|
Всеволод Остен "Встань над болью своей"
|
|
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.49.35 | Сообщение # 1 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Всеволод Остен
Встань над болью своей
Сайт: "Партизанская правда партизан": http://www.vairgin.ru/
Издание: «Советский писатель», Москва – 1989 г.
Источник: Владимир Нечаев (vukomir@yandex.ru)
http://www.vairgin.ru/index.p....-1989-g
СОДЕРЖАНИЕ
МЕМУАРЫ БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО
От автора
Кушугум
Кичкас
Остров Песчаный
Хортица
Плавни
РАССКАЗЫ УЗНИКА МАУТХАУЗЕНА
От автора
Дорога в ад
Невольничий рынок
Порядок есть порядок!
Неуважение к суду
Стакан вина и три сигареты
Смерть рыжего Ицика
Новогодняя ночь
Человек на пьедестале
Кое-что о треугольниках
Охотник за окурками
Зеленая гвардия
Лишний патрон
Мон «ровесник» Штигеле
Комендант получает удовольствие
День на день не приходится
От Советского информбюро
В семье не без урода
Коллекция доктора Веттера
Цена жизни
Дважды казненный
Первая годовщина
Половинка яблока
Прыжок в окно налево
Долгая история
Конец великого пакостника
Комиссия Красного Креста
Лагерные знаменитости
Собака лагерфюрера
Опять воет сирена
Без парадов и докладов
Капо тянут жребий
Корни обнажаются в бурю
Убит при попытке к бегству
Где ты, Старый турок?
Тут уж ничего не поделаешь
Всеволод Викторович Остен
ВСТАНЬ НАД БОЛЬЮ СВОЕЙ
Редактор Л. А. Трофимчук
Художественный редактор М. К. Гуров
Технический редактор Н. Н. Талько
Корректор И. Е. Данилина
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.50.37 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| От Автора
Мемуары без вести пропавшего — это не воспоминания в полном смысле этого слова. Скорее всего, это повесть, основанная на реальных событиях. Подавляющее большинство людей, названных в повести поименно, на самом деле воевали под Запорожьем в августе — сентябре 1941 года. Лишь в тех случаях, когда я не помнил имена бойцов и командиров или по разным причинам не хотел упоминать их, я использовал вымышленные фамилии.
Что же касается дат и названий населенных пунктов, номеров воинских частей и описания боевых операций, то здесь нет и капли вымысла. Все соответствует тому, как это было в действительности.
Я многое помнил, но нельзя надеяться только на собственную память. Поэтому мне пришлось воспользоваться и архивными документами, и воспоминаниями участников обороны Запорожья — бойцов и командиров 274-й стрелковой дивизии, подразделений НКВД, комсомольского истребительного батальона и народного ополчения.
Большую помощь в сборе фактического материала мне оказали недавно ушедшие из жизни В. С. Верезубчак, М. С. Воронюк, Н. К. Пересыпко, Г. И. Решетилов, И. Д. Жернаков, М. Л. Минкин, а также ныне здравствующие Ф. П. Федоренко, Л. С. Зиньковский, П. А. Пустовит, К. Д. Жилинский.
Огромное спасибо тем, кто помог мне в работе над этой повестью!
Вс. Остен
Вместо эпиграфа
ПРИКАЗ
ВОЙСКАМ 12-Й АРМИИ
7 сентября 1941 г. № 0011/1 Действующая Армия
В течение трех дней с 4 по 6 сентября 1941 года части 274-й стрел¬ковой дивизии вели ожесточенные бои с противником на острове Хор¬тица. Враг упорно оборонял остров как важный и непосредственный подступ к г. Запорожью.
Выполняя приказ военного совета, части 274 с. д. доблестно сра¬жались за захват острова и уничтожение противника на нем, показав в этих тяжелых боях образцы мужества, отваги и беззаветного слу¬жения Родине.
Стремительным ночным ударом в ночь с 5 на 6 сентября 1941 года остров был захвачен, уцелевший враг, бросая оружие, обратился в бегство, оставив на поле боя около 500 человек убиты¬ми, много оружия, снаряжения и боеприпасов. Взято в плен 30 сол¬дат.
В боях за остров целый ряд бойцов, командиров и политработ¬ников показали образцы мужественных, смелых и решительных дейст¬вий.
Овладение островом Хортица значительно улучшает оборону г. Запорожья, этого гиганта советской индустрии, делает его оборону еще более прочной, еще более устойчивой.
Бои за остров Хортица показали, что если части, подразделения и отдельные бойцы, командиры и политработники действуют смело и решительно, дерзко, и к тому же в ночных условиях, — враг бежит, не выдерживая натиска, силы и мощи советского оружия. Военный совет требует воспитывать у всего личного состава армии эти качества, что¬бы сделать наши части бесстрашными и непобедимыми в боях с вра¬гом.
Главком юго-западного направления Маршал Советского Союза т. Буденный и военный совет армии поздравляют с победой бойцов, командиров и политработников, принимавших участие в разгроме врага на острове Хортица, и выражают твердую уверенность, что час¬ти армии будут и впредь мужественно сражаться с подлым врагом, свято выполняя указание товарища Сталина — не допустить ни одно¬го вражеского солдата на левый берег р. Днепр.
Главком Маршал Советского Союза т. Буденный объявляет бла¬годарность всему составу, участвующему в боях на острове Хортица.
Военный совет надеется и уверен, что части 12-й армии и впредь будут показывать образцы доблести и геройства в деле защиты Ро¬дины с великим именем Сталина.
Приказ довести до каждого бойца, командира и политработника.
Командующий 12-й армией Член военного совета армии
Генерал -майор ГАЛАНИН дивизионный комиссар ДОРОНИН
Начальник штаба армии комбриг БАРАНОВ.
КУШУГУМ
1
Наша дряхленькая полуторка «ГАЗ-АА» с грохотом катилась по селу. Она так отчаянно скрежетала метал¬лом и скрипела деревом, что порою становилось страш¬но. Казалось, вот-вот машина рассыплется на тысячу частей, а наши бездыханные тела останутся лежать на дороге.
Но шофер так не думал: он лихо перебирал руль на поворотах и не снимал ноги с педали газа.
Село было большое, красивое, утопавшее в зелени яблоневых и абрикосовых садов. Вечерело, и огромное багровое солнце медленно опускалось вниз где-то на за¬паде, за Днепром. Но нам было не до красот природы. Судорожно вцепившись в крышу кабины и широко рас¬ставив ноги, мы с трудом удерживались в кузове гру¬зовичка, который, как необъезженный конь, бросал нас то вверх, то вправо, то влево...
— О черт! Прикусил язык! — выругался лейтенант Осипов.
Всего час тому назад мы с Осиповым вышли из школьного здания, где размещался штаб дивизии, и в нерешительности остановились на крыльце. Своего по¬путчика я знал, по существу, только в лицо — в училище мы были в одной роте, но в разных взводах и нам почти не приходилось общаться. Правда, как-то раз Осипов в чем-то проштрафился и угодил на гауптвахту. А я, будучи выводным в составе караула, конвоировал его на работу. Помню, как я с винтовкой сидел на штакет¬нике, а Осипов лениво расчищал снег у входа в ком- составскую столовую. На этом наше знакомство и за¬кончилось...
Зато в списке выпускников мы оказались рядом: это¬го требовали армейский порядок и русский алфавит. Наши фамилии начинались на одну и ту же букву, мы получили назначение в одну и ту же дивизию, а теперь ехали в один и тот же саперный батальон. Нам пред¬стояло воевать рядом...
Итак, мы, нерешительно оглядываясь, остановились на школьном крыльце. По большому двору во всех направлениях сновали озабоченные люди в военной форме, то и дело въезжали и уезжали легковые и грузо¬вые автомобили. А в тени старой груши мирно дремал закамуфлированный броневичок.
— Здравствуйте, — сказал кто-то сзади.
Мы обернулись. Перед нами стоял низенький толстя¬чок в новенькой военной форме. Его пухленькую грудь и выпуклый животик туго обтягивали скрипучие ремни полевого снаряжения, на правом бедре висела кобура нагана, а на левом — щеголеватый планшет. В правой руке он держал потертый клеенчатый чемоданчик.
Рядом со старшим лейтенантом, увешанным всеми атрибутами боевого командира, мы выглядели нека¬зисто. На нас были те же кирзовые сапоги, те же сол¬датские ремни и то же хлопчатобумажное обмундирова¬ние, в которых мы ходили на занятия и топали по учи¬лищному плацу. И только не успевшими выгореть чер¬ными петлицами с золотой окантовкой да двумя мали¬новыми кубиками мы отличались от рядовых.
Наше производство в комсоставское звание протека¬ло в более чем скромной обстановке. Двадцатого июля после обеда две курсантские роты — четвертую и шес¬тую — срочно построили на училищном плацу. Потом начальник училища полковник Варваркин скороговор¬кой зачитал приказ Наркома обороны, поздравил нас с присвоением воинских званий и вручил каждому па¬рочку петлиц с двумя «кубарями». Комсоставской фор¬мы и портупеи, о которых — чего греха таить! — мечта¬ли многие, нам так и не выдали.
А сутки спустя мы уже тряслись в стареньком пас¬сажирском поезде, увозившем нас на юг, в Днепропет¬ровск, в штаб Юго-Западного фронта. Ехали и мечтали о том, что будем воевать рядом и встречаться чуть ли не каждый день. Но из днепропетровского Дома Красной Армии, где находился штаб фронта, мы уходили по двое, по трое. Уходили без особой печали, убежденные в том, что встретимся с однокашниками по училищу через полгода-год. Мы были уверены, что война долго не протя¬нется...
— Здравствуйте, — как-то робко, по-штатски повто¬рил толстяк, перетянутый ремнями полевого снаряже¬ния. — Извините, это не вас мне приказано подбросить в саперный батальон? Я, видите ли, начфин батальона. Приезжал за... за денежным довольствием для личного состава. Значит, это вы? Мне сказали два таких моло¬деньких в хб/бу...
— Так точно! — сухо прервал разговорчивого начфина Осипов.
— Стало быть, мы, — улыбнулся я.
— Это очень кстати, — сказал начфин. — А то у меня тут такие деньги...
Он потряс в руке обшарпанный чемоданчик и доба¬вил:
— Никогда таких денег в руках не держал. Я даже побаиваться начал. Одному, знаете...
Не закончив фразы, толстяк повернулся и крикнул в глубь двора:
— Леня! Заводи!
Из полуторки, стоявшей в тени акации, неторопливо вышел шофер-кадровик, так же неторопливо сунул под радиатор машины заводную ручку.
И вот мы едем в часть, где нам с Осиповым предстоит служить.
Впрочем, не служить, а воевать. Не сегодня, не завт¬ра, но очень скоро.
Полуторка круто сворачивает вправо и катится с пригорка вниз по полевой дороге, густо присыпанной речным песком.
А минуту спустя, истошно взвизгнув тормозами, она как вкопанная останавливается на дощатом причале. Перед нами лежит неширокая река, на противополож¬ный берег которой, провисая в воду, уходит основатель¬но проржавевший трос. «Паромная переправа», — дога¬дываюсь я. Потом вглядываюсь в тот берег и вижу не¬большой паром, стоящий в тени ракит.
Тем временем наш шофер выходит из кабины, скла¬дывает ладони рупором и кричит:
— Ого-го-го! Пахомыч! Шуруй сюда!
И почти сразу же на противоположном берегу раз¬дается ритмичное почавкивание, и в такт ему начинает дрожать и скрипеть причал. Паром довольно быстро пе¬ресекает реку.
Полуторка лихо вкатывается на осевшую под ее тя¬жестью палубу, мы с Осиповым выпрыгиваем из кузова и хотим облокотиться на перила, как слышим голос начфина:
— Надо помочь паромщику... Такой здесь порядок...
Крепкий старик с прокаленной солнцем лысиной и длинными и густыми сивыми усами мощными рывками гонит паром на тот берег. Я невольно любуюсь им ни дать ни взять настоящий запорожский казак!
А старик, передавая нехитрое приспособление для захвата троса, при помощи которого передвигается па¬ром, ласково хлопает меня по плечу. Затем, глянув в сторону Осипова, восхищенно говорит:
— Какие вы оба маленькие да ладненькие!
...Маленькие да ладненькие! Вот уж не ожидал. Ведь именно так, а не иначе называли нас московские девуш¬ки, когда наша шестая курсантская рота, четко печатая шаг, маршировала по столичным мостовым. Не знаю уж, кто это придумал, но в Московском военно-инженерном училище все роты были укомплектованы курсантами примерно одинакового роста. Если, скажем, первая рота состояла сплошь из гигантов, рост которых превышал 185 сантиметров, то в нашей, шестой, рост правофлан¬гового равнялся ровно 165 сантиметрам. Это было, на мой взгляд, и красиво и удобно. При построении на пла¬цу училище выглядело не частоколом, а этакой аккурат¬но продуманной лестницей. Были в этом комплектовании рот и практические выгоды: например, на марше замы¬кающим не приходилось то и дело трусцой догонять ротную колонну, а старшинам не нужно было долго ло-мать голову, если требовалось заменить курсанту гим¬настерку, брюки или сапоги...
Но курсанты — народ молодой и веселый — нашли и в этом смешную сторону. В ход пошли самые разные — и не всегда тактичные — прозвища. Если курсантов первой роты величали «гренадерами» или, на худой слу¬чай, «битюгами», то нас называли куда обиднее: «козяв¬ками», «малявками», «недомерками». Однако еще обид¬нее звучало для нас прозвище «мерзавчики». Перед вой¬ной в каждом гастрономе можно было купить водку в стограммовой бутылочке. Так вот эти бутылочки и назы¬вались «мерзавчиками».
Однако у «мерзавчиков» из шестой роты была собст¬венная гордость. Они ни в чем не уступали курсантам других рот, а в марш-бросках неизменно были первыми Как известно, в этом виде соревнований учитывается командное время. Другими словами, суммируются луч¬ший и худший результаты, после чего время делится по¬полам.
Среди «гренадеров» было немало длинноногих бегу¬нов, обладавших широким, размашистым шагом. Но были среди них и такие, которые выдыхались на первом километре. Бежишь, бывало, по большаку, петляющему среди подмосковных рощиц, и видишь сквозь пот, зали-вающий глаза, привычную картину. В тени дерева лежит долговязый «гренадер», а два других уговаривают его подняться и взваливают на себя его снаряжение: вин¬товку, лопату, ранец и противогаз...
У нас в шестой роте таких случаев не было. Мы фи¬нишировали дружно, и разрыв между первым и послед¬ним составлял не более одной-двух минут. А это не так уж плохо, если учесть, что дистанция марш-броска рав¬нялась 12 километрам: 750 метров мы двигались уско¬ренным шагом, следующие 750 метров — бегом. И так до конца, до финиша.
Сказать, что марш-броски были для нас тяжелейшим испытанием — значит не сказать ровным счетом ничего. Уставали мы смертельно, и после каждого броска два- три дня болели буквально все мышцы, а обыкновенные кирзовые сапоги казались сделанными из свинца. Ткань гимнастерок, пропитанная на груди и спине потом, ста¬новилась жесткой и ломкой, как фанера.
Но зато разденутся ребятки в бане — и любо-дорого на них посмотреть. У каждого — ни одной капельки лишнего жира, а под молодой здоровой кожей можно четко отличить все мышцы рук, ног, груди и живота. Одним словом, наглядные пособия для изучения анато¬мии человека!
...Паром плавно уткнулся в хлипкий дощатый при¬чал, мы вскарабкались в кузов нашей полуторки, и шо¬фер осторожно вывел ее на дорогу, уходящую в низко¬рослый смешанный лес. А спустя минуту или две мы вы-ехали на залитую солнцем поляну, по краям которой стояло несколько жилых бараков и двухэтажный, по¬крытый белой штукатуркой дом с черепичной крышей. Шофер круто развернул машину и резко остановил ее у крыльца, над которым косо висела выгоревшая на солн¬це вывеска:
НАРКОМЛЕС УССР
КУШУГУМСКОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО
— Штаб! Кабинет командира на первом этаже, — коротко объявил толстенький начфин и, деловито пома¬хивая чемоданчиком, поднялся на крыльцо. Мы спрыг¬нули с кузова полуторки, оправили гимнастерки и пи-лотки и пошли следом.
2
Пересохшие от жары ступеньки жалобно скрипят под тяжелыми кирзовыми сапогами. Мы с Осиповым скатываемся с крыльца штаба и останавливаемся, огля¬дываясь по сторонам. Где тут вещевой склад?
Потом Осипов подзывает к себе пожилого солдата, несущего на костлявом плече десяток саперных лопат, и строго спрашивает:
— Товарищ боец! Где здесь у вас склад ОВС?
Боец совсем не по-военному пожимает плечами:
— Мабуть, там...
Он делает неопределенный жест рукой и пытается сказать что-то еще, но его прерывает отчаянный возглас за нашей спиной:
— Урра! Мерзавчики прибыли!
Мы оглядываемся и видим, как со стороны леса к нам бегут два молоденьких лейтенанта в новенькой, с иголочки комсоставской форме. Они похожи на братьев- близнецов: оба черноволосы и горбоносы, оба среднего роста, поджары и сухощавы.
— Мы не ошиблись? — кричит один из них на бе¬гу, — Вы из МВИУ? Из шестой роты?
— Вы не ошиблись, — хмуро отвечает Осипов. Он явно не ожидал того, что и здесь, в части, его будут на¬зывать мерзавчиком.
Обмениваемся рукопожатиями и знакомимся. И я еще раз убеждаюсь, что расстановка кадров в армии тесно связана с алфавитом. Фамилии наших будущих сослуживцев начинаются на букву «Б». Один из них, бо¬лее подвижный и горячий — Гога Бессаев, родом из Северной Осетии, другой, посдержаннее — одессит Бо¬рис Брезнер. Первый временно, до полного укомплекто¬вания батальона комсоставом, командует третьей ротой, а другой — четвертой.
— Вам, видимо, дадут первую и вторую роту, — уверенно говорит Брезнер. — Конечно, временно... До тех пор, пока не прибудут кадровые командиры. Но это, как говорят в штабе, вилами на воде писано...
И Брезнер и Бессаев наши однокашники, только из четвертой роты. Их выпустили из училища в один день с нами, но в батальон они прибыли на три дня раньше. Им не пришлось болтаться без дела в Днепропетровске и ждать назначения в штабе фронта. Их откомандирова¬ли в Запорожье буквально через час после появления в отделе кадров...
Мы вчетвером отправляемся на вещевой склад. Два дня — небольшой срок, но Брезнер и Бессаев уже успе¬ли основательно ознакомиться с жизнью саперного батальона, который формируется на территории Кушугумского лесничества. И им явно не терпится поделиться своими наблюдениями.
— Нам крупно повезло, братцы! — шутит Брез¬нер. — Мы попали в саперно-кулинарный батальон...
— Как это: кулинарный?
— Да очень просто! Начальник штаба у нас — ка¬питан Ситников, который до призыва в армию был ди¬ректором хлебозавода. Комиссар батальона Кац всю жизнь проработал директором ресторана в Бердянске. Начальник артснабжения Захарович — заведовал сто¬ловой на «Запорожстали». Начфин — бывший главбух треста столовых. Даже старшина первой роты — мой земляк Нетахата — и тот из этой компании. Когда-то был метрдотелем в ресторане на Дерибасовской...
— А это неплохо, — осмеливаюсь пошутить я.— Значит, голодовать нам не придется...
— Кормят нас от пуза! — подхватывает Бессаев. — С запада на восток без конца гонят скот, и наш повар каждый день ездит в Запорожье. И там ему выделяют любую корову, какую он только захочет... И в щах и в каше у нас больше мяса, чем капусты и крупы...
— Все это чепуха! — перебивает словоохотливого Бессаева рассудительный Осипов. — Ты лучше расска¬жи о личном составе. Что за народ?
— Вот с этим неважно, — говорит Брезнер. — В ос¬новном старички. Многим за сорок... У большинства — три-четыре класса образования...
— А строевая выправка? — горячится Бессаев. — Смех, да и только! Ходят как коровы на льду...
— И это чепуха! — повторяет любимое словцо Оси¬пов. — На одной выправке далеко не уедешь. Да и не нужна она. Война — это не парад. Надо учить бойцов другому...
— Вот ты и поучи попробуй. Он возьмет в руки учебную мину, а сам трясется как бараний хвост. Боит¬ся, что взорвется и его детишки останутся сиротами...
— Не загибай, Гога! — сухо говорит Брезнер. — Я не вижу ничего смешного в том, что человек думает о семье, которую ему пришлось оставить. И других сол¬дат нам не дадут. Придется командовать теми, что есть. Не исключена возможность, что пополнение будет помо¬ложе. Да и сержанты у нас — по два, по три на роту — в основном кадровые...
— Все это правильно, — уже на полтона ниже гово¬рит Гога. — А комбата до сих пор нет. Его заменяет пекарь. Пусть пекарь самой высокой квалификации, но нам нужен сапер. Причем не какой-нибудь, а кадровый...
И опять Борис обрывает горячего кавказца:
— Во-первых, Ситников — капитан запаса. Это зна¬чит, что он что-то умеет. А во-вторых, комбата нам обя¬зательно пришлют. Не могут нас послать на фронт без командира-кадровика.
Мы подходим к вещевому складу, разместившемуся в старом ветхом сарае. У ворот сарая скучает боец лет сорока — сорока пяти с самозарядной винтовкой Тока¬рева за спиной. При нашем появлении он перемещает винтовку на грудь.
— Товарищ боец! —окликает Бессаев. — Где стар¬шина?
— А бис его знае, — отвечает боец. — Пийшов кудась... Казав, що шесть часов будэ...
Часов никто из нас четверых не имеет. Поэтому мы недоуменно переглядываемся. А боец, видимо, догадав¬шись, в чем дело, солидно кашляет, достает из кармана брюк старенькие серебряные часы и объявляет:
— Без двенадцати шесть! Почекайте трошки...
Мы садимся на груду бревен, сваленных у сарая, и ждем.
3
Я огорчен.
Меня радуют пахнущие конской сбруей новенькие ремни полевого снаряжения, гимнастерка, плотно обле¬гающая мои раздавшиеся за время пребывания в учи¬лище плечи, и поскрипывающие на каждом шагу яловые сапоги. Но все портит воротник!
Моя детская шея торчит из воротника гимнастерки, как стебель фикуса из цветочной кадки. Я оборачиваюсь и гляжу на Осипова. У него дела обстоят лучше, по¬скольку он вообще не имеет шеи. Голова растет у него прямо из ключиц, и воротник подпирает тугие, круглые щечки.
Я кручусь перед зеркалом, раздобытым где-то стар¬шиной вещевого склада, становлюсь и так и эдак. Но ничего не меняется. Вытянувшаяся из воротника шея предательски подчеркивает мою незрелость и несолидность. Больше того, она как бы увеличивает оттопы¬ренные, как у дошкольника, уши...
А старшина — красномордый и упитанный здоро¬вяк — еще острит:
— Шея подкачала! Но меньшим размером мы не располагаем...
— Что же делать? — спрашиваю я.— Может быть, ушить воротник?
— Не выйдет! — убежденно говорит старшина. — Вырез ведь не убавишь...
— Но так тоже не годится! — сопротивляюсь я.— Можно ведь что-то сделать?
— Можно, — хохочет старшина. — Шею наедать на¬до! Благо харчи у нас хорошие! Вот вы и налегайте, то¬варищ лейтенант!..
Проклиная солдатский юмор старшины, я выхожу со склада. В руках у меня — петлицы и шевроны, которые надо еще нашить на воротник и рукав гимнастерки. Сле¬дом за мной выходит Осипов.
На бревнах, греясь в лучах закатного солнца, сидят Бессаев и Брезнер. Они дожидаются нас. Бессаев вска¬кивает и кричит:
— Теперь завалимся к медичкам. Поболтаем в дам¬ском обществе. А тем временем девушки пришьют вам петлицы и шевроны...
— Нашел тоже девушек, — передразнивает своего друга Борис. — Там одни старухи! Самой молодой — двадцать шесть...
Для нас, девятнадцатилетних, женщина двадцати шести лет — уже старуха. Впрочем, что мы знаем о жен¬щинах?
По дороге словоохотливый Гога рассказывает, что в нашем батальоне пять женщин-медичек. Это врач — начальник санчасти и четверо фельдшеров — ротных санинструкторов. Военврач третьего ранга — старая дева. А санинструкторы — старшины и сержанты, ко¬торые никакой субординации не признают и ведут себя как на гражданке. Поселили их в небольшом глинобитном домике, стоящем на отшибе.
Когда мы переступаем порог домика, в дамском об¬ществе начинается небольшой переполох. Три девицы, щеголявшие в связи с жарой в одних нательных муж¬ских рубахах с тесемками вместо пуговиц, с визгом скрываются в дальней комнате. Врач, женщина лет тридцати пяти, устало поднимает глаза от журнала, в который она что-то записывает, здоровается и снова по¬гружается в работу.
А черноволосая, хрупкая, похожая на цыганку жен¬щина, которая сидит, заложив ногу за ногу, вынимает изо рта папиросу и говорит:
— Новеньких мальчиков привели! Опять возникла нужда в пошивочных работах!
Потом она бросает взгляд на меня и небрежно добав¬ляет:
— А вам, молодой человек, я советую замочить на ночь воротник гимнастерки. Может быть, он усядет...
Чертов воротник! Я вспыхиваю от обиды и гнева. Я еще не знаю, что эта бойкая на язык женщина — санинструктор моей роты, что мне предстоит восхищать¬ся ее мужеством, что она проводит в последний путь одного из нас — Бориса Брезнера...
4
А произошло это так.
В ту сентябрьскую ночь мы ставили противопехот¬ные мины на никем не обороняемом просторном пляже неподалеку от села Балабино. Работы предстояло мно¬го: надо было за ночь поставить три ряда мин на участке протяженностью почти полкилометра. Поэтому моей из¬рядно поредевшей команде придали взвод из роты лей¬тенанта Брезнера. Вместе со взводом, хотя в этом и не было особой необходимости, пошел на задание и сам Брезнер.
— Хочу заняться минным делом, — заявил он. — А то с самого августа только и знаю, что копаю КП и НП...
Бойцы снаряжали взрыватели, копали лунки в пес¬ке, укладывали рядом с ними мины, а потом аккуратно прикрывали их сверху слоем песка. Однако самую глав¬ную работу — установку мин в боевое положение — вы¬полняли я и Брезнер. Конечно, можно было поручить это дело рядовым или сержантам, но они работали гораздо медленнее нас. А времени было в обрез: пока мы скрытно пробирались по плавням к пляжу, прошла уже половина ночи.
— Не могу смотреть, как они копаются! — имея в ви¬ду бойцов и сержантов, нервно дернул плечом Брез¬нер. — Давай покажем им класс!..
Было темно, сыро и неуютно. Моросил тихий и вкрад¬чивый дождь, и мы с Брезнером работали в плащ-палат¬ках. Тяжелая, намокшая ткань плащ-палаток не только сковывала движения, но и не пропускала воздуха. Под ее покровом было душно, как в парной, и пот градом катился по моему лицу, по груди и спине...
Немцы, видимо, и не подозревали, что происходит на противоположном берегу Днепра. Они время от времени пускали над рекой одну пулеметную очередь, потом дру¬гую и надолго затихали. Зато нас постоянно беспокоили осветительные ракеты.
Через каждые двадцать минут над Днепром ослепи¬тельно вспыхивала, подобно маленькому солнцу, раке¬та, а следом за ней с правого берега доносился слабый щелчок выстрела. Потом несколько минут ракета, подве-шенная на парашютике, медленно спускалась вниз, встречалась со своим отражением в воде и гасла. При первой же вспышке ракеты наши бойцы плашмя падали на мокрый песок. И только я и Брезнер застывали в пол¬ной неподвижности, превращались на какое-то время в живые статуи. Падать нам было нельзя: любое резкое движение, когда у тебя в руках мина и взрыватель, мог¬ло окончиться печально.
Так же, как и я, на какое-то время превращался в не¬подвижную фигуру и мой ординарец Коля Лесовик, не¬отступно ходивший следом за мной.
На груди — под плащ-палаткой — у Коли болталась противогазная сумка, наполненная снаряженными взрывателями, и он время от времени совал мне в ладонь очередной взрыватель.
— Только не вздумай падать! — строго предупредил я его. — Со взрывателями шутки плохи! И пуговиц не соберешь...
Первый ряд мин мы с Брезнером поставили сообща.
Шли с разных концов навстречу друг другу. А потом разделились: Борис начал ставить второй ряд, а я тре¬тий. И здесь дело пошло быстрее — в нас возник дух со¬ревнования.
Взлетали и повисали над Днепром ракеты, я засты¬вал в неподвижности, потом протягивал руку за очеред¬ным взрывателем, нащупывая крошечное отверстие в толовой шашке, вставлял в него взрыватель, опускал снаряженную мину в лунку и протягивал руку снова...
— Отстаешь! — задорно крикнул Борис.
Я посмотрел вперед и увидел, что он на самом деле обошел меня на две или три лунки. И я уже собирался сказать ему, чтобы он не спешил, что в таких делах луч¬ше придерживаться поговорки: «Тише едешь — дальше будешь», — но опоздал.
Там, где на коленях, склонившись над очередной лункой, стоял Борис Брезнер, взметнулось пламя, ахнул взрыв и что-то мягкое, похожее на большую лягушку, с силой ударило меня по лицу (только много позже я до¬гадался, что это была кисть левой руки Бориса).
«Неужели немцы? — подумал я в первый момент. — Неужели обнаружили? Тогда почему я не слышал свис¬та снаряда или визга мины?»
Я понял и бросился к Борису.
Он по-прежнему стоял на коленях, вытянув вперед руки и покачивая из стороны в сторону головой, с кото¬рой слетела каска. Уже начинало светать, и я разглядел, что у Бориса начисто оторвана кисть левой руки, а на правой остался только большой палец.
И тут я услышал странный звук. Показалось, что где-то рядом из неисправного водопроводного крана сочится слабая струйка. А потом я увидел, как из левой руки Бориса, из рассеченной артерии фонтанирует на песок даже в темноте алая кровь...
Я оглянулся. Мои саперы вели себя по-разному. Одни лежали там, где застал их взрыв. Другие, втянув голову в плечи, бежали по направлению к плавням.
— Лесовик! — скомандовал я.— Снять сумку и бе¬гом за Машей!
Но Лесовика, обычно ходившего за мной как тень, рядом не было. Видимо, он, как и я, сначала ошибся и решил не маячить со своим смертоносным грузом в зоне артобстрела.
А Маша уже бежала ко мне. Надо думать, что она, как обычно, мирно дремала под шум дождя в нашей крытой брезентом двуколке, когда взрыв разбудил ее. Она вышла из кустов, где мы оставили двуколку, услы¬шала мою команду Лесовику и помчалась на помощь...
Тем временем Борис перестал качать головой и выда¬вил сквозь огромные обожженные взрывом губы:
— Сам виноват... Наступил на полу плащ-палатки... Покачнулся, сдавил мину... И вот... Ничего не вижу... Ничего не слышу... Пристрелите меня...
А Маша была уже рядом. На бегу она потеряла пи¬лотку, но даже не оглянулась. Тяжело дыша, опусти¬лась на колени рядом с раненым и зло крикнула:
— Чего стоишь? Снимай свою плащ-палатку! Живо!
Она ловко освободила Брезнера от окровавленных лохмотьев, перетянула жгутами его руки, достала из сумки шприц, сделала укол и распорядилась:
— Положить на плащ-палатку и отнести к двуколке!
Потом медленно поднялась с колен, отряхнула мок¬рый песок с подола юбки, выпрямилась и сказала куда- то в пространство:
— Растяпа! Стоит и хлопает ушами!
Я действительно стоял после взрыва как истукан. Минуту, может быть, две... Я не раз видел, что способна натворить маленькая двухсотграммовая мина, если взорвется в руках сапера...
Но тут был мой друг!
Бориса увезли, а я остался. Надо было заканчивать работу: нам предстояло поставить во втором и третьем ряду около шестидесяти мин.
Повозку с раненым мы нагнали в тот момент, когда она стояла в предместье Запорожья Николаевке, у какого-то барака, над входом которого висел флаг с красным крестом. Борис уже лежал на медсанбатовских носил¬ках. Он пытался поднять сплошь забинтованную голову и прохрипел сквозь распухшие губы:
— Володя здесь? Прости, Володя... Подвел я тебя... Прости и прощай. Больше мы не увидимся...
— Ну что ты? — по-детски пролепетал я.— Мы с то¬бой еще...
И смолк. Что я мог ему обещать? Да и слышал ли он меня?
Маша осталась в медсанбате, а мы следом за уже пустой двуколкой зашагали в Зеленый Яр, где в те дни квартировал наш саперный батальон. Лесовик понуро плелся в трех шагах позади меня, ожидая взбучки. Но мне было не до него...
Маша появилась в комсоставской столовой во вто¬ром часу дня. Она остановилась на пороге и громко ска¬зала опять куда-то в пространство:
— Умер. Через час после того, как ему ампутирова¬ли обе руки и удалили оба глаза. Похоронили его рядом с медсанбатом. В яблоневом саду...
Пухленький начфин, еще вчера игравший в шахматы с Брезнером, уронил ложку и растерянно спросил:
— Надо бы написать родным. А?
— А куда? — в свою очередь спросил комбат. — В Одессу ведь не напишешь...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.51.32 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| 5
Но все это еще впереди. А пока все мы — и Брезнер, и Осипов, и Бессаев, и я — веселы, беспечны и беззабот¬ны, как трехнедельные щенки. Нас радует все вокруг: новенькое обмундирование, и домик, который командо-вание выделило для нас четверых, и синие июльские сумерки за окном, и даже старые скрипучие железные койки, застланные вместо матрацев плащ-палатками...
Я собираюсь в свою роту. Ради первого знакомства смахиваю пыль с сапог, до блеска драю пуговицы на гимнастерке, аккуратно подшиваю свежий подворотни¬чок и старательно скоблю безопасной бритвой белесый пушок на щеках и подбородке. А мои друзья наслажда¬ются немыслимой в курсантской жизни роскошью: они прямо в сапогах лежат на кроватях и лениво обмени¬ваются ироническими замечаниями по моему поводу.
— Ишь как старается! — степенно рассуждает обо мне, как о ком-то отсутствующем, Осипов. — Решил уди¬вить наших «дедов». А не понимает, что они в свое время царских генералов видели при эполетах и алмазных звездах на лентах. На блестящие пуговки им напле¬вать...
— Ему бы усы отпустить, — в тон Осипову продол¬жает Гога. — Это прибавит ему солидности. А глав¬ное — сразу было бы видно, что перед тобой особа муж¬ского пола. А он, чудак, задумал бриться...
— Зря вы так, ребята, — подчеркнуто серьезно гово¬рит Борис. — Все у него на месте. Можно только позави¬довать его шее, которую так красиво оттеняет модное декольте...
— Ну вас к черту! Трепачи! — беззлобно огрызаюсь я, изо всей силы хлопаю дверью и выскакиваю на крыль¬цо. Вслед мне из распахнутых настежь окон глинобит¬ного домика несется оглушительный хохот.
Командный состав батальона расселили в домах и бараках, где прежде жили рабочие и служащие Кушугумского лесничества, а рядовые ночуют в шалашах, изготовленных из ольховых веток и камыша. У каждой роты — свой ряд шалашей, вдоль которого проложена дорожка. В начале дорожки стоит наскоро сколоченный грибок для дневального, а над ним возвышается столб с тусклой электролампочкой. Все это в какой-то степени напоминает военный лагерь мирного времени.
Когда я появляюсь в круге света, отбрасываемого стосвечовой лампочкой, рота, построенная в две шерен¬ги, уже ждет меня. Старшина, заранее предупрежден¬ный мною, чтобы все было по форме, зычным, поистине старшинским голосом подает команду:
— Рота, смирно! Равнение направо! Товарищ лейте¬нант! Первая рота построена на вечернюю поверку...
— Вольно! — говорю я.— Начинайте поверку...
Старшина уже было раскрывает книгу с ротным списком, когда в запланированный мною ход событий вклинивается нечто непредвиденное. Из темноты, с лево¬го фланга, раздается удивленный свист и кто-то доволь-но громко спрашивает:
— Откуда это? Из какого детсада?
Старшина тут же захлопывает книгу и вопроси¬тельно смотрит на меня: он ждет, чем я отвечу на этот выпад. А в шеренгах роты вспыхивает и угасает при¬глушенный смешок. Но я делаю вид, что ничего не произошло, и строго спрашиваю:
— Старшина! В чем дело? Почему не начинаете перекличку?
Старшина подчеркнуто выпрямляется, раскрывает книгу и произносит первую фамилию:
— Ананчук!
— Я!
— Бородавка!
— Я!
— Витер!
— Я!
— Гуляйполе!
— Я!
Кабанец. Козолуп. Непейвода. Оселедец. Пацюля. Репа. Сапа. Сивоус. Таранец. Чепурной. Чуприна... Старшина одну за другой называет фамилии, а я ста¬раюсь запомнить лица. И тут же подмечаю одну стран¬ную деталь. Несмотря на то что в строю большинство украинцев, традиционные украинские фамилии с окон¬чанием на «ко» и «чук» почти не встречаются. Боль¬шинство фамилий, которые называет старшина, напоми¬нают озорные клички.
А потом меня осеняет. Ведь все мои бойцы мобили¬зованы из сельских районов Запорожской области. А это значит, что они — потомки лихих казаков, основавших когда-то Запорожскую Сечь. Ну что ж! Это совсем не-плохо. Можно надеяться, что потомки соратников Та¬раса Бульбы не будут праздновать труса на поле боя. Правда, умение размахивать саблей и лезть напролом — саперам ни к чему. Саперам нужны другие качества: скрытность и терпение, осторожность и выдержка. Однако и без мужества не обойтись, оно в основном определяет поведение солдата перед лицом опасности...
Перекличка закончена. Старшина докладывает мне, что весь личный состав роты налицо. Я выхожу на сере¬дину строя и говорю:
— Товарищи! Я временно назначен командиром ва¬шей роты. Зовут меня...
Коротко рассказав о себе, я продолжаю:
— Только что — перед началом вечерней поверки — в роте произошел возмутительный случай. Кто-то поз¬волил себе свист и выкрики в строю. Для меня не сос¬тавляет большого труда выявить и примерно наказать виновного. Но я не буду делать этого. Я приму во вни¬мание тот факт, что многие из вас давно не служили в армии и подзабыли армейские порядки. Но это по¬следний раз. С завтрашнего дня я буду строго требо¬вать с вас во всем объеме существующих уставов. Я прекрасно понимаю, что все вы старше меня по возрас¬ту, что некоторым из вас я гожусь в сыновья. Но я ваш командир, и от этого никуда не денешься. И главное тут не в том, что кто-то назначил меня вашим командиром. Главное — в другом. Я специально изучал инженерное дело, я разбираюсь в работе саперов лучше любого из вас. А если так, то кому же еще учить вас, кому же еще командовать ротой? Завтра мы начнем боевую учебу. Будет нелегко, придется попотеть и мне, и вам. И я не буду давать каких-либо поблажек ни вам, ни самому себе! Хотя бы потому, что я хочу, чтобы все вы верну¬лись домой, к своим семьям. Хорошо обученный боец всегда имеет больше шансов уцелеть на поле боя. И наоборот: тот, кто не умеет воевать, становится удоб¬ной мишенью для врага. Тот, кто отлынивает от учебы, сам обрекает себя на гибель! Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать на первый раз…
Я поворачиваюсь к старшине, командую: «Ведите роту на вечернюю прогулку» — и ухожу а вслед мне до¬носится тот же голос:
— Силен пацан!
Прозвище «Пацан» прилипло ко мне как банный лист. Но узнал я об этом значительно позднее и случайно.
В конце сентября мы минировали подступы к городу на Софиевском направлении и ночевали в одной из пустующих хат колхоза «Сичь». Бойцы вповалку спали прямо на полу в горнице, а я, сержант Коляда и мой ординарец Лесовик — на кроватях в небольшой комна¬тенке рядом.
Ночью один из бойцов пошел по нужде на двор, а возвращаясь, зацепил в темноте винтовки, прислонен¬ные к стене. Оружие с грохотом повалилось на пол. Я, как всегда спавший очень чутко, тут же проснулся и услышал отчетливый шепот:
— Тише, дьяволы! Пацана пожалейте... Ведь он то¬лько что прилег...
В том, что речь идет обо мне, сомнений не было. За полчаса до этого я ходил проверять, как несет службу сторожевой дозор...
6
Начался август. Стоит несусветная жара. Даже ночью, лежа под одной простыней, обливаешься липким потом. Но несмотря на это, я сплю как убитый. Это объясняется просто: ежедневно я провожу на ногах пятнадцать-шестнадцать часов.
Я прихожу в роту за пять минут до подъема, наблю¬даю за обязательной физзарядкой, веду бойцов на Кушугум купаться, провожу утренний осмотр и только после этого иду завтракать.
А после завтрака начинаются занятия. Первую поло¬вину дня я, как правило, отвожу тем дисциплинам, кото¬рые требуют физических усилий: строевой подготовке, штыковому бою, тактике одиночного бойца и действиям бойца в составе взвода.
Занятия мы проводим на большой, густой заросшей жухлой травой поляне, которая по ширине равна фут¬больному полю, а по длине — в два с половиной раза больше. Мои «старички» старательно маршируют и вы-полняют повороты в строю, добросовестно «бодают» са¬перными лопатами (винтовок еще не подвезли!) камы¬шовые чучела. Труднее даются им перебежки и пере¬ползания. Даже относительно молодым сержантам при-ходится туго: ведь совсем непросто под немилосердно палящим солнцем пробежать, падая через каждые шесть секунд, 250 метров или проползти то же расстоя¬ние по-пластунски. А каково «старичкам», многим из которых перевалило за сорок? Но они с суровым упор¬ством крестьян, привыкших к ежедневному физическому труду, без единой жалобы пересекают поляну и возвра¬щаются на исходный рубеж, чтобы по команде «Впе¬ред!» снова бежать и падать, бежать и падать. Гимнас¬терки потемнели от пота, а на спинах появились белые пятна высохшей соли...
Только после обеда, когда солнце неподвижно пови¬сает в зените, я увожу роту в тень деревьев и начинаю занятия по уставам и наставлениям.
Сегодня я решаю поговорить о самом главном — о том, что нам предстоит делать на фронте. Я поднимаюсь с пенька, на который присел, чтобы дать хотя бы минут¬ный отдых гудящим ногам, и говорю:
— Судя по событиям на фронте, нам с вами пред¬стоит в основном заниматься подрывными работами и установкой минных полей. А работа со взрывчаткой имеет свои особенности. Если, скажем, промах стрелка или артиллериста не приносит непосредственного вреда ему самому, то любая ошибка сапера может окончиться печально не только для него, но и для окружающих. Все зависит от того, заряд какой силы взорвется в руках у неумелого и неосторожного сапера.
Поэтому я считаю необходимым хотя бы вкратце ознакомить вас со взрывчатыми веществами и их свой¬ствами.
Первым взрывчатым веществом, которое изобрели люди, был порох. Однако порох горит сравнительно мед¬ленно, и образующиеся при этом газы как бы ищут сла¬бое место в окружающей среде и устремляются туда. Это свойство пороха человек умело использовал в огне¬стрельном оружии. Пороховые газы по мере сгорания за¬ряда выталкивают из ствола оружия пулю или снаряд.
Но там, где надо взорвать кирпичную кладку или металл, порох малоэффективен. Здесь нужно вещество, способное мгновенно заполнить окружающее простран¬ство огромным количеством газа.
Таким веществом явился динамит, изобретенный в прошлом веке шведом Нобелем. Если динамитом заря¬дить патронную гильзу и выстрелить, то заряд не толь¬ко вытолкнет пулю из ствола, но и разорвет патронник винтовки.
После динамита вскоре появились его братья — ам¬монит и аммонал. Их до сих пор используют при проклад¬ке туннелей и горных дорог, при добыче полезных иско¬паемых. Но в военном деле эти вещества применя¬ют крайне редко: они очень чувствительны и взрыва¬ются от удара или при соприкосновении с открытым огнем.
Поэтому саперы пользуются тринитротолуолом, или — попросту — толом. Эта взрывчатка не боится ни ударов, ни открытого огня. Правда, при длительном хра¬нении в плохих условиях тол покрывается налетом, напоминающим иней. В таких случаях он опасен и мо¬жет взорваться от удара или при нагревании до двух¬сот градусов.
Тол взрывается только от детонации — то есть от воздействия сильной взрывной волны. В военно-инже¬нерной практике для этой цели используются специаль¬ные стандартные капсюли-детонаторы, начиненные особо чувствительной и мощной взрывчаткой.
У нас тол выпускается в шашках весом 200 и 400 граммов. Для специальных целей выпускаются также круглые шашки весом 70 граммов. Упаковывается тол в стандартные ящики...
В это время за моей спиной раздается приглушен¬ный кашель. Я оборачиваюсь и вижу осточертевшего мне рядового Синькина. Этот пройдоха из пройдох ничуть не смущен тем, что опоздал и прервал занятия. Он нагло смотрит мне в глаза, и я тщетно ищу в них хоть какой-нибудь отблеск тревоги и беспокойства.
— В чем дело? — сухо спрашиваю я.— Почему вы отсутствовали?
— Ходил в санчасть...
— А кто вас отпускал?
— Никто, — пожимает плечами Синькин. — Вас не было... А мне после обеда стало плохо...
В Семене Синькине я ошибся...
Поначалу я считал его человеком внутренне неорга¬низованным, а посему абсолютно непригодным для ар¬мейской службы. В каждой роте, пожалуй, есть такой боец-неумеха, боец-грязнуля, своего рода посмешище для остальных. И когда в группе бойцов, окружав¬ших Синькина, раздавался дружный хохот, я не удив¬лялся.
Смеяться было над чем. Синькин постоянно опазды¬вал в строй, внешне выглядел неряшливо. Во время утренних осмотров я каждый раз делал ему замечания то за косо подшитый подворотничок, то за висевшую на одной ниточке пуговицу, то за клочок портянки, торчав¬ший из голенища. Но мои внушения повисали в воздухе.
Даже на фоне «старичков», выглядевших отнюдь не богатырями, Синькин выделялся хилостью и худосочностью. По утрам, когда вся рота мылась до пояса в хо¬лодной речной воде, он явно стыдился своего недоразви¬того тела. Узкие плечи, впалая грудь, округлый яйцевид¬ный животик, руки и ноги, начисто лишенные каких-либо признаков мускулатуры, свидетельствовали о том, что их обладатель всю жизнь избегал физического труда.
Впрочем, так оно и было. За свои тридцать лет Синькин сменил уйму профессий: он успел поработать и официантом, и счетоводом, и экспедитором, и помощ¬ником режиссера в кукольном театре, и массовиком в санатории, и кем-то еще. Но ни на одном месте долго не задерживался.
Само собой разумеется, что армейские порядки при¬шлись ему не по душе, и Синькин всячески отлынивал от занятий и нарядов. Почти ежедневно он отпраши¬вался в санчасть, а при удобном случае бегал туда тайком.
Однако вскоре я убедился, что Синькин не так прост. Оказалось, что бойцы смеются вовсе не над ним, а над тем, что он рассказывает. Рассказывает и изображает. Он знал массу анекдотов, был находчив и умел вовремя подкинуть реплику, вызывавшую общий смех. Не про¬шло и недели с того дня, когда была сформирована ро¬та, а у многих бойцов и младших командиров появи¬лись клички, придуманные Синькиным.
— Эй ты! Мамонт! Пошевеливайся! — орал он двух¬метровому правофланговому Бурмистрову, и кличка «Мамонт» навсегда прилипала к неповоротливому и медлительному гиганту.
Кроме того, Синькин мастерски копировал движения и жесты окружающих. Правда, тут он был осторожен и не осмеливался передразнивать рядовых, поскольку можно было схлопотать по шее. Он отыгрывался на ко¬мандирах.
Как-то издалека я увидел, как Синькин, приволаки¬вая правую ногу, прошелся по поляне, и тут же раздал¬ся громкий смех бойцов. Сомнений быть не могло: Синь¬кин изображал начальника боеснабжения, раненного в ногу в финской кампании.
Затем дошла очередь и до меня.
Однажды во время перекура я подошел к группе бойцов, в центре которой что-то оживленно рассказы¬вал Синькин. Он стоял спиной ко мне и, разгоряченный общим вниманием, не заметил, как изменились, посерь-езнели лица его слушателей.
— Командир обязан, — продолжал уже давно, ви¬димо, начатый рассказ Синькин, — учить личным при¬мером. А наш Пацан? Только и знает, что ходит за нами следом, как пастух... Мы, извините, в полной выкладке, с вещмешками и противогазами ползаем, обливаясь по¬том, а он в тени посадки, в холодке прогуливается для аппетита. Нет! Ты мне сам покажи, как надо делать пе¬ребежки, как переползать, как окапываться. А так, зало-жив руки за спину, может каждый! — И Синькин момен¬тально преобразился. Он заложил руки за спину, на¬клонил голову, как молодой бычок, приготовившийся бодаться, и, медленно, лениво выбрасывая ноги, пошел по кругу. Потом, не услышав привычного смеха, оглянулся, встретился со мной взглядом и оторопел.
— Продолжайте! Продолжайте! — сказал я.— У вас хорошо получается. Только для полного сходства заправьте портянку в сапог. А то она у вас опять вылез¬ла, как панталоны у неопрятной дамочки...
Раздался приглушенный смех, но я тут же погасил его:
— Кончай курить! Сержант Коляда! Построить роту!
Я выскакиваю из кабинета комиссара.
В один прыжок, через четыре ступеньки, мимо ото¬ропевшего часового я слетаю с крыльца штаба и прямо по лужам шагаю в расположение санчасти.
— Вот сволочь! — вслух думаю я.— Нажаловался, нагородил всякой чепухи! Да и комиссар тоже хорош!
Комиссар встретил меня подчеркнуто спокойно.
— Здравствуйте, — мягко, по-штатски сказал он. — Садитесь...
Я сел на грубо сколоченную табуретку и, все еще не понимая, чем вызван срочный вызов, оглянулся. Комис¬сар сидел напротив меня за стареньким письменным сто¬лом, заваленным газетами, книгами и брошюрами. Его массивная рыхлая фигура почти целиком загораживала маленькое оконце, за которым, касаясь рваными бока¬ми вершин деревьев, плыли черные тучи.
Кац несколько секунд всматривался в мое лицо, а за¬тем ошарашил меня. Я ждал чего угодно, только не этого.
— Мы решили, — сказал Кац, — забрать из вашей роты бойца Синькина и перевести его в хозяйственный взвод...
— Зачем? — чувствуя, как в горле застревает ком обиды, спросил я.
— По двум причинам. Во-первых, Синькин не очень пригоден к строевой службе. А во-вторых, наблюдает¬ся... наблюдается, мягко говоря, ваше необъективное отношение к нему.
— В чем это выражается?
— Вы сами знаете, — голос комиссара по-прежнему звучал мягко. — Пристальное внимание, которое вы уде¬ляете Синькину, не приносит пользы делу...
— Позвольте! — перебил я.— Имею я право как ко¬мандир проводить индивидуальные занятия с отстаю¬щим бойцом? Имею или нет?
— Имеете, — согласился Кац. — Но в данном случае лучше...
— Нет, не лучше! — я вскочил на ноги. — Лучше, если оставить Синькина в моей роте и дать мне возмож¬ность обучить и воспитать его, сделать из этого огородного чучела что-то похожее на бойца. А вы... Вы под¬рываете мой авторитет!..
— Ишь ты! Какой горячий! — комиссар тоже поне¬многу начинал заводиться. — Хорохорится, как петух. Да ты сядь...
Я выпрямился, принял стойку «смирно» и, глядя прямо в глаза с набрякшими веками, отчеканил:
— Я вам не петух! И не официант из вашего рестора¬на. Я лейтенант Красной Армии...
— Хватит! — комиссар грузно поднялся со стула и недобро глянул на меня. — Вопрос о переводе Синькина я согласовал с комбатом. Значит, это приказ. Вам ясно?
— Ясно! — я вытянулся и старательно щелкнул каб¬луками. — Разрешите идти?
— Подождите!
Комиссар сел, снял пилотку и не торопясь вытер лы¬сину. За окном шуршал дождь, в комнате было сыро, темно и душно. Кац сунул в карман носовой платок, подошел к двери и распахнул ее. И лишь после этого сказал:
— Я вызвал вас не для того, чтобы согласовывать с вами приказ о переводе Синькина. Приказы, как извест¬но, не обсуждают. Я хотел, чтобы вы сделали выводы из случившегося...
А случилось вот что.
Я проводил занятия по тактике одиночного бойца и не спеша шел за ротой, развернутой в цепь. Мои «ста¬рички» с лопатами наперевес бежали, падали, вскакива¬ли и снова бежали. Я поглядывал на часы с секундной стрелкой, заимствованные у сержанта Коляды, засекал время и изредка покрикивал:
— Непейвода! Не задерживаться! Вперед! Запомни¬те: шесть секунд на перебежку, шесть — на стрельбу из положения лежа. Промедлите — и вражеский стрелок успеет прицелиться в вас...
И тут я заметил, что мой ординарец Лесовик, бежав¬ший впереди и справа от меня, загадочно улыбается. Я проследил за его взглядом, и у меня перехватило дух.
Опять Синькин! Этот пройдоха снова хитрил. Он вразвалочку бежал по лесной посадке, окаймлявшей по¬ляну. Опередив всех, он осторожно ложился в траву, минуту-другую ждал, когда ротная цепь поравняется с ним, а затем поднимался и бежал дальше. Лопату он волочил за черенок по земле, и ее лоток подпрыгивал на кочках и неровностях.
Недавняя обида с новой силой обожгла мое сердце. Каков наш ротный болтун! Ну ничего! Сейчас я тебя поучу! Поучу наглядным показом и личным примером!
Когда последний боец добрался до опушки леса, я построил роту и вернул ее на исходный рубеж. Потом достал из полевой сумки Устав гарнизонной службы, протянул его сержанту Коляде и распорядился:
— Посадите роту где-нибудь в тени и займитесь изу¬чением обязанностей часового. А мы с рядовым Синькиным сделаем еще несколько пробежек. Я хочу занять¬ся с ним в индивидуальном порядке. Боец Синькин! Выйти из строя!
Синькин вышел из шеренги, повернулся лицом к строю. А я добавил:
— Сержант! Отдайте свою винтовку Синькину. И возьмите пока его лопату...
Саперная лопата весила один килограмм сто грам¬мов, а винтовка примерно в семь раз больше. Для себя я взял винтовку ординарца, привычным движением подбросил ее вверх, поймал за шейку приклада и повер¬нулся к Синькину:
— Ваша задача очень простая. Вы будете передви¬гаться к рубежу атаки в пяти-шести метрах позади меня и в точности повторять каждое мое движение. Больше ничего от вас не требуется...
Я отошел от Синькина, взял винтовку наперевес, скомандовал «Вперед!» и побежал к опушке. Следом за мной затопал «кирзачами» Синькин.
Зная, что бойцы не столько слушают сержанта Ко¬ляду, сколько наблюдают за мной, я невольно радовал¬ся тому, что не ударю лицом в грязь. Мое гибкое, моло¬дое и натренированное тело подчинялось мне как хоро¬шо отлаженный механизм. С точными интервалами в шесть секунд я бежал, падал, одним рывком вскакивал с земли и снова бежал...
Трижды мы с Синькиным пересекли поляну. В пер¬вый раз, добежав до опушки, он повалился на траву, вы¬тер мокрое от пота лицо изнанкой пилотки и хрипло вы¬давил из себя:
— Одолел все-таки...
— Плохо одолели! — сухо сказал я.— Вы не бежа¬ли, а только изображали бег. И не падали, а уклады¬вались, как беременная баба! Придется повторить!
После второго раза Синькин снова как куль пова¬лился в траву. Он задыхался и только вопросительно посмотрел на меня. Но я ограничился командой:
— Встать! На исходный рубеж — марш!
На третий раз у меня самого подкашивались ноги, но заученный автоматизм движений и хорошо поставлен¬ное дыхание не подводили. А Синькин сел посреди по¬ляны, отбросил в сторону винтовку и закрыл лицо рука¬ми. Я вернулся к нему.
— В чем дело?
— Я больше не могу! — зло выкрикнул Синькин. — Я устал. Понимаете, устал!..
Но я не стал вдаваться в объяснения. Я мог бы ска¬зать Синькину, что в армии не существует слова «устал», что на фронте ему придется в десять раз труд¬нее. Я опять ограничился командой:
— Отставить разговоры! Встать! Перебежками впе¬ред — марш!
И Синькин, спотыкаясь на каждом шагу, неуклюже побежал...
А потом когда я вел роту на обед, я заметил, что многие бойцы избегают моего взгляда, стараются не смотреть мне в глаза. Я тогда еще не понимал, что пе¬регнул палку.
Женские руки поистине творят чудеса. Как преобра¬зилась мазанка, в которой поселились наши медички! Подобно первому снегу сияют свежепобеленные стены, на окнах — кокетливые занавески из марли, а крыльцо отмыто и выскоблено добела. Когда я ставлю ногу на первую ступеньку, вокруг подошвы расплывается гряз¬ный водянистый след.
В помещении санчасти чисто и прохладно. В перед¬ней комнате, где обычно ведется прием больных, только двое — батальонный врач и санинструктор моей роты Маша.
— Здравствуйте, товарищ военврач! — говорю я.— Меня интересует здоровье бойца моей роты Синькина. Он у вас постоянный пациент.
— Бросьте вы эти китайские церемонии, — морщит¬ся старая дева. — Зовите меня просто Анна Федоровна. А что касается постоянного пациента, то у него либо язва, либо гастрит...
— До чего же точна наука медицина, — насмешливо говорю я.— То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет...
— А что я могу сделать? — спрашивает врач. — Для точного диагноза необходимы анализ желудочного сока и рентген. Мы такими возможностями не располагаем. Вот и приходится основываться на показаниях больного. Что прикажете делать, если Синькин постоянно жалует¬ся на боли под ложечкой? Кроме того, у него печень уве¬личена. Видимо, выпивал он изрядно...
— Ясно, — говорю я.— До свиданья!
Я иду к двери, а вслед мне доносится вопрос Маши, адресованный в пространство:
— И чего это они все вокруг этого Синькина забега¬ли? Два часа назад комиссар приходил, а теперь рот¬ный...
7
Наконец-то появился долгожданный кадровый ком¬бат! Эту новость сообщил вездесущий Гога.
До начала послеобеденных занятий оставалось еще полчаса, и мы лежали прямо в сапогах на своих плос¬ких, покрытых одними плащ-палатками кроватях. Оси¬пов лениво ковырял в зубах спичкой, Брезнер, закинув руки на затылок, упорно смотрел в потолок, а я пере¬листывал томик стихов Лермонтова. После сытного обе¬да не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Клонило ко сну...
И тут в нашу хижину ворвался Гога.
— Комбат приехал! — заорал он. — Отличный му¬жик, скажу вам!
Как всегда, Гога переборщил, поддался первому впечатлению. Комбат оказался не таким уж идеальным. Во всяком случае, многие сочли его грубияном. Особен¬но возмущались — конечно, не в открытую — команди-ры, призванные из запаса.
Фамилия комбата была Ворон, и она удивительно со¬ответствовала его наружности. Смуглый, горбоносый и темноволосый старший лейтенант напоминал собой зор¬кую и злую птицу, готовую в любой момент больно клю¬нуть кого угодно.
До войны он служил в Туркестанском военном окру¬ге, командовал эскадроном конных саперов. Начало вой¬ны застало его в Ялте, в санатории Наркомата обороны. Ворон тут же выехал в свою часть. Но военный комен-дант Казанского вокзала в Москве, к которому Ворон обратился с проездными документами, откомандировал его в распоряжение отдела кадров МВО. Здесь старше¬го лейтенанта направили на месячные курсы, а оттуда — на Юго-Западный фронт.
Ворон, видимо, никак не мог забыть своих конных са¬перов и образцового порядка, заведенного им в казарме и на конюшне. Он целыми днями мотался по располо¬жению батальона, сравнивал, сопоставлял и возмущал¬ся. Первым делом комбат разнес в пух и прах батальон¬ную кухню. Узнав о том, что наше обеденное меню неиз¬менно состоит из супа с макаронами, гречневой каши с мясом и чая, он произнес целую обвинительную речь:
— Безобразие! Такое допустимо только в полевых условиях! А мы с вами находимся в глубоком тылу, где сады ломятся от яблок, где уже убирают ранний карто¬фель и овощи. Чтобы завтра же на обед были борщ, гу¬ляш с картофельным пюре и компот!
Начальник ПФС и повара виновато молчали.
На следующий день комбат совершил обход доми¬ков, в которых разместился командный состав. Его со¬провождали комиссар, начальник штаба и батальонные интенданты. Увидев, что наши кровати застелены толь¬ко плащ-палатками, Ворон зашипел, как рассерженный гусь:
— Эт-то что такое? А где матрацы? Почему коман¬диры спят в таких условиях?
— Но мы не ощущаем неудобств, — пытался разря¬дить обстановку Брезнер. — И потом, мы сами винова¬ты... Могли бы сами позаботиться.
— Отставить разговоры! — оборвал его комбат. — Я не вас спрашиваю. Я его спрашиваю!
И Ворон указал пальцем на побледневшего начальни¬ка ОВС — пожилого техника-интенданта.
— У него, видите ли, отвалятся ноги, — продолжал комбат, — если он пройдет по домикам и поинтересуется бытом командиров. Хорошо хоть, что хватило ума на то, чтобы набить соломой тюфяки для рядового состава...
— Комбат круто повернулся и пошел к выходу. На ходу, не глядя на провинившегося, бросил:
— Обеспечить весь комсостав постельными принад¬лежностями. И через час доложить об исполнении!
Особенно круто обошелся Ворон с начфином. Как-то вечером мы сидели с комбатом в его комнате. Ворон знакомился с планом ротных занятий, составленным мною. Временами он быстро, по-птичьи поворачивал голову в мою сторону, вглядывался в меня и снова углублялся в чтение.
В это время вошел начфин. Безмятежно улыбаясь, толстячок произнес «Добрый вечер!», положил на стол перед комбатом какую-то бумагу и сказал:
— Подпишите, пожалуйста, Владимир Семенович...
Ворон вздрогнул, будто его ударили по лицу. Смуг¬лые щеки покрылись желваками и побледнели. Он мед¬ленно поднялся и указал пальцем на дверь:
— Распустились окончательно! А ну-ка выйдите за дверь, войдите снова и доложите как положено по уста¬ву!
Пухленький начфин оторопело заморгал глазами, по¬краснел, пожал плечами и вышел. Я выскочил следом за ним.
Начфин стоял в коридоре и чуть не плакал.
— Вы не волнуйтесь, —сказал я.— Войдите снова, приложите руку к козырьку и скажите: «Товарищ стар¬ший лейтенант! Разрешите обратиться?» Вы же видите, что он занят?
— А я специально к комиссару бегал, — обиженным голосом сказал начфин. — Специально узнавал имя- отчество комбата. Выходит, что зря.
В общем, наш комбат не отличается особой выдерж¬кой и приятными манерами. Командиров, призванных из запаса, он жучит в хвост и гриву. Зато к нам — недав¬ним выпускникам военных училищ — он относится мяг-че. Надо полагать, помнит старый служака свою моло¬дость. Хотя какой он старый? Ему всего тридцать три — тридцать четыре года...
Занятия окончены. Я веду роту в шалашный городок. Уставшие за день бойцы с трудом волокут ноги по пыль¬ной, покрытой толстым слоем песка полевой дороге. Я иду сбоку по обочине, по траве. В руках у меня прутик, которым я сбиваю головки не виданных мною досе¬ле цветов.
— Товарищ лейтенант! Комбат! — громким шепо¬том сообщает мне маленький и юркий сержант Коляда. Я смотрю вперед и вижу Ворона. Он стоит на небольшом холмике, там, где дорога делает крутой поворот. Я отбрасываю прутик в сторону, оправляю гимнастерку и даю команду:
— Взять ногу! Подравнять ряды!
А когда голова ротной колонны приближается к хол¬мику, я громко и протяжно подаю новую команду:
— Рота, смирррно! Рравнение на-право!
— Вольно! — говорит довольный комбат.
— Вольно! — повторяю я.
Ворон сходит с возвышения, подает мне руку и гово¬рит:
— Поручите роту кому-нибудь из сержантов. Мне надо сказать вам несколько слов...
Хвост колонны скрывается за поворотом, на дорогу медленно оседает пыль, поднятая двумя сотнями сапог, а Ворон все еще молчит. Потом в упор спрашивает меня:
— Почему рота ходит на занятия и с занятий без песни? Это непорядок!
— Во-первых, народ устал, — отвечаю я.— Не до песен после такой нагрузки. А во-вторых, я не уверен, что мои «старички» помнят хоть одну строевую песню...
— «Уверен», «не уверен», — повторяет мои слова комбат. — Несерьезный разговор! Завтра же подобрать запевал, разучить три-четыре песни и ходить только с песнями. Песня поднимает дух и сплачивает бойцов.
— Есть подобрать запевал и ходить только с пес¬нями!
Ворон внимательно всматривается в меня, стараясь разглядеть насмешку в моей подчеркнутой исполни¬тельности, и снова огорошивает непредвиденным вопро¬сом:
— А почему на вас такая гимнастерка? Воротник как у майки-безрукавки...
— На складе нет других размеров... Ношу, что да¬ли...
— Вот бездельники! — слова комбата явно отно¬сятся к интендантам. — Им, видите ли, трудно прогулять¬ся в дивизионный склад ОВС. Не понимают эти товари¬щи с гражданки, что внешний вид командира — не пустяк, что с этой мелочи начинаются дисциплина и порядок в армии. Придется напомнить!
Я молчу. Не могу же я сказать прямо в глаза комба¬ту, что мне нравится его неистребимая любовь к поряд¬ку. Это будет похоже на лесть. А он по-отцовски кладет руку на мое плечо:
— Ладно! Пошли ужинать...
Затем цепкими пальцами ощупывает мое плечо и спрашивает:
— Отчего ты такой костлявый? Ешь, что ли, мало?
— Да нет, на аппетит не жалуюсь, — улыбаюсь я.
— А сколько раз подтягиваешься на турнике?
— Двадцать шесть.
— Тогда все в порядке!
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.53.58 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| 8
В послеобеденные часы в ротах проводились при¬вивки против столбняка. Я поручил наблюдение за по¬рядком старшине, а сам завалился спать. Моему примеру последовали Осипов, Брезнер и Бессаев.
Мы как убитые проспали до ужина, быстро поели, а теперь я и Бессаев готовились к «вылазке» в село Кушугум. Гога надраивал бархоткой яловые сапоги и попут¬но подводил теоретическую базу под намечаемое меро-приятие:
— Если часть передислоцируется на новое место, то командование обязано наладить контакты с местным населением, изучить его настроения, его возможности и нужды...
— Ясно! — насмешливо перебивает Брезнер, — Зна¬чит, вы идете в село не просто так, а в интересах служ¬бы?
— Вот именно! — Гога многозначительно подни¬мает палец. — Интересы службы превыше всего!
Несколько дней назад наша четверка ездила в штаб дивизии, а на обратном пути мы с Бессаевым сошли с машины в Кушугуме и прошлись по селу. Словоохотли¬вый и общительный Гога моментально познакомился с Двумя девушками. Одну из них — крупную, румяную и чернобровую — звали Катей, другую — бледненькую, худенькую и гибкую, как тростинка, — Галей. Первая работала учительницей в начальных классах местной Школы, а другая была студенткой Харьковского пед¬института, приехавшей на каникулы в родное село.
Гога мертвой хваткой вцепился в дородную Катю и не скупился на знаки внимания. А когда мы, договорив¬шись о свидании, шли к переправе, он то и дело повто¬рял:
— Какая девушка! Какая фигура! У нас таких на Кавказе не встретишь!
Завертевшись в ротных хлопотах и заботах, я уже было забыл о свидании. А Гога помнил...
Большого зеркала у нас нет. Поэтому, перед тем как покинуть домик, мы с Гогой придирчиво осматриваем друг друга. Вроде все в порядке: ремни полевого снаря¬жения плотно облегают наши мальчишеские фигуры, ослепительно блестят сапоги, шевроны на рукавах и скрещенные топорики на петлицах. От нас за версту несет «Тройным» одеколоном.
Однако наш нарядный вид не вызывает восторга у паромщика Пахомыча. Он недовольно бурчит:
— Начались гулянки-свиданки! Но вы не думайте, что я буду катать вас среди ночи туды-сюды. У меня до четырех утра перерыв. И будьте ласковы, не будите меня раньше...
Тут уж ничего не попишешь, и мы, разделившись на пары, гуляем с новыми знакомыми по улицам села, по его роскошным садам почти до рассвета. Перед восходом солнца становится холодно, с реки поднимается туман, на траву ложится густая роса, и озябшие девчата поки¬дают нас.
Месяц спустя я буду старательно вспоминать, о чем говорил всю ночь напролет с милой и нежной харьков¬ской студенткой, и не вспомню ни одного слова. А ведь каждая фраза, произнесенная в ту ночь, казалась такой важной, такой многозначительной!
Запомнилось другое. Стоило мне попытаться при¬строить свою руку на плече девушки, как она гибко ускользала в сторону и строго говорила:
— Убери руку!
Такими неприступными недотрогами остались в мо¬ей памяти девушки первых дней войны. Впрочем, не все. Я отчетливо видел, что рука Гоги, шедшего впереди, мирно покоилась на Катиной талии, а иногда соскальзы-вала на могучее бедро...
Мы спускаемся с косогора на паром, заспанный Пахомыч сердито хмыкает и кряхтя снимает причальный конец со вбитой в берег сваи. Гога становится у борта, тянет на себя мокрый, заржавевший трос, и паром, по¬скрипывая при каждом рывке, медленно набирает ско¬рость.
В это время с противоположного берега раздается металлический звук, напоминающий не то треск сено¬косилки, не то стрекот мотоцикла. Он нарастает, стано¬вится все громче — и какое-то мгновение спустя из-за верхушек деревьев выскакивает самолет. Серовато-синий моноплан с четырехгранным фюзеляжем и длин¬ными, как ноги журавля, стойками шасси летит на брею¬щем полете, в двадцати пяти — тридцати метрах от воды. Несмотря на туман, я отчетливо вижу черные кресты на крыльях и свастику на хвостовом оперении самолета. Больше того, я успеваю разглядеть фигуры двух летчиков.
— Немец! — орет Гога.
Я бросаюсь к нему на помощь и голыми руками на¬чинаю тянуть мокрый, холодный и колючий трос на себя. А самолет взмывает на косогор, делает разворот над селом и возвращается назад. Летчики, видимо, замети¬ли двух людей в военной форме, находящихся на па¬роме.
Так оно и есть! На этот раз самолет обходит паром с другого борта, с того, у которого отчаянно тянем трос я и Бессаев. А когда он равняется с нами, летчик-наблю¬датель, сидящий позади пилота, вытягивает в нашем направлении руку, и треск мотора перекрывают два оглушительных выстрела из тяжелого пистолета. Одна из пуль выбивает щепку из настила парома, другая — уходит в воду, подняв фонтанчик брызг...
Еще секунда-другая — и самолет скрывается за де¬ревьями, чуть левее нашего лагеря.
После подъема я иду к комбату и докладываю о само¬лете. Подробности «вылазки» я, конечно, опускаю. А Во¬рон и не интересуется деталями. Он долго молчит, долго раскуривает папиросу и произносит:
— Значит, фронт где-то рядом... Такие самолеты- корректировщики базируются на полевых аэродромах и далеко не летают...
Наконец-то мы снимаемся из лагеря и уходим ближе к фронту!
Я проводил очередные занятия по фортификации.
Мои «старички» под наблюдением сержантов откапыва¬ли учебные НИ и пулеметные гнезда, а я лежал в тени деревьев и подремывал. После бессонной ночи слипа¬лись глаза.
Но подремать мне не пришлось. Разбудил посыльный из штаба батальона.
— Товарищ лейтенант! Вас вызывает начальник штаба!
Капитан Ситников был явно не в духе. Он сидел за столом, накрытым картой, и нервно, барабанил по ней пальцами. Но, увидев меня, обрадовался, вскочил с места.
— Задал мне задачку комбат! — сказал начштаба. — Он только что звонил из штаба дивизии и объявил, что вместе с комдивом выезжает на рекогносцировку местности. А мне приказал немедленно написать приказ на марш батальона из Кушугума в Кичкас и раздать его командирам подразделений. Кичкас я на карте нашел, а как писать приказ — ума не приложу! И времени —в обрез. В 16.00 выступаем...
— Ия подумал, — после паузы продолжал Ситни¬ков, — что приказ сможете написать вы. Как-никак, а вы недавно из училища — и все эти премудрости еще свежи в вашей голове...
Я мог бы ответить, что изучал боевой Устав пехоты только в рамках действий взвода и роты, что все, свя¬занное с командованием батальоном, для меня такой же темный лес, как для него, Ситникова. Но я не хотел расписываться в своей беспомощности. Больше того, мне очень хотелось утереть нос этому штатскому с капи¬танскими шпалами в петлицах. И я бодро сказал:
— Сейчас сочиним! У вас есть БУП, часть вторая? Если есть, то давайте его сюда!
Обрадованный капитан со вздохом облегчения уст¬ремился к книжной полке, на которой стояло несколько десятков уставов и наставлений. А моя уверенность по¬коилась на том, что боевой устав снабжен приложением, в котором даны примерные приказы на марш, на встреч¬ный бой, на оборону и т. д. Таким примерным приказом я и решил воспользоваться.
Минут через сорок приказ был готов. Оставалось только размножить его.
— Молодец! — похвалил меня Ситников и доба¬вил: — А теперь подберите пять-шесть грамотных бой¬цов, возьмите полуторку и выезжайте в Кичкас. Там вас будет ожидать комбат. Вы поможете ему подобрать квартиры для личного состава. А насчет своей роты не беспокойтесь. Ее на марше возглавит начхим. Все равно он ничего не делает...
Тут Ситников был прав. Каждой части по штату по¬лагался начальник химической службы. У нас эту долж¬ность исполнял мой ровесник Костя Рыбкин — застен¬чивый и веснушчатый лейтенант. Занят он был букваль¬но два часа в сутки. Проведет занятия в одной из рот, расскажет о свойствах отравляющих веществ или по¬учит пользованию противогазом и слоняется по лагерю, страдая от безделья. Начальство стремилось хоть как-то загрузить штатного бездельника, но это не всегда уда¬валось...
...И вот я иду вдоль длинной колонны повозок, загру¬женных шанцевым инструментом, сборными деталями понтонов, ящиками с противотанковыми и противопе¬хотными минами. Батальонный обоз готовится к маршу: ездовые еще раз проверяют сбрую, смазывают тележные оси, закрепляют понадежнее поклажу, кормят перед дорогой лошадей.
У меня на руках все личное имущество: шинель, плащ-палатка и новенький чемодан из фибролита. Явиться к комбату с такой ношей было бы не по-военному. И я ищу повозку, на которую можно было бы пристроить вещи.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — слы¬шу я подозрительно знакомый голос за спиной. Неужели опять Синькин? И я не ошибаюсь: на сиденье одной из повозок с огромной цигаркой в зубах сидит именно он. В руках Синькина — кнутовище. Значит, он теперь ездовой.
— Давайте мне ваши вещички, — улыбается Синь¬кин. — Я их надежно упрячу и доставлю к месту назна¬чения...
Он приподнимает крышку сиденья, под которой открывается вместительный ящик, и аккуратно уклады¬вает чемодан, а поверх него — шинель и плащ-палатку.
Я поворачиваюсь и иду к ожидающей меня полу¬торке, а Синькин, дурачась, кричит вдогонку:
— Не извольте беспокоиться! Все будет в полной сохранности! Как в сберкассе! Тайна вкладов охраняет¬ся законом!
Я налегке вскакиваю в кабину полуторки и хлопаю по плечу пожилого усатого шофера:
— Вперед, на Кичкас! Не сегодня завтра мы пока¬жем гитлеровским воякам кузькину мать!
КИЧКАС
1
Но уже полчаса спустя мое боевое настроение резко пошло на убыль...
Полуторка промчалась мимо обширных садов совхо¬за имени Сталина, оставила позади Балабино, въехала в город, миновала вокзал, прокатилась по улице Карла Либкнехта — главной магистрали Старого За¬порожья — и неожиданно притормозила.
Дорогу нам преграждал пестрый поток беженцев. Десятки тысяч людей, покинувших родные, обжитые места на Правобережной Украине, шли и ехали на вос¬ток, и казалось, что этому потоку не будет конца.
Каких только видов транспорта тут не было! И пред¬седательские брички, и бригадирские бедарки, и допо¬топные линейки, и утлые бестарки, и самые обычные крестьянские телеги. Но больше всего было арб — длин¬ных и неуклюжих сооружений, предназначенных для пе¬ревозки соломы. На каждой такой арбе размещалось по две-три семьи со всеми ребятишками и со всем скарбом: подушками и перинами, глечиками и макитрами, зер-кальными шкафами и никелированными кроватями, по¬росятами и ягнятами, курами и индюшками. А позади арбы, как правило, была привязана корова: она осто¬рожно ступала по булыжнику шоссе сбитыми в кровь ко¬пытами и время от времени протяжно мычала...
А для того чтобы все эти арбы, повозки и тележки могли передвигаться, беженцы приспособили все, что только могло служить тяглом: медлительных и жующих свою бесконечную жвачку волов, красавцев рысаков с конских заводов, разномастных степных лошадей и да¬же дойных коров.
Но счастливчиков, обладавших живым тяглом, было гораздо меньше, чем тех, кто нес или вез все свое иму¬щество на себе. Одни катили пожитки на тачках, дру¬гие — в детских колясках, третьи приспособили для этой цели садовые тележки, на которых обычно развозят на¬воз. Однако еще больше было таких, кто обходился без всяких подручных средств. Эти несли все, что смогли унести, в рюкзаках, вещмешках, чемоданах.
Вот с кабиной нашей полуторки поравнялся худой и небритый старик. Несмотря на августовскую жару, он был одет в зимнее пальто и шапку-боярку. Обливаясь потом, старик упрямо толкал впереди себя скрипучую тачку с налипшими на борта ошметками навоза. А на тачке, поверх покрытой пыльным пледом поклажи, ле¬жала стопка книг, перевязанная шпагатом.
Я бросил взгляд на обложку верхней книги и прочел: «Фармакология. Санкт-Петербургъ. 1913 год». «Апте¬карь!» — догадался я.
Следом за аптекарем шел и беззвучно плакал босой деревенский мальчик лет шести. Он волок огромный че¬модан, перепоясанный алюминиевой проволокой. Через несколько шагов мальчик перекладывал чемодан из ру-ки в руку и упорно волок его дальше, цепляя днищем за булыжник. И каждый раз, когда мальчик чиркал чемо¬даном по дороге, испуганно вздрагивала его мать — крупная, чернобровая украинка, шедшая в трех шагах позади. Но помочь сыну она не могла: одной рукой она прижимала к груди младенца, а другую оттягивал большущий узел, из которого торчала бутылочка с соской...
Мужчин среди беженцев почти не было: большин¬ство мужского населения Правобережной Украины бы¬ло либо призвано в армию, либо уже эвакуировалось на восток с тракторами, комбайнами или скотом.
И тут я заметил, что яркий августовский день по¬мерк, потускнел: лучи солнца плохо пробивались сквозь марево пыли, поднятой тысячами колес и ног. Ни на ми¬нуту не стихал своеобразный гул, кудахтали куры и гого¬тали гуси, блеяли овцы и визжали поросята, мычали ко¬ровы и изредка пронзительно и тревожно ржали кони.
И только люди — даже дети! — молчали. Они шли и ехали, глядя в землю, и лишь время от времени кто-ни¬будь поднимал голову, молча оглядывался и спрашивал глазами: «Куда это меня занесло?»
На развилке дорог, у въезда в Старое Запорожье по¬ток беженцев встречал заслон из милиционеров в касках с винтовками за спиной. Они должны были следить за тем, чтобы никто из пришельцев с правого берега Днеп¬ра не проник в город, и направлять их в степь, в объезд.
Но милиционеров просто не замечали, никто не трево¬жил их ни просьбами, ни протестами, ни вопросами...
Река неизбывного людского горя медленно текла по проложенному кем-то руслу.
Полуторка, то и дело сигналя, осторожно пробирает¬ся сквозь встречный поток беженцев, а я мысленно ри¬сую сердитое лицо комбата, который уже третий час ждет меня на правом берегу, в неведомом мне Кичкасе. Судя по карте, дорога должна была отнять не более тридцати — сорока минут, а я уже два часа пробиваюсь через заслон, через водоворот лошадей, людей, тачек и повозок. Полуторка ползет со скоростью пешехода, а иногда надолго застревает во встречном потоке. В таких случаях мне приходится выходить из кабины и, где просьбами, где угрозами, прокладывать себе дорогу.
Наконец пытка медленной ездой заканчивается, на¬ша машина въезжает на большую круглую площадь и скатывается вниз, на плотину Днепрогэса. Здесь бойцы роты НКВД, охраняющей гидростанцию, навели относи-тельный порядок: по одной половине проезжей части идут воинские грузовики и повозки, а по другой навстре¬чу им движется поток беженцев. Шофер облегченно вздыхает и прибавляет газу...
Днепрогэс! Широкая проезжая часть на гребне пло¬тины, длинная галерея стальных ворот верхнего бьефа да отполированные до блеска глыбы камня, торчащие из-под воды далеко внизу, — вот, пожалуй, и все, что я уношу в своей памяти после первой и быстротечной встречи с этим легендарным сооружением. И еще — на¬долго остается потом в ушах яростный рев воды, падаю¬щей на бывшие пороги из открытых шлюзов...
Шофер, видимо, из местных. Он хорошо знает доро¬гу, уверенно ведет машину по улочкам какого-то по¬селка, и через несколько минут полуторка останавливается у двухэтажного здания из красного кирпича. Над деревянным крыльцом висит голубая вывеска, которая начинается словами: «Опытное хозяйство...» Дальше идут буквы помельче — и ничего не разберешь.
Я не ошибся. Комбат уже кипит, как самовар. Он нетерпеливо ходит взад-вперед возле крыльца и свирепо хлещет по голенищам сапог ивовым прутиком. Увидев знакомую полуторку, Ворон останавливается, одерги¬вает гимнастерку и выпрямляется. «Будет серьезный разговор», — решаю я и пулей лечу к крыльцу.
Не дослушав до конца мой рапорт о прибытии, Ворон резко обрывает меня:
— Где вы пропадали? Я жду вас три часа. Мне дав¬но пора быть в штабе дивизии. Послал же бог помощнич¬ков на мою голову!
— Простите, — говорю я.— Но я не мог...
Я хочу сказать, что мне помешал поток беженцев, двигающийся в хаотическом беспорядке, что я не имел права ехать по головам и давить колесами измученных женщин, детей и стариков, но Ворон снова перебивает меня.
— «Не мог»! — повторяет он мои слова. — Запомни¬те: в армии слова «не мог» не существует! «Не мог» равнозначно «не хотел»!
Он круто поворачивается ко мне спиной, долго стоит так, а потом с яростью ломает прутик и отбрасывает его в сторону. Наступает неловкая пауза. Шофер, начав¬ший какой-то треп с бойцами, стоящими в кузове полу-торки, испуганно замолкает. Становится отчетливо слышно, как потрескивает остывающий радиатор авто¬машины, а над крыльцом беспечно чирикает какая-то пичужка.
Но вот комбат поворачивается ко мне, и его голос звучит уже спокойнее:
— Учтите: на следующий раз отдам вас под трибу¬нал за невыполнение приказа! А сейчас займитесь де¬лом! Помещение для штаба и командного пункта я уже нашел. Ваша задача — подобрать квартиры для рот и хозвзвода. Найдите площадку для полевой кухни. По¬дыщите место для складирования противотанковых и противопехотных мин. Лучше всего где-нибудь в лесопо¬садке. Отройте небольшой погреб для хранения капсю¬лей и взрывателей. Все! Вечером доложите! Выпол¬няйте!
— Есть! — с облегчением выдыхаю я и поворачи¬ваюсь лицом к полуторке: —Лесовик! Непейвода! Ананчук! Козолуп! За мной!
Бойцы дружно вываливаются из кузова автомаши¬ны. А я думаю о том, что Ворон шутить не любит. Суро¬вый мужик! Но к моему прежнему чувству восхищения «военной косточкой» прибавляется почему-то чувство горечи...
Куда только не забрасывала меня судьба в годы вой¬ны и сразу после нее! Мне приходилось подниматься к ледникам Альп и ездить на собачьих упряжках по ко¬лымской тундре, нежиться на пляжах Крыма и рыбачить в окрестностях Беломорска, бродить среди вековых со¬сен по прибалтийским дюнам и нести службу в проду¬ваемом всеми ветрами крошечном домике на берегу Татарского пролива. Тысячи городов и городков, сел и поселков, железнодорожных станций и морских гаваней остались за моей спиной. Названия многих населенных пунктов выветрились из памяти.
Но Кичкас я не забуду никогда!
Он ничем не знаменит, этот поселок на правом берегу Днепра. Правда, два века назад здесь денно и нощно несли дозорную службу передовые разъезды запорожцев. А когда в степи появлялась вражеская конница, над холмами Кичкаса поднимались к небу столбы дыма от костров, разложенных дозорными. И тогда на Хорти¬це тревожно гудел набат, созывающий обитателей острова под знамена Запорожской Сечи...
Позднее, когда российская императрица приказала сровнять Сечь с землей, здесь стоял богатый казачий хутор. А в тридцатых годах нынешнего столетия сюда пришли строители Днепрогэса и в короткий срок возве¬ли несколько десятков однотипных домиков для ино¬странных специалистов.
Днепрогэс построили, специалисты разъехались, и в уютных домиках, окруженных садами и цветниками, по¬селились сотрудники опытного хозяйства одного из научно-исследовательских институтов. Я до сих пор убежден, что хозяйство специализировалось на селек¬ции томатов. Во всяком случае, где бы мы ни ставили мины в те дни, повсюду были плантации, усыпанные крупными, багровыми помидорами. Разломишь, бывало, такой помидор — и мякоть на изломе серебрится инеем...
Я не знал тогда, что пройдет несколько дней — и от этих богатых плантаций не останется и следа. Спелые красавцы помидоры будут втоптаны в чернозем солдат¬скими сапогами, иссечены в буро-багровое крошево разрывами снарядов и мин и густо перемешаны с чело¬веческой кровью...
Кичкас я никогда не забуду, потому что здесь я мно¬гое испытал. Тут я пошел в первый бой и увидел первого живого немца. Тут я первый раз увидел, что могут сде¬лать с беззащитным человеческим телом пули и оскол¬ки, и услышал, как истошно кричат от боли люди, как надрывно ржут раненые лошади...
В Кичкасе я испытал первую любовь. Если, конечно, можно назвать любовью случайную и короткую встречу с молодой, пылкой и не очень серьезной женщиной.
Август уже перевалил за середину. Население Кичкаса увеличилось в несколько раз. Он кишит, как разво¬роченный муравейник. Кроме нашего батальона и взво¬да артиллерийской разведки, занятого поиском удобных огневых позиций, в поселке полным-полно штатских — женщин, стариков и детей. Это — беженцы, которые никак не решаются переправиться на левый берег Днеп¬ра и ждут-надеются, что наши войска вот-вот погонят немцев назад, на запад.
Возле каждого дома можно увидеть телеги с задран¬ными оглоблями, арбы со снятыми дышлами. Беженцы ютятся в сараях, беседках и на сеновалах, некоторые из них соорудили шатры из рядна, одеял и других по¬павших под руку материалов. А многие спят прямо под открытым небом — вернее, под деревьями в садах и по¬садках вдоль дорог.
Наш батальон живет строго по распорядку дня, пре¬дусмотренному уставом. После подъема и завтрака ро¬ты направляются в степь, где весь день занимаются закладкой минных полей. Обед доставляется прямо к месту работы, а вечером запыленные и прокаленные солнцем бойцы возвращаются в поселок. Потом — ужин, свободное время и отбой. Все это очень напомина¬ет размеренную жизнь войск в летних лагерях. Только мины, которые мы ставим в степи, отнюдь не учебные...
Кстати, в минах недостатка нет. Ежедневно два-три «ЗИСа» из дивизионного автобата доставляют нам не¬сколько тысяч квадратных металлических коробок, окрашенных в зеленый цвет. Это противотанковые мины «ТМ-3,5». Иногда завозят и противопехотные мины «ПМ-1» — продолговатые деревянные коробочки, похо¬жие на школьные пеналы. А вот со стрелковым оружием дело обстоит неважно
Вчера я заглянул в штаб батальона, разместивший¬ся в конторе опытного хозяйства. Ворон сидел за письменным столом в кабинете директора и разговари¬вал с кем-то по телефону. Аппарат, еще недавно слу¬живший директору, был отлично отлажен, и я отчетливо слышал начальственный басок, доносившийся с другого конца провода.
— Вы поймите меня правильно! — увещевал в труб¬ку комбат. — У меня на четыреста двенадцать чело¬век — всего семнадцать винтовок и четыре нагана. Вин¬товки мы ежедневно передаем взводу, заступающему в караул. А револьверы распределили так: один ношу я, другой — комиссар, третий — начштаба, а четвертый поочередно вручается дежурному по части. Разве это по¬рядок? Одно название — воинская часть... А что, если...
— Не паникуйте! — покровительственно пробасила трубка. — Во-первых, у нас не хватает винтовок и писто¬летов даже для стрелковых полков. Во-вторых, того, что вы имеете, вполне достаточно для несения караульной службы в тылу. И в-третьих, вам пока ничто не угрожает: бои идут под Уманью, а до нее, как мне известно, более двухсот километров! Не порите зря горячку! И не надое¬дайте нам ежедневными звонками. Этим делу не помо¬жешь. Поступит оружие — мы не забудем о вас. А пока обходитесь тем, что есть! До свидания!
Разгоряченный Ворон еще несколько мгновений дер¬жал трубку на весу, затем со злостью швырнул на ры¬чажки аппарата.
Я на цыпочках вышел из кабинета, молча вручил начальнику штаба схему очередного минного поля и за¬шагал в степь к своим саперам...
3
Пользуясь правами квартирьера, я подобрал для своей роты тихую улочку из шести домиков-близнецов. И сам поселился тут же — в чистом и аккуратном доми¬ке, принадлежащем агроному Даше. Хозяйка дома — высокая и стройная украинка лет двадцати восьми — целыми днями пропадает на работе: она занята эвакуа¬цией имущества опытного хозяйства в Воронеж, куда уже перебрался директор. А всем домом заправляет тол-стая сварливая старуха — мать Даши, которую ротные остряки уже успели окрестить «тещей». Она то и дело по всякому пустяку скандалит с моими бойцами, а потом кричит через забор соседке, что «москали испоганили всю хату и просмолили ее махоркой». Самое смешное тут, пожалуй, то, что во взводе сержанта Коляды, раз¬местившемся в доме, нет ни одного русского, все сплошь украинцы...
Взвод Коляды спит вповалку на шинелях и плащ- палатках в зале, как здесь принято называть самую большую и чистую комнату, предназначенную для приема гостей. А я вместе со своим «штабом» — старшиной роты и ординарцем Лесовиком — живу наверху, в не¬большой мансарде.
Мы выполняем боевое задание, и нам иногда выдают по сто граммов водки на брата. Вечером старшина при¬носит в нашу комнату чайник с пахучей жидкостью и начинает «соблазнять» меня. Он до краев наполняет граненый стакан водкой и говорит:
— Достал у интендантов немного лишнего. Специ¬ально для вас. Попробуйте...
— Я уже говорил вам, что не пью...
— А вы попробуйте! Честное слово, не повредит...
— Сколько раз можно повторять эту комедию?
— Тогда разрешите мне. За ваше здоровье!
Старшина залпом опрокидывает водку в рот, заку¬сывает корочкой хлеба, гладит себя по животу и бла¬женно закатывает глаза:
— Хорошо пошла!
—- Больше не пейте! — строго говорю я.— Вам еще проводить вечернюю поверку...
— Не извольте беспокоиться! — скалится старши¬на. — Для меня это как для слона дробина!
И в самом деле, он никогда не пьянеет. Не зря же проработал пятнадцать лет метрдотелем в ресто¬ране...
Я натягиваю гимнастерку, застегиваю портупею и говорю:
— Старшина! Остаетесь за меня! В случае чего, пошлите Лесовика за мной в третью роту.
— Есть! — отвечает старшина, а когда я выхожу на лестничную площадку, громко резюмирует: — Пошел дружков проведать...
Единственный недостаток моего нового жилья — это то, что я оторвался от Гоги, Бориса и Осипова. Теперь, чтобы повидать однокашников, мне приходится топать на другой конец поселка. Днем Брезнер ставит мины где-то у Разумовки, Бессаев — в окрестностях Бабуровки, а Осипов подвозит и складирует боезапас. Я же обо¬рудую минные поля на западной окраине Кичкаса. Во время утренних планерок у комбата мы не успеваем перекинуться даже парой слов. Вся надежда — на ве¬чер, но далеко не каждый вечер выдается свободным. У ротного командира — масса хлопот и забот.
А сегодня я решил плюнуть на все дела и сходить в третью роту, к Брезнеру.
Я вырос на берегу Тихого океана, где день угасает долго и постепенно. А здесь южная ночь опрокидывает¬ся на степь внезапно, сразу, как будто кто-то повернул выключатель.
Сквозь густеющие сумерки я вижу, как под деревья¬ми, растущими вдоль дороги, укладываются на ночь бе¬женцы. Они раскладывают прямо на траве матрацы и перины, перекликаются сонными голосами. Кое-где еще мерцают углями догорающие костры.
Неожиданно дорогу мне преграждает молодая гиб¬кая женщина. Она держит за руку девчушку, которой не больше трех лет.
— Простите, — говорит женщина. — У вас нет спи¬чек? Задумала сварить кашу дочке, а спички кончи¬лись...
— Одну минуточку! — отвечаю я и шарю по карма¬нам. Я не курю, но со спичками не расстаюсь. Этому нас научили еще в училище: спички всегда должны быть у сапера под рукой.
— Вот! Нашел! — говорю я и протягиваю коробок незнакомке, но она по-прежнему не уступает мне дорогу. И я невольно любуюсь смуглым загорелым лицом, ру¬мянцем во всю щеку, пухлыми, добрыми губами и черны¬ми бровями, из-под которых лукаво и призывно свер¬кают карие глаза. Сквозь ситцевое платье, наде¬тое, видимо, прямо на голое тело, проглядывают вы¬сокая грудь, узкая талия и плавные округлости бе¬дер.
— Простите, — говорит женщина, — но спички я вер¬ну вам позднее... Заберете их на обратном пути. Я сплю вон под тем деревом...
Она показывает на старый дуб, растущий особняком, метрах в шестидесяти от дороги, и добавляет:
— А Танюша, — она гладит девочку по головке, — спит вместе с моей мамой на арбе с нашими вещами. Правда, Таня?
Девчушка кивает головой.
Возвращаясь из третьей роты, я то и дело мысленно спрашиваю себя: «Идти или не идти?»
А поравнявшись со старым дубом, некоторое время топчусь на месте, как застоявшийся конь. Потом реши¬тельно сворачиваю с дороги. Моя новая знакомая лежит на перине, укрывшись одной простыней, под которой отчетливо проступают очертания фигуры.
— Садитесь! — говорит она и отодвигается, уступая мне место на краю перины. Я сажусь и молчу. Я просто не знаю, что полагается говорить в таких случаях.
Женщина подмечает мою нерешительность и берет инициативу на себя:
— Между прочим, я давно хотела познакомиться с вами. Но не решалась. Вы такой деловой, такой серьез¬ный: вечно спешите куда-то с озабоченным лицом…
«Судя по ее речи, она не простая колхозница», — ду¬маю я.
А она продолжает:
— Так что давайте знакомиться. Меня зовут Валя. А вас?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.54.36 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Она рассказывает, что жила на станции Помешная Кировоградской области, работала в станционном буфе¬те, что вот уже двадцать с лишним дней, как они с ма¬терью в пути. Хорошо еще, что председатель колхоза — родной брат матери. Это он выделил им пару быков и арбу, на которую удалось погрузить часть барахла.
Валя проводит рукой по траве и морщится:
— Сыро! Роса садится... Поэтому раздевайтесь и лезьте ко мне под простыню. Небось давно не спали на перине...
Я раздеваюсь, с трудом нащупывая ватными рука¬ми пуговицы, и лезу под простыню. А у самого давно вер¬тится на кончике языка самый главный вопрос. И я за¬даю его:
— Валя, а где твой муж? На фронте?
— Нет у меня мужа и не было!
— А откуда же девочка?
— Ветром надуло! — хохочет Валя...
...Потом я долго лежу молча и гляжу в небо, усыпан¬ное махровыми южными звездами. И это все? А я-то думал...
Затянувшуюся паузу нарушает Валя. Она ласково жмется ко мне и спрашивает-
— Скажи, Володенька, я у тебя первая? Да?
— Не городи чепуху! — грубо отвечаю я.— С чего ты это взяла?
— Так ведь ты ничего не умеешь...
Ах, вот оно что! Значит, я ничего не умею! Хорошо! Поищи себе умелого! Я быстро, как по тревоге, натяги¬ваю брюки, гимнастерку, сапоги и встаю.
— Ты куда? — испуганно спрашивает Валя.
— Учиться! — со злостью отвечаю я.
— Эгоист! — несется мне вдогонку...
Приближаясь к дому, я замечаю под яблоней два силуэта. Подхожу ближе и вижу, как маленький и то¬щий Коляда, став на цыпочки, обнимает и целует Дашу, которая на полголовы выше его. А та не сопротивляет¬ся. Наоборот, трепеща всем телом, льнет к сержанту. Какое свинство! И я срываюсь на крик:
— Сержант Коляда! Немедленно прекратите безо¬бразие! Насколько мне известно, у вас есть жена. А вы... В расположение взвода шагом марш!
Коляда пожимает плечами и, не оглядываясь, идет к крыльцу. Зато Даша не обнаруживает никаких призна¬ков смущения. Она звонко хохочет и грозит мне паль¬чиком:
— Какой вы строгий, товарищ лейтенант! Просто ужас!
4
Вечером 17 августа взвод Коляды заступает в кара¬ул, а я принимаю дежурство по части. Сдает дежурство военветфельдшер Володя, которого с легкой руки Брез¬нера в батальоне зовут «лошадиным доктором». На док-тора худенький, белобрысый и застенчивый Володя сов¬сем не похож, однако в лошадях он разбирается не хуже комбата. И верхом ездит не хуже. На его мальчишес¬ких плечах — большое хозяйство: в батальоне девянос¬то гужевых и пять верховых лошадей. Это же целый табун!
Я расписываюсь в журнале, Володя передает мне красную повязку дежурного и наган с семью боевыми патронами. Ровно в 18.00 я начинаю развод, провожу инструктаж караула и суточного наряда, а затем мы с Володей докладываем комбату о передаче дежурства.
После ужина я проверяю порядок в ротах. «Старич¬ки» исправно несут службу: на крыльце каждого дома меня встречает дневальный и докладывает, что никаких происшествий не произошло. Я возвращаюсь в штаб, не¬которое время скучаю у телефона, а потом решаю про¬верить сторожевое охранение.
В степи, на развилке двух дорог, там, где кончаются плантации помидоров, на невысоком холмике в лунном свете маячит фигура одинокого человека с винтовкой в руках. Я подхожу поближе, но меня останавливает свирепый окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои...
— Пароль?
— Патрон. Отзыв?
— Патруль!
На холмике, взяв винтовку наперевес, стоит Непейвода — поджарый и усатый боец лет сорока пяти.
— А я вас еще издали узнал, товарищ лейтенант, — улыбаясь говорит он. — Но порядок есть порядок!
— Все это хорошо... А где второй? Спит?
— Никак нет! — из придорожного кювета грузно поднимается массивный крупный боец. Я узнаю его. Это Монастырный из взвода Коляды.
— То старший по дозору, — говорит Монастырный и указывает пальцем на Непейводу, — загнал меня до ка¬навы. Так, каже, лучше. Будешь, каже, прикрывать ме¬ня в случае чего...
— Хорошо! — перебиваю я разговорчивого бой¬ца. — А ничего подозрительного не замечали? Шума мо¬торов, например?
— Никак нет! — отвечает Непейвода. — Тихо. Прав¬да, час назад проехала в город полуторка с тремя зенит¬чиками. Веселые ребята! Я их спрашиваю: «Куда это вы на ночь глядя?» А они отвечают: «К девкам!»
— Документы проверили?
— А как же! Пятьсот сорок шестой отдельный зенит¬ный дивизион. Их батарея стоит в семи километрах от нас, в Широком.
Я возвращаюсь в штаб. Окна закрыты, в помещении Душно. Из соседней комнаты доносится дружный храп спящей смены караула. Я оставляю у телефона помощ¬ника дежурного — сержанта Коляду, предупреждаю, где искать меня в случае необходимости, и выхожу во двор.
Рядом с крыльцом стоит наша единственная полу¬торка. Я вытаскиваю из кабины жалобно звенящее ста¬рыми пружинами сиденье, бросаюсь на него и тут же засыпаю...
5
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
Я открываю глаза. Надо мной наклонился кто-то в белом и осторожно трясет за плечо. Я пытаюсь сообра¬зить, в чем дело, а человек в белом повторяет:
— Товарищ лейтенант! Пора пробу снимать! Завт¬рак готов!
Я окончательно просыпаюсь, узнаю старшего повара и начинаю кое-что соображать. Мне как дежурному по части предстоит снять пробу завтрака на кухне. Без моей подписи в журнале личный состав кормить не будут.
— Сейчас приду, — говорю я, захожу в штаб, бужу Лесовика, и мы вместе идем к колодцу. Пока я снимаю гимнастерку и нательную рубаху, Лесовик достает из ко¬лодца ведро воды. Потом я наклоняюсь, и ординарец льет холодную как лед воду мне на загривок и спину...
Сегодня на завтрак гуляш с гречневой кашей и чай. К дымку, который исторгают две полевые кухни, приме¬шивается аппетитный запах тушеного мяса, заправлен¬ного помидорами.
Я сажусь за сколоченный из горбыля стол, достаю из-за голенища собственную ложку, протираю ее носо¬вым платком и начинаю есть. Но снять пробу и расписаться в журнале я так и не успеваю. Где-то на запад¬ной окраине поселка раздается выстрел, за ним — дру¬гой, третий... Кто-то отчаянно кричит: «Стой! Стрелять буду!»
Я бегу в штаб. И тут же ко мне приводят двух задер¬жанных. Оба в новенькой форме, на черных петлицах — перекрещенные стволы пушек. Один — невысокий и плотный младший лейтенант, другой — долговязый, на¬чинающий лысеть старшина.
— Вот! — задыхаясь докладывает сержант Коляда, которому, очевидно, пришлось побегать. — Я им — «Стой!», а они как зайцы петляют по степу...
В чем дело? — строго спрашиваю я.— Почему не остановились? Почему не предъявили документы?
Напоролись на немцев, — глядя прямо мне в гла¬за, говорит младший лейтенант. — А потом рванули, ку¬да' ноги вынесут...
— На немцев? Давайте по порядку...
— Мы с зенитной батареи... Ездили в Запорожье... По личным делам. У старшины вот жена в Зеленом Яру живет. А когда возвращались, наткнулись на немецкий танк. Он неожиданно выскочил из посадки, ударил кор¬пусом по капоту и кабине полуторки... и перевернул ее. Старшину, который стоял в кузове, выбросило в кусты. Шоферу раздавило грудь баранкой, а я кое-как выбрал¬ся из кабины и рванул вслед за старшиной...
— Ясно! И хватит! — обрываю я заикающегося от волнения артиллериста. — Хватит сеять панику! Сейчас разберемся...
Легко сказать «разберемся». Оперуполномоченного контрразведки у нас в батальоне нет. То ли вакансия свободна, то ли по штату не положено. И я решаю отвес¬ти задержанных к комиссару.
Комиссар выходит на крыльцо в одной рубахе, сквозь распахнутый воротник которой топорщится седой волос. Выслушав задержанных, он обращается не столь¬ко к ним, сколько к окружившим нас бойцам:
— Це дило треба разжуваты... Не верится мне, что немецкие танки где-то рядом... У страха глаза ве¬лики...
Комиссар несколько секунд молчит, а затем обраща¬ется ко мне:
— Давайте разбудим командира...
Но Ворона будить не надо. Он уже бежит к нам, упруго покачиваясь на кривых, кавалерийских ногах. Бежит, одетый по всей форме: смуглую шею оттеняет свежий подворотничок, как лакированные блестят хро¬мовые сапоги.
— Что случилось? Кто стрелял? — хрипло спраши¬вает Ворон.
Младший лейтенант еще раз повторяет свой рассказ. Он то краснеет, то бледнеет, по его полному лицу струится пот, хотя под деревьями пока еще прохладно.
— Понятно! — рявкает Ворон и еще громче добав¬ляет: — Обезоружить и связать руки!
С помощью Коляды и Белоуса я отбираю пистолет ТТ у младшего лейтенанта и наган у старшины, а потом бельевой веревкой, найденной тут же, в саду, мы связы¬ваем им руки за спиной.
— А может быть, не стоит так сурово? — тихо и за¬думчиво, как бы сам себя, спрашивает комиссар. — Может быть, они вовсе и не паникеры?
— Может быть, и не паникеры, — вопреки моему ожиданию соглашается Ворон. — Но — трусы! Это точ¬но! Почему не побежали к себе на батарею, а назад, в тыл? Да и наши ли они?
— Наши, — вмешивается в разговор Непейвода. — Я у них документы... видел...
— Отставить разговоры! — командует комбат. — И всем разойтись! Немедленно! Столпились, как на ба¬заре...
Здесь он прав: нас плотным кольцом окружают бой¬цы из отдыхающей смены караула и дневальные, сбе¬жавшиеся из соседних домов.
Бойцы нехотя расходятся, а Ворон поворачивается ко мне:
— Лейтенант! Возьмите полуторку, двух бойцов с винтовками из караула и отвезите этих вояк в штаб ди¬визии, в особый отдел...
— Не с того начинаете! — кривя рот в недоброй усмешке, хрипит младший лейтенант-зенитчик. — Объ¬являйте тревогу! Пока не поздно...
А вот этого Ворон уж не потерпит! Чтобы млад¬ший по званию, чтобы какой-то сопляк... И я не оши¬баюсь. Комбат дергается, как от удара кнутом, и шипит:
— Ишь ты! Учитель выискался! Я сам... Я сам знаю...
— «Я сам знаю»... — передразнивает зенитчик.— А документы проверить не сообразил!
— А мне начхать на твои документы, — уже спокой¬нее говорит Ворон. — Их проверят там, где положено. А я в таких делах не специалист...— Он демонстративно поворачивается спиной к задержанным и громко коман-дует; — Подъем по тревоге! Начштаба ко мне! — Потом через плечо бросает мне: — Сдашь это дерьмо в особый отдел и мигом назад!
Но мигом у меня не получилось...
На прежнем месте — в здании школы правобережно¬го поселка — штаба дивизии не оказалось. Я прошел по коридору, в конце которого в несколько этажей были нагромождены парты, заглянул в пустой класс. Свежий ветерок, проникавший в помещение сквозь разбитое окно, гонял по затоптанному полу смятую пачку от па¬пирос «Пушка» и комочек копирки. На подоконнике ле¬жала забытая кем-то сапожная щетка...
Я обошел всю школу и не встретил ни души. Лишь во дворе мне удалось остановить двух бегущих связистов, мотавших на катушку провод полевого телефона. Но и они ничего не знали.
— Где-то в Старом городе, — угрюмо буркнул пожи¬лой сержант.
В Старом Запорожье стояло обычное рабочее утро. По главной магистрали города — улице Карла Либкнехта — торопился в свои цеха и конторы рабочий люд, мамаши вели в детские сады заспанных малышей, у кинотеатра «Гигант» художник менял афишу, а круг¬ленькая и румяная, как яблочко, девушка снимала став¬ни с пивного ларька.
Долго я колесил по городу и только через два часа, когда бензин в полуторке был уже почти на нуле, нашел штаб дивизии. Он разместился на узкой улочке непода¬леку от Дубовой Рощи, в деревянной школе, построен-ной, должно быть, еще во времена возведения Днепро¬гэса.
Я быстро нашел комнату особого отдела и сдал задержанных щеголеватому капитану в очках. А вза¬мен получил расписку, в которой говорилось, что мною «препровождены в особый отдел два подо-зрительных лица, распространявших панические слухи»...
— Все! Вы свободны! — сказал капитан.
Я сделал «налево кругом» и вышел на крыльцо. В углу школьного двора под наспех сколоченным на¬весом размещалась столовая штаба. И Лесовик, неотступно следовавший за мной по пятам, вполголоса сказал:
— Жрать хочется... Не мешало бы позавтракать...
— Ты прав, — ответил я и подошел к повару, кол¬довавшему у походной кухни:
— Не накормишь, браток?
— А сколько вас?
— Четверо...
— Можно. Садитесь вон за те столы...
В столовой было пусто. Штабники рангом повыше уже отзавтракали, и за сколоченными из неоструганных досок столами сидели всего несколько писарей и шофе¬ров. Все они дружно, как по команде, смотрели в сторо¬ну крыльца. А на крыльце, в окружении усиленного конвоя, стояли доставленные мною зенитчики. Что-то в их внешности изменилось, и я не сразу догадался что. Только вглядевшись попристальнее, я понял, что у обоих спороты петлицы.
Арестованных погрузили в автобус с зарешеченными окнами.
Машина свирепо фыркнула и выкатилась со школь¬ного двора.
— Повезли субчиков-голубчиков в трибунал! — хихикнул один из штабных писарей.
Я уже допивал чай, когда на крыльце появился на¬рядный лейтенант — грузин с кавалерийской саблей на боку. Он громко спросил:
— Есть тут кто-нибудь из саперного батальона? Не уехали еще?
— Нет! — ответил я, приподнимаясь со своего места.
— Тогда это вас вызывает начальник штаба...
Подполковник Мозолин был немногословен. Он ткнул красным карандашом в карту, сделал вообра¬жаемый круг и пояснил:
— Обстановка такова. Ваш батальон в настоящее время находится в окружении и ведет бой с превосходящими силами противника. Телефонная связь временно прервана. Вы назначаетесь делегатом связи. У вас тран¬спорт есть?
— Есть! Полуторка...
— Тогда приготовьтесь к выезду в расположение батальона и ждите указаний. Никуда не отлучайтесь. Ясно?
— Ясно, товарищ подполковник!
— Можете идти...
Я вернулся во двор и крикнул шоферу:
— Леня! Раздобудь где-нибудь горючего и заправь машину. Скоро поедем...
— В те дни я имел весьма смутное представление о том, что происходит на огромном фронте, протянувшем¬ся от Белого до Черного моря. Радио я слушал урывка¬ми, газеты читал от случая к случаю. Впрочем, услы¬шанное и прочитанное далеко не всегда давало пол¬ное представление о положении на фронтах. В сводках Совинформбюро то и дело упоминались засекреченные Н-ские направления, Н-ские части, Н-ские партизан¬ские отряды...
Лишь иногда Левитан с грустной ноткой в голосе сообщал: «Наши войска оставили...» И он называл го¬род.
В таких случаях горячий Гога Бессаев вскакивал с места и размахивал руками:
— Почему оставили? Почему не могли устоять?
— Тут что-то не то! — соглашался с ним рассуди¬тельный Осипов. — Либо кругом — сплошное преда¬тельство, либо — у немцев огромная силища, а мы об этом не знаем...
— Но мы-то устоим! — гордо вскидывал курчавую голову Брезнер. — Мы не отступим ни на шаг!
Мы еще свято верили в теоретические постулаты, вынесенные из училища. Ведь в боевом Уставе пехоты прямо говорилось о том, что выбравший правильную позицию и хорошо окопавшийся стрелковый взвод явля¬ется непреодолимым заслоном-на пути противника. А тут отступали полки, дивизии, корпуса...
Мы и не догадывались, что над нашими головами сгущаются тучи, что не сегодня завтра мы окажемся в самом пекле.
В начале августа 1941 года гитлеровской группе ар¬мий «Юг» удалось окружить в районе Умань — Новоукраинка нашу 12-ю армию. Командование вермахта оста¬вило часть сил для уничтожения окруженной группиров¬ки советских войск, а все механизированные и танковые дивизии бросило дальше на восток, к Днепру. Днеп¬ропетровск и Запорожье, не имевшие никакого прикры¬тия, становились легкой добычей гитлеровцев. И именно к ним устремились танковые колонны, немецкая и вен¬герская пехота, посаженная на грузовики.
В авангарде войск, рвавшихся к Запорожью через Первомайск, Бобринец и Кривой Рог, наступали 9-я и 14-я танковые дивизии вермахта и механизированный корпус венгерской армии. Не ввязываясь в бои местного значения и обтекая отдельные узлы сопротивления, они днем и ночью мчались к Днепру.
Гитлеровские генералы уже мысленно видели, как танки с черными крестами на бортах стремительно про¬носятся по плотине Днепрогэса и врываются в «метал¬лургическую крепость» большевиков, первенца пяти-летки.
В сложившейся обстановке командованию Юго- Западного направления не оставалось ничего другого, как выдвинуть на западные подступы к Запорожью 274-ю дивизию, которая в те дни формировалась в самом городе и его окрестностях. По замыслу командования, эта еще не полностью укомплектованная и не до конца вооруженная дивизия могла на какое-то время задер¬жать наступающего противника на правом берегу Днепра. А это время требовалось для того, чтобы подго¬товить к взрыву Днепрогэс и мосты через Днепр, создать прочную оборону на левом берегу реки и обеспечить условия для эвакуации на восток оборудования с авиа-моторного завода, «Запорожстали» и завода «Комму¬нар».
В течение 15—17 августа части 274-й дивизии выдви¬нулись на правый берег Днепра и заняли оборону. Ли¬ния обороны имела форму дуги, левый конец которой упирался в село Разумовка, а правый — в Великий Луг, расположенный выше плотины Днепрогэса.
В тылу, в нескольких сотнях метров от первой ли¬нии окопов, оборудованных 965, 963 и 961-м полками, окопались два батальона 157-го полка НКВД, который в мирное время нес охрану Днепрогэса и мостов через Днепр. На танкоопасные направления, с таким расче¬том, чтобы держать под прицелом железную дорогу Никополь — Запорожье, перекрестки и развилки шос¬сейных дорог, были выдвинуты батареи 814-го артполка и 546-го отдельного зенитного дивизиона. На правом фланге, на огромном заболоченном лугу, где противник не мог использовать танки, заняли оборону комсомоль¬ский истребительный батальон и отряды народного ополчения, сформированные из рабочих и служащих запорожских предприятий. А перед самой плотиной, в полутора километрах от нее, в поселке Кичкас стоял 545-й отдельный саперный батальон, тот самый баталь¬он, в котором служил я.
Таковы были силы прикрытия, которым предстояло остановить две танковые дивизии немцев и механизи¬рованный корпус венгров.
Судя по всему, гитлеровцы располагали точными разведданными о расположении наших войск. На рас¬свете 18 августа они открыли плотный артиллерийский и минометный огонь по позициям стрелковых полков. Однако 150-миллиметровые пушки и батальонные ми¬нометы обстреливали не всю линию обороны. Они обру¬шили сотни снарядов и мин на полотно железной до¬роги Никополь — Запорожье, на села Бабурка и Верх¬няя Хортица. Именно тут стыковались позиции 965, 963 и 961-го полков, именно тут было легче всего проделать бреши в обороне.
Особенно сильный обстрел пришелся на долю Верх¬ней Хортицы, где примыкали друг к другу позиции 961-го полка и народного ополчения.
Потом гитлеровская артиллерия перенесла огонь в глубь обороны и начала бить по окопам, занятым ба¬тальонами НКВД. А на участки, подвергнутые интенсивному обстрелу, двинулась пехота.
Немецкие автоматчики шли по кукурузным полям и томатным плантациям во весь рост, закинув каски за головы, расстегнув воротники мундиров и закатав ру¬кава. У многих на груди сверкали ордена и медали, полученные после боев во Франции, Греции и Юго¬славии.
К исходу второго часа боя гитлеровцам удалось рас¬членить нашу оборону на несколько отдельных узлов сопротивления, и теперь каждый полк вел бой самостоятельно, без связи с соседями. А гитлеровские автоматчики, просочившиеся в бреши на стыках обо¬роняющихся полков, с ходу атаковали позиции батальо¬нов НКВД.
Первым дрогнул 961-й полк. Напрасно командир полка подполковник Леонтович пытался навести поря¬док и посылал в роты одного за другим работников шта¬ба. Незадолго до полудня, не выдержав натиска немец¬ких автоматчиков, откатилась из своих окопов одна рота, за ней — другая... А спустя полчаса полк превра¬тился в две неуправляемые толпы, которые, теряя ору¬жие и снаряжение, бросая раненых и убитых, мчались по степи. Одна толпа направлялась к мосту, соединявшему правый берег Днепра с островом Хортица, дру¬гая — числом поменьше — к поселку Кичкас. Дрогнули и побежали к Днепру ополченцы, начал загибаться пра¬вый фланг 963-го полка. И единственной преградой на пути немецких автоматчиков, рвавшихся к Днепрогэсу, оказался наш саперный батальон...
Однако обо всем этом я узнал много лет спустя. А в то ясное утро я, подражая комбату, браво вышагивал по двору штаба, нетерпеливо бил ивовым прутиком по голенищам сапог и поторапливал шофера Леню, заправ¬лявшего нашу дряхлую полуторку. Я не имел ни малей¬шего представления о том, что происходит на правом берегу Днепра.
7
Наша полуторка на предельной скорости мчится по плотине Днепрогэса. На проезжей части — ни души. Только два бойца в фуражках с голубым верхом и алым околышем угрюмо и озабоченно катят по пешеходной дорожке станковый пулемет «максим».
Сразу же за Кичкасом мы выезжаем на дорогу, идущую вдоль посадки, и здесь на полуторку обрушива¬ется минометный огонь. Мины падают справа, слева и впереди. Судя по всему, нашу машину засек «кос¬тыль» — немецкий самолет-разведчик.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.54.47 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| До линии окопов остается всего каких-нибудь 300— 350 метров, когда впереди, буквально в двух шагах от полуторки, вспыхивает белое пламя и град осколков загибает переднюю часть капота, вдребезги разбивает ветровое стекло и насквозь прошивает дерматиновую крышу кабины. Но мы с шофером обходимся без единой царапины: нас заслонил радиатор машины.
Я молнией вылетаю из кабины и кубарем качусь в придорожную канаву. Спустя мгновение рядом тяжело плюхаются Лесовик и Белоус. Секундой позже в канаву скатывается шофер.
— Раненых нет? — спрашиваю я.
— Нет! — отвечает Лесовик.
— Тогда слушайте приказ. Остаетесь с машиной. Постарайтесь затолкать ее в посадку. Старший — Ле¬совик!
Некоторое время я ползу по канаве, потом вижу впе¬реди фуражку комбата, выскакиваю и перебежками бегу по полю, усыпанному крупными, сочными помидо¬рами...
Падая и вставая каждые шесть секунд, продвигаюсь к окопу, из которого видна знакомая фуражка комбата Он у нас один ходит в фуражке. Остальные — в пилот¬ках. На бегу я успеваю заметить, что батальон хорошо организовал оборону, что бойцы успели отрыть ячейки для стрельбы с колена, а некоторые даже для стрельбы стоя. Однако стрелять не из чего: в батальоне всего полтора десятка винтовок да четыре револьвера. Но из окопов, протянувшихся на добрый километр, торчат сот-ни голов. И это, видимо, сдерживает немецких автоматчиков, засевших в кукурузе, в полукилометре от линии нашей обороны. Они не решаются атаковать малыми силами и ждут подкрепления. А может быть, боятся мин? Мы их понаставили в округе густо...
Над окопами, по-мотоциклетному потрескивая дви¬гателем, кружит «костыль». Он корректирует огонь ар¬тиллерии и батальонных минометов. В воздухе то и дело раздается пронзительный вой, который заканчивается хлопком разрыва, и над линией окопов появляется жел¬товатое облачко. Кто-то истошно кричит:
— Санитары! Сюда!
Наше счастье, что гитлеровцы считают только го¬ловы...
Я подбегаю к окопу, останавливаюсь на бруствере и прикладываю руку к виску. Но тут же лечу вниз. Ком¬бат резко хватает меня за задник сапога и стаскивает в окоп. Я неловко падаю прямо на комиссара и, должно быть, больно наступаю ему на ногу. Поэтому первым делом бормочу:
— Извините...
— Придурок! — зло шипит Ворон. — Нашел время демонстрировать выправку! Ты же демаскируешь КП! Ну что там у тебя?
Я коротко передаю приказ начальника штаба диви¬зии: держаться до подхода подкрепления. А комбат раз¬ворачивает планшетку, тычет пальцем в карту и говорит:
— Ввожу в обстановку. Батальон занял оборону вот так (палец описывает полукруг). Два взвода твоей роты ставят противопехотные мины в тылу наших по¬зиций, вот здесь. А вот тут, в посадке, третий взвод. Он занят подготовкой взрывателей и подноской их к местам минирования. Как видишь, пока обходятся без тебя... Поэтому я поручаю тебе подготовить к взрыву склад мин. Месторасположение склада ты знаешь. Возьми пару бойцов и действуй. Только поторопись: через час- полтора мы отойдем за минное поле. Ясно?
— Так точно! — выпаливаю я, одним рывком вы¬прыгиваю из окопа и бегу к посадке, где третий взвод снаряжает взрыватели. Мне необходимы несколько кап¬сюлей и порядочный кусок бикфордова шнура. Без них склад мин не взорвешь...
«Да, мне придется сегодня изрядно попотеть и побегать, — думаю я.— До посадки добрых семьсот метров. А потом, когда я запасусь капсюлями и шнуром, надо будет бежать на левый фланг, где находится склад противотанковых мин. Туда — еще почти километр. Ворон не случайно разместил склад подальше от по¬селка: этого требуют меры предосторожности, правила хранения взрывчатки».
Солнце поднимается все выше, становится жарко. Пот струится по ложбинке между лопаток, заливает мне глаза. И я бегу напрямик: мне надоело падать в помидоры. Я и так уже весь с головы до ног — заляпан томатным соком.
Надо мной с треском проносится «костыль».
Ах, как я радовался ремням офицерского снаряже¬ния, так красиво облегающим грудь и перекрещиваю¬щимся на спине! А теперь эти ремни с головой выдают меня. Летчику-наблюдателю с высоты пятидесяти мет¬ров сразу видно, что я не рядовой.
Моя догадка тут же получает подтверждение. Одна мина падает в двадцати шагах позади меня, другая — в пятнадцати шагах впереди. Я делаю резкий рывок вправо, а мины кучно ложатся в том месте, где я толь-ко что бежал. Выпустив десяток мин по указанному ориентиру, минометы переносят огонь на другую цель.
Все! До посадки остается каких-то тридцать метров. Еще одно усилие, и я скроюсь в спасительной тени де¬ревьев. Но неожиданно впереди, в переплетении ветвей и листьев, вспыхивает второе солнце. И тут же в уши врывается оглушительный грохот, а горячая лапа взрывной волны с силой толкает меня в грудь. Чуть позже теплый ветер бросает мне в лицо охапку листьев, а в ноздри впивается кислый запах взрывчатки...
«Неужели прямое попадание?» — думаю я.
И догадываюсь, в чем дело. Кто-то (то ли комбат, то ли начальник штаба) распорядился разместить пункт снаряжения взрывателей для противопехотных мин в одной из посадок. А вот о маскировке, о том, что надо проинструктировать подносчиков, в спешке забы¬ли. И пять-шесть бойцов-подносчиков, как муравьи, снуют между посадкой и будущим минным полем. Они уже проложили тропку, отчетливо видную сверху.
А летчик-наблюдатель, кружащий над степью, не зря ест свой летный паек. Он делает вывод, что в посадку и из нее бегают связные, что в посадке замаскировался командный пункт. И он по радио дает команду перенести артиллерийский и минометный огонь в заданный квад¬рат.
Что происходит дальше, легко представить. Капсю¬ли-детонаторы, которыми снаряжают минные взрывате¬ли, начинены мощной и сверхчувствительной взрывчат¬кой. Достаточно, скажем, сильно дунуть в отверстие детонатора — и вы останетесь без пальцев и без глаз.
А тут рядом с коробками, полными капсюлей, все ближе и ближе рвутся десятки мин и снарядов. Случай¬ного взрыва не избежать. Не нужно даже прямого по¬падания для того, чтобы чуткие детонаторы среагиро¬вали на взрывную волну...
Все эти мысли молнией проносятся в моем мозгу.
В воздухе кисло пахнет отработанной взрывчаткой и тлеющей тряпкой. Я раздвигаю кусты и оцепеневаю в неподвижности. Такого я не ожидал, не предвидел. Вот что могут натворить две безобидные на вид картон¬ные коробки с капсюлями!
Там, где несколько минут мои саперы, шутя и балагу¬ря, снаряжали взрыватели, еще дымятся две неглубокие воронки. А вокруг них в самых немыслимых позах гро¬моздятся иссеченные осколками и щепой от ящиков человеческие тела.
Особенно много бед наделали металлические корпу¬са взрывателей. Взметенные силой взрыва, они веером вылетели из ящиков и превратились в маленькие смер¬тоносные снаряды.
Вот вверх ногами лежит на поваленном дереве рядо¬вой Козлодуй.
У него оторвана рука, на нем медленно тлеет гимнас¬терка. Его тоже настиг корпус взрывателя. Металличе¬ский цилиндр размером с авторучку вышиб ему зубы и застрял в основании черепа. Рядом, лицом вниз лежит другой боец: взрыватель вонзился ему в шею...
А ближе всех ко мне растянулось двухметровое тело правофлангового моей роты Бурмистрова. Взрывная волна ударила его снизу, со спины, и завернула мышцы и ребра наверх, к лопаткам. Я не могу оторвать глаз от огромной рваной раны, через края которой медленно переливается алая кровь. Я не могу удержать преда¬тельской дрожи в коленях при виде обнаженных сине¬вато-серых легких, которые продолжают дышать: они плавно расширяются и сокращаются при каждом вдохе и выдохе.
Я чувствую, как в глазах у меня начинает темнеть, нащупываю рукой ствол поваленного дерева и сажусь на него. Потом закрываю лицо ладонями. Так вот что кроется под тем, что в сводках называют одним корот¬ким словом — потери! Я приучил себя к тому, что смогу встретить смерть в любой момент. Такова моя профес¬сия. Но я ждал внезапной смерти. А умирать вот так: медленно и страдая от невыносимой боли... Упаси боже!
Сколько проходит времени, сколько я сижу, по- детски заслонив лицо ладонями, я не знаю. Из оцепе¬нения выводит тяжелая рука, которая ложится на мое плечо.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Очни¬тесь!
Я узнаю голос Лесовика. Молодец ординарец! На¬шел все-таки командира в такой неразберихе!
Я встаю, оправляю гимнастерку, стряхиваю с нее кожуру и семена помидоров. Потом говорю:
— Возьмешь Бурмистрова и отнесешь в пункт пер¬вичной обработки раненых. Его развернули в зимнем овощехранилище на окраине поселка...
— А может быть, не надо? — отворачивая глаза от Бурмистрова, бормочет мой ординарец. — Ему ведь уже не поможешь. Лучше я с вами...
— Оставить пререкания! — неожиданно тонким мальчишеским голосом кричу я.— Выполняйте прика¬зание!
Дорога каждая минута, каждая секунда. Мне во что бы то ни стало надо найти хоть один взрыватель и кусок бикфордова шнура.
Я вспоминаю, что на западной окраине поселка, в тени густой сливы наш начальник боеснабжения капи¬тан Захарович соорудил запасной склад для ВВ повы¬шенной мощности. Так положено: капсюли-детонато¬ры, бикфордов и детонирующий шнуры должны хра¬ниться отдельно и на значительном удалении от основ¬ных складов с толом и минами.
Два-три дня назад саперы отрыли небольшой погреб, перекрыли его жердями в два наката, замаскировали сверху дерном — и образовался небольшой, не примет¬ный с виду холмик. Здесь всегда стоял часовой с вин-товкой. Минувшей ночью, будучи дежурным по части, я проверял этот пост.
Туда-то я и мчался в надежде, что уговорю часового и получу несколько капсюлей и метр бикфордова шнура. Искать Захаровича и выписывать у него накладные у меня попросту не было времени. Ведь комбат сказал: «Через час-полтора...»
Но меня снова ждало горькое разочарование. Пог¬реб был на месте, но ни взрывчатки, ни часового уже не было. Вокруг ни души! Только муторно и противно скрипела сколоченная из горбыля дверь погреба, кото¬рую раскачивал легкий ветерок.
Видимо, заботливый капитан Захарович заранее подумал о том, чтобы убрать легко уязвимый склад из зоны обстрела...
Я чуть было не заплакал от горькой обиды на свою неудачливость, от сознания собственного бессилия. На¬до же случиться такому! Ведь проклятый тол можно жечь на костре, можно лупить кувалдой, но он даже не чихнет! Что же делать?
Я чисто случайно прикасаюсь рукой к гранате РГД-33, висящей на поясе, и тут же успокаиваюсь. Ведь на худой конец склад можно взорвать гранатой! Надо только взвести гранату на боевой взвод, затолкать ее поглубже в штабель мин, а к рукоятке привязать Длинный шнур или веревку. Тогда достаточно только сильно дернуть шнур, и штабель взорвется...
А самому можно будет укрыться за каменным сара¬ем, расположенным в двадцати — двадцати пяти метрах от склада. Конечно, взрыв будет мощным, и меня либо завалит обломками сарая, либо контузит взрывной вол¬ной, но у меня нет выбора.
В ближайшем саду я снимаю с деревьев бельевую веревку и наматываю ее, как это делают крестьяне с вожжами, между большим пальцем и локтем левой руки. Затем, решив, что лучше иметь шнур подлиннее, перепрыгиваю через забор в соседний сад, снимаю еще одну веревку и бегу к складу.
Впрочем, склада, в общепринятом смысле этого сло¬ва, не существует. Есть штабель три с половиной на три с половиной метра и высотой полтора метра, укры¬тый сверху новеньким армейским брезентом. Надо толь¬ко приподнять брезент с одной стороны, вытянуть одну из мин и затолкать в образовавшееся гнездо гранату.
8
Я подбегаю к сараю, останавливаюсь, чтобы пере¬вести дыхание и стереть пот с лица, и вдруг отчетливо слышу незнакомую речь. Кто-то настойчиво повторяет:
— Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен! Хиир — нахрихтенцуг!
Сомнений нет: немцы уже у склада. Я ложусь на землю и ползу к углу сарая, обжигая руки о старую и злую крапиву. Потом выглядываю за угол и прилипаю к земле.
Прямо передо мной в десяти шагах, широко расста¬вив ноги, стоит немец. Я впервые вижу врага. И меня поражает многое: и каска, которая висит где-то на бед¬ре, и маскировочная куртка с закатанными рукавами, и короткие широкие сапоги с голенищами раструбом, и автомат, похожий на растянутый в длину маузер. Од¬нако в лице немца ничего страшного нет. Это лицо обыкновенного деревенского парня: широкое, загоре¬лое и простоватое. На узкий лоб свисают мокрые пот¬ные кудельки волос цвета льна.
Немец держит палец на спусковом крючке автома¬та и напряженно смотрит поверх крапивы на ближай¬шую посадку. А за ним — в тени штабеля — я вижу еще четверых. Двое, прислонясь к брезенту, грызут яблоки. Третий с витыми серебряными погонами на плечах сидит на траве и что-то пишет в блокноте. А четвертый, стоя на коленях возле полевой рации, упорно лает в микро¬фон:
Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен!
Где-то слева от меня, прикрытые сараем, есть еще немцы- Иногда я слышу их приглушенные голоса.
Какое-то смешанное чувство гнева, обиды и ярости накатывается на меня. Меня прямо-таки бесит наглость гитлеровцев, их нахальная самоуверенность, их высо¬комерное пренебрежение к противнику. Расположились как дома! Ну нет!.. Это вам не Норвегия! Эго вам не Франция! Сейчас вы у меня попляшете, сейчас вы у меня испаритесь!
Я осторожно, стараясь не задеть крапиву, снимаю гранату с пояса и ставлю ее на боевой взвод. Затем от¬ношу руку к колену, делаю широкий замах и, приподнявшись на локте, швыряю гранату в сторону шта¬беля.
Однако забросить гранату на самый верх штабеля мне не удается. Не хватает силенок, да и позиция для броска не самая лучшая. Граната ударяется в стенку штабеля, отскакивает от туго натянутого брезента мет¬ра на три и падает позади радиста. Двое любителей украинских яблок, ощутив опасность, как подкошенные падают в траву. И почти одновременно раздается взрыв. Но взорвалась одна граната: мины, прикрытые брезен¬том, не сдетонировали.
Радист медленно, как бы нехотя, ложится лицом на рацию. Офицер выпускает из рук блокнот и хватается за затылок. Веснушчатый немец успевает выпустить ко¬роткую очередь по крапиве, оседает на правую ногу и валится на спину...
А я отползаю за угол, вскакиваю на ноги и, стараясь бежать так, чтобы сарай прикрывал меня со спины, мчусь к посадке. Залегшие было немцы выбегают из- за сарая в тот момент, когда меня от посадки отделяет всего три-четыре прыжка. Несколько срезанных авто¬матной очередью веточек больно бьют меня по глазам — и я ныряю в спасительную чащу.
На другой стороне посадки я останавливаюсь и огля¬дываюсь. Передо мной — безлюдное пространство. Только по дороге при въезде в Кичкас пылит одинокая пушка, рядом с которой расстилаются в галопе несколь¬ко всадников. И я понимаю, что наш батальон отошел за минное поле и теперь держит оборону в домах, са¬дах и огородах, расположенных в западной части Кичкаса.
И здесь до меня доносится пронзительное конское ржание. Лошадь ржет на самой высокой ноте, ржет не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг. Я вы¬таскиваю из кобуры наган и иду на звук. На небольшой полянке вижу двух оседланных и привязанных к деревь¬ям лошадей. Рослый жеребец скачет на трех ногах, а из четвертой, оторванной до бабки, как вода из крана, брызжет кровь. Жеребец задирает голову к небу и в предсмертной тоске зовет на помощь. А рядом по тлею¬щей траве мечется из стороны в сторону сухая, поджа¬рая кобыла. Она тщетно пытается порвать поводья, ко¬торыми привязана к дереву.
Я не целясь стреляю жеребцу в голову; у него под¬кашиваются передние ноги, и он хрипя падает на бок. Напуганная кобылка прижимает уши и скалит зу¬бы. По всему ее телу пробегают волны нервной дрожи. Я глажу ее по шелковистой шее, отвязываю поводья, вскакиваю в седло и, прижимаясь лицом к лошадиной гриве, скачу в Кичкас. Подгонять кобылку не надо: она не хуже меня понимает, что мы уходим от смер¬тельной опасности...
...В Кичкас я влетел на полном аллюре и тут же услы¬шал за спиной: «Стой! Стой, мать твою...» Сомнений не было: я узнал голос комбата. Я осадил коня и оглянул¬ся. Ворон стоял у калитки крайней хаты и нетерпеливо махал мне рукой.
Я подъехал к калитке. Почерневший и осунувший¬ся Ворон не стал ожидать, пока я спешусь.
— Ну как? — отрывисто спросил он. — Взорвал?
— Нет, — облизывая вдруг пересохшие губы, отве¬тил я.— Не нашел ни капсюля, ни шнура... Пробовал гранатой... А там немцы!
— Понятно! — чужим, металлическим голосом от¬чеканил комбат. — Пойдешь под трибунал! И я, надо полагать, вместе с тобой! Подумать только! Полторы тысячи мин немцам подарили!
Он не скрывал ни зла, ни досады. И вдруг с не при¬сущей ему издевкой добавил:
— А мне теперь тебя беречь надо. Иначе кого судить будут, если тебя убьют? Поэтому слушай приказ! Собе¬ри все, что осталось от обоза, погрузи раненых — и марш-марш на левый берег! А там обратишься к воен¬ному коменданту. Вопросы есть?
— Нет...
Больше Ворон не произносит ни слова. Он зло пово¬рачивается ко мне спиной и, сгорбившись, уходит в хату, где, видимо, находится К.П батальона.
Перед тем как въехать на плотину Днепрогэса, я останавливаю колонну и скачу в ее хвост, чтобы под¬тянуть отставших, придать обозу, растянувшемуся на триста метров, стройный походный вид. На одной из по-возок во весь рост поднимается Синькин. Раскрыв рот, как шапку, он орет:
— Товарищ лейтенант! Ваш чемоданчик в целости и сохранности! Как в камере хранения!
«Вот идиот! —думаю я.— Нашел время для шуто¬чек!»
Но останавливаться некогда, и я не оглядываясь скачу в хвост колонны.
9
Я сижу в кустах на берегу Конки. В этом месте река, обтекая Григоровку, образует плавную пологую дугу. За моей спиной широкий луг, на одном краю которого лагерем поставлено несколько десятков повозок. По всему лугу разбрелись кони. Они жадно щиплют жух¬лую августовскую траву.
Старшина хозвзвода сходил в село, раздобыл пше¬на, сала и казанок. И теперь все собрались вокруг кост¬ра, на котором булькает каша. С повозок на костер завистливо посматривают раненые. Вокруг них снуют на¬ши санинструкторы Маша и Клава. Тридцать три бое¬способных и сорок два раненых бойца, тридцать шесть повозок, семьдесят две упряжных и две верховых лошади — вот все, что мне удалось вывести из окруже¬ния после боя в Кичкасе. Военного коменданта города на месте не оказалось: он был где-то у плотины. А заму¬ченный, задерганный помощник коменданта ничего тол¬ком не знал. И я был вынужден действовать на свой страх и риск. Поскольку все дороги, ведущие из Запо¬рожья на восток, были забиты обозами, беспорядочно отступавшей пехотой и беженцами, я решил двигаться на юг — в Григоровку. А уже отсюда собирался идти на восток, в Камышеваху, где, по моим предположени¬ям, должна была быть военная комендатура. Так было быстрее.
Однако кони и — особенно — люди за день устали. Бойцы шли еле передвигая ноги. И я решил сделать привал. Часа на три-четыре. А для того чтобы бойцы не разбрелись по селу, я приказал остановиться на лугу и перед мостом, при въезде в Григоровку выставил пер¬вый пост.
Ужасно хочется спать, шумит в голове. И немудре¬но: вчера ночью я дежурил по части, а день выдался такой, что я ни разу не присел. Я раздеваюсь, лезу в воду и говорю Лесовику, задремавшему в тени:
— Найди в обозе мой чемодан, открой и принеси мне пару чистого белья... Чемодан должен быть в повоз¬ке у Синькина...
Вода в Конке теплая, как парное молоко. Но все рав¬но купание освежает: уже не шумит в голове, не так хочется спать.
Я с удовольствием натягиваю на себя свежее белье и слышу за спиной недовольный тенорок лошадиного доктора Володи:
— Такую чудесную кобылку испортил! Ты, как вар¬вар, помял ей всю спину!
— Сам знаешь, какой из меня кавалерист, — усме¬хаюсь я.— А что было делать? Не мог же я бегать вдоль всей колонны на своих двоих! А кобылку ты при¬строй пока в упряжку. И заодно подбери мне пару лошадей из упряжных порезвее. Я поеду в Запорожье, на разведку. А ты остаешься за меня!
Из всего комсостава батальона налицо пока двое: я и лейтенант ветеринарной службы Володя. Так что командовать больше некому.
Я спрашиваю Лесовика:
— Ты можешь ездить верхом? По-настоящему?
Лесовик отрицательно мотает головой. Я иду к кост¬ру, вокруг которого уже звенят котелками и ложками бойцы, и повторяю свой вопрос:
— Кто может ездить верхом?
С корточек приподнимается низкорослый плотный грузин:
— Я, товарищ лейтенант! Рядовой Гургенидзе. Срочную служил в конных саперах...
— Хорошо! Иди и седлай двух лошадей. Ветфельд¬шер укажет тебе которых...
— А поесть нельзя? — спрашивает грузин. — Я с утра…
— Понял! — говорю я.— Даю на все пятнадцать минут!
Уже поздний вечер. Солнце быстро садится в плавни темнеющие слева. Мы с Шалвой Гургенидзе — бывшим конносапером — скачем по безлюдному, вымершему шоссе в Запорожье.
Я сказал лошадиному доктору, что еду в разведку. Но я не собираюсь проникать в тыл противника. Я по¬ставил перед собой задачу попроще: найти кого-нибудь чином постарше, сориентироваться в обстановке, уз¬нать, что делать дальше, куда отступать.
Мы с Шалвой Гургенидзе осторожно въезжаем в За¬порожье. Впереди темной громадой без единого огонь¬ка, без единого светлого пятнышка лежит Старый город. Хорошо еще, что ночь не пасмурная. Махровые южные звезды, мерцающие в черном небе, позволяют различать дорогу.
И тихо-тихо... В напряженной тишине, как гусеницы танков, лязгают о булыжник подковы лошадей. Если бы немцы были рядом, они давно засекли нас.
На обычно оживленной улице, ведущей к вокзалу, ни одного прохожего. Кажется, что город вымер.
Наконец недалеко от вокзала в одном из окон пер¬вого этажа я вижу слабый колеблющийся свет. Кто-то не побоялся зажечь не то свечу, не то коптилку.
Подъезжаю к окну и, нагнувшись, прямо с седла стучу в маленькое оконце прутом, заменяющим мне хлыст. Свет в окошке гаснет. Я стучу еще настойчи¬вее, так что дребезжит оконная рама.
Окно распахивается. По ту сторону подоконника — старуха с грудным младенцем на руках. Она рассказы¬вает, что немцев в городе пока не видели, что плотину взорвали около восьми часов вечера и сразу прекрати¬лась подача тока, что на левом берегу роют окопы какие-то наши части...
Вот оно, бабье радио «Сарафан»! Иной раз оно действует быстрее и надежнее, чем войсковая связь!
Я облегченно вздыхаю и трогаю повод. Мы пере¬ходим на рысь и едем в Новое Запорожье.
Примерно через полчаса мы въезжаем на широкую площадь, с которой начинается спуск к плотине Днепро¬гэса. Посреди площади маячит одинокая фигура чело¬века в каске и с винтовкой в руках.
Я подъезжаю поближе. Передо мной милиционер, пожилой, усталый человек с большими, грустно повис¬шими усами. Он освещает меня снизу карманным фона¬риком.
— Как дела? — спрашиваю я.
— Плохо! — вздыхает милиционер. — Обещали сме¬нить в восемь, а сейчас уже одиннадцать...
— И не страшно? Одному?
— А чего бояться? Внизу, у плотины — батальон НКВД. Да и плотину взорвали... Не так просто через нее перебраться...
Мы шагом спускаемся вниз. И все сильнее давит на уши ровный, монотонный гул, напоминающий рев водо¬пада. Это грохочет вода, которая рвется из водохрани¬лища сквозь искалеченное тело плотины. Неожиданно впереди возникает человеческий силуэт и раздается окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои, — отвечаю я.— Мне нужен ваш коман¬дир.
— Товарищ капитан! Тут вас требуют, — кричит часовой.
Снизу, из темноты, поднимается человек в фуражке с голубым верхом и шитой на заказ коверкотовой гимнастерке. В петлицах у него — три шпалы. «Странно, — думаю я, — звали капитана, а у этого три шпалы. Как у подполковника. Неужели диверсант?» Потом вспоминаю, что в НКВД свои знаки отличия, и успокаиваюсь.
Человек с тремя шпалами в петлицах представляет¬ся, довольно неразборчиво называет свою фамилию и сухо спрашивает:
— Чем могу служить?
Я, сбиваясь и путаясь, прошу его ввести меня в об¬становку, посоветовать, что мне делать. Он недовольным тоном человека, оторванного от срочного дела, отве¬чает:
— К сожалению, ничем помочь не могу. Знаю толь¬ко, что наш батальон занимает оборону у моста, плоти¬ны и речного порта. Ниже по течению, в районе Дубовой рощи, закрепился 965-й полк майора Отрищенко. А между нами почти десять километров оголенного, никем не прикрытого берега. Я послал туда отделение своих ребят. Пусть жгут костры, пусть постреливают... Может быть, удастся обмануть немцев. На их месте я бы с ходу форсировал Днепр...
Человек в коверкотовой гимнастерке подносит руку к козырьку и растворяется в темноте. Он ясно дает по¬нять, что делать мне здесь больше нечего...
Можно сказать, что я только зря потратил время. Д меня ждут раненые, которых надо куда-то пристро¬ить. Меня ждет обоз, который необходимо вывести в ка¬кой-то неведомый мне сборный пункт...
Мы с Шалвой скачем в Григоровку. Однако там, где несколько часов назад стояли повозки, паслись кони и отдыхали мои люди, никого нет. Посреди луга по-прежнему дымит костер. А возле него, морщась от едкого дыма, исторгаемого сырым тальником, сидит Лесовик. Увидев меня, он вскакивает и радостно кричит:
— Товарищ лейтенант! Наконец-то! Я уже поду¬мал...
— Докладывайте! — перебиваю я.— Что произо¬шло? Где остальные?
— Да тут без вас побывал какой-то чин из штаба ди¬визии. Приказал отступать в Новониколаевку, а сам поскакал куда-то дальше. Лошадиный доктор повел колонну, а меня оставил ожидать вас...
Тут Лесовик делает важное лицо, достает из брюч¬ного кармана бумажку, разворачивает ее и громко читает вслух:
— Маршрут движения: Камышеваха, Новоивановка, Ясная Поляна, Новониколаевка.
— Молодец! — говорю я.— Залазь-ка на лошадь позади Гургенидзе и поехали!
Колонну я догоняю на рассвете 19 августа, на выезде из Новоивановки. Лошадиный доктор Володя доклады¬вает мне, что оставил раненых в Камышевахе, и теперь в моем подчинении семьдесят четыре лошади, тридцать шесть повозок, двадцать девять ездовых, два санин¬структора, один старшина и один ветфельдшер. Он всегда начинает доклад с лошадей, этот милый и юный Володя...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.55.35 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ОСТРОВ ПЕСЧАННЫЙ
1
Батальон возвращается в Запорожье.
Колонна повозок и двуколок растянулась на добрый километр. Бодро шагают отдохнувшие и отоспавшиеся люди, то и дело норовят перейти на рысь сытые и застоявшиеся кони. Ночью прошел небольшой дождь, но уже подсохло, и над колонной висит пыль, поднятая сотнями сапог, колес и копыт...
Всего восемь дней простояли мы в посадке под Новониколаевкой, и за это время вновь возродился наш са¬перный батальон. Он не только пополнился личным сос¬тавом, но и получил новое оружие, снаряжение, шанце¬вый инструмент и транспортные средства. Сначала при¬была маршевая рота из Донбасса — полторы сотни веселых, острых на язык шахтеров. За ней — около сот¬ни хмурых мужичков 1895 года рождения и старше, мобилизованных в хуторах вокруг Гуляй-Поля. А затем пограничники из загранотряда привезли три десятка бойцов из прежнего состава батальона. Эти после боя в Кичкасе разбрелись по степи и шагали куда глаза глядят, пока их не остановили...
Теперь мы не испытываем недостатка в оружии. Всему комсоставу выдали пистолеты ТТ или новенькие офицерские наганы. Кроме того, все командиры рот, ко¬мандиры взводов и некоторые сержанты получили авто-маты ППШ. Весь рядовой состав вооружен либо трех¬линейками, либо самозарядными винтовками Тока¬рева.
Правда, мне уже приходилось слышать, что в пехоте «токаревку», имеющую красивый кинжальный штык, называют оружием для парадов. И мы с новым ротным Сергеевым решили сами разобраться в этом, ознако-миться с новым стрелковым оружием поближе. Пошли в степь и выпустили по мятому котелку четыре обоймы.
СВТ (самозарядная винтовка Токарева) разочаро¬вала нас. Из-за слабости возвратной пружины затвор перемещался в крайнее заднее положение очень резко. А недоработка в конструкции извлекающего механизма приводила к тому, что извлекатель срывал шляпку гильзы. Таким образом, сама гильза, раздавшаяся пос¬ле выстрела, оставалась в патроннике. И тогда — а таких случаев в наших пробных стрельбах было три или четыре! — приходилось шомполом, через ствол, выкола¬чивать стреляную гильзу...
Пополнилась и материальная часть батальона. Мы получили двадцать новых лошадей, два десятка пово¬зок и двуколок, две походные кухни, сотни лопат, кирок, топоров и другой инструмент.
Впереди в степи маячит пара всадников. Это — па¬ре походное охранение. Во главе колонны на отобран¬ной у меня кобылке едет комбат. Ворон вернулся в батальон на третий день после боя в Кичкасе. Говорят, что он два дня писал объяснения не то в штабе диви¬зии, не то в особом отделе. Я думаю, что это просто слухи. Вернее всего, комбат «выбивал» в штабе людское пополнение и матчасть.
Теперь при встречах со мной комбат больше не за¬икается о трибунале и оставленных врагу минах. Да и что значат полторы тысячи мин в сравнении с теми потерями, которые понес батальон? Ворон оставил на правом берегу Днепра пять шестых личного состава.
До сих пор ничего не известно о комиссаре. Не по¬кинула тяжелораненых и не ушла из овощехранилища батальонный врач Анна Федоровна. Сложили головы или попали в плен мои однокашники Бессаев и Осипов. Не успели переправиться на левый берег Днепра начхим Костя Рыбкин, помощник начальника штаба очкас¬тый Вассерманн, политрук Рыбальченко и многие дру¬гие командиры.
Из командного состава уцелели только Ворон, на¬чальник штаба Ситников, начальник боеснабжения За¬харович, шустрый толстячок начфин, лошадиный док¬тор Володя, я и Брезнер.
Борису Брезнеру, как и мне, пришлось здорово по¬бегать. В ночь на 18 августа он с одним из своих взво¬дов оборудовал командный пункт 963-го полка. А на рассвете, когда немцы атаковали позиции полка, о возвращении в Кичкас, в расположение своего баталь¬она, нечего было и думать. Любой отход в тыл был бы расценен как малодушие, как проявление паникерства.
И Борис разместил своих саперов, вооруженных одними лопатами, в траншеях обороняющегося полка.
А потом, когда полк дрогнул и начал откатываться под напором гитлеровских танков, вместе со всеми по¬бежал и Борис.
— А что оставалось делать? — прямо глядя мне в глаза, спрашивает Брезнер. — У меня в кобуре был фла¬кон «Тройного» одеколона. С таким оружием на танк не бросишься...
К концу дня, незадолго до того, как была взорвана плотина Днепрогэса, Борис оказался на южной оконеч¬ности острова Хортица. Вокруг него, ожидая решений, стояли пять или шесть бойцов саперного взвода. И тут Борису повезло. Выручили, спасли от неминуемого пле¬на запорожские мальчишки из секции «Юный моряк» при лодочной станции «Динамо». Отважные ребята, рискуя жизнью, сели на весла учебных шлюпок и ялов и начали перевозить в Запорожье бойцов и команди¬ров, скопившихся на южном мысу острова Хортица.
Бориса уже вызывали в особый отдел. Там ему за¬дали всего два вопроса:
— Почему бежал сам? Почему не остановил бегу¬щих?
Однако Бориса, как я понял, гнетет не страх нака¬зания, не перспектива предстать перед трибуналом. Его мучает другое: а может быть, действительно можно было остановить необстрелянных и безоружных людей, захваченных вихрем всеобщей паники? Может быть, ему просто не хватило командирских качеств? А если бы ему удалось остановить своих саперов? Что бы это дало? А вдруг опомнились бы пехотинцы, в руках у которых все же были винтовки?..
— Плюнь ты на все это, — говорю я.— Не ты один бежал...
Надо же как-то успокоить человека, в честности и смелости которого я не сомневаюсь.
Есть еще одна новость. Из отдела кадров штаба армии прибыло три новых ротных командира: два стар¬ших лейтенанта из запаса и младший лейтенант — кадровик. А нас с Брезнером потеснили: мы, как и по¬ложено выпускникам училища, стали командирами взводов.
Но я, в общем, доволен. Моим ротным назначен младший лейтенант Сергеев — добродушный, похожий на штангиста-тяжеловеса парень лет двадцати восьми. У него уже есть боевой опыт. Будучи старшиной-сверхсрочником, он воевал под Халхин-Голом. И воевал, должно быть, неплохо: на мощной груди младшего лейтенанта матово поблескивает медаль «За отвагу».
С таким я быстрее найду общий язык, чем с каким-нибудь инженером-строителем, призванным из запаса.
Сейчас мы вдвоем едем впереди ротной колонны. Подо мной крупный гнедой жеребец по кличке Бедуин. Вы видали когда-нибудь в цирке лошадей, на спину ко¬торых, как на платформу, вскакивает по шесть—восемь гимнастов? Так вот у Бедуина спина ничуть не меньше. По-лошадиному жеребец — не первой молодости. Ему около десяти лет. Но это заслуженный боевой конь, прежде он ходил в уносе артиллерийского орудия, был ранен в круп, вылечен и возвращен в строй. Лошадиный доктор Володя специально подобрал Бедуина для меня.
— Этому ты спину не повредишь, — сказал он. — Будешь ездить как на кровати...
Он никак не хочет простить мне неумелое обраще¬ние с изящной, тонконогой кобылкой, которой теперь завладел Ворон.
2
Запорожье просто не узнать! Оно ничем не напоми¬нает тот вымерший и погруженный в темноту город, который я дважды пересек в ночь с 18 на 19 августа.
Тротуары заполнены прохожими. Спешат куда-то по своим делам пожилые мужчины в спецовках, дородные украинские матроны с кошелками в руках, шустрые де¬вушки в ярких летних платьях. По проезжей части время от времени проскакивают «эмки», полуторки и «ЗИСы». Работают столовые, палатки и ларьки.
На улице Карла Либкнехта за оградой детского са¬да звонко звучат голоса ребят. Напротив, у кассы кинотеатра «Гигант», выстроилась жиденькая очередь. А на дверях фотографии, что наискосок от кинотеатра, седой старик навешивает табличку с мирной, будничной надписью «Обеденный перерыв».
И даже не верится, что рядом, на том берегу Днепра и на острове Хортица, стоит враг. Но о присутствии немцев напоминает артиллерийский обстрел. Не знаю уж, из каких орудий гитлеровцы ведут огонь, но через равные интервалы в десять—двенадцать минут над го¬родом повисает очередной «чемодан». Тяжелый сна¬ряд, буравя воздух, не визжит, не воет, а басовито сто¬нет:
«О-ох! О-ох! О-ох!»
Потом ветер приносит отдаленный звук разрыва.
Немцы не обстреливают жилые кварталы Старого города. Они сосредоточили огонь на северо-восточной части Запорожья, где расположен крупнейший метал¬лургический завод. Ежедневно десятки тяжелых снаря¬дов падают на территорию «Запорожстали», а там круг¬лые сутки идет демонтаж оборудования и отправка его на восток. Железнодорожный батальон еле успевает ла¬тать подъездные пути, разрушаемые артобстрелом. А взвод Бориса Брезнера обезвреживает неразорвавшиеся фугасные снаряды. К счастью, взрываются не все «чемоданы». То ли угол падения слишком тупой и часть снарядов приземляется плашмя, то ли качество голо¬вок у них не ахти...
По ночам в затемненных домах запорожцев ярко горят электрические лампочки. Несколько дней назад начали подавать ток из Донбасса.
Многое в городе напоминает о взрыве плотины Днеп¬рогэса. Особенно в прибрежной части, там, где прокати¬лась волна внезапного половодья, вызванного взрывом. Повсюду можно встретить вырванные с корнем деревья, поваленные заборы, остатки развороченных сараев, за¬топленные погреба и подвалы.
А рядом с Дубовой Рощей прямо на трамвайных путях лежит на боку катер. И не какой-нибудь прогу¬лочный катерок, а настоящее речное судно водоизмещением двести — двести пятьдесят тонн! На прибрежных улицах и в садах можно видеть лодки: рыбачьи бар¬касы, самодельные плоскодонки, изящные ялики и шлюпки со спасательной станции. То ли занесло их сюда лихим половодьем, то ли прямо здесь, почти в центре города, высаживались с них бойцы, успевшие переправиться с острова Хортица.
Я ежедневно езжу через Старый город в инженер¬ную разведку. Иногда делаю короткие остановки. Вот и сегодня, поравнявшись со зданием телеграфа на ули¬це Михайловича, соскакиваю с Бедуина, небрежно бро¬саю повод на седло и взбегаю на крыльцо. За жеребца- ветерана я спокоен: он не убежит и не будет метаться, как собака, потерявшая хозяина. Он будет стоят не¬подвижно, как афишная тумба, как монумент. И только когда я снова появлюсь на крыльце, он насторожит уши, пожует круглыми, мшистыми губами и вяло махнет хвостом...
В пустом зале телеграфа я быстро заполняю бланк, протягиваю его девушке по ту сторону барьера. Она прочитывает текст телеграммы, поднимает на меня покрасневшие от бессонницы глаза и вдруг тоненько смеется. «Чего тут смешного?» — думаю я и строго сдвигаю брови.
Текст телеграммы гласит:
«ЖИВ НЕВРЕДИМ УЧАСТВУЮ БОЯХ ЛЕЙТЕ¬НАНТ ОСИН».
Семь лет спустя я приеду в отпуск во Владиво¬сток, найду в шкатулке у матери рядом с похоронкой семь или восемь телеграмм, посланных из Запорожья, и буду хохотать и кататься по дивану. Неужели я когда- то был таким важным и наивным?
Если меня спросить, что больше всего угнетает меня в эти дни, то я отвечу двумя словами: «Вынужден¬ная бессоница».
Я катастрофически не высыпаюсь.
Наш батальон стоит в поселке Димитрова. По су¬ществу, никакого поселка нет, а есть одна довольно длинная улица, состоящая из одинаковых домиков-коттеджей. Вокруг каждого домика — небольшой фрукто¬вый сад. Здесь во времена строительства «Запорож¬стали» жили иностранные специалисты. А сейчас в поселке проживает заводская интеллигенция: начальни¬ки цехов, инженеры, конструкторы, мастера...
Впрочем, мужчин в эти дни здесь почти не видно. Од¬ни круглыми сутками пропадают на заводе, а другие уже уехали на восток в эшелонах с демонтированным оборудованием.
От поселка Димитрова до берега Днепра, до передо¬вой линии нашей обороны, — путь неблизкий. Особенно если надо ехать на фланги. А я ежедневно четырежды преодолеваю это расстояние.
Вот как обычно проходит мой день.
В седьмом-восьмом часу утра мой взвод возвра¬щается в поселок с ночного минирования. Я даю коман¬ду почистить оружие, запотевшее от росы, и помыться до пояса. Затем веду взвод завтракать и завтра¬каю сам. После этого бойцы вповалку ложатся на пол в двух коттеджах, занятых взводом, и почти тут же помещение наполняет дружный и сокрушительный сол¬датский храп.
А я сажусь за письменный стол владельца коттеджа и начинаю колдовать над кроками. Так в инженерных войсках называют глазомерные чертежи местности. На своих кроках я рисую минное поле, обозначаю его раз¬меры и стрелками «привязываю» поле к ориентирам: «на юго-восток — одинокое дерево — 250 метров, на за¬пад — берег Днепра — 60 метров, на северо-восток — заброшенный сарай — 130 метров».
Беда в том, что эти простенькие чертежи отнимают у меня уйму времени. Их надо готовить в трех экзем¬плярах. Один из них уйдет в штаб дивизии, другой — в штаб полка, на участке которого поставлены мины, а третий останется у нашего начштаба. Иначе нельзя! Командование должно точно знать расположение мин¬ных полей.
Хорошо еще, что в доме инженера Брусько, где я по¬селился, сохранилась готовальня, запас мягких каран¬дашей и плотной бумаги, похожей на ватман. Это облег¬чает мою работу. Хозяин готовальни уже на Урале, откуда шлет телеграммы, а всем необходимым для ра¬боты меня снабдила его дочь Женечка — миловидная двадцатилетняя студентка. Женечка часто порхает вокруг меня и строит глазки. Но мне не до любовных интрижек. Мне бы поспать!
В одиннадцать утра я укладываю кроки в планшет¬ку и шагаю в штаб батальона. Здесь уже собрались командиры рот и командиры взводов, выполнявших ноч¬ные задания. Они поочередно докладывают начальнику штаба о сделанном. Доходит очередь и до меня. Я го¬ворю о месторасположении минного поля, о количестве поставленных мин, о потерях в личном составе и вру¬чаю капитану Ситникову свои кроки. Он с удовольстви¬ем щелкает пальцем по бумаге и говорит:
— Молодец! Аккуратист! Такие кроки не стыдно послать и в Генеральный штаб!
У меня от похвалы вспыхивают уши.
А капитан Ситников уже дает задание на следую¬щую ночь. Он тычет пальцем, перемазанным чернила¬ми, в разостланную на столе карту и скороговоркой бубнит:
— Третья рота — в распоряжение командира 961-го полка! Будете оборудовать пулеметные гнезда, КП и НИ! Детали согласуйте на месте с начальником штаба полка. Вторая рота — в распоряжение командира 963-го полка. Будете удлинять ход сообщения, ведущий от берега Днепра к плавням западнее Николаевки. Детали согласуйте с командиром батальона. Первая рота — в распоряжение начальника инженерной служ¬бы дивизии. Продолжите отрывку щелей-укрытий для личного состава штаба...
Батальон в основном занят отрывкой и оборудова¬нием различных фортификационных сооружений: пулеметных точек, командных и наблюдательных пунк¬тов. И только два взвода — мой и Брезнера — ведут установку мин на самых опасных участках, там, где немцам легче переправиться через Днепр. Или там, где берег не имеет сплошной линии окопов и перекрывается лишь фланговым огнем. Полоса обороны дивизии рас¬тянулась на двадцать с лишним километров, и таких «прорех» в ней хоть отбавляй!
Работы минерам хватает.
После короткого инструктажа в штабе я отправля¬юсь в инженерную разведку. Если предстоят работы в черте города, то я беру с собой ординарца, и мы идем пешком. На дальние расстояния езжу верхом. Но мой Бедуин на редкость упрям и нетороплив. Его с трудом можно заставить бежать рысью. А о галопе и мечтать нечего! Только один раз мой ветеран проявил резвость. Несколько дней назад мы пересекали боль¬шую, покрытую песком поляну в плавнях. Немцы засек¬ли нас и бросили наугад три или четыре мины. Вот тут- то жеребец прижал уши, закусил удила и яростно заработал всеми четырьмя...
Теперь моя задача состоит в том, чтобы добраться до передовой, найти нужного пехотного командира и согласовать с ним расположение будущего минного поля. Иногда командиры стрелковых батальонов не ос¬меливаются принять самостоятельное решение, и тогда приходится ехать в штаб полка.
Закончив формальности, я осматриваю будущее минное поле, определяю его границы, конфигурацию и количество потребных мин, шагами измеряю расстояние до одиноких деревьев, телеграфных столбов, разру¬шенных сараев и других ориентиров. Ведь это можно сделать только при дневном свете. И я хожу по голому, как пляж, берегу, перед окопами пехоты и на виду у противника. С той стороны иногда лениво пострели¬вают.
Зачастую я отчетливо слышу свист пуль. А вот вздыбленных фонтанчиков песка, которые так часто можно видеть ныне в кино, я не вижу. И я твердо убежден, что это — эффектная выдумка киношных пиротех¬ников.
Перед заходом солнца возвращаюсь в поселок и наскоро ужинаю. А если меня не накормили в пехоте, то заодно и обедаю. Тем временем мои бойцы под наблюдением сержанта Коляды грузят на повозки мины, взрыватели, капсюли-детонаторы, лопаты и трассиро¬вочные шнуры.
Порой, если в запасе есть двадцать—тридцать ми¬нут, мне удается вздремнуть, но такая удача выпадает очень редко. Наконец все приготовления закончены — и взводная колонна трогается в путь. Дорога к берегу Днепра занимает иногда час-полтора, чаще всего око¬ло четырех часов. Ведь оголены, как правило, фланги нашей обороны.
О том, как работают минеры ночью, я уже расска¬зывал. Поэтому повторяться не буду. Добавлю только, что редкая ночь обходится без потерь. Противник, заме¬тив какое-то подозрительное движение на нашем берегу, устраивает короткий артналет по заранее пристрелянно¬му квадрату. 13 течение пяти, а зачастую и десяти минут вокруг нас, уткнувших лица в песок, рвутся мины или снаряды. В таких случаях у нашего санинструктора Маши появляется срочная работа.
Бывает — чего греха таить, — что саперы сами под¬рываются на собственных минах. А причины тут разные: и слабая специальная подготовка, и излишняя само¬уверенность, и, наоборот, трусость и нерешительность. Если в руках у человека взрывается противопехотная мина, то он остается обычно без кистей рук и без глаз, если только взрыватель — то без пальцев...
Перед рассветом над Днепром поднимается густой туман. Я еще раз обхожу границы минного поля, про¬веряю, насколько хорошо замаскированы и упрятаны в песок сотни коварных деревянных коробочек, начи¬ненных толом. А бойцы снаряжают повозки в обратный путь: на одну из них грузят инструмент и неиспользо¬ванные мины, на другую Маша укладывает раненых. Если есть убитые, то я сдаю их медикам стрелковых частей, а документы забираю с собой...
А в поселке все повторяется: чистка оружия, утрен¬ний туалет, завтрак — и я снова сажусь за осточертев¬шие кроки.
Когда же наконец я высплюсь?
3
Сегодня что-то новое. Сегодня вместе со мной на разведку едет майор Лобанов.
Теперь майор Лобанов потеснил в моем сердце Во¬рона, готового при любых обстоятельствах свалить свою вину на подчиненных. Моим кумиром стал начальник инженерной службы дивизии.
Майор Лобанов довольно часто бывает на инструк¬тажах командного состава в нашем батальоне. Обычно он скромно сидит в углу, предоставив полную свободу действий комбату или начальнику штаба. В конце со-вещания он встает и говорит самое большее пять минут. И все точно, все кратко, все умно. Ни одного лишнего слова!
Я любуюсь им. Сразу видно, что перед вами не только отличный специалист и знаток инженерного де¬ла, но и широко образованный, эрудированный, хо¬рошо воспитанный человек. Он не бубнит себе под нос, как капитан Ситников, и не дергается, не мечется по комнате, как наш комбат. Говорит он, пожалуй, даже тихо, но от него исходит сила и уверенность.
Может быть, сказывается порода или семейные тра¬диции. Отец майора — бывший полковник царской рус¬ской армии — сейчас преподает в военной академии. Да и сам майор готовился к экзаменам в академию Гене¬рального штаба, но помешала война.
К самым младшим в батальоне — ко мне и Брезнеру — Лобанов относится с нескрываемой симпатией, по- отцовски. Мы к нему — с восхищением и сыновней пре¬данностью. А в общем-то по возрасту Лобанов нам в отцы не годится: ему всего тридцать один год.
...Его убьют в полдень 6 сентября во время перепра¬вы на остров Хортица. Десятикилограммовая бомба, сброшенная со «штукаса», угодит прямо в лодку, и взрыв отбросит майора, сидящего на корме, далеко назад. Его подберут бойцы с лодки, идущей следом. И тогда окажется, что у Лобанова нет правой ноги. Он Умрет на хортицком берегу в тени Дурной Скалы. Умрет от потери крови. О его смерти мне сообщат несколько часов спустя. Но мне будет некогда грустить и печалиться, некогда оплакивать старшего друга. Я буду на брюхе ползать из воронки в воронку и искать лучшие подходы к мосту, который надо взорвать. И ничего, кроме этого проклятого моста, меня интересовать не будет...
Но пока ни я, ни майор Лобанов не знаем, что ждет нас впереди. В пятнистых плащ-палатках и касках, с ав¬томатами на груди мы стоим в помещении штаба и смотрим на мутные оконные стекла. С утра зарядил мел¬кий нудный дождь.
— Это хорошо! — говорит майор. — Это нам на ру¬ку. Хуже будет, если дождь перестанет...
В плавнях мы привязываем лошадей к деревьям, находим командира стрелковой роты и вместе с ним идем к берегу. Там, где к Днепру почти вплотную при¬мыкают низкорослые ивы, останавливаемся.
— Смотри, Володя! — говорит майор. — Видишь?
Я смотрю. Сквозь густую пелену дождя еле просту¬пают очертания небольшого островка. Больше ничего примечательного нет.
— Это остров Песчаный, — продолжает Лобанов. — Длиной он около ста пятидесяти метров, шириной — не больше пятидесяти. Посреди острова проходит дюна высотой полтора-два метра. Но не это главное. От острова до правого берега всего сорок метров. И здесь находится то ли природная, то ли сооруженная давным-давно гребля. Так по-местному называется каменная гряда, соединяющая остров с берегом. Здесь глубина не превышает шестидесяти сантиметров, и по гребле легко перебраться на остров вброд. А немцы, представь себе, совсем обнаглели. Они раздеваются до трусов, перехо¬дят на остров и, прячась за гребнем дюны, загорают, как на курорте...
— А позавчера, — включается в разговор командир стрелковой роты, — два ганса улеглись на ближнем к нам берегу, по эту сторону дюны. И надо же, как раз в это время в расположение роты прибыл комдив и увидел такую картину. Он приказал обстрелять остров из ручных пулеметов, поскольку «станкачей» у меня нет. Но мы зря потратили патроны. Немцы улизнули за дюну и продолжали загорать...
Молоденький лейтенант ладонью отирает с лица капли дождя и замолкает. В глазах у майора вспыхивают искорки интереса, он понимает, что ротный замолк не случайно, и спрашивает:
- А дальше?
- А дальше полковник окончательно рассвирепел. Я говорит, не могу снимать артиллерию с более важных участков. Но я проучу этих самоуверенных нахалов! Я приготовлю им хорошенький сюрприз!
__ Теперь ты все понял, — говорит Лобанов. — Это, личное задание комдива. Сегодня же ночью, если не перестанет дождь, ты переправишься на остров и поставишь перед греблей несколько десятков мин. Надо только, чтобы немцы ничего не засекли. Сюрприз дол¬жен остаться сюрпризом!
Майор оборачивается к ротному и спрашивает:
— Лодки у вас есть?
— Есть, — отвечает лейтенант. — Стоят в кустах две старые лайбы. Боюсь, что рассохлись...
— А вы их подлатайте. Проконопатьте, — тоном, не терпящим возражений, говорит Лобанов. — Найдите весла. И к двадцати ноль-ноль выделите отделение стрелков с ручным пулеметом. Пусть переправятся на остров и прикроют саперов во время работы. Так будет спокойнее. Ответственный за операцию — лейтенант Осин!
Мы возвращаемся к лошадям. Дымящийся паром Бедуин на этот раз энергично машет хвостом. Он пони¬мает, что мы возвращаемся домой, где его ждет крыша над головой и полная кормушка овса.
А у меня на душе муторно. Конечно, личное задание комдива — большая честь. Но... Если немцы обнаружат нас у себя под носом, то ни один не уйдет живым!
К ночи дождь усиливается. Крупные холодные кап¬ли барабанят по кустам и деревьям, по моей плащ-па- латке, по днищам двух перевернутых лодок. Это боль¬шие четырехвесельные баркасы, которыми до войны пользовались местные рыбаки.
— Сейчас подойдут, — говорит, поеживаясь от сы¬рости, командир стрелковой роты Кристич. — Я вернул их и приказал сдать документы, письма и фотографии старшине...
Мы терпеливо ждем стрелков, выделенных в прикры¬тие. Монотонное шуршание дождя по листве нарушает лишь покашливание за моей спиной. Там в кустах устро¬или перекур мои саперы.
Наконец где-то рядом раздается звук шагов, и из темноты появляется грузная фигура. Плотный, коренастый человек подносит руку к капюшону плащ-палатки и докладывает:
— Первое отделение второго взвода прибыло в ваше распоряжение! Командир отделения сержант Вахненко.
Я подхожу поближе и вижу круглое бабье лицо, на котором тревожно бегают маленькие плутоватые глазки Лицо мне не нравится.
— Хорошо! — говорю я сержанту. — Постройте сво¬их людей вон там.
Потом оборачиваюсь к кустам и кричу:
— Коляда! Выводи людей строиться!
Раздается топот, треск ветвей, шорох задубевших от дождя плащ-палаток, и в двадцати шагах от меня выстраиваются две шеренги. В первой — стрелки, во второй — мои саперы. Я обхожу строй. Мне не нравится экипировка охранения. Если мои саперы сплошь облачены в плащ-палатки и сапоги, то пехо¬тинцы стоят передо мной в насквозь промокших гим-настерках, в ботинках с обмотками. Выделяется только сержант Вахненко: на нем плащ-палатка и добротные яловые сапоги. Сразу видно, что сержант из тех, кто умеет устраиваться. И снова во мне вспыхивает не¬приязнь к этой сытой бабьей роже. Усилием воли я подавляю раздражение и обращаюсь к Кристичу:
— Лейтенант! А нельзя ли послать кого-нибудь за плащ-палатками или — на худой конец — за шине¬лями?
— Чего нет, того нет! — разводит руками ротный. — Пока не подвезли. Совсем забыли о нас интенданты!
Мда! Мои люди вернутся с задания под крышу, ус¬пеют отогреться и обсушиться, а пехотинцы снова воз¬вратятся в сырые, вырытые в песке окопы. Стихотворцы любят расписывать удаль русского солдата. А по-моему, его главное качество — это безграничное терпение, ко¬торым не обладает никто другой...
Я взял с собой восемь человек. Столько же отбираю из пехоты, а троих — самых высоких и тяжелых — от¬правляю в расположение роты. С крупными людьми всегда больше шуму, да и лишний груз в лодке ни к чему. Чем глубже сидит лодка в воде, тем меньше ее скорость.
Теперь надо провести инструктаж, и я еще раз повторяю то, что говорил саперам в поселке:
___ В пути и на острове никакого шума! Не разговаривать, не кашлять, не чихать и не щелкать затворами! Не курить! В случае ранения — не кричать, не стонать! Ни одного раненого я на острове не оставлю. Вопросы есть?
Вопросов нет. Мы переворачиваем лодки, сталкива¬ем их в воду. Затем вставляем обмотанные мешковиной весла в уключины, смазанные постным маслом, которое я выпросил у повара.
На передней лодке иду я с отделением стрелков. С кормы с трудом различаю сержанта Вахненко, кото¬рый пристроился на носу с ручным пулеметом. На второй лодке — сержант Коляда с саперами. Там же два мешка с минами и цинки из-под патронов с заранее подготовленными взрывателями. Все это надежно прикрыто брезентом.
— Берите правее, — командую я гребцам.— Иначе мы выскочим не на остров, а прямо в лапы к немцам!
Погода — хуже не придумаешь! По Днепру идет рябь, и маленькие злые волны свирепо лижут борта лодки. Ветер бьет прямо в лицо, и по моей груди, несмотря на плащ-палатку, уже скользит холодная струйка. Стрелки, сидящие спиной к ветру, отогревают дыханием застывшие руки, растирают озябшие лица. Тепло только гребцам: от их спин поднимается пар.
Наконец лодка с протяжным скрипом врезается в прибрежный песок. Я веду охранение к гребле. Пере¬кат в кромешной тьме нахожу только по слуху. Вода в этом месте журчит и всплескивает погромче.
Еще раз шепотом предупреждаю пехотинцев:
— Стрелять только в том случае, когда отчетливо увидите человеческие фигуры. И соблюдать полную ти¬шину!
Располагаю стрелков полукругом в пяти-шести ша¬гах от воды, в том месте, где гребля выходит на берег. Прямо в створе переката устанавливаю ручной пуле¬мет. Бойцы неохотно ложатся на мокрый песок, а я иду к своим.
Расторопный сержант Коляда уже организовал от¬рывку лунок для мин. И место выбрал правильно: мины в четыре ряда лягут под западным склоном дюны — именно там, где привыкли загорать непрошеные любители солнечных ванн.
Для того чтобы поставить восемьдесят мин, у нас уходит около часа. Я приказываю своим «старичкам» собрать инструмент и двигаться к лодкам, а сам иду снимать прикрытие.
Но что это? Там, где я всего час назад оставил охранение, нет ни души. Кричать нельзя, и я осторожно об хожу весь берег. Повсюду пусто и тихо. Неужели немецкие разведчики отважились на поиск и захватили охранение? Но бесшумно можно взять одного, от силы двух «языков». А тут целое отделение с ручным пуле метом в придачу... В данном случае без шума и без паль бы не обойтись!
Иду к кустам, расположенным на южном мысу острова, и вдруг слышу прерывистый шепот. Вытаскиваю из-под плащ-палатки автомат, нащупываю пальцем спусковой крючок и раздвигаю кусты. Передо мной — четверо насмерть перепуганных стрелков из охране¬ния.
— В чем дело? Почему бросили позиции? — злым шепотом спрашиваю я.
С земли поднимается низкорослый боец-армянин в гимнастерке без петлиц. Он оглядывается по сторонам и шепчет:
— Они ушли...
— Кто ушел?
— Сержант Вахненко и с ним еще трое...
— Куда ушли?
— К немцам... Туда... Прямо по воде...
— А оружие?
— Бросили... Мы подобрали... Вот тут три винтовки и пулемет...
Армянин раздвигает кусты, и я вижу винтовки, пулемет и две коробки с пулеметными дисками.
Мне все ясно! Раздумывать тут нечего. И я командую:
— Взять с собой все оружие! И за мной — бегом марш!
Молодец все-таки сержант Коляда! Маленький, не¬взрачный, но всегда знает, что надо сделать в данный момент. Он уже успел спустить лодки на воду, развернуть их и рассадить по местам гребцов. Теперь Лесовик и Непейвода, стоя по пояс в воде, удерживают баркасы на плаву. Остается только вскочить в лодку.
Я плюхаюсь на корму и командую гребцам:
__ А ну, братцы, навались на весла! Иначе нас сейчас накроют...
Баркасы срываются с места, и тут же мои последние снова заглушает грохот разрыва. За первой миной следует вторая, третья... По острову прокатывается гул, похожий на раскат грома: рвутся мины, выпущенные противником, детонируют наши «противопехотки». За моей спиной то вспыхивает, то гаснет зарево, справа от лодок — метрах в пятидесяти — вздыбливаются не¬сколько фонтанов.
Гребцы что есть силы налегают на весла, и мы быстро выходим из зоны минометного обстрела. Но тут, отсекая нас от своих, с того берега, справа и сле¬ва, начинают бить два крупнокалиберных пулемета. Однако пули свистят где-то над нашими головами.
На берегу меня радостно встречает молоденький рот¬ный:
— Ну как? Все в порядке?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.56.06 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| — В порядке, да не совсем, — хмуро отвечаю я, — Четверо твоих ушли к немцам...
— Как это ушли?
— Очень просто! По гребле!
У лейтенанта Кристича отваливается челюсть. Но надо отдать ему должное: он быстро приходит в себя и обрушивается на армянина, оказавшегося рядом:
— Амбарцумян? А вы? Вы почему не стреляли по предателям? Вы же видели?
Амбарцумян вздыхает, смотрит на меня, мнется и вдруг выпаливает:
— Нельзя было! Этот лейтенант приказал, чтобы тихо...
Кристич явно раздосадован. Он убежден, что я под¬вел его своим дурацким приказом о звукомаскировке. Но при чем тут я? Разве я мог предвидеть такой поворот событий?
Лейтенант поворачивается ко мне спиной и спраши¬вает у оторопевшего Амбарцумяна:
— А оружие?
— Оружие они оставили... Мы привезли...
— И то хорошо, — говорит Кристич.
«Хорошего тут мало, — думаю я.— Пойдешь под трибунал! Как пить дать! Надо же знать, кого посылать на такие дела».
Я трижды перетряс свой взвод, прежде чем подобрал, восьмерых самых надежных. А он? И я невольно вспомнил сержанта Вахненко, его наглую морду и бегающие глазки...
4
Слава богу! Наконец-то нам дали одну ночь для отдыха! Сегодня мы на передовую не идем!
До обеда взвод отсыпался, а я чертил кроки. Поел» обеда старшина повел всю роту в баню, а я реши, отоспаться. Конечно, не мешало бы помыться, но так хочется спать, что глаза слипаются. Ладно, помоюсь как-нибудь потом...
Однако поспал я всего четверть часа. Неугомонны! Ворон и тут нашел мне работу. Он вызвал меня в штаг, и послал в Зеленый Яр, в 709-й автобат. Надо было договориться о том, чтобы нам выделили два «ЗИСа» для подвозки мин с тылового склада 12-й армии. Само собой разумеется, что заявку в автобат мог отнести посыльный, но Ворон считает, что это несолидно, что нужно налаживать контакты на более высоком уровне А я подумал о том, что моя засаленная гимнастерка и по-детски оттопыренные уши вряд ли произведут должное впечатление на командира автобата.
В Зеленый Яр я отправляюсь пешком, налегке. Мне уже надоело обнимать ногами бочкообразную спину Бедуина.
Вопреки ожиданиям, я быстро улаживаю в автобате все дела, оформляю письменную заявку и направляюсь в штаб дивизии, разместившийся в том же поселке. Я очень хочу повидать Лобанова.
Майора я нахожу в небольшой комнатушке за дверью с надписью «Инженерная служба». Он сидит за столом и что-то пишет. Я вытягиваюсь на пороге, под¬ношу руку к пилотке и щелкаю каблуками:
— Разрешите войти?
Майор смотрит на меня все еще отрешенным взгля¬дом, но тут же широко улыбается:
— А, Володя! Здравствуйте и проходите. Что при¬вело вас ко мне?
— Да вот, — мямлю я.— Был рядом, в автобате…
По пути решил заглянуть к вам... Может быть, у вас есть какие-нибудь инструкции, какие-нибудь распоряжения комбату... Я мог бы попутно прихватить...
__ Не хитрите, Осин! — майор откидывается на спинку стула и улыбается еще шире. — У вас это не получается. Хотите, я скажу, зачем вы пришли? Вы пришли разузнать, как расценивает полковник Немерцалов вашу вылазку на остров? Не так ли?
Так!
Ну ладно! Только это строго между нами... Ком¬див очень недоволен тем, что в дивизии появились перебежчики. Это ЧП, и о нем надо обязательно доло¬жить в штаб армии. И приятного для полковника здесь мало. А к саперам, как я понимаю, у него пре¬тензий нет...
— Как это нет! Сюрприза-то не получилось! Про¬тивник наверняка знает, чем мы занимались на острове. Выходит, что я зря рисковал людьми, а толку не добился...
— Ну, это как посмотреть, — щурится майор. — Цель-то достигнута: любители солнечных ванн больше не сунутся на остров.
— И все равно меня мучает эта история с перебеж¬чиками. Никак не пойму: что побудило их к доброволь¬ной сдаче в плен?
— Глупость! Скудоумие! — отвечает майор. — Не¬сколько дней назад над нашими позициями кружил не¬мецкий самолет-разведчик. Он разбрасывал листовки. А в них говорилось о том, что немецкая армия гаранти¬рует всем, кто сдастся в плен, жизнь, нормальное пи¬тание и медицинскую помощь. Больше того, немцы яко¬бы обязуются немедленно отпустить домой всех военно¬пленных украинской национальности. Вот дурачки и клюнули...
«Дурачки ли? — думаю я.— Уж сержант Вахненко на дурачка явно не смахивает...»
Между прочим, одну из тех листовок, о которых рас¬сказывает майор, я совсем недавно нашел, а точнее снял с куста, в плавнях. Она заканчивалась сло¬вами:
«Эта листовка служит ПРОПУСКОМ в располо¬жение наших войск. Предъявите ее первому немецкому солдату, которого встретите».
«Хитро задумано!» — подумал я тогда и, скомкав листок ярко-желтой бумаги, отшвырнул его подальше от тропинки.
— А по-моему, — осмеливаюсь возразить я, — предательство не всегда можно объяснить глупостью. Видимо, встречаются также люди, которые сознательно.
— Я вас понял! — перебивает меня майор. — И все, же на такой шаг скорее всего способен тот, кто как животное дрожит за свою шкуру, кому наплевать на собственное достоинство, на свой народ, на его прошлое и будущее. Согласитесь, что все это не от большого ума. Впрочем, хватит философии! Идите, лейтенант Мне надо работать...
На крыльце школы, где размещается штаб, я лицом к лицу сталкиваюсь с недавним знакомым — ротным Кристичем. Он весь сияет. Пухлые девичьи губы лейтенанта расползаются в улыбке. Он обнимает меня за плечи и шепчет на ухо:
— Все! Пронесло! Гроза миновала! Но об это?» в двух словах не расскажешь. Иди-ка сюда...
Он увлекает меня на скамейку, стоящую под густой акацией, и рассказывает такое, чему не сразу поверишь
На следующее утро, после того как мы поставили мины, на острове Песчаный неожиданно появились четыре фигуры в белом. Они размахивали руками и, суд; по всему, призывали на помощь.
Бинокля у Кристича не было, и ему пришлось бежать на командный пункт батальона. Вернувшись с биноклем, он ясно разглядел сержанта Вахненко и троих бойцов из его отделения. Все четверо были в одном белье и босиком.
А ночью двое лихих парней из разведвзвода полка переправились на остров, сняли перебежчиков и доставили их в расположение роты. Здесь их уже ждал представитель особого отдела.
— И чем же эти подонки объясняют свою идиот скую выходку?
— Говорят, что промокли, продрогли и решили уйти домой. Кстати, все четверо из Разумовки, Бабуровки и других сел, лежащих в нескольких километрах западнее Днепра...
— А почему немцы не отослали перебежчиков и свой тыл? Почему погнали их на остров?
— Это надо спросить у немцев, — улыбается Крис¬тич. — Может быть, перебежчиков послали снимать мины. А может быть, решили таким вот оригинальным способом отомстить за потерю пляжа. В общем-то история загадочная. Но в особом отделе, надо полагать, разберутся...
5
Батальон тремя ротными колоннами возвращается в поселок. В строю — небывалая тишина. Не слышно ни соленых шахтерских шуточек, ни разговоров, ни смеха, ни кашля. Бойцы идут как с похорон, и каждый упорно смотрит себе под ноги. Я кожей чувствую, как между ни¬ми и мной возникает незримая стена отчуждения.
Только что на пустыре за поселком перед строем ба¬тальона расстреляли четырех перебежчиков. Тех самых, что бросили меня и моих саперов на острове Песча¬ном.
Сначала с речью выступил комиссар дивизии Расников. Затем скороговоркой, как бы стараясь быстрее закончить неприятную процедуру, зачитал приговор военного трибунала майор юридической службы.
Приговоренные к смерти стояли в двадцати шагах от комендантского взвода спиной к посадке. Они вели себя по-разному. Сержант Вахненко исподлобья бросал на комиссара и юриста злобные взгляды. Двое других, заложив руки за спину, смотрели в землю. А четвер¬тый — паренек лет восемнадцати — растерянно улы¬бался. Он, по-видимому, думал, что с ними шутят, что попугают и на этом кончат.
Но вот командир комендантского взвода скомандо¬вал:
— К стрельбе залпами приготовиться. Заряжай! Целься!
И взвод, дружно лязгнув затворами, вскинул вин¬товки. А паренек упал на колени и пополз навстречу нацеленным на него дулам:
— Дяденьки! Не надо! Я больше не буду!
Но прозвучало «Пли!» — вразнобой грянули выстре¬лы, и паренек уткнулся лицом в траву. Командир комен¬дантского взвода с обнаженным пистолетом устремил¬ся к трупам... Один за другим прозвучали еще четыре пистолетных выстрела. Для пущей верности.
...Колонна вступает в поселок. Меня догоняет за¬пыхавшийся Борис Брезнер.
— Черт знает что такое! — возмущается он. — Я понимаю, что предатели заслуживают самой строгой кары. Но ведь можно издать приказ и зачитать его во всех ротах. А зачем так? И почему именно в нашем батальоне? У нас, бог миловал, нет ни перебежчиков, ни дезертиров. Так зачем нас пугать?
— Помолчи! — отвечаю я.— Самурай рядом...
Совсем недавно в нашем батальоне появилось новое должностное лицо — уполномоченный особого отдела. Это широкоскулый темноглазый старший лейтенант лет тридцати пяти по фамилии Сейфулин. Как бы приклеенная улыбка не сходила с его лица. И с легкой руки ротного Сергеева, воевавшего под Халхин-Голом, особиста прозвали «Самураем». Он наверняка уже знает об этом, но продолжает улыбаться...
Из училища я вынес твердое убеждение, что контр разведка должна опережать и обезвреживать разведку противника. Но наши дивизионные особисты, мобилизованные из комсостава милиции и охраны лагерей занимаются совсем другим. Они рьяно собирают обвинительный материал против командиров, допустивших служебные проступки или тактические ошибки, против лиц, ведущих пораженческие разговоры. В первых двух случаях достаточно власти командира части. Ему ре¬шать: отдать провинившегося под суд или нет? А жалобы на нехватку обмундирования и боеприпасов, на отсутствие авиации и танков вряд ли назовешь поражен-ческими слухами...
Зато фашистская разведка чувствует себя привольно. Каждый раз, когда на Запорожье налетает немец кая авиация, в воздух взмывают десятки ракет, указывающих объекты для бомбометания...
Больше того, контрразведка подчас затрудняет действия войсковой разведки. Я своими ушами слышал как начальник штаба дивизии полковник Мозолин жаловался генералу, прибывшему из штаба армии:
— Несколько дней назад ночью с острова Хортии; на самодельном плотике к нам переправился венгерский солдат. Мы собирались допросить его. Но где там! На перебежчика наложили лапу работники особого от I дела и увезли его в Харьков. А мы до сих пор не знаем, кто стоит против нас, какими силами располагает про¬тивник.
...Я оглядываюсь и вижу, что Сейфулин уже в двух шагах позади. Между прочим, он уже давно проявляет мне и Борису повышенный интерес. Должно быть, уведомлен о наших «грешках», о наших неудачах во время боя в Кичкасе.
Я беру Бориса под локоть и говорю:
Не кипятись, Борис! Начальству виднее...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.56.41 | Сообщение # 9 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ХОРТИЦА
1
— Устал я, — говорит Брезнер.
Мы случайно встретились среди дня на берегу Днеп¬ра в районе водокачки и теперь сидим на бревне-топ¬ляке, вытащенном кем-то из реки. Стоит конец августа, чувствуется приближение осени. Вода в Днепре потемнела и отливает сталью, как только что сброшен¬ная с наковальни и остывающая подкова.
— Чертовски устал! — повторяет Борис. — Днем шатаюсь по побережью, выискиваю уцелевшие лодки, а ночью переправляю их в укрытия около Дубовой Рощи, Алюминиевой балки и водокачки. Небольшие лодки перевожу волоком на лошадях, а те, что покруп¬нее, перегоняю вдоль берега по воде. Собрал уже около шестидесяти шлюпок, плоскодонок и баркасов.
— Значит, будем наступать?
— Вряд ли! Вернее всего, готовится разведка боем. Потревожим наблюдательные пункты на острове, засечем огневые позиции артиллерии — и на этом закончим. Ведь Хортица торчит у нас как кость в гор¬ле. Если глядеть с острова, то весь город как на ла¬дони...
Что правда, то правда! Противник выдвинул на Хор¬тицу полковую артиллерию и в упор расстреливает го¬род. И при этом не испытывает никаких затруднений: с высоких берегов Хортицы можно разглядеть каждую Улицу, каждый дом. А наша артиллерия почему-то мол¬чит. Должно быть, бережет снаряды.
— А тут еще мне роту навязали! — жалуется Бо¬рис. — Это только говорят, что ротный командир — слуга Отечеству, отец солдатам. На самом деле он ни¬какой не отец! Точнее будет сказать, что ротный — это задерганная, затурканная мать-одиночка, на попечении которой больше сотни ребятишек! Единственное, чего не приходится ротному делать, так это сопли утирать. А все остальное — и портянки, и сапоги, и патроны, и оружие и шанцевый инструмент, и политработа, и больные, и раненые — висит на мне. И каждый день еще пачка сво¬док: о проделанной работе, о потерях, о наличии бое¬припасов и отсутствии вшей!
С недавних пор Брезнер снова стал ротным. Ста¬ричка, командовавшего ротой, перевели на должность, полкового инженера в стрелковую часть, и на голов, Бориса свалились новые заботы и хлопоты. Я по себе знаю, что в течение суток ротному некогда присесть, что если он добросовестный человек, то у него всегда найдутся неотложные дела.
— А тебе теперь легче! — не без зависти говорит Борис. — Пятнадцать рядовых, три сержанта — и вся забота! Даже на штатный взвод не наберется!
Несколько дней назад я написал рапорт, в котором предложил создать специальную команду из людей, хорошо знающих подрывное дело. Я особо подчеркну, что количество в данном случае роли не играет. Наобо-рот, лишние, причем необученные, люди только путаются под ногами, мешают другим, создают опасные си¬туации, демаскируют место работ и увеличивают число несчастных случаев.
С легкой руки майора Лобанова рапорту дали ход, и из лучших подрывников разных рот была создана мобильная спецкоманда. Однако костяк остался прежним: каждую ночь со мной уходят на задание сержанты Коляда и Белоус, санинструктор Маша, рядовые Ле¬совик, Непейвода, Гургенидзе...
Правда, точного названия для команды наши штаб¬ники никак не могут придумать. В сводках ее называют по-разному. Сегодня, например, пишут: «В течение ночи команда минеров 545 ОСБ оставила мины в 400 метрах правее Дубовой Рощи». А назавтра читаешь: «В 21.00 команда подрывников 545 ОСБ взорвала трубу кирпич¬ного завода, являвшуюся ориентиром для дальнобойной артиллерии противника»…
Но меня такие расхождения не смущают. Главное достигнуто — с ловкими и умелыми людьми работаете ' легче. Да и несчастные случаи прекратились.
— Ну, будь здоров! — Борис встает с бревна и про¬тягивает мне руку.
Это была наша предпоследняя встреча.
Теперь я возвращаюсь с ночной работы, как правило, в четыре-пять утра. Во-первых, свою роль сыграло 0здание мобильной спецгруппы, а во-вторых, темнеть стало раньше. Следовательно, и постановку мин мы тоже можем начинать раньше.
Вот и сегодня моя команда появилась в поселке Зеленый Яр, где стоит батальон, в пятом часу утра, бойцы разбрелись по хатам, а я прошел в дальнюю комнатку дома, отведенного под мой «штаб», не разде¬ваясь рухнул на кровать и заснул мертвецким сном.
Однако ровно в одиннадцать я с кронами — как всегда в трех экземплярах! — появился в штабе ба¬тальона. А там было непривычно пусто и тихо. В боль¬шой столовой бывшего детского сада за низеньким обеденным столиком сидел, сгорбившись, на обычном «взрослом» стуле капитан Ситников и что-то сверял по карте. В дальнем углу точно за таким же неудобным столиком скрипел пером батальонный писарь. И больше никого!
— Здравствуйте! — сказал я, — Видимо, я сегодня самый первый...
— Самый первый и самый последний! — усмехнул¬ся капитан. Он встал, потянулся, разминая затекшее от неудобного сидения тело, и продолжил: — Сегодня ин¬структаж отменяется. Все наши на Днепре. Поступил приказ: выбить противника с Хортицы. Первая рота обеспечивает переправу пехоты в районе Дубовой Рощи, вторая — на пляже у Больничного городка, третья — в районе водокачки. А вашей команде комбат приказал отсыпаться. Вас поднимут, когда будет нужно... Ясно?
— Ясно, товарищ капитан!
— Тогда выполняйте!
Я вышел из штаба, заскочил в комсоставскую сто¬ловую, умял две миски пшенки с тушеным мясом, вдо¬воль попил чайку. А потом разбудил Лесовика, при¬казал ему послать дневальных за обедом для бойцов и Свалился спать.
Это была не виданная и не слыханная доселе рос¬кошь!
2
Нас будят в четыре часа утра. Я выстраиваю коман¬ду на узкой улочке поселка, проверяю, все ли в сборе, это время появляется заспанный начштаба.
Совсем забыл! — гундосит он. — Вам приказано не брать ничего лишнего. Скатки, вещмешки, шанцевый инструмент и все остальное оставить в расположении команды под присмотром дневального. И не забудьте взять с собой моток бикфордова шнура и коробочку кап¬сюлей...
Ну, это мне напоминать не надо! После истории в Кичкасе я всегда ношу в брючном карманчике для ча¬сов пять детонаторов, укутанных в вату и упакованных в фольгу из-под шоколада. Конечно, это рискованно: в случае прямого попадания разворотит весь живот. Но зато обойдется без мучений, смерть будет мгновен¬ной: удар, шок— и конец!
А моток бикфордова шнура днем и ночью носит с со¬бой мой верный ординарец Коля Лесовик.
Однако я не возражаю Ситникову. Я приказываю сержанту Коляде запастись капсюлями и шнуром, а все шинели, вещмешки, лопаты и прочее имущество сложить в одном месте и назначить дневального.
Коляда выходит из строя, а капитан Ситников веж¬ливо, по-граждански берет меня за локоток и отводит в сторону.
— Звонил комбат, — бубнит начштаба. — Вам при¬казано...
У Ситникова есть забавная черта: он никогда не го¬ворит: «Я приказываю», а использует обтекаемую фор¬му «Вам приказано». И получается, что приказ исходит не от него, а откуда-то свыше, и он, Ситников, тут ни при чем.
— Вам приказано явиться в Больничный городок, где сейчас находится начальник штаба дивизии. Там вы получите дальнейшие распоряжения.
— А вы хотя бы в общих чертах не знаете, какова моя задача?
— Чего не знаю, того не знаю, — бубнит начшта¬ба. — Но нетрудно догадаться, что вам придется что-то взрывать...
— Это и Бобику ясно!
— Попрошу без шуточек! — морщится Ситников. — У нас большие потери. Ворон звонил, что уже убито восемь и ранено более двадцати наших саперов.
— Прошу прощения, товарищ капитан! Обмолвил¬ся! — говорю я, поворачиваюсь лицом к строю и коман¬дую: — Взвод! Направо! Шагом марш!
Свою команду я оставляю под присмотром Коляды в Алюминиевой балке, от которой до Больничного городка всего каких-то двести пятьдесят — триста метров. А сам в сопровождении ординарца бегу на командный пункт дивизии.
Над Днепром стоит сплошной гул. Натужный рев авиационных моторов то и дело заглушает глухие раз¬рывы. Но видеть, что происходит на реке, я не могу, ее от меня заслоняют многоэтажные корпуса Больнично¬го городка.
Наконец я огибаю главный корпус, и передо мной открывается панорама переправы.
Все пространство реки между Больничным город¬ком и домиком бакенщика, стоящим на отвесном берегу Хортицы, густо усыпано лодками. Одни из них, глубоко осевшие в воду под грузом человеческих тел, медленно ползут к острову. Другие, над бортами которых ритмич¬но покачиваются фигуры гребцов, налегке идут назад, на этот берег. А между черными силуэтами утлых, без¬защитных суденышек вздымаются огромные фонтаны обезумевшей воды. По переправе бьет вражеская артиллерия, ее бомбит и обстреливает авиация.
Откуда-то со стороны Кичкаса волна за волной на¬летают на переправу желтопузые самолеты с черными крестами на крыльях и хищно нацеленными вперед неубирающимися шасси. Злобно тявкают две зенитки, расположенные где-то справа и слева. Но они не при¬носят никакого вреда самолетам, подходящим к месту бомбометания на большой высоте.
Вот один из них ложится на крыло, клюет носом и со страшным воем пикирует вниз. В какой-нибудь сот¬не метров от воды самолет, взревев двигателем, выхо¬дит из пике и почти вертикально взмывает вверх...
А там, куда был нацелен его нос, возникает серия фонтанов. Тем временем валится на крыло и пикирует следующий бомбардировщик.
На смену отбомбившимся «штукасам» приходят «мессершмитты». Эти выныривают из-за южной око¬нечности Хортицы и, поливая лодки огнем пушек и пу¬леметов, веером проносятся над серединой Днепра — и, постепенно набирая высоту, уходят на запад. А вы¬соко в небе, муторно гудя моторами, повисает над пере¬правой новая волна пикирующих бомбардировщиков.
Нет, не зря говорил капитан Ситников о больших потерях. Я отчетливо вижу, как течение уносит вниз несколько перевернутых лодок, за днища которых су¬дорожно цепляются уцелевшие люди...
И в этом кромешном аду больше всего достается саперам, обеспечивающим переправу пехоты. Через час или полтора я увижу, как пехотинцы, благополучно достигшие берега Хортицы, с радостными криками устремятся в спасительную тень оврага. А четверо пожилых саперов в насквозь промокших гимнастерках деловито поплюют на ладони, покрытые кровавыми мозолями, снова сядут за весла и погонят неуклюжий баркас к левому берегу. Если им повезет, то они сегодня еще не один раз пересекут середину Днепра, где от пуль и осколков кипит вода, где вздымаются и рассыпаются на тысячи брызг грязно-белые столбы, остро пахнущие взрывчаткой, где из глубины всплывают и размываются течением пятна крови.
Если, конечно, повезет...
Все это я по-настоящему пойму после того, как сам пройду через этот ад, переправлюсь на Хортицу и с необъяснимой, охватившей все мое существо радостью почувствую под ногами твердую землю...
3
А пока я стою на пляже у Больничного городка и по-мальчишески восхищаюсь картиной переправы. Я рвусь в бой, мне хочется как можно скорее занять свое место среди тех, кто штурмует Хортицу. А то ведь можно и опоздать!..
В таком случае, хватит глазеть! Я приказываю Лесовику спрятаться за угол здания и ждать меня, а сам ныряю в подвал главного корпуса, где разместился КП дивизии. После залитого солнцем пляжа здесь темно, хоть выколи глаз! В подвальных помещениях нет дверей, но кто-то — видимо, из-за боязни сквозня¬ков — распорядился завесить все дверные проемы плащ-палатками. И дневной свет совсем не проникает в коридор.
Поэтому, несмотря на маленький рост, я на первых же шагах с размаху натыкаюсь лбом на швеллерную балку, поддерживающую потолочное перекрытие. Удар настолько силен, что я приседаю и хватаюсь за ушибленное место. Между пальцами, заливая правый глаз, струится кровь.
Неожиданно меня ослепляет свет карманного фонарика. Владелец фонарика участливо спрашивает:
Ушиблись, лейтенант? Чертова балка! Все за нее цепляются!
По акценту я узнаю уже знакомого мне лейтенанта- гру3ина. Он чей-то адъютант. Не то комдива, не то ко¬миссара.
— Вставайте! — все так же мягко говорит адъю¬тант. — Я провожу вас в медпункт. Он у нас в конце коридора.
Он ведет меня по коридору, освещая дорогу фона¬риком, отодвигает плащ-палатку на одной из дверей, заглядывает внутрь и весело кричит:
— Привет, Клавочка! Привел к тебе первого ране¬ного!
Клавочка! Клавочка-красавица! Эту тоненькую де¬вушку с голубыми глазами, белокурыми кудрями и капризно вздернутым носиком знает весь комсостав дивизии. Не одному молодому лейтенанту снится она по ночам, но не каждый осмеливается заговорить с ней при встрече. Клавочка в карман за словом не ле¬зет!
А мне так повезло! Будет что рассказать Брезнеру и лошадиному доктору...
Однако Клавочка строга и деловита. Она молча на¬тягивает на гимнастерку с лейтенантскими петлицами белый халат, усаживает меня на табуретку, осматри¬вает мою рану и говорит:
— Пустяки! Небольшая ссадина... Даже шрама не будет!
Она ловко прижимает к ссадине тампон, смочен¬ный йодом, и начинает бинтовать голову. Потом хлопает меня по плечу:
— Все! Теперь у вас совсем геройский вид. Прямо как у Щорса в кино!
В таком «геройском» виде — с перебинтованной го¬ловой и в гимнастерке с пятнами крови — я предстаю перед начальником штаба дивизии.
Подполковник Мозолин стоит у стола, вплотную при¬двинутого к полуподвальному окну. Из окна на карту, Разложенную на столе, падает яркий квадрат света. Вокруг стола стоят трое или четверо командиров. В уг¬лу, на табуретке — два полевых телефона, возле ко¬торых на корточках дремлет пожилой боец.
Я собираюсь вскинуть руку к виску, но вовремя вспоминаю, что пилотка у меня заткнута за пояс. Поэто¬му щелкаю каблуками и громко докладываю о прибы¬тии.
Подполковник не без интереса смотрит на мою за¬бинтованную голову, на гимнастерку. Наверняка на кончике языка у него вертится вопрос: «Где это вас так?», но он подавляет любопытство и сухо говорит:
— Подождите. Я займусь вами позднее...
Я без разрешения сажусь на белую больничную табуретку и жду. Один за другим уходят от стола нам штаба невысокий молоденький лейтенант в кубанке, подтянутый капитан с пушками на петлицах, какой-то расхристанный парень в грязном комбинезоне и тан¬кистском шлеме. Наступает моя очередь.
Красный карандаш начштаба четко и уверенно движется по карте, задерживаясь то в одной, то в другой точке:
— Ваша задача: взорвать мост через Старый Днепр. Вот здесь! Подготовку к взрыву начнете с наступлением темноты под прикрытием пехоты, которую мы выдви¬нем на правый берег. Взрывчатка — около двух с поло¬виной тонн — сосредоточена пока на левом берегу, в трехстах метрах ниже Алюминиевой балки. Видите эту группу деревьев? Там же майор Лобанов, который будет руководить отгрузкой и доставкой взрывчатки на остров. В его распоряжение выделено восемь лодок с гребцами.
Подполковник Мозолин на секунду замолкает, мор¬щит лоб, что-то припоминая, и продолжает:
— О прибытии на остров обязательно доложите комдиву. От него получите более конкретные указания. Полковник должен находиться на своем НП, в доме бакенщика. Это вот здесь! Вопросы есть?
— Есть! — говорю я.— Взрывчатки две с полови¬ной тонны, от места высадки до моста на глазок около шести километров. А у меня всего восемнадцать чело¬век. Даже бегом...
— Я вас понял... Простите... Совсем замотался, устало говорит Мозолин. — Для доставки взрывчатки и последующей ее подноски на мост в ваше распоряжение выделена резервная рота. Она уже начала переправляться на Хортицу. Командует ротой лейтенант Бурдаченко. Он будет ждать вас на НП командира дивизии. Еще вопросы есть?
— Нет, товарищ полковник! Разрешите выполнять?
В то время когда я стоял на пляже у Больничного городка и наблюдал за переправой, исход боя за остров был уже предрешен.
Еще накануне в 23.00 от небольшой пристани, что ниже Дубовой Рощи, отчалила лодка, заполненная людьми. За ней двинулась вторая, третья, четвертая...
Эго был 340-й разведбатальон капитана Чистова, ко¬торому предстояло первым высадиться на южной око¬нечности острова Хортица и внезапно атаковать противника. Скрытному проведению операции во многом способствовал густой туман, повисший над Днепром. И венгерские солдаты, оборонявшие этот участок бере¬га, обнаружили наших бойцов только тогда, когда те начали спрыгивать с лодок в воду.
Внезапность сыграла свою роль, и венгры поспешно откатились за Казацкий вал, пересекающий остров с востока на запад. Этот вал, сооруженный еще запорож¬скими сечевиками для защиты от татарских набегов с юга, был удобной оборонительной позицией. Батальон капитана Чистова не сумел взять его с ходу, и командир 965-го полка майор Отрищенко бросил на остров две стрелковые роты.
Но и гитлеровское командование не дремало. Оно стало спешно перебрасывать к Казацкому валу немец¬кие подразделения, расположенные в средней части острова. У Казацкого вала завязался затяжной бой.
А ровно через сорок минут после того, как на Хор¬тице загремели первые выстрелы, в районе Больничного городка начали переправляться через Днепр две стрел¬ковые роты 963-го полка под общим командованием лейтенанта Воронюка. Не встретив серьезного сопро¬тивления при высадке, роты устремились к мосту через старое русло Днепра. Теперь немецкому командованию, обеспокоенному тем, что южная группировка может оказаться отрезанной, пришлось срочно снять часть под¬разделений с северной части острова и бросить их на¬встречу ротам Воронюка.
Между тем в 2.00 в дело включился 961-й полк, которым командовал капитан Коцюр. Два батальона это¬го полка, сосредоточенные в районе водокачки и имевшие в своем распоряжении тридцать пять лодок, с не-которым запозданием высадились на северной части Хортицы. Вначале они довольно быстро двигались вдоль железнодорожного полотна, пересекающего остров в юго-западном направлении. Однако противник сумел опомниться, провел шесть или семь контратак и оста¬новил наступающие батальоны на подступах к станции Хортица.
Тем временем командование 274-й дивизии, стре¬мясь не упустить инициативу и сломить сопротивление врага, бросало в бой все новые и новые резервы. На Хортицу переправлялись саперные взводы стрелковых полков, комендантский взвод штаба дивизии, сводные роты, наспех сформированные из связистов, химиков, шоферов, поваров и пекарей. Прямо с марша был по¬сажен в лодки батальон НКВД, с боем пробившийся из окружения под Ингульцом...
И перевес в силах сделал свое дело. Противник стал отступать. Немцы и один батальон венгров в организо¬ванном порядке отходили на правый берег Днепра через мост. А остальные в панике спасались кто как может: на лодках, на самодельных плотиках и просто вплавь...
Теперь командира дивизии полковника Немерцалова больше всего беспокоил мост через Старый Днепр. Гитлеровское командование могло использовать послед¬ний козырь: для этого ему надо было перебросить из резерва или с других участков фронта в район Хортицы танковые части. А наши войска, занявшие остров, не располагали средствами для борьбы с танками. Артил¬лерия оставалась на левом берегу, в пехоте не хватало даже ручных гранат.
Значит, надо было срочно взорвать мост.
Конечно, в тот день, когда на Хортице шли бои, я ничего этого не знал.
4
Майор Лобанов отлично организовал доставку взрывчатки на остров. Всего около трех минут уходит у моих саперов на то, чтобы принести из укрытия и погрузить на лодку двенадцать — пятнадцать ящи¬ков, в каждом из которых двадцать четыре килограмма тола. Потом в лодку садятся два-три минера и два гребца, которые погонят ее обратно, и можно отправ¬ляться в путь.
Всего в распоряжении Лобанова восемь крупных ло¬док. Этого вполне достаточно для того, чтобы перевезти минеров и всю взрывчатку за один раз. Но майор не спе¬шит.
— Подождите! — говорит он гребцам. — Пусть пе¬редняя лодка отойдет хотя бы метров на сто пятьде¬сят...
Он выжидает минуту-полторы и командует:
— Пошли!
Гребцы дружно налегают на весла, а майор обора¬чивается ко мне:
— Береженого бог бережет! Если лодки пустить куч¬но, то после прямого попадания в одну из них может сдетонировать взрывчатка на остальных. Поэтому бу¬дем спешить — не торопясь...
На первой лодке уходит на тот берег сержант Коля¬да с двумя минерами, на второй — Гургенидзе, на третьей — иду я. Моему намерению отправиться на пер¬вой лодке помешал майор Лобанов:
— Не спешите! Я скажу, когда подойдет ваша оче¬редь...
Немецкие артиллеристы, видимо, пока еще не откры¬ли для себя нашу переправу, которую впоследствии в штабных документах назовут Малой. Снаряды падают выше по течению, там, где переправляется пехота и водная гладь испещрена силуэтами самых разномаст¬ных судов. А фашистские летчики не придают особого значения редкой цепочке наших лодок, пунктиром пересекающей реку. Лишь дважды, поблескивая огнем пу¬шек и пулеметов, над нами на бреющем полете проносят¬ся истребители. А потом от стаи пикирующих бомбар¬дировщиков отваливает один-единственный «штукас». Он падает на крыло и стремительно идет вниз. Целясь разделенным на клетки плексигласовым рылом в наши лодки, он оглушительно воет, от этого воя закладывает Уши и моментально потеют ладони. Самолет, свирепо Рыча, выходит из пике, и почти одновременно или чуть Раньше посредине реки вздымаются пять или шесть фон¬танов. Но бомбы падают в сторону, примерно в сорока метрах от линии движения лодок...
Не дожидаясь, пока лодка уткнется в берег, я прыгаю в воду и бегу к Коляде, который уже успел отпра¬вить свою лодку обратно и теперь командует разгруз¬кой второй.
— Сержант! — кричу я.— Укладывайте ящики вон там, под обрывом. Остаетесь за меня. А я пошел на НП комдива. Лесовик — за мной!
Вместе с топочущим позади кирзачами Лесовиком я некоторое время бегу по узкой, усыпанной галькой полоске под обрывом, потом по склону оврага поднима¬юсь на крутой берег и оглядываюсь. Последняя из моих лодок уже вышла из зоны бомбежки и находит¬ся недалеко от берега.
Несколько минут спустя мы с Лесовиком перепры¬гиваем через плетень, я раздвигаю кусты и вижу перед собой домик бакенщика. Жилище речного сторожа стоит высоко над обрывом, и отсюда открывается широ¬кий вид на все течение Днепра, начиная с моста че¬рез старое русло и кончая Дубовой Рощей.
Мне приходилось видеть и комиссара дивизии и на¬чальника штаба. А вот командира 274-й полковника Немерцалова я вижу впервые. Это крепкий мужчина, выше среднего роста, с крупной, красиво посаженной на широкие плечи головой. Хорошо подогнанная по фигу¬ре, отутюженная гимнастерка, в петлицах которой по¬блескивают четыре шпалы, сразу выдает в нем кадрово¬го командира.
Полковник стоит с биноклем в руках в нескольких шагах от крыльца домика бакенщика в окружении сво¬ей «свиты» — адъютанта, штабников и автоматчиков. Не отрываясь от бинокля, он смотрит в сторону Боль¬ничного городка откуда все еще идут и идут на остров лодки с людьми. Что-то на переправе не нравится комдиву, и он недовольно опустил вниз уголки губ. Штаб¬ники, привыкшие чутко улавливать настроение началь¬ства, молча переглядываются. На меня и Лесовика, с шумом вывалившихся из кустов, никто не обращает вни¬мания.
Я делаю несколько шагов вперед и громко докла¬дываю о своем прибытии. Полковник опускает бинокль, смотрит куда-то мимо меня и говорит:
— Весь берег в наших руках. Но подкрепление продолжает высаживаться в одной точке. А немецкие артиллеристы и летчики точно знают место переправы и бьют наверняка. Надо рассредоточить поток лодок. Не беда, если одна из них причалит выше, а другая ниже намеченного места. Двести — триста метров разницы сейчас ничего не решают. А потери будут меньше...
Полковник еще раз вскидывает бинокль к глазам, как бы еще раз убеждая себя в сказанном, и добавляет:
— Немиров! Немедленно отправьте коменданту пе¬реправы соответствующее распоряжение!
Потом он опускает бинокль на грудь, поворачивает крупную голову в мою сторону, и я трепеща жду, что он похвалит меня. Похвалит за то, что я так быстро пре¬одолел водную преграду, сохранил всю взрывчатку и не допустил потерь. Но полковник возвращает меня на землю. Он жестко и властно бросает:
— Приведите себя в порядок!
Я вытаскиваю из-под ремня пилотку, кое-как при¬лаживаю ее на обинтованной голове и повторяю свой рапорт:
— Спецкоманда минеров в составе восемнадцати человек переправилась через Днепр! Доставлено две тысячи четыреста килограммов тола. Потерь в личном составе нет! Докладывает...
— Хорошо! — перебивает меня полковник. — А те¬перь слушайте внимательно. Немиров! Карту!
Адъютант прямо на ступеньках крыльца развора¬чивает вытащенную из планшетки карту, и палец пол¬ковника упирается в зеленое пятно, рядом с которым изображена линия железной дороги.
— Ваша задача, — говорит полковник, — доставить взрывчатку сюда, на огороды, что севернее полотна железной дороги Запорожье — Никополь. Здесь вы бу¬дете находиться до наступления темноты. А после того как одна из стрелковых рот атакует мост, выдвинется на правый берег и закрепится там, вы подготовите мост к взрыву. Приказ на взрыв будет дан особо. Для подноса взрывчатки я выделил и подчинил вам резерв¬ную роту. Лейтенант Бурдаченко!
Из-за крыльца выходит плотный круглоголовый лей¬тенант лет двадцати пяти. Он, видимо, ранен в ногу и при ходьбе опирается на палку.
— Обычно, — полковник обращается к Бурдачен¬ко, — саперы придаются пехоте. А на этот раз мы сдела¬ем наоборот. Вы поступаете в распоряжение командира минеров. С этой минуты ваш непосредственный началь¬ник — саперный лейтенант, и никто больше!
Однако Бурдаченко, который явно не лишен само¬любия и притом старше меня лет на пять или шесть, такое положение вещей явно не радует. Он иронично улыбается. Но это не ускользает от внимания полков¬ника.
— Амбиции тут ни к чему! — сухо говорит он. — Сейчас взрыв моста — одна из главных задач! И выпол¬нять ее будут минеры, а не рота резерва!
Желая как-то прервать этот неприятный для меня разговор, я подношу руку к виску:
— Разрешите выполнять?
— Идите! — сердито бросает полковник, но я не успеваю сделать и трех шагов, как он останавливает меня: — Лейтенант! Вернитесь!
Я возвращаюсь, и комдив вдруг ошарашивает меня неожиданным вопросом:
— Сколько вам лет, лейтенант?
—- Девятнадцать, товарищ полковник!
В глазах Бурдаченко, все еще стоящего позади комдива, вспыхивает огонек надежды: сейчас полковник переиграет. Но Немерцалов думает о другом. Он мягко, по-отечески, совсем не по-командирски произносит вполголоса:
— Вы там... не зарывайтесь. Не лезьте, как говорят украинцы, поперед батьки в пекло... А то я знаю ваше¬го брата... Сплошь герои! Одним словом, не зарывайтесь!
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.57.23 | Сообщение # 10 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| И, как бы избавляясь от минутной слабости, пол¬ковник добавляет уже строже:
— Запомните: мне нужен взорванный мост, а не лей¬тенант, павший смертью храбрых!
Втроем — я, Лесовик и ощетинившийся, как еж, Бурдаченко — спускаемся в пологую балку, где, тесно прижавшись друг к другу и напряженно вслушиваясь в гул ближней переправы, сидят бойцы резервной роты. Мне сразу бросается в глаза, что все они — без ору¬жия.
— На всю роту ни одной винтовки? — удивляюсь я.
— Как видите, — отвечает Бурдаченко. — На всю роту — одна пушка!
И он хлопает себя по бедру, на котором висит пис¬толет ТТ.
— А что, если вы напоретесь хотя бы на двух-трех немецких разведчиков? Что тогда?
— Тогда хана!
Я приказываю лейтенанту построить роту. Он с явно преувеличенным рвением выполняет приказание, что есть силы орет «Смирно!» и строевым шагом идет ко мне. Одним словом, ломает комедию. Я обрываю представление:
— Вольно!
Потом обращаюсь к бойцам резервной роты:
— Сейчас вы понесете взрывчатку к мосту через Старый Днепр. Но пусть слово «взрывчатка» не пугает вас. Тол, который хранится в ящиках, не опаснее хозяйственного мыла. Он не взрывается даже при прямом попадании пули или осколка. Так что, если кто-то упа¬дет или уронит ящик, ничего страшного не случится. Двигаться будем ускоренным шагом. Все!
Затем говорю ординарцу:
— Лесовик! Отведешь лейтенанта и его роту к тому месту, где мы высаживались. И передашь Коляде: всей нашей команде — бегом ко мне, наверх!
Чуть позднее, когда Коляда приводит моих бойцов в балку, я разъясняю задачу:
— Мы будем сопровождать и охранять колонну подносчиков взрывчатки. Назначаю походное охране¬ние. Головной дозор — Гургенидзе и Червоненко. Два парных дозора слева — Белоус и Непейвода, Бородавка и Витер. Парный дозор со стороны нашего берега — Свиридов и Ананчук. Замыкает колонну, транспорти¬рует взрыватели и следит, чтобы не было отставших, сержант Коляда. Все! Вопросы?
— Есть! — весело выкрикивает узкоплечий и верт¬кий Шпильман. — А остальные?
— Остальные пойдут со мной в голове колонны. Вин¬товки и автоматы держать наготове!
Эти меры предосторожности необходимы на ост¬рове еще продолжается бой: рвутся снаряды, трещат пулеметы и автоматы, гулко ухают немецкие ручные гранаты. Только что мимо пронесли двух раненых. Ко¬роче говоря, можно в любой момент наткнуться на какую-нибудь отбившуюся от основных сил группу про¬тивника...
Еще одна балка. Один из ее склонов пологий, дру¬гой — крутой, почти вертикальный. А в крутом склоне, как гнезда стрижей, торчат десятка два пещер-земля¬нок. Любопытства ради я захожу в одну из них.
Аккуратисты эти немцы! Прошло всего семнадцать дней, как они заняли Хортицу, а в каждой землянке уже обшиты тесом стены и потолки, настлан пол. Мало того, даже двери успели навесить.
Но подвела немцев их излишняя самоуверенность, пренебрежение к противнику. Они не сомневались, что отобьют наше вторжение на остров. И поэтому, покидая землянки по тревоге, даже не захватили с со¬бой личные вещи. На полочках лежат зеркальца и кисточки для бритья, нары покрыты одеялами, а кое- где к неструганым доскам стен прижаты кнопками фотографии молодых женщин. Конечно же, это жены и невесты: фотографии матерей солдаты с собой не но¬сят...
А в двух шагах от входа в землянку лежит рослый, широкоплечий и узкобедрый венгерский унтер. Лежит лицом вниз. Пуля попала ему в затылок, и черное пятнышко в двух сантиметрах от правого уха уже иссле-дуют крупные зеленые мухи.
Я переворачиваю труп на спину и вижу красивое молодое лицо. Под точеным носом, на самом краю верх¬ней губы — узенькая полоска щегольских усиков. А гу¬бы замерли в улыбке: видимо, верил парень, что самое страшное — уже позади.
Я становлюсь на колено, расстегиваю пояс убитого и снимаю с него длиннющий штык-тесак.
С этим тесаком, немилосердно бьющим при каждом шаге по левому колену, я буду потом гордо расхаживать по Запорожью. А затем подарю какому-то рыжему мальчишке. Надоест!
— Не надо бы... А? — тихо говорит Лесовик. — Есть такая примета... Снимешь с убитого — сам долго не про¬тянешь...
— Чепуха! Бабушкины сказки! — отвечаю я, цеп¬ляю трофейный штык к поясному ремню и слышу хрип¬лый торжествующий смешок Бурдаченко:
— Прошляпил, лейтенант!
Командир резервной роты опирается на палку, на¬клоняется над убитым и снимает с него ручные часы. Действительно, я прошляпил! Погнался, как ребенок, за игрушкой! А часы мне нужны как воздух, без них я как без рук! Но ничего не поделаешь!
Не глядя на сияющего Бурдаченко, я выпрямляюсь и кричу:
- Не растягиваться! Шире шаг!
5
Скоро четыре. Или, по-военному, 16.00. Об этом важ¬но сообщил Бурдаченко, бросивший небрежный взгляд на свой трофей. Значит, больше четырех часов прошло с тех пор, как мы залегли на огромной бахче, располо¬женной севернее насыпи железной дороги. Комдив ошибся: здесь не огороды, а колхозная бахча, ограниченная с четырех сторон посадками. Взрывчатку мы вре¬менно складировали в железобетонной трубе, проло-женной в насыпи железнодорожного полотна, а сами не¬жимся под ласковым августовским солнцем среди ог¬ромных арбузов и уже пожухших плетей, безжалостно вдавленных в чернозем солдатскими сапогами.
Здесь мы в относительной безопасности. Немецкая артиллерия бьет без перерыва, но снаряды падают где- то южнее, по ту сторону насыпи. Мои минеры и бойцы резервной роты группами по три-четыре человека укры-лись в многочисленных воронках, оставшихся от преж¬него артналета. Лишь иногда на бахчу залетает шаль¬ной снаряд, и тогда во все стороны летят не только осколки, но и полосатые корки, багровая мякоть и семечки арбузов. Из ближайших воронок вскакивают бойцы и начинают отряхиваться.
Ко мне подползает сержант Коляда. Он говорит:
— Может быть, стоит отрыть несколько щелей? Хотя бы для вас и лейтенанта... с часами. Народу соб¬ралось почти полторы сотни, а уси лежать без дела... Лежать и жруть кавуны...
Коляда хорошо говорит по-русски, но, когда волну¬ется, начинает путать украинские слова с русскими.
— Не надо! — говорю я.— Пусть люди отдохнут. Да и не засидимся мы тут долго. Чует мое сердце, что нас перебросят. Кстати, где Маша? Я что-то ее не вижу...
Коляда смущенно молчит, потом решительно вски¬дывает подбородок:
— А я не став ее будить! Написал записку: назнача¬етесь дневальным. Нехай поспит! Воно таки жинка!
— Ну и правильно! — говорю я, хотя самоуправ¬ство сержанта меня коробит. Как ни странно, а ма¬ленький Коляда — большой бабник! Но сейчас не время читать нотации, и я говорю:
— Обойдемся без Маши. В резервной роте есть старичок-санинструктор. При случае он поможет...
Мое предчувствие насчет скорой переброски не об¬манывает. Появляется делегат связи не то из штаба ди¬визии, не то с НП полковника Немерцалова. Худощавый капитан в отглаженной гимнастерке, по¬верх которой наброшена плащ-палатка, втолковы¬вает мне:
— Времени у вас в обрез! К семнадцати пятнадцати вы должны занять траншею, семьдесят — семьдесят пять метров южнее моста. Там на прибрежном гребне еще в июле отрыты ячейки для стрельбы стоя и ходы сообщения. В этих укрытиях вы сможете полностью сохранить своих минеров и получите возможность зара¬нее изучить объект взрыва и подходы к нему. А взрыв¬чатка и резервная рота пусть пока остаются тут. Вы вызовете подносчиков, когда начнете минирование мос¬та. Маршрут вашего движения к старым траншеям та¬ков...
Капитан тычет пальцем в карту, называет часы и ми¬нуты, перечисляет ориентиры. А затем в плащ-палатке, развевающейся как королевская мантия, карабкает¬ся на насыпь и скрывается за нею.
Я с досадой гляжу ему вслед. Вот он тыкал пальцем в карту, хотя прекрасно знает, что у меня карты нет. Он оперировал точным временем, хотя ему известно, что даже многие комбаты не имеют ручных часов. Он ссы¬лался на ориентиры и страны света, а у меня нет даже компаса!
Впрочем, я зря сержусь на капитана. Его задача — передать приказ, и он добросовестно ее выполнил. Да и беда небольшая: я уже привык обходиться без часов, научился ориентироваться по солнцу и звездам, по мхам и деревьям, по берегам рек и ручьев.
Я подзываю к себе Бурдаченко, который во время моего разговора с капитаном подчеркнуто держался в стороне, и спокойно объясняю:
— Мною получен приказ: переместиться в район моста. А вы с ротой остаетесь на месте. По-моему сиг¬налу начнете переноску тола на мост. Я пришлю связного но это будет нескоро, надо дождаться наступления темноты. Попрошу выделить двух связных из бойцов по¬моложе и пограмотнее. До скорой встречи!
6
Из траншеи хорошо виден одноарочный двухъярус¬ный красавец мост, соединяющий остров Хортицу с правым берегом Днепра. Он построен из огромных стальных балок и колонн, скрепленных клепкой, но ка¬жется легким и прозрачным, как кружево.
Этот мост упал 18 августа в руки гитлеровцам, как перезрелый плод. А произошло вот что.
Был в Запорожье батальон МПВО, подчиненный городским властям. Это полугражданское формирова¬ние занималось ликвидацией последствий налетов вра¬жеской авиации — тушением пожаров и спасательными работами. Кроме пожарников и санитарной дружины, в него входил взвод пиротехников, призванный извлекать и обезвреживать неразорвавшиеся авиабомбы. Однако вся деятельность пиротехников сводилась к тому, что они вывозили бомбы за город, в степь, и там взрывали. А обезвреживанием боеголовок у бомб занимались два кадровых сапера, выделенных начальником гарнизона.
Командовал батальоном бывший военный летчик, комиссованный после ранения в Монголии. Этот май¬ор, должно быть, храбро сражался в небе над Халхин-Голом и был заслуженно отмечен двумя боевыми на¬градами — орденом Красного Знамени и монгольским орденом Полярной Звезды. И, видимо, боевое прошлое комбата заворожило начальство: при приближении нем¬цев ему было поручено взорвать мост через старое русло Днепра. Но лихой летчик оказался плохим подрывни¬ком.
Всю вторую половину дня 18 августа через мост бес¬конечным потоком шли наши отступающие войска. А майор стоял у блиндажа на холме, к которому тянулась тонкая ниточка электропровода, соединявшая взрывную машинку с мощным зарядом на мосту.
Немецкие гаубицы уже били по дороге на правом берегу, по западной части Хортицы. Но рядом с мостом не упал ни один снаряд: гитлеровцы берегли его для себя.
У майора был приказ: взорвать мост в восемнадцать ноль-ноль. Но он не решился на это. По мосту в то время все еще текла разноликая масса отступающих. Тут были представители всех родов войск, раненые и вполне бое¬способные, с оружием и без оружия...
Потом майор вдруг увидел, что людской поток, плывший по дороге, начал рассыпаться. Люди броси¬лись в степь, подальше от дороги. А по ней к мосту стре¬мительно приближалось продолговатое облако пыли, впереди которого, покачиваясь на выбоинах, катился тяжелый танк.
И тогда майор решительно крутанул рукоятку взрыв¬ной машинки. Но произошла «запланированная случай¬ность» — взрыва не последовало.
Этого можно было ожидать. У майора было время и возможности для того, чтобы наладить дублирующую подрывную сеть. Но он не сделал этого, и теперь было достаточно маленького осколка или пули, чтобы пере-бить один-единственный проводок.
У майора было время для того, чтобы проверить и опробовать полученную со склада взрывную машинку, которая могла отказать из-за окисления клемм или загрязненности щеток динамки. Но он не сделал и этого.
Проявив запоздалую распорядительность, майор бросил нескольких бойцов на поиски обрыва провода и приказал одному из пиротехников разобрать и осмотреть машинку. Но время уже ушло: немецкие танки огибали холм. И пиротехники в спешке покинули блиндаж...
Если бы бывший летчик сумел взорвать мост 18 ав¬густа, то многое обернулось по-другому. Остановив тан¬ки противника перед водной преградой, можно было сохранить остров Хортицу, организовать его оборону и избежать массированного артобстрела Запорожья. Больше того, не пришлось бы отбивать остров и бросать в бой почти всю дивизию.
Но такова суровая реальность войны: порой даже за мелкие просчеты одного платят жизнями сотни других...
Потеснив 5-ю роту 963-го полка, мы расположились в траншее, указанной капитаном из штаба. Для себя я облюбовал вместительную ячейку, бывшую когда-то пулеметным гнездом или наблюдательным пунктом артиллеристов. Сейчас стенки окопа обвалились, и трудно установить, для какой цели предназначали его в июле.
Рядом со мной — два Николая: Коляда и Лесовик. Это моя ячейка управления, моя надежда и опора. Они очень разные и по внешности и по характеру. Маленький, тощий и конопатый сержант ни минуты не по¬сидит на месте, он вечно в делах, вечно в заботах, д грузноватый, склонный к полноте Лесовик немного¬словен, нетороплив и даже, пожалуй, не без ленцы. Но он надежен, как стена. Я знаю, что если меня ранят или убьют, мой ординарец ни за что не бросит командира. Он вытащит меня — живого или мертвого — из-под огня в любом случае.
Вот и сейчас Лесовик сидит на дне ячейки и дремлет. А Коляда раздобыл где-то пехотную лопатку и роет ни¬шу в стене окопа. В нее он собирается упрятать короб¬ки с детонаторами, наши ручные гранаты и запасные диски для автоматов.
В соседней ячейке я расположил двух связных из роты Бурдаченко. Пусть они будут рядом, всегда под рукой. А справа и слева от моей ячейки сидят на дне траншеи остальные минеры. Я приказал им не высовы¬ваться: с той стороны время от времени постреливает снайпер, и из траншей, занятых пехотой, то и дело раздается:
— Санитара! Санитара сюда!
Я надеваю каску и осторожно выглядываю из-за бруствера. Впереди, подо мною, — заросший низкорос¬лой травой крутой склон, под которым белеет узенькая полоска каменистого берега. А справа — в каких-нибудь ста пятидесяти метрах — высится громада мос¬та. Это только издали он кажется легким и ажурным, как кружево. На самом деле мост — прочнейшее соору-жение, по его нижнему ярусу еще двадцать дней назад шел поток грузовиков, а по верхнему — с гулом проно¬сились железнодорожные составы. И тех ста ящиков тола, что я доставил на остров, едва-едва хватит на то, чтобы разрушить хотя бы один пролет, сделать мост непроезжим. Да и это удастся только в том случае, если заряд будет расположен правильно.
А противник все еще бережет мост. Он надеется, что Успеет подтянуть танки, перебросить их через реку и выбить нас с острова. Поэтому по мосту бьют лишь лег¬кие минометы. А артиллерийские снаряды падают спра¬ва и слева от моста и где-то дальше, в глубине остров^ или в районе переправы. Одновременно перекрыты все пути продвижения пехоты по мосту. Два или три пуле, мета, установленных в торцовой части, поливают ниж¬ний ярус кинжальным огнем. В сгущающихся сумерках отчетливо видно, как между колоннами проскакивает огненный пунктир трассирующих пуль.
— Саперного лейтенанта — на КП батальона! Са¬перного лейтенанта — на КП!
Команда по цепочке передается из ячейки в ячейку. Я оставляю за себя Коляду и, пригибаясь, бегу по тран¬шее. Миную бойцов, которые при моем приближении вжимаются в стенки окопов, перепрыгиваю через девушку-санинструктора, склонившуюся над раненым, и взлетаю на насыпь...
Неподалеку от моста, там, где автомобильная дорога делает изгиб и вплотную приближается к железнодо¬рожной насыпи, стоят шесть или семь командиров. Они полукольцом окружили уже знакомого мне капитана в плащ-палатке. Он, видимо, еще не закончил важный разговор и рукой и глазами показывает мне, чтобы я не рапортовал о своем прибытии и не мешал ему.
Я молча присоединяюсь к группе командиров, а капитан протягивает одному из них трофейную ракет¬ницу:
— Как только закрепитесь на правом берегу, дадите зеленую ракету. И ждите красной ракеты с нашего берега. Это будет сигнал вашего отхода. Вопросы есть?
— Нет!
— Хорошо! — говорит капитан и обращается ко мне: — С наступлением темноты 4-я рота 963-го полка штурмует мост, переходит через него, закрепляется на правом берегу и дает сигнал зеленой ракетой. К этому времени вы должны быть готовы к работе. После того как вы установите заряды, 4-я рота по сигналу красной ракетой отойдет на наш берег. Тогда вы получите при¬каз на взрыв моста. Вам ясно?
— Ясно, товарищ капитан!
Мне-то ясно, а пехотные командиры угрюмо молчат. Это легко сказать: штурмовать мост, закрепиться на правом берегу. А как это сделать? Ведь весь мост про¬дувается свинцовым сквозняком...
— Все свободны! — говорит капитан.
Командный состав батальона расходится по ротам, а я бегу к своим. Затем отсылаю одного из связных к Бур¬денко с приказом перенести взрывчатку поближе к мосту, в лощину, что в двухстах метрах южнее насыпи...
Зеленой ракеты я так и не дождался.
Атака 4-й роты захлебнулась. Встреченная огнем 1Вух или трех пулеметов, которые почти в упор рас¬стреливали пехотинцев, перебегавших по узкой полосе нижнего яруса, рота дошла только до середины моста...
Было уже темно, но из-за облаков временами выгля¬дывала луна, и я из своей траншеи мог различить группки из трех-четырех бойцов, жавшихся друг к другу в тени колонн. Никто не решался шагнуть на проезжую часть и попасть под губительный огонь пулеметов. А по¬том пехотинцы, по одному перебегая от колонны к ко¬лонне, стали отходить. Мимо нашей траншеи понесли в тыл раненых. Их было не менее тридцати.
И я снова побежал к изгибу насыпи, где размещался КП стрелкового батальона. Здесь по-прежнему коман¬довал капитан в плащ-палатке. Он говорил что-то рез¬кое старшему лейтенанту с разгоряченным и потным ли-цом. Видимо, высказывал свое недовольство по поводу неудавшейся атаки. А старший лейтенант стоял не по- уставному, широко расставив ноги, и пытался унять мелкую дрожь в правом колене.
Завидев меня, капитан оставил ротного в покое и об¬ратился ко мне:
— Как видите, создать предмостное укрепление нам не удалось. Но это дело поправимое. Сейчас подойдет рота 340-го разведбатальона. Та самая, что первой вы¬садилась на остров. Эти смельчаки не в пример другим (тут капитан метнул уничтожающий взгляд в сторону провинившегося ротного) сумеют выполнить приказ комдива. Они закрепятся на правом берегу и продер¬жатся там столько, сколько надо...
Но замысел командования и на этот раз не удался. Разведчики с грозным «ура!» устремились на мост и, беспрерывно паля из автоматов, дружно дошли до середины. А затем наступательный порыв иссяк. Прав¬да, нескольким смельчакам удалось приблизиться к не¬мецким пулеметам на расстояние броска гранаты. На том берегу ухнули два разрыва, один из пулеметов захлебнулся, но уже через минуту снова захаркал свинцом...
Как раз в это время на КГ появилось еще одно дей¬ствующее лицо. Высокий черноволосый лейтенант в коверкотовой гимнастерке с орденом Красной Звезды доложил:
— Командир роты саперного батальона 12-й армии Прибыл для оказания помощи. Со мной группа специа¬листов-подрывников, взрывная машинка ПМ-2 и необходимое количество электрошнура...
У меня отлегло от сердца. Перед этим я ломал голову, как произвести одновременный взрыв зарядов на верхнем и нижнем ярусе моста? Бикфордов шнур мог подвести: даже два одинаковых по длине отрезка шнура не гарантировали синхронности взрыва зарядов. А взрывная машинка снимала эту проблему. Обрадовало меня и другое. За спиной лейтенанта на почтитель¬ном отдалении стояла группа из шести или семи стар¬шин и сержантов. Судя по возрасту, выправке и лов¬ко пригнанному обмундированию, это были кадро¬вики.
Закончив разговор с капитаном, который коротко рассказал про обстановку, лейтенант громко спросил:
— А кто тут из саперного батальона дивизии?
Я шагнул вперед. Лейтенант протянул мне длинную, костлявую и горячую ладонь и отрекомендовался. Но разрыв упавшей где-то рядом мины заглушил его слова, и я разобрал только два последних слога его фамилии:
— Лейтенант ...ренко!
Он был старше меня всего на два-три года, но уже успел повоевать, и воевал неплохо, о чем свидетельствовала высокая награда. Но держался он просто, вел себя со мной как однокашник. По-приятельски хлопнув меня по плечу, он одобряюще улыбнулся и сказал:
— Не горюй, малыш! Приказ мы выполним, мост взорвем! И обойдемся без пехоты... Будем работать без прикрытия!
После войны я много лет подряд посылал письма по разным адресам. Однако в списках лиц, награжденных за взрыв моста через Старый Днепр, фамилии, кот рая оканчивалась бы на «...ренко», я так и не наше. А жаль!
И еще одно. Слесаренко. Так я буду в дальнейшем называть лейтенанта, фамилию которого не расслы¬шал. Мне до сих пор кажется, что звали его именно так!
7
Вроде все обмозговано и обговорено. Командование операцией берет на себя лейтенант Слесаренко. Он бу¬дет находиться в окопчике, который уже роют на железнодорожной насыпи. Отсюда хорошо просматривается весь мост. Мне же предстоит проследить за укладкой взрывчатки на нижнем ярусе, а затем подсоединить за¬ряд к взрывной электросети.
Сигнал отхода — пламя бутылки с горючей смесью, которую Слесаренко выбросит на откос насыпи. Через три минуты после этого на мосту не должно оставаться ни одной живой души...
Капитан из штаба, убедившись, что Слесаренко ов¬ладел ситуацией, спешит удалиться. Оказывается, это начхим дивизии, которому поручили временно заменить майора Лобанова. Теперь он, как говорят, может умыть руки. Теперь его задача: доложить, что выполнение приказа взял на себя представитель армейского сапер¬ного батальона...
Обстрел нашего берега не прекращается ни на ми¬нуту. Противник лупит из всех стволов, оказавшихся по¬близости. Гулко ухают снаряды полковой артиллерии, по-лягушачьи квакают мины, пунктир трассирующих пуль несется над самым настилом моста.
Слесаренко действует спокойно и неторопливо. Сра¬зу видно, что в таком переплете он не первый раз. Впро¬чем, так оно и есть: два с половиной месяца отступает 12-я армия, и все это время лейтенант только и^ зани-мается тем, что рвет мосты, заводы и железнодорожные узлы. Объяснив мне задачу, Слесаренко обращается к Бурдаченко и подробно втолковывает ему, что делать. Говорит он медленно, тщательно подбирает слова, а некоторые фразы повторяет. И это понятно: позднее, когда начнется свистопляска на мосту, трудно будет что-либо поправить или изменить. А каждое промедле¬ние, каждая задержка для выяснений и уточнений — это десятки убитых и раненых.
— Все! — заканчивает инструктаж Слесаренко. — Теперь — по местам! Через десять минут начинаем!
Несмотря на свой высокий рост, он ловко, по-кошачьи карабкается по откосу. Бурдаченко, втянув голову в плечи, ныряет за изгиб насыпи. А я бегу к своим минерам.
Все! По моим подсчетам, десять минут истекло. За это время я успел разбить своих минеров на две группы, в общих чертах обрисовать боевую задачу, объяснить сигнал и пути отхода. Теперь вперед!
— За мной!
Выскакиваю на бруствер и по еле приметной тропке бегу к насыпи. Здесь еще раз пересчитываю бойцов, убеждаюсь, что все налицо, и, стараясь перекричать грохот разрывов, снова командую:
— За мной!
Бегу согнувшись в три погибели, так что почти касаюсь подбородком собственных колен. Без единой передышки влетаю на пешеходную дорожку моста и теперь уже с остановками на двадцать — тридцать секунд пе-ребегаю от колонны к колонне. У меня есть время оглянуться, и я вижу, что бойцы, точно копируя мои движения, цепочкой продвигаются вперед.
А по другой стороне проезжей части — также пере¬бежками от колонны к колонне — ведет свою цепочку сержант Коляда. Правда, он немного поотстал. Его группе пришлось ползком перебираться на правую обо¬чину под кинжальным огнем пулеметов. Однако потерь у него, насколько я могу разглядеть в темноте, нет
Добегаю до пятой колонны, останавливаюсь и при¬жимаюсь к ней спиной. Дальше продвигаться нет смысла. Ведь нет большой разницы в том, где будет взорван мост — посредине или ближе к нашему берегу. Глав¬ное — изуродовать его так, чтобы по нему не могли пройти танки. Да и людей поберечь надо: чем дальше расстояние от нашего берега до места расположения заряда, тем больше времени будут находиться поднос¬чики взрывчатки под огнем, тем выше будут потери.
Попутно я сразу же отбрасываю мысль о каком-либо геометрическом расположении заряда. Еще сидя в трап шее, я намеревался уложить заряд таким образом, что¬бы ящики с толом образовали на настиле букву «Ш» Но теперь не до этих тонкостей, разработанных в тиши кабинетов. И вопреки всем наставлениям по подрывно¬му делу я решаю: пусть подносчики бросают ящики со взрывчаткой куда попало, внаброс, навалом. Основ¬ное — сосредоточить как можно больше взрывчатки в одном месте на оси проезжей части. И не беда, если после взрыва уцелеют две или три боковые балки, под¬держивающие настил. По ним — узким стальным лентам — смогут пройти над водой только акробаты. Тан¬кам тут нечего делать!
Кроме того, нагромождение ящиков посреди моста образует своеобразную баррикаду, которая будет хоть в какой-то степени прикрывать подносчиков и моих саперов. А это опять-таки уменьшит потери.
Я стою, прислонившись спиной к влажному и холод¬ному железу. Стою между двумя ребрами мощной двухтавровой балки как в гробу. Однако здесь я в относительной безопасности: меня может поразить лишь случайный осколок. Как известно, при взрыве снаряда осколки летят во все стороны. И все же большая часть их устремляется вперед, в ту сторону, куда был нацелен снаряд. А пули заднего хода не имеют. Значит, со спины и боков я надежно защищен прочной, в полтора пальца толщиной сталью.
Напротив меня, на другой стороне проезжей части, прячется за такой же колонной сержант Коляда. Он ма¬шет мне рукой — мол, все в порядке!
Да, вроде все в порядке, все идет, как было задума¬но. За каждой колонной, боком втиснувшись в узкое пространство между ее ребрами, стоят по два наших минера. Теперь дело за подносчиками взрывчатки.
А грохот, то и дело рвущий барабанные перепонки, нарастает. Противник, видимо, почуял неладное и при¬бавил огня. Я вслушиваюсь, пытаясь определить калибр вражеских пушек и минометов, и улавливаю какой-то новый, доселе неизвестный звук. Потом до меня дохо¬дит: это гудит металл, это стонет мост. Ливень пуль и град осколков обрушивается на его конструкции, и ка¬жется, что тысячи молоточков, молотков и тяжелых кувалд беспрерывно бьют по листовой стали.
Когда-то в детстве отец водил меня в корпусной Цех Дальзавода, где стоял на ремонте его ледокол «Добрыня Никитич». В те времена стальные листы об¬шивки судов крепились к шпангоуту при помощи закле¬пок. И главным впечатлением, которое я вынес из этой экскурсии, был оглушительный и жалобный стон металла. Именно так стонал в ту сентябрьскую ночь мост через Старый Днепр.
Наконец-то!
Нет, не зря говорят, что время — вещь относитель¬на. Когда впереди и позади, справа и слева падают мины, когда воздух то и дело вздрагивает от ближних ц дальних разрывов, а в интервалах между ними по- змеиному свистят пули и солидно, как майские жуки, жужжат на излете крупные осколки, — время неимоверно растягивается. Каждая минута кажется часом.
Ну наконец-то! Пошли! На мосту, на въезжей его части, показываются три человеческие фигуры. Это подносчики взрывчатки. Они приближаются, и я вижу, что один тащит взрывчатку на спине, другой прикрыв ящиком грудь и живот, а третий бежит пригнувшись и волочит ящик с толом за веревочный поручень по земле, как станковый пулемет...
Молодец, Бурдаченко! Решил на ходу испытать, ка¬кой способ транспортировки взрывчатки быстрее и безопаснее! Ну что ж! В смекалке ему не откажешь'
Первым добегает тот, который волочит ящик с толом по настилу моста.
— Оставь ящик на середине и дуй назад! — кричу ему я.
Он выполняет приказ. И почти тут же на осевую ли¬нию моста падают еще два ящика. Это освободились от смертоносного груза и что есть сил помчались к берегу еще двое...
На смену первой, так сказать, экспериментально)! троице приходит шестерка подносчиков. Все они тянут ящики с толом волоком. Но не все добегают до места укладки заряда. Бегущий впереди вдруг спотыкается и медленно ложится боком на настил... Другой — не добе¬гает до цели буквально пяти метров. Он падает лицом вниз, переворачивается на спину, садится, хватается за пятно на кармане гимнастерки и начинает жадно гло-тать воздух...
К брошенной подносчиками ноше по команде Коляды устремляются двое минеров. Они выскакивают из-за колонны, падают позади ящиков с толом и начинаю: медленно подталкивать их вперед. Это уже придумка сержанта Коляды: пусть медленнее, но зато безопаснее. Тело бойца надежно прикрыто ящиком, а выступаю¬щие над ним затылок и часть спины — защищены каской.
Тем временем к раненым подбегают две девушки- санинструкторы. Обеих я вижу в первый раз: надо пола¬гать, что к операции подключили санроту какого-то стрелкового полка.
Того, что первым повалился на бок, санитарке удается уговорить. Он медленно встает, опирается на худень¬кое девичье плечо и ковыляет в тень ближайшей колонны.
А вот с тем, что глотал воздух, дела похуже. Он уже лежит на спине без всяких видимых признаков жизни. Маленькая, узкобедрая девушка ловкими, заученными движениями расстилает плащ-палатку и перекатывает на нее тело, а затем пятится и шаг за шагом, рывками тянет непосильный груз к берегу.
— Стой! — кричу я рослому широкоплечему бойцу, который только что небрежно швырнул ящик в общую кучу. Он нехотя останавливается.
— Поможешь вынести раненого! — кричу я и тычу пальцем в сторону выбившейся из сил санитарки. — А не поможешь, я тебя из-под земли достану! Выпол¬няй!
Но все это между делом. Я ни на минутку не выпус¬каю из поля зрения заряд, который должен решить судьбу моста. Пока все вроде идет нормально. Беспре¬рывно — один за другим — подбегают подносчики, и кучка ящиков на моих глазах превращается в бесфор¬менную, не имеющую четких очертаний груду. В эту гру¬ду впиваются сотни пуль, и в воздух время от времени летят щепки. Но для тола это не страшно: пули ему нипочем! Другое дело — прямое попадание мины или снаряда. Но от этой случайности я застрахован на де¬вяносто процентов — заряд прикрыт сверху железно¬дорожным ярусом моста. Однако надо спешить!
— Бросай повыше! Швыряй на самый верх! — со¬ветую я подносчикам. Теперь уже груда ящиков превра¬тилась в прикрытие, в своеобразную баррикаду. За ней образовалась «мертвая зона» — пространство, куда не достигают пули, выпущенные с того берега. И все же есть раненые: пули и осколки рикошетируют от стальных конструкций и находят человеческие тела...
Четверо девушек-санитарок уже не справляются со своей нелегкой и опасной работой. Вот и сейчас на нас¬тиле моста лежат пять или шесть бойцов, не добежав¬ших до места укладки заряда. Взрывчатку у них пере-хватили мои минеры, а они так и остались лежать на том самом месте, где их настиг крошечный кусочек металла.
В каких-нибудь трех метрах от меня в нелепой позе с вывернутой за спину рукой лежит старый небритый солдат из резервной роты. Из-под него расплывается по настилу большая черная лужа. Он уже мертв.
Я уже научился различать мертвых и живых. Не естественность положения тела, его тяжелая каменная неподвижность подсказывают мне, что старик свое от воевал...
А остальные живы. И ведут себя по-разному. Одни истошно вопят: «Санитара! Санитара ко мне!»; другие тихо стонут, третьи молча орудуют индивидуальными пакетами, прилаживая их к ранам. Какой-то отчаянный смельчак упорно пытается, встать и укрыться за бли¬жайшей колонной. Но каждый раз у него подла¬мывается правая нога и он, как куль, валится на настил.
— Лесовик! — кричу я.
Из-за соседней колонны с необычной для него рез¬востью выскакивает мой ординарец:
— Вы ранены?
— Нет, — говорю я.— Проследи за тем, чтобы бойцы резервной роты на обратном пути подбирали раненых. Нечего им драпать налегке! А если кто-то будет проти¬виться и отлынивать — применяй оружие! Отвечать бу¬ду я!
— Есть! — выпаливает Лесовик и тут же хватает за полу плащ-палатки усатого дядьку, только что освобо¬дившегося от своей ноши...
Груда ящиков на осевой линии моста постепенно растет. Поток подносчиков слабеет и иссякает. Уносят последних раненых, а мертвые лежат. И вряд ли их ус¬пеют вынести до взрыва.
Ко мне подбегает старшина, из тех, что прибыли вместе со Слесаренко. В руке у него два капсюля- запала, за которыми тянутся тонкие проводки.
— Простите за задержку! — кричит мне на ухо старшина. — Бегу и вдруг чувствую, что провод полег¬чал. Оглянулся и вижу — обрыв! Пришлось сращивать... Правда, на живую, без изоляции...
— Не беда! — говорю я.— Возвращайтесь на берег!
— А вы сами справитесь? Успеете? Может быть, вам помочь? — спрашивает старшина. Его сухое, аске¬тическое лицо выражает крайнюю озабоченность. Ах вот как! И этот считает меня молокососом! И этот боится, что я напортачу!
__ Отставить разговоры! Выполняйте приказание! — командую я. Старшина сгибается, становится двое ниже ростом и бежит к берегу.
А я, выждав короткое затишье в пальбе (немцы, видимо, перезаряжают пулеметы!), выскакиваю из-за колонны, хватаю ближайший ящик и волоку его в укры¬тие. Здесь при помощи трофейного венгерского штыка вытаскиваю пробку из ящика.
В каждом ящике с толом, независимо от его размера и веса, проделывается отверстие диаметром с трехко¬пеечную монету, которое затыкается деревянной проб¬кой. В случае необходимости пробку вытаскивают, в от¬верстие вставляют капсюль-детонатор — и заряд готов к взрыву.
С первой пробкой я справляюсь играючи. Цепляю ее острием штыка, вытаскиваю наружу, нащупываю отвер¬стие и вставляю запал. Затем волоку ящик на прежнее место и, зажав в руке капсюль дублирующей сети, под прикрытием «баррикады» пулей перелетаю к противо¬положной колонне. Несколько секунд я трачу на то, чтобы отдышаться, а затем подтаскиваю еще один ящик и начинаю извлекать пробку.
Но не тут-то было! Пробка упорно не поддается. Жало штыка не лезет в зазор между пробкой и ящи¬ком... Я бью ладонью по рукоятке штыка, но безрезультатно. Хоть плачь!
А тут еще на железнодорожной насыпи вспыхнуло неровным желтым светом и зачадило пламя. Бутылка с горючей смесью. Это — сигнал. Ровно через три минуты лейтенант Слесаренко или кто-то другой там, на бе¬регу, повернет рукоятку подрывной машинки и ахнет взрыв!
Ахнет — и от меня, молодого, полного жизненных сил парня, ничего не останется. Даже пуговицы не найдут! На какое-то мгновение мне становится до слез жалко себя. Ведь я не прожил и трети срока, отпущен¬ного человеку на жизнь, не сделал и десятой доли того, о чем мечтал. Но я овладеваю собой и гоню дурацкие мысли прочь!
Я ставлю ящик на попа, дрожащими руками достаю из кобуры наган и стволом револьвера со всей силы бью по пробке. От первого удара она лопается пополам, после второго начинает крошиться. Непослушными, потными пальцами я выбираю из отверстия обломки пробки и вставляю запал, который до этого держал и зубах...
Теперь дай бог ноги! Теперь моя жизнь и смерть от¬делены друг от друга секундами, а может быть, и долями секунды! Никогда — ни до этого, ни позже — я не пере двигался по нашей грешной земле с такой скоростью.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.58.03 | Сообщение # 11 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| 8
Я успеваю только-только сбежать с моста, когда впереди меня на землю ложится длинная тень, отбро¬шенная вспышкой за моей спиной. И тут же мои уши раскалывает обвальный грохот, а мягкая горячая ла¬донь взрывной волны подбрасывает меня вверх и швыряет под откос. Беспорядочно кувыркаясь, я лечу с насы¬пи. Сначала ударяюсь о какой-то выступ плечом, по¬том — коленями и приземляюсь на голову. Спасает меня каска. Однако сила удара такова, что не выдерживает пряжка подбородочного ремня, и каска соскальзываем с головы. Жалобно позвякивая о гальку, она катится и темноту...
Это — последнее, что я успеваю различить. Мои гла¬за застилает розовый туман, который густеет, густеет и превращается в непроницаемую мглу.
Сколько лежу без сознания, я не знаю. Из этого состояния меня выводит голос, доносящийся будто из- под подушки. Кто-то кричит:
— Где маленький лейтенант? Поищите маленького лейтенанта!
«Это обо мне», — догадываюсь я.
А кричит лейтенант Слесаренко. Он, видимо, тоже не разобрал или не запомнил мою фамилию.
Я сажусь и хочу откликнуться. Но изо рта вырыва¬ется хриплый, неясный и нечленораздельный звук. Губы не слушаются меня. Саднит ушибленное плечо, до мяса содрана коленка.
Потихоньку ощупываю голову. Вроде ничего страш¬ного, только из правого уха сочится кровь, да щека оца¬рапана пряжкой каски.
А вокруг — тишина, нарушаемая лишь приглушен¬ными человеческими голосами. Позднее я узнаю, что сразу после взрыва противник прекратил огонь. Но сей¬час мне кажется, что я частично оглох.
Однако мои сомнения быстро рассеиваются. Я отчетливо слышу хруст гальки под сапогами и ясно вижу гибкий силуэт девушки-санитарки, бегущей ко мне. По стройной фигуре и белокурому локону, выбившемуся из-под пилотки, я узнаю Клаву.
«Ага! — не без злорадства думаю я, — И штабных девочек приспособили к делу! Нужда заставит!»
Клава становится на одно колено и наклоняется надо мной:
— Ранены?
— Вреде нет...
— А встать сами можете?
— Попробую!
И я встаю. Не могу же я выглядеть слабаком в гла¬зах этой девушки. Этой голубой мечты всех молодых лейтенантов 274-й дивизии!
Нет, что ни говори, а молодость — прекрасная пора! И не только потому, что у человека все впереди. Но еще и потому, что в эту пору очень быстро залечиваются и телесные, и душевные раны, моментально восстанав-ливаются силы.
Только что — буквально несколько минут назад — меня мутило и перед глазами вспыхивали и гасли какие- то зеркальные зигзаги, а теперь я бодро спрыгиваю в траншею, где уже собрались, как и было предусмотрено, мои минеры.
— Лейтенант! Живый! — с радостным воплем вска¬кивает с корточек старый и морщинистый Непейвода — А мы туточки гадаемо...— И затем упавшим голосом спрашивает: — А дэ моя каска?
- Не знаю... Потерял где-то... Не до нее мне было...
Скуповатый Непейвода сокрушенно вздыхает. На мост я его не взял: оставил охранять мой автомат, за¬пасные диски, ручные гранаты и коробку с капсюлями. А заодно позычил у него каску, которая подошла мне по размеру. И вот теперь старик явно огорчен недоста¬чей в своем нехитром солдатском хозяйстве.
Я быстро пересчитываю бойцов. В это трудно пове¬рить, но все мои минеры налицо. Правда, есть один раненый. Это — Гургенидзе, у которого пулей или ос¬колком начисто срезало мочку уха. И крови, видно, было немало: вся гимнастерка у Гургенидзе густо залита багровыми, начинающими уже темнеть подтеками. Но Держится бывший конный сапер молодцом.
— Теперь у нас два героя, — басит кто-то из даль него конца траншеи. — Лейтенант и рядовой Гургенилзе. Оба забинтованные, как в кино...
В разговор включается Лесовик:
— Нашли время шутковать! А мне не до жарту я жрать хочу! У меня от голода слюна бежит, як у бешеной собаки!
И я сразу вспоминаю, что скоро сутки, как мы не ели Арбузы, конечно, не в счет — они, как известно, на девяносто пять процентов состоят из воды. Что, если от вести команду в тыл, на левый берег? Ведь мы свою за дачу выполнили.
Но мой замысел погибает на корню. В траншее появляется сухопарый старшина. Тот самый, что доставил мне взрыватели.
— Прибыл начальник инженерной службы 12-й армии подполковник Жиров, — говорит старшина. - А теперь приглашает командиров пройти на мост и оценить результаты взрыва...
Ого! Оказывается, этот старшина с изможденным лицом Иисуса Христа не лишен чувства юмора! Вместо «приказывает» он говорит «приглашает». Тут явный намек на то, что не все приглашенные вернутся назад после прогулки на мост. Надо полагать, немцы еще не сняли пулеметов, установленных в створе проезжей часть моста.
Но делать нечего! Командую: «Коляда! Остаетесь за меня! Лесовик — за мной!» — и бегу на КП стрелкового батальона. Еще издалека слышу сдержанный ропот. Группа командиров плотным кольцом окружила невысокого толстяка с тремя шпалами на петлицах и пытается в чем-то убедить его. Толстяк нетерпеливо покусывает пухлые губы.
— По-моему, — не скрывая раздражения говорит командир разведбата капитан Чистов, — лучше всего дождаться рассвета. А тогда можно будет осмотреть мост со всех сторон. При помощи бинокля...
— Вот именно! С помощью бинокля! — подхватывает Слесаренко.
— Помолчите, лейтенант! — обрывает его подпол¬ковник. — Я должен, я обязан осмотреть мост и немед¬ленно доложить о результатах взрыва. Понимаете: не¬медленно?
«Ну и шел бы сам, — думаю я.— А зачем тащить с собой толпу? Зачем рисковать командным составом, ко¬сого и так не хватает? Впрочем, командиру стрел¬ового батальона придется отвечать в любом случае. Если он не поведет своих ротных на мост, его накажут за выполнение приказа. А если подполковника — не дай бог подстрелят, то спросят: зачем отпускал? почему не удержал?»
И мы гурьбой — Жиров, Чистов, Воронюк, Слеса¬ренко, я и еще несколько неизвестных мне командиров из стрелковых рот — идем на мост, ярко освещенный выглянувшей из-за облаков луной. Вокруг — грозная, напряженная тишина. Цепочкой, переходя от колонны к колонне, мы приближаемся к месту взрыва. Немцы по¬дозрительно молчат, почему-то не стреляют, хотя навер¬няка видят тени, скользящие по настилу.
Потом на той стороне урчит мотор, хлопает дверца автомобиля, и на мосту появляется высокая поджарая фигура. Видимо, офицер. Этому тоже не терпится до¬ложить начальству. Но он не рискует заходить далеко. Останавливается в тени колонны, подзывает идущего следом адъютанта, и они о чем-то тихо переговарива¬ются.
Мы уже смелее подходим к месту взрыва. Сейчас, пока офицер на мосту, немецкие пулеметчики стрелять не будут...
— Славно рванули! — запихивая под ремень гим¬настерки упрямо выползающее брюшко, удовлетворенно говорит подполковник Жиров.
Да, начальнику инженерной службы армии будет о чем доложить! Там, где еще час назад блестел накатан¬ный настил, образовался темный провал шириной двенадцать-тринадцать метров. Страшная сила взрыва раскрошила, смяла и бросила вниз, в реку огромные стальные балки. Уцелели только две крайние, да и они изогнулись и провисли почти до самой воды. В гулкой тишине сквозь провал доносится сердитое урчание Днепра.
Мы молча идем назад. На КП подполковник подно¬сит руку к козырьку фуражки, говорит «Будьте здоро¬вы!» и в сопровождении капитана в плащ-палатке уда¬ляется в сторону переправы.
— Пошел рапортовать! — криво усмехается Слеса¬ренко. — У нас ведь разделение труда: одни взрывают, другие — рапортуют...
9
Раннее утро. Над Днепром клубится туман. Мы переправляемся на левый берег. На этот раз — на новом, месте, в районе водокачки. Днепр спокойно и величаво несет свои воды, на его отливающую сталью гладь не падают ни снаряды, ни бомбы. Убедившись, что Хортица потеряна, противник прекратил артобстрел и авиационные налеты на переправы.
На берегу я выстраиваю свою команду, приказываю рассчитаться по порядку номеров и говорю сержанту;
— Коляда! Ведите людей в расположение батальо¬на! После завтрака почистите оружие — и спать! А я пошел на КП дивизии...
Мне тоже зверски хочется спать, но я должен, обя¬зательно должен доложить, что мост взорван. Хорошо бы на КП застать комдива! Пусть убедится, что я его не подвел!
Увязая по щиколотку в песке, я долго иду вдоль берега в Больничный городок. Потом спускаюсь в уже знакомый подвал и открываю дверь, за которой должен находиться начальник штаба дивизии. Но подполковни¬ка Мозолина нет.
— Уехал на остров по вызову комдива, — объясняет штабной лейтенант Верезубчак, с которым у меня ша¬почное знакомство. Он говорит не отрываясь от блоки - та, потом бросает взгляд на меня, и его черные брони удивленно лезут вверх. Надо полагать, что рядом с отутюженными и чисто выбритыми штабниками я ВЫгляжу весьма контрастно.
Каску и пилотку я потерял, и голова прикрыта по¬черневшим бинтом, сквозь который проступают пятна крови. Корка грязи и копоти покрывает лицо и руки. Гимнастерка на мне выглядит так, как будто ее несколько часов подряд втаптывали в проселочную дорогу. А из рваной штанины нагло выглядывает стесанная чуть и не до кости коленка.
— А комиссар дивизии? Здесь? — хриплым, не своим голосом спрашиваю я.
— Здесь! Через дверь направо...
Полковой комиссар Расников — черноволосый, смуглый и крупноносый мужчина лет сорока, — несмот¬ря на ранний час, сидит за столом. Перед ним — све¬жий номер нашей армейской газеты «Во славу Родины» в котором он что-то подчеркивает красным карандашом. А в углу на раскладушке дремлет его адъютант-кавказец…
Я вытягиваюсь по стоике «смирно» и докладываю, что мост взорван и танки не пройдут. Расников встает из-за стола, подходит ко мне и протягивает руку:
Молодец! Значит, тебя можно поздравить! — Он крепко стискивает мою ладонь и добавляет: — Георгий! Налей ему!
Адъютант идет в угол и приносит большую двадцати¬литровую бутыль из-под кислоты, наполненную моло¬дым вином с местных виноградников. Потом не спеша наполняет семьсотпятидесятиграммовую алюминиевую кружку.
«Эх! — думаю я.— Мне бы сейчас миску борща и полбуханки хлеба! Может быть, попросить? Но вроде неудобно... За удачу полагается пить вино...»
— Пей! Чего застеснялся, как красная девица? — говорит комиссар. И я опрокидываю кружку. Оказыва¬ется, это даже приятно! Еще не перебродивший до конца виноградный сок освежает пересохшую глотку, стано¬вится легче дышать.
— Разрешите идти? — уже другим, ясным и бодрым голосом спрашиваю я.
— Иди! — улыбается комиссар. — И передай ком¬бату, что я дал тебе сутки на то, чтобы отоспаться и привести себя в порядок.
Вот это подарок! Получше всякой награды...
Я выхожу на пляж, уже залитый солнцем. В при¬брежных кустах на разные лады щебечут, чирикают и свистят птицы. И тут вино, выпитое на голодный желу¬док, неожиданно и коварно бьет мне в голову. Покачи¬ваясь, сажусь на ступеньки крыльца. Меня неудержи¬мо клонит ко сну...
— Ну как дела? Как мост? — чей-то знакомый го¬лос выводит меня из полудремы. Я с трудом открываю глаза. Передо мной — наш оперуполномоченный контр¬разведки Сейфулин. Мне очень не хочется вставать, но я поднимаюсь и отвечаю:
— Мост взорван... Метров двенадцать вырвали... Танки не перескочат...
— Это хорошо! — многозначительно растягивая слова, произносит Сейфулин. — Значит, дело мы закроем…
— Какое еще дело?
— А на тебе один грешок висел. Помнишь, как ТЫ бросил мины в Кичкасе? Так вот: теперь мы это дело спишем...
Обрадовав меня таким образом, контрразведчик круто разворачивается и ныряет в подвал.
Его слова мигом вышибают из меня сонную, хмель¬ную одурь.
Надо же...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.59.29 | Сообщение # 12 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ПЛАВНИ
1
Вот уже две недели мы стоим в селе Царицын Кут Впрочем, слово «стоим» не отражает действительного положения дел. Большую часть времени мы проводим в плавнях, в десяти — пятнадцати километрах от села А Царицын Кут — чаша база. Здесь складирован запас мин, сюда мы возвращаемся для того, чтобы отдохнуть обсушить отсыревшее в плавнях обмундирование, по чистить оружие и поесть горяченького.
А через сутки, погрузив на пять пароконных повозок тысячу-две противопехотных мин, шанцевый инструмент и наши солдатские пожитки, мы снова на два-три дня уходим в плавни.
Левый фланг нашей дивизии оголен, связи с левым соседом давно нет. И вот мы — восемнадцать саперов и: подрывной команды — ставим минный заслон, прикрываем дивизию от удара с юга по левому берегу Днепра а иными словами, ставим мины везде, где только можно: на перешейках между заросшими камышом озерками, на полянках между зарослями ольхи, ивы и осины.
Впереди — в южном направлении — нет нашей пе¬хоты, и мы работаем без прикрытия. Я высылаю вперед боевое охранение из трех бойцов и с тревогой жду, что с минуты на минуту загремят выстрелы и в плавнях замелькают фигуры вражеских автоматчиков. Но пока все спокойно: противник не спешит соваться в плавни. Он предпочитает степь, где есть простор для маневра танками и мотопехотой...
Царицын Кут. Это название местные жители связывают с именем Екатерины Второй. Здесь, по преда¬ниям, останавливалась на ночлег императрица во время своего путешествия в Крым. Здесь перед ней в экзотических костюмах, сшитых по приказу князя Потемкина- Таврического, пели и плясали малороссы, осчастливлен¬ные визитом «мамы».
Село довольно большое, свыше сотни дворов. А кир¬пичных зданий всего три: старинная церковь, прав¬ление колхоза и новая трехэтажная школа. В правле¬нии, потеснив председателя и счетовода, поселились мы. А в школе живут около восьмисот молодых женщин — горожанок из Запорожья, мобилизованных на рытье оборонительных сооружений. Командует этими женщи¬нами мой однокашник Коля Калашников. Мы оба — «мерзавчики», выпускники 6-й роты МВИУ.
В те вечера, когда я ночую в правлении колхоза, Коля заглядывает ко мне на огонек и жалуется:
— Надоел мне этот бабий батальон! Капризничают, хнычут, то и дело отпрашиваются домой. А некоторые без всякого стыда делают разные намеки...
Даже при тусклом свете керосиновой лампы видно, как краснеет от смущения этот милый непорочный маль¬чик, которому только-только исполнилось девятнадцать. А местным чернобровым и чернооким девицам паль¬ца в рот не клади! Они за словом в карман не по¬лезут!
— Мне все кажется, — продолжает Коля — что я за¬нимаюсь бесполезным делом. Все мои эскарпы, контрэс¬карпы и отсечные позиции никому не нужны. Ведь всю степь не перегородишь. Вон она какая огромная! Против танков нужны стволы — побольше пушек и снарядов. Пушки всегда можно перебросить на нужное направле¬ние, и их не обойдешь!..
— Ну а если нет пушек? — спрашиваю я.— Тогда не остается ничего другого, как использовать рвы и минные поля...
Уже поздно. Коля собирается уходить, но мнется у порога. Потом говорит:
— Разреши, я переночую у тебя. Все веселее...
— Валяй! — отвечаю я, а сам думаю, что милый Коля всерьез побаивается чернобровых и чернооких. Не дай бог, уронишь свой командирский авторитет! А потом уже не добьешься ни порядка, ни дисцип-лины...
2
У меня — новые неприятности. А точнее, новые неприятные обязанности.
В команду минеров на должность моего заместителя прислали старшего лейтенанта Самохина. Этот лихой артиллерист во время боев в районе Кичкаса открыл огонь по своей пехоте. Его отстранили от командования батареей, однако вопрос о разжаловании Самохина в рядовые все еще решался где-то в верхах. Толи бумаги, направленные в штаб армии, затерялись, то ли у старшего лейтенанта есть влиятельные друзья. А может быть, он не так уж и виноват: я хорошо помню нераз¬бериху, царившую на подступах к Днепрогэсу 18 августа. Может быть, Самохин выполнял чей-то непродуманный приказ, а спрос всегда со стрелочника.
Впрочем, я склонен думать, что Самохин имеет за собой грех и его сняли с батареи не случайно. Но на нем это не отразилось. Лихой артиллерист до сих пор щеголяет в диагоналевой гимнастерке с тремя кубика ми и пушками в петлицах. Одет он — по нашим фронтовым меркам — с иголочки! На нем темно-синие брюки с красным кантом и хромовые сапоги со шпорами. На правом боку — пистолет ТТ в довоенной блестящей ко буре, на левом — шашка.
Одним словом, франт!
И глядя на него, трудно поверить, что перед тобой беспробудный пьяница. Нет, совсем не зря засидело; Самохин в старших лейтенантах до тридцати четырех лет! Каждое утро он переживает жесточайшее по¬хмелье: в это время у него тихий заискивающий голос, опухшее лицо и грустные, как у побитой собаки, глаза. Но уже к полудню его лицо багровеет, как помидор, а в голосе появляются хриплые, властные нотки.
— Опять? — укоризненно говорю я.
— Не волнуйтесь, дружок! — показывает все свои зубы Самохин. — Принял сто законных, сто фронтовых…
— Да перестаньте вы называть меня собачьей клич¬кой, — злюсь я.— У меня есть звание, есть имя и отчест¬во наконец!
Где Самохин добывает спиртное, ума не приложу. Впрочем, мне некогда интересоваться этим. У меня масса дел поважнее.
Не знаю, кто это додумался откомандировать старшего лейтенанта в мое распоряжение, но он мне не столько помогает, сколько мешает. То отменит мое распоряжение, то куда-то исчезнет, и приходится искать его или ждать...
Первая стычка с Самохиным у меня произошла из-за мерина. Я одолжил эту абсолютно белую от старости лошадь у председателя колхоза в селе Царицын Кут. Записал расписку, что обязуюсь вернуть коня по кличке Сивый сразу после того, как подразделение перебросят в другое место. А потом торжественно вручил лошадь Лесовику. Моему ординарцу приходилось слишком мно¬го бегать, и я решил облегчить его жизнь.
Однако не долго гарцевал Лесовик на мерине. Са¬мохин ссадил его с коня сразу же, как появился у нас. А затем по пьяной лавочке попробовал испытать Сивого на разных аллюрах. И если дряхлый мерин кое-как тру¬сил рысью, то на галоп его не хватало. Но Самохин с этим не считался. После первой поездки в плавни я ос¬мотрел коня и обнаружил, что у него порваны мундшту¬ком губы, а бока в кровь изрезаны шпорами. Тогда я приказал Лесовику сдать мерина на колхозную конюш¬ню и забрать у председателя мою расписку.
Это было утром, после возвращения с задания.
А вечером, когда мы снова собирались в плавни, раз¬разился скандал. Самохин, уже успевший подзарядить¬ся, орал так, что было слышно на другом конце села.
— Где мой конь? Куда ты его дел?
— Вернул в колхоз... Председатель затребовал. У него свои планы...
— Начхал я на его планы! — не унимался Само¬хин. — Мне нужна лошадь. Я не могу без коня! Я при¬вык...
— Придется отвыкать, — как можно спокойнее отве¬тил я.— Будете ходить пешком. А если отстанете от команды — отдам под суд!
— Ах так! — взбесился Самохин. — Кому ты угро¬жаешь, молокосос! Это ты будешь ходить пешком! А ну слазь!
Я уже сидел верхом на Бедуине, и Самохин ухва¬тился за повод и потянул его на себя. Но тут же рядом с ним выросли Коляда и Лесовик. Сержант глухо ска¬зал:
— Кончай базарить, старшой!
А Лесовик, имевший изрядный зуб на Самохина, вы¬разительно щелкнул предохранителем автомата. И Самохин вопреки моим ожиданиям скис. Он плюнул себе под ноги и пошел в хвост колонны, растянувшейся по сельской улице.
При выезде из Царицына Кута я оглянулся. Самохин сидел на передке последней повозки и, размахи¬вая руками, рассказывал что-то ездовому.
Я еще раз оглядываю комнату. Вроде ничего не за¬был. На лавке, у двери, лежат шинель и плащ-палатка, засунуты в чемодан мыло, полотенце и бритвенный прибор, которым я пользуюсь от силы раз в неделю. В полевую сумку уложены наставления по фортифика¬ции и подрывному делу, в планшетку — карта.
Нам предстоит поставить тысячу двести мин непода¬леку от хутора Чагарничный. Мы уходим в плавни на трое суток, но все свое имущество приходится брать с собой. Мы можем не вернуться в Царицын Кут, нас в любой момент могут перебросить на другой участок.
Я уже наклоняюсь над чемоданом, чтобы взять его, когда в комнату влетает обычно медлительный Ле¬совик:
— Вы только побачьте, товарищ лейтенант! Побачьте, что отмочил наш старший лейтенант!
— Опять пьян, что ли?
— Да нет! Сходите и посмотрите!
Я выхожу на крыльцо. Прямо против здания прав¬ления колхоза вдоль сельской улицы вытянулась ко¬лонна из пяти повозок, на которые под присмотром Коляды уже погружены мины, шанцевый инструмент, провиант и солдатские вещмешки. А на последней по¬возке восседают две размалеванные и расфуфыренные девицы. На фоне серовато-грязных вещмешков они выг¬лядят как две бабочки, присевшие на пыльную дорогу. С девицами, картинно опираясь на шашку, мило беседу¬ет наш бравый артиллерист.
Я решительно направляюсь к нему:
— Это еще что такое? Что за пассажиры?
Самохин галантно отводит руку в сторону девиц:
— Разреши представить, дружок! Мои старые зна¬комые Тамара и Вера! Я решил показать им, как ставят мины...
— А больше вы ничего не желаете показать? Мо¬жет быть, устроим показательные учения?
Девицы отчаянно обстреливают меня глазками, но тут же съеживаются от моей команды:
__ Коляда! Лесовик! Ссадите посторонних с пово¬зок!
Я уже упоминал о том, что в школе живут молодые женщины. Все они одеты скромно, для работы. И только Самара и Вера выделяются в массе «окопниц» яркими нарядами и раскрашенными лицами. Я уже видел их на улицах села, да и Самохин не раз заводил разговор о своих новых знакомых:
Это две юные учительницы. Отступают с нашими войсками из-под самого Львова. А в Запорожье их задержали и мобилизовали на рытье окопов. И никто не обратил внимания на то, что интеллигентные девушки абсолютно не приспособлены к физическому труду. Надо о них позаботиться...
Вот он и позаботился! Взял под свое крылышко де¬виц, которых можно назвать педагогами только с пья¬ных глаз!
Звучит команда: «Марш!» — и колонна трогается в путь. А посреди сельской улицы стоят две девицы в цветастых платьях и модельных туфлях. Они не испыты¬вают ни разочарования, ни смущения, ни стыда. Они громко хохочут нам вслед. Нет, о таких можно не забо¬титься. Такие не пропадут!
Утром я уединяюсь в шалаше и пишу подробный ра¬порт о поведении Самохина. Потом вызываю Гургенидзе и говорю:
— Седлай Бедуина и скачи в штаб батальона. Вру¬чишь этот пакет комбату или начштаба!
Когда мы возвращаемся в Царицын Кут, меня уже ждет приказ о том, что старший лейтенант Самохин срочно отзывается в распоряжение штаба дивизии.
А мне немножко неловко. И не потому, что я «нака¬пал» на Самохина. А потому, что перевоспитывать кого- либо мне еще рано...
3
Наконец-то нас отозвали из Царицына Кута. Про¬тивник переправился через Днепр южнее, в районе Ни¬кополя, и теперь развивает наступление в направлении Мелитополь — Большой Токмак. Наступать по плав¬ням, вдоль берега Днепра он не стал. А это значит, что все эти дни мои саперы работали впустую: ни один вражеский солдат не подорвется на минах, поставленных нами.
И я с горечью думаю о том, что такое на войне слу¬чается сплошь и рядом. Сколько раз мою команду бро¬сали на тот или иной участок обороны, а потом с полпути или посреди работы возвращали назад! Бесполезная трата человеческих сил — одна из характерных особен¬ностей войны...
Я получил новое задание: мои саперы минируют на¬бережную и улицы в самом Запорожье, в районе Дубовой Рощи. Они не спеша выковыривают брусчатку и булыжник из мостовой, роют ямки и закладывают в них противотанковые мины. Видимо, предстоят уличные бои...
А в городе все еще продолжается эвакуация пред¬приятий. Днем и ночью почти беспрерывной лентой тя¬нутся на восток длиннющие составы с оборудованием «Запорожстали», завода «Коммунар», алюминиевого завода.
Я еще не знаю, что это последние составы, что оста¬ются считанные часы до того момента, когда вокруг го¬рода сомкнется кольцо гитлеровских войск.
И лишь спустя тридцать лет я узнаю о том, что за сорок пять дней обороны Запорожья только с металлургического комбината было вывезено восемнадцать ты¬сяч вагонов с оборудованием...
Участились случаи дезертирства. Сегодня на утреннем инструктаже комбат сообщил о том, что батальон покинули еще два человека. Он так и выразился — «по¬кинули», этот рыхлый и мешковатый капитан Ситников. Никак не может привыкнуть к военному языку!
После гибели майора Лобанова начальником инже¬нерной службы дивизии назначили нашего бывшего комбата Ворона. А на его должность передвинули капи¬тана Ситникова. И чтобы там ни говорили о Вороне, а дисциплина в батальоне сразу упала. С обязанностями начштаба Ситников еще справлялся, а вот командир из него никакой! Но у командования дивизии нет другого выбора — кадров не хватает. В пехоте уже на ротах си¬дят сержанты, а взводами подчас командуют рядовые.
А случаи дезертирства, на мой взгляд, совсем не слу¬чайны...
Наша дивизия сформирована из местных жителей. В основном это колхозники Софиевского, Васильевско¬го Гуляйпольского, Пологского и других сельских райо¬нов Запорожской области. Представители иных облас-тей и республик составляют лишь незначительную про¬слойку. Это, как правило, выпускники военных училищ и командиры-кадровики. Но их становится все меньше и меньше.
Тот, кто сформировал дивизию по территориально¬му признаку, надо полагать, рассчитывал, что запорож¬цы будут насмерть стоять на пороге родного края. Боль¬шинство местных жителей именно так и поступило. Но — чего греха таить! — близость к родному дому рас¬холаживала многих. И роковую роль здесь сыграли женщины.
Из села в село, с хутора на хутор, от свата к свахе, от кума к куме передавался слух о том, что Иван Задо¬рожный служит в 8-й роте. А стоит та рота на берегу Днепра, в плавнях, неподалеку от села Балабино. И вот уже жена Ивана бросает все дела, запихивает в мешок круглый каравай, шмат сала, десяток крутых яиц и чет¬верть самогона и отправляется на поиски мужа. Таких баб я часто встречал в плавнях во время поездок на инженерную разведку. Заслышав топот моего коня, они стремительно бросались в сторону от дороги, в заросли.
Зато городские дамочки, которых, правда, было зна¬чительно меньше, действовали по-другому. Они вели поиск мужей группами в три-четыре человека и никого не боялись. Они смело останавливали меня и спраши-вали:
— Вы не знаете, где тут 8-я рота 963-го полка?
— Не знаю, — отвечал я.— А если бы и знал, все равно бы не сказал. Не имею права...
— Но ведь вы куда-то едете, — говорила, поигрывая глазками, в таких случаях самая молодая. — Мы пойдем вместе с вами и там наведем справки...
Я не отвечал. Я молча давал повод, и мой Бедуин переходил на рысь. А вслед мне неслось:
— Сопляк! Мальчишка!
— Штабная крыса!
— Буквоед!
— Без сопливых обойдемся!
Однажды за обедом в комсоставской столовой я рас¬сказал об одной такой встрече нашему «оперу» Сейфулину. Тот сердито сверкнул глазами и нахмурился
— Это не так уж смешно, лейтенант! Тебе надо было задержать этих баб и доставить их в штаб ближайшей полка!
Я только пожал плечами. Если бы я начал вылавливать и конвоировать в штабы всех баб, снующих m плавням, то не успел бы поставить ни одной мины
В остальном Сейфулин был прав. Бабы снабжали своих мужей не только салом и самогоном, но и самыми вздорными слухами. В окопах начинались разговоры о том, что вчера ночью через Камышеваху промчались, немецкие мотоциклисты, а на днях фашистские танки обстреляли Токмак...
Позднее, когда наша дивизия оказалась в полукольце вражеских войск и единственной ниточкой, связываю щей Запорожье с востоком страны, осталась железно дорожная ветка Камышеваха — Пологи, слухи об окружении приобрели угрожающие размеры. Вот тогда-то и были зарегистрированы первые случаи дезертирства Командование тут же приняло решительные меры. Из потрепанной после двух месяцев отступления и присое¬динившейся к дивизии пограничной заставы был создан заградотряд. Бойцы в зеленых фуражках установили шлагбаумы на перекрестках и развилках фронтовых до¬рог и начали вылавливать подозрительных. Однако улов был невелик: дезертиры из местных хорошо ориентиро¬вались и предпочитали двигаться не по дорогам, а обхо¬дя крупные села, где были военные коменданты и тыло¬вые армейские учреждения. Шли они, как правило, по ночам, а днем отсиживались в густых посадках не¬убранной кукурузы и подсолнечника.
Да и достигнув своей цели, они прятались не дома, где их легко могла обнаружить милиция, получившая сигнал контрразведки. Они скрывались в глухих хуторах у бабок и дедов, у братьев и сестер, у сватьев и кумовьев. А в окопы с очередной бабой приходил слух о том, что Иван благополучно добрался до родных мест и «добре» сховался...
4
У меня в команде, слава богу, дезертиров нет! На¬верное, потому что народ подобрался в какой-то степени образованный. Николай Коляда до мобилизации был сельским учителем, Николай Лесовик — младшим агрономом, Афанасий Непейвода — колхозным счето¬водом, Шалва Гургенидзе — администратором кинотеатра. Есть в команде механик МТС, агент Госстраха, заведующий хлебопекарней и даже секретарь сельсо¬вета.
Одним словом, сельская интеллигенция. А интелли¬гентный человек, как я уже успел убедиться, на худой конец может струсить в бою, но на дезертирство никогда не пойдет. Он не способен бросить коллектив, оставить товарищей ради спасения своей шкуры. Всем своим вос¬питанием, всей предыдущей жизнью он приучен к тому, что ставить личные выгоды выше интересов коллек¬тива — некрасиво.
Не внушают опасений и остальные. Все они донецкие шахтеры из пополнения, народ общительный и компа¬нейский. Работа в шахте приучила их к дисциплине и взаимовыручке. Такие не отлучатся без разрешения да¬же тогда, когда будут в двадцати шагах от родного дома.
Есть в моем подчинении и несколько колхозни¬ков. Но они растворились в общей массе. Ведь не зря говорят: «С кем поведешься, от того и набе-решься».
Кроме того, за настроениями в команде зорко следит политбоец Александр Нитцер. Он шахтер из обрусев¬ших немцев и единственный коммунист среди моих под¬чиненных.
В армии не хватает политруков и комиссаров и в связи с этим создан институт политбойцов. Их направ¬ляют во взводы, а иногда и в роты в качестве представи¬телей партии.
Александр Нитцер — круглолиц, белобрыс, невысок ростом, но широк в плечах. У него в отличие от других горняков румяное и свежее, без единой морщинки лицо. Ему уже за тридцать пять, но на вид он лет на десять моложе. Он всегда в хорошем настроении, вечно улы¬бается и лихо поблескивает золотым зубом.
Если некоторые политбойцы причисляют себя к на¬чальству и держатся соответственно, то мой Александр Карлович предельно скромен. Он первым становится в строй при построении, четко выполняет все команды и с подчеркнутым уважением относится ко мне. Короче го¬воря, бережет авторитет командира.
Но я-то знаю, что рука у него не дрогнет. Если я струшу в бою, если я начну паниковать, то милейший Александр Карлович не задумываясь пристрелит меня из древнего и тяжелого смит-вессона, висящего у него на боку. Но поскольку трусить и паниковать я не собираюсь, то отношения у нас отличные! Рядом с «комис¬саром» мне как-то спокойнее. Я знаю, что есть на кого опереться в трудную минуту...
Вчера произошел забавный случай...
В восемь утра я отправил свою команду пешим по рядком в Дубовую Рощу, а сам задержался в штабе Надо было сделать заявку на мины.
А потом, когда я не спеша шел по улице Карла Либкнехта, меня неожиданно остановил милиционер — огромный усатый дядька в каске и с винтовкой за спи¬ной.
— Ваши документы?
А у меня до сих пор не было удостоверения личности. В штабе батальона почему-то забыли снабдить нас хоть какими-нибудь бумажками.
И я чистосердечно рассказал об этом бдительному милиционеру. Но тот не внял мне. Он передвинул вин¬товку на грудь и строго сказал:
— Пройдемте в отделение!
А я предложил компромисс:
— Может быть, лучше в военную комендатуру? Она тут рядом...
Пришли в военную комендатуру. Милиционер объяс¬нил:
— Бачу: идэ таке малэ... А уже в форме... Дэ воно добуло форму? Треба проверить...
Помощник военного коменданта — молодцеватый майор из кадровых — долго дозванивался по телефону до штаба нашего батальона. А затем так же долго повторял в трубку одно и то же:
— Так! Так! Так!
А милиционер весь напрягся и строго следил за каж¬дым моим движением.
Бросив трубку на рычаг аппарата, майор откинулся на спинку стула, засмеялся и развел руками:
— Все сходится! И похож на пионера. И челочка, подстриженная наискосок. И воротник у гимнастерки на три размера больше, чем нужно. И трофейный штык на боку… Вы свободны, лейтенант!
А сегодня утром меня разыскал штабной писарь и вручил мне листок бумаги с машинописным текстом и печатью. Это временное удостоверение, в котором гово¬рится, что я являюсь начальником минно-подрывной команды 545-го отдельного саперного батальона.
5
Сегодня — 30 сентября. Завтра начинается ок¬тябрь — месяц моего рождения. А через двадцать три дня мне исполнится двадцать лет. Что ни говори, а круглая дата, первый, так сказать, в моей жизни юби¬лей.
Где и как я его отмечу? Одному богу известно...
А мы опять готовимся ставить мины, от которых у меня уже рябит в глазах. Теперь — в степи. Передо мной, в том направлении, откуда должен появиться про¬тивник, раскинулась ровная, гладкая, как футбольное поле, стерня. Ее однообразие нарушает лишь змейка полевой дороги. Она, извиваясь, убегает к хутору Лю¬церна. Впрочем, самого хутора не видно: его местона¬хождение можно только угадать по верхушкам тополей, торчащим на горизонте.
Позади меня, в каком-нибудь километре, высятся громадные корпуса и трубы алюминиевого завода. И буквально рядом — в двухстах шагах — начинаются огороды колхозников сельхозартели «Сичь».
Сюда, на северную окраину Запорожья, меня и моих бойцов доставил лично сам комдив Немерцалов. Вчера утром команду минеров срочно вызвали в штаб дивизии, и Ворон, исполняющий обязанности начальника инже¬нерной службы, приказал нам погрузиться в кузов ста¬ренькой полуторки.
Потом из штаба вышел полковник Немерцалов, сел в кабину автомашины, а Ворон по-кавалерийски, одним прыжком, взлетел в кузов.
Мы довольно долго петляли по городу, затем проеха¬ли по главной улице центральной усадьбы колхоза «Сичь», выкатились за село и остановились там, где кончались огороды. Полковник неторопливо вышел из кабины, следом соскочил на землю и присоединился к нему Ворон.
— И вы, лейтенант! — недовольно дернув подбородком, сказал полковник.
Я одним прыжком перелетел через борт. А бойцы, оставшиеся в кузове, мигом затихли, вытянули шеи и навострили уши.
Полковник покосился на них и вполголоса сказал:
— Пройдем вперед...
Мы отошли шагов на тридцать от полуторки и оста¬новились на небольшом холмике, а точнее — на кочке, затерявшейся в стерне.
— Объясните лейтенанту его задачу, — хмуро сказал полковник. И только тут я обратил внимание на то, что Немерцалов заметно сдал. На его загорелом лице четче обозначились морщины, под глазами залегли тем¬ные полукружья, посеребрились виски. И у меня больно сжалось сердце: полковник напомнил мне отца. Точно так выглядел мой отец, когда у него что-нибудь не лади¬лось на работе...
— Ваша задача, — четко чеканя слова, начал Во¬рон, — оседлать грунтовую дорогу Сичь — Люцерна и в течение трех-четырех суток поставить справа и слева от дороги два минных поля. Способ размещения мин ком¬бинированный: первый ряд—противопехотные, вто¬рой — противотанковые, и так далее. Мины — тысяча противотанковых и полторы тысячи противопехот¬ных — складированы вон там, в посадке. Там же взры¬ватели и детонаторы...
Ворон ткнул пальцем в лесозащитную полосу, тем¬невшую в километре от нас, и, довольный своим лако¬низмом, своим умением четко отдавать приказы, добавил:
— У меня все! Вопросы есть?
— Нет!
— У меня есть дополнение! — все так же хмуро ска¬зал Немерцалов. — Возможно, лейтенант, вам придется вступить в соприкосновение с противником раньше, чем вы закончите работу... В таком случае организуйте обо¬рону и примите бой. И ни шагу назад!
— Но у меня, — возразил я, — всего двенадцать че¬ловек вместе со мной. С такими силами вряд ли остано¬вишь даже взвод автоматчиков...
Да, нас оставалось всего двенадцать. Два дня назад мне приказали немедленно откомандировать в комен¬дантский взвод штаба дивизии пятерых бойцов и сан¬инструктора.
А на следующий день на узкой улочке, примыкавшей к Дубовой Роще, я встретил старшего адъютанта разведбатальона. С этим конопатым лейтенантом — по виду моим ровесником — я быстро нашел общий язык, д наши пути пересекались не раз: мы встречались и в городе, и на Хортице, и в Новониколаевке. Из-за ране¬ния в ногу лейтенант, как правило, не ходил пешком, а ездил к своим разведчикам на велосипеде.
Я пожаловался, что у меня забирают людей. Лейте¬нант хмыкнул, сдвинул на затылок каракулевую кубан¬ку, в которой щеголял все лето, вскочил на велосипед и хлопнул меня по плечу:
— Не горюй, малыш! У всех забирают! Не у одного тебя... Они там в штабе задумали создать ударный ку¬лак на случай прорыва из окружения...
— Остановить немцев надо во что бы то ни стало! — сухо отвечает полковник. — Продержитесь час — хоро¬шо! Продержитесь два —- отлично! Впрочем, вряд ли де¬ло дойдет до этого. Дня через три-четыре мы пришлем за вами автомашину и заберем вас...
— А если противник пустит танки? — спрашиваю я.— Ведь у меня всего восемь винтовок и четыре авто¬мата. И ничего больше!
— Завтра вам подбросят бутылки с горючей смесью, патроны и сухой паек, — вклинивается в разговор Во¬рон. — А повозку, которая доставит вам все это, остави¬те у себя и используете для подвозки мин…
Полковник хмурится еще сильнее и нервно дергает подбородком. Оказывается, любитель лаконичных при¬казов не позаботился о материальном обеспечении опе¬рации. Он пытается выкрутиться:
— Всю ночь я провел в штабе саперного батальона. А утром не успел...
Но полковник уже не слушает Ворона. Он, сгорбив¬шись, идет к машине. Ворон некоторое время топчется на месте, потом бросается следом. Однако я останавливаю их вопросом. Я кричу вдогонку:
— Одну минутку! А кто мои соседи?
Полковник останавливается, грузно поворачивается и смотрит прямо мне в глаза:
— Соседей слева нет! Сосед справа — взвод разведбатальона, оседлавший развилку дорог Запо¬рожье — Софиевка и Запорожье — Новомосковск. Но до разведчиков далеко: более двух километров. Да вам и нет необходимости поддерживать связь с ними.
Полковник идет к машине, открывает дверцу кабины и бросает шоферу:
— А теперь к разведчикам...
Ворон впрыгивает в кузов, и полуторка срывается е места. А я подзываю Коляду и приказываю ему отрыть две щели справа и слева от дороги.
— Только широко не размахивайтесь, — уточняю я.— Достаточно полуметра. Чем уже щель, тем лучше. А в стенах каждой щели устройте ниши для хранения бутылок с горючей смесью...
— Неужели ожидаются танки? — упавшим голосом спрашивает сержант. Мой храбрец Коляда, не дрогнув¬ший во время операции по взрыву моста, всерьез побаивается танков. Кстати, он не исключение. Танко¬боязнь — распространенное явление среди бойцов, ко¬торым приходится воевать в степи.
Я разворачиваю карту-двухверстку, которой меня наконец снабдили, и успокаиваю сержанта:
— Впереди нас, за хутором Михайловским, проте¬кает речка Вольнянка. И если там взорвали мосты, тан¬ки к нам не сунутся...
— А зачем же тогда ниши? — не унимается Коляда.
— Береженого бог бережет! — отвечаю я и иду по¬смотреть склад мин. Как я и ожидал, никакой охраны там нет. Людей для караульной службы не хватает, и боеснабженцы нашли остроумный выход. Они окружи¬ли площадку, на которой складированы мины, фанерными табличками с надписью:
«ВНИМАНИЕ! Смертельная опасность! МИНЫ!»
Я взваливаю на Лесовика два ящика с взрывателя¬ми, беру отсыревшую коробку с детонаторами, и мы идем назад.
Я перехожу с места на место, отдаю распоряжения, иногда шучу с бойцами и все время — как бы со сторо¬ны наблюдаю за самим собой. Я прилагаю отчаянные усилия, чтобы скрыть охватившую меня тревогу. Из го¬ловы упорно не выходит разговор с полковником Немерцаловым. Значит, опять впереди нет прикрытия, значит, снова пехота-матушка где-то у нас в тылу! Если бы впе¬реди были стрелки, то комдив не преминул бы упомянуть об этом. Хотя бы для того, чтобы поднять, как принято говорить, наш боевой дух. Но полковник был мрачен и хмур: он хорошо знал, что нас ждет...
Немцы наступают обычно большими силами, созда¬вая в полосе наступления многократное превосходство. Что для них какой-то взвод, не имеющий соседей ни справа, ни слева? Конечно, пешую разведку или десяток мотоциклистов я задержать смогу. А если на нас попрут танки и бронетранспортеры с пехотой? Да они попросту сомнут и раздавят горсточку минеров, вооруженных лишь легким стрелковым оружием! Или — чего про¬ще! — обтекут с двух сторон островок сопротивления, возникший на их пути, и, не сбавляя скорости, ворвутся в село.
Вот почему я стараюсь, чтобы сомнения никак не отразились на моем лице. Я уже по опыту знаю, что нет ничего хуже, чем сомневающийся командир. Бойцы ка¬ким-то особым чутьем угадывают, что командир растерялся, утратил уверенность в благополучном исхо¬де боя. А от этого до общей паники — всего один шаг...
Поэтому надо действовать, а не рассуждать! Первым делом я решаю заминировать дорогу, по которой, ве¬роятнее всего, будет продвигаться противник. Этим и за¬нимается первое отделение под присмотром сержанта Коляды. А второе отделение в спешном порядке обору¬дует ячейки для стрельбы с колена и щели — на случай бомбежки с воздуха или танковой атаки.
...Мы работаем всю ночь напролет. Успеваем за это время отрыть ячейки и щели, заминировать не только дорогу, но и по пятьдесят метров поля по обе стороны ее. Можно было бы сделать и больше. Но мины при¬ходится подносить на горбу. Подвозить их пока не на чем.
Лишь в четыре часа утра, когда бойцы начинают по¬качиваться как пьяные, я кричу: «Кончай работу! При¬готовиться к построению!» Затем в ячейках позади мин¬ного поля оставляю охранение из двух человек, а осталь¬ных веду в село. Мы останавливаемся у трех хат, кото¬рые еще днем присмотрел Лесовик, и я даю команду:
— Всем спать! Подъем в девять ноль-ноль!
У молодой учительницы — хозяйки хаты, которую подобрал для меня Лесовик, — есть старенький будильник. Я завожу его, ставлю на девять часов. Потом — последним усилием воли — заставляю себя снять сапоги и не раздеваясь валюсь на кровать.
Будят меня задолго до девяти. Хозяйка хаты, моло¬дая, но по-украински дородная учителка, немилосердно тормошит меня за плечо:
— Да проснитесь вы! Ну! Вас какой-то боец спраши¬вает... А сам будить не хочет! Боюсь, говорит, нарвать¬ся...
Я вскакиваю с кровати, натягиваю сапоги и выхожу на крыльцо. Передо мной — Синькин. Пребывание на хозвзводовских харчах явно пошло ему на пользу. Он заметно раздобрел телом, его плутоватая физиономия прямо-таки лоснится.
Синькин вскидывает руку к замусоленной пилотке и подчеркнуто громко рапортует:
— Прибыл в ваше распоряжение! С пароконной по¬возкой! Доставил ящик бутылок с ГС, два ящика патронов и две коробки с сухим пайком. В одной коробке — гороховый суп, в другой — пшенная каша. И еще — шесть буханок хлеба и две пачки чаю...
— Да не ори ты так! — прерываю я его. — Ребят разбудишь...
— Не велики господа! — лыбится Синькин. — Выс¬пятся в другой раз!
— Отставить шуточки, — вполголоса говорю я.— Распрягите лошадей и пустите их пастись где-нибудь рядом. А сами займитесь завтраком. Одолжите в какой-нибудь хате два ведра и сварите кашу и чай...
— А почему именно я? — не убирая наглой улыбки с лица, спрашивает Синькин. — Я и так... Я всю ночь соби¬рался, а потом ехал.
И тут я уже не выдерживаю. С риском разбудить все село я рявкаю:
— Отставить пререкания! Выполняйте приказ!
Затем я поворачиваюсь к Синькину спиной, ухожу в хату и валюсь на кровать. Но сон не идет.
Какой наглый мужик! Обязательно испортит мне настроение...
Нет, что ни говори, а Синькин не только наглец, но и отъявленный лодырь. Существует порода людей, кото¬рые смертельно боятся любого труда. Такой готов лгать и изворачиваться, льстить или хамить — лишь бы не утруждать свою хилую мускулатуру. Синькин — яркий представитель этой породы.
Вот и сейчас он возит мины из лесозащитной полосы к дороге. Но только возит: к минам он не прикасается, помочь товарищам не хочет. Наоборот, важно сидит на передке своей повозки и покрикивает:
— Эй, ты! Деревня! Пошевеливайся побыстрее! Хо¬дят тут как сонные мухи!..
Я подхожу поближе.
— Красноармеец Синькин! А вы почему не прини¬маете участия в разгрузке?
— А мне не положено! — не задумываясь выпали¬вает Синькин. — Я водитель... Я обслуживаю две лоша¬диных силы...
Как всегда, он не только отказывается что-то делать, но и пытается поднять меня на смех. Пользуется тем, что старше меня по возрасту и поднаторел в словесных стычках.
Я уже давно подметил, что в армии существуют две категории остряков. Одни всячески поднимают настрое¬ние товарищей, а их шутки, как правило, безобидны и не унижают других. Но есть остряки и другого рода. Эти не только потешаются над чужими бедами и слабостями, но при каждом удобном случае высмеивают армейские порядки. Их гнилой юморок подтачивает дисциплину.
Мне очень хочется рявкнуть-так, как утром. Но сейчас такое невозможно. Сейчас — рядом люди. Бойцы сразу поймут, что командир сорвался, не смог овладеть ситуацией. В данном случае нужно что-то другое.
И я решаю прибегнуть к иронии — оружию самого Синькина. Я предельно вежливо говорю:
— И все-таки, дорогой Семен Борисович, извольте спуститься с козел и взять в руки мину. Это не повредит вашему драгоценному здоровью...
Бойцы улыбаются и ждут, что ответит Синькин. Но он не произносит ни слова. Он бросает на меня полный ненависти взгляд, медленно слазит с передка и молча принимается за работу.
— Давно бы так! — вытирая потное лицо, говорит Лесовик.
Мы минируем подступы к центральной усадьбе колхоза «Сичь» четвертый день. Дело идет к концу. Уже прочно перекрыта дорога, по обе стороны которой протянулись два двухсотметровых минных поля. У меня остались неиспользованными еще больше сотни противотанковых и около двухсот пятидесяти противопехотных мин. И я мог бы увеличить протяженность минных полей, ж не имею на это права. Мне было точно указано: двести метров справа и столько же слева. Излишняя инициатива и всякая самодеятельность здесь ни к чему: границы полей уже обозначены на штабных картах. И меня не погладят по голове, если на плоды моего непрошеного усердия наткнутся наши отступающие войска...
В том, что готовится отступление, я ни минуты не сомневаюсь. Уже второй день ветер доносит из Запо¬рожья гул отдаленных взрывов, а над городом поднимаются к небу столбы черного дыма. Особенно много их в районе «Запорожстали».
Бойцы устанавливают последний ряд противотанковых мин, а я все время думаю об одном и том же. Что де¬лать дальше? Ждать машину, обещанную комдивом? Или отходить? А если отходить, то куда? Где сейчас штаб нашего батальона?
— Товарищ лейтенант! К нам кто-то едет! — обра¬дованно кричит Коляда. Мой сержант, как и я, давно уже ждет приказа на отход.
Я поворачиваюсь и вижу, как на выезде из села сверкают велосипедные спицы и покачивается над облачком пыли знакомая кубанка. Едет мой давний знакомый — начальник штаба разведбатальона.
Лейтенант подъезжает к нам, соскакивает с велоси¬педа, подносит к кубанке, а затем протягивает мне пот¬ную ладонь:
— Здоров, малыш!
Он берет меня за локоть и отводит в сторону.
— Еду, — говорит он, — снимать взвод, окопав¬шийся в двух километрах правее вас. Мы уходим из За¬порожья. Получен приказ штабарма: оставить город. Штаб дивизии ушел еще ночью. Сейчас город покидают последние подразделения, милиция и пожарники...
— А как же я? — невольно вырывается у меня. — Мне приказано ждать машину... Мне обещали, что при¬шлют машину... И я не имею права...
— Чудак-человек! — ловко сплевывает себе под ноги лейтенант. — Да на обеща
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 15.59.42 | Сообщение # 13 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Политбоец смотрит ему вслед и говорит:
— Конечно, вам принимать решение, но, по-моему, он прав. Как-никак он начальник штаба разведбатальона и знает больше нас...
Александр Карлович так и говорит: «больше нас». А мог бы сказать: «больше вас». Даже в такой момент он проявляет такт.
Я беру с собой Лесовика и Гургенидзе и иду в правление колхоза «Сичь». Председатель — чернявый мужик лет тридцати пяти — сидит на корточках у раскрытой настежь дверцы печи. Время от времени он сует в огонь пачку бумаг. По его мрачному лицу скользят отблески пламени. Печка гудит, но ворох бумаг почти не уменьшается. На одной из них я успеваю прочитать слово «протокол»...
Председатель явно озадачен моей просьбой.
— Не могу! — твердит он. — Не имею права! Такой вопрос может решить только правление... А кого я сей¬час соберу?
Я пытаюсь поладить с председателем миром, стара¬юсь убедить его, что бывают моменты, когда решение надо брать на себя. Председатель отнекивается. Но тут в разговор вклинивается горячий Гургенидзе. Бешено вращая глазами, он кричит:
— Да что это такое? Почему ты чикаешься с ним, лейтенант! На двор его — и к стенке! Неужели ты не видишь, что он приберегает своих лошадок для немцев?
Председатель бледнеет, вздыхает и через силу выдавливает из себя:
— Ладно! Пишите расписку!
Мы идем к колхозной конюшне. Выбираем высокую громоздкую арбу для перевозки соломы и маленький двухколесный шарабан. У нас на Дальнем Востоке та кие сооружения называют американками, а на Украине — бедарками. В арбу мы запрягаем четырех рослых степных лошадей, а в шарабан — шустрого жеребчика, в котором есть что-то от рысака. Затем мы выезжаем на окраину села, вплотную к огородам. У крайней хаты под присмотром Лесовика я оставляю лошадей и повозки, а сам с Гургенидзе иду к своим.
Навстречу мне бежит встревоженный и в то же время обрадованный моим появлением Коляда:
— Товарищ лейтенант! А я уже хотел посылать за вами. Вы тильки побачьте!
И он показывает рукой в степь, в сторону хутора Лю¬церна. Я приглядываюсь, и у меня сразу пересыхает во рту. От тополей, вершины которых чуть заметны на го¬ризонте, по огромной желтой скатерти скошенной нивы медленно ползут черные точки. Некоторые из них по-крупнее, другие поменьше. Я машинально пересчитываю крупные: одна, две, три... Двенадцать! Начинаю считать мелкие точки и, досчитав до двадцати восьми, сбива¬юсь.
Ого! Двенадцать танков и около тридцати броне¬транспортеров!
Да, делать мне тут нечего! Четырьмя автоматами и девятью винтовками такую махину не остановишь! А минное поле немцы обойдут сразу же после того, как подорвутся первые машины.
— Всем построиться в две шеренги! — кричу я. А когда в строй становится последний боец (это, как всегда, Синькин!), я объявляю: — Будем отходить! Но без паники! Каждого, кто начнет паниковать, расстре-ляю на месте! Коляде и Гургенидзе приказываю взор¬вать склад мин. Коляда! Возьмите у Синькина повозку и гоните что есть духу к складу! А когда взорвете склад, догоняйте нас. Не догоните — присоединяйтесь к любой части. Бикфордов шнур и капсюля — на повозке. Во¬лосы есть?
— Нет, — глухо отвечает Коляда.
Нет! — бодро вскидывает голову Гургенидзе.
— А я лошадей не дам! — выкрикивает Синькин. — Я за них отвечаю...
Но я не обращаю внимания на этот выкрик. Я ко¬мандую:
— Даю всем три минуты на сбор шанцевого инструмента и личных вещей. Разойдись!
Бойцы разбегаются по ячейкам и щелям. А минуту спустя мимо меня на полном скаку проносится пара ло¬шадей, впряженных в повозку. На ее передке во весь рост стоит Гургенидзе. Он отчаянно хлещет вожжами по лошадиным крупам. А позади него, намертво вцепив¬шись обеими руками в гимнастерку Гургенидзе, стоит маленький Коляда. Во рту у него — моток бикфордова шнура...
Тем временем уже отчетливо слышен гул десятков мощных моторов. Пока он напоминает лишь комариный звон, но все крупнее и рельефнее становятся танки, идущие впереди бронетранспортеров.
«Ну ничего! Сейчас вы у меня попляшете! — думаю я.— Не зря же мы тут работали четыре дня!»
...Бегом мы пересекаем огороды и останавливаемся у крайней хаты.
— Лесовик! — говорю я.— Погрузите людей и иму¬щество на арбу! А мы с комиссаром поедем впереди, на шарабане.
Я карабкаюсь на шарабан, рядом со мной садится и берет в руки вожжи Александр Карлович. Я огляды¬ваюсь, пересчитываю бойцов, разместившихся на арбе. Все девять человек налицо. Нет только Коляды и Гурге¬нидзе, которых я послал взорвать склад мин. Я еще услышу, как ахнут сотни килограммов взрывчатки, за¬ложенных в мины. Но я никогда больше не увижу ма¬ленького и непоседливого Коляду и отважного и горяче¬го Гургенидзе. Они, должно быть, так и не оторвутся от быстроходных бронетранспортеров...
— Трогай! — говорю я.
Политбоец дергает вожжи и спрашивает:
— Куда едем?
— Как куда? В Запорожье! Авось кого-нибудь встретим и узнаем, в каком направлении отступать.
7
И вот мы снова в плавнях...
Если стать лицом на восток, то позади нас в полуто¬ра километрах окажется Днепр. А впереди — широки луг, упирающийся в железнодорожную насыпь. За насыпью — село Балабино, почти незаметное со стороны плавней. Лишь кое-где над железнодорожным полотном лохматятся соломенные крыши хат. В полный рост вид¬ны только два кирпичных здания, стоящие на холме. Одно из них под черепичной крышей, другое — под железной. Это сельмаг и сельсовет. Село Балабино я знаю довольно хорошо: я не один раз проезжал его во время своих прежних инженерных разведок.
Мы с Александром Карловичем лежим в кустах на опушке плавней. Я отчетливо вижу бронетранспортер два мотоцикла у здания сельсовета. Больше того, я даже различаю эмблему на борту вездехода. На синевато- серой броне изображен белый лось, который в грозном прыжке устремился вперед. У транспортера хлопочет во¬дитель; он мокрой тряпкой протирает борта машины. А вот и часовой! Он стоит, широко расставив ноги и положив обе руки на автомат, висящий у него на живо¬те...
Итак, Балабино занято немцами. И они уже успели разместить здесь батальонный штаб. Для штаба полка суеты маловато: не видно снующих обычно туда-сюда связных, да и охрана невелика.
И хотя до железнодорожного полотна метров семь¬сот пятьдесят, а до сельсовета еще дальше, я прекрасно вижу все, что происходит у немецкого штаба. Дело в том, что у меня в руках отличный полевой бинокль. А добыл этот бинокль Синькин.
Как только мы оказались в плавнях и остановились на полянке в ста метрах от кромки зарослей, я приказал трем бойцам посмотреть вокруг: нет ли у нас непроше¬ных соседей? Одним из троих был Синькин. Он вернул¬ся раньше других и, явно ожидая похвалы, протянул мне бинокль.
Выяснилось, что на дороге, идущей от берега Днеп¬ра, наши бросили небольшой обоз. Я пошел посмотреть - и увидел четыре армейских пароконных повозки и две двуколки, до отказа забитые разным имуществом Складные столики и стулья, несколько катушек с телефонным кабелем, небольшой сейф с раскрытой настежь дверцей свидетельствовали о том, что передо мной — Имущество какого-то штаба.
«Должно быть, это штаб 965-го полка», — подумал я.
В последнее время этот полк занимал оборону на ле¬вом фланге дивизии, южнее Запорожья. И не надо было большого ума, чтобы догадаться, что штабисты бросили повозки, а сами ускакали на выпряженных лошадях. Даже личные вещи они не успели взять с собой: на одной из двуколок высилась груда комсоставских чемоданов. Несколько чемоданов лежали на траве и были раскры¬ты, а вокруг них в беспорядке валялись чистые рубахи, кальсоны, портянки и полотенца, бритвы, мыло, каран¬даши и блокноты, уставы, наставления и даже пять-шесть альбомных фотографий с изображением женщин и детей.
Сомнений быть не могло: Синькин успел основатель¬но порыться в чужих чемоданах, прежде чем нашел би¬нокль. Я подозвал его к себе и строго сказал:
— В следующий раз расстреляю! За мародерство!
Однако бинокль, который хранил в чемодане запас¬ливый штабник, я оставил у себя. И вот он пригодился!
— Ну и что будем делать? — спрашивает Александр Карлович.
— Подождем до вечера, —отвечаю я.— А с насту¬плением сумерек пересечем железную дорогу, с боем прорвемся через село и уйдем в степь. К тому времени станет совсем темно и немцы потеряют наш след...
— А дальше?
— Дальше будем двигаться на восток, к Гуляй- Полю...
— А может быть, стоит попробовать прорваться на лошадях? Пустим наши повозочки в галоп и проскочим под мостик, а потом через село.
— Ничего не выйдет! — твердо говорю я.— Немцы наверняка наблюдают за плавнями. А наши повозки — крупная и удобная мишень. Пока мы успеем доскакать до мостика, подстрелят одну из лошадей. А пока мы обрубим постромки, перестреляют остальных... И все равно нам придется передвигаться пешим порядком. Нет! Лучше всего атаковать село цепью, в рассыпном строю...
Мы возвращаемся к месту нашей стоянки. Я запре¬тил разжигать костры, и бойцы, выбрав места посуше угрюмо жуют брикеты концентрированной пшенки. Лишь один Лесовик занят делом: он колдует над но¬веньким, блестящим заводской краской пулеметом «максим».
— Откуда это приобретение? — спрашиваю я.
— Да оттуда же, откуда ваш бинокль, — улыбает¬ся Лесовик.
— Ну и как? Исправен?
— Замок на месте. Его забыли или не сумели снять. А вот кожух в нескольких местах пробит не то осколками, не то штыком. Много из этого «максима» не на стреляешь... Да и стрелять нечем: в коробке одна начатая лента...
— На безрыбье и рак рыба! — говорю я.— Сто семьдесят — сто восемьдесят патронов — тоже дело' Надо думать, что при случае несколько пулеметных очередей произведут на немцев впечатление. Поэтому пору чаю пулемет твоим заботам. Для начала попробуй заткнуть дырки в кожухе...
Я выставляю охранение — по одному человеку со стороны Днепра и со стороны села, — объявляю порядок смены дозорных и заканчиваю:
— Всем остальным спать! Ночью нам предстоит дли¬тельный марш. Поэтому набирайтесь сил...
И показываю, так сказать, личный пример. Расстилаю на сухом бугорке под тощей осинкой шинель и валюсь на нее. Но заснуть не могу...
8
Всего четыре часа назад мы покинули свою позицию на дороге Сичь — Люцерна, но за этот короткий срок произошло столько событий, что всего сразу и HI вспомнишь. А мозг помимо моей воли упрямо старается закрепить в памяти все увиденное и услышанное, вое становить пережитое. И картины минувшего дня наслаиваются одна на другую...
...Мы покидаем колхоз «Сичь».
Красиво изогнув шею и изящно перебирая ногами рысачок плавно тянет бедарку, в которой расположились Александр Карлович ц я. Сзади, чуть не упираясь дышлом арбы в наши спины, ходко бегут колхозные лошади, застоявшиеся за последние дни на конюшне, д в арбе, положив оружие на колени, мрачно сидят мои бойцы. Они предпочитают не смотреть по сторонам.
Вдоль всей улицы, почти у каждой хаты стоят жен¬щины с детьми. Бессильно опущены их руки, а в гла¬зах — и недоумение, и жалость, и обида, и тревога, и страх перед будущим. И тихо-тихо, как на похоронах.
Но тишину нарушает мордастый и чубатый парень, которому, судя по виду, самое место в действующей армии. Он кричит через дорогу соседке: — Драпают наши защитнички! Да еще на чужих ло¬шадях!..
Вот гад! Надо его прихватить с собой! И я уже тя¬нусь к вожжам, но Александр Карлович угадывает мое намерение.
— Ну его к черту! — говорит он. — Умный такого не заорет... Он, наверное, того...
И политбоец выразительно крутит пальцем у виска.
...Запорожье. Главная магистраль города — улица Карла Либкнехта, обычно кишащая народом. Вокруг — ни души. В щемящей сердце тишине тревожно и черес¬чур громко стучат о мостовую подковы наших лошадей.
Город удивительно напоминает тот, который я видел в ночь на 19 августа. Но тогда было темно, а сейчас ярко светит солнце. По часам Александра Карловича что-то около двух.
Улицу переходит жирный черный кот. Он недовольно бьет себя хвостом по бокам и брезгливо принюхивается. В воздухе пахнет гарью. Рядом с кинотеатром «Ги¬гант» — разрушенное мощным взрывом здание: почер-невшие от копоти стены, пустые глазницы оконных проемов. Здесь размещалось областное управление НКВД.
Ветер несет по тротуарам пепел и черные, похожие на копирку, истлевшие листки писчей бумаги. Под ко¬лесами хрустят осколки стекла и кирпичная крошка.
Из какой-то подворотни наперерез нашей малень¬кой колонне смело бросается высокая тощая старуха.
— Да куда ж вы, хлопчики! — кричит она, цепля¬ясь за уздечку рысачка. — Только що проихалы нимцы на трех мотоциклах! Вертайтесь!..
— Не волнуйтесь, мамаша, — говорю я.— И отойди¬те в сторону!
А сам снимаю с шеи Александра Карловича авто мат и кладу его себе под ноги, на дно бедарки. Туда же складываю два автоматных диска и две гранаты — весь наш боезапас. Александр Карлович недоуменно смотрит на эти приготовления. Я поясняю:
— В случае встречи с немцами спешиваться не будем... Вы будете править лошадью, а я отбиваться Бойцы последуют моему примеру и начнут стрелять прямо с арбы... Авось прорвемся. А затяжной бой нам ни к чему!
Но мы проскочили без боя. Прошли через Старый город, так и не встретив немецких мотоциклистов. Они надо полагать, прочесывали соседние улицы. Иногда я отчетливо слышал рев моторов.
...Станция Степная.
Точнее — не станция, а полустанок или разъезд. Две стрелки, небольшой кирпичный домик, а рядом — несколько крытых черепицей хат, в которых, видимо, живут семьи железнодорожников. Дорога, пересекающая пути, загорожена полосатым шлагбаумом.
— Стой! — кричу я.— Всем сойти с арбы, размяться и оправиться!
А сам спрыгиваю с бедарки и бегу в станционное здание. За дверью с табличкой «Дежурный по станции» нахожу усталую женщину средних лет. На колченогом столике — сигнальные флажки в чехле, красная фураж ка дежурного, обшарпанный телефон и стопка папок с какими-то документами. В руках у женщины — толстый, похожий на гроссбух, служебный журнал. Женщи¬на вырывает из журнала сразу по десятку листов и от¬правляет их в отчаянно дымящую печь. В маленькой комнате нечем дышать от дыма.
Услышав скрип двери, женщина вздрагивает спи ной, оборачивается, какое-то мгновение оценивает меня покрасневшими от дыма глазами и продолжает свое не¬веселое дело.
Спрашиваю:
— Связь есть?
— Какая там связь! Запорожье не отвечает. Поезд¬ной диспетчер — тоже! А в Камышевахе — немцы…
— Как это: немцы?
— Очень просто! Обложили меня по-своему. Какой-то немец орет: «Руссише швайн!» — и хохочет. Пьяный, должно быть...
Все! Мы в кольце! Но можно еще пойти прямиком по степи на юго-восток... В обход Камышевахи. Может быть, там еще осталась какая-нибудь щель, в которую мы проскочим!
— А наши давно здесь были? Проходила какая-ни¬будь часть?
Женщина морщится от дыма и печально отвечает:
— Проходили... Полчаса назад. Только не часть это... А так... С бору по сосенке. И пехота, и десяток че¬ловек верхами. Много раненых. А с ними — несколько повозок, санитарный фургон и трактор с пушкой. Всего человек сто наберется... Пошли прямиком по степи.
Я выскакиваю на крыльцо, подбегаю к шлагбауму, поднимаю его и командую:
— Кончай перекур! Всем — по местам!
Затем впрыгиваю в бедарку:
— Вперед!
Мы пересекаем железнодорожное полотно и уходим в степь.
— Держите точно по следу! — говорю я Александру Карловичу.
До чего же хороша Таврическая степь! Я не пере¬стаю восхищаться ее вольным простором, ее гладкой, как столешница, поверхностью. Во Владивостоке, где я вырос, даже главные улицы и проспекты карабкаются с сопки на сопку, ныряют из пади в падь. А для того чтобы соорудить простенькое футбольное поле, приходится перемещать сотни кубов грунта. Поэтому степь кажется мне чудом природы: она такая же ровная и бес-крайняя, как море, у которого я вырос.
Лишь изредка необъятную равнину пересекают за¬росшие травой овраги, именуемые здесь балками. Вот и сейчас мы миновали одну из таких балок. Я как-то ездил на своем Бедуине по дороге, проложенной по дну этой балки. И хорошо помню, что дорога упирается в желез¬нодорожный мостик, ныряет под него и уходит в плавни. По левую руку остается большое и богатое село Балабино. А балку местные жители называют Виноградной...
Уже минут двадцать мы ходкой рысью едем по степи, по следу, оставленному идущей впереди нас войсковой колонной. Да и саму колонну уже можно разглядеть, хотя и не очень четко. Прямо по целине в направлении н юго-восток движутся около десятка армейских парокон¬ных повозок, санитарный автофургон и гусеничный трактор «ЧТЗ», буксирующий крупнокалиберную пущ ку. Двумя цепочками справа и слева окаймляют колон ну пехотинцы. А впереди рассыпались веером по степи всадники...
Женщина на станции не обманула меня: все в точности совпадает с ее рассказом.
Говорят, что скорость движения эскадры определяется по скорости самого тихоходного судна. И в дан ном случае скорость маленького отряда, медленно ползущего по равнине, сдерживает пехота. Но никто не стремится вырваться вперед, все движение подчинен- чьей-то воле. И я начинаю догадываться, что неизвестный мне командир сумел сколотить этот, так сказать сводный отряд из мелких подразделений и бойцов-одиночек, выходящих из окружения.
— А ну прибавь оборотов! — бросаю я политбойцу. Тот взмахивает вожжами, и наш рысачок начинает быстрее перебирать ногами. А я раскрываю планшетку достаю карту и разворачиваю ее у себя на коленях. Мне хочется определить: куда ведет свой сводный отряд неведомый мне командир? Если верить карте, то где-то впереди должна проходить грейдерная дорога с улуч¬шенным покрытием, а от нее ответвляется полевая доро¬га, ведущая к хутору Новоалександровский. Но как командир собирается пересечь грейдерную дорогу? Ведь по ней наверняка уже перемещаются немцы... Да и под¬ходы к дороге просматриваются издалека: кругом — голая степь...
— Товарищ лейтенант! — дергает меня за рукав Александр Карлович. — Взгляните! Там что-то нелад¬ное...
Я отрываю взгляд от карты, смотрю вперед, и у меня снова сохнет во рту. Произошло самое страшное: сводный отряд обнаружен немцами! Колонны, которая пять минут назад так компактно, так слаженно, так уверенно передвигалась по степи, больше не существует. На ее месте возникла охваченная паникой, неуправляемая горстка людей, бросившихся врассыпную. Бешено нахлестывая лошадей, скачут назад всадники, в поисках хоть какого-нибудь укрытия мечутся по голой степи пехотинцы, на полном скаку уходят от невидимой мне опасности повозки. А впереди всех, стремительно набирая скорость, поднимает пыль автофургон с красным крестом на борту.
И только артиллеристы пытаются что-то предпринять. «ЧТЗ» делает круг, пытаясь развернуть орудие тяжелого калибра, поставить его на боевое положение. Вокруг хлопочет орудийная прислуга...
__ Стой! Стой! — не оборачиваясь, я поднимаю ру¬ку и тут же слышу, как Синькин за моей спиной притор¬маживает арбу:
— Тпру! Тпру, проклятые!..
«Спокойно! — говорю я себе. — Только не спешить! Спешка тут ни к чему. Прежде всего, надо выяснить, что так напугало шедших впереди? С моего места пока ни¬чего не видно... Значит, где-то впереди степь плавно пошла под уклон, и они увидели то, чего я еще не вижу. Надо узнать: что там?»
А санитарный фургон все ближе и ближе. Яростно рыча мотором, он быстро катится по колее, проложенной им же полчаса назад. Я соскакиваю с бедарки и пы¬таюсь задержать машину:
— Стой! Стрелять буду!
Однако шофер даже не думает об остановке. Он ста¬рается объехать меня, но я успеваю вскочить на правую подножку фургона и выстрелить вверх. Пожилой води¬тель снимает ногу с педали газа, выключает сцепление, и машина плавно катится по инерции.
Рядом с шофером — пухлощекая, взлохмаченная девица с четырьмя треугольниками в петлицах. Она ус¬пела потерять где-то пилотку, и пышный белокурый перманент топорщится, как куст крыжовника. Но боль¬ше всего меня поражают ее расширенные до предела глаза, в которых застыл неописуемый ужас.
— В чем дело?! Какое вы имеете право?! — вопит девица. — У меня в фургоне — раненый полковник!..
— А там? — спрашиваю я и показываю рукой в степь.
— А там немцы! Больше сотни танков!
Не зря говорят, что у страха глаза велики.
Соскочив с подножки, я вглядываюсь в степь и убеж¬даюсь, что о сотне танков не может быть и речи. Их от силы четыре-пять. А вот бронетранспортеров более Двадцати! Они уже успели вылезти из невидимой мне лощины и, четко соблюдая интервалы, развернулись в боевой порядок. А за ними из лощины поднимается вторая волна...
Впереди уступом идут танки. Иногда они останавливаются все сразу — надо полагать, по команде — и ведут огонь из пушек. И тогда у тяжелого орудия, вокруг которого все еще суетятся артиллеристы, вздымаются фонтаны дыма и пыли, а по степи проносится глухой гул.
Мимо меня на взмыленном коне пролетает кавалерист из тех, что гарцевали впереди отряда. Он успевает повернуть ко мне лицо, вплотную прижатое к конской гриве, и зло крикнуть:
— Ну, чего развесил уши? Шуруй назад!
Да! Судя по обстановке, придется «шуровать назад». И я решаю вернуться к Виноградной балке, которую мы только что пересекли, по ее дну спуститься к железной дороге, а затем укрыться в плавнях. А там видно будет. Можно двигаться по плавням на юг, в сторону Крыма, можно попробовать прорваться на восток...
Я сажусь в бедарку и сообщаю о своем решении политбойцу:
— Уходим в плавни! Разворачивай назад!
— Н-но! Поехали! — радостно орет сзади Синькин. — Наконец-то! А я думал, что лейтенант погонит нас на танки...
Вот мерзавец! Знает, негодяй, что мне не до него!
...Мы во весь опор мчались по дну Виноградной бал¬ки, когда я услышал рев мотора и лязг гусениц. А потом над почти отвесным склоном оврага закачалась углова¬тая, будто бы вытесанная топором, башня танка, вы-крашенная в грязно-сиреневый цвет.
Танк, сдерживая скорость, шел, как говорят моряки, параллельным курсом с нами. Иногда он настолько при¬ближался к краю оврага, что из-под правой гусеницы сыпались вниз комья земли и мелкие камни.
Однако пока нам ничто не угрожало. Танкисты не могли достать нас ни пушкой, ни пулеметом. Не позво¬лял угол прицеливания: мы были слишком низко. И я по¬советовал политбойцу:
— Не гони лошадь! Не вырывайся вперед... Дер¬жись рядом с танком!
Но тут экипаж танка, судя по всему, решил позаба¬виться. Откинулась крышка башни, и из люка показался мощный, круглоплечий парень лет двадцати. Он не спе¬ша устроился поудобнее на закраине люка, расстегнул кобуру и в руках у него оказался тяжелый, солдатский парабеллум.
Немецких пехотинцев я видел: и мертвых, и живых, да вот с танкистом столкнулся так близко впервые. Это был, по всей видимости, командир машины. Его тело плотно облегал кургузый черный мундирчик, перепоясанный блестящим ремнем с алюминиевой пряжкой. Края черных погон были обшиты красным кантом и се¬ребряным галуном. На голове танкиста чудом держа¬лась кокетливо сдвинутая набок пилотка с маленькой — размером в гривенник — трехцветной кокардой.
Танкист сделал свирепое лицо, и парабеллум дернул¬ся в его руке. Щелкнул выстрел. За ним — другой. Где- то возле моего уха свистнула пуля. Танкист явно целил¬ся в меня: мою принадлежность к командному составу выдавали ремни полевого снаряжения.
Само собой разумеется, что это была забава. По¬пасть из пистолета по движущейся цели, сидя на дрожа¬щем всем корпусом танке, можно было только случайно.
И меня опять, как тогда в первом бою у Кичкаса, привела в ярость наглость гитлеровских вояк. Он, види¬те ли, задумал насладиться моим страхом, потешить себя паникой, которая возникнет среди драпающих без оглядки русских. А этого не хочешь?! И я, почти не це¬лясь, с живота выпустил длинную очередь из автомата по башне танка. И тут же увидел, как полетели брызга¬ми во все стороны осколки эмали с внутренней стороны крышки люка, а затем услышал треск автоматов и вин¬товочных выстрелов. Это стреляли с арбы мои бойцы.
И наглецу стало не до шуток! Он быстро и ловко, как мышь, юркнул в люк и потянул на себя крышку. А потом танк, взревев двигателем, рванулся в сторону от балки. Должно быть, экипаж обнаружил новую, более доступную цель. Что-нибудь вроде повозки с ранеными...
9
Однако ворошить пережитое сейчас не время. Что было, то было. Ничего уже не переделаешь и назад не вернешь. А вот что делать дальше? Об этом, только об этом надо думать сейчас...
Можно, скажем, скрытно двигаться по плавням на юг вдоль Днепра. Но правильно ли это? Во-первых, не знаю, на какое расстояние протянулись плавни в юж¬ном направлении. Во-вторых, хотя я и представляю это весьма приблизительно, где-то у Каменки Днепр круто поворачивает направо, на запад. А это значит, что мы будем идти не к своим, а в тыл к немцам.
Таким образом, единственно правильное решение — двигаться на восток. Не может, не должно быть, чтобы немцев не остановили! Значит, где-то между Запорожьем и Сталино должна пролегать сейчас линия фронта. Где она? Может быть, в пятидесяти или ста километрах от нас, может быть, дальше. Но все равно надо идти на восток.
Другого пути нет.
В таком случае первоочередная задача — пересечь железнодорожную линию Запорожье — Симферополь, с боем прорваться через Балабино и уйти в степь. Конеч¬но, одиннадцать штыков — не ахти какая сила, но если приблизиться к железнодорожной насыпи скрытно, а за¬тем внезапно ворваться в село, открыть стрельбу и пус¬тить в ход гранаты — дело может выгореть.
А что, если предпринять попытку прорыва ночью? Нет, не пойдет! В темноте я не смогу руководить боем, а мои бойцы растеряют друг друга в лабиринте балабинских садов и огородов. Следовательно, надо ворваться в село в сумерках, когда еще можно что-то разглядеть и видеть друг друга.
Но нет ли еще вариантов? Однако посоветоваться мне не с кем: никто из бойцов, включая и Александ¬ра Карловича, при всем желании не может помочь мне.
Я прикидываю и так и эдак, но ничего более разум¬ного, чем бросок через железную дорогу, придумать не могу...
Бойцы с надеждой смотрят на меня. Они уверены, командир, который до этого не подводил их, и на этот раз сумеет все предусмотреть и рассчитать заранее. Как они ошибаются! Я даже не знаю, сколько из них про¬рвется в степь, если нам улыбнется счастье, и сколько останется лежать в балабинских садах. Знаю только, что без потерь не обойдется. Боя в селе не избежать. Немцы не настолько наивны и беспечны: они наверняка выставят сторожевые дозоры. Как-никак, а в Балабино стоит какой-то штаб...
...Из моих «наполеоновских» планов ничего не вышло. Они рухнули в самом начале. Мы не прошли и по¬ловины расстояния между плавнями и насыпью железнодорожного полотна...
Шли налегке, я приказал оставить на месте нашей стоянки все, кроме документов, оружия и боеприпасов. Первым бросил в заросший осокой бочажок свой че¬модан, шинель и плащ-палатку. Быстрота передвиже¬ния, стремительность атаки были главными в намечен¬ном мною плане. Без них идея прорыва в ночную степь обречена на провал. А вещмешки, шанцевый инстру¬мент, шинели и противогазные сумки, набитые нехит¬рым солдатским скарбом, сковывали подвижность и без того не очень поворотливых «старичков».
Рассыпавшись в цепь, мы быстрым шагом шли по за¬болоченному, хлюпающему под ногами лугу. В центре цепи шагал я, чуть сзади катил пулемет Лесовик, а в шести метрах справа от меня двигался Александр Кар-лович.
Наступали сумерки. Солнце уже село за плавни, и наши фигуры не отбрасывали теней на схваченную пер¬вой осенней желтизной траву.
— Немцы! — сдавленным голосом выкрикнул Лесо¬вик. — Пулемет! Три пальца правее мостика!..
Я взглянул в указанном направлении и увидел, что два солдата в мундирах лягушачьего цвета устанавли¬вают прямо на рельсах станковый пулемет. А еще двое в сорока метрах правее, пригнувшись, бегут по насыпи. Один из них нес на плече пулемет с уже раздвинутыми сошками, а другой тащил в каждой руке по коробке с лентами. По всей видимости, они подбирали удобную по¬зицию для стрельбы.
— Ложись! Лесовик! Разворачивай пулемет! — эти две команды я выдал, не раздумывая, почти машиналь¬но. Потом плюхнулся за пулемет, уперся ногами в кочку, устроился поудобнее. Рядом пристроился Лесовик, приготовился подавать ленту.
Я глянул вдоль цепи. Бойцы елозили на животах по мокрому лугу, стараясь найти какое-нибудь углубление или спрятаться за кочку. Каждый выбирал место понадежнее. Они наверняка уже увидели немецких пулемет-чиков, но паники не было. Это меня и успокоило и обра¬довало.
— Передать по цепи: огонь по пулеметчикам! — выкрикнул я.— Прицел — четыреста!
А потом после некоторой паузы добавил:
— Автоматчикам не стрелять! Беречь патроны
Справа и слева защелкали винтовочные выстрелы,
Я прицелился в немцев, продолжавших бежать по на¬сыпи, и надавил на гашетки пулемета. Но я взял слит, ком высоко — немцы продолжали бежать. Впрочем, этого надо было ожидать: в инженерном училище стрельбе из «максима» не обучали, и пулеметчик из меня неваж¬ный. Я надеялся на Лесовика. Во время срочной служ¬бы лет пять назад мой ординарец был вторым номе¬ром пулеметного расчета. Но стрелял он плохо и прямо сказал мне об этом еще в плавнях. Немцы открыли огонь. Вокруг нас с Лесовиком засвистели и зачмокали, вонзаясь в сырую почву, пули. А я продолжал бить ко¬роткими очередями по немцам, все еще бегущим по шпа-лам.
— Возьмите пониже! — посоветовал мне Лесовик. Я взял ниже, и тотчас же немцы повалились на землю и повернули пулемет в нашу сторону. С досады я даже выругался, а Лесовик, никогда до этого не слышавший мата из моих уст, заморгал глазами. Надо же! Ведь я так надеялся вывести из строя пулеметный расчет, ПОКА немцы почти во весь рост бежали по насыпи!
«Ну ничего... Ничего...— уговаривал я сам себя, — Сейчас мы собьем пулеметы, броском преодолеем на¬сыпь и ворвемся в село. А там, среди хат и огородов, бу¬дет полегче...»
Я снял с гашеток затекшие и потные от напряже¬ния пальцы. Надо было беречь патроны и бить наверня¬ка. И тут вздрогнул от истошного выкрика Непейводы с левого фланга:
— Пехота, лейтенант! Взгляните под мост!
Из-под моста, а точнее из-под акведука, проделан¬ного в насыпи, на луг выбегала цепочка автоматчиков. Они четко, как на учениях, разворачивались в боевой порядок.
Я перенес огонь на автоматчиков, выпустил по ним несколько коротких очередей. Немцы тут же залегли, но из-под моста выбегали и падали рядом с насыпью новые и новые.
Сомнений не было: нас приняли за разведку или го¬ловную походную заставу нашей части, выходящей из окружения. И теперь немецкое командование готовилось к серьезному бою. Как бы подтверждая мою догадку где-то за насыпью по-собачьи тявкнул батальонный миномет. Первая мина с визгом пронеслась над на¬шими головами и шлепнулась в лужу, подняв столб жидкой грязи. Вторая легла в тридцати метрах перед моим пулеметом, заслонив на несколько секунд султа¬ном взрыва все цели...
«Пристрелка! — подумал я.— Сейчас начнется!»
Теперь оставалось одно: спасать людей. И я крик¬нул:
— Нитцер, ко мне! Остальным — отходить в плавни!...
— Я вас слушаю, командир, — политбоец, тяжело дыша, лег рядом со мной. Он не хуже меня понимал, что мой план не удался, однако на его лице нельзя было прочесть ни осуждения, ни возмущения. Он спокойно ждал приказа. Да иначе и быть не могло. Для дебатов явно не хватало времени. И я сказал:
— Остановите людей у кромки плавней. Затем при¬кройте меня огнем. А пока я буду прикрывать вас. В слу¬чае моей гибели возьмете командование на себя и пове¬дете людей по плавням на юг. Все!
— Есть! — политбоец вскочил на ноги и побежал догонять цепь, отходящую к плавням. А я короткими очередями из семи-восьми выстрелов бил по насыпи, по вражеским пулеметам. Автоматчики пока меня не трево-жили. Они не поднимались и не вели огня. Лишь кое-кто из них переползал с места на место. Вероятно, пехота ждала конца минометного обстрела.
А по лугу уже били минометы. Часть из них вела огонь по бойцам, бегущим к плавням, другая — по на¬шему пулемету. То и дело справа и слева, впереди и по¬зади меня поднимались фонтаны грязи вперемешку с жухлой травой. Воздух стонал от сплошного завывания мин и гула разрывов...
Лесовик заботливо подсовывал ленту в приемник пулемета и, вздрагивая, когда на него хлюпался оче¬редной ком земли, поднятой взрывом, повторял:
— Берегите патроны! Берегите патроны!..
Лента неумолимо шла к концу, и теперь ее нерас¬стрелянный конец трепетал, как хвост сосущего матку ягненка.
Однако дострелять ленту до конца мне не приш¬лось. За щитком «максима» ярко вспыхнуло пламя, пу¬лемет вздыбился и чуть было не опрокинулся на меня.
А мгновение спустя пламя сверкнуло справа, кто-то же¬лезным прутом изо всей силы ударил меня по пятке. Но¬га занемела, и в правом сапоге стало тепло. Я оглянул¬ся и увидел, что из задника сапога струится кровь. Но боли не было...
— Коля! Я ранен! Будем отходить... Помоги мне!
Но Лесовик не отвечал. Он лежал уткнувшись лицом в землю. Я сел и перевернул его на спину. Ординарец был мертв. Один осколок пробил его каску над ухом, другой вонзился в щеку и застрял где-то в глубине че¬репа. Рваный иззубренный край серого металла торчал из щеки, и его медленно заливала кровь...
Коля! Мой верный Коля, который полтора месяца не отходил от меня ни на шаг и заботился обо мне как нянька! Невидимая рука сжала мне горло, и я почувст¬вовал соленый привкус на верхней губе.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.00.31 | Сообщение # 14 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Но предаваться печали было некогда! Минометный обстрел прекратился: немцы убедились, что единствен¬ный пулемет выведен из строя. Автоматчики поднялись во весь рост и без единого выстрела пошли к плавням.
Я вскочил на ноги и тут же, охнув, повалился на бок, не в силах выдержать боль! Наступить на правую ногу я не мог. И я поскакал на левой ноге...
Со стороны это было, наверное, грустное зрелище: уверенно шагающая цепь автоматчиков, а впереди, в двухстах пятидесяти — трехстах метрах одинокий и обреченный мальчишка с лейтенантскими «кубарями» в петлицах, прыгающий на одной ноге, как подстреленный заяц.
Кстати, нелегкое это дело: прыгать на одной ноге по мягкому и податливому, как губка, болотистому грунту. Хорошо, что я отдал свой автомат Непейводе еще в плавнях. Сейчас бы я с ним намаялся! Тащить на себе шесть килограммов железа, которое при каждом прыж¬ке с размаху бьет по спине или груди, — нелегко. Й без этого железа нога не слушалась меня.
А потом, когда икру свело судорогой и нога подкоси¬лась в колене, я упал в траву и пополз. Благо до опушки плавней оставалось метров тридцать.
Дополз, углубился в плавни. Ухватился за ствол хилой осинки, приподнялся на мелко дрожащей ноге и громко крикнул:
— Эй! Минеры! Ко мне!
Но лес молчал. Никто не отзывался.
Я сел на кочку и быстро осмотрел раненую ногу. Меня спас толстый двухслойный задник ялового сапога. Будь я в другой обуви, осколок размером в четверть редкого ореха начисто оторвал бы пятку. А так его хва¬тило только на то, чтобы пробить задник и застрять в кости. И теперь из пробоины слабой струйкой, толчка¬ми сочилась кровь.
Снимать сапог и перевязывать рану я не стал. Знал, что потом уже ни за что не натяну сапог на ногу. Да и времени не было. Я уже слышал, как отрывисто пере¬дают команды по цепочке приближающиеся автоматчи¬ки. Раздумывать не приходилось, и я быстро пополз навстречу голосам, к густому кустарнику, с которого на¬чинались плавни. Я надеялся, что немцы, разгорячен¬ные преследованием, не станут прочесывать опушку, а с ходу устремятся в глубь плавней.
Однако автоматчики в заросли не пошли. Они оста¬новились в семидесяти шагах от плавней и лишь изредка наугад били короткими очередями по кустам и деревьям. Я на их месте тоже не стал бы зря соваться в лес. Про-тивник и без того разбит и рассеян, а в темных густых за¬рослях можно запросто схлопотать пулю или удар шты¬ком в спину. Ради чего?
Я вплотную прижался к земле, подполз к самому краю кустарника и осторожно раздвинул ветки, засло¬нявшие обзор. В постепенно густеющих сумерках по всему пространству луга вспыхивали и гасли язычки пламени, вырывавшиеся из автоматных стволов. А за черными зловещими силуэтами вражеских солдат возвышались какие-то бугорки или кочки. Раньше этих бу¬горков, имевших смутные, неясные очертания, не было. Это я помнил хорошо. Прежде чем скомандовать «Пош¬ли!», я в бинокль осмотрел весь луг.
И страшная догадка заставила меня еще раз пере¬жить чувство стыда. Это были тела моих бойцов, настиг¬нутых пулей или осколком и не успевших добежать до плавней. Это были жертвы неудавшегося прорыва, так бездарно задуманного мною...
Один... Два... Три... Четыре... Я еще раз обшарил глазами весь луг, но больше трупов не обнаружил. Зна¬чит, шестеро из моих бойцов все же добрались до спаси¬тельных зарослей. Но где они? Кто-то, как и я, ранен и притаился в плавнях. А кто-то бежит от беды подаль¬ше...
За одно я могу поручиться: Александра Карловича среди бегущих нет. Если бы политбоец сумел догнав цепь отступающих бойцов, он остановил бы их и заставил занять оборону, прикрыть меня огнем. Значит, не сумел! Значит, и его смерть на моей совести!
10
А затем произошло нечто такое, чего я никогда не ожидал и чего никогда не забуду. В каких-то тридцати метрах от меня закачались верхушки кустов и кто-то отчаянно завопил:
— Нихт шиссен! Битте, нихт шиссен!
Голос был поразительно похож на голос Синькина. Но я не поверил своим ушам. Откуда Синькин так хорошо знает немецкий язык? Или он специально заранее выучил эту фразу, которая означает просьбу не стрелять? А может быть, это не он? Тогда кто?
Но Синькин собственной персоной уже выходил из кустов. Свою винтовку он бросил в плавнях и даже поза¬ботился о том, чтобы снять поясной ремень с подсумка ми. И теперь он шел к немцам с высоко поднятыми рука¬ми, а неподпоясанная гимнастерка колыхалась на нем как на огородном чучеле.
Один из немцев подождал, когда Синькин подойдет поближе, шагнул вперед и уперся дулом автомата в его грудь. А другой — ловко подбежал сзади и привычным движением провел обеими руками вдоль тела перебеж-чика. Затем тот, что держал Синькина на прицеле, поло¬жил ему руку на плечо, с силой развернул его вокруг оси и толкнул дулом автомата между лопаток:
— Форвартс!
Но Синькину не хотелось уходить в плен одному. Он остановился и, тыкая пальцем в мою сторону, скорого¬воркой забормотал:
— Там наш лейтенант!.. Понимаешь: лейтенант! Лейтенант-юде... Лейтенант раненый... Пиф-паф лейтенант-юде...
Он прекрасно знал, что я не еврей, но надеялся, что автоматчики, как натасканные овчарки, немедленно возьмут след. И в то же время он не мог не сознавать, что совершает подлость. Говорил он запинаясь, с трудом выдавливая из себя слова, хриплым полушепотом. Но немцы не придали значения его лепету. Они не поняли Синькина. А вернее всего, сделали вид, что не поняли.
Кому охота соваться в плавни на ночь глядя?
И тот же немец снова толкнул Синькина автоматом в спину, да так, что он еле удержался на ногах:
— Хальте мауль! Форвартс!
Сгоряча я хотел влепить все семь пуль из своего на¬гана вдогонку уходящему Синькину. Но тут же сказал сам себе:
— Отставить! Слишком дорогое удовольствие: рас¬плачиваться головой за такого мерзавца!
Немцы, видимо, на скорую руку допросили Синьки¬на и разобрались, что к чему. Во всяком случае, они по¬няли: угроза миновала, построились в колонну по три тут же на лугу и быстрым шагом ушли к насыпи. Было их около полуроты...
А я лежал в кустах, и мне становилось все хуже. Как больной зуб, ныла ступня правой ноги, перед глазами расплывались красные круги, а в голове гудело так, буд¬то я прислонился ухом к телеграфному столбу. По все¬му телу волнами прокатывался озноб. Должно быть, я потерял слишком много крови...
Что делать дальше? Выход был один: ползти к на¬сыпи, перебраться через нее, доползти до ближайшей хаты и постучать в окно. А там мне должны помочь. Свои же, советские люди...
И я пополз. Иногда я куда-то проваливался, потом приходил в себя и снова полз. В книгах я не раз читал о том, что перед мысленным взором умирающего проно¬сится вся его жизнь, во всех ее деталях и подробностях. Чепуха все это! Передо мной ничего не проносилось! Я даже начисто забыл о том, что через двадцать дней мне исполнится двадцать лет. В моей гудящей, как ко¬локол, голове тяжело ворочались мысли о событиях последних нескольких часов. И я чувствовал себя не столько умирающим, сколько виноватым. Четыре хол¬мика лежали на лугу, как безмолвный упрек моей ко¬мандирской несостоятельности. Четверо убитых! А ско¬лько раненых?
Где же я прошляпил? Может быть, сама идея проры¬ва была ошибочной? Может быть, надо было отсидеться в плавнях, как говорят, до лучших времен? Но сколько можно сидеть сложа руки? И что высидишь, чего дож-дешься? А может быть, надо было разбить команду на группы по два-три бойца и приказать каждой из них вы¬ходить из окружения на свой страх и риск? Тогда наверняка хоть кто-нибудь уцелел бы и добрался до своих...
Но имел ли я право на такой приказ? Кто я такой? Нарком обороны? Начальник Генерального штаба? Командующий армией? Я простой лейтенант и без приказа сверху не имел права распускать боевую единицу Крас¬ной Армии! Не я ее создавал и не мне распускать! Здравый смысл подсказывал, что моя задача была прямо противоположной. Я был обязан сохранить команду минеров и вывести ее из вражеского тыла. И если бы я встретил бойцов-одиночек или мелкие группы, отбив¬шиеся от своих частей, я должен был — пусть даже с применением силы! — подчинить их себе...
А ногу ломит все сильнее. Уже болит не только ступ¬ня. Отдает и в голень, и в бедро. Все чаще вспыхивают перед глазами разноцветные круги, а по лбу течет холод¬ный пот. Я ползу, цепляясь за траву обеими руками, и отталкиваюсь здоровой ногой. Правую, неимоверно тя¬желую и ноющую от боли, я волочу за собой как нечто уже не принадлежащее моему телу.
Гимнастерка насквозь промокла на груди и животе, потяжелели от влаги брюки, и все сильнее бьет озноб. А до насыпи еще далеко...
По всей видимости, потери у немцев оказались не слишком велики. Я помню, что попал во второго номера пулеметного расчета. Я видел, как к нему бросился са¬нитар. О том, что это санитар, я догадался по большой сумке с красным крестом, висевшей у него на животе. Второго немца подстрелил я или кто-то из моих бойцов. Этот повалился на спину, а потом сам уполз под мостик.
И это все? Да, счет явно в пользу немцев!
И я снова спрашиваю себя: правильно ли я посту¬пил? Ведь был еще один вариант. Можно было дви¬гаться по плавням на юг, вдоль течения Днепра. Но ку¬да и зачем? Рано или поздно нам пришлось бы пересе¬кать железную дорогу Запорожье — Симферополь. А ее-то немцы наверняка усиленно охраняют.
К сожалению, в училище нас не учили, как действо¬вать в окружении. Полковник Жидков, преподававший тактику, даже не заикался об этом. Правда, его вина тут невелика. Официальная установка гласила, что мы покончим с любым противником за несколько дней. Как в залихватской песне: «И на вражьей земле мы врага 0азобьем малой кровью, могучим ударом!» А в боевом уставе даже не рассматривались действия войск в слу-чае отступления. И бывший капитан императорской ар¬мии Жидков вряд ли рискнул бы заняться самодеятельностью...
Последние сто метров, отделяющие меня от насыпи, я преодолеваю с четырьмя остановками. Делаю я эти остановки помимо своей воли: просто-напросто теряю сознание. А потом через некоторое время прихожу в се¬бя и снова, сцепив зубы, чтобы не закричать от боли, ползу вперед.
Наконец мои локти упираются в гальку, которой по¬крыт склон железнодорожной насыпи. Я оглядываюсь, рядом с тропинкой, проложенной пешеходами у основа¬ния насыпи, темнеет густой куст. Я забираюсь в его тень и решаю отдышаться, набраться сил перед броском че-рез железную дорогу.
А сверху все ближе и ближе звучат шаги. Кто-то, не особенно заботясь о безопасности, топает тяжелыми сапогами по шпалам. А затем улавливаю звуки немец¬кой речи и вижу два силуэта. Парный патруль автомат¬чиков, время от времени освещая дорогу синим лучом замаскированного фонарика, проходит надо мной и уда¬ляется в сторону мостика.
Когда шаги стихают вдали, я, обдирая в кровь лок¬ти, карабкаюсь на насыпь, переползаю через рельсы и кубарем качусь вниз. Мягкий шорох осыпающейся за мной гальки кажется мне громом. Я падаю вниз лицом в траву и жду, когда патруль выпустит в мою сторону осветительную ракету.
Но все обходится.
Спустя три минуты я переползаю неглубокую поло¬гую канаву и оказываюсь в густом саду.
Все! Главное сделано! Теперь можно передохнуть и подумать...
11
Лишь много лет спустя я узнал о том, что в ту ночь, когда я из последних сил полз в Балабино, штаб 274-й стрелковой дивизии соединился с частями Резервной армии в районе Гуляй-Поля. Вместе со штабом и его комендантским взводом из вражеского кольца выскольз¬нули комиссар дивизии Расников, начальник политотде¬ла Кочетков, комиссар разведбатальона Пересыпко и около десятка врачей и медсестер из медсанбата. Зам командира дивизии по тылу подполковник Леонтович взявший командование на себя, послал лейтенантов Beрезубчака, Каракчаева, Поленева и некоторых других штабных работников на развилки дорог с заданием останавливать и направлять на сборный пункт всех бойцов и командиров, вышедших из окружения.
А двое суток спустя в район крупного села Куйбышево, где находился штаб 18-й армии, вышли остатки 963-го полка — около 150 человек. Командовал ими вместо убитого полковника Никитина лейтенант Воронюк...
Всех бойцов и командиров 274-й дивизии направили в станицу Чернышковскую Сталинградской области Здесь они были включены в состав 4-й стрелковой ди¬визии.
А 274-я дивизия была сформирована вторично ле¬том 1942 года в Клинском районе Подмосковья. Она вступила в первый бой подо Ржевом, отличилась в сражении под Ярцевом, принимала участие в операции «Багратион» на территории Белоруссии, а затем была переброшена южнее — в Польшу. Победной весной 1945-го дивизия вела бои юго-западнее осажденного Берлина против группы войск генерала Венка, рвавшей¬ся на выручку Гитлеру. К этому моменту она была отмечена двумя высокими наградами — орденом Красного Знамени и орденом Кутузова — и носила название Ярцевской.
А 545-му Отдельному саперному батальону, в соста¬ве которого уже не было ни одного солдата, ни одного офицера из тех, кто оборонял Запорожье, было присвое¬но название «Бранденбургский».
До самой смерти хранила моя мать пожелтевший листок бумаги, полученный ею из райвоенкомата на второй год войны. В нем говорилось, что ее сын пропал без вести в октябре 1941 года.
Этот клочок бумаги был дорог матери как напоми¬нание о бессонных ночах, проведенных в ожидании сы¬на, как доказательство того, что материнское чутье точнее официальных сообщений. И она свято берегла его даже тогда, когда я вернулся...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.01.04 | Сообщение # 15 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Рассказы узника Маутхаузена
Здесь нужно, чтоб душа была тверда,
Здесь страх не должен подавать совета
Данте
Никогда не говори: «Все кончено!»
Г.А. Лопатин
От Автора
Мне снится часто один и тот же сон. Серое дождливое утро. Каменоломня Кучка изможденных людей в насквозь промокших полосатых куртках со всех сторон облепила глыбу гранита. Из пос¬ледних сил они пытаются взвалить огромный камень на платформу вагонет¬ки. Эсэсовец, наблюдающий за ними, небрежно подзы¬вает капо-уголовника и что-то говорит ему. Капо роется в груде железа, выбирает увесистый лом. Потом под¬ходит к людям, окружившим гранитную глыбу, и, раз¬махнувшись, бьет ломом по спине ближайшего узника. Человек падает с переломанным позвоночником, а капо замахивается над другим...
Этот сон — не фантазия. Я видел это в 1943 году, в гитлеровском концлагере Маутхаузен.
Каждый мой день начинался со смертельной уста¬лости. Болело сплошь покрытое ссадинами и синяками тело. Стыли отмороженные на руках и ногах пальцы. Ныл вечно пустой желудок, хрипели с надсадным свис¬том простуженные легкие, раскалывалась голова...
«Встань и иди!» — говорил я себе.
И начинался новый лагерный день, в котором обяза¬тельно гибли мои друзья. Они умирали от голода и про¬студы, от непосильной работы и побоев.
И вот я снова собираюсь в тяжкий путь... Говорят, что человеческая память, подчиняясь инстинкту само¬сохранения, цепко удерживает все радостное и приятное, а все страшное и горькое предает забвению. Я не хочу такого забвения, я не имею на него права. Я в долгу перед узниками Дахау и Заксенхаузена, Освенцима и Гросс-Розена, Равенсбрюка и Маутхаузена... Я остался жив и должен рассказать о том, что было.
«Встань и иди!» — говорю я себе...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.01.49 | Сообщение # 16 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ДОРОГА В АД
Снаружи прозвучала команда. Загремели засовы, и громоздкая дверь товарного вагона покатилась. Ожи¬дая резкого света, мы по привычке зажмурились. Но была темная зимняя ночь. Только вокруг фонарей затем-нения медленно кружились голубые снежинки. На зда¬нии, выдвинутом вплотную к железнодорожному полот¬ну, смутно белела вывеска, на которой готическим шрифтом было выведено: «Маутхаузен».
Я вспомнил разговор с надзирателем тюрьмы Мюнхен-Штадтельхейм. С этим пожилым добродушным баварцем, начавшим свою службу в тюрьме еще в кайзеровские времена, меня связывало нечто вроде взаимной симпатии, если можно, конечно, назвать симпатией от¬ношения между тюремщиком и заключенным.
В тот вечер наша команда, как обычно, в половине восьмого возвращалась с работы. Едва мы поравнялись с каморкой, отведенной для дежурного надзирателя, как старик крикнул мне:
— Кудратов! Останься!
Я остановился у двери. Переступать порог каморки ни один заключенный не имел права. Старик отложил в сторону книгу, в которой он отмечал время возвращения рабочих команд, снял с усталых глаз очки и сказал:
— Завтра ты не пойдешь на работу. Тебя отправ¬ляют по этапу. В Маутхаузен...
Я молчал.
— Это нехорошо...— продолжал он.
— Что нехорошо?
— Маутхаузен... Эсэсконцентрационлагерь. Каме¬ноломня. Оттуда никто не возвращается.
Утром, когда я, переодетый в свою штатскую одежду, спускался по лестнице к полицейской машине, старик обогнал конвоиров и сунул мне небольшой сверток.
— Вот, — задыхаясь, сказал он. — Это тебе. Заклю¬ченные, получающие передачи с воли, собрали специ¬ально для тебя...
Так вот он, Маутхаузен!
Одним из первых я выпрыгнул из вагона. Запоро¬шенную снегом площадку со всех сторон окружала охрана.
Я впервые видел эсэсовцев так близко. Цвет гитле¬ровской гвардии — молодые, стройные, светловолосые, с румянцем во всю щеку, — они казались неотличимыми друг от друга. Сходство им придавала и характерная стойка. Небрежно отставив правую ногу, все они стояли на равном расстоянии один от другого, карабин держа¬ли у пояса, палец — на спусковом крючке. Их было око¬ло пятидесяти, нас — сто двадцать.
Командовал конвоем молодой франтоватый штурмшарфюрер с густыми ресницами, матовой кожей и ярко очерченными капризными губами.
Когда нас построили по пять человек (такой строй для легкости счета был узаконен во всех концлагерях третьего рейха), начальник конвоя вынул из карману перчатки, старательно натянул их, разгладил и напра¬вился к первой шеренге. Строй эсэсовцев сомкнулся.
— Ты кто? — спросил начальник конвоя, обращаясь к маленькому пожилому человеку, вытолкнутому в пер вый ряд.
Это был венский еврей Мюллер, в прошлом крупный чиновник австрийского министерства финансов. С 1938 года он сидел в тюрьмах Германии и тщательно ждал, когда ему предъявят обвинение. Впервые я встретил его в Ландсбергской тюрьме, вторично — в Штадтельхейме.
— Так кто же ты? — вкрадчиво повторил свой во¬прос начальник конвоя.
Мюллер смешался:
— Простите... Я не понимаю...
— Национальность? — рявкнул штурмшарфюрер.
— Еврей...
— За что арестован?
— Не знаю...
— Сейчас узнаешь...
Удар в лицо опрокинул Мюллера навзничь. Началь¬ник конвоя устремился к следующей жертве...
— Ты кто?
— Чех...
— За что арестован?
— Арестован при облаве...
— Ясно!
Удар, падающее тело и вопрос:
— Ты кто?
— Немец...
— Немец? Как же ты, идиот, затесался в эту компанию? Получай!
Бить юный эсэсовец умел: люди валились от его уда¬ров как подкошенные. Впрочем, в конце концов штурмшарфюрер устал, и те, кто поопытнее, падали только из-за нежелания нарваться на второй удар...
Один поляк, как я узнал позднее, боксер, выдержал на ногах около двадцати ударов. Обозленный штурмшарфюрер вытащил из кобуры «вальтер» и ударил упрямца рукояткой по темени. Боксер сел и схватился за голову. Меж пальцев потекла кровь...
Побоище кончилось. Штурмшарфюрер приказал подровнять строй. По спинам узников заходили прикла¬ды карабинов. Зашевелились, вытягиваясь в одну линию, ряды.
Начальник конвоя сделал шаг назад и широко улыб¬нулся:
— Ну вот и познакомились! Теперь вы знаете, куда попали. У нас не курорт... А сейчас пойдем в лагерь. Предупреждаю: строго держаться своих рядов. За шаг в сторону, вперед или назад — смерть. Все! Шагом марш!
И мы пошли. Легко сказать — пошли... Молодые натренированные эсэсовцы навязали нам бешеный темп. А среди нас были старики, были больные, были люди, отсидевшие в тюрьмах по пять — десять лет. Многие несли с собой чемоданы, свертки, узлы.
Почти бегом прошли мы через небольшой, погружен¬ный в темноту городок. Кое-где сквозь щели в маскиро¬вочных шторах проблескивал свет. На улицах — ни души.
Дорога пошла в гору. Эсэсовцы ускорили шаг. Ряды заключенных ломались. Люди останавливались, чтобы сделать хоть секундную передышку. А вокруг не прекра¬щались свирепые окрики:
— Шнеллер! Шнеллер!
Вскоре я увидел Мюллера. Поставив на землю свой чемодан, он жадно глотал ночной воздух. Заключенные обтекали его с двух сторон.
— Бросьте чемодан, — шепнул я старику. — С ним вы далеко не уйдете... к — Не могу! У меня там теплые вещи...
Наш разговор прервал один из эсэсовцев.
— Эй ты, грязная свинья с чемоданом! —орал он, обращаясь к Мюллеру. — Пошевеливайся!..
Старик поспешно схватил чемодан и затрусил рыс¬цой. Вскоре он отстал.
Тяжело дыша, люди карабкались в гору. Неожидан¬но сзади резко хлопнул пистолетный выстрел. И тот¬час вдоль колонны пронеслось:
— Хальт! Хальт!
Мимо нас, на бегу засовывая в кобуру «вальтер», промчался начальник конвоя. Колонну повернули на право.
Штурмшарфюрер поднялся на небольшой холмик, возвышавшийся на обочине дороги. Он еще не успел застегнуть кобуру.
— Есть интеллигенты? Кто интеллигенты? Выходи! Ответа не последовало. Ряды арестантов хранили молчание. Люди боялись подвоха.
Начальник конвоя нахмурился:
— Кто интеллигенты? Сознавайся! Не сознаетесь — хуже будет! Ведь ваши дела у меня под рукой!..— И он потряс увесистой папкой, переданной ему на вок¬зале.
Ряды зашевелились. Вперед вышел плотный мужчи¬на в очках. По его лицу градом катился пот.
— Кто ты?
— Поляк...
— Идиот! Кто ты по профессии?
— Врач...
— Хорошо. Стань тут... Еще есть интеллигенты? Кто-то рядом со мной вздохнул. Снова наступила тишина.
— Паршивые свиньи! Не сознаётесь! Ну хорошо… Рука штурмшарфюрера поползла к кобуре. Угроза подействовала. Из задней шеренги вышел низкорослый человек в мягкой шляпе, густо запорошенной снегом. Он покорно остановился в трех шагах от начальника конвоя.
— Кто ты?
— Архитектор.
— Какой архитектор? Немецкий?
— Нет. Чешский...
— Тогда ты дерьмо, а не архитектор. Понял?
Чех опустил голову, а штурмшарфюрер обратился ко всем:
— Так вот! Я ухлопал одного старого еврея. Старик был ленив, и я его наказал. Но мне надо сдать вас по счету. Придется тащить старика в лагерь. Я поручаю это важное дело врачу. Архитектор понесет чемодан.
Наверняка чемодан не пустой. У этих евреев всегда много золота...
И опять со всех сторон: «Шнеллер!» — опять рычат и рвутся с поводков сторожевые овчарки. Колонна упорно поднимается в гору. В последнем ряду, пошатываясь под тяжестью бездыханного тела, идет врач, рядом во-лочется с чемоданом архитектор.
Под ногами ступени. Сколько их? Трудно сказать. Но с каждой преодоленной ступенью все меньше хочется двигаться. Хочется лечь и лежать. Пусть минуту, пусть две. А потом будь что будет...
Наконец мы видим лагерные ворота. Черный силуэт башни ярко выделяется на фоне света прожекторов. Что ждет нас за этими воротами?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.02.26 | Сообщение # 17 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК
День на невольничьем рынке был в разгаре...
Это происходило не в средние века. Торговля людьми велась не в дебрях Африки, не на караванных путях Ближнего Востока и не на берегах Миссисипи. События, о которых я расскажу ниже, развертывались летом 1942 года в центре респектабельного баварского города Аугсбурга, в большом и красивом здании с вывеской «Арбайтсамт». А в роли работорговца выступало госу¬дарство, именовавшее себя «третьей империей»...
Зал, бывший когда-то спортивным, о чем свидетель¬ствовали кольца в потолке и шведская стенка, был раз¬делен барьером на две части. В большей находились мы— полтораста русских и украинских парней, выве¬зенных на принудительные работы в Германию, в мень¬шей за письменными столами сидели дряхлые чиновники. Между столами, откровенно скучая, прохаживал¬ся шуцман.
Время от времени отворялась входная дверь и появ¬лялся очередной покупатель. Он вполголоса объяснялся с одним из чиновников, затем подходил к перегородке и разглядывал нас, как свиней в загоне. При этом его взгляд не выражал никаких эмоций, хотя и было очевид¬но, что свиньи заинтересовали бы его больше. В конце концов он останавливал свой выбор на ком-нибудь и тыкал пальцем за перегородку:
— Покажите вон того... Вон того большого...
Чиновник открывал дверь и уводил затребованного в меньшую половину. Кое-кто из покупателей оказывался придирчивым, парня заставляли приседать, щупали у него бицепсы, заглядывали в рот. Затем платили деньги, расписывались в купчей и уводили пленника с собой!
— Мда! Картина не из приятных, — громко сказал Николай Иванович и добавил: — Вот уж не ожидал…
Николай Иванович был уже немолод: ему перевали¬ло за сорок. До войны он преподавал немецкий язык в сельской школе. А когда в село пришли фашисты, его вместе с молодежью запихали в качестве переводчика в эшелон и вывезли в Германию. Вначале Николай Ива¬нович не унывал — немцы, мол, мобилизовали меня временно и скоро отпустят, — а потом скис. А тут еще оказалось, что баварцы совершенно не понимают того тарабарского языка, на котором пробовал изъясняться с ними Николай Иванович...
По ту сторону перегородки остановился очень высокий, очень грузный и, должно быть, очень сильный чело¬век. Однако выглядел он смешно: его костюм — зеле¬ная шляпа с пером, охотничий камзол с пуговицами из оленьих рогов и коротенькие штанишки из замши — никак не гармонировал с его внешностью: с большим отвисшим животом и физиономией, горящей как крас¬ный сигнал светофора.
Новый покупатель сделал шаг вперед и вперил не¬подвижный взгляд в толпу, шевелящуюся за перего¬родкой.
Николай Иванович вздрогнул и попятился в угол.
— Не дай бог, — пробормотал он, — попасть к такому. Вы только поглядите, какие у него кулаки...
Кулаки у баварца были действительно что надо: огромные, рыжие, волосатые.
Николай Иванович увлек меня в дальний угол и про¬должал:
— Самое лучшее — попасть в хозяйство к одиноком женщине...
— Почему? Не все ли равно?
— Нет, не все равно. У женщин, независимо от на¬циональности, сохраняется своя женская психология Во-первых, женщина никогда не ударит постороннего мужчину. Мужа или любовника — еще куда ни шло, а вот постороннего — ни за что. А что это значит? Это значит, что ты будешь гарантирован от побоев. А во вторых, чувство сострадания у женщин развито силь¬нее, чем у мужчин. А это опять плюс: женщина нет-нет да подбросит бедному пленнику кусок хлеба или еще что-нибудь. Понятно?
Рассуждения доморощенного психолога натолкнули меня на одну интересную мысль. В самом деле, подумал от одинокой женщины легче сбежать, и когда перед столиком чиновника остановилась молодая и элегант¬ная дама, я стал околачиваться у двери.
Чиновник сделал широкий жест в сторону перегород¬ки и сказал:
— Выбирайте! Их тут еще более ста...
Молодое свежее лицо женщины залил густой румя¬нец. Она как-то виновато улыбнулась и сказала:
— Нет. Уж лучше вы сами...
Чиновник учтиво поклонился, отворил дверь и ловко выудил первого попавшего ему под руку. Этим первым, конечно, оказался я. Чиновник, больно ухватив меня за локоть, подвел к даме и поставил прямо против нее:
— Ну как? Устраивает?
Большие серые глаза дамы скользнули по моей изо¬дранной телогрейке и остановились на не менее драных сапогах. Потом она повернулась к чиновнику:
— Сколько?
— Двадцать марок...
И тут я столкнулся с не предусмотренной Николаем Ивановичем стороной женской психологии, а именно — с привычкой экономить в большом и малом. Дама еще гуще покраснела и выпалила:
— Это много! А он так мал ростом...
— Вы правы, сударыня, но...— чиновник заглянул в какую-то карточку, — он студент... Умеет управлять трактором... Немного говорит по-немецки... И я считаю, что двадцать марок...
Сделка состоялась. Дама расписалась в каком-то документе, и мы вышли на улицу. Последним, кого я уви¬дел в зале, был Николай Иванович. Он стоял у перего¬родки и чуть не плакал: как же, я опередил его...
Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но Аугсбург по¬казался мне городом, слишком уповающим на бога. Здесь через каждые сто метров я видел кирху, на каж¬дом шагу мне встречались священники и монахини в Черных платьях...
Я мог легко отделаться от своей попутчицы, топтавшейся рядом на высоких каблуках. Я мог нырнуть в любую подворотню, мог просто побежать по улице. Но бежать вслепую не было смысла...
Только теперь я как следует разглядел свою буду¬щую хозяйку. Это была красивая белокурая женщина лет тридцати, одетая с большим вкусом. Она никак не походила на простую крестьянку. И я ломал голову, ста¬раясь догадаться, чем она занимается. Ведь мое будущее во многом зависело от этого.
Тем временем хозяйка изъявила желание познако¬миться со мной. Она ткнула себя пальцем в грудь и сказала:
— Франческа...— затем она ткнула в мою грудь и спросила: — А ты?
Я ответил:
— Владимир...
— Ты не голоден? Есть хочешь?
Я сказал: «Да». И она повела меня в какой-то трак¬тир, где купила мне пару бутербродов и кружку пива.
Потом мы куда-то ехали на поезде. Затем пересели на автобус. Вечером на автобусной остановке нас встре¬тил мальчик лет четырнадцати. Мы долго шли лугами и вышли к имению, стоявшему на опушке леса. Мне бросился в глаза щит с надписью: «Внимание! Проезд запрещен. Частная дорога. Имение Гаурид».
Мы вступили во двор усадьбы и подошли к трехэтаж¬ному дому. На каменных ступеньках крыльца сидел вы сокий стройный мужчина в ослепительно белой сорочке. Он с наслаждением курил затейливо изогнутую фарфо¬ровую трубку. Когда мы приблизились к крыльцу, муж чина встал, критически оглядел меня и недовольно буркнул:
— Дерьмо! Слишком мал. Зря я посылал тебя, Франческа... Лучше бы съездил сам...
— Не надо, Зигфрид! — умоляюще сказала хозяй¬ка. — Он понимает по-немецки.
— А мне наплевать! — спокойно ответил Зигфрид. — Пусть идет спать на конюшню...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.03.39 | Сообщение # 18 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ПОРЯДОК ЕСТЬ ПОРЯДОК!
Через два дня после того, как меня задержали на швейцарской границе, я оказался в следственной тюрь¬ме небольшого баварского городка Ной-Ульм.
Тюрьма размещалась в цокольном этаже здания су¬да, и попасть в нее можно было только через узкую неприметную дверь, расположенную в боковой стене. На втором этаже находился просторный, напоминающий кинотеатр, зал судебных заседаний, а что было на треть¬ем этаже, я не знаю до сих пор...
Следственная тюрьма в Ной-Ульме была, если так можно выразиться, семейным заведением. Возглавлял это заведение старый служака Ксавер Кнудль. Он ходил в мундире тюремного ведомства, но без знаков разли-чия, и носил звание управляющего. Видимо, в годы пер¬вой мировой войны папаша Кнудль, как прозвали его арестанты, был лихим воякой: его грудь украшала на¬шлепка из нескольких рядов орденских планок.
О пропитании подследственных заботилась жена Кнудля — фрау Гертруда. Она готовила для нас завт¬рак, обед и ужин и разносила еду по камерам-одиночкам.
А в роли единственного надзирателя выступал их сын Бруно — долговязый парень, успевший побывать на Во¬сточном фронте. Там он потерял кисть левой руки и по¬лучил взамен Железный крест и медаль за участие в зимней кампании 1941 — 1942 годов, которыми очень гордился.
Жила семья Кнудлей где-то рядом, но весь день толк¬лась в тюрьме. А господин управляющий нередко оста¬вался в своем кабинете и на ночь.
К кабинету управляющего примыкала камера для допросов, выходившая окнами во двор. Днем в ней рабо¬тали следователи из криминальной полиции, а по но¬чам — два или три раза в неделю — ею завладевали мастера мордобоя из местного гестапо. И тогда мы про¬сыпались от стонов и воплей допрашиваемых. А папаша Кнудль терпеливо сидел за стенкой и ждал, когда гос¬пода из гестапо закончат свою работу и разрешат ему отвести растерзанного и окровавленного арестанта в Душевую.
Порядок есть порядок!
Снаружи тюрьма не охранялась. Да в этом и не было необходимости. Стены чуть ли не метровой толщины, бетонный пол и стальные прутья на окнах надежно ограждали узников от внешнего мира. Тюремный кори¬дор был разделен на секции перегородками из стальных Решеток, и для того чтобы пройти по нему из конца в конец, требовалось открыть пять или шесть дверей
Меня поместили в камере-одиночке. Впрочем, не только меня. Общих камер в этой тюрьме вообще не было. Правда, иногда в одну камеру помещали и двоих. В таких случаях папаша Кнудль заботился о том, чтобы это были узники разных национальностей, способны объясняться между собой только жестами.
Вся мебель одиночки состояла из параши и трех жестких, набитых морской травой тюфяков. Узник прямо на полу раскладывал впритык, один к одному, три таких тюфяка — и ложе было готово! Никакого постельного белья не полагалось. А тому, кто привык спать на подушке, разрешалось подложить под голову своп собственный кулак.
Оставшись в камере один, я первым делом попытался выглянуть наружу. Но сколько я ни подпрыгивал, дотянуться до решетки не удалось. Подоконник был на¬клонным, и пальцы соскальзывали с гладкой, покрытой масляной краской поверхности.
«Все у них продумано... До мелочи!» — со злостью подумал я. И тут же добавил вслух:
— Нет! Не все!
До меня в камере, видимо, содержались двое, и те¬перь на полу валялось шесть тюфяков. Я мигом сложил их под окном, прикрыл сверху крышкой от параши и вскарабкался на это сооружение. Теперь решетка была совсем рядом. Я подпрыгнул, ухватился за прутья, под¬тянулся и увидел часть улицы и противоположный тротуар. Разглядеть, что было рядом, подо мной, не удалось — голова упиралась в потолок.
И все же возможность наблюдать воскресные пара¬ды «гитлерюгенда» у меня была. Заслышав треск бара¬банов, я подтягивался к окну и смотрел сквозь мутное стекло.
Прямо перед мной маршировало «будущее» третьего рейха. Шествие открывал сводный отряд знаменосцев Следом за ними, сотрясая воздух оглушительным гро¬хотом, дефилировала добрая сотня барабанщиков. А затем уже, старательно печатая шаг, отряд за отрядом проходили мальчишки, облаченные в блузы и короткие штанишки цвета гороховой похлебки. Впереди каждого отряда шагал парень постарше и покрупнее, который особенно старательно задирал ноги...
Все это выглядело очень эффектно, и на противоположном тротуаре скапливалась толпа зевак. А у меня начинали неметь руки, и я спрыгивал вниз.
Однако главным источником информации о том, что происходило за стенами тюрьмы, для меня были еже¬дневные сорокапятиминутные прогулки.
Каждый день ровно в четыре часа дня, причем в любую погоду — порядок есть порядок! — нас выгоняли в тесный тюремный дворик. Здесь мы цепочкой, заложив руки за спину, ходили по узенькой асфальтирован-ной дорожке, имевшей форму идеального круга. А в центре круга на зеленом газоне стояли либо папаша Кнудль, либо его бравый сынок. Они зорко следили, чтобы мы не перекинулись ни единым словечком.
Но ни у папаши Кнудля, ни у Бруно не было глаз на затылке, и поэтому я знал очень многое из того, что творилось в тюрьме и за ее стенами. Помог мне в этом австрийский коммунист, обычно шагавший позади меня.
Я узнал, что Восточный фронт продвинулся к бере¬гам Волги, что в нашей тюрьме содержат обычно не более сорока заключенных, что я в ней пробуду до суда. И еще о том, что господин управляющий, фрау Гертруда и Бруно — члены одной семьи, которая неплохо нажи¬вается за счет подследственных...
И вот однажды в два часа ночи замок моей камеры щелкнул и папаша Кнудль сухо сказал:
— Пойдем со мной!..
Я понял, что это значит.
...Их было двое. Старший по возрасту, одетый в штатский костюм с партийным значком на лацкане, вел допрос, другой — помоложе и в черном мундире — осуществлял крайние меры, которые, если судить по приня¬тым в рейхе меркам, протекали для меня довольно снос¬но. После первого допроса я вернулся в камеру с каким- то жалким десятком синяков и ссадин, а после второго — с вывихом в плечевом суставе.
Впрочем, я старался не давать гестаповцам повода. Для служебного рвения, сказал, что хозяин грубо обра¬щался со мной и поэтому я решил бежать. Куда? Ко¬нечно же в Аугсбург, в арбайтсамт, где восточных рабочих распределяют по хозяевам. Зачем? Надеялся, что меня направят на новое место работы. А почему не обра¬тился в ближайший полицейский участок? Боялся, что меня вернут к старому хозяину. А каким образом ока-зался на границе? Но я не знал, что граница рядом, шел куда глаза глядят...
Короче, я делал все, чтобы гестаповцы не сочли меня человеком, пытавшимся перейти границу, однако это не избавило меня от побоев.
В то время я еще плохо знал немецкий язык, порой не находя нужного слова, замолкал. В таких случаях на меня набрасывался детина в черном мундире. А человек в штатском курил и помалкивал. У них это было принято. У них это называлось тактикой устрашения...
После двух допросов гестаповцы потеряли ко мне интерес и передали мое дело следователю уголовной полиции — маленькому сморщенному старичку. Этот тип оказался умнее своих коллег из государственной тайной полиции. На первом же допросе он заставил меня снять новенькую тирольскую курточку и унес ее с собой, заметив, что она мне не по плечу.
Во время второго допроса он разложил на столе кар ту Баварии и Тироля и начал тыкать в нее пальцем:
— Вот тут ты взломал замок погреба и съел горшок сметаны и пять яиц. Вот здесь тебя видел мальчик, когда ты вырвал с корнем два куста картофеля и скрылся в лесу. Вот тут ты разговаривал с военнопленным французом. А вот здесь был еще один погреб...— Старичок соединил воображаемыми линиями все точки, где я оставил следы, и сделал логичный вывод: —Ты, конечно, петлял, но упорно двигался на юг, по направлению к границе. А затем двенадцать дней двигался вдоль границы. Так что случайностью в данном случае и не пахнет. И я это докажу!
Но и старичок оставил меня в покое после двух допросов. Видимо, работы у него хватало: беглых русских в то время было хоть отбавляй.
У меня в камере появился сосед — тоже из беглецов. Это был высокий сухощавый парень. Он даже не по морщился, когда Бруно пинком водворил его в камеру, спокойно опустился на тюфяк, вытянул ноги, сплюну и сказал:
— Давай знакомиться! Меня зовут Александр Александров. А тебя?
— Кудратов Владимир.
— Это что — настоящая фамилия? Или как у меня? Придуманная?
— Настоящая.
— Чудак ты! А я вот придумал себе шикарный псевдоним. Александр Александрович Александров. Очень удобно: никогда не забудешь, никогда не пере¬ругаешь...
— И немцы тебя не раскусили?
— Что немцы? Они все тупые как сибирские вален¬ки. У нас, например, в рабочем лагере один лейтенант из окруженцев назвал себя Василием Ивановичем Чапаевым. И то сошло! Так как же тебя зовут?
— Я уже сказал: Кудратов. А ты зови меня просто Володя...
— А ты меня — Сашкой!
Он был высоким, сутулым и очень подвижным. Даже когда сидел в своем углу на тюфяке, то без конца пе¬рекладывал ногу на ногу и размахивал руками. Часами ходил по камере и говорил, говорил. Чаще всего расска-зывал о первых днях оккупации Харькова, о жизни в рабочем лагере фирмы «Фарбениндустри», о подроб¬ностях неудавшегося побега...
Очень скоро я почти интуитивно догадался, что в его разговорах присутствует какая-то система. Как бы усы¬пив меня потоком подробных описаний, он вдруг неожи¬данно спрашивал:
— Как ты относишься к евреям?
— Я с ними почти не общался, — отвечаю я.— По¬этому мне трудно что-нибудь сказать...
Он с досадой прикусывает губу, но тут же широко улыбается:
— Ну их к лешему, этих жидов! Теперь о себе надо думать! Надо как-то выбираться из этой истории, кото¬рую затеяли умные дяди в Берлине и Кремле. Говорят, что генералы Краснов и Шкуро подались на Дон и сей¬час сколачивают там казачьи полки. Я со всем удоволь¬ствием вступил бы в такой полк. А потом получил бы коня и рванул бы к своим через линию фронта. Но где мне? Я горожанин и лошадь видел лишь издалека. Вот ты — другое дело. Ты небось эту штуку освоил...
— Где? Когда? — удивляюсь я.
— Как где? — удивленно приподнимает брови Сашка. — Да в военном училище!
— Я учился в машиностроительном институте, — отвечаю я.— А там кафедры верховой езды, к сожале¬нию, нет...
Но моя ирония не выбивает его из колеи. Он так и сыплет словами и время от времени подбрасывает неожиданные вопросы:
— Ты русский? А почему у тебя татарская фамилия?
— Почему ты так хорошо разбираешься в чинах Красной Армии? Сразу чувствуется военная косточка!
— Тебя поймали на швейцарской границе? Ты не дурак! Другие бегут на восток. Не понимают, бедолаги, что надо пройти три тысячи километров по территории, контролируемой гестапо!
Я понимаю, что к чему, и стараюсь помалкивать, чтобы не попасть впросак. И допускаю оплошность Небольшую, но оплошность...
Воскресенье. На потолке камеры перемещаются блики и тени яркого августовского утра. Мы с Сашкой проглотили свой эрзац-кофе и лежим на тюфяках. Не хочется ни двигаться, ни разговаривать, клонит ко сну
И тут раздается далекий грохот барабанов. Я века киваю и кричу соседу:
— Вставай!
— Зачем?
— Сейчас увидишь!
Я заставляю соседа по камере встать, быстро скла¬дываю тюфяки, крышку от параши, и мы поочередно наблюдаем воскресный парад «будущего нации»...
Утро в этой тюрьме начинается не по сигналу, не по звонку. Где-то между семью и восьмью часами распа¬хивается дверь камеры и в ней появляется фрау Гертруда. На фрау — аккуратный белоснежный передничек, в руках — поднос со стопкой мисок и шестилитровый чайник. А позади топчется Бруно, держащий в своей единственной руке проволочную корзинку с хлебом.
— Мо-оо-рген — каа-аафе! — протяжно, по-баварски объявляет фрау Гертруда.
Она ловко наливает кофе и выдает каждому из нас по круглому хлебцу. А Бруно, поставив корзинку, делает какие-то пометки в картонной рапортичке, висящей вверх ногами на шнурке, обмотанном вокруг его шеи.
Громко хлопает дверь, и мы остаемся одни. Кофе исторгающий запах жженого зерна, мы проглатываем сразу. А вот хлеб... С хлебом каждый волен поступать по-своему. Круглый и плоский 350-граммовый хлебец ты волен съесть сразу ИЛИ поделить на части, оставив что-то на обед и ужин.
Сашка съедает весь свой хлебец за несколько секунд. А я ломаю свой хлеб пополам и одну из половинок прячу. Заворачиваю ее в обрывки старой газеты и сую между тюфяками, сложенными в моем углу. Сашка, который за последние три-четыре дня сильно сдал, бро¬сает на заначку хищные взгляды.
В одиннадцать часов щелкает замок, и в камеру просовывает морщинистую и усатую голову папаша Кнудль.
— Кудратов,— протяжно говорит он,— пойдем косить!
Дело в том, что папаша Кнудль узнал, что я студент машиностроительного института, и тут же с немецкой практичностью приспособил меня для службы рейху. Теперь дважды в неделю — во вторник и пятницу — я подстригаю газон вокруг Ной-Ульмского собора. Это огромное здание; для того чтобы разглядеть шпиль, при¬ходится задирать голову.
Папаше Кнудлю понравилось, что я сразу освоился с механизмом и двигателем газонной сенокосилки. А между тем ничего удивительного тут нет: мотор ко¬силки ничем не отличается от двигателя бензопилы, которую я изучал в военно-инженерном училище.
Папаша Кнудль подводит меня к косилке, уже выве¬зенной на газон престарелым церковным служителем, и говорит:
— Цвай штунде!
Это значит, что я проведу два часа за тюремными стенами, подышу свежим воздухом, полюбуюсь пожух¬лой зеленью каштанов и лип.
Я не спеша обматываю шнуром маховик двигателя, делаю резкий рывок на себя, и косилка, чихнув не¬сколько раз сизым дымком, начинает лязгать ножами.
Я опускаю лезвия ножей на нужный уровень и медленно кружу по газону. А папаша Кнудль, расстегнув во¬ротник форменного мундира, тихо подремывает на проч¬ной, сделанной на века скамье. Он знает, что я никуда не денусь. В полуденные часы на главной площади города уйма народу. В разных направлениях ее пересе¬кают и брюхатые бауэры, и поджарые чиновники местных учреждений, и солдаты-отпускники, и мускулистые парни из «Арбейтдинста», и шустрые подростки из «гитлерюгенда».
Жарко. Поэтому я стараюсь не задерживаться на освещенной солнцем части газона и — наоборот — как можно медленнее двигаюсь в тени. Стрекочет косилка, дремлет мой конвоир. Но бензин военного времени не отличается высокой очисткой, и время от времени косил¬ка оглушительно чихает. Папаша Кнудль вздрагивает, открывает глаза, а затем снова погружается в дрему. Господа из гестапо и уголовной полиции, видно, не дают выспаться и ему...
Часы на башне собора отбивают четыре коротких и один протяжный удар. Ровно час дня. Порозовев¬ший папаша Кнудль встает со скамьи и машет мне рукой:
— Все! На сегодня достаточно...
Я возвращаю косилку служителю, и мы идем в тюрь¬му. У дверей канцелярии стоит фрау Гертруда. Она уже разнесла по камерам обеденный суп и теперь ждет, когда арестанты пообедают, чтобы собрать вылизанные до блеска миски.
Папаша Кнудль впускает меня в камеру, но я оста¬навливаюсь на пороге и говорю ему:
— Айн момент!
Я уже заприметил, что на крышке параши стоят две пустые миски. Значит, Сашка уже успел проглотить мой обед. Я иду в угол и приподнимаю тюфяки. Так и есть! Там, где лежал хлеб, остался лишь пожелтевший клочок газеты.
— Господин управляющий! — говорю я.— Этот парень съел мой хлеб и мой суп...
И тут папаша Кнудль, который сам не прочь поживиться за счет арестантов, начисто теряет дар речи. Такого грубейшего нарушения порядка в его образцовой тюрьме еще не бывало! Он молча багровеет, вглядываясь в лицо моего соседа. Потом выдавливает из себя только одно слово:
— Вор!
А затем устраивает нечто вроде короткого показа тельного процесса. Зазывает в камеру жену и сына и, гневно указывая на побледневшего Сашку пальцем, рокочет зычным унтер-офицерским баритоном:
— Полюбуйтесь на вора! Он сожрал обед и хлеб своего товарища!
Употребив несколько раз слова «свинья» и «собака» в сочетании со словом «камерад», папаша Кнудль поворачнвается к Бруно:
— Отведи его в угловую камеру. В ту сырую…
Порядок есть порядок! Поэтому обеда, взамен съеденного Сашкой, мне не приносят. Порция выдана, порция съедена, а кто ее съел — не так уж важно! Одна¬ко после двух часов работы на свежем воздухе у меня урчит в животе. Но в общем я доволен. Как-нибудь до ужина дотерплю, зато я избавился от чересчур любо¬пытного соседа.
Поздно вечером в моей камере появляется папаша Кнудль. Он приносит с собой лестницу-стремянку; пыхтя, карабкается на нее и долго ощупывает и расша¬тывает стальные прутья оконной решетки. Потом спус¬кается и говорит:
— Вынеси три тюфяка в коридор.
Я выношу три тюфяка из камеры и аккуратно укла¬дываю их один на другой справа от двери. Перед тем как захлопнуть за мной дверь, старик говорит:
— Порядок есть порядок!
В его металлическом баритоне звучат нотки сочувст¬вия. Он знает, что завтра меня поведут в суд. А я этого пока не знаю...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.04.10 | Сообщение # 19 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| НЕУВАЖЕНИЕ К СУДУ
Бледная женщина с усталыми глазами кладет на стол захватанную пальцами Библию и поворачивается ко мне. Дорогой и строгий коричневый костюм на ней как-то не вяжется с ее неуверенными движениями.
— Я назначена вашей переводчицей, — на чистом русском языке говорит женщина. —Только что я дала присягу и поклялась в том, что буду точно переводить каждое ваше слово...— Женщина делает короткую пау¬зу и продолжает: — Ваше дело будет рассматривать выездная сессия Баварского уголовного суда в составе председательствующего... членов судебной палаты... при секретаре... Государственное обвинение поддер¬живает прокурор...— Она скороговоркой перечисляет звания и фамилии...
Я сижу на скамье подсудимых между двумя рослы¬ми унтер-офицерами в мундирах тюремного ведомства и пытаюсь отгадать, кто из моих судей носит смешную фамилию Кацнасе. Тот, который сидит справа от пред-седателя? Или слева? Такой уж у меня характер: даже в самой опасной ситуации мне порой становится смешно.
Впрочем, отличить господ судей друг от друга очень, нелегко. Все трое — дряхлые старички, и все трое обладают огромными лысинами. Зато господин прокурор отличается густой седой шевелюрой, которой он эффектно потряхивает, склоняясь над бумагами.
А секретарша? Секретарша — хорошо ухоженная девушка. Она одета, как и все члены суда, в лиловую, бархатную мантию. Только орел со свастикой у НЕЕ поменьше, чем у судей и прокурора.
Время 11 часов дня. Яркое августовское солнц брызжет сквозь высокие сводчатые окна судебного зала. Даже не верится, что в такой погожий солнечны день меня опять поведут в тюрьму. И я стараюсь не думать об этом...
Начинается предварительный допрос обвиняемого Вопросы и ответы следуют один за другим.
— Фамилия?
— Кудратов...
— Имя?
— Владимир...
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцать пятый...
— Место рождения?
— Украина. Запорожье.
— Род занятий?
— Студент...
В моих ответах, мягко говоря, что ни слово — то неправда. Фамилия моя не Кудратов. И зовут не Влад! миром. И родился я на четыре года раньше. И место рождения лежит на добрых десять тысяч километров восточнее Запорожья. По профессии я — военный.
Однако Запорожье я называю не случайно. С этим городом у меня связано многое. Здесь на подступах к плотине Днепрогэса я пошел в первый бой. Здесь мы удерживали гитлеровцев сорок пять дней и ночей и даже сумели выбить их с острова Хортица. Здесь я знаю почти каждую улицу и многие села вокруг. На этом меня не поймать.
Под Запорожьем я был ранен, попал в окружение, а потом присоединился к партизанам. Весной 1942-го в село, где я ночевал, нагрянула облава, и меня вместе с сотнями украинских парней и девчат вывезли в Герма¬нию. Вот тогда-то мне и пришлось выдумывать фами¬лию, имя и все остальное...
Лысый председатель суда поправляет пенсне и на¬чинает зачитывать обвинительное заключение. Это длинный перечень дат, фамилий и названий городов, округов, сел и хуторов. Это краткое описание моего четырехнедельного нелегального и пешего путешествия по Баварии и Тиролю. Я — не ангел, не святой и даже не разведчик. Поэтому я всюду «наследил»...
Председатель суда читает долго, нудно и тихо. А ког¬да заканчивает, то рявкает:
— Объясните ему. Только покороче!..
Переводчица объясняет:
— Вас обвиняют по четырем статьям. Во-первых, в побеге с места работы. Во-вторых, в краже со взло¬мом. В-третьих, во вражеской пропаганде. И, в-четвертых, в попытке нелегального перехода государственной границы. Вы признаете себя виновным?
— Нет!
Женщина переводит мой ответ суду и тут же спра¬шивает:
— Почему?
— Потому что я вроде бы на суде. А на суде можно не отвечать на любые вопросы...
— Правильно! — мямлит престарелый председатель после короткого обмена репликами с переводчицей. — По нашим законам обвиняемый может не отвечать на вопросы. Но я бы не советовал...— Затем председатель суда распоряжается: — Введите свидетеля Зигфрида Дейзенгофера!
Зигфрид Дейзенгофер — это мой бывший хозяин. Это от него сбежал я полтора месяца назад. И вот он входит в зал, высокий, атлетически сложенный, светловолосый — эдакий герой из древнегерманского эпоса.
Ответив на обычные процедурные вопросы, Зигфрид замирает по команде «смирно» и преданно смотрит в глаза председателю суда. Тот спрашивает:
— Вы знаете этого человека?
— Да. Это мой «восточный рабочий» Владимир Кудратов. Моя жена купила его за двадцать марок...
- Что вы можете сказать об обвиняемом? —спра¬шивает председатель суда.
— Только плохое! Только плохое! — повторяет мой бывший хозяин. — Хорошего тут не скажешь!..
— Что именно? — рявкает прокурор. — Конкретно.
— Однажды я хотел его проучить, — говорит Зигфрид. — Но только я размахнулся, как он отскочил схватил доску и бросился на меня. Слава богу, я успел вбежать в дом и закрыть дверь. Я позвонил местному полицейскому, но того не было дома. Он уехал лечить зубы. А после я этого русского уже не видел...
— У меня есть вопрос! — почти кричит прокурор. — Сколько раз он вас ударил?
— Ни разу! — с достоинством отвечает свидетель, — Каждый раз я успевал увернуться...
Прокурор со злостью захлопывает папку.
— Перейдем к допросу следующего свидетеля, объявляет председатель суда. — Введите Юзефа Ру¬сина...
Юзеф Русин. Мальчик, которому совсем недавно исполнилось шестнадцать лет. Однако на его руки страшно смотреть. Они в синем переплетении вздувшихся вен. С двенадцати лет этот маленький украинец работал в имениях польских панов. А потом его при¬везли в Германию и заставили работать на новых хозяев.
Мы бежали с Юзеком вместе. И это мой грех. Я уго¬ворил его, я пробудил в нем какие-то начала протеста. Но на восьмой день побега, когда нас, голодных и уста¬лых, неожиданно окликнули откормленные парни из «гитлерюгенда», он покорно остановился. А я долго, как заяц, петлял по посевам ячменя и пшеницы, добрался до перелеска и ушел...
Переводчице с Юзеком приходится нелегко. Изъяс¬няется он на странном наречии, состоящем из украин¬ских, белорусских, польских и немецких слов. Но все же понять кое-что можно.
Оказывается, Юзек отбывает сейчас наказание за самовольный побег с места работы и сидит в трудовом лагере. Ему дали шесть месяцев.
— Этот пан, — говорит Юзек, указывая на меня, — сказал, что надо бежать только в Швейцарию, что до Восточного фронта очень далеко. Этот пан говорил, что в Швейцарии нас посадят в самолет и отправят в Лондон...
Что правда, то правда! Я был уверен, что путешест¬вие в несколько тысяч километров по территории, конт¬ролируемой гестапо, мне не под силу. Я почему-то верил, что стоит обратиться в любое посольство в Берне (о советском посольстве я ничего не знал), как нас перебросят в Москву...
— Это очень важное показание, — подняв палец, объявляет прокурор. — Прошу подробнейшим образом занести его в протокол.
А в зале уже третий свидетель. Этого я никогда и в глаза не видел. Против председателя суда останавли¬вается маленький старичок в охотничьих сапогах, в се¬рой куртке с зелеными отворотами и пуговицами из оленьего рога. В руках он мнет шляпу с пером.
— Фамилия? — спрашивает председатель.
— Вольф.
— Имя?
— Зепп.
— Род занятий?
— Лесник...
Ах вот оно что! Я помню то прохладное июльское утро в горах...
— Это случилось в июле, в начале июля, — скорого¬воркой поясняет лесник. —Мы с Ральфом вышли на обычный обход...
— Простите, с кем? — спрашивает прокурор.
— С Ральфом. С собакой...
— Ясно! Продолжайте, — недовольно морщится председатель.
— Так вот, — говорит лесник, — вышли, прошли по трем делянкам и вернулись. Еще далеко от дома я заметил неладное: дверь, которую я закрывал на замок, была открыта настежь. Мы вошли в дом, и первое, что я увидел, была сковородка. Значит, кто-то ел в нашем доме. А потом оказалось еще хуже. Письменный стол моего сына Адольфа...
— А где сейчас ваш сын? — спрашивает прокурор.
— Он учится в школе младших фюреров СС в Ре¬генсбурге, — отвечает старик и растерянно замолкает.
— Продолжайте! — говорит председатель суда.
— Стол моего сына был взломан. Пропали три ты¬сячи марок. Кроме того, из платяного шкафа исчез лучший костюм моего сына... Костюм, на котором он носил партийный значок...
— Поглядите на обвиняемого, — приглашает проку¬рор. — Узнаете костюм?
— Да! — отвечает лесник. — Это костюм моего Ади...
— Однако, — перебивает на этот раз председатель суда, — у обвиняемого при задержании на границе не было ни денег, ни значка...
— Так ведь он мог их выбросить! — горячится про¬курор.
Значит, пронесло! Ни старик, ни судья ни словом не обмолвились о пистолете, который лежал в ящике сто¬ла. Видимо, лесник хранил его незаконно. Прокурор произносит обвинительную речь, я отказываюсь от по¬следнего слова, и суд удаляется на совещание.
Потом суд возвращается, все встают, председатель зачитывает приговор и говорит переводчице:
— Объясните ему!
— Вас приговорили, — переводит усталая русская женщина, — к двадцати годам каторжной тюрьмы. Вам это понятно?
— Понятно! — говорю я.— Но переведите господам судьям, что я удивлен. Неужели эти люди всерьез верят, что я отсижу двадцать лет? Для этого надо, чтобы Гер¬мания выиграла войну...
Пожилая усталая женщина печально качает голо¬вой, но добросовестно переводит мой ответ. Три лысых головы склоняются друг к другу. Потом переводчица, не глядя на меня, сообщает:
— Суд, посовещавшись на месте, решил добавить к установленному сроку лишения свободы еще шесть месяцев каторжной тюрьмы. Эта дополнительная мера наказания мотивируется неуважением обвиняемого к суду...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.05.03 | Сообщение # 20 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| СТАКАН ВИНА И ТРИ СИГАРЕТЫ
Весь день я хожу взад-вперед по камере. Шесть ша¬гов от двери до окна. Поворот. Шесть шагов обратно. Поворот. И снова шесть шагов от двери до окна...
Трижды в день — утром, в полдень и вечером с сухим металлическим треском распахивается квад¬ратное оконце, проделанное в двери. Чьи-то бледные руки с длинными грязными ногтями суют в окошко дымящуюся миску с кофе или овощным супом. Одно¬временно кто-то с сильным акцентом говорит:
— Эссен!
Наскоро проглотив горячую жижу, я продолжаю ходить по камере. Шесть шагов от двери до окна, шесть шагов — обратно. Мне очень хочется устать. Устать так, чтобы после отбоя сразу же свалиться на тюфяк и заснуть мертвым сном.
Вот уже которую ночь я не сплю.
Во-первых, меня всерьез тревожит мое новое поло¬жение. Почему вдруг в тюрьме Мюнхен-Штательхейм для меня не нашлось другого места, кроме нулевого этажа, где содержатся смертники, ожидающие испол¬нения приговора? Не вынесло ли по моему делу гестапо закрытый приговор? Ведь такие вещи — не редкость в ведомстве Гиммлера.
Правда, угрюмый надзиратель, препроводивший меня в камеру, буркнул что-то насчет того, что это вре¬менно, что тюрьма забита до отказа. Но такое объяснение не очень успокоило.
Я не могу заснуть еще и потому, что ночью...
Ночью, когда за окнами тюрьмы замирает громад¬ный европейский город, в коридорах воцаряется звон¬кая и чуткая тишина.
Каждый посторонний звук воспринимается не только ушами, но и всем телом.
Вот гулко звучат тяжелые шаги, сопровождаемые ритмичным позвякиванием металла. Это надзиратель цокольного этажа со связкой ключей в руке совершает обычный ночной обход.
А вот где-то далеко раздается сухой, похожий на выстрел треск, и эхо долго не смолкает под сводами многочисленных коридоров. Однако ничего особенного не произошло: это тюремный уборщик — хаузкнехт — уронил где-то на втором этаже швабру...
Наконец в полночь в тюрьме наступает полная тиши¬на. И опять, как вчера и позавчера, я начинаю прислу¬шиваться. Ага, вот оно...
— Янек, ты не спишь? — раздается осторожный шепот из камеры, расположенной рядом с моей.
— Нет, — доносится из камеры напротив.
— А что ты сегодня делал?
— Да ничего. Как всегда. Думал...
Наступает длительная пауза. Потом шепот доносит¬ся из камеры, расположенной по ту сторону коридора:
— Франек, а Франек?
— Что?
— Я очень устал... Хоть бы скорее...
— Устал или боишься?
— Не знаю. Наверное, боюсь...
— Бояться не надо. Этим делу не поможешь.
Уже не первый раз я вслушиваюсь в ночные разго¬воры моих соседей. И хотя я ни разу не видел их в лицо, хотя многое в их беседах из-за недостаточного знания языка остается для меня непонятным, я уже имею о них довольно полное представление.
Мой сосед справа — чех. Зовут его Франтишек. По всей вероятности, он молод. Но, судя по разгово¬рам, его не страшит предстоящая казнь. Он знает, на что шел.
...Однажды средь бела дня в окно немецкого офицер¬ского казино, расположенного в центре Праги, одна за другой влетели две самодельные бомбы. Два оглуши¬тельных взрыва подняли на ноги весь аппарат гестапо и СД протектората. А спустя несколько дней гестаповцы напали на след человека, бросившего бомбы. Им ока¬зался Франтишек.
Судили Франтишека одного. Четыре месяца его об¬рабатывали в гестапо, но он не выдал своих товарищей. И даже сейчас, в тюрьме, за несколько дней до казни, он предпочитает рассказывать о прошлом только так:
— Один товарищ следил за кафе, а другой принес мне взрывчатку... Кто и где добыл ее, я не знаю...
Мой сосед напротив — поляк Янек. В 1940 году он был насильно вывезен в Германию и стал работать у зажиточного крестьянина. Хозяин смотрел на Янека как на рабочую скотину, обзывал его польской свиньей, при каждом удобном случае пускал в ход кулаки. А когда хозяин в очередном припадке злобы запустил в Янека вилами, терпение поляка иссякло. Он перехватил на ле¬ту вилы и метнул их обратно. К вечеру хозяин скон¬чался.
И вот теперь Янек часто повторяет:
— Я не хотел его убивать... Это просто нелепый случай. А они мне не верят...
Янек говорит по-польски, Франек — по-чешски. Но они прекрасно понимают друг друга. Позднее я сотни раз видел, как чехи и поляки обходятся без переводчи¬ка. А вот со мной братьям славянам труднее. Они не¬сколько раз пытались завести разговор, но ничего пут¬ного не получается. Их я кое-как понимаю, а они меня — нет. Но, пожалуй, мне лишь кажется, что я такой поли¬глот...
Только перед самым рассветом на меня накатывает¬ся беспокойный, нервный сон. Я валюсь на тюфяк. Но еще долго сквозь полудрему, сковавшую усталый мозг, я слышу шепот моих соседей.
Я знаю, они будут разговаривать до самого утра, до тех пор, пока тюрьма снова не оживет, пока под ее сводами вновь не зазвучат голоса, звон посуды и шорох шагов.
И это понятно. Считанные дни, а может быть, часы отделяют смертников от той минуты, когда их поведут на смерть. И они используют каждый удобный момент, для того чтобы высказать недосказанное, осмыслить неосмысленное, еще раз оглянуться на свою жизнь, определить ее ценность со стороны.
...Снова наступает вечер. Затихает город за тюрем¬ной стеной, замирает жизнь в самой тюрьме. Последние отзвуки минувшего дня — топот шагов и лязг тяжелых дверей, раскатистая брань надзирателя и звон клю¬чей — растворяются и гаснут в гулкой тишине кори¬доров.
И опять начинается ночная беседа.
— Франек! Франек, ты слышишь?
На этот раз голос Янека звучит как-то особенно тре¬вожно. И, видимо, Франеку невольно передается эта тревога.
— Да, я слышу... Что случилось?
— Сегодня мне принесли необычный ужин. Сегодня я получил...
— Я знаю...
— Что ты знаешь? Ты видел?
— Нет. Но знаю. Сегодня тебе принесли стакан ви¬на и три сигареты.
— Да, правильно. И еще...
— И еще, — нервно перебивает Франек, — бутер¬брод с колбасой...
— Что это значит?
— Это значит...— Чувствуется, что Франек стара¬тельно подбирает нужное слово. — Это значит... се¬годня.
— Не может быть! О матка боска!
Надолго воцаряется тишина. Потом говорит один Франек. Говорит быстро-быстро, как бы боясь, что он не успеет сказать самого главного.
— Не надо, Янек! Днем раньше или днем позже...
Я бы очень хотел, чтобы первым был я. Но они рассу¬дили иначе. Я прошу тебя, Янек! Прошу: будь мужчи¬ной... Не вздумай киснуть перед ними...
Только теперь я понял, о чем идет речь. Волна нерв¬ной дрожи прокатывается по спине, во рту становится горько. А Франек, торопясь и проглатывая слова, про¬должает:
— Если ты будешь плакать или кричать, я не знаю... Нет, ты не сделаешь этого. Ты ведь мужчина. Правда, Янек?
Янек молчит. Слышно, как он тяжело вздыхает. А Франек продолжает:
— Если хочешь плакать, то плачь сейчас. Но только не при них. Понял? Не при них, Янек! Ты обещаешь?
Откуда-то издалека доносится неясный гул. Но вот уже можно разобрать — это звуки шагов.
— Тсс! Они идут, Янек. Ну, ничего... Будь мужчи¬ной!
Франек замолкает. Звуки шагов все ближе и ближе. Идут несколько человек. Идут в строю. Вот шаги уже гремят у самых дверей, и кто-то зычно командует:
— Абтейлунг, хальт!
Грохот кованых сапог обрывается.
Я на цыпочках подхожу к двери и прислоняюсь к ней ухом.
Звенят ключи, щелкает замок, и тот же зычный го¬лос спрашивает:
— Ты готов? Выходи! Быстро!
Я ни разу не видел Янека. Я даже по-настоящему не слышал его голоса: ведь шепот не в счет. И все же я представляю себе, как он, бледный и растерянный, выходит из камеры, как его плотным кольцом окру¬жает конвой. И мне кажется, что сейчас он не выдер¬жит и закричит: «Я не хотел убивать его! Это случай¬ность!»
И я шепчу про себя, повторяя слова Франека: «Янек, не надо! Янек, будь мужчиной...»
И снова под сводами коридора прокатывается зыч¬ный голос:
— Ин гляйшрит марш!
Разом грохочут кованые каблуки. И неожиданно над этим грохотом взвивается звонкий мальчишеский голос Янека:
— Прощай, Франек! Прощай, товарищ! Последнее слово Янек произносит по-русски.
— Прощай, Янек! — кричит из камеры Франек.
— Прощай! — вторю ему я.
— Молчать! Тихо! Паршивые псы! — орет облада¬тель зычного баса. Но мы уже не нуждаемся в таком предупреждении. Мы молчим и жадно вслушиваемся в удаляющиеся шаги.
И опять тишина воцаряется под сводами коридора. Как будто бы ничего не случилось.
— Русский, ты спишь? — слышу я из-за стены.
— Нет...
— Он был совсем мальчишка...
— Да, голос у него совсем детский...
— Вот поэтому я за него боялся... Ох как боялся! Ты понимаешь?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.05.28 | Сообщение # 21 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| СМЕРТЬ РЫЖЕГО ИЦИКА
Вот уже три дня, как я в числе других ста двадцати новичков стал узником концлагеря Маутхаузен. Прав¬да, нас почему-то забыли обмундировать в полосатые куртки и штаны каторжников. До сих пор мы ходим в нательных рубахах и кальсонах. На ногах — гольцшуе — башмаки, выдолбленные из целого куска дерева.
Но зато нас кормят. Мы получаем тот же паек, что и рабочие команды. Утром нам выдают пол-литра хи¬мического бульона, изготовленного на заводах «Фарбениндустри», в обед — литр брюквенного супа, а вече¬ром — килограммовую буханку хлеба на четверых, 15 — 20 граммов эрзац-колбасы и пол-литра кофе.
Для нас отвели половину пятого блока, отгорожен¬ного от остального лагеря колючей проволокой. Трижды в день — в семь часов утра, в полдень и в семь вече¬ра — мы выстраиваемся для проверки. Староста бара-ка Вилли — мордастый широкоплечий уголовник — открывает настежь окна и терпеливо ждет появления дежурного эсэсовца. Морозный воздух быстро напол¬няет барак. В одном нательном белье очень холодно. Кое-кто, чтобы согреться, пытается проделывать нечто вроде гимнастических упражнений.
Это не ускользает от внимания Вилли. Он орет:
— Вот я тебя сейчас погрею! — И пускает в ход свою бамбуковую палку. С этой палкой, толщиной в добрую оглоблю, наш блоковый никогда не расстается.
— Палка — мой переводчик, — любит повторять Вилли. — Без нее я как без рук. Попробуй сговорись со всеми этими поляками, чехами, русскими, югославами и прочим бессловесным сбродом...
От этих рассуждений старосту отвлекает команда «Ахтунг!». На пороге барака появляется молодцеватый эсэсовец. Он принюхивается, недовольно морщится и говорит:
— Опять не проветривали помещение? Лентяи!
Вилли ест глазами начальство и отвечает:
— Так точно!
И хотя окна раскрыты настежь уже около часа, Вилли признает свою вину. Иначе нельзя: пререкания с эсэсовцами равносильны бунту.
Эсэсовец со скучающим видом пересчитывает нас и направляется к выходу. Уже на пороге он оборачивается к почтительно шагающему позади Вилли и небрежно бросает:
— Окна не закрывать! Надо хорошо проветрить по¬мещение! Закроете после ужина!..
— Слушаюсь!
После скудного обеда начинается пытка холодом. До самого ужина, лязгая зубами, мы жмемся друг к другу как овцы. С завистью поглядываем на дверь ком¬наты, в которой живет начальство барака: староста, писарь и парикмахер. Из-за двери доносится раскатис¬тый хохот счастливчиков, слышно, как гудит небольшая печурка.
Наконец ужин. Нас выгоняют на улицу, а в барак вносят несколько пятидесятилитровых термосов с кофе и носилки с хлебом.
Погода сегодня скверная. Мокрый снег липнет к насквозь промокшим рубахам, холодный ветер обжи¬гает тело. Мы выстраиваемся в очередь и ждем, когда Вилли соизволит выдать нам ужин. Но вот очередь начинает понемногу двигаться, и спустя десять минут я забиваюсь в угол барака. У меня в руках тяжелая миска, наполненная кофе, кусок хлеба и ломтик колба¬сы. Рядом старательно жуют скудный паек мои товари¬щи по блоку: поляки, чехи, немцы, французы.
Однако не мы самые обездоленные в этом бараке. Есть люди, которым живется еще хуже. Это — евреи.
Их около двухсот человек. Пригнали их сюда из раз¬ных концов Европы: из Франции и Норвегии, из Бельгии и Голландии, из Дании и Венгрии. Они прибыли сюда за две недели до нас, и мы с ужасом убеждаемся в том, что может сделать с человеком концлагерь за такой ко¬роткий срок. Это живые скелеты, живые трупы. Многие пообморозили руки и ноги, у многих началась флегмо¬на. А самое страшное — это их глаза, в которых задолго до смерти погас огонь жизни.
Каждое утро евреев гонят на работу в каменоломню на вершину горы. На них ветхие полотняные куртки, та¬кие же штаны и тяжелые деревянные колодки на босу ногу. А на улице десять градусов ниже нуля.
Рядом с еврейской колонной шагает бравый рыжий парень во французской шинели и черном берете. В ру¬ках у него дубина. Парень то и дело опускает ее на пле¬чи своих подопечных и бойко покрикивает:
— Подровнять ряды! Веселей! Живо!
— Это их капо, — шепчет мне летчик Вячеслав Ря¬бов, сбитый немцами где-то под Минском в первые дни войны. — Старается, сволочь! Выслуживается...
В это время в последних рядах колонны возникает замешательство. Седой изможденный старик, ухватив¬шись за сердце, садится на мерзлую землю и оторопело оглядывается. К нему устремляется рыжий капо. Дубин-ка взлетает и со свистом опускается.
— Встать! Паршивый пес! Встать!
Удар! Другой! Третий! Но уже нет на свете силы, которая могла бы поднять старика. Сгоряча рыжий на¬носит еще несколько ударов по кучке полосатого тряпья, прикрывающего высохшие кости и дряблые мышцы, а потом кричит Вилли, стоящему на крыльце барака:
— Прикажите, пожалуйста, убрать эту дрянь! А я, извините, бегу догонять своих...
И он присоединяется к колонне.
Вечером команда евреев возвращается с камено¬ломни. Печальное шествие представляет собой колонна призраков. Многие уже потеряли способность передви¬гаться самостоятельно. Товарищи по несчастью ведут их под руки. Стоит жуткая тишина, нарушаемая лишь ритмичным постукиванием десятков деревянных подошв да глухим покашливанием. И только рыжий капо по- прежнему весел и беспечен. Его багровая обветренная физиономия лоснится как голенище сапога. Он деловито покрикивает:
— Линке, цвай, драй, фир! Линке, цвай, драй, фир!
Евреи получают половинную порцию ужина. Таков здесь порядок. Но многие не могут съесть и этой порции. Раздутые флегмоной лица, руки и ноги приносят им та¬кие страдания, что они попросту забывают обо всем на свете. В полумраке барака, освещенного тусклой лам¬почкой, звучат надрывный кашель, стоны, проклятия...
Начинаются приготовления ко сну. На полу, вплот¬ную один к другому, разбрасывают пыльные матрацы. На матрацы ложимся мы. Для того чтобы на одном мат¬раце поместилось четыре человека (а такова норма!), мы устраиваемся как сардины в коробке. Один ложится головой в одну сторону, другой — в обратную.
И горе тому, кто не вмещается в это прокрустово ло¬же. Ему помогает блоковый Вилли. Он без лишних разговоров вскакивает на лежащих и утрамбовывает их ногами. Трещат ребра, хрустят кости, попадает и винов¬нику, и его соседям.
Кажется, все утрамбовано. Вилли придирчивым взглядом окидывает «спальный зал» и дает команду на¬крыть нас одеялами. Двое юрких парнишек с девичьи¬ми фигурами быстро выполняют это распоряжение.
Теперь остается одно: спать. Спать, не шевелясь и не вставая до утра. Тот, кто встанет, рискует потерять свое место. Ряды спящих, сжатые как пружина, моментально заполнят пустоту. И тогда стой на ногах до утра. А ес¬ли тебя заметят, то будет еще хуже.
...Утром мы узнаём: евреи не пойдут на работу. Что- то будет.
Не успела эта первая новость распространиться по бараку, как вдогонку ей помчалась вторая: для нас при¬везли верхнюю одежду. Каждый получил полосатую куртку, такие же штаны и бескозырку. Не собираются ли нас погнать на работу взамен выбившихся из сил евре-ев?
После утренней поверки и завтрака к нам в барак пришли пять или шесть мужчин в белых халатах. Они расположились в комнате старосты барака. Проныра Рябов, успевший потолкаться у дверей заветной комна¬ты, уверенно сказал мне:
— Будут делать прививки. Разложили на столах шприцы, спирт и вату. Наверное, будут вводить проти¬востолбнячную сыворотку. Ведь нам предстоят земля¬ные работы...
Прозвучала команда:
— Выходи строиться! Живо!
И тотчас в глубине барака раздались знакомые зву¬ки. Казалось, кто-то старательно выколачивает матрац. Это Вилли пустил в ход свою палку-переводчика.
Нас построили, пересчитали, а потом отвели в даль¬ний угол отгороженного проволокой дворика.
— Оставаться на месте, — строго-настрого преду¬предил староста барака. — Каждый, кто покинет строй, сегодня же попадет в крематорий...
И он удалился в барак. Мы остались под наблю¬дением парикмахера — старого сухощавого судетского немца, прилично говорившего по-чешски и кое-как по-русски. Этот словоохотливый старик любил порассуж¬дать о политике.
— Я сам коммунист, — говорил он. — Я сижу в ла¬герях СС с 1934 года. Я был в Дахау и Бухенвальде, я видел много ужасов. Но я снимаю шапку перед орга¬низаторским гением Адольфа Гитлера. Этот человек уничтожит коммунизм. Вы слыхали, что Сталинград уже пал? Теперь война закончится в ближайшие ме¬сяцы...
Но мы уже кое-что знали о политическом прошлом парикмахера. На его груди красовался розовый тре¬угольник. Их носили в лагере педерасты и растлители малолетних. Похотливый старикашка болтал от нечего делать.
Декабрьский морозец начал пробираться под хол¬щовые куртки. Посиневшие от холода люди топтались на месте, дули на застывшие пальцы, терли обожженные ветром лица. А парикмахер, одетый в добротную сукон¬ную куртку, продолжал разглагольствовать об органи-заторском гении фюрера.
Тем временем у барака остановились две повозки со зловещей надписью «Крематорий». Из барака начали выносить обнаженные трупы и укладывать их на повоз¬ки. На груди каждого мертвеца был выведен химичес¬ким карандашом номер, присвоенный заключенному при жизни.
И тут только мы вспомнили, что евреев нет среди нас, что они остались в бараке...
Одна повозка, загруженная трупами, выехала со двора карантинного барака и скрылась за поворотом. Другую продолжали нагружать. Люди в полосатых куртках, занятые этой работой, не проявляли особой почтительности к трупам. Раскачав мертвеца за руки и ноги, они единым махом забрасывали обтянутый кожей скелет на телегу и брались за следующий.
Неожиданно дверь барака распахнулась. На крыль¬цо опрометью выскочил рыжий. Тот самый рыжий, что гонял евреев в каменоломню. Мертвенная бледность покрывала его лицо, по-рачьи выпученные глаза дико шарили вокруг.
Огромными прыжками рыжий устремился к нам. Он был без шинели, и на его полосатой куртке ярким жел¬тым пятном выделялась сионистская звезда.
На пороге барака, как из-под земли, вырос Вилли. Он глянул вслед беглецу и рявкнул:
— Ицик! Цурюк! Назад!
Рыжий Ицик на секунду остановился. Потом в не¬сколько прыжков достиг наших рядов и юркнул в толпу. Где-то позади я услыхал его прерывистый шепот:
— Спрячьте меня! Спрячьте... Ради бога...
Вилли сказал несколько слов кому-то находившему¬ся за его спиной, в глубине барака. И тотчас же из две¬рей вышли два рослых венгерских цыгана с черными треугольниками на груди и бичами в руках. На рукавах у них были повязки с надписью «Лагерполицай». Все трое направились в нашу сторону.
Для того чтобы раскидать толпу и найти забившего¬ся в угол рыжего, лагерполицаям потребовалось не¬сколько секунд. Но рыжий, видимо, твердо решил не сдаваться. Он отбивался изо всех сил, пинался, цара¬пался, кусался и отчаянно, со звериной тоской в голосе кричал:
— Не надо! Я не хочу укола! Я не хочу... А-а-а!
На пороге барака появилось еще одно действующее лицо. Это был пожилой мужчина в белом халате, без головного убора. Слабый ветерок на секунду завернул полу халата, и мы увидели серо-зеленое сукно офицер-ского мундира. Мужчина недовольно хмыкнул и негром¬ко спросил:
— Долго еще ждать?
— Айн момент!..
Вилли, наблюдавший за тем, как цыгане безуспешно пытаются скрутить Ицика, сделал шаг вперед. В сле¬дующее мгновение он с силой выбросил правую ногу в пах рыжего. И сразу истошный вой Ицика оборвал¬ся. Рыжий сел на землю и начал хватать ртом воз¬дух...
Полицаи поволокли рыжего в барак, а Вилли не то¬ропясь пошел следом.
Несколько рейсов совершили в этот день повозки крематория.
А когда со двора выезжала последняя, о ее борт билась огненно-рыжая голова Ицика — капо еврейской команды.
...Вечером, когда мы уже засыпали, тесно прижав¬шись друг к другу, Славка Рябов шепнул мне:
— Оказывается, и умирать можно по-разному: по- человечески и по-собачьи... Их было почти две сотни. Но никто не просил пощады. А этот рыжий? Жил как подлец и умер как собака...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.06.10 | Сообщение # 22 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ
В конце 1942 года я находился в Гузене — грязном и мрачном филиале Маутхаузена. Мы, новички, жили в четырнадцатом бараке — длинном сооружении, сколо¬ченном из потемневшего теса. От общего рабочего ла-геря мы были отделены колючей проволокой.
Мы отбывали карантин. Днем толкались в узком дворике, примыкавшем к бараку, а вечером, озябшие и голодные, наспех проглотив порцию кофе и хлеба, засы¬пали на нарах тяжелым, беспокойным сном. Админи¬страция барака не позволяла нам нежиться. Ночью нас поднимали то для сверки номеров, то для контроля на вшивость, а чаще всего для участия в различных «уве¬селительных» мероприятиях.
Так было и в новогоднюю ночь. В двенадцатом часу в нашей половине барака ярко вспыхнул свет, и в тишине прозвучал возглас:
— Ауфштейн! Подъем!
Протирая глаза, я сел на своих нарах под наклон¬ным сводом барака.
Из своей каморки, покачиваясь, вышел староста ба¬рака Франц, выделявшийся среди других уголовников багровым, испещренным морщинами лицом, крупными мускулистыми руками, луженой глоткой и развалистой морской походкой. Когда лагерному начальству начи¬нал не нравиться какой-либо заключенный, Франц охотно брал на себя обязанности палача...
Староста был явно навеселе. Позади него стояли четыре испанца из лагерного оркестра. Двое держали в руках скрипки и смычки, третий — кларнет, а четвертый — небольшой барабан.
— Внимание! — заорал Франц.— Сегодня я решил развлечь вас и пригласил музыкантов. Конечно, вы по¬нимаете, что даром ничего не делается. Но вы ребята не скупые, не жадные...— После этих слов Франца одо¬лел приступ смеха. Наконец староста отдышался, вытер слезы и сказал: — За музыку мы заплатим. Завтра каждый из вас отдаст мне полпайки хлеба. Ясно? — Он качнулся и небрежно бросил музыкантам: — Ва¬ляйте!
Один из скрипачей взмахнул смычком, и барак на¬полнила игривая мелодия солдатской песенки «Лили Марлен». Франц уже собирался вернуться к себе в каморку, когда в барак вошел еще один заключен¬ный.
Это был крупный мужчина с угрюмым лицом и не¬торопливой походкой. Он преградил Францу дорогу и что-то тихо сказал. Франц махнул рукой испанцам. Музыка смолкла.
— Для очень срочной работы, — громогласно объ¬явил Франц, — нужны четыре крепких молодых парня. Кто хочет поработать? Тот, кто поработает сегодня ночью, завтра будет отдыхать весь день...
Перспектива весь день проваляться в бараке пре¬льстила многих. Добровольцы толпой окружили Фран¬ца. Но отбирал кандидатов не наш блоковый, а ночной гость. Он внимательно окинул взглядом одного, ощупал мускулы у другого, легким ударом в челюсть сшиб с ног третьего. Потом обернулся к Францу и рявкнул:
— Дерьмо! Мне нужны люди для работы, а не для крематория.
Действительно, люди, окружавшие его, были уже не в состоянии выполнять какую-либо физическую работу. Тогда Франц сам устремился на поиски. Он быстро ос¬матривал ряды коек и извлекал каждого, кто еще похо¬дил на человека, способного работать. Так были отобра¬ны четверо заключенных.
Одним из них оказался я...
И вот мы идем следом за угрюмым немцем по тем¬ным улицам лагерного городка. Наш вожак привел нас к небольшому зданию, над которым возвышалась труба.
Сквозь фиолетовые занавески окон пробивался жидкий свет. На входной двери висела небольшая табличка с надписью: «Крематорий».
Капо крематория никогда не улыбался. Он глядел на мир мрачными глазами, упрятанными в тень навис¬ших бровей. Звали его Руди, друзья-уголовники — «грустным Руди».
— Стойте здесь и ждите! — распорядился он и ушел в крематорий.
Мы и не догадывались, что вечером 31 декабря лагерфюрер Зайдлер получил известие о том, что завтра в Гузен прибывает пополнение — 700 югославских парти¬зан. Перед Зайдлером встала проблема: где разместить вновь прибывших? Лагерь был заполнен до предела, мест не было.
Зайдлер задумался, потом вызвал лагерного старо¬сту, назначенного из числа уголовников, и распоря¬дился:
— К завтрашнему утру надо освободить тридцать второй барак. Прибывает пополнение...
Староста бодро щелкнул каблуками и ответил:
— Так точно! Будет сделано!..
Они понимали друг друга с полуслова.
В тридцать втором бараке размещались инвалиды, иными словами — те, кто перенес «лечение» в лагерном лазарете. Теперь их ждала смерть... Командование ла¬геря исходило из простого расчета: инвалиды уже не могли приносить пользы, а югославы были солидным пополнением для армии заключенных, работавших в ка¬меноломне.
Истребление инвалидов началось сразу же после от¬боя, когда в бараках погас свет. Людям приказали раз¬деться догола и вытолкнули на улицу. Перед этим о каждом из несчастных «позаботились»: химическим ка-рандашом вывели на груди личный номер.
На дворе стоял двенадцатиградусный мороз. На¬прасно инвалиды пытались согреться, разогнать застыв¬шую кровь, размахивая руками и подпрыгивая на месте. Мороз медленно, но верно делал свое дело. Вот в одном из уголков двора без стона, без звука опустился на про¬мерзшую землю человек. Рядом присел на корточки дру¬гой...
После одиннадцати часов вечера двор барака был устлан трупами. Но некоторые умирать не хотели. По¬добно призракам, они продолжали бродить между ря¬дами окоченевших товарищей: одни — с помутневшими от ужаса глазами, другие — уже не замечавшие ничего вокруг. Один из них, высокий и худой испанец, то хохо¬тал, то пытался что-то петь о родной Андалусии.
Не желавших умирать погнали в баню. Там им устро¬или ледяной душ, а затем снова выгнали на мороз. Дело пошло быстрее. За пятнадцать минут до встречи Нового года в живых оставался всего один инвалид — русский, родом из Сибири. Экономя время, уголовники проломили сибиряку голову ломом.
Руди был серьезно обеспокоен тем, что до утра ему не удастся силами своей команды перевезти в мертвец¬кую около 700 трупов инвалидов. Брать «помощников» из рабочего барака он не хотел. Надо было хотя бы на несколько дней сохранить очередную акцию уничто¬жения в тайне от остальных заключенных и вольнонаем¬ных немцев, работавших в каменоломне, поэтому выбор пал на карантинный барак. Возле крематория нас раз¬били на пары, каждой паре вручили тележку на двух колесах, и мы направились к тридцать второму бараку.
За несколько минут до полуночи все участники рас¬правы — капо, старосты блоков и лагерполицаи — шум¬ной толпой двинулись встречать Новый год. С нами ос¬тался один Руди.
И тут началось самое страшное. Ведь не так просто взять за руки или за ноги то, что еще час назад было человеком. Не так просто погрузить труп на тележку, потом вернуться за следующим, потом еще и еще раз повторять все сначала...
Я попал в одну пару со старым Петером — видав¬шим виды капитаном океанского лайнера. Старик был плечист и широк в кости. Я уверен, что он спокойно пере¬носил любую качку, любой шторм. Но стоило ему при-коснуться к посиневшему трупу, как его начинало мучи¬тельно рвать. Спасало его лишь то, что из пустого же¬лудка много не выжмешь.
Руди рыскал среди трупов, присаживался на корточ¬ки, вглядывался в лица. Время от времени он одной ру¬кой подхватывал мертвое тело и волок его в дальний угол двора.
Зачем? Я терялся в догадках. Впрочем, размышлять было некогда.
...Несколько месяцев спустя я познакомился с бело¬русом Петром Чуриковым, работавшим в команде кре¬матория. Он рассказал мне о подслушанном разговоре...
Утром 1 января 1943 года в крематорий раньше обычного явился шеф этого учреждения — обершарфюрер СС Грау. На приветствие Руди, поздравившего начальство с Новым годом, эсэсовец сухо бросил:
— Ты мне зубы не заговаривай! Где моя доля?
— Вот, пожалуйста!
Звякнул металл. Потом Грау замолк. Через тонкую стенку Петр слышал, как Руди тяжело вздохнул и ска¬зал:
— Это все, господин обершарфюрер...
И тут шеф взорвался:
— Врешь, скотина! Да я тебя самого...
Но Руди был не из пугливых. Слишком часто он ви¬дел смерть, слишком много знал о своем шефе. И по¬этому он спокойно оборвал эсэсовца:
— Посмотрели бы сами. Ведь большинство инвали¬дов — русские военнопленные. Народ молодой, зубы здоровые...
Эсэсовец, не прощаясь, зло хлопнул дверью...
Много таких подробностей знал белорус Петр Чури¬ков, но не успел рассказать о них людям. Его расстре¬ляли 3 мая 1945 года, за два дня до освобождения ла¬геря.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.06.47 | Сообщение # 23 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ЧЕЛОВЕК НА ПЬЕДЕСТАЛЕ
Глухо гремят деревянные колодки на ногах, в такт их стуку покачиваются согнутые фигуры в полосатых аре¬стантских костюмах.
— Линке, цвай, драй, фир! Линке, цвай, драй, фир!..
Это наш капо по приказу командофюрера пытается привести в порядок «стадо свиней, уродов и недонос¬ков», как называют нас эсэсовцы.
Глухо гремят колодки. Люди в полосатых костюмах бредут как сомнамбулы. Короткое забытье в душном бараке, насыщенном испарениями пятисот человеческих тел, не принесло отдыха. А впереди еще двенадцать ча¬сов работы...
И все же нам легче... Наша команда «Санкт-Георгиен» — сто двадцать русских, немцев, французов, поля¬ков и чехов — работает вне зоны лагеря, на строительстве бараков для управленческого персонала. Нам лег¬че, чем тем, кто в каменоломнях. Нас меньше бьют, а на дорогу туда и обратно уходит более двух часов. Мы имеем возможность чуть-чуть отвлечься...
Гремят колодки.
Двадцать четыре пятерки заключенных движутся по дороге, которая извивается между холмов. По обочинам шоссе с карабинами и автоматами наперевес шагают молодые розоволицые эсэсовцы. С хвоста колонны вре¬мя от времени доносится приглушенное рычание ов¬чарок.
Рядом со мной шагает Владимир — крупный широ¬коплечий парень. Я не знаю его фамилии. У тех, кто по¬пал в лагерь уничтожения, нет фамилии — есть только номера.
Трудно сложилась жизнь этого двадцатипятилетнего шофера из Пскова. За несколько дней до войны он ока¬зался виновником большой дорожной катастрофы и был осужден. Немцы, оккупировавшие область, освободили его из лагеря и пригласили работать в полицию. В пер¬вое же дежурство Владимир распрощался со своими «освободителями» и ушел в лес к партизанам. Позднее, при выполнении боевого задания, он был схвачен гит¬леровцами и брошен в тюрьму.
Гремят колодки.
Полосатая колонна в обрамлении серо-зеленых мун¬диров медленно ползет в гору. Сейчас мы повернем на строительную площадку, окруженную колючей прово¬локой и сторожевыми вышками.
Ворота остаются позади. Мы выстраиваемся в цент¬ре площадки, командофюрер пересчитывает нас, а тем временем часть эсэсовцев взбирается на вышки. Ка¬жется, все в порядке. Командофюрер подносит к губам свисток. Можно начинать работу...
Мы поступаем под начало австрийца в штатском костюме. Он внимательно разглядывает стоящих перед ним заключенных и отбирает двенадцать человек. В эту группу попадаем и мы с Владимиром. Нам предстоит самая тяжелая работа — разгрузка камня.
С утра до вечера, через определенные промежутки времени на стройплощадку приезжает громадный грузо¬вик «шкода», нагруженный камнями. Мы должны за короткий срок успеть разгрузить машину, иначе капо пустит в ход свою метровую линейку, применяемую им то в качестве измерительного прибора, то в качестве дубинки. Впрочем, это не так уж страшно: на камено¬ломнях правых и виноватых бьют лопатами, кирками и ломами...
Когда грузовик уходит, мы сбрасываем камни в квадратный котлован. И так весь день.
Я работаю рядом с Владимиром. Он сегодня какой- то слишком возбужденный. На его исхудавшем лице появился румянец, глаза блестят. Я спрашиваю:
— Что с тобой?
Он ловко сбрасывает вниз камень и отвечает:
— Эх! Была не была! Сегодня рву когти...
__ ???
— Молчи! — предупреждает он меня.
Действительно, капо уже идет к нам со своей ли¬нейкой, а в ворота вкатывается «шкода».
Машину водит старый болезненный австриец в шо¬ферском комбинезоне. Остановив грузовик у края котло¬вана, он обычно не глушит мотора, садится на невысо¬кий штабель досок и, щурясь от солнца, следит за тем, чтобы никто из нас не приблизился к кабине. Мы заби¬раемся в кузов, и камни с хрустом начинают падать вниз.
Старик водитель очень аккуратен. Ровно в одиннад¬цать часов он достает из кармана комбинезона бутер¬брод, завернутый в промасленную бумагу. Не замечая наших жадных взглядов, он начинает медленно пере¬жевывать хлеб с сыром. Его челюсти работают с ритмич¬ностью автомата.
Я, стоя в кузове на груде камней, бросаю на него недоуменный взгляд. Неужели он не видит, не сознает, что рядом с ним вечно голодные люди? Выбрал бы себе другое место...
В этот момент громко хлопает дверца кабины, ре¬вет мотор, и грузовик, ошалело заскрипев коробкой скоростей, срывается с места. Резкий толчок выбрасы¬вает меня за борт, на камни...
Уже лежа, я вижу, как грузовик стремительно мчит¬ся на колючую изгородь. К реву мотора примешивается беспорядочная стрельба. Еще мгновенье — резкий треск сломанного столба, протяжный звон лопнувшей от удара проволоки, — и грузовик уже мчится по шоссе. К бре¬ши в изгороди, смешно растопырив руки, бежит шофер.
Посреди площадки сиротливо валяются деревянные башмаки да надкусанный ломтик сыра...
Дальнейшие события разворачиваются как в кино. Что-то громко кричит в трубку телефона бледный командофюрер. Часть охраны, стоя, лежа и с колена, кто как может, стреляет вдогонку грузовику. А мы, повинуясь грозному окрику караула: «Лежать!» — прижимаемся к земле. Спустя несколько минут по шоссе в сторону Лин¬ца проносятся первые мотоциклы. За ними, поблес¬кивая ровными рядами стальных касок, уходят грузо¬вики.
Нас выстраивают, подгоняя ударами прикладов и пинками. Командофюрер хочет уточнить, кто сбежал. Начинается перекличка по номерам.
...Владимира поймали на четвертый день. Его при¬везли в лагерь, раздели догола и поставили на помост у главных ворот. Какой-то изобретательный шарфюрер вывел на его обнаженной груди химическим каранда¬шом слова: «Я хотел убежать». Каждый заключенный, выходящий на работу из лагеря, должен был, по замыслу эсэсовцев, видеть стоящего на пьедестале по¬зора и проникаться мыслью о тщетности побега.
Но люди — испанские республиканцы, бойцы фран¬цузского Сопротивления, югославские партизаны, поль¬ские, немецкие и чешские антифашисты — видели дру¬гое.
Они видели пьедестал славы и мужества, на котором стоял человек из Страны Советов.
И все мы, носившие на арестантских куртках тре¬угольник с буквой «R», гордились своим соотечествен¬ником. Мы поднимали головы и смело смотрели в лицо врагу.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.07.21 | Сообщение # 24 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| КОЕ-ЧТО О ТРЕУГОЛЬНИКАХ
Принято считать, что на земле обитают несколько рас: белая, желтая и т. д. А вот у нас в лагере есть и «красные», и «зеленые», и «голубые», и «черные», и «фи¬олетовые», и «желто-красные», и даже «розовые». За-ключенные сплошь и рядом пользуются этими определе¬ниями, когда речь заходит о том или ином человеке. Часто можно слышать:
— От этого подонка добра не жди. Ведь он из «зе¬леных»...
— На Педро можно положиться. Он из «голубых».
— Старый Польди? Дрянь, каких мало! К тому же из «розовых»...
А все дело в том, что эсэсовцы с чисто немецкой пе¬дантичностью разработали целую систему опознава¬тельных знаков, позволяющую им безошибочно ориентироваться в огромной массе узников. Любому эсэсману стоит только взглянуть на заключенного, и он ясно пред¬ставляет себе, с кем имеет дело. Ему уже не надо спра¬шивать заключенного, кто он по национальности, за что попал в лагерь и давно ли в нем. На все эти вопросы отвечают цветной треугольник и номер, пришитые на по¬лосатой куртке. Каждому виду преступлений перед зако¬нами третьего рейха соответствует определенный цвет треугольника. Буква на нем (Р, R, F, S и т. д.) сообщает о национальности узника, а номер позволяет более или менее точно определить, когда заключенный поступил в лагерь. Если же на треугольнике нет буквы, то перед вами немец.
Больше всего в лагере «красных» — то есть узни¬ков, носящих красный винкель. В политическом отделе лагеря они числятся как политические. Но кого только тут нет! Красные треугольники носят и старый соратник Тельмана — немецкий коммунист Ади Хорн, и польский ксендз Тадеуш Прискульский, и чешский студент Ольдржих Крейза, и участник французского Сопротивле¬ния Роже Боке, и югославский монархист-четник Петер Бочек, и проштрафившийся власовец Андрей Белов...
Даже четырнадцатилетний украинец Вася Капарчук щеголяет со значком политического. А попал он в лагерь потому, что подрался со своей хозяйкой-немкой.
Одним словом, категория «красных» — очень неод¬нородна по своему составу.
Зато, пожалуй, самую однородную группу составля¬ют в Маутхаузене и Гузене «зеленые». Это — уголовни¬ки, причем крупного масштаба. Мелких воришек, как правило, после коротких отсидок в тюрьме, направляют либо в штрафные роты, либо в Особую бригаду СС Дирлевангера, а затем посылают на фронт. И это понятно: солдат в третьей империи не хватает.
Только киты уголовного мира, только те, кому нельзя без риска доверить оружие, попадают в концлагерь. Все «зеленые», хотя (официально) в эсэсовских бума¬гах их называют лицами без определенных занятий, «мастера» своего дела. Это грабители, налетчики, афе¬ристы и фальшивомонетчики самого высокого класса.
«Зеленые» ухитрились захватить все ключевые пози¬ции в лагерной администрации. Все они либо старосты бараков, либо капо, либо помощники капо, либо парик¬махеры, повара, кладовщики и т. д. И это легко объ¬яснить.
Во-первых, 99 процентов «зеленых» — немцы и авст¬рийцы, а эсэсовцы подбирают кадры по расовым приз¬накам. Во-вторых, у каждого из уголовников за плечами годы тюремного стажа, и это позволяет им быстрее при¬способиться к лагерной жизни. В-третьих — и это самое главное! — человеческая жизнь не имеет для «зеленых» никакой ценности. Убить за один раз 10—20 человек для них сущий пустяк. И уж конечно, таких рьяных помощ¬ников среди «красных», «фиолетовых», «голубых» и прочих эсэсовцам не найти!
Особую, замкнутую касту представляют из себя «фи¬олетовые». Это — библьфоршеры (толкователи Биб¬лии). По-русски их называют баптистами. Когда нача¬лась война, эти немцы из религиозных побуждений от¬казались взять в руки оружие, и Гитлер распорядился спровадить их в концлагеря.
«Фиолетовые» ведут себя в лагере тихо и смиренно. Они не дерутся (даже если их назначают на какой-ни¬будь пост), не курят, не употребляют ругательств и не воруют. Правда, со временем кое-кто из баптистов по-моложе начинает тянуть из-под носа у СС все, что плохо лежит. А такие возможности у них есть. Как-никак, а баптисты — заблудшие арийцы, и их пристроили на теп¬ленькие места: в команды электриков, плотников, ого-родников...
«Черных» в лагере не так уж много. Все они угодили в лагерь за саботаж — умышленную порчу оборудова¬ния на заводах, уклонение от работы. Черным тре¬угольником отмечены также цыгане, которых оптом от¬несли к категории уклоняющихся.
Видимо, в честь печально известной «Голубой диви¬зии» светло-синими треугольниками с белой буквой «S» отметили эсэсовцы испанцев — противников режима Франко.
Испанцы попали в Маутхаузен, так сказать, круж¬ным путем. Они сражались с франкистами до последне¬го патрона, а затем перешли французскую границу. Во
Франции их интернировали, а когда началась вторая мировая война, французские власти сколотили из испан¬ских республиканцев рабочие батальоны и послали укреплять линию Мажино. Позднее, когда гитлеровские танки с тыла атаковали эту линию, испанцам нечем было даже отбиться. Кроме лопат, у них не было никакого оружия. Так они стали военнопленными. Их вы¬везли в Восточную Пруссию, а уже оттуда переправили в Маутхаузен и Гузен. В других лагерях рейха испанцев не было.
Испанцы очень дружны и сплоченны. Каждый из них, если ему удается «организовать» что-нибудь на эсэсовской кухне или на складе, считает своим долгом поделиться с товарищами. На их долю выпадает и мень¬ше побоев. Даже самые свирепые уголовники подчас побаиваются поднять руку на «голубого». Они знают, что каждый испанец, оказавшийся поблизости, смело бросится на помощь товарищу. Но за такое уважение испанцы заплатили очень дорогой ценой. Их привезли в начале 1940 года около пяти тысяч, а сейчас осталось чуть больше восьми сотен...
Видимо, опять-таки из уважения к Франко эсэсовцы проявили заботу о некоторых испанцах. Часть «голу¬бых» включена в лагерную элиту и работает на скла¬де, кухне, в эсэсовской столовой и офицерском ка¬зино...
Теперь о «розовых». Эти, по любимому выражению Гитлера, угодили в лагерь за «противоестественный разврат». (Вот где наглядный образчик гитлеровской демагогии. Можно подумать, что разврат бывает есте-ственным!) Иными словами, розовые треугольники носят гомосексуалисты и растлители малолетних. Жи¬вется им в лагере не хуже, чем «зеленым», для них всег¬да найдется теплое местечко. Что же касается «противо-естественного разврата», то в лагере он не затухает. На¬оборот, каждый «розовый» ходит по лагерю в сопро¬вождении выводка начинающих «гомиков», которых ему либо подачками, либо угрозами удалось склонить к «мужской» любви...
Желто-красные звезды носят евреи. Их единствен¬ная вина состоит в том, что они неправильно выбрали родителей. Хочешь жить — не надо было родиться евреем. Так рассуждают гитлеровцы. Евреи в лагере живут недолго: от силы месяц-полтора. Это в том слу¬чае, если им удалось избежать душегубки или газовой камеры.
И, наконец, есть в лагере еще одна группа заклю¬ченных. Сокращенно их называют «SV», а полностью «Sicherungverwarte». Это лица, осужденные за опасные преступления к разным срокам каторжной тюрьмы. Их, как утверждают эсэсовцы, перевели в лагерь для их же собственной безопасности, для того, чтобы уберечь от гнева немецкого народа. Не дай бог, народ ворвется в тюрьму и в клочья разорвет негодяев...
«SV» носят такой же зеленый треугольник, как и уго¬ловники, но острием вверх. Эсэсовцы смотрят на них как на самых отъявленных бандитов. К этой группе заключенных принадлежу и я. Таких в Гузене всего не¬сколько десятков. Но я по существующей классифи¬кации котируюсь хуже всех. Во-первых, я русский, а во- вторых, отъявленный бандит...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.07.50 | Сообщение # 25 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ОХОТНИК ЗА ОКУРКАМИ
По улочке казарменного городка СС важно шест¬вует шеф собачьего питомника, он же — инструктор- дрессировщик. Этот господин с петлицами штабсшарфюрера в прежние времена выступал в бродячих цир¬ках с группой дрессированных собачек. А сейчас ему доверили сотню овчарок, бульдогов и доберман-пинче¬ров. А к собакам добавили еще отделение эсэсовцев и команду заключенных «Хундерцухтер». Заключенные кормят собак и ухаживают за ними, эсэсовцы их дресси¬руют, а шеф, как и положено, руководит. Забот у него почти никаких, если не считать тех редких дней, когда случается побег и штабсшарфюрер поднимает свой со¬бачий гарнизон по тревоге...
Штабсшарфюрер горазд на выдумку. По его приказу столяры-узники соорудили сани, напоминающие нарты. В полозья этих саней заделаны многочисленные ко¬лесики, и сооружение легко скользит по дороге. В сво-бодное время шеф питомника впрягает в санки четырех откормленных доберманов и едет кататься на дорогу, ведущую из Гузена в Линц.
Во время таких прогулок штабсшарфюрер по-своему развлекается. Заметив впереди грузовичок с газогенера¬тором (а в третьем рейхе все бауэры ездили на дровах), он погоняет собак криком, и мощные доберманы остав¬ляют автомобиль далеко позади. Довольный шеф гром¬ко хохочет...
Сегодня штабсшарфюрер в благостном настроении. Он только что плотно пообедал в «унтерфюрерхайме» и теперь закурил. А я медленно качу за ним свою тач¬ку, на дне которой лежат метла и совок. Я жду мо-мента...
Меня не интересует шеф собачьей команды. Мне наплевать на его важность и изобретательность. Все мое внимание сосредоточено на сигарете, торчащей в его зубах: докурит или не докурит? Нет, не доку¬рил. Небрежно бросил окурок на газон, окаймляющий барак.
Только этого я и ждал. Я бросаюсь к окурку, хва¬таю его и прячу под курткой. Под полой у меня — бан¬ка из-под консервов, которая висит на шпагате подобно полевой сумке. Я прячу окурок в банку и снова хватаюсь за тачку.
Сегодня мне повезло: с утра я добыл уже шестой оку¬рок. И хотя я не курю, я очень рад добыче. Вечером, после ужина, я найду уголок поукромнее, постелю курт¬ку, разотру окурки, отделю табак от пепла и бумаги и понесу «товар» на лагерный рынок. А здесь покупателей всегда хоть отбавляй! Истинный курильщик не пожа¬леет ради горсточки табака ни пайки хлеба, ни порции эрзац-колбасы. Порой мне грустно видеть, как пожилые и неглупые люди готовы отдать все за несколько за¬тяжек ядовитым дымом. Но, как говорят, вольному воля...
Довольный удачной куплей-продажей, я возвраща¬юсь в свой барак. И тут мой сосед, майор Бурков, как обычно, скажет: «Внимание! Торговец ядовитой слюной прибыл!..— И добавит: — Ведь каждая сигарета пропи-тана эсэсовской слюной!»
Майор — маленький, крепкий и кривоногий, на¬стоящий кавалерист! — конечно, шутит. Но воспомина¬ние о его шутке, которую он повторяет каждый вечер, портит мне настроение. Я сам уже понимаю, что делаю что-то не так...
А втянул меня в эту авантюру Петька.
Петьку в Гузене знают все, начиная с лагерфюрера и кончая последним доходягой в каменоломне.
Каждое утро, когда команда за командой, уходя на работу, ныряют в пасть журхауза, все заключенные ви¬дят две полосатые человеческие фигуры, застывшие в неподвижности по обе стороны главных ворот. Слева стоит крупный рыхлый мужчина средних лет, справа худенький мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Узник, стоящий слева, — это привратник, по-немецки — «вертнер», в обязанности которого входит открывать и за-крывать тяжелые, сколоченные из дубовых досок глав¬ные ворота лагеря. По национальности он голландец, зовут его Мартин. Поляки прозвали его «святым Петром».
А мальчик, стоящий слева, — это Петька, лагерный скороход. Телефоном в лагере связаны всего несколько важных точек: штаб комендатуры, пост у главных ворот, казармы, баубюро и «фюрерхайм». Связь между ко-мендатурой и жилыми бараками, между штабом и рабочими командами осуществляется при помощи курьера.
Весь день Петька мотается по всему лагерю. Бежит, вызывает капо или старосту, который срочно понадобил¬ся комендатуре, возвращается назад и докладывает дежурному по главным воротам:
— Шон коммт! (Уже идет!)
Вот и вся его работа.
Скороходом я называю Петьку не ради красного словца. На левом рукаве его полосатой куртки, чуть вы¬ше локтя, пришита широкая черная полоса, на которой крупными буквами выведено слово «Лойфер». А «лойфер» по-немецки — это бегун или скороход.
Живет Петька в первом бараке, отведенном комен¬датурой для лагерной элиты: инженеров и чертежников из баубюро, портных и сапожников, поваров и официан¬тов, обслуживающих СС. Он здесь единственный рус-ский, но пользуется благами наравне с остальными: у него отдельная постель, тогда как в других бараках спят на одном матраце по двое. Он спит на простынях под чистым одеялом, да и кормежка у него получше. Но все это — не за особые заслуги. Просто эсэсовцы боятся, что узники, с которыми им приходится вступать в прямой контакт, могут занести заразу...
С Петькой, по лагерным меркам, я знаком очень давно, хотя в действительности срок нашего знакомства не превышает трех месяцев. Пережили мы бок о бок многое.
Мы вместе ожидали отправки в концлагерь в пересыльной камере мюнхенского полицай-президиума. Вме¬сте, скованные одной парой наручников, ехали в пасса¬жирском поезде и сквозь широченные окна глазели на Альпы. Вместе задыхались от духоты и жажды в бит¬ком набитом людьми товарном вагоне на пути из Зальц¬бурга в Маутхаузен. Вместе отбывали карантин в пятом блоке Маутхаузена, а потом в деревянных башмаках на босу ногу маршировали при десятиградусном морозе из главного лагеря в Гузен.
В Гузене вновь прибывших построили на плацу, и перед нами выступил лагерфюрер Зайдлер. Суть его ре¬чи сводилась к примитивным угрозам: лагерь — не курорт, и тут живет только тот, кто работает. А тот, кто отлынивает от работы, вылетает в трубу крема¬тория. Третьего не дано: только работа делает сво¬бодным.
Затем Зайдлер, впиваясь свинцовыми пульками зрачков в наши лица, пошел вдоль строя. Прошел с фланга на фланг, быстро вернулся к Петьке, стоявшему в первой шеренге, ткнул пальцем в грудь и хрипло ска¬зал:
— А ну побегай!
Петька не понял. Переводчик перевел слова лагерфюрера, и Петька смущенно, неловко и вяло переби¬рая ногами, побежал по кругу.
— Быстрее! Еще быстрее! — подхлестнул его гроз¬ным окриком лагерфюрер.
Петька вздрогнул и, забыв о боли в стертых до кро¬ви ступнях, отчаянно загрохотал деревянными башма¬ками по плацу.
— Сойдет! — сказал Зайдлер и что-то вполголоса добавил стоявшему позади Хмелевскому.
Так Петька стал скороходом, так улыбнулась ему фортуна.
Однако не зря этот обаятельный, интеллигентный мальчик прослыл среди русских узников «большим хит¬рованом». Он почти никогда и ничего не рассказывал о себе и не любил, когда другие рассказывали о своем прошлом. Кстати, даже я, побывавший с ним в одной кандальной паре, не знал его фамилии.
Но майор Бурков расценил это по-своему.
— Осторожен и скрытен парень не по летам. Не хо¬чет раскрывать свою душу перед каждым. И правильно делает: мало ли на кого нарвешься?
На груди у Петьки красовался такой же треуголь¬ник, как у меня. А это значило, что он побывал перед фашистским судом и получил «приличный» срок.
Привилегированное положение, в котором оказался Петька, никак не отразилось на его отношении к другим заключенным, и в частности к соплеменникам. А ведь были примеры другого порядка. Многие из уцелевших русских до сих пор помнят еще одного Петьку — ста¬росту блока № 6, в котором содержались только русские военнопленные. Этот бывший лейтенант Красной Ар¬мии, получив повязку блокового, моментально преобра¬зился.
Как-то я попробовал проникнуть в шестой блок и за¬вязать знакомства, но мой путь преградил староста Петька. Презрительно щурясь, цедя слова сквозь зубы и поигрывая дубинкой, он долго допытывался, зачем я пожаловал в его владения. А я, изображая наивность, лепетал, что ищу земляков-запорожцев. И обошлось. Петька только замахнулся дубинкой и рявкнул:
— А ну брысь отсюда, дохляк! Живо!
Все же я был из другого барака. Со своими Петька- староста не церемонился.
Петька-скороход, несмотря на присущую ему скрыт¬ность, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он сте¬снялся того, что выделяется на общем фоне своим ухо¬женным видом, своей сытостью и благополучием, и ста¬рался помочь землякам.
— Мда! Дошел ты, — критически оглядев меня, из¬рек однажды Петька. — Настоящий мусульманин! И ума не приложу, как тебе помочь. Впрочем, есть у меня одна идея...
— Какая? — спросил я.
— Очень опасная. В случае неудачи ты можешь за¬просто загреметь в штрафную роту. Но рискнуть мож¬но...
— Так давай рискнем. Сам видишь, что в камено¬ломне меня надолго не хватит.
— Вижу. Поэтому и предлагаю... Но, чур, не зары¬ваться. Пробудешь в команде, о которой я сейчас рас¬скажу, дней десять — двенадцать, окрепнешь чуть-чуть и вернешься на каменоломню. Задерживаться там долго нельзя. Согласен?
— Конечно!
— Тогда слушай. Есть у нас команда, которая зани¬мается уборкой улиц в казарменном городке СС. В нее входят пять или шесть пожилых поляков. На работу эта команда выходит позже всех, самой последней. Поляки с тачками в руках один за другим въезжают в главные ворота. Здесь каждый поочередно называет свой номер дежурному по журхаузу и катит свою тачку в казармен¬ный городок.
— А при чем тут я?
— Не спеши! За кухней я видел несколько старых тачек, на которых зимой возят шлак... Завтра утром ты выберешь одну из них получше, подойдешь к главным воротам, отрапортуешь дежурному, назовешь свой но¬мер и присоединишься к полякам...
— А дежурный по журхаузу? Неужели он такой дурак, что ничего не заметит?
— А чего ему замечать? Формирование команд в его обязанности не входит. Он только регистрирует их чис¬ленность при выходе и возвращении. Это во-первых. А во-вторых, унтерфюреры дежурят на журхаузе раз в тридцать — тридцать пять дней. И откуда дежурному знать, сколько людей было в команде вчера?
— Вроде все сходится, — соглашаюсь я, — Но вот капо... Есть же в команде уборщиков капо?
— Нет! Есть форарбайтер, а иными словами — старший работник. Это старый поляк, настолько старый, что спит на ходу. А старшим его назначили потому, что он хорошо знает немецкий язык. Скажешь ему, что тебя прислал писарь вашего блока...
— Так он и поверит! А если и допустит к работе, то вечером наведет справки!
— Тут уж все зависит от тебя. Если ты будешь дер¬жаться уверенно и независимо, то форарбайтер ничего проверять не станет. Он подумает, что тебя сунул в его команду кто-то из влиятельных капо или старост. А в таких случаях излишнее любопытство небезопасно.
Петькин план удался во всех деталях. На следующее Утро, прихватив тачку и метлу, я подкатил к окошку, за которым сидел дежурный по журхаузу, лихо сдернул с головы бескозырку и громко отрапортовал:
— Хефтлинг 10144! Штрассенкерер!
— Ап! — не отрываясь от журнала, в который он вписывал какие-то цифры, скомандовал дежур¬ный.
А вот форарбайтер, подозрительный, как все стари¬ки, отнесся ко мне недоверчиво. Долго смотрел мне в глаза, но, увидев, что я держусь свободно и раскован¬но, сказал по-немецки:
— Пойдем со мной!
Он привел меня в самый дальний угол казарменного городка и объяснил:
— Вот твой участок. От конюшни до собачьего пи¬томника. Смотри, чтобы на улицах было чисто! А глав¬ное — ничего не воруй, подведешь всю команду!
С тех пор я зажил припеваючи. Я не спеша шаркал метлой по мостовой, а если рядом не было никого из эсэсманов, грелся на солнышке, прислонясь к стене или сидя на тачке. В первый же день я познакомился с тремя молодыми поляками, работавшими в собачьем питомни¬ке, и они до краев наполнили мою консервную банку дымящимся «хундефуттером». Собачий корм оказался густой гречневой кашей, в которой иногда встречались волокна конины...
На следующий день я заглянул на конюшню. И здесь мне повезло. Старший конюх — австриец с красным винкелем политзаключенного — тайком сунул мне две больших моркови.
— Витаминный корм для лошадей, — улыбнулся он, — и людям полезен...
Разве можно было сравнить все это с каменоломней?
Теперь я ежедневно наведывался в собачий питом¬ник и на конюшню. Особенно мне нравилось бывать на конюшне, где пахло сеном и лошадиным потом, а от шер¬сти ухоженных, с лоснящимися от сытости боками ло¬шадей исходило какое-то особое тепло.
Старший конюх объяснил мне, что лошади — верхо¬вые, на них лагерфюрер, его заместители и ротные ко¬мандиры из охраны совершают в воскресные дни про¬гулки по окрестным полям и холмам.
На третий или четвертый день я заметил, что мои коллеги поляки бросаются на каждый окурок и поспеш¬но суют его в карман. Я смекнул, что к чему, и сам стал собирать табак для обмена на хлеб или колбасу. Но я внес в это дело свежую струю. Я не искал и не подби¬рал случайные окурки, а охотился за ними. Заметив ку¬рившего эсэсовца, я упрямо катил за ним свою тачку до тех пор, пока тот не бросал окурок на землю. И ни разу ни один охранник не остановил меня. Срабатывала пре¬словутая немецкая привычка к дисциплине: катит че¬ловек с озабоченным лицом куда-то тачку, значит, спешит по делу...
Иногда я нарушал неписаную конвенцию и, пресле¬дуя очередного эсэсовца, залазил на чужие участки. Старички поляки воспринимали это как неслыханную дерзость, оживленно переговаривались между собой, осуждали мое хамство, но до мордобоя дело не дохо¬дило.
Однако пребывание в «раю» оказалось недолговеч¬ным. Великолепный Петькин план рухнул на девятый день, в тот самый момент, когда я лицом к лицу столк¬нулся у главных ворот с лагерным писарем Адольфом Янке. Благообразный и упитанный писарь от удивления чуть не выронил зеленую папку, которую держал под мышкой.
— Это что такое? — спросил он, увидев тачку в моих руках.
— Подметальщик улиц, — храбро ответил я. От¬ступать было некуда.
— Врешь! — неожиданно тонким бабьим голосом завопил Янке. — В этой команде не должно быть рус¬ских! Пойдем посмотрим!
Он потащил меня в лагерную канцелярию, порылся в картотеке и быстро установил истину. После этого он высунулся в окно и позвал околачивавшегося рядом лагерполицая — молодого и мускулистого австрийского цыгана. Лагерполицай вкатил мне двадцать пять уда¬ров, а Янке счел нужным сказать несколько напутствен¬ных слов. Я держался обеими руками за отбитое место, а Янке ходил по канцелярии и возмущался:
— Ах мудрец! До чего додумался! Завтра же пой¬дешь в каменоломню. И скажи спасибо, что я пожалел тебя. Я могу сейчас сесть и написать рапорт. И тогда ты загнешься в штрафной роте в первый же день. Но ты так молод...
Я знал, что писарем руководит отнюдь не жалость. Он опасался, что рапортфюрер не погладит его по го¬ловке за неразбериху в учете.
Петькина затея была авантюрой. Но она помогла мне, как сейчас говорят, взять тайм-аут, сделать корот¬кую передышку. А позднее она принесла и вовсе неожи¬данные плоды. Спустя два года, когда Буркову понадо¬бился план казарменного городка, я тут же начертил его на клочке бумажного мешка из-под цемента.
Гитлеровская пропаганда утверждала, что концент¬рационные лагеря созданы для исправления и перевос¬питания закоренелых преступников. Но я не припомню случая, чтобы из Маутхаузена или Гузена освободили хотя бы одного исправившегося. Единственный путь на свободу проходил через трубу крематория...
А кому доверили перевоспитание заключенных! Как ни странно, но все лагерное самоуправление (так назы¬вали эсэсовцы выдвинутых ими же на командные посты уголовников) состояло из отпетых негодяев, на которых негде было ставить клеймо.
Чему могли научить эти воспитатели? Как проник¬нуть в банк и взломать сейф? Как, угрожая пистоле¬том, остановить прохожего и очистить его карманы? Как наладить выпуск фальшивых денег? Как обложить «на¬логом» и взимать дань с хозяев подпольных игорных или публичных домов? Как уходить от полицейской погони и отстреливаться на ходу?
Я более чем уверен, что «зеленые», составлявшие ядро лагерного самоуправления, все это умели. Правда, каждый из них работал в какой-то определенной воров¬ской «специальности», но при случае мог легко изменить профиль. У каждого за плечами были годы, проведенные в каторжных тюрьмах, дерзкие побеги, перестрелки с полицией, опыт нелегальной переписки с дружками, ос¬тавшимися на свободе. И вот теперь их собрали в концлагере, откуда при всем их огромном опыте не сбе¬жишь, и поручили перековывать политических. А пере¬ковка сводится в принципе к одному: чем больше убьешь — тем больше перевоспитаешь...
Единственный, кто никогда не марал руки и ни разу лично не ударил заключенного, — это первый староста лагеря Карл Рорбахер. Внешне он был очень милый и очень располагающий к себе человек. Представьте ма-ленького толстячка с румяным и вечно улыбающимся лицом. Даже в те минуты, когда его в пух и прах раз¬носил лагерфюрер, первый староста стоял и улыбался как идиот...
А между тем об этом пухленьком австрийце в лагере ходили легенды. Карл Рорбахер — взломщик сейфов мирового класса. В его послужном списке — ограбления крупнейших банков Европы и Азии, его имя известно полиции всех стран. Обычно, очистив очередной банк, рорбахер устремлялся в Монако — единственную стра¬ну, не выдававшую уголовных преступников. Здесь он кутил, играл в рулетку и за год-полтора спускал мил¬лион-другой. А затем с новым паспортом, изготовлен¬ным подпольной фирмой в Монте-Карло, выезжал за новой добычей.
Идиотом, конечно, его при всем желании назвать было нельзя. В молодости Рорбахер закончил институт точной механики в Швейцарии и получил диплом инженера-специалиста по секретным замкам. Он хорошо владел французским, английским, испанским и чешским языками; вплетая в речь польские слова, объяснялся по-русски. Я своими глазами видел, как он пытался читать японскую газету, каким-то чудом попавшую в лагерь...
— Мне надо было бы прицепить не зеленый, а крас¬ный винкель, — любил пошутить Карл. — Я революционер-одиночка. Я отнимаю у банкиров состояния, нажи¬тые на крови и поте народа...
Когда над миром нависла вторая мировая война, Рорбахер не на шутку встревожился. А вдруг немецкие войска оккупируют Монако? Тогда ему несдобровать. И он с аргентинским паспортом поспешил в Гамбург, что¬бы сесть на ближайший пароход и отправиться на свою новую «родину». Но ему не повезло: паспорт, изготов¬ленный на скорую руку, не понравился чиновнику та¬можни, и Карла задержали.
Когда об этом доложили Гитлеру, он сказал: «В этом моем земляке еще раз проявился гений арийской расы. Ему надо сохранить жизнь и направить его старостой в один из концлагерей...»
Вот почему Карл Рорбахер с идиотской усмешкой мог выслушивать разносы лагерфюрера: ему была обе¬щана жизнь самим главой государства.
Такова легенда. Сколько в ней правды, не знаю. Но многое смахивает на действительность...
Житейская мудрость и дальновидность Карла Рорбахера проявились и в следующем. В 1944 году, когда советские войска освободили Белоруссию, он во время развода упал прямо под ноги рапортфюреру. Его подня¬ли и определили: первый староста лагеря смертельно пьян. Тогда его перевели в команду «Штайер», где он проработал наладчиком токарных станков до самого ос¬вобождения.
Один из бывших узников рассказал мне, что он и несколько испанцев встретили Карла 5 мая, когда он, все так же беспечно улыбаясь, шагал по дороге на же¬лезнодорожную станцию.
— Куда? — спросили его.
— В родную Вену, — ответил Карл.
Он шел совершенно безоружный, и ему предложили пистолет: мало ли какие встречи могут быть впереди...
— Не надо! — сказал Карл. — Если меня захотят убить, не поможет и пулемет...
Мне до сих пор кажется, что если бы этот человек посвятил свои силы и способности другому делу, из него вышел бы деятель крупного масштаба. Но он был про¬дуктом мира наживы и его морали.
Карл Рорбахер был единственным, если так можно выразиться, порядочным из «зеленых». Все остальные прямо-таки упивались властью и безнаказанностью. Ка¬кие только издевательства над заключенными не приду¬мывали они, чтобы утром доложить блок-фюреру о своей «инициативе»!
Внезапные ночные переклички, проверки на вши¬вость, на чистоту ногтей и ушей, уроки гимнастики, не¬запланированные концерты и прочие выдумки лишали узников сна. Иногда такие мероприятия проводились по два-три раза в ночь.
Помню старосту девятого блока Мартина, по проз¬вищу «гимнаст». Этот любил будить все население бара¬ка в 2—3 часа ночи и давать «представление». Он ловко прыгал на специально устроенный им турник и демон¬стрировал «солнце», «сальто вперед», «сальто назад» и прочие трюки. Перед каждым трюком он отдыхал 5— 10 минут, потом громко объявлял следующий номер и прыгал на турник...
«Представление» иногда затягивалось до самого подъема. Заключенные завтракали, шли на утреннюю поверку, а затем — на работу в каменоломню. Тем временем староста девятого блока ложился отсыпать¬ся...
И все же чокнутый «гимнаст», по общему мнению, был не самым страшным.
Староста четырнадцатого блока Франц и не думал скрывать своих намерений.
— Мне поручили угробить вас всех! — орал он. — И я это сделаю!
И делал. То гнал нас в мороз, голых до пояса, на водные процедуры, то заставлял приседать и выпрям¬ляться в жару до тех пор, пока все не валились с ног, то устраивал профилактическую порку: выбирал пять- шесть человек и говорил, что каждый из них получит сейчас по 25 ударов.
— За что? — спрашивали наиболее смелые из за¬ключенных.
— За то, что задаешь глупые вопросы, — отвечал в таких случаях Франц.
Все это делалось ночью. А утром, на работе, невыспавшиеся узники попадали в лапы капо, большинст¬во из которых тоже составляли «зеленые». Правда, были и другие: особой жестокостью прославились, например, капо каменоломни — испанец по кличке Астурия и по¬ляк Заремба.
Кстати, Заремба однажды заподозрил, что я отлы¬ниваю от работы. Он подвел меня к большому камню, размером в средний чемодан, и сказал:
— Видишь этот камень. Так вот, возьмешь его и от¬несешь вон туда, — он ткнул пальцем на развилку узко¬колейки в пятидесяти метрах. — Бросишь, поднимешь и принесешь сюда. И так до тех пор, пока я не скажу «хватит»...
Весь день я таскал проклятый камень туда-обратно. А в конце дня, когда мы строились для возвращения в лагерь, Заремба подошел ко мне и сказал:
— Работать можешь!
И изо всех сил перетянул меня палкой по спине.
Такие они, наши воспитатели!
Однако, если быть справедливым, уголовники в ряде случаев были неукоснительными блюстителями законов тюремного братства. Никто, например, не имел права посягнуть на пайку товарища. Если ты украл хлеб у со¬седа по бараку, то смело мог считать себя мертвым. Утром твой труп найдут в умывальнике, а на твоей груди будет написано «Хлебный вор».
Эта жесткая мера играла свою роль: воровства меж¬ду своими почти не водилось. Воровали только на скла¬дах и кухнях СС. Но это уже было не воровство, а «организация».
И еще одно. Любую вещь, украденную у СС, можно было смело передавать «зеленому». Ты мог быть уверен, что он пронесет ее в лагерь, найдет тебя, вручит эту вещь тебе и потребует свою долю...
А поскольку «зеленые» почти никогда не подверга¬лись обыску в главных воротах, то такие операции были выгодны обеим сторонам: и тем, кто «организовывал», и тем, кто проносил...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.08.18 | Сообщение # 26 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ЛИШНИЙ ПАТРОН
Каждый вечер по окончании рабочего дня весь ла¬герь, за исключением больных и медперсонала ревира, выстраивался на огромном аппельплаце. Колонна каж¬дого блока занимала раз и навсегда отведенное ей мес¬то. Заключенные стояли в затылок друг другу по десять человек в ряду. В первой шеренге располагались самые низкорослые, в последней — самые высокие. Тех, кто уже не мог стоять из-за увечий, полученных в течение рабочего дня, укладывали на левом фланге, прямо на землю.
Построение по десяткам позволяло комендатуре быстро вести подсчет заключенных. Блокфюрер прохо¬дил вдоль строя, пересчитывал узников, стоявших в строю, добавлял к ним лежавших на левом фланге, де¬лал отметку в учетной карточке и шел докладывать рапортфюреру.
Киллерманн заносил доклады о наличии заключен¬ных в сводную таблицу, укрепленную на фанерном листе. Затем неторопливо подводил итог, перекладывал таблицу в левую руку и зычно командовал:
— Митцен ап!
Над лагерем прокатывался грохот, подобный раска¬ту грома. С дальних деревьев с карканьем срывалось и долго кружилось в воздухе воронье. Семнадцать тысяч узников в едином порыве сдергивали с голов полосатые бескозырки и с силой били ими по правому бедру. Эф¬фект был, скажем прямо, потрясающий!
Из главных ворот подчеркнуто неторопливо выходил Зайдлер, откормленный, ухоженный, свежевыбритый. Он лениво щурился.
Рапортфюрер Киллерманн втягивал свой огромный живот, делал «налево кругом» и, четко печатая шаг, шел к Зайдлеру. В трех шагах от лагерфюрера он останавливался, выбрасывал вверх правую руку и, за-глядывая в таблицу, отдавал рапорт.
Зайдлер выдерживал длительную паузу, бросал ко¬роткое: «Данке!» — и скрывался в темной пасти глав¬ных ворот.
А Киллерманн еще раз поворачивался «налево кру¬гом» и командовал:
— Митцен ауф! Разойдись!
Уже в то время я начал исподволь собирать и запо¬минать данные об эсэсовцах. Однако даже самые инфор¬мированные заключенные из разных канцелярий и бюро ничего не знали о Зайдлере, о его прошлом.
В конце концов мне удалось найти нескольких поля¬ков, помнивших Зайдлера по Освенциму, где тот прохо¬дил «практику» в качестве второго лагерфюрера Бржезинки. Там он прославился как лихой кавалерист: то на полном скаку врезался в колонну заключенных и давил копытами всех, кто не успел увернуться, то длинной веревкой привязывал узника к седлу и волочил его по полям и лугам, через рвы, валуны и канавы...
В Гузене Зайдлер пересел на мотоцикл. Сбросив газ, он тихо подкрадывался к колонне и включал скорость. Мощный «БМВ» таранил людей и застревал в груде че¬ловеческих тел.
Эти оригинальные развлечения лагерфюрер называл игрой в кегли...
— Шевелись! Работай! — прошипел мне как-то по¬ляк, таскавший вместе со мной камни в Обербрухе. — Тэн скурве сын снову каменолом обсервуе!
Это означало, что Зайдлер снова занял свой наблю¬дательный пост в пулеметном гнезде над главными воротами. Отсюда он в бинокль осматривал камено¬ломню и если замечал узника, увиливающего от работы, то немедленно спускался вниз, садился на мотоцикл и мчался к месту происшествия.
Визит лагерфюрера в каменоломню всегда заканчи¬вался одним и тем же: Зайдлер останавливал мотоцикл, подходил к намеченной жертве, не спеша вынимал из кобуры маленький вороненый «вальтер» и стрелял в Упор. Он никогда не возмущался, не выражал негодо¬вания, ничего не спрашивал и ничего не объяснял. Он просто стрелял. Только его светло-голубые глаза темнели и приобретали стальной оттенок.
Я сидел в тени крематория на узенькой полоске газона и перебинтовывал прооперированную ногу. Два месяца назад во время работы на каменоломне на мою ногу уронили рельс узкоколейки, отчего образовалась флегмона, которую пришлось лечить в лагерной больни¬це — ревире. Операция проходила без наркоза (все медикаменты шли на фронт), и я наорался так, что две недели с трудом жевал и разговаривал...
Впрочем, мне опять повезло. Сорокапятилетний ап¬текарь из Варшавы, которому делали такую же опера¬цию, скончался прямо на операционном столе. Не вы¬держало сердце.
Лигнин, которым в лагере заменяли марлю и бинты, никак не хотел держаться на ноге. Он упрямо сползал вниз. И мне приходилось постоянно перебинтовывать рану, из которой еще сочилась сукровица.
Стояло теплое приветливое утро. Ветер дул в сто¬рону каменоломни, и здесь, в жилом лагере, почти не было слышно, как трещат отбойные молотки, ши¬пят компрессоры и тявкают мотовозы в Кастенгоффе и Обербрухе. Завтра мне предстояло снова идти туда.
Закусив от усердия губу, я пытался закрепить про¬клятый лигнин на ноге, когда услышал повелительный окрик:
— Эй ты! Встать!
Я повернулся и увидел перед собой лагерфюрера. Сам всемогущий хозяин концлагеря Гузен штурмбаннфюрер Фриц Зайдлер стоял в каких-нибудь пяти шагах от меня. Я вскочил, сорвал с головы потрепанную полосатую бескозырку и отрапортовал:
— Заключенный номер 10144! Выписан из ревира! Жду назначения в рабочую команду!
Но лагерфюрер смотрел не на меня. Его отцовский взгляд был устремлен на подростка, стоявшего рядом с ним.
Мальчик был светловолос и кудряв, румян и свеж, как ангелочек на рождественской открытке. Его горо¬ховую гитлерюгендовскую блузу пересекала блестя¬щая портупея, на которой висел тяжелый солдатский парабеллум в черной кобуре.
— Ну как? Подходит? — спросил Зайдлер.
Взгляд мальчика скользнул по мне и остановился на закатанной штанине.
— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Слишком дохлый. Да и подраненный уже...
— Ну что ж, — лагерфюрер пожал плечами, — по¬ищем другого...
И, не удостоив меня взглядом, Зайдлер круто по¬вернулся и зашагал прочь. За ним поспешил мальчик А из переулка, дружно ударив в землю коваными каблуками, тронулось охранное отделение автоматчиков.
...Лишь поздно вечером я узнал, что случилось.
В этот день у «стены смерти», где приводились в ис¬полнение приговоры гестапо, прогремело шестнадцать выстрелов. Стрелял ангелоподобный мальчик — сын лагерфюрера. К стене одного за другим ставили заклю-ченных — русских, поляков, чехов, французов, испан¬цев, — и мальчик с пяти шагов расстреливал их из парабеллума.
Один раз он промахнулся. Дрогнула ли рука или он не выдержал взгляда жертвы, но пуля лишь слегка оцарапала щеку одного из русских.
Мальчик не растерялся. Он оттянул затвор, прове¬рил наличие патрона в стволе парабеллума и выстре¬лил. Русский медленно сполз спиной по стене...
У главных ворот лагеря Зайдлер сказал:
— Я сдержал свое слово. Я дал тебе возможность в день твоего пятнадцатилетия уничтожить пятнадцать врагов нашего великого рейха. Но ты чем-то недоволен? Почему ты хмуришься?
— Я испортил весь праздник, — со слезами на гла¬зах ответил мальчик. — Я истратил лишний патрон!
Фриц Зайдлер ухитрился избежать заслуженной ка¬ры. За несколько часов до освобождения лагеря он пе¬реоделся в полосатую одежду узника, перешел линию фронта и растворился в неизвестности.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.08.42 | Сообщение # 27 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| МОЙ «РОВЕСНИК» ШТИГЕЛЕ
Каменоломня меня миновала.
Из хромых (а точнее, прихрамывающих) после ле¬чения в ревире узников была создана команда чистиль¬щиков картофеля, получившая название «СС-картофельшеллер». До этого картошку чистили «сборные ко¬манды» из заключенных, либо освобожденных от работы в связи с травмами, либо без дела слоняющихся по лагерю. Их вылавливали по утрам лагерполнцаи и вели на кухню. Однако численность таких «сборных» была нестабильной, и количество узников, работающих в них, резко колебалось. Иногда по баракам удавалось наскрести от силы пятнадцать человек.
Картошки же для трех тысяч охранников и сотруд¬ников штаба комендатуры ежедневно требовалось около двух тонн. Вот тогда-то у кого-то из эсэсовцев и роди¬лась идея создать команду хромых: передвигаться они неспособны, но руками работать еще могут. Подобрали шестьдесят узников, припадающих при ходьбе на ногу, поселили их в штубе «А» тринадцатого блока, назна¬чили капо посвирепее, и дело пошло на лад. Кухня СС уже не ощущала перебоев в снабжении чищеной кар¬тошкой.
Поначалу я тихо радовался, что удалось ускользнуть из каменоломни. Там я со своей незажившей ногой не выдержал бы и недели. Но очень скоро я убедился, что радоваться особенно нечему...
Мы хронически недосыпали. Утром, сразу после аппеля, мы шли в лагерную кухню, в помещение, отведен¬ное для обработки овощей, и не разгибая спины рабо¬тали до обеда. На обед нас гоняли в тринадцатый блок, а потом мы снова шли на работу. После вечерней по¬верки все оставались в бараках, а мы вновь возвраща¬лись на кухню, где и работали до трех-четырех часов утра. Таким образом, на сон оставалось всего два- три часа в сутки.
Многие из нас, особенно те, кто постарше, засыпали прямо на ходу, во время работы. Сидишь, бывало, вертишь в руках картошку и вдруг вздрагиваешь от неожиданного лязга металла. А ничего особенного не произошло: просто из рук заснувшего соседа на бетон¬ный пол выпал алюминиевый нож с узкой щелью посере¬дине полукруглого лезвия...
Правда, капо нашей команды, круглощекий австри¬ец с розовым треугольником гомосексуалиста, заметив спящего, тут же бросался к нему и бил резиновой дубинкой куда придется: по спине, по плечам, по го¬лове... Но стоило ему отойти, как почти все начинали дружно клевать носами.
Отлучался наш капо довольно часто.
В главном зале кухни были в несколько рядов уста¬новлены огромные 500-литровые котлы, в которых варилась баланда, и, надо полагать, нашему капо что-то перепадало от дружков-поваров. Нас же завтракать, обедать и ужинать гоняли в барак, и есть хотелось все так же сильно и постоянно. Однажды я решился стянуть одну морковку из огромной кучи, сваленной в углу кух¬ни, и уже представлял, как под утро вернусь в свой ба¬рак, залезу на нары под самым потолком, растянусь на жестком матраце, сплетенном из бумажного шнура, и не спеша предамся недоступному лакомству. Надо только выбрать морковку покрупнее...
Я зорко следил за капо. И когда он, по-своему обык¬новению, отлучился в главный зал, я в несколько прыж¬ков достиг заветного угла, схватил самую крупную мор¬ковь и сунул за пазуху. Холодная и мокрая морковка скользнула по сухой и горячей коже к поясу. И тут я услышал:
— Хальт! Что ты делаешь, кретин?
Как всегда, что-то жуя на ходу, ко мне шел капо. Я остолбенел. Явно наслаждаясь моим замешательст¬вом, он вытащил у меня из-за пазухи морковь и бросил в общую кучу. Потом снял с пальца перстень с печаткой, сунул его в карман и вяло ударил меня в лицо.
Драться изнеженный педераст не умел. Я наклонил голову, и удар пришелся по лбу. Он ударил еще раз, и снова я подставил лоб. «Пусть бьет, собака! — подумал я, — Пусть расшибет себе пальцы!»
А капо, привыкший к тому, что люди валятся с ног после любого удара, рассвирепел окончательно. Он бил меня правой и левой, а я стоял, широко раздвинув ноги, и только чуть наклонял голову, подставляя под удары кости черепа...
Какой-то пожилой поляк не выдержал и закричал:
— Падни, скурве сыне! Падни! Он тебе забие!
Крик поляка перекрыл спокойный и звонкий голос:
— Руих! Спокойно! Что здесь происходит?
Это был командофюрер кухни Вальтер Штигеле.
Тогда я не знал, как его зовут. Лишь спустя год или полтора я издалека покажу его Шимону Черкавскому, и тот расскажет мне, что на счету Штигеле сотни, если не тысячи, узников, умертвленных им собственно-ручно. Типичный выкормыш «гитлерюгенда», он в не¬полных восемнадцать лет окончил школу младших фю¬реров СС в Ораниенбурге, получил чин унтершарфюрера и был направлен в Гузен. Здесь, несмотря на моло¬дость и наивную мальчишескую физиономию, просла¬вился изощренной жестокостью: добровольно принимал участие в зимних купелях, «гонках по кругу» и допросах схваченных беглецов в бункере...
Но тогда, в тот день, запомнившийся мне на всю жизнь, я ничего этого не знал.
Выслушав объяснения капо, Штигеле коротко бро¬сил мне:
— Пойдем со мной! — Затем повернулся к капо и добавил: — И ты тоже!
Штигеле сидел обычно в небольшой конторке, отде¬ленной от главного зала стеклянной перегородкой. От¬сюда он мог наблюдать за работой поваров. Сюда он и привел нас.
В углу конторки стоял письменный стол. На нем ле¬жали пухлая книга, в которой, видимо, велся учет про¬дуктов, и длинный деревянный ящичек с карточками за¬ключенных, работавших в тот день на кухне.
Штигеле, хмуря непорочный мальчишеский лоб, дол¬го рылся в картотеке, пока нашел мою карточку. Я стоял в пяти метрах от него и все же отчетливо сумел разгля¬деть, что это моя карточка. На куске картона можно было разобрать зеленый треугольник и мой лагерный номер, выведенный крупными цифрами.
Штигеле углубился в чтение карточки и вдруг удив¬ленно присвистнул. Потом окинул меня изучающим взглядом с головы до ног и спросил:
— Ты в каком году родился? В двадцать пятом?
И тут я допустил оплошность. Я совсем забыл, сов¬сем упустил из виду, что вместе с именем и фамилией мне пришлось изменить и год рождения. И я сказал:
— Нет!
Но Штигеле расценил мой ответ по-своему и в общем-то правильно. Он исподлобья глянул на капо и буркнул:
— Перестарался, идиот! Совсем вышиб из парня мозги! Ну ладно! Ты свободен! Иди!
Капо щелкнул каблуками, сделал «налево кругом» и пошел к выходу. В дверях он недоумевающе пожал плечами. А Штигеле снова повернулся ко мне:
— Ты мой альтергеноссе... Понимаешь? Альтергеноссе.
Альтергеноссе... Альтергеноссе... Я мобилизовал все свои познания в области немецкого языка, но ничего путного в голову не приходило. «Альтер» — это «старый». «Геноссе» — это «товарищ». Неужели «старый товарищ»? Ну какой я командофюреру товарищ?
— Не понимаю, — чуть слышно выдохнул я.
Раздраженный моей непонятливостью, Штигеле вскочил со стула, подошел ко мне, уперся указатель¬ным пальцем в мою грудь и заорал:
— Ты родился в двадцать пятом году?
— Так точно!
— Ты родился в октябре?
— Так точно!
— Ты родился 23 числа?
— Так точно!
— Значит, ты мой альтергеноссе! Понял? Мы с то¬бой родились в один и тот же день...
Ах вот оно что! Альтергеноссе — это ровесник...
Штигеле вышел из конторки, оставив меня одного оценивать происшедшее. Он ушел, расправив плечи и гордо выпятив грудь. Должно быть, он предполагал, что доставил мне ни с чем не сравнимую радость...
Вернулся шеф кухни в сопровождении повара-ис¬панца, который нес в руках тазик средних размеров. В таких тазиках домохозяйки обычно стирают и полощут мелкое белье. На этот раз тазик был вровень с края¬ми заполнен густой баландой.
Испанец поставил посудину с супом прямо на покры¬тый плиткой пол, достал из кармана ложку и протя¬нул ее мне:
— Ешь! Господин командофюрер угощает тебя...
Я сел на скрещенные по-турецки ноги, поставил та¬зик на колени и начал жадно есть. И тут же поймал себя на том, что впервые за все время пребывания в тюрьмах и лагерях я плачу. Мой разум, весь мой жизненный опыт и мое воспитание подсказывали мне, что надо встать, гордо выпрямиться и отказаться от подачки. Но чувст¬во голода было сильнее. Даже собрав в кулак остатки воли, я не мог заставить себя выпустить тазик из рук. Я плакал от обиды, стыда, сознания собственного бес¬силия и поспешно глотал горячую баланду, разбавленную моими слезами.
Штигеле воспринял мои слезы как слезы благодар¬ности. Он сидел за столом, постукивал по его крышке позолоченным карандашиком и удовлетворенно похмы¬кивал.
Когда я выскреб из тазика последние прилипшие к стенкам кусочки брюквы, командофюрер поразил меня новой милостью.
— Иди в барак! — сказал он. — Скажешь штубовому, что я разрешил тебе отоспаться. А завтра я найду тебе другую работу.
— Поваром? — не без надежды спросил я.
— Нет! — отрезал Штигеле. — Повар — это про¬фессия, которой надо долго учиться. Будешь работать на свежем воздухе...
Меня это не очень обрадовало. «Должно быть, «ро¬весничек» решил сунуть меня в каменоломню», — поду¬мал я.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.09.30 | Сообщение # 28 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| КОМЕНДАНТ ПОЛУЧАЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ
Итак, я нахожусь в Гузене — филиале Маутхаузена, в самом, как утверждают бывалые узники, гнусном и грязном лагере третьей империи. Гузен — всего-навсего только небольшое звено в огромной сети лагерей смер¬ти, разбросанных по всей Верхней Австрии. Управляет ими штандартенфюрер СС Франц Цирайс.
Владения этого господина, скромно называющего се¬бя комендантом Маутхаузена, поистине необозримы. Го¬ловной лагерь Маутхаузен насчитывает 12 ООО узников, Гузен-1 и Гузен-П — около 25 ООО, Линц-I и Линц-11 — около 6000, Эбензее— 12 000, Мелк— 10 000, Лойбл- пасс — около 3000, Вин-Швехат — 4000, Виннер- Нойдорф — 3000 и Вальс — 2000. Если к этому доба¬вить десятки мелких лагерей, в которых количество за¬ключенных колеблется от 200 до 500, то можно подсчи¬тать, что Франц Цирайс является полновластным вер¬шителем судеб свыше 120 тысяч человек, согнанных со всех концов Европы.
Обо всем этом я узнал от поляка по фамилии Ногай, работающего в лагерной канцелярии. Ногаю ежедневно приходится составлять списки заключенных, направляе¬мых в филиалы Маутхаузена, и регистрировать нович¬ков, прибывающих оттуда. И уж конечно, писарь не ограничивается только заполнением карточек. Он вытя¬гивает из новичков все, что только можно узнать о том или ином лагере. Эти сведения крайне необходимы для тех, кто и в условиях фабрики смерти продолжает борь¬бу с фашизмом...
Штандартенфюрер Франц Цирайс предпочитает как можно реже появляться перед заключенными. Почему? Никто этого не знает. Может быть, здесь свою роль играет брезгливость, а может, осторожность: чем мень¬ше узников будут знать коменданта в лицо, тем лучше для него. Ибо кто знает, как кончится война...
Стоит жаркое лето 1943 года. Мы вчетвером — я и трое испанцев — целыми днями околачиваемся на за¬дворках, в тени лагерной кухни. От огромных мусорных ящиков, куда сбрасываются отходы пищеблока, несет чем-то тошнотворно кислым. Но мы блаженствуем: ко¬манда «картофельшеллер» — по сравнению с камено¬ломней настоящий курорт. Здесь мы укрыты от беспо¬щадно палящего солнца, избавлены от непосильной ра¬боты, здесь никто не подгоняет и не бьет нас. Больше того, старший команды, долговязый, тощий и гибкий, как удилище, Хуан время от времени бросает низкорос¬лому и подвижному Хозе несколько слов. Тот хватает трехлитровую жестянку из-под солдатских консервов и исчезает в дверях кухни. Возвращается он, как правило, с жестянкой, полной баланды.
Мы тут же вытаскиваем ложки, и начинается пир. А потом минут 15—20 лежим в тени мусорных ящиков и блаженно поглаживаем животы, вспухшие от брюквы. Не жизнь, а малина!
Но вот Хуан вскакивает на ноги и говорит:
— Травахо! Арбайт!
Последнее слово он адресует мне, поскольку убеж¬ден, что я никогда не научусь испанскому слову «ра¬бота».
Дело у нас несложное. Около сотни узников из бара¬ка инвалидов целыми днями чистят «СС-картофель». Именно такое громкое название носит обыкновенная картошка, которой предстоит исчезнуть в желудках ла¬герной охраны. Это же название присвоено и команде, занимающейся чисткой картошки.
А наша задача состоит в том, чтобы собирать очист¬ки в корзины, выносить их из кухни и грузить в повозку-бестарку. Когда бестарка наполняется доверху, Хуан бе¬рет дышло, мы втроем становимся сзади и толкаем по¬возку к лагерным воротам. А за воротами нас обычно ждет хмурый, неразговорчивый австрийский крестья¬нин-старик. Рядом с ним точно такая же бестарка, в ко¬торую запряжена рыжая кобыла.
Старик распрягает лошадь и запрягает в ту повозку, которую привезли мы. А мы в свою очередь подхваты¬ваем пустую тележку и бегом проскакиваем через во¬рота...
За всеми этими манипуляциями пристально наблю¬дает дежурный обершарфюрер, специально вышедший из будки главных ворот. Конечно, он не боится, что мы убежим: в это время дня рабочий лагерь надежно оцеп¬лен охраной. Дело в другом: не дай бог мы перекинемся со стариком австрийцем парой слов или, чего доброго, всучим ему записку...
... В час дня у нас по распорядку обед. Мы опорож¬нили две трехлитровые банки непроверенной брюквы, а потом минут двадцать повалялись в тени кухни, то и де¬ло отгоняя крупных зеленых мух. Затем Хуан опять ска¬зал: «Травахо!» В два часа за воротами нас должен был ждать старик австриец.
Повозка медленно пересекла плац и остановилась в арке главных ворот. Хуан открыл было рот, чтобы произ¬нести привычные слова рапорта, но дежурный эсэсовец, разморенный жарой, оборвал его и хрипло выдавил из себя:
— Ап!
Мы проскочили арку, выехали на площадку перед главными воротами и остановились: старика австрийца с его рыжей кобылой не было. Впрочем, это нас не уди¬вило. Старик нередко опаздывал.
И тут произошло нечто непредвиденное. Тревожно заверещал звонок, укрепленный над входом в карауль¬ное помещение. Часовой, до этого дремавший в тени крыльца, выскочил на площадку перед зданием и оглу-шительно заорал:
— Ахтунг! Аллее рауз!
И сразу же узкое крыльцо караулки наполнилось тяжелым грохотом подкованных башмаков, лязгом ме¬талла, дробным позвякиванием амуниции. Эсэсовцы, на бегу пристегивая подсумки и противогазы, выстраива¬лись в одну шеренгу перед входом в караульное помеще¬ние. Вот последний из них, закрепив ремень каски под подбородком, стал в строй. Вот начальник караула — безусый штурмшарфюрер — окинул взглядом подчинен¬ных и зычно скомандовал:
— Штильгештант! Ауге линкс!
Караул сделал «равнение налево», туда, откуда по лоснящемуся от августовской жары асфальту медленно приближался открытый «хорьх». За рулем автомобиля сидел офицер. Из-за ветрового стекла можно было раз-глядеть только фуражку с высокой тульей и эмблемой «мертвой головы». Половину лица офицера прикрывали большие черные очки в роговой оправе.
Безусый штурмшарфюрер сделал несколько чекан¬ных шагов навстречу автомашине, выбросил вверх пра¬вую руку и начал рапорт:
— Герр штандартенфюрер! Караул батальона «Эль¬ба»...
— Данке! — лениво перебил офицер. — Стоять вольно!
— Вольно! — завопил начальник караула, а офи¬цер, даже не взглянув на замерших в неподвижности эсэсовцев, покатил дальше, по направлению к нам. В трех шагах от нас «хорьх» остановился. И тут из-за наших спин вынырнул дежурный по главным во¬ротам:
— Герр штандартенфюрер! В концлагере Гузен-1 числится 17 024 заключенных. На работах— 15 112, в жилом лагере — 1916, из них больных — 408. В побе¬ге — нет...
— Спасибо, — все так же лениво сказал офицер и открыл дверцу «хорьха».
Только тут наш Хуан понял, что перед ним большая шишка, и, наверстывая упущенное, выкрикнул:
— Митцен ап!
Мы торопливо сдернули с бритых голов полосатые шапчонки. Офицер, явно заинтересованный, двинулся к нам. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет 35—40. Румяное, чисто выбритое лицо, отливающий се¬ребром мундир и сверкающие лаком сапоги придавали ему вид манекена, только что шагнувшего с витрины ателье для офицерского состава. Лишь глаза, спрятан¬ные за мутными стеклами очков, выдавали какой-то ин¬терес. Они не спеша скользили по нашим лицам, номе¬рам и треугольникам на полосатых куртках. Петлицы мундира у офицера были расшиты золотыми дубовыми листьями, и я догадался, что перед нами лагеркомендант.
Цирайс приблизился к долговязому Хуану. Несколь¬ко секунд он вглядывался в лицо испанца, в треуголь¬ник на его груди, а потом резко спросил:
— Коммунист?
— Нет, анархист...
— Разница невелика! — сказал лагеркомендант и подошел к Хозе. Повторилась та же процедура изучения лица и треугольника. — Тоже испанец, — сказал Цирайс. — И тоже анархист?
— Нет, социалист...
Комендант перешел к Педро и, ткнув пальцем в голу¬бой треугольник на груди испанца, прищурился и спро¬сил:
— А ты?
— Просто рабочий, — уклончиво ответил Педро.
Цирайс направился ко мне, бросил взгляд на мой треугольник и тут же круто, на одном каблуке, повер¬нулся к шедшему сзади дежурному по главным воро¬там:
— Это что такое? Почему он в этой команде? Ведь есть приказ: всех русских использовать только в камено¬ломне...
— Не могу знать, — бледнея и заикаясь, ответил дежурный. — Заключенных распределяют по коман¬дам арбайтенфюрер Хмелевский и лагерная канце¬лярия.
— Хорошо! — сказал Цирайс. — Этого завтра же направить на Верхнюю каменоломню. А сегодня вече¬ром — выпороть! Пусть знает свое место...
Дежурный унтершарфюрер тут же записал мой но¬мер в блокнот.
Вечером, после поверки, весь лагерь остался на пла¬цу. Я вышел из строя, два молодых эсэсовца скрутили мне руки и бросили лицом на козлы. Засвистали бичи из бычьей кожи...
Потом, когда, еле передвигая ноги, я возвращался в строй, то случайно глянул на вышку главных ворот. Там рядом с пулеметчиком стоял Цирайс. Во всяком случае, сквозь туман, застилавший глаза, я разглядел высокую тулью офицерской фуражки и черные ро¬говые очки.
Четверть века спустя я наткнулся в одной книге на следующие строки: «...Я часто порол заключенных для своего удовольствия».
Эти строки — из показаний Франца Цирайса.
Если стать на плацу спиной к главным воротам и повернуть голову немного вправо, то увидишь огромную гранитную скалу на вершине горы. С одной стороны скала полого опускается вниз, а с другой — обрывает¬ся, как вертикальная стена. Верхушка у нее плоская, и в хорошую погоду отчетливо видно, как там копошатся крошечные фигурки людей.
Это Обербрух (Верхняя каменоломня) — самое страшное и самое опасное место в рабочей зоне Гузена. Команда Верхней каменоломни почти целиком обновля¬ется каждую неделю: узники пачками погибают здесь от побоев, простуды и увечий, полученных во время рабо¬ты.
Вот и меня загнали на Обербрух. Уже четвертые сутки с холодного свинцового неба льет мелкий и нуд¬ный дождь. Отдельных капель дождя почти не замеча¬ешь, но стоит постоять на открытом месте хотя бы пол¬часа — ощущаешь, как тяжелеют куртка и брюки, а с полосатой шапчонки сбегают за воротник холодные струйки...
Впрочем, и летом Верхняя каменоломня — не мед. Плоская верхушка скалы раскаляется как сковорода, и тогда узники падают на камни от тепловых и солнечных ударов.
...Утром, до начала работ, на Обербрухе был произ¬веден рассеянный взрыв. Он выбросил из гранитной толщи тысячи камней самой разной конфигурации и размеров. Теперь мы собираем эти камни, подносим к отвесной стене скалы и бросаем вниз. Там их погрузят на вагонетки и увезут в камнедробилку.
Я не столько работаю, сколько мокну и мерзну. Это действительно так. Я нахожу подходящую груду камней, упираюсь в нее руками и стою в полусогнутом положе¬нии до тех пор, пока поблизости не появится капо или его помощник. Тогда я беру камень и иду с ним к обрыву. Камень надо выбирать с умом. Возьмешь слишком большой — не донесешь и получишь несколько ударов Дубинкой от капо. Возьмешь слишком маленький — Дашь капо возможность обвинить тебя в лени, а это опять-таки влечет за собой побои. Поэтому мои «люби¬мые» камни — это осколки гранита размером в челове¬ческую голову.
Правда, сегодня неприятности со стороны капо нам почти не угрожают. В роли нашего союзника выступает дождь, который загнал двухметрового Отто Хейдемана и его помощника, вертлявого чеха Ганзелку, в будку. Над этим сооружением, напоминающим дачную убор¬ную, вьется дымок. Отто и Ганзелка разожгли неболь¬шую печурку и обсыхают. А мы лодырничаем самым бессовестным образом...
Все это не нравится эсэсовцу, торчащему на сторо¬жевой вышке по ту сторону колючей проволоки. Он, ви¬димо, завидует капо и его помощнику, которые располо¬жились с таким комфортом. А может быть, его раздра¬жает наше откровенное безделье, кто знает...
Эсэсовец начинает действовать.
— Эй ты, француз! — кричит он худющему парню, оказавшемуся в десяти — пятнадцати метрах от прово¬локи. — Иди сюда!
Француз оглядывается, убеждается, что окрик отно¬сится к нему, делает несколько шагов и нерешительно останавливается. Тогда эсэсовец срывает с головы пи¬лотку, украшенную эмблемой «мертвой головы», броса¬ет ее к подножию вышки и кричит:
— Эй, француз! Подай мне шапку! Живо!
Француз колеблется. Эсэсовец угрожающе щелкает затвором автомата. Француз срывается с места, подбе¬гает к пилотке, наклоняется над ней, и тут же по каме¬ноломне прокатывается гулкий выстрел.
Парень, как надломленный, падает лицом вниз...
А из будки, на ходу натягивая свои суконные курт¬ки, пулей вылетают Отто и Ганзелка. Они уже смекнули, что к чему, и теперь наверстывают упущенное, стремят¬ся показать свое рвение. Град ударов обрушивается на заключенных, как собачий лай висят в воздухе хриплые выкрики:
— Живо! Живо! Бегом!
В сплошной грохот сливается треск камней, падаю¬щих вниз, темп работы все нарастает, все чаще слышны стоны и крики после особенно тяжелых ударов дубинки.
Побоище прерывает лишь появление четырех узни¬ков, принесших снизу два пятидесятилитровых термоса с баландой.
— Обед! — громко объявляет капо. Он отбрасывает в сторону черенок лопаты, который использовал в каче¬стве дубинки, заходит в будку и возвращается со стопкой алюминиевых мисок. У котлов с баландой образует¬ся очередь.
Получив свою порцию, я усаживаюсь на большой ка¬мень, достаю ложку и начинаю жадно хлебать варево из полугнилой брюквы. Рядом со мной садится поляк Кон¬стантин Балицкий — журналист из Варшавы.
— Никогда не думал, — говорит он, — что миска сви¬ного пойла может доставить человеку столько радости. Ведь это не только еда, но и тепло. Как приятно согреть о горячую миску руки, подержать над ней лицо...
После обеда «филонить» нам не удается: теперь капо и его помощник поочередно наблюдают за нашей рабо¬той. Если один сидит в будке, то другой со своей нераз¬лучной палкой шатается по всей площадке. А дождь все льет и льет...
В нашей команде работают десятка полтора евреев. Всех их три дня назад привезли из Голландии, и они еще не успели превратиться в доходяг. Евреи, в отличие от нас, быстро передвигаются по площадке и громко пере-говариваются между собой во время работы. Лишь один из них — высокий костлявый старик — двигается мед¬ленно и степенно. Но это не от важности. Видимо, у него отобрали очки: он каждый камень, прежде чем взять, долго, как слепой, ощупывает обеими руками.
Старик время от времени останавливается и дыха¬нием согревает посиневшие от холода пальцы. К нему подходит капо Отто:
— В чем дело? Почему ты остановился?
— Господин начальник! — вежливо, на чистом не¬мецком языке говорит старик. — Эту работу нельзя вы¬полнять без рукавиц. Нет ли у вас рукавиц?
— Есть, дорогой, есть! — смеется капо, решивший поразвлечься. — Идем, я тебе покажу, где они...
Он ласково обнимает старика и ведет к обрыву. По¬том неожиданным толчком плеча пытается сбросить его вниз. Но старик каким-то чудом успевает задержаться на самом краю пропасти. Стоя на одной ноге, он балан¬сирует, нелепо размахивая руками, ищет точку опоры. Но Отто с силой выбрасывает ногу, и старик летит вниз...
— Старый еврей пошел за перчатками! — громко объявляет капо, — Кому еще нужны перчатки?
Вечером мы спускаемся вниз по лестнице, состоя¬щей из бесчисленного множества ступенек. Я не раз пы¬тался считать их и каждый раз сбивался. Бывалые уз¬ники утверждают, что этих чертовых ступенек не мень¬ше ста восьмидесяти.
Внизу капо командует:
— Хальт! Антретен!
Мы строимся в колонну по пять, а капо подходит к строю и тычет пальцем:
— Ты, ты, ты и ты! Возьмите это и несите в ла¬герь! — Его палец описывает полукруг и указывает на полосато-бурый комочек, застрявший среди камней.
Да, день на день не приходится. Сегодня — всего два трупа. А бывает и в десять раз больше...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.10.00 | Сообщение # 29 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО...
Август. Полдень. В небе — ни облачка. Солнце, за¬бравшееся в зенит, нещадно палит высохшую и потрес¬кавшуюся землю.
В лагере — обычный трудовой день. День, после ко¬торого сотни людей уже не вернутся в бараки. Их, еще теплых от августовского зноя, свезут в мертвецкую и свалят на прохладный цементный пол. А за стеной, под¬жидая добычу, будут жадно дышать жаром печи кре¬матория.
День идет своим чередом. Над трубой крематория вьется коричневый, пахнущий жжеными костями ды¬мок. Красноватое облако пыли висит над каменоломней. В неподвижном воздухе отчетливо слышны дробь от¬бойных молотков, натужное пыхтение компрессоров, лязг буферов и сигналы мотовозов.
А тут, внизу, на лагерном плацу, медленно движется трамбовочный каток. В него впряжены два десятка из¬можденных, дочерна обожженных солнцем людей. Обливаясь потом, выбиваясь из последних сил, они тя¬нут каток от ворот до кухни, затем разворачиваются и тянут многотонную махину назад.
И стоит только людям, измотанным бесцельной, ни¬кому не нужной работой, сбавить темп, как откуда-то издали доносится хриплый бас:
— Шнеллер! Лус!
Это капо лагерной команды Ван-Лозен. Он удобно расположился на травке в тени барака. В зубах у него сигарета, в руке — тяжелая плеть.
Дежурному эсэсовцу, сидящему в каменной будке главных ворот, уже давно наскучила вся эта картина. Его клонит ко сну, он зевает...
На асфальт перед окошком, за которым сидит эсэ¬совец, падает тень.
Обершарфюрер поднимает глаза. Перед ним оста¬навливается низкорослый плотный заключенный. На полосатой куртке узника красный треугольник с буквой «Р».
Заключенный не торопясь снимает бескозырку, назы¬вает свой номер и говорит:
— Мне надо вернуться в барак...
— Зачем?
— Я забыл наперсток...
Эсэсовец несколько секунд угрюмо молчит, потом бросает:
— Ап! Убирайся!
Этот угрожающий окрик не производит на маленько¬го толстяка никакого впечатления. Он по-прежнему не торопится. Не спеша прилаживает к лысой голове поло¬сатую бескозырку, спокойно говорит «данке» и бредет в сторону бараков.
Любому другому дорого обошлась бы и возмути¬тельная забывчивость, и показная неторопливость. В лучшем случае любой другой отделался бы изрядной взбучкой. Но с Шимоном Черкавским у эсэсовцев осо¬бый разговор.
Шимон родился и вырос в небольшом местечке Верхней Силезии. Он в совершенстве владеет немецким языком. Но не в этом дело. Шимон искусный закройщик. И в лагере он работает по своей специальности в эсэ-совской портняжной мастерской. У него шьют парад¬ные мундиры и господин лагерфюрер, и его заместители, и некоторые избранные офицеры, и унтер-офицеры. Те, у кого чин поменьше, предпочитают не связываться с «обнаглевшим» портняжкой.
И никто, за исключением десятка верных друзей, не Догадывается, что Шимон Черкавский — член Интерна¬ционального лагерного комитета, ведущий большую ра¬боту по связям между отдельными подпольными груп-пами.
А впрочем, если внимательно приглядеться...
В течение рабочего дня маленького крепыша можно встретить где угодно: и на каменоломне, и в слесарной мастерской, и у эсэсовской столовой, и во многих дру¬гих местах...
Иногда кое-кто из патрулирующих в лагерной зоне эсэсовцев останавливает Шимона и подзывает к себе. Однако портной, профессия которого обозначена лен точкой с надписью на рукаве, всегда идет куда-то по неотложному делу. Если его задерживают в районе казарм, то оказывается, что он идет на очередную пример¬ку к самому лагерфюреру. В слесарную мастерскую он пришел договориться насчет ремонта швейной машин¬ки. А в каменоломне он ищет известного парижского портного, которого следует привлечь к работе в мастер¬ской...
Таких объяснений на все случаи жизни у Шимона — неисчерпаемый запас.
...Однажды после ужина ко мне подошел сосед по ба¬раку — молодой поляк Чесек.
— С тобой, — сказал он. — хочет познакомиться один человек. Этот человек желает изучить русский язык.
— Кто он?
— Поляк. Портной из эсэсовской мастерской. Ком¬мунист. Я его давно знаю... Еще по Дахау...
Я согласился. На следующий вечер мы с Шимоном уже шагали рядом полагерному плацу. Багровыми свет¬лячками горели сигнальные лампочки ограждения. В их неверном, дрожащем свете плац во всех направлениях пересекали группы из двух-трех человек. Это были лю¬ди, которых еще не свалила усталость и которые вы шли подышать свежим воздухом перед сном.
Шимон оказался интересным собеседником, и мы стали встречаться каждый вечер. Сначала мы говорили обо всем, потом тема наших бесед с каждым «уроком» становилась все уже, все конкретнее. И я узнал, что в лагере действует строго законспирированное подполье.
До этого русских в нашей половине барака было все¬го двое: я и Борис. Теперь появился третий — долговя¬зый и сутулый парень лет двадцати пяти.
Место ему определили рядом со мной и Борисом.
— Вам втроем будет веселее, — сказал штубовой Зепп.
Однако веселее нам не стало. Парень оказался на редкость замкнутым и неразговорчивым. Единственное, что нам удалось выжать из него, это имя и фамилию. Звали его Виктор Вильяминов.
О том, что наш новый сосед работает в команде электриков, мы узнали от Зеппа. Больше ничего уточ¬нить не удалось. И Борис сказал:
— Смотри в оба! Может быть, он здесь молчит, а где-нибудь напевает...
После этого мы вообще перестали заговаривать с но¬вичком и замолкали, если он оказывался поблизости. Другой бы на его месте обиделся. Но Виктор не прида¬вал нашему недоверию никакого значения.
После ужина он молча шел на лагерный базар (был у нас и такой!), выменивал свою порцию колбасы на сигарету и возвращался назад. Перед отбоем он выкури¬вал половину сигареты, аккуратно гасил ее о каблук и осторожно заворачивал оставшийся окурок в клочок бу¬маги. Вторую половину сигареты он выкуривал утром, после завтрака.
— Слабак! — глядя на него, говорил некурящий Бо¬рис.
Новичок так бы и остался для меня загадкой, если бы не Шимон Черкавский.
— Послушай, Владимир, — сказал он как-то вече¬ром, — у вас в бараке есть один русский. Зовут его Вик¬тор Вильяминов...
— Знаю, — ответил я.— Наши постели рядом.
— Вот и хорошо! Этот человек интересует нас...
— В каком смысле?
— Не перебивай! Ты знаешь, что мы время от вре¬мени слушаем Лондон. Однако этого для нас мало. Би- би-си дает далеко не полную информацию о положении на Восточном фронте. И поэтому нам хотелось бы слу¬шать Москву или получать хотя бы сводки Совинформбюро...
— А при чем тут Виктор? Какое он имеет отношение к сводкам?
— Прямое. Ваш Виктор — инженер, специалист по радио. По крайней мере так записано в его учетной карточке.
— Может быть, — сказал я, уже догадываясь, к че¬му клонит Шимон. — Но вряд ли это тот человек...
— По-моему, тот, — мягко перебил меня Шимон. — на фронте был начальником связи танкового полка.
В плен попал под Тихвином. Трижды бежал, пока не уго¬дил к нам...
— И все же к нему надо присмотреться.
— Вот и присматривайся. Только побыстрее. Немец-уголовник, работавший в эсэсовской радиомастерской, раздобыл спирт, напился и вылетел на каменоломню Теперь вакансия свободна, и нам надо сунуть на это место своего парня... Второй такой случай представит¬ся не скоро...
Времени было в обрез, и я решил рискнуть. На сле¬дующий вечер я вызвал Виктора из барака и сказал:
— Мне надо с вами поговорить.
— О чем?
— О боях под Тихвином. О начальнике связи танко¬вого полка. О его настоящем и будущем...
Виктор долго и испытующе смотрел мне в глаза. Я понимал его: он боялся провокации. А потом, видимо, решил: будь что будет. И, вздернув вверх подбородок, спокойно сказал:
— Хорошо! Поговорим...
Дальше все пошло как по маслу. Когда командофюрер электриков пришел в лагерную канцелярию, его уже ждали. Поляки-писари вывалили перед унтершарфюрером груду учетных карточек. Но все было не то: монтеры, телефонисты, радисты низкой квалификации. Тогда гос¬подин унтершарфюрер решил порыться в карточках сам и тут же наткнулся на карточку русского радиоинжене¬ра из Ленинграда.
— Ну и порядок у вас! Черт ногу сломит! — рассви¬репел командофюрер. — Почему вы не сказали мне об этом русском сразу?
— Так ведь он работает в вашей команде, — вино¬вато оправдывались писари. — Мы думали, что вы знаете...
А спустя несколько дней Виктор Вильяминов уже сидел в небольшой каморке, примыкавшей к электро¬мастерской, и «колдовал» над неисправными радио¬приемниками... На первых порах ему посоветовали не торопиться. И мы не ошиблись. Командофюрер не спускал глаз с нового радиомастера. Он запретил Виктору закрывать дверь, отделяющую каморку от общей мае терской, по нескольку раз в день интересовался, как идет работа у новичка, а каждый починенный радио¬приемник тут же прятал под замок. И все же...
И все же однажды вечером Виктор незаметно сунул мне в руку бумажную трубочку размером в сигарету. Я вышел из барака, пробрался в умывальник, дрожа¬щими руками развернул трубочку и при свете одинокой тусклой лампочки прочел: «От Советского информ¬бюро»
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 16.10.30 | Сообщение # 30 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА
Временами мне кажется, что я окончательно одичал. Мне просто не верится, что когда-то на земле жили Пуш¬кин и Байрон, Бетховен и Чайковский, Рафаэль и Ре¬пин. Не верится, что на земном шаре есть города, где лю¬ди читают стихи, слушают чарующую музыку, любуются бессмертными произведениями мастеров кисти и резца.
Мне кажется, что мир с первых дней своего сущест¬вования поделен на квадраты, огороженные колючей проволокой, по которой пропущен ток высокого напря¬жения. Внутри этих квадратов как тени бродят полоса¬тые призраки. Их худые обескровленные руки бессиль¬но висят вдоль тела...
Но такое кажется только временами. Каждый раз, когда мне очень трудно, я вспоминаю Россию, Москву, сопки и пади родного Владивостока и, конечно, свою старую маму, должно быть давным-давно получившую извещение из военкомата со словами: «Пропал без вес¬ти...»
Эти милые сердцу образы я вспоминаю, садясь за шахматную доску. У меня после десяти часов работы в каменоломне дрожат руки, слипаются веки, но я твер¬жу: «Я должен победить...»
Староста лагеря Карл Рорбахер, взломщик несгора¬емых шкафов, «медвежатник» с мировым именем, решил провести «международный» шахматный турнир. В тур¬нире играют немцы, чехи, поляки, югославы. Русских заключенных представляю я.
Впрочем, сам я до этого бы не додумался. Шимон Черкавский, видевший однажды, как я играю в шахма¬ты, сумел намекнуть Рорбахеру, что в лагере находится Русский мастер. Устроитель «международного» чемпио¬ната тут же вызвал меня к себе и обязал принять уча¬стие в турнире. Однако освободить меня от работы он не Догадался.
— Зачем мне все это? — сказал я Шимону. — И при¬том я не мастер, а всего-навсего перворазрядник...
— Неважно! — ответил Шимон. — Поживем — уви¬дим...
Мои противники — откормленные заключенные из чинов лагерной администрации: инженеры, чертежники, писари. Каждый избавлен от физического труда, вдо¬воль обеспечен едой. А я...
Мы играем по вечерам в первом бараке, где живут избранные заключенные: повара, портные, сапожники, официанты из эсэсовской столовой. Шумная толпа окружает столы. Наиболее темпераментные болельщики доходят до того, что суют мне под нос кулаки, больно толкают в спину.
Мы играем без часов. Мои противники могут думать над ходом сколько им влезет. Но стоит задуматься мне, как над ухом раздается дружный рев уголовников:
— Ход! Ход! Ход!
Иногда меня выручает Карл Рорбахер. Он орет:
— Тихо! Это нечестно!
На какое-то время шум смолкает, потом все начи¬нается снова.
Некоторые из участников «международного» турни¬ра нечисты на руку. Их кони против всяких правил со¬вершают гигантские прыжки по прямой, слоны кочуют с белых полей на черные, сбитые пешки снова, как гри¬бы, вырастают на доске. В таких случаях я молча беру фигуру и ставлю ее на прежнее место. Иногда мои парт¬неры признают «ошибку», иногда — нет.
...Час ночи. Окончен очередной тур. Я иду в свой ба¬рак, стараясь держаться в тени. Не дай бог кому-ни¬будь из часовых на вышке захочется позабавиться...
Я снова выиграл, но особого восторга не испытываю. У меня одно желание: спать! Ведь завтра снова подъем в шесть часов утра, снова адский труд в каменоломне.
На финише турнира четко определяются три лиде¬ра: польский профессор Матчинский, бывший немецкий генерал фон Путлиц и я. В последнем туре Путлиц проигрывает. Вперед вырываемся я и Матчинский. Мы делим первое и второе места.
Нет, не зря когда-то я играл в сборной юношеской команде Приморского края!
В качестве приза я получаю двадцать сигарет. Я не курю, но я очень рад. Двадцать сигарет — это целое со¬стояние. На лагерном рынке за три сигареты можно ку¬пить буханку хлеба.
Но еще больше удивляют меня слова Карла Рорбахера. Староста лагеря кладет мне на плечо белую холе¬ную руку и говорит:
— Хорошо, русский! Я о тебе позабочусь...
Плоды заботы я ощущаю на следующий день. Меня зачисляют в команду штопальщиков.
Узнав об этом, Шимон удовлетворенно говорит:
— Вот видишь, как хорошо получилось! Теперь тебе будет гораздо легче...
— Не понимаю, — сержусь я, — Почему это именно мне должно быть легче, чем остальным?
— Чудак! — удивляется Шимон. — Неужели ты не понимаешь, что все эти остальные — очень разные... Среди них есть и проштрафившиеся эсэсовцы, и прово¬ровавшиеся власовцы, и профессиональные преступни¬ки, и закоренелые развратники. Значит, ты хочешь, что¬бы кто-нибудь из этих типов занял твое место в команде штопальщиков, а ты погиб в каменоломне?
— Но ведь не все заключенные — подлецы!
— Правильно! Погибает очень много хороших лю¬дей. Но мы используем каждую возможность, каждую лазейку, чтобы спасти хотя бы одного. Каждая спасен¬ная жизнь — это уже большая победа над самой идеей создания «фабрик смерти»... И еще одно,— говорит, уже прощаясь, мой друг.— Тебя заприметил староста лаге¬ря. Это хорошо. Постарайся время от времени попадать¬ся ему на глаза. Это когда-нибудь пригодится...
...Команда штопальщиков, куда я попал не без помо¬щи Шимона, состояла из восьми польских ксендзов. Влиятельные поляки, работавшие в лагерной канцеля¬рии, сумели позаботиться о «святых» отцах и пристрои¬ли их на теплое местечко. Девятым членом этой бригады святых неожиданно стал я.
После ада каменоломни жизнь в команде штопаль¬щиков показалась мне сущим раем. Мы сидели за длин¬ным столом в небольшой комнатке, расположенной в Углу вещевого склада. Уже одно то, что у нас была кры-ша над головой, считалось верхом блаженства. Мы были надежно защищены от мороза и ветра, от дождя и снега.
А работа? Да разве можно желать чего-нибудь луч¬шего! Мы не спеша штопали носки, и никто не торопил, не подгонял нас. Каждый делал столько, сколько мог: никакой нормы не существовало.
Еще большее сходство с раем придавало каморке штопальщиков присутствие ксендзов. Они вели себя как святые. От них веяло мудростью и спокойствием. Они вполголоса вели душеспасительные беседы, ни единое грубое слово не срывалось с их уст.
Руководил командой штопальщиков бывший кано¬ник Ян Пружинский — высокий благообразный старик. Он пользовался в команде непререкаемым авторитетом, каждое его слово было законом для остальных.
Мое появление в команде Пружинский встретил как величайшее бедствие. Настороженно отнеслись ко мне и остальные. В первые дни никто не разговаривал со мной. Лишь изредка ловил я на себе косые, изучающие взгляды.
А потом все переменилось. Как по мановению вол¬шебной палочки, ксендзы стали общительнее. Видимо, святые отцы решили наставить «еретика» на путь истин¬ный. В «спасении» моей души принимала участие вся команда. Некоторые из ксендзов прилично говорили по-русски, другие действовали через переводчиков.
Разговор развернулся вокруг главного вопроса: «Есть ли бог?»
И тут я впервые убедился, что спорить с учеными богословами непросто. Иезуиты были мастерами схола¬стики, а я мог противопоставить им только одно отрица¬ние: «Нет». Я не хотел соглашаться, но и не располагал убедительными доказательствами.
— Вот в Библии сказано, что бог создал весь мир за семь дней, — горячился я.— Но ведь вы-то уверены, что это абсурд. Наукой доказано...
— Это знает у нас каждый школьник, — мягко пере¬бивал меня Пружинский. — Нельзя же принимать Биб¬лию дословно. То, что в Библии названо днем, в действительности может занимать отрезок времени в мил-лиарды лет...
— Хорошо! — возражал я.— Но я верю только в то, что вижу, ощущаю, держу в руках...
— Вы не правы, — улыбался Пружинский. — Ска¬жите, у вас есть чувство любви к матери?
— Конечно!
— Тогда покажите мне это чувство, дайте дотро¬нуться до него пальцами...
Команда богословов торжествовала победу. В конце концов я решился на отчаянный шаг. Я был тогда очень молод и очень горяч. А от горячности до глупости — один шаг.
Ждать пришлось недолго. Через несколько дней раз¬разилась гроза. На мутных окнах барака вспыхивали зигзаги молний, оглушительно рокотал гром. Ксенд¬зы притихли, замолкли. Тогда я поднялся из-за стола.
— И все же я вам не верю, — громко сказал я.— Если есть бог, то пусть он поразит меня молнией.
Глупый вызов всевышнему был встречен гробовым молчанием. Только Пружинский, ни к кому не обраща¬ясь, тихо произнес:
— Бог милостив! Но он воздает каждому...
Возмездие свершилось на следующий день. На же¬лезнодорожную станцию, находившуюся в рабочей зоне лагеря, прибыл вагон с шерстяными носками для эсэсов¬цев. Разгрузить вагон и доставить груз на склад пору¬чили нашей команде. Мы вшестером впряглись в повоз¬ку и под наблюдением командофюрера Унтерштаба на¬правились на станцию.
Разгрузка подвигалась споро. Носки были упакова¬ны в аккуратные пакеты. Судя по этикетке, в каждом пакете находилось десять пар носков. Выстроившись в две цепочки, мы быстро перебрасывали пакеты из ваго¬на в повозку.
В разгар погрузки у меня появилась соблазнитель¬ная мысль. «А что, — подумал я, — если мне «организо¬вать» пакет носков?»
Я уже представлял себя обладателем десяти пар носков. Половину можно было бы передать в Интерна¬циональный комитет, а другую... Что ни говори, а пять пар носков — это пять буханок хлеба, это полмесяца сытой жизни.
Я сунул пакет носков за пояс... Он легко скользнул вниз, в застегнутую наглухо внизу штанину.
Совершив вторую в своей жизни кражу, я оглянулся и - встретился взглядом с Пружинским. Пружинский тут же опустил глаза и отошел в сторону.
По окончании разгрузки я выпрыгнул из вагона последим. Я задержался для того, чтобы поправить брю¬ки» получше замаскировать похищенный пакет с носка¬ми. Но маскировка была ни к чему.
Когда мы взялись было за оглобли, Унтерштаб сви¬репо нахмурил брови и скомандовал:
— Внимание! Построиться для обыска...
Около командофюрера услужливо топтался Пружинский. Неужели донес! Неужели продал?!
Но раздумывать было некогда. К шеренге заключен¬ных подходили командофюрер и Пружинский. Я стал в строй.
Обыскивал Пружинский. Он провел руками по одеж¬де одного из своих коллег, потом перешел к другому, затем — к третьему.
Обшаривать меня Пружинский начал с ног. Нащу¬пав носки, он замер как собака, сделавшая стойку, и вопросительно посмотрел на командофюрера.
— В чем дело? — нетерпеливо рявкнул Унтерштаб.
— Что-то есть...
Злополучные носки были извлечены на белый свет.
Не буду подробно описывать, как надо мной потру¬дились помощник капо Леопольд и сам Унтерштаб, как командофюрер запустил мне в голову табуреткой.
Друзья помогли мне попасть в лагерный лазарет. Здесь я долго отлеживался в дизентерийном бараке. А когда на моем теле уже не осталось следов побоев, я покинул этот барак, благодаря судьбу за то, что не успел заразиться.
...Как-то вечером я мылся в умывальнике восемнад¬цатого барака. Света не было. Рядом со мной долго и старательно плескался какой-то рослый человек. При выходе мы столкнулись лицом к лицу, и я узнал Пружинского. Увидев меня, он ничуть не смутился и сказал:
— A-а, Владимир! Ну вот видишь... Господь бог все же наказал тебя...
Я хотел ударить его. Но потом раздумал. Так было лучше.
А он? Он повернулся ко мне спиной, трусливо съежился и торопливо зашагал в темноту...
Я долго колебался: стоит ли упоминать об обыске и роли, которую сыграл в нем польский священник? По сути дела это был редкий, исключительный случай.
С первых дней второй мировой войны католическая церковь Польши вступила в неравную и отчаянную схватку с фашизмом. Служители культа с амвонов ко¬стелов произносили смелые проповеди, призывающие к борьбе с оккупантами, открыто демонстрировали свое «резрение» к ним. Многие из них помогали скрываться от гестапо подпольщикам, создавали явки и склады ору¬дия, распространяли листовки.
Роль духовенства в борьбе против «нового порядка» не осталась не замеченной Гиммлером и его подручны¬ми. Почти поголовно польские священники были арестованны и брошены в Освенцим, Дахау, Гузен и другие концлагеря. И здесь они вели себя мужественно и дос¬тойно: поддерживали словом и делом соотечественни¬ков, являли собой пример несгибаемой веры в победу. Лишь единицы из них выжили. И я склоняю голову перед их подвигом.
Однако эпизод с обыском я решил не выбрасывать. Один частный случай нельзя рассматривать как пятно на репутации польской католической церкви в целом. А без истории с «организацией» носков возникал изряд¬ный пробел в повествовании о моей лагерной судьбе. Это во-первых. А во-вторых, что было — то было. Как говорят, из песни слова не выкинешь...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
