отправляли обратно к их семьям, а для сопровождения посылали санитаров и врачей, которые оставались там служить, а вместо них французское правительство (правительство Виши) присылало других. Поэтому в своей организации мы имели много таких людей, которые работали во французско-сербских лазаретах как санитары, врачи, фельдшеры, и через них мы могли все это делать. Они прибывали с новыми инструкциями и привозили радиоприемники в разобранном виде и другие необходимые нам вещи.

Нужно сказать, что югославская организация была более слабая, чем французско-бельгийская, не такая активная. Поэтому нам часто приходилось руководить сербско-югославской организацией, указывать, подталкивать, чтобы она была активнее. Французская организация работала очень хорошо. Может быть, это объясняется тем, что сам руководитель был такой человек, который вообще был непосредственно этим делом заинтересован.

Французско-бельгийская и сербско-югославская организации имели своих представителей на местах. Мы знали, что такие-то команды имеют французских

- 140 -
и сербских представителей. Очень часто работали в одних и тех же командах французы, сербы и русские. Например, нам известно, что в Ганомаке от французской компартии работает уже Марсель. Мы посылаем туда Иванова с запиской, написанной Корнели. Он прибывает с этой запиской от Пита, и они вместе работают, производят различные акты саботажа, диверсии и т.д. Так устанавливалась связь.

Лагерь Берген-Бельзен был в 22 километрах от Фаллингбостеля (центрального лагеря). Кроме концлагеря там был крупный лазарет для военнопленных на несколько тысяч коек. С концлагерями вообще нельзя было иметь связь, потому что лагерь окружен проволокой, через которую пропущен электрический ток. Но там был большой лазарет, который существовал с 1941 года. Там находился ОВЧИННИКОВ Георгий Григорьевич и др. Овчинников возглавлял подпольную организацию с 1941 гада. Туда входили товарищи из числа медперсонала, т.е. русские. У них тоже имеется отчет о своей работе. Это самостоятельный комитет, но работал он в непосредственной связи с нами. Эта связь устанавливалась в 1943 году таким образом. В этом лазарете был Адам Стэн - переводчик. Он служил в бане. В начале 1943-года Адам Стэн и еще 4 человека перерезали проволоку и бежали, троих поймали, а Стэн и ГОЛОБОРОДЬКО ушли дальше. Их поймали на польской границе и водворили в штрафное отделение Фаллингбостельского лагеря. Я через него установил, что там имеется организация, которой руководит Овчинников. Мы установили связь. У нас в лагере был лазарет, где находились не особенно тяжелые больные, которые через определенное время могли пойти на работу. А в Бельзенском лазарете лежали тяжелые больные. Когда у нас в лазарете обнаруживался человек,

- 141 -
которого нельзя больше держать, потому что у него туберкулез или абсцесс, его отправляли в Берген-Бельзен. Этих больных сопровождал кто-нибудь из русского медперсонала. Через этих людей мы могли связаться с Берген-Бельзеном - с Овчинниковым. Он узнал о моем существовании. Я знал, что он делает. Однажды ЧЕРНЫШЕВ ездил для сопровождения больных. Немцы решили устроить какой-то концерт силами военнопленных. Чернышев хорошо декламировал, он пришел в организацию и спросил, не следует ли использовать этот момент. Я сказал, что нужно использовать, поехать для связи и декламировать такие вещи, которые не на руку немцам. Он уехал и завязал связи с этими товарищами. Работа проводилась в следующем порядке. Выздоравливающие люди направляются из лазарета Берген-Бельзен через наш Фаллингбостельский лагерь в рабочие батальоны. Вместе с тем эти выздоравливающие проверяются комитетом Берген-Бельзена и уже с рекомендацией комитета и с паролем прибывают или ко мне или к Приказчикову. Мы направляем их в рабочие батальоны. Там был писарь БАЖОРА Филипп, который устраивал так, что нужного человека направляли туда, куда мы считали нужным.

В Берген-Бельзене наши товарищи имели свою типографию, имели кустарную мастерскую для изготовления компасов для бегущих.

Недалеко от нашего лагеря был завод, где работали девушки, которые входили в организацию. Одна из этих девушек - Катюша КОЛЕСНИКОВА могла свободно ходить в этих местах. Она крала шрифт и передавала нам, а мы переправляли его в Берген-Бельзен.

К началу 1944 года насчитывалось примерно 156 групп. Кроме того, мы посылали представителей и в

- 142 -
другие шталаги (центральные лагеря), которые были не только в северо-западной Германии, но и в других ее частях. Наш лагерь обслуживал 600 рабочих команд, но таких рабочих команд в Германии было сотни тысяч. Мы хотели, чтобы и другие шталаги распространяли эту работу, но это было очень трудно. Как мы это делали? Посылали в побег какого-нибудь товарища, его ловили очень далеко от нашего лагеря. Если его ловили за границей этого шталага, его водворяли уже в другой шталаг. Его спрашивают, из какого он шталага. Он отвечает, что забыл номер, не знает, откуда бежал, неграмотный. Его водворяют в другой шталаг. Перед побегом мы инструктировали этого человека. Он нарочно шел так, чтобы его поймали там, где ему нужно. В том шталаге он организует свой комитет. Таким образом были посланы: в Альтенграбов (лагерь Х1-А) - 5 человек, Санбостель (Х-Б) - 2 человека, Гельмштедт - 2 человека, лагерь русских офицеров в Эрбке (П-Д) - 1 человек, шталаг 326 (У1-К) - 2 человека.

В центральный лазарет в Берген-Бельзен попадали больные не только из нашего Фаллингбостельского лагеря, но и тяжело больные из других лагерей. Мы через них могли узнавать о других организациях. Бывали случаи, коща убегавшие из этих лагерей попадали к нам в лагерь как штрафники, и мы через них тоже узнавали, как обстоят дела с нашей организацией в этих лагерях. Например, я разговаривал с одним врачом из 326-го лагеря, куда мы посылали своего представителя. Он нам докладывал о том, как там идут дела. Иногда мы нарочно посылали человека и говорили ему: 'Ты должен попасть в такой-то район, чтобы там организовать работу".

Например, в район Гамбурга. Особое внимание было обращено на такие города, как Ганновер, Браун-

- 143 -
швейг, КДФ ("крафт дурх фройде" - "сила через радость"), Гетгинген и др., где была сосредоточена крупная военная промышленность.

Кроме того, организация пустила грубокие корни в немецкой армии через насильно мобилизованных в зенитную артиллерию. Туда были посланы наши люди для подрывной работы и порчи зенитных установок: в Бремен - 5 человек, в Брауншвейг - 3 человека, в Гамбург - 2 человека, в Остенбрюк - 1 человек, в Ганновер на все заводы города было послано 25 человек; например, на танковый завод, выпускавший "тигры" послан был ЛЕБЕДИНСКИЙ № 83596 и БАРАНОВ Николай № 27598, на гранатный завод - ЕМЕ-ЛЬЯНЕНКО № 125173, на Ганноверском сталелитейном заводе "Айзенштельверк" была организована подпольная группа под руководством тов. СОРОКИНА Дмитрия Васильевича. Эта группа совершила ряд вредительских, диверсионных актов, например, повреждала 11 раз мощный подъемный кран, останавливала электропечь, 5 раз была сварена в Бирмановских печах негодная сталь. Люди приезжали и докладывали нам об этом. Иногда мы сами посылали человека на этот завод как рабочего. Потом он "заболевал" и приезжал к нам. Мы проверяли его, посылали человека из нашего комитета. Частично нам сообщали французы, которым можно было верить. Особенно при проверке помогал Пит, который везде мог разъезжать, потому что он был адвокат военнопленных. Тов. УТКИНЫМ было пущено в брак 1500 гусениц "тигров" на общую стоимость 465 тыс. марок. Тов. Уткин был отправлен в концлагерь, дальнейшая судьба его неизвестна. Неоднократно выводились из строя различные станки, ломались шестерни у фрезерных станков, запарывались детали, резались приводные ремни. На завод "Ган-

- 144 -
номак" были посланы товарищи: ВОСКОБОЙНИК и лейтенант КОШМАН (настоящая фамилия СВИСТУНОВ). В это короткое время было сожжено несколько моторов, от чего получились большие простои 15 станков. Вывели из строя 2 автоматных станка, 4 токарных путем засыпки песка, срезано в течение месяца 200 метров приводных ремней, много электромоторов заливалось водой, вместе с мусором при уборке выбрасывались на свалку Ценные детали, закапывались в землю ценные детали и инструмент. Между прочим, в инструкции было сказано: "Помните, что каждый килограмм металла, зарытый в землю, в общей своей сложности наносит удар Германии, т.е. стремитесь ежедневно, ежечасно делать хоть маленькие порчи. Если ты не можешь сломать станок, возьми хоть один болт и брось его в воду или зарой в землю. Таких болтов по всей Германии много, и это наносит ей большой вред".

На гранатной фабрике "Беттенбрюк" в ноябре 1943 года была организована, согласно инструкции Фаллингбостельского комитета, подпольная группа во главе с тов. ДОБЕЛЬ Натальей, МАЛИНОВСКОЙ Любой, ТОЦКОЙ Галиной, ЩЕРБИНОЙ Верой. В январе 1944 года эту группу возглавила ПЕЧЕРИЦА Александра Ивановна. Из 400 девушек, работавших на фабрике, 150 состояли членами этой организации, которая передавала в Фаллингбостельский комитет шрифт для печатания, ручные гранаты и т.п. Готовые гранаты на фабрике зарывались в землю, вагоны при погрузке систематически не догружались. Из ящиков выбрасывались гильзы, и ящики отправлялись пустыми. На ящиках со снарядами ставили неверную маркировку, например, упаковывали в ящики 120 мм снаряды, а писали 100 мм. На гранатах тоже ставили

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.18.46 | Сообщение # 142

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 145 -
неверные штампы: гранаты под №3 шли под №4-5. Это можно было делать потому, что на заводах в последнее время большинство было русских и вообще иностранцев, на 100 иностранцев был 1 немец. Немцам и в голову не могло прийти, что рабочие занимаются такими вещами, а между тем такими приемами достигались большие результаты, например, в полк, где 120 мм пушки, они посылали 100 мм снаряды, т.е. пушки стрелять уже не могли. Все это можно было делать потому, что немцы думали, что они так сильны, что их обмануть невозможно. А у них из под носа даже уборщицы крали чертежи. При отправке эшелонов закладывались мины, которые должны были взорваться через определенное время. Это проделывала Тоцкая Галина, которой на заводе во время взрыва гранаты оторвало руку. С помощью фотоаппарата делались снимки новых изобретений и отправлялись в Фаллингбостель.

Листовки, получаемые от комитета, передавались Щербиной Верой. Она была отправлена в концлагерь и по полученным сведениям там погибла, не выдав своих подруг.

На шахту "Альчердорф" послан был инженер СЕМЕНОВ Алексей Иванович. Он вел работу совместно с французской организацией. Им был пущен под откос мощный подъемный кран. Было испорчено большое количество бурового инструмента, сожгли трансформатор, был устроен большой пожар, затоплена шахта. Чтобы вернуться обратно в шталаг с докладом, Семенов вынужден был кипятком обварить себе ногу. В Ганновере, куда он был послан для дальнейшей работы, он был арестован гестапо и повешен вместе с 8 другими товарищами.

Большая работа была проделана на заводе КДФ в 36 километрах от Брауншвейга, выпускавшем тор-

- 146 -
педы "Фау-1", автомашины "Амфибия", ремонтировавшем самолеты. Всего там было 15000 человек рабочих, из которых 7000 было советских граждан. Руководителями были посланы СТЕПАНЕНКО и ТКАЧЕНКО. Там одна турбина была выведена из строя, была попытка взорвать электростанцию. 5 человек были отправлены в концлагерь. Подожгли самолетный цех, который после этого так и не возобновил своей работы. Детали делались с перекосом, выводились из строя станки.

В 1944 году было организовано 36 побегов. Организация на КДФ начала свою работу в 1943 году.

На заводе Дрютте около Брауншвейга руководителем организации, начавшей свою работу в мае 1943 года, был послан из Фаллингбостеля СИМОНЕНКО Федор. Было» выведено из строя 15 важных машинных агрегатов, остановлена мельница, которая не могла быть пущена в ход в течение месяца. Было вылито 1500 тонн металла. Был убит немецкий мастер-гитлеровец. Был остановлен весь сталелитейный завод.

Организация приобрела большое количество оружия и зарыла в землю. Побеги стали частым явлением. Но некий цивильный Борис, работник гестапо, продал организацию, и гестапо арестовало 23 человека. После ареста этой группы вся рабочая команда была распущена и разослана по другим командам.

Организация под руководством Федора Семенова связалась с другим лагерем цивильных и иностранцев. На допросе Семенов сказал: "Я знаю все, но ничего не скажу".

Остальные были отправлены в концлагеря, судьба их неизвестна.

Комитет проводил большую работу по борьбе с власовской пропагандой. В Фаллингбостеле 50 военно-

- 147 -
пленных подали заявления о вступлении во власовскую армию, но после нашей разъяснительной работы забрали их обратно.

С югославской и французской организациями в 1943 году был выработан интернациональный договор на случай военного выступления. Югославская и французская организации помогали очень много нашей организации в материальном отношении: снабжали картами, компасами для побегов, пищей. Мы поставили вопрос о том, чтобы бельгийская, французская, югославская организации собирали, что у них остается, и присылали русским, так как русские голодали. Посылался бачками суп и очень много хлеба. Французы заявляли, что у них очень много остается, потому что они получают пакеты из дома и что они хотят это передавать русским. Немцы не возражали. Они не думали, что это идет от нас. Некоторые французы жили так хорошо, как мы сейчас живем. Они нас подкармливали, и летом 1943 года мы жили хорошо.

Ряд документов и листовок комитета были уничтожены оставшимися товарищами после волны арестов в июне 1944 года. Сохранилась книга записей, посланных в команды с зашифрованным обозначением, маршруты для побегов, письма, интернациональные договоры последнего образца, листовки.

В интернациональном комитете, членом которого я состоял, мы обсуждали общие вопросы на случай выступления. Интернациональный комитет был организован из представителей французской, бельгийской, сербской, русской и чешской организаций в октябре 1943 года по инициативе Пита. Было решено, что туда должны входить представители всех партий, в частности, французских, бельгийских, которые заинтересованы в борьбе против фашизма, но не должны туда

- 148 -
входить коммунисты. Туда должны были войти такие влиятельные лица из лагерей военнопленных, как врачи, которые должны были скоро выехать во Францию и которые были настроены против коммунистов. Сюда относятся некоторые люди из правого крыла социал-демократии, потом французские националисты и представители некоторых других партий, которые были против Германии, но в то же время и против "красного милитаризма". Мы вошли" в этот комитет не как коммунисты, а как русские. В интернациональном комитете состояли я и Адам Стэн. Генри-Пит туда не входил, потому что он был известен как коммунист. Чтобы не отпугивать членов других партий, мы не вводили его, чтобы они даже не подумали, какие вопросы мы хотим проводить. Коща мы разговаривали, то говорили от имени русских, но ни в коем случае не выдвигали наши коммунистические идеи. На этих совещаниях от французской организации присутствовал только МАРСЕЛЬ, который .числился у них социал-демократом, а в сущности он был коммунистом. Он примыкал к левому крылу социал-демократов и все, что он там узнавал, он передавал Генри Корнилю. С этим комитетом у нас был очень интересный договор, в составлении которого и я. принимал участие. Он был составлен на французском, сербском, чешском и русском языках. Там ни одним словом не упоминалось ни о коммунизме, ни о советской власти. Просто говорилось о борьбе, в которой заинтересованы французские националисты и другие партии и национальности. Мы старались не затрагивать их интересов.

У нас сохранился интернациональный договор, последний, в котором говорилось о вопросах, касающихся поведения перед падением Германии. Там же говорилось о снабжении и питании военнопленных, о

- 149 -
поведении в отношении арестованных немцев, об аресте немецких офицеров и проч., о распределении постов в лагере, о руководстве в лагере, о вооруженной охране. От каждой национальности были свои представители. Первые же договоры носили более общий характер, где ставился вопрос о вооруженном выступлении и т.д.

Такие документы, как приказ товарища Сталина к 1-му Мая и к празднику Великой Октябрьской революции, распространялись и прорабатывались нашими представителями среди советских граждан, причем работа проводилась в индивидуальном порядке. Первомайский приказ товарища Сталина мы получили в отпечатанном виде. Напечатан он был на красной бумаге с портретами Ленина и Сталина. Сбросил этот приказ наш самолет, только не на ту территорию, где мы находились, а на территорию, оккупированную немцами, а оттуда этот приказ вывозился советскими гражданами. Они привозили с собой русские газеты, и мы через них узнавали новости. Приказ Сталина 1943 года мы зачитали до дыр и распространяли его. Он дошел до нас через несколько месяцев после выхода в свет (в августе или в сентябре).

После перехода Берген-Бельзенского лазарета в Фаллингбостель в январе 1945 года ОВЧИННИКОВ возглавил там комитет. Я приведу одну из листовок последнего времени:

"К советским гражданам в Германии.

Германия в кольце советских и союзных войск. Фашисты затягивают войну, используя нас на своих предприятиях. Мы не должны ковать оружие против своих братьев, мужей, сыновей. Активными мероприятиями против врага: диверсиями, побегами, организацией партизанских групп мы ускорим конец свое-

- 150 -
го рабства. С приходом советских войск соблюдайте образцовый порядок. Пресекайте всякие самосуды и анархичные поступки в своей среде. Будьте сплочены и организованы. Все на помощь Родине.

Ганноверский комитет".

Немецкая печать неоднократно на своих страницах писала о так наз. "московских агентах" в лагерях военнопленных, которые ведут свою пропагандистскую и подрывную работу. Особенно бесилась власовская газетка "Заря", которая подняла целый переполох в стане власовцев. Было это летом 1943 года. Ответ "Зари" произвел действие, обратное тому, которого они ожидали, а именно, он послужил хорошим материалом для пропаганды против них. Некоторые военнопленные говорили: "Сегодня в "Заре" я прочитал: кто идет в РОА, тот изменник и предатель". Они хотели изъять эту газету, но было уже поздно.

Мы давали задание Питу, чтобы он нам доносил через работников картотеки, кто из числа военнопленных работает в гестапо и абвере. На второй или третий день Пит принес нам целый список: вот, например, ЛЕВЧЕНКО и другие работают. Мы уже знаем, что этих нужно остерегаться. Так что мы всегда знали, кто из военнопленных работает в гестапо. Часто мы давали задание особому отделу, чтобы наиболее опасных уничтожать, потому что в борьбе мы миндальничать не могли: либо погибать всем, либо одному погибнуть. Например, нами был уничтожен Петр КОВАЛЕНКО. У него появилась экзема на ногах, его положили в лазарет. Наши врачи старались ухудшить его положение. Потом сказали, что необходимо сделать укол в руку. Это был переводчик, зверь в образе человека, который лично уничтожил не одну сотню человек и который работал в гестапо. Мы дали задание

- 151 -
врачу уничтожить его. Врач ввел ему воздух, и через 2 часа тот умер.

ДЬЯЧЕНКО Андрей Иванович, старший полицейский лагеря. Мы дали через тов. Кожухина ему пиво, бросили туда отравляющее вещество, но он не умер, очень сильный человек был. Но по приезде в Берген-Бельзен мы сообщили товарищам, и его там убили.

За 6 дней до прихода англичан комитет Фаллингбостеля захватил власть в свои руки. Везде были поставлены свои часовые, которые были сильно вооружены. При приближении англичан немцы были разоружены по указанию интернационального комитета и переданы затем частям 2-й английской армии.

После освобождения комитет во главе с тов. Овчинниковым возглавлял работу по репатриации советских граждан. Был организован сборный пункт и политотдел, куда вошли работники комитета и некоторые члены подпольных групп.

По решению интернационального комитета Адам Стэн и я должны были в январе 1944 года с рядом документов шпионского характера о военных заводах Германии бежать в Югославию, чтобы передать эти документы в армию Тито, причем мы настаивали разрешить нам остаться в армии Тито: мне в качестве офицера, ему как солдату - для того, чтобы вести работу среди партизан. Принципиальное согласие со стороны нашей организации было дано.

Мы получили соответствующие документы от нашей организации, они были приготовлены Генри Корнели - Питом. Поскольку Адам Стэн знал прекрасно немецкий, французский, сербский и польский языки, я - немецкий и английский, мы были подходящими кандидатами для выполнения этой задачи.

Французская организация заготовила нам штатскую

- 152 -
одежду английского образца, белье, продукты. Все это заготовлялось в течение долгого времени. Продукты заготовлялись большой питательности, но портативные. Документы приготовили такие: я был серб Милан Савич, Адам Стэн тоже получил сербское имя. Получили карту Германии с маршрутами, по которым должны были двигаться, от места нашего выхода до пункта, куда мы должны были прибыть с явкой. Мы должны были доехать до Марбурга. От Марбурга мы должны были отправиться пешком в район партизан в горы.

Документы у каждого были такого порядка. Милан Савич, бывший сербский военнопленный, по болезни отпущен из плена и был уже дома в Югославии, затем вернулся в Германию как цивильный, т.е. как обыкновенный гражданин, который работает и живет в лагере в Эреке. Из этого лагеря я отправился искать своего брата, который якобы находится в каком-то лагере такого-то шталага. Из этого шталага получено решение, что в такое-то время я могу приехать для поисков брата, допустим, Владека Савича.

Таким образом, каждый из нас имел следующие документы: маршрут, "который был общим для обоих, документ о том, что я работаю как цивильный, и удостоверение в том, что я еду для поисков брата в такой-то лагерь военнопленных. Таких документов у каждого из нас было по семи. Почему семь? Потому что вся Германия с севера на юг была разбита на семь шталагов: Х1-Б, Х-Д и т.д. Я находился в Х1-Б. Я еду искать своего брата в другом лагере. Когда мы приезжаем в это место, мы должны этот документ уничтожить, заменить его другим, который, якобы, получен здесь для поисков в следующем лагере. Мы должны были семь раз менять свои документы и проехать мимо этих ла-

- 153 -
герей. Все документы были на немецком языке с печатями. Подкопаться было трудно.

Наша одежда и продукты были своевременно переправлены на завод Бетенбрюк, где была наша организация из девушек, которые должны были в день побега нам ее вынести. Мы должны были переодеться в лесу и бежать.

15 января 1944 года утром мы должны были выйти с рабочей командой "мисткоманд" (мусорная команда). Два товарища из этой команды по нашей просьбе остались как больные в лагере, а мы встали вместо них в строй. Так как выходили из лагеря утром, когца было темно, часовой сделал вид, что нас не заметил: этого часового заранее предупредили, дали ему 50 марок и несколько сот сигарет.

Благополучно вышли из лагеря. Когда прошли несколько километров, незаметно отошли в лес. Дали знать в лагерь девушкам. В двенадцать часов девушки вынесли за проволоку одежду, и мы в лесу стали переодеваться. Вдруг слышим: "Хальт!" Смотрим, перед нами стоит немецкий охотник с винтовкой и собакой. К счастью, мы уже успели переодеться. Одежда военнопленных лежала в стороне. Адам что-то стал говорить охотнику, заговаривать ему зубы, как говорится. Я в это время - в охапку одежду и ушел в сторону. Он сумел немца убедить, что мы отпускники, ищем своих родных. Адам прекрасно говорил по-немецки, без всякого акцента. Немец его отпустил.

Вечером вышли девушки: Наташа Добель - руководительница организации. Люба Малиновская, Галина Топкая, Вера Щербина (погибла). Был еще Владимир Иванов из цивильных. Они дали нам на дорогу 150 марок, кроме тех, что мы имели. В девять часов вечера мы сели в поезд на Ганновер. Через несколько часов

- 154 -
стали проверять документы. Мы предъявили свои. Их посмотрели и пошли дальше. Это была первая проверка. Мы, конечно, в этот момент страшно переживали, потому что не знали, как к таким документам, составленным таким образом первый раз, отнесутся.

В Ганновере мы должны были сделать пересадку. Пассажиры сидели в подвальном помещении. Там ходил гестаповец и проверял документы. Адам пошел компостировать билеты, а я остался. Подходит гестаповец и спрашивает документ. Я подаю. Он читает и спрашивает:

- Наме? (фамилия).

А я забыл! Вылетело из головы. Все время в голове сидело, а в такой момент, хоть я и не очень волновался, вылетело. Говорю:

- Милан.

- Это твое имя, ты мне фамилию скажи.

Помню, что фамилия кончается на "ч". Говорю:

- Ч-ш-ш... - думаю, что он не поймет.

- Как, как?

- Ч-ш-ш... - опять говорю. Три раза повторил. Он пристает. Держит документ. Я повернул голову и увидел через его плечо фамилию. И тут же сказал: - Савич.

У меня мой чемодан, рюкзак Адама с продуктами. Надо сказать, что мы не учли одно обстоятельство: мы были слишком шикарно одеты; немцам в то время было не до того, чтобы одеваться. Они были одеты хуже. Адам был в кожаном желтом пальто, я - в клетчатом, в шляпе, и все новенькое. Чувствовалось, что все это не германское. Вид у нас был тоже хороший. Мы резко отличались от всей окружающей публики.

Адама все нет. Думаю, может, его задержали? Час проходит, другой, его нет. Наконец подходит. Я ему рассказываю этот случай. Был смех сквозь слезы.

- 155 -
Наконец сели в поезд. Приезжаем в город Геттинген, - знаменитый университетский город. Там сразу благополучно пересели в другой поезд. Доезжаем до Бебры. От Бебры еще куда-то. В общем, это все остановки, где мы меняем документы. Ехали курьерскими поездами, очень быстро передвигались. Есть мы почти ничего не ели по дороге, потому что переживали и волновались, нервное состояние было исключительно напряженное; курить - очень много курили.

Почти доехали до Марбурга. На одной из станций должны были пересесть в другой поезд. Ждать его надо было несколько часов. Сидеть на вокзале боимся, как бы не вызвать подозрения. Решили пройтись по городу, а утром снова зайти. Так и сделали.

Города в Германии были пустые. Идешь по городу, ни одного человека не видно. Подходим к вокзалу. Стоим у вокзала. В это время какой-то полицай остановился, на нас смотрит. Хотел было подойти, потом отошел. Мы идем на вокзал, подходим к кассе, покупаем билеты. Как только купили билеты, подходит этот полицай и спрашивает билеты. Мы показываем.

- Документы?

Показываем и документы.

- Идемте, там разберемся в управлении.

Тут же на вокзале гестапо железнодорожное. Идя по дороге, выбрасываю компас, чтобы не вызвать подозрений при обыске. Зашли к начальнику, предъявляем документы. В документах написано, что мы едем из такого-то места в г. Марбург в такой-то лагерь искать братьев. В документе написано: Бангофштрассе, т.е. Вокзальная улица, 2. Он спрашивает: где вы работаете? Мы говорим: вот, пожалуйста, смотрите. Он заявляет, что в этом городе нет Бангофштрассе, такой улицы не слыхали.

- 156 -
Документы составлялись наугад. Мы не знали, где какие улицы. Много городов надо было проехать, семь документов было составлено. Предполагали, что в каждом порядочном немецком городе есть Гитлерштрассе и Бангофштрассе. Тут оказалось, что нет ни Гитлер-штрассе, ни Бангофштрассе. Попали впросак. Начинаем говорить, что мы недавно приехали.

- Как фамилия хозяина?

- Мы не знаем.

- Как называется фирма?

- Не знаем.

Начальник говорит:

- Документы правильные, нельзя придраться, и печать, и орел, все на месте.

Полицай пришел доложить по телефону. Мы в это время выкладываем из чемоданов продукты: шоколад, американские папиросы "Домино", сливы, виноград. Все это суем начальникам. Они берут. Мы говорим, что это для детей хорошо. Они не отказываются. Все остальное складываем обратно. Начальник говорит:

- Хорошо, вы берите билеты на скорый поезд, чтобы вам быстрее доехать туда, где вы ищете братьев. И больше таких вещей не делайте.

Они все у нас спрашивали паспорта. Мы говорили, что никаких паспортов не получили.

- Поезжайте, поезжайте, и скорее обратно. Мы обрадовались, что все так благополучно обошлось. Идем в кассу, доплачиваем за скорый. Через час - полчаса должен быть экспресс, и мы должны в него сесть. Дожидаясь поезда, сидим за столиком в ресторане. К нам подсел один француз, и мы разговариваем. Вдруг видим, из всех дверей входит полиция и начинает проверять документы у всех пассажиров, которые сидели за столиками. Почувствовали: что-то неладно.

- 157 -
Особенно тщательно проверяли у француза, который сидел за нашим столиком. У нас документов не спросили. Только спросили: доплатили? Идите на такой-то поезд. Подходит наш поезд, мы садимся и едем. Сидим спокойно в купе. В этом же купе сидит какая-то супружеская пара. Едем спокойно. Вдруг открывается дверь. Входят три гестаповца. Один офицер сразу: "Хен де хох!" Мы, конечно, вскочили, руки подняли. Все они с пистолетами. Тут нас ведут в отдельную кабину и обыскивают. Находят карту с маршрутом, откуда мы двигались. У меня было такое состояние, что мне хотелось головой броситься в окно и выскочить. Но что они у меня не нашли - это документы с данными разведхарактера. Эти документы - на папиросной бумаге - были зашиты во внутреннем кармане вторых брюк. Там была карта Югославии с указанием партизанских районов. Было указано, гце немцы находятся, где партизаны, чтобы по приезде в Югославию можно было легко ориентироваться. Буквально все обыскали, но этого документа не нашли.

Составили акт. Все наши продукты проверили, но ничего не берет этот офицер. Мы ему предлагаем, конечно, в осторожной форме, но он только улыбается и больше ничего. По телефону сообщили. Нас отправляют в тюрьму. Мы там пробыли двое суток. Отправляют в г. Вюрцбург в криминальную полицию. В этой криминальной полиции о нас уже было известно.

Открывается дверь. Нас привели два жандарма. Только открылась дверь: "Ах, эти!"

Нас приняли за англичан, сброшенных с парашютным десантом, и что мы работаем по специальному заданию.

Все документы в криминальную полицию сдали. Следователь черный такой, маленький, лицо страш-

- 158 -
ное. Вонзается в душу, буквально сверлит нас своими глазами.

Как только нас ввели, он подходит к несгораемому шкафу, вынимает пистолет, кладет на стол. Нас раздевают догола, причем они осмотрели все штампы. На белье, на брюках были английские марки. Распарывают все, даже подметки срезали. У моего товарища был золотой медальон, открыли этот медальон - не спрятано ли что?

Когда сидели в тюрьме, документы, которые у нас были, уничтожили. У нас на руках оказались командировки, карта Германии с нашим маршрутом и больше ничего.

На карте Германии были указаны все шталаги - лагеря военнопленных. Это они приняли за разведданные: немецкие армейские корпуса. Красными штрихами были отмечены лагеря и подписано: Х1-Б, Х-Д, XIII-A и т.д. Они считали, что это названия армейских корпусов, которые мй условно обозначили. Потом сообразили, что это не так. По маршруту установили, откуда мы бежим, и установили, что мы русские. Нам выгодно было сказать, что мы русские военнопленные для того, чтобы выдумать версию, как все так оказалось.

Вызывают на допрос в криминальную полицию, сажают в маленькие каморки каждого в отдельности, но мы предварительно с Адамом сговорились, что мы должны говорить. Я беру на себя все документы и одежду и должен сказать, что работал в лесу в шталаге Х1-Б, под кустом нашел свернутый пакет. Когда развернул, увидел две пары обмундирования - два костюма, продукты и документы, приготовленные на двух сербов. Мы решили, что какие-то два серба собираются бежать, и все это приготовили, а так как мы являемся

- 159 -
военнопленными и тоже своей обязанностью считаем бежать из плена, решили использовать эти документы. Хотя нам надо бежать в Россию, но поскольку документы написаны на Югославию, мы решили бежать туда. Относительно денег. Часть денег, 20 марок нашли, остальные деньги, которых у нас было более 500 - от продажи часов Адама-Первого на допрос ведут Адама. Его долго нет. Смотрю в волчок - не ведут. Потом увидел, что его по коридору ведут в другую комнату. Потом меня вызывают. Начинают допрашивать. Я рассказываю всю эту историю.

Переводчик, фельдфебель-эсэсовец, немножко по-русски говорит. Получилось смешно и, конечно, они не верят. Этот переводчик говорит: "Мы вам ничего не сделаем, скажите, какая организация готовила эти документы?"

Вышла путаница в отношении денег. Мы не договорились насчет цены, на какую сумму он продал часы? Он назвал одну цену, я назвал другую. Он так сказал, а я так. При допросе били. Этот зуб как раз выбили там при допросах, пистолетом. Допросы продолжались с утра до вечера. Все, что мы рассказали, они зафиксировали, потом сняли отпечатки пальцев, описали нашу наружность. Все это приложили к делу. Вечером пришли два полицая, приковали нас наручниками друг к другу. Мне надели наручник на левую руку, Адаму - на правую руку. Так нас вели через весь город. Привели в штрафной лагерь г. Вюрцбурга. Это был штрафной лагерь, куда помещали всех иностранцев. Условия там были исключительно ужасные. Полицаем там был некто Семен, наш украинец, служащий в гестапо. Он там страшно избивал всех заключенных.

Жили мы в большом бараке. Это было зимой. Ба-

- 160 -
рак совершенно не отапливался, щели огромные. На полметра от пола были нары. Люди лежали вповалку друг на друге. Вшей было - что-то невероятное! В баню не водили. В пять часов утра поднимали. Параши стояли по всему бараку. Утром, когда Семен обходил барак и видел, что около параши налито или грязно, он ту часть, которая спала против этой параши, избивал до потери сознания. Когда приводили новых, они тоже принимали "боевое крещение" большой плеткой. Название этой плетки нецензурное.

Заключенных выводили на работы вне лагеря. Нас, политзаключенных, вроде меня и Адама, из лагеря не выводили. Мы сидели в лагере. Кормили ужасно. Мало того, что паек был мал, но полицаи, которые обслуживали, брали себе и спекулировали.

Через несколько дней приехало гестапо в лагерь, и нам устроили в тот же день допрос. Мы повторили то же самое, что и там.

Через 18 суток после того, как мы прибыли в этот лагерь, утром 13 февраля 1944 года нас подняли, посадили в "черный ворон" закованных, привезли на вокзал. В тюремном поезде нас привезли в г. Нюрнберг. Посадили в общую камеру. Там имеется моя надпись: "Москва 164, Большая Московская, 2. Михаил Минаков". Неделю всего пробыли в этом лагере. Отсюда нас отправили в тюрьму "Гоф". Там продержали сутки, после чего переправили в Байройт. В этой тюрьме мы сидели вдвоем в камере до 15 марта 1944 года (арестовали нас 17 января 1944 года).

15 марта 1944 года в три часа утра нас подняли и опять-таки в тюремном вагоне, с собаками вокруг, повезли куда-то. Самое страшное, что мы могли предполагать, что нас везут в концлагерь, потому что концлагеря в нашем представлении были хуже смерти. Нам

- 161 -
казалось, лучше бы нас сразу расстреляли, чем сидеть в концлагере. О концлагерях в Германии мы наслышались много страшного. Мы не знали, что с нами хотят сделать.

Действительно, вечером прибыли в концлагерь Флоссенбург в 4-х километрах от чешской границы. Лагерь небольшой - в котловине, вокруг горы, ужасные ветры дуют. Зима, глубокий снег. Заключенные концлагеря работали на так наз. штайнбрухе - в каменоломнях.

Большое количество было наших генералов, русских офицеров, которые были отправлены в этот лагерь за побеги и т.д. Там были все национальности, не только русские, но французы, бельгийцы, сербы, чехи, поляки и даже немцы. Каких только не было национальностей, за исключением евреев, которые уже были уничтожены...

Нас поместили в 22-й блок - карантинный. На второй день стали оформлять документы, опросные листы и направлять в лазарет на осмотр. Раздели догола, построили в два ряда. Я стоял шестым в первом ряду. Должен был придти эсэсовский врач проверять на предмет установления категории здоровья, работоспособности и еврейства. Вы представляете, я стою совершенно голый, и что я должен был в этот момент переживать!.. Если обнаружится, что я еврей, тут же вздернут на площади. Приготовляю некоторые фразы, чтобы обмануть бдительность врача. Врач проходит мимо, осмотр беглый, поверхностный, и все проходит благополучно. Я возвращаюсь вместе с Адамом в барак. Через некоторое время переводят в рабочий барак. Начинаем работать, чистить снег. Подъем в пять часов утра, работать начинаем в шесть часов. Утром получаем поллитра полухолодного кофе без хлеба. На

- 162 -
работе в двенадцать часов получаем три четверти или 800 грамм жидкого супа из брюквы. Когда прибываем в семь часов в барак, получаем 300 грамм хлеба. Вот и все за целый день. Избиения ужасные. Капо - концлагерный полицай - ходит с палкой и избивает. Этот капо из числа заключенных, большей частью его ставят из немцев, причем из криминального элемента. Там сидели не только политические, но бандиты и пираты. Некоторые имели большой стаж и наводили в свое время большой страх на всю Европу. Там сидели люди с большим бандитским именем. Там был пират, который имел двадцатилетний пиратский стаж и человеческую жизнь ни во что не ставил. Ему убить человека - то же, что взять чернильницу и переставить на другое место. Чем больше он убьет, тем на лучшем счету он считается у начальства.

Я забыл сказать, мой номер был 6275, а номер Адама - 6266. На гимнастерке и на пальто на груди на левой стороне идет белая полоска, написано Р (по латыни), рядом номер, внизу красный треугольник углом вниз - политзаключенный. На правой штанине то же самое. Куда я ни повернусь, каждый заключенный и эсэсовец может видеть мой номер и кто я такой. Криминальные заключенные имели зеленый треугольник, убийцы - черный, гомосексуалисты - там были и такие, - носили желтый треугольник с черной полоской посередине. Старые коммунисты, которые были арестованы после 1933 года из числа ЦК, носили зеленый треугольник, но углом не вниз, а вверх. Немецкие заключенные не имели никакого названия впереди номера, французы носили букву "Ф", чехи - "Ч", поляки - "П" и т.д. Всех стригли, кроме немцев. Немецкие заключенные могли носить волосы. Когда отрастали волосы, нам их не стригли сразу, а про-

- 163 -
стригали полосу шириной в машинку, волосы продолжали расти, а в середине вырезано. В этом концлагере был публичный дом для немецкого начальства - десять женщин.

Приходили с работы страшно усталые. В бараке, где могли помещаться не больше 100-150 человек нормально, помещалось 400-500. На одной кровати спало по три, четыре человека. Рано утром подъем. Надо быстро умыться и быстро бежать на работу. Целый день избиения, кулаки, крики - рассказывать страшно.

Я помню, подходит один старик к капо и просит нож, чтобы разрезать хлеб. Тот вместо ответа схватил его за шиворот, бросил на землю и стал на нем танцевать, - как ты смел у меня просить нож! Один наш русский на камне нарисовал звездочку красноармейскую. Как только капо увидел звездочку, он моментально доложил об этом эсэсовцу, и на другой день этот русский был повешен.

Людей вешали каждый день по всякому поводу. Нужно иметь в виду, что человека, которого направляют в концлагерь, не просто приговаривают к заключению, но у него на деле написано: на три месяца или больше, после чего он должен быть повешен. Часто приходилось видеть группу людей, которых ведут в концлагерь. Часть людей отделяют и ведут в карцер, а оттуда на виселицу. Все, которые направлены в концлагерь, обречены на уничтожение.

Очень часто бывало: приходим с работы, стоим перед бараком, выходит блоковый, тоже заключенный из криминальных немцев, и вызывает: номер такой-то и номер такой-то завтра на работу не выходят, а должны явиться в штайбштубе (помещение штаба). Эти люди знают, что они идут на смерть. Там к этому так привыкли, что никто не собирается утешать этих людей, а

- 164 -
просто прощаются с ними. Обычно не интересовались друг другом, потому что разговаривать запрещено и собираться больше трех человек внутри лагеря тоже запрещалось.

Второго июня мой день рождения. А там такой порядок, что в день рождения дают двойную порцию пищи. Это, между прочим, во всех лагерях и тюрьмах Германии. Я, зная об этом порядке, пришел к блоковому и заявил, что сегодня мой день рождения, прошу мне выдать вторую порцию супа. Он дает своему писарю задание проверить. Писарь смотрит и говорит, что, наверное, у него написано второго июля. Говорю, что это неправильно, это ошибка. Пошли, проверили, оказалось, что я прав. После того, как установили, блоковый заявил мне, что двойную порцию получу завтра. Мне нужно было идти на работу, только собрался уходить, блоковый приказывает мне остаться: "Завтра в шесть часов утра тебе нужно явиться в штайбштубе".

Я пошел в третий барак к Адаму. Говорю: "Адам, мне завтра приказывают явиться в штайбштубе, не выходить на работу". Мы с ним прощаемся. Через полчаса он приходит: "Меня тоже вызвали". Итак, нас обоих вызывают. Товарищи с ним попрощались. Пережили страшно много. Я эту ночь не спал.

3 июня явился в штайбштубе. Смотрю, на столе лежат полбуханки хлеба, кусочек сыра и маргарина. Работник штайбштубе говорит: это маршевый паек. Значит, нас куда-то отправляют! Мы в недоумении. Затем приходит эсэсовец и спрашивает: где эти двое? Мы забрали этот хлеб. Нас ведут в камеру. Надевают на нас цивильную одежду, не нашу, в которой мы пришли, а совершенно другую. Одежда довольно приличная: костюм, ботинки по мерке, шляпа довольно

- 165 -
хорошая. Адам получил то же самое. Только пальто мы не получили. "Вы поедете в Брауншвейг в свой военнопленный лагерь".

Думаю: что-то неладно. Заводят нас в отдельную комнату. Приходит эсэсовец-лейтенант, читает декларацию: обо всем, что вы видели и слышали в концлагере, обо всем, что здесь делается, какие работы проводятся, вы никому не должны говорить, даже немецким полицаям, все это должно остаться в тайне. Если обмолвитесь хотя бы одним словом, будете караться смертью. Мы расписались.

Затем пришли два переодетых гестаповца. Нас конвоировали попарно. Тут же на дворе стоит "черный ворон". Нас посадили в поезд.

Привезли в Брауншвейг в полицейское управление. Там минут десять просидели. Посадили в легковую машину. Километров двадцать проехали, приезжаем в лес. Там в лесу стоит какой-то лагерь. Вышли из машины. Немец, который ехал с нами, вошел в канцелярию. Оттуда вышел немец, одетый в цивильное платье. Подошел к нам и на чистом русском языке спросил:

- Минаков?

-Да.

- Капитан?

-Нет.

- Мы все знаем. Начальник штаба полка?

- Помилуйте, первый раз от вас слышу.

- Кончил академию?

Отказываюсь.

- Слушайте, вам нечего отказываться. Мы о вас все знаем. Вам стоит прочесть и подписаться. Напрасно ломаете с нами комедию. Алалыкина знаете?

Раньше я забыл вам сказать, что Алалыкин был арестован еще в 1943 году. Он проводил собрание в бара-

- 166 -
ке с сербами. В это время ворвались немцы, и он был арестован. И вот, он вспоминает этого Алалыкина.

- Знал его как врача, - говорю.

- И больше ничего не знаете?

- Ничего.

- Ну ладно, это мы посмотрим.

Вводят нас обоих в коридор каменного здания, там карцер. Вахтмейстер-полицай снимает с нас галстуки, пояса, шапки, все, похожее на шнурки. Отбирает все предметы, которые при нас находятся.

- Как их можно кормить?

- Сегодня и завтра ничего не давать.

Каждому в отдельности заковывают руки назад, причем так крепко стянули, что плечи заболели, наручники очень крепкие. Вахтмейстер спрашивает:

- Куда их поместить?

Начинает смотреть камеры и перечислять:

- Ананьев...

Как я услышал Ананьева, думаю: значит, все пропало!

- Приказчиков, Алалыкин, Найденов...

Когда услышал эти имена, ясно - полный провал.

- Посадите его в первую камеру, Стэна - в пятнадцатую!

Меня вталкивают в эту камеру, закрывают на ключ. Я стою посередине комнаты в полной растерянности: что же такое происходит? Вообще, что будет? Во-первых, побег в Югославию, затем раскрытие организации - все обо мне известно.

Небольшая комната, цементный пол, окно открыто. Уже холодно было в то время. (В северо-западной Германии лето хуже, чем осень). Стоит топчан, доски набиты не плашмя, а ребрами кверху на расстоянии двух пальцев друг от друга. На этом топчане ничего

- 167 -

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.19.49 | Сообщение # 143

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 167 -
нет. Если лежать на цементном полу, страшно холодно, лежать на этих досках - невозможно. Нельзя и несколько минут пролежать, потому что доски врезаются в тело. Кроме того, руки назад закованы. Лягу, моментально вскакиваю, повернусь, опять ложусь. Это была мука в буквальном смысле слова.

Вдруг открывается дверь. Заходит интересный представительный майор эсэсовской службы - гестаповец. Осмотрел меня с ног до головы. Говорит:

- Определенно еврей ("бештгейн айн юде"). Потом закрывает за собой дверь и уходит. В это время я слышу голос:

- Михаил, Михаил! Кричу:

- Василий, в чем дело, расскажи! Он что-то говорит. В это время открывается дверь, и град плеток вахтмейстера сыплется на меня:

- Если услышу хоть одно слово, то 25 штук получите!

Видимо, Василий Приказчиков хотел меня предупредить, как говорить на допросе. Потом снова входит этот эсэсовец. Вахтмейстер докладывает, что они, мол, переговариваются между собой. Он меня спрашивает:

- Кто говорил с тобой?

- Не знаю, кто-то меня окликнул, я ему ответил. Со следующего дня начинается допрос. Меня ведут на допрос в канцелярию. За пишущей машинкой сидит майор, с правой стороны переводчик Ганс. Переводчик говорит:

- Ну, Минаков, я думаю, вы не нуждаетесь в моей помощи. Вы можете прекрасно объясняться по-немецки.

- Я немецкий язык совершенно не знаю. Если господин следователь знает английский язык, я могу с

- 168 -
ним по-английски объясняться, поскольку я не забыл английский язык.

- Если вы не знаете немецкий язык, то говорите по-еврейски.

Как только он сказал "говорите по-еврейски", я сделал еще более изумленное лицо:

- Я вас совершенно не понимаю. Если немецкий язык не знаю, почему я должен знать еврейский?

Они начали что-то говорить между собою. Прошу: "Переведите". Перевел. Вытаскивает такое толстое дело. Половина дела относится к организации дрюттовцев, половина - к нам. Показывает письма, которые мы посылали. Я вижу, лежит письмо к Федору Симоненко.

Эти допросы начались примерно с 4 июня 1944 года и окончились 21 июля 1944 года. На допросы вызывались каждый день разные лица. При допросах применялись пытки, людей обливали холодной водой и т.д., чтобы выудить у них, что им требовалось.

Каким образом произошел провал всей организации? Каким образом были арестованы члены нашего комитета? Дрюттовской организацией, т.е. на гранатном заводе, руководил по нашему заданию Федор СИМОНЕНКО. Он был связан с гражданскими, которые приходили отовсюду. Пригоняли их много из Советского Союза в немецкое рабство. В частности, Симоненко связался с неким Борисом, который тоже изъявил желание работать в этой организации. Впоследствии оказалось, что этот Борис сделал это не от чистого сердца, а являлся работником гестапо, продавшим себя на специальную слежку за нашей организацией, чтобы ее впоследствии всю открыть. Он перехватывал письма, которые посылались из нашего комитета в дрюттовскую организацию, записки, неко-

- 169 -
торые листовки, потом фотографировал маленьким фотоаппаратом членов комитета, и все это передавал в гестапо, где накопился таким образом очень полный материал об организации. Но так как этот Борис имел дело главным образом с Федором Симоненко, то Си-моненко и был первым арестован гестапо. Симоненко посадили в тюрьму в Брауншвейге. На всех допросах он заявлял (об этом нам потом рассказывали товарищи, с которыми мы сидели в тюрьме), что он все знает, но ничего не скажет, т.е. он категорически отказался говорить.

Гестапо считало, что существует комитет, которым кто-то руководит, но они еще не могли найти ни связей, ни нитей, так как по листовкам и запискам, которые они имели, нельзя было установить ничего, -там не было подписей и не было обозначено место, где они писались. В конце концов после длительных пыток Федор Симоненко, боясь случайно выдать товарищей из Фаллингбостеля, повесился в камере. Когда гестаповцы вошли в камеру, он был уже мертв.

А предатель Борис продолжал действовать и благодаря ему арестовали НАЙДЕНОВА из той же организации, НОСОВА и ВОРОБЬЕВА, тоже членов организации. Воробьев являлся техническим секретарем этой организации, который записывал буквально все, что делалось в организации, записывал, что каждый делал, какие задания получал. Если кто сломал машину или нашел оружие, или совершил какой-нибудь акт, написал листовку, - все это он записывал в специальную книгу, чтобы отразить работу штаба. Носов и Найденов являлись связными между нашим комитетом и Дрюттовской организацией. Найденов был переводчиком и он иногда имел возможность под видом больного переехать в Берген-Бельзен.

- 170 -
Воробьев сначала на допросах ничего не говорил, но, когда его стали пытать и напустили на него собак, то он все рассказал, причем его показания в гестапо поместили на 24 страницах. А так как он многих даже не знал по фамилии, то его привезли на завод, там построили всех военнопленных, и он показывал - вот этот, вот этот, вот этот - итак всех людей выдал. Среди них были и такие, которые не были участниками организации, а просто помогали ее членам.

Нужно сказать, что в организации была составлена соответствующая присяга. Каждый подписывался под этой присягой, написанной на листе бумаги. Бумага эта была зарыта в земле. Там люди клялись, что никогда не изменят делу и лучше умрут, чем выдадут товарищей. Так, среди указанных Воробьевым были и те, которые не подписывались под этой присягой. Он все равно их выдал. Всего он выдал тогда 23 человека.

Тогда гестапо решило обратить внимание на этот завод, так как он стал вызывать у них большое подозрение, и подослали туда этого Бориса, так как там происходили часто такие вещи, которые казались невыясненными и непонятными. Однажды, например, было уничтожено 1500 тонн металла, при этом был убит мастер. Была остановлена крупная мельница и не могла быть пущена в течение месяца. Много станков было испорчено и т.д., и т.п. То есть совершались крупные акты вредительства. Все это послужило поводом для расследования, что же делается на этом заводе.

Эти 23 человека были привезены в 21-й штрафной лагерь, и там начался их допрос. Допрос тянулся долго, начался еще до моего приезда. Причем среди этих 23 человек не было еще Валентина КАЗИКА, который был тоже членом организации. Он в тот момент был в штрафном лагере за побег, и его должны были от-

- 171 -
править в концентрационный лагерь. И вот однажды Воробьев, когда шел через двор, увидел Валентина Казика и сказал гестаповцу, который шел с ним, что Казик тоже член этой организации. "Ах, Валентин Казик, мы его знаем!"

Его задержали и водворили в общую массу этих людей, дрюттовцев, и тоже стали проводить допросы. Он был уже измучен, так как его не кормили несколько суток. Потом ему дали, как он лично мне рассказывал, стакан водки, и он решил на допросах говорить о тех людях, которые, как он предполагал, были уже в безопасности. Он хорошо знал меня, Михаила Чернышева и Адама. И вот, он стал рассказывать все, что он знал обо мне и об Адаме, так как он слышал, что сбежали, что мы давно в Югославии, - поэтому о нас можно говорить теперь, что угодно. И он рассказывал даже то, чего не было, - он сказал, что я -дивизионный комиссар, что я - еврей, так как он знал об этом от Чернышева, а я не скрывал от своих товарищей, членов организации, что я еврей, так как считал, что товарищи должны знать обо мне все. Затем он рассказал, что все инструкции они получали из Фаллингбостельского комитета, что мы бежали в Югославию, в армию Тито, и что мы наверное туда попали, так как знаем прекрасно немецкий язык и т.д., и т.д. Вообще он рассказал все данные, которые нас касались, даже личного порядка.

Когда все это было сказано, и все документы были подшиты, были арестованы и остальные товарищи, в том числе я и Адам, которые тогда сидели в концентрационном лагере.

21 июля все допросы были закончены. Еще до нашего приезда дрюттовцы были отправлены в тюрьму в Вольфенбютель.

- 172 -
Из Фаллингбостельского комитета были арестованы следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич, Ананьев Кирилл Герасимович, Приказчиков Василий, Алалыкин Аркадий Владимирович, Сахно Владимир, Чернышев Михаил Иванович, Падалко Павел, Корчагин Алексей, Иванов Сергей, Артамонов Иван, Палюлин, Марченко Прохор, Стэн Адам, Штерлюк (которого я не знаю) и я.

Арестованы не были только Пчелкин и Козлов и еще несколько человек, так как о них не знали. О Пчелкине гестапо знало, но они решили, что он - старик и не стоит его трогать, тем более, что на допросах старались его выгородить.

21 июля мы были привезены в тюрьму Вольфенбютель. Когда мы прибыли в камеру, там, в общей этой камере, сидели товарищи из Дрютте. Нас было там 36 человек, там мы работали - резали кожу. На улицу нас не выводили, а мы сидели и ждали своей судьбы, так как говорили, что нас хотят куда-то переправить.

Однажды выделили 11 человек и заставили работать в подвале этой же тюрьмы над каким-то железным ломом. После бомбежки кабель выбрасывался наружу, и нужно было отделять алюминий - работа была тяжелая. Работал в числе этих 11 и я.

Однажды меня вызывают в комнату № 5 - приемную тюрьмы. Там сидели три гестаповца. Они начали меня допрашивать насчет того, кто нам готовил документы для побега в Югославию. Я повторяю ту же версию, которую рассказывал и раньше, но они говорят: нам известно, что вы связаны с Генри Корнели Питом. Я сказал, что документы Генри Корнели нам не готовил, что я его совершенно не знаю, что документы я нашел там-то и там-то. Тогда они приказали

- 173 -
мне повернуться к стенке. Через минуту я услышал, как открывается дверь и в комнату кто-то заходит. Я догадался, что это привели Генри Корнели и мне решили устроить очную ставку с ним. Переводчик говорит мне:

- Повернитесь!

Я так был взволнован, что сразу даже не мог повернуться, но потом через секунду поворачиваюсь и смотрю - передо мной стоит Пит. Ему кровь бросилась в голову, он весь покраснел. Да кроме того, у меня был страшный вид - я был худой, оборванный, измученный. К счастью, гестаповцы в тот момент все свое внимание обратили на меня - какое впечатление это произведет. Я смерил Пита с головы до ног взглядом. И когда переводчик спросил, знаю ли я этого француза, то сказал, что я его вижу в первый раз. Гестаповцы изучали мое лицо и, если бы я в этот момент растерялся, побледнел или покраснел, то они решили бы, что это именно он приготовил мне документы. Переводчик здесь затопал на меня ногами:

- Бросьте валять дурака, вы и себе все портите, и из-за вас мы должны будем арестовать других невинных людей.

Но я повторял, что я его совершенно не знаю.

- Напрасно вы волнуетесь, я никогда его вообще не видел в лагере. Я вижу, что это - французский военнопленный, по одежде, но мало ли французов я видел, - его же я не знаю.

Тогда обратились к нему на немецком и потом на французском языке и спросили - знал ли он меня? Он сказал, что никогда меня не видел.

- Вообще русских я видел, приходил к русским часовым мастерам часы чинить, но его не видел.

Его вывели. А я с легким сердцем, счастливый и ра-

- 174 -
достный, выхожу. По дороге встречаю Адама - его тоже вели, вероятно, на допрос. Я ему кивнул головой и улыбнулся, что, мол, все в порядке. Через час Адам вернулся на работу и рассказал, что у него тоже была очная ставка с Генри Корнели, и он сказал то же, что и я. На этом дело как будто бы и закончилось. Мы считали и даже были уверены, что Генри-Пита освободят и отправят обратно в лагерь военнопленных, где он и был.

Уже после освобождения моего в 1945 году в Брауншвейге встретил я одного врача-серба, Мильдыновича, который рассказал мне о впечатлениях Пита после этих очных ставок. Он прибыл в лагерь военнопленных и там рассказал, что "видел Мишеля (так он меня называл) и Адама - они замечательно себя вели, они оба меня не признали этим выручили меня из беды".

Так что товарищи, которые там были, знали, где мы сидим и что с нами.

30 августа 1944 года всех нас внезапно вызывают из этого подвала, читают фамилии 11 человек и говорят: "Вы завтра отправляетесь, но, куда - мы не знаем, пришло приказание только отправить". В том числе был и Адам Стэн. Я остался сидеть с товарищами. Еще там оставались Приказчиков, Морозов, Падалко, Алалыкин. Еще до отъезда этих товарищей мы считали, что нам так или иначе несдобровать, что мы погибнем. Поэтому мы решили из тюрьмы бежать. Из подвала в тюрьму мы нанесли инструментов, напильников, веревок и т.п. Но бежать было очень трудно, так как мы находились на третьем этаже, решетки были очень толстые, вокруг тюрьмы ходили часовые, и двор был огорожен высокой каменной стеной в 8 метров. Нужно было, таким образом, пройти через эти стены, через двор. Поэтому нам нужно было найти доски или лест-

- 175 -
ницы, а все это нужно было вносить с шумом и т.д. Но мы готовились. Нас осталось пять человек.

6 сентября нас всех вызвали, выстроили в коридоре и стали называть фамилии. Было сказано, что все эти люди завтра отправляются в какие-то лагеря, которые неизвестно где находятся.

Наутро нас выстроили в коридоре, чтобы идти в камеру и переодеться для отправки. Перед тем, как нам идти, прибежал старший вахтмейстер и закричал:

- Михаил Минаков остается здесь!

Все это было так быстро, что я не успел даже попрощаться с товарищами.

Меня посадили в камеру № 35 в первом этаже. Я сижу, ничего не знаю. На второй день меня опять вызывают в приемную, где проводились допросы. Приходит тот же переводчик, который раньше проводил допросы, и гестаповцы говорят, что оставили меня здесь потому, что уже сделали одну ошибку, когда отправили Адама Стэна, а я им нужен для очных ставок, так как они никак не могут найти человека, который готовил наши документы для побега.

Случаи побега у них повторялись довольно часто. Гестаповцы ловили и русских, и англичан, и французов с такими же документами, изготовленными такими же способами, такими же чернилами и печатью. И вот, до тех пор, пока они не найдут такого человека, который изготовил эти документы, они решили меня здесь и оставить. Я им только ответил, что больше ничего не скажу.

- Ну, посмотрим, - говорят.

Меня опять сажают в ту же камеру, и я продолжаю там сидеть. На стене камеры я нацарапал свой московский адрес.

Переводчик мне сказал:

- 176 -
- Имейте в виду, что вы, как руководитель банды, приговорены к смертной казни, и только если вы признаете того человека, который вам готовил документы, вас освободят.

Я сказал, что ничего не могу сделать, что если приговорен к смертной казни, - так приговорен, но как я могу показать человека, которого фактически не знаю.

Через месяц после того, как я просидел в этой камере, ко мне привели какого-то француза, которого я действительно не знал и никогда не видел. Я опять сказал, что я его не знаю. Через полтора месяца привели еще одного француза, которого я тоже не знал. Допрос был тогда тяжелый, меня били, вахтмейстер пришел с резинкой, и я получил 15 ударов. Они говорили, что я валяю дурака, вожу их за нос, причем гестаповец был другой, какой-то особенно страшный.

На этом дело закончилось. Время шло. Меня спускали в подвал для работы. Работал я так же, как и раньше. Там я познакомился с одним немцем - Вальтером, который работал старшим у сапожников. Я рассказал ему о своем положении, что жду - вот-вот меня казнят. Настроение у меня было ужасное. Он говорит: "Я тебе помогу". И сказал, что на днях у них будет грузиться машина с обрезками кожи, которые они будут отправлять в Брауншвейг. Грузиться она должна из подвала. Он мне сказал, чтобы я грузил, потом лег под мешки, а когда машина пойдет, то я смогу выскочить и пойти своей дорогой. Так я и сделал.

Я клал эти мешки, стоя наверху. Потом, когда кончили грузить мешки, я навалил на себя два мешка, прикрылся ими и лежу. Сердце у меня бьется страшно. Слышу - Вальтер спрашивает, скоро ли они отправляются. Они говорят: "Нох цвей-дрей минутен". И тут я слышу, как какой-то француз из заключенных, моло-

- 177 -
денький парнишка, говорит, что тут наверху какой-то стоял, а теперь его нет. Вахтмейстер услышал и приказал поискать. Послали заключенных, и те, конечно, меня вытащили. Я соскочил вниз. Вахтмейстер дал мне пинка и послал в подвал. Затем он доложил гаупт-вахтмейстеру, и мне здорово попало. На мое счастье, они были тогда слишком заняты и не доложили об этом в гестапо. Я обошелся только 15 ударами, которые они мне дали. Впридачу они решили меня из камеры больше никуда не выпускать.

Обычно, когда они собирались казнить военнопленного, то отправляли его в концентрационный лагерь. Но тоща было другое время - это был конец 1944 -начало 1945 года. Из тюрьмы транспорты не отправлялись, так как в этот момент началось наступление английской и американской армий, а также Красной Армии. Заключенные из тюрем, которые находились в восточных и западных областях Германии, эвакуировались в тюрьмы центральной Германии, как раз и в ту тюрьму, где находился я. Все камеры нашей тюрьмы были переполнены. Вахтмейстеры были страшно растеряны, помещать людей было некуда, кормить было нечем, народу было так много, что в коридоре стояли койки. Сюда привозили людей из тюрем Магдебурга, Ганновера. Причем сюда шли и цивильные, гражданское население. И этот маленький городок Вольфенбютель был переполнен. Он был цел, так как его бомбили мало, - там не было никакой промышленности.

Обо мне начали забывать. Никто меня не вызывал, никто не допрашивал. Приносили мне утром чай, два маленьких кусочка хлеба, в обед - литр супа и на ужин три четверти литра супа. Я продолжал сидеть.

Во время бритья, а там брили каждую неделю, па-

- 178 -
рикмахер Петер, который хорошо ко мне относился, кое-что мне передавал. Однажды он передал мне записку от русских товарищей, которые работали на одном автомобильном заводе в Брауншвейге вместе с заключенными, от которых они узнали обо мне. Этот завод помещался в Камщю. И товарищи решили мне как-то помочь. Через одну девушку, Лидию Николаевну Зайончковскую, они передавали мне хлеб, масло и т.д. Передавалось это через немцев, которые работали на заводе. Это было очень опасно, так как передачи были строго запрещены. А те немцы приходили обратно вечером в тюрьму и передавали этому парикмахеру, который имел возможность свободно ходить по тюрьме, а также еще через одного калифактора, работника, убирающего тюрьму, камера которого ни-когда не запиралась, и он мог в свою очередь заходить в любую камеру. Во время уборки он мне передавал эти передачи.

Примерно в конце марта - начале апреля 1945 года стали учащаться налеты бомбардировочной авиации. Я слышал уже и гул артиллерийской стрельбы, но я еще ничего не знал. Петер и калифактор говорили мне, что американские войска двигаются с большой быстротой, что русские занимают такие-то и такие-то города, и скоро, наверное, война закончится. Но мне казалось, что в самый последний момент они вспомнят обо мне, и во время самой победы меня уже не будет на свете.

В субботу утром я узнал, что Ганновер занят американскими войсками, которые, таким образом, находились в 68 км от нас. На второй или третий день я стал уже ясно слышать артиллерийскую канонаду, а в среду после обеда, когда я сидел за столом, вдруг открывается дверь ко мне в камеру. Я решил, что это вахтмей-

- 179 -
стер пришел меня проведать и посмотреть - здесь ли я. Поворачиваю голову и едва не вскрикиваю. В дверь вбегают два француза - Петер и калифактор, бросаются ко мне на шею и кричат: "Свобода пришла!" В дверях стоит американский солдат и улыбается. Я обезумел от радости, схватил почему-то одеяло, выбежал в коридор. Со второго, с третьего этажей бегут заключенные - многие из них сидели по 20 лет в тюрьме, - все плачут, обнимаются, целуются. Кто поет "Интернационал", кто свои национальные песни. По двору ходят американские солдаты. Большинство вахтмейстеров сбежали, остались только те, которые хорошо относились к заключенным. Я прибежал на кухню. Большинство бросилось туда же, так как все хотели кушать, все сидели голодные. Картина там была такая - кто окунул голову в ведро с мармеладом, кто держал в одной руке буханку хлеба, а в другой сахарный песок, кто открывает консервы, кто кроликов бьет, разжигают костры и тд. А кто бросился за одеждой, чтобы достать кое-что и одеться. Ворота в тюрьме были открыты настежь - кто хотел, тот и уходил. Но многие остались. А через два часа там были поставлены уже американские часовые. Сказано было, что будет работать специальная комиссия, английская администрация, и тогда начнется освобождение в первую очередь политических заключенных, а все дела будут рассматриваться - или будут сокращаться сроки, или будет освобождение, в зависимости от совершенных преступлений, так как там сидело много и криминальных преступников, которые вне зависимости от правительства должны нести наказание.

Заключенные начали резать свиней - там был большой свинарник для нужд немецкого персонала тюрьмы.

- 180 -
Я продолжал жить в той же камере, но питание теперь было очень хорошее.

Через несколько дней ко мне приходят и спрашивают: "Где Михаил Минаков? Приехали какие-то англичане, интересуются". Я вышел, сказал, что это - я. Оказывается, они приехали за мной. "Вы нам нужны, мы узнали, что здесь сидит русский офицер".

Я сказал, что я - в тюремной одежде и никуда не могу в ней ехать. Мне тут же выдали костюм, хороший джемпер и т.п. На улице нас ждала легковая машина, и я с английским капитаном поехал в Брауншвейг. Там меня направили в ратхауз, городскую управу, и предложили работать вместе с англичанами по репатриации советских граждан, поскольку я знал немного английский язык. Нужно было организовать всех русских для отправки их на родину. А работы здесь было много, так как там были сотни тысяч людей, и всю эту массу нужно было организовать - там были и цивильные, и военнопленные и т.д.

И с этого момента я стал там работать. Мне дали кабинет, я стал жить в городе в кафе "Бернер".

25 апреля я снова приехал в тюрьму, где работала английская комиссия под председательством одного майора. Я попросил его найти мои дела и дела моих товарищей, которые сидели в этой тюрьме, и выдать документы об освобождении. Все было мне выдано.

В Брауншвейге я работал по 22 июня 1945 года, там я встретил доктора Милодыновича, который сообщил в Фаллингбостель, что Михаил Минаков жив. Тогда ко мне оттуда приехали товарищи и предложили мне туда ехать работать - нужно было проверить те отчеты, которые они составили по нашему комитету.

22 июня я приехал в Фаллингбостель - там был организован политотдел сборного пункта, во главе кото-

- 181 -
рого стоял Григорий Григорьевич Овчинников. В этот момент я как раз с ним и познакомился. Знали мы друг друга давно, но встретились впервые. Мы очень обрадовались друг другу. Он мне рассказал, что у них работает комиссия, которая составила отчет о работе антифашистского комитета, и нужно теперь проверить отдельные детали.

Я проверил отчет, немного добавил и изменил. Отчет этот должны были отправить сюда, в ЦК.

Я стал помогать политотделу обрабатывать и приводить в порядок историко-архивный материал тринадцати лагерей для военнопленных. Там были материалы о тех, которые сидели в тюрьмах, в лагерях и которые продались немцам и служили у Власова. Составлен был также большой литературный сборник. Затем, имеется ряд документов, характеризующих жизнь в фашистской неволе. Кроме того, было написано 75 картин, отражающих жизнь и быт в фашистской неволе. Начальником архива был назначен Дюсов, который сейчас находится в Гомеле.

7 июля 1945 года мы попросили у англичан три машины, погрузили на них весь этот материал и отправились. Сначала мы остановились в г. Люнебург, а 12 июля мы переехали в советскую зону. 13 июля мы были в Пархиме, а оттуда выехали в Берлин. Там мы были на докладе у генерал-майора Скрынника, потом у генерал-полковника Трусова, доложили Жукову о материале, который мы привезли, и нам предложили сдать его в отдел контрразведки Белорусского фронта. Материал мы сдали и поехали в г. Пархим, который был сборным пунктом репатриирующихся. Там мы прошли прежде всего проверку органов СМЕРШа. Потом все были переправлены в Штетгин, а там тоже прошли проверку НКВД, получили документы на ру-

- 182 -
ки, что мы имеем право приехать в Москву. Правда, документы эти многим выданы не были.

Еще в середине августа в Пархиме мы написали и послали письмо в ЦК по поводу всего этого дела, как нас встречали, а встречали нас иногда не совсем хорошо, написали, что материал находится частично не там, ще он должен находиться, и просили, чтобы нас поскорее вызвали в Москву, чтобы поднять весь материал и поставить вопрос о тех, кто работал в глубоком тылу в Германии.

Ответа мы на это письмо не получили, так как мы скоро оттуда уехали.

Из Штеттина я выехал 22 сентября в Москву и прибыл сюда 13 октября.

Материалы, касающиеся нашей работы и отправленные нами, дают картину всего положения, в котором находились и работали наши товарищи. Часть из них находится в отделе контрразведки Белорусского фронта в Берлине, в Щербаковском рай-НКВД г. Москвы, в Октябрьском рай-НКВД г. Москвы, у капитана Тихонова. Это - наиболее Ценные материалы - зашифрованная книга, где записаны все товарищи, посылавшиеся работать на периферию. Ключ к книге, отчет комитета находится в управлении по делам репатриации полковника Филатова: альбом снимков, отчет Бельзенского комитета Овчинникова, протоколы, акты о погибших товарищах, опись дел, материалы о памятнике, который был воздвигнут на кладбище погибшим товарищам в Фаллингбостеле.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 15.21.29 | Сообщение # 144

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

В плену у Гитлера и Сталина : Книга памяти Макса Григорьевича Минца. - Иерусалим, 1999. - 216 с. : портр., ил.

<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 183 -
ПРОТОКОЛ

Гор. Москва 31 июля 1947 г.

Мы, сотрудники Министерства Государственной Безопасности СССР, майоры Власов С.С. и Трифонов Г.А. на основании ордера Министерства Государственной Безопасности СССР за № 3393 от 30 июля 1947 года в присутствии жены ар-ного Минц М.Г. - гр-ки Зайончковской Л.Н. и домовладельца Соловьева А.Н., руководствуясь ст. ст. 175-185 УПК РСФСР произвели арест гр. Минц Макса Григорьевича (он же Минаков Мих. Григорьев.), проживавш. См. бл. № 1. Согласно ордера арестован. См. бл. № 1.

Изъято для доставления в МГБ СССР следующее:

8. Список участников подпольной антифашистской организации в/пленных Сов. Союза в Германии Минц -4 листа.

9. Объяснительная записка Минц М.Г. о деятельности антифашистской организации в Германии - 6 листов.

10. Запись Минц М.Г. о выступлении тов. Сталина в Андреевском зале на приеме выпускников Академии РККА в 1941 г. - на 10 листах.

11. Программа самодеятельности составлена в Германии гр-кой Зайончковской Л.Н. - на 9 листах.

12. Стенограмма беседы Минц М.Г. с научным сотруд. Лихтер Б.С. по вопросу деятельности антифашистской организации в 2-х экз. на 102 листах.

13. Служебные документы Минц М.Г. по вопросу монтажных работ Главнефтестроя на 12 листах.

14. Чистые бланки со штампом НКВД СССР Северо-Кавказское Управление Аэродромного строительства - 21 шт.

- 184 -
При обыске от арестованного и других присутствовавших лиц жалобы не заявлено

[подпись]

Подпись лица, подвергнутого аресту/обыску.

Подписи родственников

жена [подпись] Зайончковская

Подпись представителя домоуправления

[подпись] Соловьев

Подписи сотрудников МГБ СССР, производивших арест/обыск

[подпись]

[подпись]

Копию протокола получила жена ар-го

[подпись] Зайончковская

31 июля 1947 года

Приложение см. бланк № 3
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=10931

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.13.21 | Сообщение # 145

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=7420
Тарасов А. И. Крутые новеллы : Лагерные комедии; Абхазская война; Подмосковные секреты. - Жуковский : Б.и., 1994. - 124 с. : портр., ил.

В ТЫЛУ ВРАГА

"День Победы встретил я в 1951 г. на Устьвымлаге в таежном краю. Бригада наша долго вкалывала без выходных на лесопильном заводе и теперь сладостно отсыпалась, потому что начальник был фронтовик и дал на праздник отдохнуть. Поднимались (святое дело) только в столовку, наконец, вечером все встали и дружно закурили, так что на дым в бараке - хоть топор вешай.

Бригада была политическая, большинство получило срок за немцев: одни сотрудничали с ними, другие просто работали в Германии или сидели в концлагерях. Срок же давали всем одинаковый - по 10 лет. Понятно, вспомнили войну, сравнивали советские и немецкие лагеря, спорили, где лучше курево, где больше пайка, где легче выжить: в Бухенвальде или Устьвыме.

Мне тогда врезались в память воспоминания нашего механика Виктора со странной фамилией Татар-Татов. Родом он из Одессы, сирота, жил среди еврейских да немецких пацанов и нахватался немецкого разговорного языка. Еврейский идиш тоже ведь сходен с немецким. В начале войны Виктор попал в школу разведчиков, и вскоре его забросили с заданием в тыл противника. Сделали это хитро. Виктора одели в немецкую форму, заразили какой-то болезнью и с высокой температуре оставили в окопе, который то и дело переходил с боем из рук в руки.

Немцы нашли Виктора в бессознательном состоянии и отправили лечиться в тыл. Так он оказался в госпитале возле города Грац в Австрии. Вскоре больных там посетил Герман Геринг, он пожимал солдатам руку, удостоив сей чести и Эриха Шварца, то есть бывшего Татар-Татова. Выполняя инструкцию, Виктор что-то сделал с собой и демобилизовался по инвалидности. Вольготное житье в Австрии, не отравленной нацистским духом, понравилось ему, тем более, что у австрийцев и немцев общий язык. Он не спешил вступать в связь с нашей разведкой, потому что не хотел рисковать головой как диверсант. Ведь именно к этому его готовили.

- 24 -
Виктор начал жить в свое удовольствие так, как никогда не приходилось раньше. Тут рассказчик стал перечислять места, в которых побывал; вина, которые перепробовал; женщин, которых любил.

Между тем война шла своим чередом, наши наступали и фронт приблизился к Австрии. Виктор спохватился и с большим трудом, перейдя адскую линию фронта, вернулся к своим. Он начал сочинять что-то об антифашистской деятельности в тылу врага, но его быстренько разоблачили и дали тоже десять лет сроку - за измену родине. Вот и вся история несостоявшегося диверсанта, ставшего в годину мировой трагедии туристом. После того я сблизился с Виктором, потому что был он человеком необычным. Возле лесопильного завода стояла, например, сорокаметровая железная труба со скобами без ограждения. Виктор на глазах бригады залез на самый верх и от нечего делать, взявшись руками за две верхние скобы, выкинул в пространство вытянутые ноги. Такая фигура называется, кажется, "флажком". Никаких воров и бандитов Виктор не боялся, смело вступал в драку и клал противника на землю. Взяв в культчасти гитару, он пел в бараке фронтовые и лагерные песни, хорошо играл в шахматы, легко меня обыгрывая. Но во всей противоречивой сложности предстал передо мной этот зэк несколько позже.

Однажды в наш лагерь пригнали этапом дюжину плечистых бендеровцев, партизанивших против советский власти, и разместили на сутки в голом бараке. Я зашел к новеньким поговорить. Вдруг к вечеру в барак ворвались двое в масках, один встал у дверей, другой рванулся к самому рослому бендеровцу и приказал выпотрошить рюкзак, пригрозив маленьким топориком. Здоровяк перепугался и уступил, за ним сдались и другие. Бандиты действовали дерзко и слаженно. Они забрали все самое ценное - теплые вещи, сало, самосад, затем молниеносно исчезли. В том, кто был с топориком, я по голосу легко узнал Татар-Татова.
- 25 -
ЗЭК ПО КЛИЧКЕ "ЛЕШКА"

В 1959 году в 21-ом лагере Устьвыма меня за какой-то мелкий проступок сняли с блатной работы и велели вывозить опилки с лесозавода, дав в помощники маленького худенького парнишку по имени Лешка. Это был настоящий ребенок, получивший вполне взрослый срок - 10 лет. Сразу чувствовалось, что мальчик не русский: говорил он по-нашему хорошо, но звук "л" выговаривал мягко, вместо "лом" получалось "лем", вместо "ложка" - "лешка". Кстати, парнишка всегда имел при себе ложку на случай, если придется где перекусить. Поэтому и прозвали его Лешкой. На самом деле звали зэка Эрих Замель, и пригнали его из Германии.

Я тогда учился разговорному языку у немецких военнопленных, которых много сидело по советским лагерям. Лешка же говорить по-немецки не хотел и на мои вопросы упрямо отвечал по-русски. С немцами он вообще не общался, предпочитая русскоязычный народ. Тут его хоть немного подкармливали.

Оказалось, что родом Эрих из Кельна. Во время страшных налетов американской авиации на город (сразу по тысяче самолетов) детей вывезли в Восточную Пруссию на сельскохозяйственные работы. Когда пришла советская армия, мальчишки продолжали трудиться на ферме. Но как истинные патриоты, воспитанные на нацистской романтике, некоторые ребята решили заняться диверсиями и как-то раз заправили тракторы вместо солярки речной водой! За это их судили, дали по червонцу и развезли по нашим лагерям. Лешка попал в северную тайгу.

Лешка быстро рос и через пару лет стал тощим, но рослым парнем. Тут меня увезли этапом в другой лагерь, и про Лешку я больше ничего не слышал. Известно только, что в 1954 году всех немецких поданных Хрущев отпустил в Германию.

* * *

Недавно я побывал в Мавзолее Ленина. Народу туда шло много, но очередь не скапливалась. В стеклянном саркофаге на

- 26 -
темном фоне эффектно белели рыжеватая голова и энергичные ладони. Из Мавзолея люди выходили к кладбищу у Кремлевской стены. Тут я увидел старого долговязого немца, который читал русские надписи на мраморных плитах и объяснял своей рослой дочери, кто где захоронен. Перед одной надписью он остановился и торжественно сказал, что здесь лежит прах великого российского демократа Сахарова. Тут я вмешался в разговор и объяснил, что это не Сахаров, а какой-то Захаров, и буквы С и 3 пишутся у нас по-разному.

- Да, плехо я стал говорить по-русски, - начал оправдываться немец. Так мы расстались. Но в сознании у меня все вертелось словечко "плехо". Уж не Лешка ли это? И я кинулся искать долговязого старика. Но немца с дочерью уже не было. Скорее всего, я ошибся. Впрочем, кто его знает?
БОГОХУЛЬНИК

В послевоенные сталинские годы в большом лагере возле Княжпогоста работала бригада Иванова. Были там только политические, многие из которых сидели за сотрудничество с немцами (их звали фашистами), или партизаны на Карпатах, действующие против советской власти (так называемые бендеровцы).

Иванов пригрел в бригаде двух "держиморд", сильных отчаянных громил, которые держали в страхе всю бригаду и тем обеспечивали трудовую дисциплину. Питались они хорошо.

Если бригадир не справлялся с работягами, его заменяли другим, самого обрекая на каторжный труд. Словом, кучка одних зэков заставляла вкалывать массу других: Система эта действовала безотказно, убедительно доказывая, насколько успешно может быть рабство и в XX веке.

Одного из громил при Иванове звали Серега Баранов, он служил у немцев где-то на восточной Украине. У него были небольшие медвежьи глазки и огромные пухлые губы. Подвыпив, Серега любил излагать науку выживания: "В лагере так: если надо что отнять - бей в рожу, если у тебя отнимают - бей, если

- 27 -
кто против тебя - бей. Неважно, кто на твоем пути, сильный или слабый, свой или чужой, сразу бей без жалости. Никогда не думай о бабушкиных сказках про Бога. Ну куда годятся наши бендеровцы - пока не помолятся, и человека убить не могут. Может, за такие слова за Серегой и закрепилась кличка "Богохульник".

Сразу после войны в лагерях свирепствовал голод, люди пухли и умирали. Поэтому в нашей рабочей зоне, где на берегу реки было много бревнотасок, железнодорожных тупиков и два лесозавода, гнулись и женщины, которых пригоняли из соседнего лагеря. Так, на ближней бревнотаске работали западные украинки. Их сажали за то, что они держали связь и кормили своих мужей и сыновей - бендеровцев. К началу смены бендеровки понуро брели мимо нашей бригады на свою бревнотаску. Мы поворачивали к ним головы, кричали, шутили, но на большее не хватало сил. Только Серега, сладко щуря глаза и криво улыбаясь губами, приглядывался, словно кот, хватал, какая понравится, и тащил в кусты. "Ой, не хочу, пожалейте, ради Бога!" - причитала жертва, но вырваться от Богохульника уже не могла. Бендеровцы из бригады Иванова скрежетали зубами, но против Сереги подняться не решались. Да и он зорко следил за ними, не расслаблялся.

Прошло полгода. Пайка стала больше, с голоду уже не умирали и женщин перестали водить на работу в мужскую зону. Тогда словно мрак опустился над лагерем. Серега с горя запил.

Весной, как тронулся лед, десяток бригад бросили на сплав, чтоб навести через широкую Вымь плотину, которая задержит миллионы бревен, плывущих к бревнотаскам с верховий реки, от десятков лесозаготовительных лагерей. Через реку уже натянули кое-как тонкий трос, чтоб легче было работать. Но вот на реке показался большой пыж - скопление сцепившихся между собой бревен, которые трос могут сорвать. Начальство велит зэкам взять лодку, держась за трос, переплыть течение и трос закрепить понадежнее. Но зэки боятся - кому ж охота умирать в ледяной воде?

Тогда начальник закричал, что смельчак получит бутылку

- 28 -
спирта. Серега тут же рванулся к реке, кинулся в лодку и поплыл, поплыл вдоль троса. Первые бревна, торчащие из пыжа, уже уперлись в трос, но пока он устоял. Все кинулись к берегу, смотрят, что будет. Вдруг трос на арестантской стороне развязался и под натиском пыжа пошел в воду. Бревна перевернули лодку, а Серега (он и плавать не умел), держась за трос, стал вместе с ним медленно погружаться в пучину: исчезла спина, плечи, шея, медвежьи глаза затравленно посмотрели на берег и тоже ушли под воду...

Бригадир Иванов втихаря проверил потом кол, за который крепился трос, и без труда догадался, что его отвязали. Значит, бендеровцы не простили Богохульнику женских слез."

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.28.08 | Сообщение # 146

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=5620

Бадаев Е. М. Я доказал, что защищал родину // Годаев П. О. Боль памяти. – Элиста : Джангар, 2000. – С. 101–104.

"Войну я встретил в составе 3-го танкового полка 2-й танковой дивизии в должности радиста. Дислоцировалась дивизия на территории Латвийской ССР. Танки из нашего полка полностью были выведены для замены их новыми "Т-34", которые еще к нам не поступили.
В первый же день войны полку было приказано выдвинуться к границе. Танкистов погрузили на автомашины, выдали винтовки, а их всем не хватило. Так и двинулись. Находясь на марше, полк подвергся бомбардировке авиации противника. Часть автомашин была уничтожена, были потери и в рядах красноармейцев. Но мы продолжали двигаться навстречу врагу, то и дело подвергаясь авиационному удару.
Когда дивизия вступила в непосредственное боестолкновение, силы оказались слишком неравными. Фашисты не только прорвали оборону, но совершили маневр в обход дивизии. И мы оказались в окружении: когда поступил приказ полку отступать, было уже поздно, пути отхода оказались отрезанными. В течение нескольких дней полк подвергался жестокой бомбардировке, в результате весь автотранспорт был уничтожен. Из дивизии уже никакие команды не поступали. Поэтому оставшиеся в живых красноармейцы, чтобы выйти из окружения, вынуждены были разбиться на мелкие группы и продвигаться вглубь собственной территории лесными тропами в надежде догнать линию фронта. Как оказалось, фронт уходил на восток гораздо быстрее, чем мы могли предположить.
2 июля 1941 года неподалеку показался небольшой хутор. Желая раздобыть что-нибудь съестное, мы вышли из лесного укрытия и направились к нему. И тут нас неожиданно встретила группа автоматчиков. Оказать им сопротивление было нечем. Из семи человек нашей группы я один имел наган, да и тот без боезапаса, так как патроны уже расстрелял. Пытаться бежать не имело смысла. Тут же уложили бы всех автоматными очередями. Так мы оказались в фашистском плену неподалеку от города Даугавпилса.
Через некоторое время большую группу советских военнопленных вывезли в Норвегию. Нас, примерно сорок - сорок пять человек, привезли в город Харстад, который являлся крупным портом, расположенным в северной части Норвегии на одном из крупных островов. Фашисты очень интенсивно использовали этот порт. Нас постоянно гоняли на разгрузку и погрузку судов, заготовку леса, очистку дорог от снежных завалов.
В августе 1944 года всех нас привезли в лагерь для военнопленных в городе Лиллехаммер, где собрали несколько тысяч человек. Здесь началась вербовка в армию Власова. Кроме меня, в этом лагере были другие молодые солдаты-калмыки, до войны служившие в западных районах страны. Был еще один бывший политработник по фамилии Очир-Гаряев или Сан-джи-Гаряев. Он нас собрал и предупредил, чтобы мы не поддавались агитации и отказались идти служить в армию Власова, а также в лагерную охрану и т. д. При этом сказал, что война кончится победой СССР, и, если мы ничем себя не запятнаем, то бояться нечего. За то, что в безвыходном положении попали в плен, наказания не будет. А если, говорил он, даже в самом малом окажете услугу фашистам, то на Родине прощения не будет. Про себя сказал, что он партийный, политработник и не должен был сдаваться в плен, а должен был застрелиться. Но не успел, так как из-за сильной контузии потерял сознание. Несмотря на это, считал он, ему не будет никакого прощения. "Для меня один выход: мстить фашистам. Если обнаружат, то погибну от их рук. Ради этого могу идти служить я. Вам надо возвращаться к своим семьям, держитесь друг друга", - эти слова нас очень взволновали. Думаю, что на некоторых молодых ребят, которые, быть может, испытывали внутреннее смятение в тот момент, его слова очень подействовали и они приняли важное решение. Никто из наших земляков тогда не поддался фашистской агитации. Как сложилась дальнейшая судьба этого нашего спасителя, к горькому сожалению, я не знаю. Но его я всегда вспоминаю с добрым чувством.
Его предсказание по поводу нашего будущего оправдалось. В мае сорок пятого нас освободили из плена, а в июне мы уже были в СССР. Вся наша группа благополучно прошла фильтрацию, так как никто не сотрудничал с фашистами.
Потом мы стали разыскивать свои семьи в областях и краях Сибири. Прибыв на соединение с семьей в Тюменскую область, я сразу же оказался во власти комендатуры. Никаких воинских документов, которые были выданы после фильтрации, мне не оставили. Комендант все отобрал.
Пока жили в Сибири, я был спецпереселенец. Возвратившись на родину, не мог доказать, что служил в армии до войны, что встретил войну на границе в танковой дивизии. Требовали документы. Из архива Минобороны ответ был только один: "Сведений нет". Видимо, не только сама дивизия была разбита в окружении, но утеряны все документы личного состава.
Только в октябре 1994 года, спустя почти сорок девять с половиной лет после окончания войны, Элистинский городской военкомат вручил мне удостоверение ветерана войны."

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.32.03 | Сообщение # 147

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=8973

Темиргалиев З.-Г. Мытарства узника фашистских концлагерей и советского Гулага // Страницы трагических судеб : Сб. воспоминаний жертв полит. репрессий в СССР в 1920–1950-е гг. / сост.: Е. М. Грибанова, А. С. Зулкашева, А. Н. Ипмагамбетова [и др.]. – Алматы : Жетi жаргы, 2002. – С. 262–264, 425 : портр.

- 262 -
МЫТАРСТВА УЗНИКА

ФАШИСТСКИХ КОНЦЛАГЕРЕЙ И СОВЕТСКОГО ГУЛАГА

Я был воспитан в духе советского патриотизма, поэтому в мае 1942 г. добровольно ушел на фронт, хотя мне не исполнилось 18 лет. Принимал участие от начала до конца в Сталинградской битве, после ее завершения -в сражениях на Курско-Орловской дуге. В июле 1943 г. я, тяжело раненный, попал в плен к фашистам. До недавнего времени в угоду официальной идеологии скрывалось количество военнопленных, попавших к немцам. Сейчас уже установлено, что по приблизительным подсчетам в фашистском плену находилось около 8 млн. человек, из них 2,5 млн. погибли в концлагерях.

Невольно спрашиваешь себя: «Почему такое большое количество убитых и пленных советских людей? Что, они плохо воевали?» Нет, они воевали мужественно, показывали чудеса храбрости и героизма. Но беда в том, что в 1937 г. Красная Армия была обезглавлена, опытные командиры были репрессированы. На их место пришли теоретически не подготовленные люди, у которых отсутствовал военный навык. Они только умели громко кричать: «За Родину, за Сталина!» и напрасно рисковать жизнью солдат.

Теперь немного о себе. После излечения меня вместе с другими военнопленными пешим строем погнали вглубь тыла. Когда проходили территорию Белоруссии, мы, группа военнопленных, совершили побег, но до конца осуществить его не удалось: фашисты поймали нас, главных организаторов побега на моих глазах расстреляли, а остальных сильно истерзали, мне выбили все зубы. После этого случая нас как опасных «бунтарей» пригнали на ближайшую железнодорожную станцию. Погрузили в фургонный вагон для скота и с усиленным конвоем привезли в знаменитый концлагерь Бухенвальд, так называемую «фабрику смерти». Я здесь изо дня в день ожидал смерти, видя фашистские средства массового уничтожения людей: газовые камеры, крематории, разного рода лаборатории, где над людьми проводили медицинские опыты. Из человеческой кожи изготавливали перчатки и сумки для жен высокопоставленных лиц.

К счастью, почему-то смерть всегда обходила меня стороной. В начале 1944 г. из нашего блока отобрали 5 тыс. самостоятельно ходивших человек и привезли на окраину г. Берлина, где заставили очищать улицы от развалин, образовавшихся от бомбардировок английской авиации. А к осени того же года 500 военнопленных отвезли в Чехословакию для заготовки леса. В октябре к нам пришли два казаха и киргиз, одетые в нацистскую форму. Оказалось, что заключенных-азиатов, которых среди нас было большинство, освободили от работы и включили в состав Туркестанской восточно-мусульманской дивизии СС, формировавшейся в Чехословакии*. Но нам удалось тайно связаться с чехословацкими партизанами. На Рождество, воспользовавшись пьянством немецкой охраны, мы совершили побег и бла-

* Туркестанский легион был сформирован гитлеровским командованием в апреле 1942 г. в польском местечке Легеново, в 18 км от г. Варшавы. Здесь размещался лагерь для военнопленных среднеазиатских национальностей: киргизов, казахов, каракалпаков и др. Все военнопленные лагеря были зачислены на службу в Туркестанский легион, сформировано 12 батальонов, в каждом — до тысячи легионеров. Вначале их предполагалось использовать для охраны различных объектов на оккупированной территории. Позже Туркестанский легион стал рассматриваться как военное подразделение гитлеровской армии с намерением задействовать в операциях против партизан и, в случае успеха, — в более ответственных сражениях. Но туркестанцы не оправдали надежд их создателей. По прибытии в район боевых действий многие из них переходили на сторону советских войск. Имеются свидетельства о легионерах, сражавшихся в рядах словацких партизан, на стороне итальянского, французского, югославского Сопротивления. По окончании войны часть легионеров осталась за рубежом. Но большинство вернулось в СССР. Здесь они немедленно подпали под действие приказа наркома обороны СССР от 16 августа 1941 г. о репрессиях против попавших в плен и их родных. Проверкой бывших военнопленных занимались органы контрразведки «Смерш», гражданских лиц - комиссии НКВД. К бывшим легионерам были применены две статьи Уголовного кодекса: 51-16 — «измена Родине» и 58-10 — «пропаганда фашистского образа жизни», по которым они были осуждены на сроки от 5 до 25 лет. Реабилитированы только в 1990-е гг. с обретением Казахстаном суверенитета.

- 263 -
гополучно присоединились к чехословацкому партизанскому отряду под командованием А. Снежинского. Я, находясь в партизанском отряде, был дважды ранен и два раза награжден чехословацкими боевыми медалями.

После освобождения Чехословакии регулярными войсками Советской Армии я до самой Победы воевал в составе 8-й Ямпольской краснознаменной ордена Суворова дивизии 18-й армии 4-го Украинского фронта. За проявленную в боях храбрость был награжден боевой медалью «За отвагу». Кстати, командование два раза меня представляло к ордену, но Особый отдел дивизии вычеркивал из списка за то, что был в плену у фашистов.

В апреле 1947 г. был демобилизован из рядов Советской Армии как непригодный к строевой службе по ранению. После возвращения домой в октябре 1947 г. был арестован органами МГБ КазССР, мне предъявили обвинение как «изменнику Родины». Согласно приказу наркома обороны СССР от 16 августа 1941 г. всех, кто попал в плен, без разговора считали «изменниками Родины». Это ведь абсурд: война не бывает без пленных как с одной, так и с другой стороны.

Арестованному свою невиновность доказать было невозможно. При допросе применялись нечеловеческие, варварские «методы» средневековья, которые продолжались до тех пор, пока подследственные не соглашались с навязанными им обвинениями. Например, к заключенным широко применялись ночные изнурительные допросы без сна и отдыха, по несколько часов заставляли стоять, как чучело, без движения. Это называлось «конвейерным методом» следствия: следователи менялись через 2-3 часа, заключенный же, не выдержав физических мук, падал на пол. Следователи лили ему на голову холодную воду, но заключенный не чувствовал этого. Тогда следователи пинали его ногами, кричали: «Вставай, сволочь, развалился как в отцовской постели».

Я подвергался другому страшному методу. Меня раздели до трусов и загнали в бетонную коробку размером 0,5 x 0,5 м, залив ее холодной водой до колен. Честное слово, я до сегодня не знаю, сколько часов я стоял так. Помню только голос тюремного врача, который говорил, что не выживу. Но я не умер, мне сделали два укола, и мой организм выдержал. После таких «методов» допроса любой подследственный признавал себя «виновным» в том, чего он никогда не совершал. Не выдержал и я, подписал все протоколы, не читая их содержания, и тем самым вынес для себя тяжелый и суровый приговор — 25 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах.

После суда меня вместе с другими заключенными этапировали на Восток и привезли в бухту Ванино. Здесь нас, 3500 чел., затолкали в нижний трюм парохода. Везли в г. Магадан, в пути следования умерли 300 чел., не выдержав тяжелых условий, их трупы выбрасывали на съедение рыбам. Когда привезли в г. Магадан, нас ждали «покупатели» рабов. Заключенных сразу расхватали и увезли по приискам «покупателей». Наш лагерь находился на расстоянии в несколько тысяч километров от г. Магадана. Место, куда нас привезли, называлось Северное управление Озерлаг (особо закры-

- 264 -
тый режимный лагерь), местечко Белая гора, где морозы, говорят, доходили иногда до 70°. Я не помню мороз в 70°, но несколько дней мороз доходил до 64°. Работали летом по 10 часов, а зимой — по 8 часов. Я добывал для «любимой Родины» алмазы, золото.

Колымчане говорят: «Колыма - чудесный край, где 12 месяцев зима, а остальное - лето. Здесь закон - тайга, прокурор - медведь». В первый год зимы от 3 тыс. людей осталось только 1700 чел., то есть половина. Здесь заключенные должны были забыть свои фамилии, вместо них каждому давали номерной знак. Мой номерной знак - В2-910. Особенно морально тяжело было перенести издевательство, когда конвой, принимая заключенных для отправки на работу, говорил громко: «Я принял столько-то «изменников Родины» или же «врагов народа».

Весной 1956 г. меня, крайне истощенного, этапировали обратно на материк в г. Омск как негодного к тяжелому физическому труду. Через некоторое время в июле того же года я был досрочно освобожден из мест заключения со снятием судимости и поражения в правах. А в августе 1992 г. реабилитирован полностью.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.43.35 | Сообщение # 148

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=4175
Троицкий Н. А. Ты, мое столетие… – М. : ИПВА, 2006. – 496 с. – (Материалы к истории русской политической эмиграции. Вып. 11

Плен

Чему быть, того не миновать. Несмотря на все мои предосторожности в конце концов натолкнулся на патрулей. Немец и словак. Разбили о дерево карабин и, прикладом в спину, повели в деревню: "Помаленьку, помаленьку!". Скопище пленных. Вокруг немецкие посты. Время от времени автоматные очереди. Разговорился с молодым лейтенантом. Красновский, киевлянин. Оказывается, мы под Вязьмой. Он был голоден, всё куда-то уходил. К вечеру принёс сырые лошадиные мозги, предложил мне. Я отказался, а он съел... Стало бы знать, что впереди, всё равно бы не согласился.
А впереди были семь кошмарных дней до Смоленска. Без крошки во рту. Многотысячная живая лента изнемогающих от голода и усталости людей с каждым днём всё укорачивалась. Падавших и отстававших безжалостно отстреливали. Иногда конвоиры без всякого повода веером косили впереди идущих. Люди падали, конвоиры с садистской усмешкой переступали через трупы несчастных. Перешагивали и мы, не смея взглянуть на корчившиеся в предсмертных судорогах тела. И шли дальше, каждую минуту готовые оказаться на их месте. Немецкого конвоира сменил австриец, тот стрелял реже. Погибать, однако, как овце, пока ещё не хотелось. И я со взятыми мной под опеку Красновским и совсем ослабевшим молоденьким интеллигентным москвичом, латышом Нарейкисом, старался держаться рядом, но чуть позади конвоира. Возможно, это нас троих и спасало. До времени.
Ещё одно однажды случившееся "развлечение" конвоиров унесло жизни нескольких десятков пленных. На нашем пути попалось картофельное поле, и немцы разрешили накопать картошки. Обезумевшие от голода было бросились разгребать рыхлую землю, но тут же полегли под автоматными очередями. Мне с трудом удалось удержать моих товарищей. Впрочем, вряд ли это была инициатива конвоиров. Скорее, целенаправленная политика германского руководства на уничтожение славянских народов. С одной стороны. А с другой -отказ Сталина от попавших по его вине в плен людей. Немцы при всём желании не могли прокормить многомиллионную армию наших пленных.
Вконец обессиленные, дошли до окраин Смоленска. Мы трое, взявшись за руки, еле передвигаемся. Полное безразличие ко всему, пусть стреляют, пусть делают, что хотят. Смотрю на всё будто издалека. По сторонам улицы народ, скорбное молчание, исполненные жалости лица. Нашего австрийца почему-то не видно. Подлетела женщина, прошептала: "Скорее беги за тот угол, мы тебя укроем!" - "Нас трое...". Махнула рукой и побежала дальше вдоль колонны.
Транзитный лагерь военнопленных. Первый раз за неделю нас кормят. Под ощутимые тычки полицаев-украинцев принимаем в пилотки перловую кашу. Обмакивая в склизкую массу небритый подбородок, стараюсь тщательно прожёвывать, не торопиться глотать. В бараке двухъярусные нары, вспомнил московские тюрьмы. Где лучше? - Из огня да в полымя.
Через день или два нас построили и погнали на вокзал. Впихивали в теплушки силой. Набили да такой степени, что спрессованные в единое целое, извивались, как черви, силясь наполнить сдавленные грудными клетками лёгкие лишним глотком воздуха. Ехали что-то около суток. Безвыходно. Можете представить, что была за атмосфера. Когда этой пытке пришёл конец, и кое-как выбрались на воздух, на полу остались два десятка мертвецов. Красновский ещё как-то держался, а Нарейкис уже не мог идти самостоятельно. Мы повели его под руки, но получили по удару прикладом и команду идти вперёд. Сзади прогремел выстрел, и нашего товарища не стало...
Лагерь "Боровуха-1", куда нас пригнали в конце октября, находился в 18 километрах на запад от Полоцка. Если идти от железнодорожной станции - километр по асфальтированной дороге. Территория - прямоугольник примерно триста на двести метров, одной короткой стороной выходящий на эту дорогу, а другой на просёлок. Вдоль дальней длинной стороны и по части просёлка - тоже асфальт, ведущий к воротам. Слева за воротами - казарма (до войны там стояла воинская часть), а дальше - бараки, это уже дело рук пленных. Справа за воротами - санчасть, "госпиталь", служивший в то время скорее перевалочным пунктом на тот свет: по нашим подсчётам за два месяца, до начала января 42-го, число заключённых сократилось с 22-х до 2-х тысяч. Лагерный доктор Сергей Молодцов из Саратова говорил мне, что иными днями умирало до шестисот человек. По большей части просто от недоедания. "Тот свет" был совсем рядом. Один, большой, начинался за колючей проволокой, напротив казармы в 15-20 метрах от просёлка. Другой - примерно в километре налево от ворот по просёлку, там зарывали евреев. Мы, ещё живые - полуживые - каждый день вывозили трупы на тачках и сбрасывали рядами в свежевыкопанные рвы...
Я намеренно так подробно остановился на описании лагеря, вспомнив о двух приметных встречах уже в Америке. Одна -с эмигрантом из Советского Союза, который из тех мест. Оказывается, там никто об этих ужасах ничего не знает. Или не хочет вспоминать?.. А как-то раз в Бостоне довелось присутствовать на докладе одного обласканного властью советского писателя. По окончании подошёл к нему: "Будут ли вам интересны сведения о местоположении захоронений двадцати тысяч погибших в фашистском лагере советских военнопленных?". Он холодно посмотрел на меня: "Для меня лично - нет". Я решил не настаивать на продолжении разговора. Не знаю, как обстоит дело сейчас, может быть, то, что я рассказал, окажется полезным.
Почему-то вспомнил здесь ещё об одной, уже лагерной встрече, оставившей такой же неприятный осадок и на время всколыхнувшей невесёлые воспоминания о последних годах московской жизни. Как всегда, встречаем новую партию пленных, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. "Ну что, теперь меня продашь?" - с такой злобой. Смотрю, это один из руководителей Мосэстрады, Лебедев, человек мне глубоко антипатичный, наверняка политрук, а может, и комиссар. Я промолчал.
Кстати, забыл сказать. По прибытии в лагерь я во второй раз сменил фамилию, памятуя тот злосчастный приказ: ...а семьи сдавшихся в плен лишить государственного пособия и помощи... Долго не раздумывал, назвался Нарейкисом. Потом не пожалел: такие фамилии, как моя прежняя, были у нацистов не в фаворе.
А что же моя лагерная жизнь? Медленно, но верно близилась она к логическому концу. Умирали молодые, чей организм ещё недостаточно окреп. Умирали пожилые, чей организм уже заметно износился. Мне было 38 - где-то посредине, к тому же давала знать прежняя основательная закалка голодом. Однако всему есть предел. И надо было что-то предпринимать. Единственный возможный выход - побег. Правда, неизвестно куда, но только бы от голодной смерти.
Мы с напарником наметили уходить с противоположной стороны ворот лагеря, там сразу за дорогой густой ельник -можно быстро скрыться. Прежде, однако, нужно незаметно пробраться через два ряда колючей проволоки, просматриваемые с караульных вышек. Рискованно, конечно. В последний момент мой напарник и не осмелился. В одиночку уходить не решился и я. И хорошо сделал. Потом узналось, прямо за ёлочками, не видимые из лагеря, дома охраны со сторожевыми собаками - нас бы наверняка подстрелили.
Позже, в другом лагере, я узнал, если бы даже наша попытка удалась, ничего хорошего это нам не сулило. По рассказам возвращенцев - пленённых второй раз и чудом уцелевших -было три возможности. Перейти линию фронта - тогда трибунал и либо расстрел, либо штрафбат с верной гибелью. К партизанам -почти то же самое. К местным - они, правда, быстро откармливали, но вскоре приходили партизаны и забирали к себе. Что было делать? Оставалось снова уповать на Господа Бога.
Пищу телесную немцы предпочитали заменять пищей духовной. Дух, однако, был отвратительным. Журнальчик "Унтерменш", который выпекало пропагандное ведомство Розенберга специально для советских военнопленных и угнанных в Германию гражданских, проповедовал превосходство арийской расы, а славян низводил до уровня "недочеловеков" - они грязные, небритые, опустившиеся, не способные к разумным действиям и поступкам. В общем, славяне - это не люди. В сущности, условия, в которых нас содержали, как раз и отвечали такой изуверской идеологии. И это, безусловно, повлияло на общее настроение пленных. Вначале преобладала надежда на Германию как на избавительницу от люто ненавидимого сталинского режима. Причём ненависть эта доходила до желания победы Германии, до готовности взять в руки оружие. Но очень скоро иллюзии относительно Германии-освободительницы рассеялись. И хотя антисоветские настроения продолжали преобладать, часть пленных верила в конечную победу Советов. А к ненависти к большевикам прибавилась ненависть к нацистам. И чувство безысходности. Невозможность действовать. Теперь я думаю, не во всём ли этом крылись и посыл, и судьба, и предопределённость трагического конца зарождавшегося тогда Освободительного движения?..
Канун католического Рождества. Близится новый, 1943-й. Встречу ли его? Я ещё держусь на ногах, но силы, а главное, воля к жизни неумолимо тают. Как снежинки на ладони... Да-да, именно тогда, в полумраке холодного барака привиделись мне сумерки родных мест. Полузабытые картинки отходящей из меня жизни. И вдруг... То ли в самом деле, то ли почудилось, откуда-то издалека донеслись приглушённые аккорды. Всё явственней. Я узнал! Рождественская песня Шуберта! Как давно её не слушал...

Ночь безмолвна, ночь святая!

Тихо всё; природа спит.

Только Дева Преблагая

Перед отроком стоит.

Спи, младенец, спи!

Спи, чудесный, спи.

Ночь безмолвна, ночь святая!

Пастухи с полей спешат,

Херувимы стройным хором

Славу Господу гласят.

Торжествуй, земля!

Веселись, земля.

Ночь безмолвна, ночь святая!

Бог-младенец почивает,

Но улыбка неземная

На лице его сияет:

Он принёс всем мир,

Он спасёт весь Мир!

Может быть, это праздновало лагерное начальство? Но нет, слова по-русски. Галлюцинация?..
Всё-таки до Нового года я дотянул. А в Сочельник пришло нежданное спасение. Меня отправили в рабочий лагерь, так сказать, филиал нашего общего. Медленно, но верно начал обретать силы. Кормили, понятно, не ахти как, зато три раза в день, и для меня, ещё не запамятовавшего рацион московских тюрем, вполне сносно. Но главное - подбрасывали местные, особенно женщины. То сальца, то мучицы, то ещё чего. Дело в том, что выводили на работы в сопровождении всего только одного, да и то какого-нибудь престарелого конвоира, поэтому особенных препятствий контактам с местными не возникало. Вообще, не только конвоиры, весь штат рабочего лагеря состоял из немцев и словаков либо в солидном возрасте, либо многодетных отцов, оттого и относились к нам терпимо.
Меня определили в строительную бригаду, но собственно строительством мы не занимались: когда валили лес, когда пилили дрова на кухню, когда что-то ремонтировали, что-то поправляли. В общем работа не тяжёлая и от времени до времени. Тем не менее, как привык всю жизнь, я работой не манкировал, и хотя совсем уж жёсткая норма не устанавливалась, выполнял заданный урок раньше ожидаемого нашим бригадиром, оберлейтенантом-словаком.
Такой относительно вольный режим не мог не способствовать регулярным побегам: в день уходило от двух до десяти человек. А "номинальная" численность заключённых составляла двести пятьдесят. Тогда Борман, начальник рабочего лагеря, хватался за голову и запрашивал из общего дополнительную партию, но всегда с избытком, рассчитывая на грядущую убыль. Вообще, он не лишён был чувства юмора. Пару раз останавливал меня, с гордостью сообщал, что когда-то учил русский язык, и спрашивал: "Почему бежишь нет?". Что мог я ему ответить?..
В том, общем лагере доведённым до крайности измождения людям стало под конец не только не до политики - ни до чего, каждый уходил в себя, после поверки на бараки наваливалась угнетающая тишина, нарушаемая разве что стонами агонизирующих. А здесь вечерами разгорались ожесточённые споры между защитниками и противниками советского строя. Первых, правда, было меньшинство, зато ярых до исступления. К тому времени до нас стали доходить слухи о пленённом генерале Власове, о его деятельности по организации антисталинского движения на оккупированных территориях. Это вполне отвечало моим настроениям, вселяло смутную надежду на возможность действенного сопротивления режиму, ввергшему Россию в пучину невиданных страданий. Удивительно, мои оппоненты, по очевидности именно отцом народов преданные на заклание и только чудом избежавшие смерти, клеймили предателем не его, а Власова. И я всегда выступал с холодной и резкой отповедью, приводя неопровержимые доводы в пользу своего твёрдого убеждения, что Сталин - не более чем политический уголовник. Хитрый, коварный, трусливый. С его режимом надо кончать раз и навсегда. Кто и как это выполнит, Германия или Власов теперь, или мы, наш народ в будущем, - другой вопрос.
В любой тюрьме, в любом лагере, будь то в России или в какой другой стране, начальство не обходится без осведомителей из среды заключённых. Так и здесь. Иначе чем объяснить произошедшее месяца через три после моего водворения в рабочий лагерь. Эпизод этот может показаться сродни историям барона Мюнхгаузена, но это истинная правда.
Меня сажают в чёрный лимузин, рядом с шофёром - зондерфюрер, и везут. Недалеко, кажется, в Сосновку. Рабочий кабинет. Входит военный, в моём представлении, генерал - лампасы, золото на воротнике. Предлагает сесть. Не говоря ни слова, разливает по рюмкам коньяк. Мне, зондерфюреру и себе.
- Прозит! Выпили.
- Мы хотим предложить вам работу, - переводит мой сопровождающий.
Чего-чего, этого я не ожидал. Однако быстро собрался:
- Могу ли я задать вопрос?
- Да, конечно.
- Какого рода работу вы предлагаете?
- Пропаганда абтайлюнг.
Это я понял без перевода. И после короткой паузы попросил зондерфюрера перевести мой ответ слово в слово.
- Мы - русские люди. Мы находимся под игом большевиков. Наше желание свергнуть их власть. Условия, в которые мы были поставлены, - тюрьмы, лагеря, пытки, казни - не давали нам такой возможности. Началась война. Мы смотрели на Германию, как на страну великих философов, писателей музыкантов, учёных, страну высокой культуры труда и благоустроенности жизни людей. Что же происходит? Вы воюете против ненавистного мне большевизма, против Кремля, против Сталина. Но одновременно идёт уничтожение русского народа. А я - русский человек, и не могу позволить себе сотрудничать в этом с вами. К большому сожалению, я не могу принять вашего предложения.
Когда везли обратно, думал, зондерфюрер пристрелит по дороге. Обошлось. А через месяц, в мае, меня вызвали к Борману. Офицер, довольно неприятный тип из русских, сухо объявил предложение генерала (это и в самом деле был генерал, я думаю, генерал Райнхольд, командующий какой-то особой танковой армией), предложение поступить в распоряжение Власова. Я, не раздумывая, ответил согласием и был тут же препровождён в Витебск.
Теперь прервусь. Будет правильно, наверное, поведать и о другой категории советских людей, оказавшихся в плену. О так называемых остовцах, остарбайтерах - восточных рабочих, рабским трудом обеспечивавших в годы войны промышленное и сельскохозяйственное производство Германии.

Вот рассказ моей верной супруги, Веры Григорьевны, с которой в мире и согласии прожили мы за океаном добрых полсотни лет.

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.57.44 | Сообщение # 149

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

Я - власовец

Только таким полагаю название этой главки. Невзирая на то что с нелёгкой руки работников сталинского репрессивного и пропагандистского аппарата слово "власовец" стало синонимом предателя. А ведь мы, рядовые участники Освободительного движения, именуя себя власовцами, произносили это слово с гордостью. И тому были основания.

Прежде, чем возвратиться к своему рассказу, хочу хотя бы крупными мазками обрисовать своё видение побудительных

- 236 -
причин, приведших к возникновению самого массового противостояния сталинскому режиму за всё время его существования. Видение причин сущности и конца. Именно своё видение и именно так. Ведь я не был столь приближён к руководству Движения, как может показаться из дальнейшего, многих деталей тогда не знал, да и не пытался совать нос, куда не следует. Предпочитая, по своему обыкновению, с усердием выполнять порученную работу, тем более что она полностью соответствовала тогда моим способностям, убеждениям и устремлениям. Так что не стоит ждать от меня каких-то доказательных фактов, а мои обобщения - не более чем результат личных впечатлений.

Систематическая история Освободительного движения, к моему глубокому сожалению, ещё не написана. Среди множества публикаций в советской и теперешней российской печати, да и в западной, в частности американской, встречаются не только необъективные, искажающие факты, но и попросту клеветнические. Освободительное движение, писал Д.Д. Падунов, "было движение центростремительных сил, новоявленных Мининых и Пожарских. Но ведь такому движению маскарадными трюками можно придать вид движения центробежных сил -движения Мазеп и Гришек Отрепьевых. Как показывает практика, это выгодно и Кремлю, и его противникам". Разные, порой диаметрально противоположные суждения бытовали и бытуют в эмигрантской среде. Это и понятно. Особенно при оценке столь сложного и, безусловно, во многом противоречивого явления, каким было Русское освободительное движение периода 42-45-го годов. Впрочем, иным оно и не могло быть. Слишком много несовпадений между благородным стремлением к свободе и способами его воплощения. Слишком много политических интересов, случайностей, предрасположений и преднамерений, человеческих судеб, характеров, душевных и духовных качеств и предпочтений сплелись в единый клубок трагедии, в которой решалось будущее России. Тем более важно отделить семена от плевел.

Поэтому тем, кто ещё не потерял желания составить собственное представление о том трагическом этапе российской

- 237 -
истории, есть смысл обратиться к свидетельствам непосредственных участников и очевидцев (в том числе хранящимся в моём архиве и архивах моих друзей). Ознакомиться с их обстоятельным изложением пережитых событий, с их оценками, с их характеристиками личностей. В числе таких известных мне беспристрастных первоисточников, никак не желая обидеть многих и многих не упомянутых, порекомендовал бы книги Г.К. Кромиади (За землю, за волю...); В.К. Штрик-Штрикфельда (Против Сталина и Гитлера); С. Дичбалиса (Зигзаги судьбы), недавно напечатанную на родине; публикации в эмигрантской периодике, в частности в выходившем вплоть до 80-х годов журнале "Борьба", центральном печатном органе СБОНРа - Союза Борьбы за Освобождение Народов России. Не могу не отметить ещё работы первого исследователя Освободительного движения, моего близкого друга, недавно скончавшегося Юрия Львовича (Джорджа Урия) Фишера. И, конечно же, несколько сборников воспоминаний власовцев, записанных московским историком А.В. Окороковым, а также не имеющие цены результаты поистине титанических архивных изысканий петербуржца К.М. Александрова. Без его трагического мартиролога "Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А.А. Власова 1944-1945" история Второй мировой войны выглядит выхолощенной.

Так вот. Моё, да и не только моё, глубокое убеждение, что Освободительное движение зародилось в глубинах так называемой "второй волны" российской эмиграции. А она, эта "волна" будучи прямым порождением эпохи строителей социализма, исходила от столкновения двух исполинов тоталитарной власти двадцатого столетия - нацизма и большевизма. Только, пожалуй, термин "эмиграция" вряд ли приложим к существу того, что происходило в первые годы войны. Думаю, правильней, вслед за Юрой Фишером, называть случившееся не эмиграцией, а "исходом" - исходом из дома рабства, бегством от "красного фараона". Правда, ни кем не инициированным, ни кем не ведомым.

В начале войны сразу же вскрылось всё болезненное и противоестественное в пропитанной ядовитой идеологией струк-

- 238 -
туре советского государства. Вплоть до её нижнего уровня -людей. Та часть населения, которая могла безбоязненно выразить своё отношение к сталинскому режиму (я имею в виду сотни тысяч людей, проживавших на охваченных прифронтовыми действиями территориях СССР, и миллионы - на оккупированных немцами), та часть населения не преминула сделать это. В массе своей они слабо разбирались в политических реалиях, были плохо информированы о режиме гитлеровском. Однако посчитали за благо перейти на сторону более благополучного или более цивилизованного, по их мнению, государства.

Вот, кстати, выдержка из письма моего старого товарища, тоже ныне покойного. Майор Красной Армии, участник польской и финской кампаний 1939-40 годов, Филипп Михайлович Легостаев попал в плен в конце 42-го после неравного боя, когда выводил из окружения группу из 170 бойцов и командиров. В письме главному редактору "Огонька" Коротичу (конечно не напечатанному) он цитировал писателя Солоухина:

"Владимир Солоухин спрашивает: Была война, скажем, с турками, когда Суворов брал Измаил, - не было ни одного изменника. Была война со шведами (Нарва, Полтава) - не было ни одного изменника. Была Русско-турецкая война, когда освобождали Болгарию, - не было ни одного изменника. Была, наконец, война с немцами в 1914 году - не было ни одного изменника. Откуда же и почему взялись вдруг миллионы изменников?..

И никак не отвечает на поставленный вопрос. А ответ предельно прост. Это был ответ нашего народа на узурпацию власти, на принудительную коллективизацию, на великие и малые чистки, на тысячи тюрем и концлагерей, на миллионы расстрелянных и замученных, на попрание всех человеческих свобод и обречение всех народов России на нищенское существование. Народ не хотел защищать все эти "блага" советской власти. Невзирая на все ужасы немецкого плена, красочно расписывавшиеся комиссарами, целые подразделения, и даже части Красной Армии со своими командирами сдавались противнику".

- 239 -
Это была трагедия государства. Но она обернулась трагедией и для почти девяти миллионов советских людей (оценка В.П. Наумова), бывших военнослужащих и гражданского населения, оказавшихся между молотом и наковальней. Внутренняя сущность обоих режимов исключала возможность гуманного решения судьбы этих людей. Их судьба была предрешена. И сталинизм, и гитлеризм - один позже, другой раньше - продекларировали их истребление. Первый - как "изменников Родины", второй - как "недочеловеков". Однако и тот, и другой, прежде чем расправиться с этими людьми, постарались "выжать" из них всё для себя необходимое.

В частности Сталин, воспользовавшись нежданной помощью Гитлера, намеревался таким образом подавить крик отчаяния, вырвавшийся было из груди тех миллионов, что оказались вне пределов досягаемости советских властей. Но вряд ли бы это ему удалось без помощи "союзников", потому что произошло нечто иное, неожиданное.

Те, кто по своей воле уходили из Советов, уносили с собой не только за четверть века взращённую режимом неизбывную ненависть ко всему пережитому. Они несли с собой надежду на новую жизнь. И выстраданную мечту освобождения России от нечеловеческой системы советского государства. Интеллигенция и кадровые офицеры Красной Армии - мечту осознанную, простые люди (а они составляли основную массу) - по большей части подспудную.

В отличие от эмигрантов первой волны эти люди попали из огня да в полымя. Их исход не привёл в землю обетованную. И не послано было им ни сладкой воды, ни манны. Они оказались лишены свободы. У них не было возможности реализовать свои творческие и профессиональные способности, условия их существования были и в самом деле ужасными. Стоит ли говорить, что почти ни у кого из них не осталось на родине ни славы, ни почёта, ни богатства. Это были разного уровня представители прослойки и тех двух классов, что составляли советское общество. Или, короче, - "подсоветские", и этим всё сказано. У них ничего не было, и им нечего было терять.

- 240 -
Довольно скоро они начали понимать безвыходность своего положения. И этот сплав безысходности, жажды мести и стремление К освобождению подвигнул наиболее отчаявшихся к непосредственному участию в военных действиях против ненавистного режима в составе германской армии. Среди тех, кто не раздумывая, встал на сторону врага, были, конечно, и небескорыстные люди. Те, в ком сталинский режим успел надломить нравственные устои, искони присущие русскому народу.

Достоверные сведения по численности военного исхода, то есть добровольно покинувших СССР во время войны советских людей, едва ли когда-нибудь удастся получить. Но радикально настроенных среди них было относительно немного. Но только относительно. Разные источники приводят весьма противоречивые сведения. Так, по оценкам Комиссии при Президенте Российской Федерации, численность военных строевых формирований, созданных командованием Вермахта из советских граждан за всё время войны, не превышала 250, а с учётом нестроевых - 300 тысяч человек, чуть более половины которых составляли бывшие военнослужащие Красной Армии.

Легостаев, которому я больше доверяю, в том же письме Коротичу приводит такие сведения: "Уже с лета 41-го русские добровольцы стали появляться в немецких частях сначала как помощники, а затем и как бойцы. К концу 1941 года начали формироваться целые самостоятельные отряды. И не только из русских, но и из других народов России. Немецкое командование признавало наличие 78 одних только русских добровольческих батальонов, воевавших на Восточном фронте в составе немецких полков. Большое число более крупных частей, вплоть до полков, было включено в состав немецких дивизий. Летом 43-го на всех участках Восточного фронта насчитывалось свыше 90 полков разных национальностей Советского Союза (о наличии которых немецкое командование распространялось не очень охотно) и несчётное число менее крупных подразделений". А строго документированные сведения по казачьим и национальным формированиям приведены Окороковым в нашем сборнике "В поисках истины".

http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=4176

Геннадий

Дата: Вторник, 08 Января 2013, 21.59.05 | Сообщение # 150

Группа: Модератор

Сообщений: 26526

Статус: Отсутствует

- 241 -
Остальные "эмигранты", а также пленные и угнанные на принудительные работы в Германию гибли от истощения и болезней в лагерях для военнопленных, в лагерях остовцев, уничтожались в душегубках концлагерей. Поток смертей нарастал. Казалось, он до основания источит военный исход. Но каждая новая смерть напоминала остающимся об их мечте о свободе, об их надежде на новую жизнь, чудесным образом порождала силы сопротивляться ещё не казавшейся тогда фатальной неизбежности гибели.

Вот так из глубин военного исхода поднималось Освободительное движение, спонтанно возникшее в первые же дни войны. Оно продолжало развиваться стихийно вплоть до конца 1942 года, когда группа бывших высших офицеров Красной Армии после долгих обсуждений и нелёгкой внутренней борьбы приняла решение взять на себя ответственность за судьбы миллионов соотечественников, брошенных одним бесчеловечным режимом на произвол другого. И организационно оформить мечту, надежду, идею избавления России от навязанного ей режима и создания новой государственности.

Получив определённую свободу действий, организационное ядро первоочередной задачей поставило спасение жизней военнопленных и остарбайтеров, облегчение их участи. Другой задачей было проведение массированной разъяснительной работы в среде узников лагерей. Люди должны были, наконец, узнать всю тщательно скрывавшуюся от них правду о советской действительности, о существе и чудовищных преступлениях сталинского режима, о настоящем положении дел на родине, о перспективах возможной свободной жизни. На тот период это были единственно верные, однако трудно выполнимые задачи.

И вот первым, наиболее целенаправленным и результативным началом организационного ядра Освободительного движения стала Дабендорфская школа РОА - Русской Освободительной Армии. Конечно, никакой армии тогда ещё не было, однако власовцы рассчитывали готовить там для неё офицерские кадры. И в конце концов реализовали свой план. В сущно-

- 242 -
сти Дабендорф представлял собой лагерь со штатом порядка 1200 человек, располагавшийся в небольшом барачном городке под Берлином. Дав согласие на создание этого образования, немцы, конечно, преследовали свои цели. Понятно поэтому, что и условия существования здесь были никак не сравнимы даже с рядовыми гитлеровскими лагерями.

Но главное было в другом. И власовское руководство лагеря (из бывших высших офицеров Красной Армии), и преподаватели школы (из бывшей советской гражданской и военной интеллигенции), и контингент слушателей (в основном военнопленные), и все, кто так или иначе участвовал в этом образовании, все они были объединены единодушным неприятием большевистского режима. В этом смысле все они были равны. Все они, от генералов и учёных до рабочих и колхозников, прошли тяжкую дорогу физических, нравственных или духовных страданий и на родине, и в плену, а некоторым довелось воочию убедиться в иллюзорности прелестей жизни и в "культурной" Германии.

Чего же большинство из них хотело? Да просто жить по-человечески, быть свободными людьми в свободной России. Они искренне желали её преображения и страстно искали цели и пути перемен. В Дабендорфе открыто проводились диспуты и семинары, завязывались острые дискуссии на самые злободневные темы. Скрупулёзно анализировались различные аспекты политической, общественной и культурной жизни СССР, нацистской Германии, стран западной демократии. Обсуждались концепции и практические возможности установления новой государственности России, избавленной от противоестественных проявлений этих систем. Выполнялись научные исследовании в области политологии и философии.

На территории лагеря первое время размещались редакции двух русскоязычных газет "Заря" и "Доброволец", в которых сотрудничали талантливые журналисты и писатели. Из написанного в Дабендорфе могла бы составиться не малая библиотека публицистики, научных работ, художественных, драматических и даже музыкальных произведений. Доберётся ли

- 243 -
когда-нибудь рука исследователя до этого интереснейшего материала...

В одной из своих книг Дж.У. Фишер очень метко охарактеризовал Дабендорф как "один из редчайших, сравнительно независимых островов в тоталитарном мире гитлеровской Германии". Именно здесь зарождались истоки основных идей Пражского манифеста. Именно здесь, рядом с логовом нацизма, формировались кадры убеждённых, сознательных участников Освободительного Движения Народов России - движения, направленного на борьбу против Сталина и Гитлера.

Волею судеб старшим в Движении стал и был весь период 1943-45 годов Андрей Андреевич Власов. Именно старшим, а никак не генералом, не командиром, не начальником. Не он возглавлял Движение - оно выдвинуло его во главу. Не оно руководилось указаниями Власова - он сделался выразителем духа Движения, представителем его чаяний и целей, стал его символом. Оттого и начали называть Освободительное движение Власовским.

Но никаким боком нельзя приставить ни к Движению, ни к Власову зверства, чинившиеся карательными подразделениями германской армии и полицейскими отрядами на оккупированных территориях СССР, участие национальных и казачьих формирований в боевых действиях против Красной Армии, войск "союзников" и партизан в странах Европы.

Больно, обидно, несправедливо, что память об этих акциях продолжает ассоциироваться в сознании большинства россиян, по крайней мере, старшего поколения, с именем Власова. Вот только люди, в них участвовавшие, никогда не были власовцами, а находились в подчинении командования Вермахта. Не они были выразителями идей Власова, идей Освободительного движения. Это были те, кого советская власть довела до крайней черты отчаяния, те, о ком я уже говорил.

Власов не был изменником Родины. Генерал-лейтенант Красной Армии, отличившийся при защите Москвы в декабре 41-го (вспоминают ли его теперь в годовщины контрнаступления советских войск?), он не посчитал для себя возможным не

- 244 -
выполнить приказ, а после провала заведомо авантюрной операции, инициированной Сталиным, отказался покинуть остатки своей окружённой армии, был захвачен русскими полицаями и выдан немцам.

Военнопленный Власов не изменил своему народу и в стане врага. Из талантливого военачальника, каким проявил себя при обороне Москвы, Власов превратился в искусного дипломата. Он сделался политическим представителем тех миллионов русских людей, которые были обречены на уничтожение Гитлером. Так или иначе. Заключённые немецких лагерей тянулись к Власову, как к человеку, как к единственной надежде. И он многое сделал для спасения многих. И не его вина, что среди них оказались те, кто не добавил чести его имени.

Власову удалось, казалось бы, невероятное. В условиях жёсткого противодействия верхушки нацистского руководства он сумел организационно оформить чисто русское образование, что в принципе противоречило расистским концепциям Гитлера. Власов сумел обеспечить жизнедеятельность Движения, по существу, враждебную Гитлеру. Наконец, он смог обособить Движение и от националистических и, самое главное, от нацистских тенденций. Наёмником нацистов, несмотря на многочисленные попытки использовать его в своих интересах, ни сам Власов, ни Движение в целом никогда не были.

Справедливости ради следует отметить сочувственное отношение и к Власову, и к Движению, носившему его имя, антигитлеровски настроенной части германского военного командования. Но этого сочувствия было, конечно, недостаточно. Вплоть до самого конца войны гитлеровская верхушка опасалась расширения деятельности Власова и, надо отдать должное, не без оснований.

Идеологическая работа интеллектуалов военного исхода стала приносить всё более ощутимые результаты. В то же время она приобрела более глубокое содержание. Возникло самоосознание роли этих людей в Освободительном движении народа. Наибольший резонанс и в среде бывших советских, оказавшихся под властью Германии, и в рядах бойцов Красной

- 245 -
Армии вызвал Манифест КОНРа - Комитета Освобождения Народов России, или, по-иному, Пражский, или Власовский манифест. Этот программный документ декларировал цели Освободительного движения, способы их реализации и условия, на которых Движение могло принять помощь со стороны Германии. Это был поистине эпохальный документ, в котором будущее России утверждалось без большевиков и эксплоататоров.

Стремительно приближался конец войны. Всё кипело вокруг имени Власова. Но если радикальная часть первой эмиграции с упрямой настойчивостью требовала незамедлительного комплектования воинских соединений, объединённых общим командованием, то почти весь военный исход (рабы, пленные, остовцы, пришлые люди) находился в это время во власти какой-то странной иллюзии упования на чудесное избавление от близившейся кровавой развязки. Это было похоже на оцепенение кролика перед пастью удава.

Такое необъяснимое, на первый взгляд, психическое состояние многомиллионной массы людей имело свои причины. Их было по крайней мере две. Во-первых, имевшая определённое основание надежда на открытое проявление потаённых умонастроений в рядах Красной Армии: добьём Гитлера, а потом расправимся со Сталиным.

Другой причиной было много значившее для многих молчание их кумира, человека, слову которого они привыкли верить. Есть множество свидетельств, относящихся к тому периоду, но вряд ли кто мог догадываться, что творилось тогда в душе Власова. Однако знаю доподлинно и к этому ещё вернусь, генерал прекрасно понимал бессмысленность войти в вооружённое столкновение с наступавшими частями Красной Армии. Теперь, я уверен, его мысли и действия были направлены лишь на одно - сохранение жизней доверившихся ему людей. Вот последний приказ пленённого советскими войсками генерала, извлечённый из архивной пыли Александровым:

Я нахожусь при командире 25 танкового корпуса генерала Фоминых. Всем моим солдатам и офицерам, которые верят

- 246 -
в меня, приказываю немедленно переходить на сторону Красной Армии. Военнослужащим 1-й Русской дивизии генерал-майора Буняченко, находившимся в расположении танковой бригады полковника Мищенко, немедленно перейти в его распоряжение.

Всем гарантируется жизнь и возвращение на Родину без репрессий.

Генерал-лейтенант А. Власов 12.5.45 20.15.

Комментируя этот документ, Александров замечает: "Генерал-лейтенант Е.Н. Фоминых заставил Власова подписать такой приказ под угрозой уничтожения Ваших банд. Ключ к пониманию последнего Власовского приказа заключается во времени его написания - 20.15. Власов знал, что Буняченко распустил дивизию в 12.00, т. е. за 8 часов до написания текста. К моменту поступления приказа все, кто хотел уйти, перешли в американскую оккупационную зону. Отказ Власова подписать приказ мог привести к уничтожению советскими танками безоружных людей, решивших перейти в советское расположение: по оценке командира 2-го полка подполковника В.П. Артемьева их насчитывалось несколько тысяч".

А всего на апрель 45-го численность воинских соединений, подчинённых Власову, превышала 120 тысяч человек, в их числе "около 65 тысяч казаков всех казачеств России, не считая 60-тысячного корпуса генерала Г.М. Семёнова на Дальнем Востоке и отдельных казачьих формирований в составе Вермахта. Но эта огромная сила, - заключает Окороков, - удесятерённая ненавистью к сталинскому режиму, жаждой свободы и осознанием безысходности своего положения, так и осталась невостребованной. Развязка, трагическая развязка была уже близка".

Да, перед самым окончанием войны Власов получил возможность собрать под свои знамёна весьма значительные вооружённые силы. Но он не сделал этого.

Правда, что, будучи на верху Движения, окружённый уважением соратников, признанием благодарных ему миллионов порабощённых людей, Власов, как человек, прекрасно понимая

- 247 -
двусмысленность своего положения, тяжело его переживал, остро чувствовал одиночество. Он мог покончить со всем этим. Но он не сделал этого.

Правда и то, что Власов предвидел трагический конец и сознательно шёл на мученическую смерть. В конце войны он мог спасти свою жизнь. Но он не сделал и этого.

Но, по-видимому, существовала ещё одна причина того состояния, в котором застыл военный исход в ожидании разрешения своей участи. Это надежда на поддержку, сочувствие или хотя бы снисхождение со стороны так называемых "союзников". Однако в коровьих глазах "свободного мира" не отразилось и намёка на сострадание ни к власовцам, ни к другим подсоветским.

Всю их многомиллионную массу так и не смогла до конца войны "переработать" адская машина гитлеровских лагерей. Когда нацистский режим пал, все они вдруг оказались на свободе. На короткое время они стали свободными от издевательств надзирателей лагерей, от приказов немецких командиров, от подневольного труда на бауэров. Хотя это был только глоток свободы, его хватило, чтобы военный исход вновь всколыхнулся. Слишком резок был контраст увиденной ими жизни с тем, что помнили они о своём подсоветском прошлом. Слишком многое теперь они уже знали об истинном лице сталинского режима. И тем более устрашающей виделась им перспектива попасть в новую мясорубку, которая ждала их на родине.

В этом свете военный исход и все, так или иначе затронутые его настроением, предстали перед сталинским руководством не шуточной силой, грозившей подрывом режиму, его разложением. Именно эта сила представляла теперь грозную опасность для сталинского руководства.

Тиран всё-таки добился своего. Я уже отметил, что первая часть его дьявольского плана уничтожения свободы мысли в России была исполнена, хотя и не до конца, безумцем Гитлером. Но вряд ли бы Сталину удалась вторая, если бы начало "делу" не положили дальновидные "союзники", которые отнюдь не были доброжелателями России свободной. Довершить этот

- 248 -
план, закончить начатое "союзниками" постарался сам Сталин, а впоследствии его подельники и верные последователи на родине и косвенные пособники на Западе.

Кровавый конвейер, оправивший на тот свет не менее трёх миллионов жизней, переместился с подвластных Германии территорий Европы в Сибирь и на Крайний Север СССР. "Работу" гитлеровской машины смерти с ещё более чем пятью миллионами оставшихся в живых продолжила другая, не менее чудовищная. Руками палачей СМЕРШа, на спецпоселениях и в лагерях ГУЛАГа были физически уничтожены или морально сломлены и те, кто осмелился встать на борьбу с режимом, и те, кто спасался от него. А заодно и те, кто был к нему безразличен, лоялен или даже предан. Любимая пословица следователей Лубянки: лес рубят - щепки летят.

В своё время Ленин на германские деньги поработил Россию на условиях Брестского мира. Власовцы с помощью Германии попытались её освободить на условиях Пражского манифеста - на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины. Что ж, побеждённых - и неправых, и правых - у нас не щадят. Даже оглянувшись назад, даже увидев, - находят оправдание убийцам, но не могут простить мученикам...
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=4176

Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ) (для освобожденных из плена)

Страница 5 из 18
«
1
2
3
4
5
6
7
…
17
18
»