Дата: Воскресенье, 21 Декабря 2014, 04.44.05 | Сообщение # 1
Группа: Эксперт
Сообщений: 25597
Статус: Отсутствует
Конрад пытался уйти из армии по состоянию здоровья, однако это ему не удалось. После различных мытарств в августе 1941 года его перевели в 203-й пересыльный лагерь в Белоруссии. В подобных местах прибывавшие военнопленные «сортировались»: часть отправляли дальше, в стационарные лагеря, а «непригодных» отсеивали и уничтожали. Ярауш был поставлен руководить кухней. Нацистская идеология и здесь не мешала Конраду, общавшемуся с пленными, сочувствовать их тяжкому положению – те умирали от голода. Он постоянно старался достучаться до высших инстанций, предлагая выделять узникам больше еды и нередко натыкаясь на циничное или искреннее непонимание. Яраушу удалось собрать на своей кухне около дюжины пленных, для которых это стало спасением. Так же, как и в Польше, он начал изучать язык с помощью одного из заключенных, впоследствии даже читал Ключевского, открывая для себя русскую историю и приходя к пониманию того, что в России «все вообще иначе». При этом к «русской душе» в собственном понимании он испытывал симпатию. Пленные жаловались на жизнь в советском государстве, на религиозные и социальные притеснения, что подводило Ярауша к мысли: «Скорее бы все это закончилось». Поначалу же он, как и в Польше, задавался наивным вопросом: «Как мы будем вписывать этих людей в нашу империю?»
Однако на все эти раздумья отводились вечера, а в остальное время Конрад соприкасался со смертью и жуткими реалиями пересыльного лагеря. Пленные тысячами прибывали, страдали, умирали. Еды всегда не хватало, в очередях красноармейцы давили друг друга, поэтому приходилось их бить. Среди пленных постоянно выявляли евреев и коммунистов, которых немедленно ликвидировали. Закончились уроки русского: учитель оказался наполовину евреем, пришлось искать нового. Все это каждый раз потрясало Конрада, однако из писем видно, что постепенно он свыкся со своим положением. Свою христианскую человечность он практиковал лишь в ближнем круге тех пленных, которые были рядом с ним, а также в письмах к родным и жене, в августе подарившей ему долгожданного сына.
Война Конрада Ярауша была чудовищной, хотя ему не довелось услышать, как рядом разрывается артиллерийский снаряд, или увидеть, как сослуживца наматывает на трак советского танка. Легитимность и оправданность войны с какого-то момента оказались для него под большим вопросом, коль скоро все, по его собственным словам, было «больше убийством, чем войной» (p. 325). А затем в лагере случилась вспышка тифа, и Конрад заболел. Уже больной, в середине января он написал жене последнее письмо, в котором вновь, как и много раз до того, уповал на Бога, на счастливое будущее для нее и их ребенка. 27 января 1942 года Конрад Ярауш скончался в полевом госпитале в Рославле.
Ярауш служил на кухне в пересыльном лагере (дулаг) для советских военнопленных в Белоруссии. Заразившись тифом, скончался в январе 1942 года. Школьный учитель по профессии, теолог, убеждённый верующий; конкретно ему было морально тяжко, а окружающим его — не очень. В его письмах жене отражён как жуткий быт лагеря, так и есть место каким-то бытовым зарисовкам, наблюдениям за людьми. Пока второй пункт; потом, если будет интерес, переведу ещё пару писем уже непосредственно с "основной тематикой".
Самое начало, конец лета 1941 года, он только-только недавно прибыл в лагерь. Это письмо — о русских женщинах: типы, внешность, одежда, поступки. Долго крутился вокруг одного и того же, но вывод в итоге сделал вполне позитивный по отношению к прекрасной половине человечества. Интересно как пример взгляда иностранца.
Конец августа 1941 года, Коханово (около 20 километров на запад от Орши), 203-й дулаг.
Когда я иду через лагерь, неизменно прохожу мимо них. Вот они стоят, с их особым терпением, присущим народам Востока, которое нам, немцам, кажется не более чем просто пассивностью. Вон они: у лазарета, где военврач заботится о больных русских; у командного поста; на мосту; и в особенности у входа в лагерь. Если дует ветер, они жмутся в кучки под крытыми входами близлежащих домов. В ином случае, они просто создают сплошную толпу напротив ворот лагеря. Когда видишь это, они кажутся не более чем тупой, глупой массой, намеревающейся противостоять судьбе; они крепко держатся друг за друга дабы выжить. Но я заглянул в их глаза и увидел там кое-что ещё.
Вспоминаю об одной женщине, которая несколько дней назад наклонилась через забор, всматриваясь в сторону ручья и полей, и далее в будущее, где её, быть может, ждёт собственная судьба. Или я вспоминаю о маленькой группке, с которой столкнулся сегодня на деревенской улице; они надеялись увидеть хоть одно знакомое лицо среди сотен мужчин, которые были переданы [в стационарный лагерь] сегодня; они игнорировали солдат перед ними, которые пытались понять их чувства. Это мне напомнило ранние скульптурные изображения трёх Марий[1]. Но затем я сказал себе, что глупо называть что-то примитивным, когда это просто отражение банальной невинности. Очевидно, даже судя по несущественным деталям, что русское крестьянство теряет эту невинность. Их одежда сделана из самых дешёвых материалов. Покрой такой же, как везде на Востоке: они носят длинные накидки с курткой на них; их головы покрыты платками, которые, по большей части, просто белые, но иногда и достаточно красочные. В целом одежда не очень цветастая, и большая часть ткани застиранная и серая. Иногда можно увидеть одно-два необычных дополнения: костюм, пальто с оторочкой из искусственного меха или измятый шёлковый головной убор. Многие чисты и хорошо выглядят. Воскресный день, видимо, используется для приведения себя в порядок. Но совершенно не увидишь ничего элегантного или дорогого.
Лица, выглядывающие из-под платков, приводят нас в такое замешательство. Если женщины молоды, то их лица могут быть достаточно поразительны в своей простоте, а в правильной ситуации, они даже могут сойти за образец классической красоты. Но достаточно скоро их лица покрываются складками и морщинами, и в изборождённых ликах я вижу следы бесконечных ежедневных страданий; иногда в них можно заметить и что-то глубоко материнское. Какова их одежда, таковы же и люди. Иногда заметишь пару неровно мерцающих глаз, смотрящих на тебя. Взволнованное лицо. Зачастую их взъерошенные волосы, забранные в пучок, добавляют колорита. Можно увидеть начало чего-то нового: древние обычаи были заменены, и люди верят в новые цели, у всех у них новое понимание человечности. Но такие типажи в действительности не так часты в этой белорусской деревне. Так что я завершу это описание с помощью лишь старых «примитивных» типов.
Прибыли новые пленные. Я — во главе скупой выдачи еды на кухне III, которая расположена немного в стороне лагеря. Внезапно я вижу, как достаточно неряшливый молодой человек в изношенной одежде подходит к колючей проволоке. В двадцати метрах от неё, женщина, вполне подпадающая под описание, которое я только что дал тебе [жене], стоит в середине картофельного поля. Они оба замирают в один момент. Охранник на вышке заметил их и угрожает, что выстрелит. Так что мы пытаемся отогнать женщину. Она колеблется, а парень пытается показать свою радость от того, что видит её, выразить свою любовь к ней. Затем она убегает. На следующее утро она приходит к 5 часам. Она привела с собой подмогу — нескольких родственников, вместе с деревенским старостой. Да и парень не слонялся без дела. Он обернул белый платок вокруг своей руки, для уверенности. Он надеется, что так он сможет доказать, что он важный член группы, а значит, не будет транспортирован дальше [в стационарный лагерь]. Теперь они стоят вместе, лицом к лицу. Они целуют друг друга и вытирают свои слёзы. Женщина достаёт немного хлеба, яиц и простокваши из своей корзины — всё, что у неё есть. Она улыбается, видя, как её муж налегает на съестное, радостная, что вновь смогла накормить его. Когда видишь таких женщин, столь терпеливо ждущих или работающих — будь то в поле с серпом в их руках, на деревенской улице, погоняя коров на пастбище, становится ясно, что всё существование этих людей покоится на плечах этих безымянных женщин — миллионов из них. Им пришлось тянуть ярмо на протяжении поколений, пока мужчины, в своих преднамеренных усилиях, промахнулись, утопив всё в океане дыма и крови.
Несколько заметок о средней школе в Коханово. Большинство предметов: математические или естественнонаучные. Уроки русского языка (официальный язык здесь русский); немного немецкого, начинающегося в шестом классе. Шестнадцатилетний подросток, который говорит мне, что выпустился бы в августе. Он хотел быть инженером. Затем он прошёл бы ещё несколько лет техподготовки, а затем служил бы на младших должностях на производстве. Он бы был поддержан государством и проживал бы в общежитии. В свою очередь, он бы должен был поехать туда, куда государство пошлёт его. Его однокашники были эвакуированы в тыл, когда разразилась война. Транспортный поезд разбомбила германская авиация.
[1] — культ 13-14 веков, призванный отображать христианские добродетели (вера, надежда и любовь); три Марии изображали женщин, которые посещали гробницу Христа.
Дата: Воскресенье, 21 Декабря 2014, 05.06.42 | Сообщение # 3
Группа: Эксперт
Сообщений: 25597
Статус: Отсутствует
Вершинин Валерий
На фронт попал в августе 1943 года со станции Кинель. Около недели был миномётчиком, потом попросился в разведку рядовым, хотя имел звание старшего сержанта, полученное ещё в ТПУ. В первом бою у деревни Ерщичи, что под Рославлем, получил тяжёлое ранение полости грудной клетки, левой руки и правой ноги. На следующий день взят в немецкий плен. Гитлеровцы подняли меня, когда стало светать. Их было трое, пожилые, ростом выше меня. Видимо, санитары, которые подбирали своих. Думаю так потому, что другие бы добили.
Один коснулся моей груди, хотел обыскать, сказал: «Капут!». Испачкался моей кровью, брезгливо убрал руку. Потащили меня к машине, открыли задний борт, бросили, как куль, в кузов. Привезли в лес, спихнули. Большая палатка. Подошли немец офицер и переводчица русского языка. Пытались допросить. Я отвечал, что ничего не помню и ничего не знаю. Терял сознание. А переводчица:
- Да ты не бойся!
- А я и не боюсь, - отвечал, - я на своей земле!
- Тебя перевязывали?
- Нет!
Как перевязывали помню плохо, а когда снимали шинель - от боли потерял сознание.
На следующий день отправили меня на повозке дальше. По дороге из деревни фашисты гнали наших женщин и детей. «Сволочи, - говорю,- их-то за что?». Немец-конвоир, видимо, понимал по-русски, ударил меня прикладом и сбил с повозки на землю. Закричали женщины: «Он же раненый!». Подняли на повозку, снова потерял сознание. Очнулся в лагере, в госпитале для нашего брата в Рославле. Сколько дней побыл, не помню. А когда орудийные раскаты приближались к городу, нас загнали в вагоны и отправили дальше, в Оршу, в госпиталь для военнопленных. Все раненые были в тяжелом состоянии: без ног, обгоревшие танкисты. Кормили нас неочищенной картошкой.
В октябре стал передвигаться самостоятельно. Перевели в команду выздоравливающих, других, еле живых, истощенных - в барак «доходяг» или в инфекционный, а оттуда выход один – в ров.
Наша команда вывозила нечистоты. По утрам вывозили «жмуриков» - трупы умерших, - складывали за госпиталем. Потом голых зарывали в ямы. В начале ноября меня вывезли в Каунасский пересыльный лагерь.
