| Саня | Дата: Среда, 15 Июня 2016, 07.56.20 | Сообщение # 13 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Санокский лагерь военнопленных
Духота и жажда мучили нас, как и недостаток воздуха, двери наших вагонов открывались в сутки лишь один раз на несколько минут. И тогда мы должны были успеть и напиться и совершить естественные отправления. А это удавалось не всегда и не всем. После нескольких суток мучений двери вагонов вдруг открылись. Сотни ремней и деревянных колодок были брошены немцами прямо на перрон. Каждый из нас стал искать свой ремень и колодки, отобранные на время следования в пути во избежание побегов. Перед нашим эшелоном красовался одноэтажный миниатюрный вокзал, на вывеске которого мы прочитали: "Санок". После душных вагонов перед нами открылась живописная природа. Кругом было много зелени, позади вокзала виднелись небольшие горы, сплошь покрытые ярко-зеленым нарядом. Для меня это было первое пребывание в такой близости с лесом, от которого мы не могли оторвать глаз. Мы смотрели не него с вожделением и думали: "Неужели мы будем иметь счастье бежать из плена и скрываться в этих лесах!"
Позади вокзала, на небольшом расстоянии, протекала с запада на восток река Сан. На ее правом берегу, на возвышенности, красовался небольшой городишко Сан, а на левом - село Ольховцы. На западной окраине села расположился лагерь для советских военнопленных. Он был разделен на пять блоков, в четырех из них были размещены больные, а в пятом так называемые "здоровые" пленные. Этот лагерь был рассчитан на нацменьшинства, из числа которых немцы намеревались формировать национальные легионы с тем, чтобы одеть в немецкую форму с надписью на рукавах "Гот мит унз" ("С нами Бог!) на языках соответствующих национальностей и направить их против СССР. Но мы заранее знали: этому не бывать! Мы все сделаем, чтобы не допустить сколачивания из наших рядов враждебных против нашей страны легионов!
Вступив на территорию лагеря, мы узнали, что в качестве оберарцта (главного врача) здесь работает известный нам врач-австриец капитан Рихард Харвальд, который уже сделал много добрых дел для военнопленных Скробовского лагеря. Это было отрадно, так как за весь долгий плен мы не видели среди немцев ни одного, который сколько-нибудь был похожим на Харвальда по гуманному обращению с пленными. Рихард Харвальд был человеком высокого роста, стройный, несколько худощавый, краснощекий, сильно красневший, когда сердился. Мы надеялись, что он будет и дальше добр к людям и, как показало время, не ошиблись. Харвальд, увидев нас, также обрадовался нам, как старым знакомым. Он собрал врачей и стал подробно расспрашивать о специальности и наклонностях каждого. Затем провел "распределение обязанностей" между врачами и избрание старшего врача. Эту честь врачи оказали мне.
Преимущества врачей перед больными пленными состояло в том, что они помещались в комнатах по 4-6 чел., имели право носить свои сапоги, которые не заменялись на колодки, но спали на тех же двухэтажных деревянных койках (нарах) и получали ту же пищу.
Собрание врачей решило: врачом амбулатории был и остался мой земляк и однокашник по Кубанскому мединституту врач Бобырев, ст. врачом 5-го блока остался Мамедов (тот самый, который в Минском лагере так настойчиво давал понять, что не следует идти в Белый дом), врачом 1-го блока избрали Нуралиева, зав. операционной стал хирург Гельдиашвили, которого мы звали просто: "Гоги".
Пленные лагеря и лазарета были разделены на "здоровых", в том числе инвалидов, которые помещались на территории лагеря, отделенного от лазарета внутренней проволокой. Больные военнопленные были размещены по блокам, в соответствии с заболеваниями (в первом - инфекционные, во втором - терапевтические, в третьем - хирургические, в четвертом и пятом - туберкулезные). Пятый блок находился на территории лагеря, общение с которым было свободным. Врачи жили в домике из двух комнат на территории 1-го блока (10 чел.) и 5-го блока - 4 чел.
Из Скробовского лагеря со мной прибыли некоторые участники подполья, например, Арто и др., что позволило сразу по прибытию изучить политико-моральное состояние в лагере и возможности организации антифашисткой работы. Большим подспорьем для этого была аптека. Здесь ежедневно происходила раздача медикаментов и перевязочного материала, за которыми систематически собирались около 15 чел. фельдшеров, а иногда и врачей. Постепенно, с большой осторожностью я стал знакомиться с ними. Поводом к переходу на политические темы служило преимущество медобслуживания в СССР перед капстранами, сравнение лекарственных средств Запада, которыми мы более или менее были обеспечены, с советскими медикаментами и т.д. Некоторые по окончанию раздачи подходили вновь, чтобы в одиночку, иногда и вдвоем, задать "частные" вопросы вначале о наших медикаментах, а потом и общие вопросы о войне, о Родине. В этих беседах завязывались новые знакомства и связи, выяснялось политико-моральное состояние военнопленных в тех или иных блоках, выявлялись люди преданные, колеблющие и способные к измене. Первых мы использовали в своей подпольной работе, со вторыми усиливали политико-воспитательную работу (она в подполье значительно отличается от проводимой в мирных условиях) и, наконец, по отношению к третьим принимались меры для их компрометации перед немцами, а иногда и более жесткие. К счастью, как я уже говорил, предателей было лишь единицы.
Итак, в "среднем звене" - среди фельдшеров мы наладили агитационную пропагандистскую работу, нацеливая ее на повышение и поддержание политико-морального состояния советских людей, волею судеб оказавшихся за колючею проволокой. В процессе этой работы мы выявляли и привлекали к антифашистской деятельности новых военнопленных, склоняли их к побегу из плена. Для проведения подпольной работы мы вели подбор кадров среди санитаров и фельдшеров, что почти целиком зависело от нас. Это облегчало нашу работу, так как мы выбирали интеллигентных, преданных людей, не только имеющих отношение к медицине, но и политработников, которых учили элементарным обязанностям фельдшера (измерять температуру, ставить банки, давать назначенные лекарства и т.д.). Эти люди легко ориентировались в обстановке, и их не надо было учить, как себя вести перед немцами. Кроме того, в руководстве лагеря и лазарета было много австрийцев, чехов, словаков, которые далеко не всегда, особенно после Сталинградской битвы, симпатизировали гитлеровцам. Свидетельством этого было относительно лучшее обращение с пленными, избежание наказаний после неудачных побегов и др. Нам кажется, это зависело от коменданта лагеря - толстого австрийца, который имел звание майора. Он благоволил самому младшему пленному Мустафе, которому было лишь 15 лет. Мустафа был типичным казахом, каким-то образом оказавшимся на фронте в поисках своего отца, где и попал в плен. Упомянутый комендант лагеря очень часто сажал Мустафу на козлы, рядом с кучером, и ездил в Санок. Очевидно, ему очень нравилось имя, и он часто повторял: "Мустафа, Мустафа". Несмотря на его "ласки", Мустафа был настоящим советским мальчиком, любящим свою Родину и понимающим обстановку, в которой он очутился. Как-то он подошел ко мне и стал делиться своими мыслями. В частности, он доверчиво (очевидно, после беседы со взрослыми земляками) стал спрашивать меня, насколько реальным является его план побега из лагеря (даже у Мустафы думать о побеге было главным!). Он говорил, что выйдет из лагеря в трусах и... погонит перед собой какую-нибудь корову на Восток, пока встретит нашу Армию. Он не думал о том, что его уход может быть замечен, что корова имеет хозяина, который следит за нею, что, наконец, он такой черный мальчик, каких нет в этих местностях!
Что касается лазарета, то сравнительно "мягкие" условия создавались оберартцем (главным врачом) Харвальдом, который нам был известен как гуманный человек еще со Скробовского лагеря, где благодаря ему и другому австрийскому врачу оставались в живых врачи-евреи (о чем было сказано выше). Во многих случаях Харвальд обнаруживал антифашистские настроения и гуманизм. Я как-то говорил, что наш лагерь периодически навещал немецкий генерал, который обходил лагерь и лазарет, включая осмотры уборных, которые вообще были в прекрасном состоянии, а при посещении генерала их состояние доводили до идеального. Но Харвальду, как австрийцу, было очень обидно, что гитлеровское командование привлекло этого генерала - бывшего инспектора кавалерии австрийской армии лишь к проверке санитарного благополучия военнопленных лагерей, о чем Харвалъд как-то доверился рассказать мне.
Харвалъд с большой симпатией и сочувствием относился к советским военнопленным, особенно к врачам. Посещая лазарет, оберартц иногда приглашал меня, как "шефартца" (старшего среди военнопленных врачей) обходить блоки. При этом омы обсуждали разные вопросы политики, экономики, культуры, он демонстрировал отличные способности насвистывать многие русские оперы (до войны окончил медицинский факультет и консерваторию в Вене), произносил многие фамилии русских композиторов с особым австрийским акцентом - Чайковский, Глинка, Римский-Корсаков и т.д. Мне было приятно слушать отличное исполнение родных мелодий, но, к сожалению, моя "музыкальная эрудиция" не могла идти в сравнение с его знанием русской музыки. Хотя его симпатии по отношению к нам были многократно доказаны он однажды поразил меня сообщением, что один из азербайджанцев из больных пятого блока предает нас абверу. На мой вопрос: "Что же мы можем сделать с ним?", он ответил: "Переведите его в другой лагерь с открытым туберкулезом!". Но это было сложно сделать, поскольку этот больной страдал от туберкулеза лишь коленного сустава, что затрудняло его перевод в другой лагерь. Однако большая озабоченность Харвальда вызвала у меня тревогу, тем более, что он не сообщил, кого и как предает этот тип. Оберартц сам вывел меня из тревожного состояния, заявив: "Мы пойдем с Вами в пятый блок, сделаем обход больных, и вы увидите, - сказал Харвальд, лукаво улыбаясь, что у него имеется и легочный туберкулез в острой форме". Подойдя к этому больному, мы начали аускультацию, обнаружили "подозрительные" очаги, но он стал говорить, что у него болит только колено. Однако мы произвели запись в истории болезни, послали мокроту на исследование и вскоре окончательно оформили его как больного с открытым туберкулезом, наметив перевод в другой лагерь. Но случилось непредвиденное: в день отправки, когда уже все построились, лагерный полицай Иван предложил всем вернуться в свой блок... Я был сильно взволнован, а спросить было не у кого: Харвальда не было в лагере, распоряжение об отправке в другой лагерь было подписано им. "Что делать? - думал я, - выходит, лагерный полицай может отменить распоряжение самого оберартца?" Целый день я пребывал в тревоге, но к вечеру ко мне зашел студент московского университета Артур, который работал в канцелярии лагеря и помогал подпольной организации. Он сообщил, что его прислал полицай Иван, чтобы заявить, что в другой лагерь будет отправлен не тот, который был намечен. Больше никаких пояснений Артур не сделал, лишь сказал, что это будет в ближайшие дни. А через несколько дней была построена группа лиц, которых отправляли в штрафной лагерь. Я не знал, кто и за что отправлял их в этот лагерь, но среди них оказался и предатель-азербайджанец!
Лагерный полицай Иван был стройным молодым человеком высокого роста, который ни с одним из нас не разговаривал. Он всегда был одет "с иголочки": поверх костюма защитного цвета носил в прохладное время прекрасный плащ. О нем ходили в лагере разные слухи, говорили, например, что он бывший секретарь ЦК комсомола какой-то автономной республики. После этого случая мы стали задумываться над тем, продажный ли он элемент или скрытый патриот? Позднее было еще два случая, которые позволили заключить, что Иван не предатель, о чем будет сказано.
Харвальд всегда шел навстречу военнопленным врачам, исполнял их просьбы, принимал их заключения и предложения. Одной из главных обязанностей врачей Санокского лагеря было комиссование пленных, хотя оно и было довольно редко. При установлении удовлетворительного здоровья пленного отправляли в Германию в качестве рабочей силы или, при наличии "положительных" данных, в национальный лагерь, где обучали, одевали и приводили к присяге. Однако часть из них, как я уже говорил, поступала в эти легионы, чтобы восстановить здоровье, вооружиться и бежать в лес, повернув свое оружие против фашистских захватчиков. Среди легионеров, в большинстве случаев, были подонки советского общества, чем-нибудь обиженные на Советскую власть, но я встречался и с такими (например, Гулия в Санокском лагере), которые говорили: "Хотя мои родители были репрессированы в 30-х годах, но я никогда не пойду против своей Родины!"
Из 14 пленных врачей семеро были грузины, двое азербайджанцев, двое армян, один татарин, один узбек и один лезгин. Вместе с врачами жил также старший санитар (такую "номенклатуру" ввели сами немцы), который был на особом положении. В такой роли был грузин Вахтанг - жизнерадостный, веселый до легкомыслия молодой человек. Он, в отличие от любого врача, был богатым. Его богатство - это бельевой склад, который никем не учитывался, чем Вахтанг и пользовался, реализуя время от времени белье через немецкого солдата, прикрепленного к этому складу. На приобретенные деньги он покупал спиртные напитки, а некоторым немцам преподносил торты в подарок, и они не "замечали" никаких дефектов в работе старшего санитара. Когда он напивался, то нередко привлекал к себе в компанию грузин, с которыми пел грузинские песни. А сам, не желая окончательно оторваться от нашей среды, напиваясь, кричал: "Я - дальняя разведка! А то давно сбежал бы!" Конечно, никто не верил его болтовне. Но в сущности Вахтанг был неплохим человеком: когда к нему обращались, он помогал людям как мог. А он кое-что мог, так как был единственным среди пленных, кто имел пропуск на свободный выход из лагеря! Я пытался использовать его возможности связаться с местными жителями - поляками, но он, хотя и не отказывал, но практически так ничего не сделал.
Из всех врачей только один - Керимов занимал позицию "нейтралитета", политикой не интересовался, или делал вид, что не интересуется. Остальные постоянно переживали, ждали с нетерпением, когда наша армия освободит нас из плена. Некоторые же врачи принимали практические шаги для осуществления своей мечты - бежать из плена, но это было непросто, тем более, дойти до фронтовой полосы и перейти ее! Однако все врачи выполняли свой долг перед пленными: лечили их, как могли, комиссовали так, чтобы их не брали для отправки в Германию или, тем более, для в национальные лагеря. Все врачи (и не только врачи), в меру своей политической подготовки, поддерживали моральный дух пленных, вселяли уверенность в скорой победе Красной Армии.
Через два-три месяца после нашего прибытия в Санокский лагерь, сюда же прибыл новый эшелон из Седлец. Среди врачей этого эшелона были Оганес Азнаурян, который впервые перевязал мою рану в Смоленском лагере военнопленных, до войны учился в Кубанском мединституте, а, следовательно, и у меня, хорошо знавший меня, а также Исмаил Ибрагимович Ибрагимов и Николай Александрович Мирзоян. Первый из них узбек, окончивший Ташкентский мединститут, а второй - армянин, окончивший Самаркандский мединститут и также работавший перед войной доцентом. Эти товарищи, побывав в Седлецком лазарете, познакомились с супругами Богуславскими, которые рекомендовали им сразу и смело быть откровенными со мной. Нужно сказать, что связь между военнопленными, находящимися в различных лагерях, осуществлялась через вновь поступающих. А немцы довольно часто переводили пленных из лагеря в лагерь. Поэтому, когда прибыли названные товарищи, они обратились ко мне, как к своему человеку, не потратив на это знакомство время. Благодаря общим знакомым, они сразу вошли в коллектив врачей.
Все врачи, фельдшеры и санитары были патриотами нашей Родины, но это проявляли они по-разному и в неодинаковой степени. Каждый готовился к побегу из лагеря или ждал своего освобождения, но среди нас были более отважные и смелые, способные быстрее и лучше войти в контакт с людьми, способствующими побегу. В целях ознакомления с поляками, проживающими вблизи с нашим лагерем, мы предприняли такой шаг: обратились к оберартцу Харвальду с просьбой разрешить нам, врачам впервые за все время пребывания посетить городской кинотеатр, получили такое разрешение. Нас было 12 или 13 человек, сопровождали нас трое конвоиров, включая фельдфебеля, которого мы уговорили выйти в город заранее (за два с половиною часа), чтобы до начала кино побывать в гостях у знакомых поляков. Он согласился. Мы разбились на три группы и по пути в кино зашли в незнакомые дома к полякам нахрапом: "Можно к Вам в гости?" Все три группы незваных гостей поляки приняли и по-разному угостили. Но нас интересовало само знакомство, на которое мы возлагали надежды. Увы, использовать это знакомство нам не пришлось. Третья группа попала в дом, где проживал комендант Санока. Он вежливо выпроводил военнопленных, но, покидая дом, Нуралиев по дороге скрутил шею гусю и вынес под шинелью... На второй день хозяин гуся пришел в лагерь, добился разрешения войти на территорию лагеря и поднял шум. О случившемся я не знал, созвал собрание врачей, где мы резко осудили этот позорный поступок. К моему удивлению, Нуралиева стал защищать Азнаурян, считая, что тут нет ничего предосудительного. Было решено немедленно собрать деньги и заплатить хозяину в трехкратном размере, а фельдфебеля уговорили сказать, что гуся нашли на дороге. Хозяин ушел из лагеря вполне удовлетворенный, но мы долго не могли успокоиться. Ведь этот поступок позорил звание советского воина! Когда шум улегся, я узнал, что гусь находится на чердаке аптеки, в которой я работал... Поскольку скандалу не был дан ход, и за гуся хорошо заплачено, его зарезали и сделали настоящий "человеческий" обед, а свою "баланду" уступили больным.
Благодаря ст. санитару - унтер-офицеру австрийцу Тучеку, который был грозой всех наших санитаров, котлы на кухне, как и ведра, в которых брали баланду, были абсолютно чистые, блестели. Если у кого-то обнаруживалась не то, чтобы грязная, а не очень чистая посуда, Тучек заставлял виновного много раз обегать вокруг кухни, а если это не помогало, ставил вопрос о снятии санитара и замене его другим. Другой помощник оберартца унтер-офицер австриец Шпуре, в отличие от Тучека, был большим шутником, всегда в веселом настроении.
Пользуясь благожелательностью Харвальда, мы попросили у него разрешения проводить производственные совещания врачей наподобие "пятиминуток", принятых во всех медучреждениях СССР. Эти совещания далеко не ограничивались лечебно-профилактическими вопросами, иногда мы обсуждали вопросы, за которые могли угодить в лагерный карцер, где на сутки полагалось сто граммов хлеба и один стакан воды! "Производственные" совещания проводились не утром, как это принято у нас, а после работы, когда немцы уходили из лагеря.
Условия конспирации не позволяли оказывать равное доверие каждому по всем вопросам: одним доверялось одно, другим другое, в зависимости от той роли, которую он играл в нашем подполье. Например, вопросы организации массовых побегов поручались, главным образом, врачу Нуралиеву, который обладал в этом деле большими способностями и отвагой.
Нуралиев Нурмат Асфандиарович, 1909 г. рождения, по национальности татарин, в 1956 г. окончил Самаркандский мединститут, был призван на военную службу в июле 1940 года врачом в горно-кавалерийскую дивизию. В Великой Отечественной войне участвовал со 2 по 11августа 1941 года, то есть, всего 9 дней. После первого встречного боя его б7-й полк 21-й горно-кавалерийской дивизии был отведен на суточный отдых, где был окружен. В боях по выходу из окружения был тяжело ранен полковник Юрьев. Нуралиеву было приказано сопровождать полковника. Во время выхода из окружения Юрьев был в четвертый раз ранен в брюшную полость и стал нетранспортабельным, в связи с чем врач Нуралиев был вынужден остановить подводу, пытаясь вновь оказать помощь раненому, но через полчаса они были окружены немецкими автоматчиками и захвачены в плен. При этом полковник умер, а Нуралиева возили с лагеря в лагерь, пока 8 августа 1943 г. он попал в концлагерь Скробов (Любартово), а 1 сентября 1943-го - в лагерь Санок. Здесь Нуралиев работал врачом инфекционного блока и жил в домике врачей, его койка располагалась над койкой Амира Мамедова, куда он забирался, иногда днем садился, поджав под себя ноги, и подолгу проводил время в молчании. Видя Нуралиева в своеобразной позе, напоминающей позу молящегося, врачи иногда задевали его: "Нурмагомат (так его звали в лагере), хватит сидеть так, немного отдохни". На такие обращения он сердился и отвечал: "Может, я так отдыхаю, откуда Вы знаете?" - возможно, он в самом деле отдыхал, поджав под себя ноги, вытянув туловище и смотря куда-то в даль.
Нуралиев, как и другие врачи, охотно принимал в инфекционное отделение военнопленных, которым угрожала немецкая расправа. Немцы обычно не входили в блоки, где лежали больные, но особенно опасались входить в инфекционное отделение. Нуралиев заводил знакомства с поляками, которые посещали лагерь в качестве мастеров, a также с немецкими часовыми, среди которых он уже имел знакомых и как-то на пальцах объяснялся с ними. После предварительных "репетиций" по выходу и возвращению в лагерь, когда у ворот стояли на часах его знакомые, в середине мая 1944 г. Нуралиев рассказал мне, что имеет возможность выйти из лагеря, связаться с партизанами и возвратиться в лагерь. Как он рассказывал, его кавалерийская синяя форма не вызывала подозрений. В первый раз он отошел от лагеря 6 км, познакомился с поляком - хозяином буфета-забегаловки. Тот охотно изъявил готовность связать его с партизанами через брата жены, отца которой расстреляли немцы. Выслушав Нуралиева, я спросил: "Почему жe до этого вы мне не говорили о своих намерениях идти на поиски связей с партизанами?" На это Нуралиев ответил: "Я боялся, что Вы скажете, что это несбыточное дело и не разрешите". Эти предварительные шаги Нуралиева позволили нам наметить более реальные меры по организации побегов из лагеря.
Будни Санокского лагерного лазарета
После осуществления "малого побега" из лазарета, несмотря на то, что не полностью сумели осуществить наши планы, настроение улучшалось, было больше уверенности в возможности повторить такую вылазку. Попыток к организации побегов было много. Одна из них была наиболее дерзкой. В Санокском лагере, по примеру Варшавского лазарета советских военнопленных, мы стали возить больных туберкулезом на рентгенологическое исследование. Рентген-кабинет находился в немецком военном госпитале, который находился за Саноком, чтобы попасть туда, надо было проехать через весь город Санок, на окраине которого находился этот госпиталь. Оберарцт Харвальд разрешил лазарету возить туда больных в неделю один раз. Для транспорта мы пользовались грузовой машиной, в кузове которой можно было возить 15-16 чел. Машину водил военнопленный шофер, армянин Климентий. Рядом с ним сидел вооруженный немецкий солдат-конвоир. Другой солдат сидел в кузове с военнопленными. Мы приезжали во двор немецкого госпиталя и подолгу ждали, пока нас не пригласят на рентгеноскопию. В ожидании вызова мы пытались завязать беседу с ранеными немецкими солдатами, доставленными с фронта. Однажды, когда мы стояли кучкой во дворе госпиталя, к нам подошел молодой немецкий солдат и сразу обратился к нашему конвоиру:
- Это русские пленные? - спросил он, - и, получив положительный ответ, продолжал:
- Зачем держать их? Отпусти, пусть идут на свою Родину! Какой толк, что ты охраняешь их? Не видишь, что все кончено. "Аллес капут!" - добавил он. Наш конвоир слабо защищался:
- Как же я отпущу их, я же отвечаю за них!
- О чем ты думаешь! Какая ответственность? Скоро русские сами будут здесь, смотри, чтобы ты сам не оказался в плену тех, кого охраняешь!
Настроение немцев все больше ухудшалось, но обычно недовольство войной мы слышали, главным образом от пленных солдат, а тут мы услышали яркую и смелую речь молодого немца, которому вряд ли было более 20 лет. В двух-трех км от госпиталя был виден большой лес. Поэтому со второго или третьего посещения госпиталя у нас созрел план: подобрать "подходящих" людей для рентгеноскопии и их сопровождающих врачей, выехать к госпиталю, как только машина пройдет городскую черту, сильным ударом оглушить немца в кузове, а другого шофер-военнопленный Климентий внезапным ударом выбросит и на полном ходу поведет машину к лесу. Этот план был продуман хорошо, но оставались вопросы: а что в лесу, далеко ли он простирается, есть ли там партизаны, сумеем ли мы достать оружие, питание? Несмотря на то, что эти вопросы были очень существенными, все же было решено осуществить этот план, чтобы уйти из плена, а там будет видно. Я начал с осторожностью готовить шофера Климентия. Чуть ли не с первой беседы я убедился, что он может пойти на выполнение нашего плана, о котором я лишь намекал. Еще не все было подготовлено, как вдруг, вместо автомашины нам подали фургон, запряженный парой лошадей. Вначале мы думали, что это лишь на один раз, но, к сожалению, машину больше не подавали, а на фургоне выполнить наш дерзкий план было невозможным.
О побеге из плена думала, конечно, не только наша подпольная организация, а можно сказать, почти все военнопленные. Поэтому бывали и одиночные побеги, которые повышали настороженность немцев, усиливая их бдительность. Так, например, в лагере работали монтерами два молодых красивых парня. Одного звали Сережа, а имя другого позабыл. Они имели пропуск на выход из лагеря, но лишь вокруг колючей проволоки. Однажды они оба бежали из лагеря. Мы обрадовались за них, но вскоре они были пойманы и помещены в городскую тюрьму. Польские девушки, которые прятали их, проследили за ними, узнали их местонахождение, пришли под окна и в песне передали, что оба они находятся рядом (о чем они не знали). Потом их перевели в наш лагерь, что очень обеспокоило нас, так как мы боялись осуществления приказа Гитлера, согласно которому бежавших военнопленных должны расстреливать и выставлять в лагере напоказ. Мы подумали, что перевод в лагерь означает осуществление этого приказа. Не исключена возможность, что такие намерения у немцев были, но ухудшение положения на фронте сдержало их. Эти парни оставались в лагере и затем участвовали в "Большом побеге", организованном нашей подпольной организацией.
Идея бегства из плена не выходила у нас из головы, она зрела во всех вариантах. Так, например, задолго до осуществления "Большого побега" из Санокского лагеря, я и врач Азнаурян были посланы во Львов в сопровождении унтер-офицера для получения медикаментов. Мы прибыли в город под вечер, поэтому унтер-офицер повел нас в лагерь, возвышающийся над городом, на горе, а сам ушел. В этом лагере комнаты были как бы выдолблены в скале, потолки очень низкие, так что нельзя было проходить во весь рост. Тут жили пленные, которых водили днем на какие-то работы. Они окружили нас, расспрашивали, откуда мы, как попали в их лагерь, каков режим нашего лагеря и т.д. Познакомившись, они рассказывали про свое "житье-бытье", мы же с первой встречи не могли ответить откровенностью. Я почувствовал себя очень плохо, сильно задыхался, мне казалось, что каменный потолок (скала) сорвется и придушит нас. Оганес Азнаурян переносил пребывание здесь терпимо, а местные военнопленные, по-видимому, уже давно адаптировались, и не замечали страшной духоты помещения, где не было окон!
Наконец, наступило утро. К нам зашел унтер-офицер и вывел нас из нашей "гостиницы", где мы чуть не задохнулись. Спускаясь с горы, мы с Оганесом все переговаривались: вот бы сбежать от унтера, смешаться со штатскими людьми и скрыться. Но как? И квартала не пройдем в форме советских воинов, в изрядно потрепанном обмундировании, как нас поймают. А где скрываться, когда мы не имеем никаких знакомых в Львове и не можем контактировать с населением. Наша поездка во Львов не принесла нам свободы, и мы не смогли сделать ничего полезного, если не считать полезной беседу с военнопленными "скального" лагеря Львова.
Еще раз мне пришлось ехать в сопровождении немецкого солдата-конвоира за медикаментами, на этот раз на Запад - в г. Краков. Мой конвоир повел меня на ночлег в "солдатенхайм" - солдатскую гостиницу. Это было многоэтажное помещение. Нас устроили на втором этаже на двухкоечных нарах. Солдат предложил мне первый этаж койки, а сам устроился на втором. Мне не спалось: все думал, когда же я буду на свободе? Солдаты давно спали, я вышел в коридор 2-го этажа под видом поиска туалета. Где-то в углу я заметил бочку с бензином. Сразу в моем мозгу возникла идея, точнее, фантазия: раскрутить железную пробку, разлить бензин, поджечь военное общежитие и броситься со 2-го этажа бежать! Но... удастся ли раскрутить пробку в бочке, тем более, вылить ее содержание на пол до того, как это заметят немцы, удастся ли выбежать из горящего здания? Куда бежать, где можно найти приют? Наконец, в мой мозг "вклинился" странный вопрос: а можно ли поджечь дом среди ночи, когда он полон спящими людьми, пусть даже вражескими солдатами? Мы же не фашисты, которые такое делали даже отношению к мирному населению! Поджог не состоялся...
Дела немцев ухудшались. Солдаты лагеря явно нервничали. Проводили обыски комнат. Нашли географическую карту Мирзояна, но она была над койкой Керимова, который был у немцев вне подозрения. Самый ярый нацист, эсэсовец собирал советские алюминиевые котелки, за что за ним закрепилась кличка: "котелковый унтер-офицер". Спасибо, не увидел мой котелок из минского Белого дома, я его пронес через все походы, и он хранится до сих пор, как память о Доме смерти. "Котелковый" унтер-офицер сильно переживал неудачи на фронте и "утешал" нас тем, что скоро появится новое орудие, и тогда война закончится в несколько дней. Пленные подзадоривали его, чтобы он рассказал об этом оружии, что достанет даже Америку, но поднимал указательный палец и говорил: "Это сейчас секрет! Но это будет новый "фергельтунг" - возмездие всем союзникам!" Вероятно, он имел ввиду атомное оружие.
Нацисты пытались, пропуская пленных через врачебную комиссию, отобрать нужные им кадры, но врачи срывали эти замыслы. Помню, как стояли целые очереди на осмотр к врачам разных специальностей: если, например, не удавалось "выявить" "туберкулез", то глазник находил "трахому" или другое заболевание, не позволяющее включить пленных в трудовые или воинские (легионерские) батальоны. Часто пленные сами просили: "доктор, выручай!" В ответ на этот намек врач задавал вопрос, который тут же заносили в протокол осмотра: "А давно кашляешь, бывает ли в мокроте кровь? и т.д. На этих осмотрах постоянно присутствовал оберарцт, наблюдая за работой врачебной комиссии. Иногда мы приглашали его аускультировать легкие или осмотреть глаза, и он, буквально каждый раз, многозначительно смотрел на нас и подтверждал наш диагноз. Но не меньшую помощь оказывал нам бывший студент Московского университета Миша, который работал в немецкой канцелярии, когда в трудных для нас случаях, он легко в карточке военнопленного ставил штампик: "не годен!". В результате такого "комиссования" из сотен осмотренных людей лишь два-три десятка могли быть отправлены в другие лагеря, где они вновь осматривались на предмет годности к работе или службе.
Между тем положение немцев на фронте все больше и больше осложнялось. Вместо "Фергелътунг", у них появилось новое "модное" слово "Феркюрцунг" - "сокращение линии фронта". Газеты чуть ли не хвалились, что отступают, чтобы "укоротить" линию фронта, что якобы усиливало мощь. Зимняя кампания 1944 года дала огромный перевес нашим четырем фронтам, наступающим на Правобережной Украине, которым помогали десятки тысяч партизан. В результате этой гигантской битвы Красная Армия прорвала фронт и разгромила сильную группировку немецко-фашистских войск армий "Юг". Войска 1-го Украинского фронта под командованием Маршала И.С.Конева осуществили Львовско-Сандамирскую операцию, освободив Западные области Украины и юго-восточную Польшу.
И.Э.Акопов
Все так и было...
http://samlib.ru/a/akopow_w_a/memuar_akopov.shtml
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
