| pashkov | Дата: Среда, 25 Июля 2018, 16.11.44 | Сообщение # 1 |
Группа: Поиск
Сообщений: 405
Статус: Отсутствует
| Прочесть можно здесь:
http://cherezov.ru/vyatka/bg_cherezov_life1.html
http://cherezov.ru/vyatka/index.html
ПЛЕН
...Удар был такой силы, что в памяти на всю жизнь запомнилось. Если бы немец не вонзил в меня палку, наверное, или, вернее, точно вос пользовался бы я второй гранатой-лимонкой, а затем наганом, в нем тоже были 1 -2 патрона. В экстремальных условиях мысли бегут молниеносно, видимо, из глубины пробуждается инстинкт, переданный от животных, и теряется, когда тяжело ранен. Форма на мне офицера-артиллериста.
Везли, видимо, на лошади меня, время от времени приходил в себя. Особенно болела поясница, трудно шевелить ногой, резкая боль в ле вой пятке.
Очнулся в полной темноте. Стонут, просят бинта. Кто-то сует в рот соленых грибов (по вкусу, видимо, белые засоленные). Попросил еще, встал на ноги, идти можно. Нащупал бочку, которая была открыта, поел. Набрал в карман. Ногу жжет, резких движений делать нельзя, спи ну наклонять нельзя. Взял перочинный нож и разрезал голенище валенка. Пятка была мокрой от крови. Достал бинт, крест-накрест перебинтовал пятку, перевернул портянку, одел разрезанный валенок, затем через не которое время застывшая кровь в валенке стала давить на рану, пришлось валенки сменить и разрезать второй валенок.
Кто был в подвале, в темноте не было видно. Раненые стонами просили пить и бинтов. Утром вытаскивали на допрос. У дверей подвала стояли молодые женщины и говорили, что артиллеристов расстреливают. Немцев привезли убитых 2 подводы, человек тридцать, штабеля разбирали и рыли могилы. Немец-ксендз читал у могилы, их закапывали в несколько ям. Выволокли меня, завели в дом. На полу лежало 4 человека убитых. Одного допрашивали. Я достал часы (подарок одного красноармейца, часового мастера; часы показывали, кроме времени, дни, месяцы, полнолуние) и отдал немцу, который вел на допрос. Он быстро взял часы и вытолкнул меня из дома, увел обратно в подвал без допроса.
Под вечер на лошади увезли в какую-то деревню, небольшой дом. Дом охраняется. Выбивает из памяти, ногу почти волочу. Привели к русскому. Спрашивает русский старик, седой: «Из какой части, какой род войск, какая должность». Говорю то же, что говорили женщины из подвала, когда поили водой, надуманное. Всему поверили. Боль страшная, а сказал, что не ранен, потому что женщины сказали, что раненых, артил леристов, евреев, комиссаров - всех сразу же расстреливают.
К вечеру прилетели наши бомбардировщики. У дома лежит не взорвавшаяся бомба. Дают мне лом - «выкапывай бомбу». Думаю, случай геройски умереть. Все разошлись, и многие деревенские из домика смотрят. Немцы фотографируют. Я стукал вокруг ямки ломом. Затем подходят офицер и несколько солдат, в это время я ударяю ломом в стабилизатор. Взрыва нет. Пошел пот, какое-то ощущение холода, дрожь. Увели меня к машине и повезли с полузамерзшими людьми.
Привели на допрос к немцу в белой барашковой шубе. Перево дчик сразу ударил по голове. Зазвенело в ушах, но я не упал. Немец спрашивает: «Партизан?» Отвечаю: «Нет». «Какая часть? - Пехота. - А форма артиллерийская». Говорю, что одел дорогой с убитого, в моей много вшей было, а это форма танкиста. Оставили в этом доме с мужиком чернобородым. За заборкой еще было человек 5. Ночью старик сует мне кусок расчески и говорит, что это пароль: «Меня утром расстреляют, а ты слушай и запоминай». Начал нести галиматью о корпусе Белова, коннице Гусева. Смотрю - что-то не то. Посмотрел - на нем часы, а меня всего ощупали в этом доме. Что-то не то, говорю ему: «Тебя утром, а ме ня вечером расстреляют, лучше подумать, как твои сведения доставить. Ты же сам видишь, если я сбегу, никуда не уйти, посмотри ноги». Он говорит: «У тебя температура». И действительно, он меня щупает, трясет. Видимо, я приходил в себя и снова как засыпал, ничего не помню. Прошла так вся ночь. Утром приходит немец и спрашивает старика: «Он или нет?» Старик говорит: «Нет, не он». Смотрю, чернобородый достает эти часы, смотрит на часы и говорит: «А мне куда?». Немец говорит: «Оста вайся здесь».
Утром посадили на грузовую машину (один стучит замерзшими кистями о дно машины) и повезли. В лесу машину остановили и говорят: «Вылезай». Я не вылез - вытолкнули. Я стою у машины. Двое отошли шага 4, хотели оправиться, немец-конвоир застрелил их из автомата. Осталось человек 5. Друг другу помогли подняться.
Привезли в небольшой лагерь. Ферма бывшая. Впервые дали похлебки, как жидкий клей, не более 50-100 г муки в литре. Нашли кон сервные банки, а ложек нет, выпили.
Построили. Там было человек 100-150. Начали раздевать при 40° морозе. В раздетого человека стреляют в упор и оттаскивают в ров (об моткой за шею), даже раненых. У меня снял полицай шапку, подшлемник остался, так как туго был натянут, и обстывший сосульками верх заложил носовыми платками (подарок девушек к Новому году от Горьков- ской детской больницы).
Вторым проходом стаскивали валенки. Стащили, я остался на снегу в портянках при 40° морозе, ноги обожгло. Говорю: «Валенки в крови». Раскрыли в прорезь один, бросили мне, второй посмотрели, тоже бросили. С кого сняли валенки, расстреляли, очень спокойно. «Что вы делаете?» - раздалось несколько возгласов. Полицай говорит (или переводчик, точно не помню): «Все равно умирать, лучше не мучиться, мы гуманные люди». Затем объявил приличный старший офицер: «Комисса ры, евреи, цыгане, артиллеристы, раненые, шаг вперед». Кто-то сделал, их отвели в сторону. Затем тех, кто остался, повели в барак. Здесь мне впервые в жизни попало толстой палкой по голове от полицая-грузина или чеченца. Бил он насмерть, но не получилось, защитил подшлемник.
Это было 20 февраля 1942 года. Этот день я запомнил и потом за писал в дневник.
Переночевали на нарах в колхозном (бывшем) зерновом складе. Утром 21 февраля на машинах отправили в пересыльный лагерь, где-то около г. Рославля. Бывший животноводческий городок. Въезд в ворота в виде высокой арки, справа арки высокая виселица, висят двое повешен ных в шинелях, на груди фанерные доски с надписями: «Они щепали лу чину со столбов».
Справа конный двор примерно на сто голов, в нем головами к окнам на полу лежат пленные. В другом торце кухня (колхозная кормокух ня). Крыши крыты соломой. Слева вырытые рвы 50 метров длиной, 4 метра шириной и глубина 4 метра. 3 из них засыпаны землей и один от крытый. В нем аккуратными штабелями лежат наши пленные, в одном белье (одежду, видимо, где-то используют).
Нас разместили в конном дворе, по обоим концам стояли по бочке вместо печек и по 6 поленьев сырой осины на ночь. Растопки нет. Висит приказ: если кто будет щепать лучину со столбов, тому смертная казнь. Печки ночью кто-то растопил лучиной со столба. Полицаи забегали, прибежал немец, оставили без горячей воды, утром не дали ничего.
В 12 часов построили в очередь в кухню. Налили черпак супа из полуразложившейся конины, но и это было уже что-то, не кружилась голова. Это было 22 февраля. Готовил конину наш бывший помощник ко мандира дивизиона по строевой части младший лейтенант Григорий Шехтман, потерянный с наблюдательного пункта. Я его даже сначала не признал. Раньше он был полный, а сейчас вроде стал меньше, взгляд не тот. Он узнал меня и тихонько сунул мне кусок мяса.
Он был потерян на наблюдательном пункте под деревней Поляны в январе 1942 года. Когда я ушел с наблюдательного пункта, его захвати ли немцы, больше ничего не успел сказать. Я ему рассказал, как был налет авиации на деревню на второй день, кто погибли в тот раз. Говорит мне: «Я тебя задержу через знакомых, на работу не пойдешь завтра». «Меня, - говорит, - называй Остапенко Сергеем, евреев немцы расстре ливают. Свою фамилию тоже смени, немцы ее знают». Рассказал ему, что тогда утром немцы разбили штабную батарею, погиб комбат Алексанов, от моего расположения упало 2 бомбы в двух метрах, снесена крыша и раскатаны бревна. Побит зенитный дивизион. «Розенфельд, - говорю, - о тебе плакал (правда, это было много позднее)». Он говорит: «Возьми украинскую фамилию при регистрации. Спрашивай постоянную работу в лесу, уйдешь в партизаны». Я обдумал и посчитал его советы разумными.
Прошел день, ночь - кормление вшей, мороз. Утром каждый тре тий и четвертый не вставал. Похоронная команда (кажется, так называли) выволакивала крючками на проход мертвых, некоторые еще дышали, но были обморожены. Затем петлю из обмоток (черных) одевали на шею и вытаскивали каждого по 2-3 человека до рва с мертвыми, там 2 человека складывали аккуратно в штабеля, так они и лежали - без фамилий, без званий, без имени. Родные знают, что пропал без вести. В эту безымянную яму чуть не попал и я через несколько часов.
Через некоторое время построили живых, и переводчик, малень кий, пузатенький, объявляет на ломаном русском языке: «Есть печники?» Я посмотрел - от бани, где глина, метрах в 500 - лес, дорога в лес, ползти не по глубокому снегу. Говорю: «Я печник». Еще 2 человека вызвались, один из них южанин. Привели нас с баню, там нужно сложить печь, есть
кирпичи, глина, песок. Подошли, а мастера-печника среди нас нет, все понадеялись, что кто-то умеет...
Подвезли в лагерь еще человек 150 новых, и снова чрезвычайное происшествие. Нашли мертвых, у которых съедены голени. Но самоедст во это было всегда позором, и быстро нашли, кто это сделал, вывели к яме 5 человек, застрелили.
Недалеко от бани стоял одинокий домик. Нацмен-«печник» по шел попить в этот дом, а это было на территории лагеря. Я думаю, сейчас и я попробую пролезть под проволоку и бежать до леса. В это время бежит наряд немцев 4 человека, меня и другого обыскивают, нашли у меня конское мясо в кармане, а у нацмена - картошку. Видимо, ему дала женщина в этом доме. Гонят ко рву с мертвыми и убитыми, первым выстрелом в голову офицер застрелил нацмена, но он не упал, хотел что-то сказать, немец опять выстрелил ему в рот. Переводчик подскочил ко мне: «Бежать хотел?» Я говорю: «Я ранен, куда я побегу», - скинул сапог, в нем свежая кровь и в ноге боль, - а мясо попало в супу». Отбросил меня в сторону, поднимает пистолет, но опустил третьего и меня. Отвели обрат но в коровник (или конный двор). Затем получили суп по литру.
Ночевали и утром поднялись также, каждый третий или четвер тый не поднялся. Думаю, буду лежать где-то в штабеле. Построили чело век 200. Отобрали самых слабых, оставили в лагере, а остальных повели, в том числе и меня, куда - неизвестно.
Бьют прикладами задних, кто падал - того пристреливали. Бьют с боков, так как все, кому удар был не смертельный, стремились вперед, били передние конвоиры передних. Не помню, как из середины колонны я оказался в ее конце. Удар в голову прикладом получил такой, что от шуму в голове не понял, что произошло. Меня поймали, чтобы не упал, двое наших красноармейцев, и так, хромому, помогли мне продолжить путь.
За 10 километров немцы застрелили 27 человек, около трех человек на каждом километре. Через 10 километров дошли до небольшого лагеря (по дороге от Рославля). Подошла машина, и всех раненых, боль ных, в том числе и меня, погрузили на машину и привезли в тифозный госпиталь города Смоленска. Мясо по волокнам брал из кармана, чтобы дорогой окончательно из сил не выбиться.
Привезли в старинный кирпичный дом, построили в коридоре, окна забиты фанерой. Пронизывающий мороз. Принесли по байковому одеялу. Заставили на морозе раздеться. Все в недоумении разделись, ос тавили одежду и, закрывшись одеялом, босиком пошли по цементному полу в какие-то камеры или небольшие комнаты человек на 5-6. Переводчик показал на топчаны и сказал: «Ложитесь и ждите, когда выжарят от вшей одежду».
Закрылся я с головой одеялом. Зябнет голова, закрываю руками, стынут ноги. Чувствую, не выдержать. Начинаю ворочать пальцами ног, затем рук, в коленях, в шее. Так прошло времени около часа. Затем за орали немцы. Произошел взрыв. Подбежал переводчик, сует под нос обойму с мелкими авиационными снарядами: «Твое, твое?» Я говорю: «Не знаю, что это». Бежит к другому. Оказалось, обойма такая же была зашита в шинель и попала во вшебойку, там взорвалась. Лежали мы еще час после этого, итого два часа. Еще бы 5 минут, замерз бы. Поднимать стали, говорят: «Проклятый живой». Одели в самую поганую гимнастерку, брюки изорванные. Построили уже человек 15. Остальных крючками вытаскивали санитары в другое место. Даже запомнил рядом усатого, который разговаривал под одеялом, а затем замолк и застыл.
Завели нас в небольшое деревянное помещение, там было топле но, двойные нары, люди лежат на матрацах, набитых резаной бумагой. Дали место, принесли суп с неочищенной полугнилой картошкой и пайку хлеба, буханку на 8 человек. Развешали на весах из спичек, где-то по 54 грамма на человека. Хлеб я съел, а суп - нет, не выношу запаха, рвет.
Регистрируют. Записался по фамилии Хабаровского друга «Бон-даренко, Александр», а отчество сменить не мог физически и морально, записался «Григорьевич». К вечеру пришли женщины, ищут своих детей и мужей.
Это было 25 февраля. Женщины кое-кому передали по куску хле ба. Достался мне сухарь, чистых тряпок из простыней для бинтования ран. Были 2 санитара, специалисты или нет, не знаю, но бинтовать помогали, выносили ящик с испражнениями, раз в день приносили кипяченую воду и 1 литр «баланды» в горячей воде размешано 50 г ржаной муки, от чего жидкость сластимая, гнилой картофель готовить не стали, и 54 грамма ржаного хлеба.
На спине лежать нельзя, снова что-то давить стало, посмотреть не могу. Нога загноилась. Боль меньше, но вставать больно. Умирают мно го. Рано утром поднимают в 6 часов, убирают мертвых. Определяют, кто умрет на следующий день, называют их «доходягами». Все это жутко. Включена музыка, не наша, гадкая, жуткая. Кричу: «Выключите музыку!» - никто не обращает внимания. Затем кто-то выдернул вилку, прекратилась эта «чужая музыка». В голове шум, тяжелая голова, ужасный аммиачный запах и запах от не перевязанных ран. Поднял голову - в гла зах черный дождик, летят правильной формы совершенно черные капельки с хвостиком. От ужаса закрыл глаза. Что-то со мной происходит. Вижу, как во сне падаю вниз, без конца лечу, на меня сверху падают как будто бы бревна, доски, земля. Думаю, скоро и я лягу где-то среди штабелей трупов в безымянной могиле. Нет кругом ни друзей, ни знакомых.
Поднялась температура, перенесли в тифозный госпиталь. Помещение еще меньше, человек 100, двойные нары. Запаха такого нет. На улицу никто не выходит. Работает врач или фельдшер из русских пленных. Лекарств нет никаких. Этот день записал в дневнике, 3 марта 1942 года, на кайме от журнала, который был в набивке матраса. Называют чужим именем, я не отвечаю, признали глухим. Лежу с большой температурой, видимо, 4-5 дней был без памяти, так как под подушкой было 4 пайки хлеба. Это, видимо, был уговор людей сохранить мой хлеб, если я выживу.
Когда пришел в себя, страшно захотелось пить. Выпил литр при несенного кипятка и стал щипать по крошке пайки хлеба. Хорошо знал, что если съесть сразу, умрешь. Это все знали, кто не выдерживал, умира ли.
Условия были следующие. Утром в 7 часов чай и хлеб 83 грамма из древесных опилок, свеклы и жмыха. В 2 часа пол-литра баланды с 10 граммами муки. Те, кто курил, отбавляли 5-6 ложек из банки и обмени вали на табак. Как поступал табак - видимо, приносили женщины под видом жены, сестры, матери. Курильщики зачастую слабли и умирали.
Сыпной тиф - так много наслышался о нем самого страшного раньше. Подумал, каким образом мой организм, истощенный, гниющий, выдержал: или родительская наследственность, или закалка смолоду. Плавал с младенчества, занимался лыжным спортом, прыгал. Наверное, помогло то и другое. Особенно же помогло мне внимание ребят-соседей с пайками, съел за 2 дня пайки. Нашли мне шинельку, гимнастерку, ботинки, брюки. Позвоночник стал гнуться, можно лежать на спине.
28 марта 1942 года увезли машину выздоровевших, в том числе и меня, в Смоленский лагерь, километров 7-10 от тифозного (так его зва ли). Картина там была следующая. Развалины из красного кирпича, остались не сожженные пожаром помещения каких-то деревянных складов. Склады огорожены в 2 ряда колючей проволокой. Меж проволоки метровое расстояние, где ходят часовые. По углам вышки высотой 5-6 метров, в них караульные с пулеметами. На площадке большой шест, на нем бордовый с черной свастикой флаг. На здании большая доска, на которой черным правильным шрифтом написано: «Вы голодаете, мерзнете. Виноваты ваши комиссары. Отступая, уничтожили весь хлеб, сожгли помеще ния, кормить вас нечем».
Привезли к обеду, стоит очередь в столовую по 2 человека в ряду. Стояли 1 час. Подошла очередь. Повар черпаком на метровой палке чуть не выбил из рук банку, но что-то осталось, по дороге выпил ее. Зашли в помещение, через щели дует ветер. Почти до потолка 4-рядные нары. Места на каждого, тюфяк, набитый настриженной макулатурой. Подушка такая же. Мест приехавшим нет. Говорит старший блока: «Завтра будут места. Многих доходяг завтра вытащим на отдых, всем вам там быть, девятую яму закапываем». Вспомнил, сидя на цементе у столбика, что придется 3 часа стоять на морозе в очереди за обедом, чаем. Своими глазами видел, как один замешкал и не вовремя поставил банку для баланды, его черпаком ударил повар по голове, тот упал и больше не поднялся. Если и не убит, то остался без обеда, а это смерти подобно. Кто из доходяг не ходил за обедом, погибал, ему давали только хлеб 83 г в день. Хлеб де лили в бараках. Расклеена листовка - сын Сталина и сын Молотова у стола с фруктами, вид измученный, рядом немецкий офицер с наглым взглядом. В то время никто в это не верил. Только после войны в 1945 году это подтверждено было.
На мне была рваная шинель, разного размера ботинки, пилотка, серая гимнастерка. Ночью больные мочились под себя, текло на людей вниз. Люди ругались, я всю ночь просидел у столбика, прикорнул, болит нога в ботинке, жмет, спина беспокоит меньше. У всех слабость, каждый за сутки мочится 10-12 раз, а «по-большому» один раз в 7-8 дней.
Утром подъем, с большим шумом выгоняют всех на улицу, чтобы проветрить помещение и вытащить мертвых. Могильщиков 7-8 человек, с обмотками в руках и с крючками из толстой проволоки, стаскивают шинель с лежачего. Если живой и издает звук - оставляют, если умер - крючком подцепляют и роняют на пол, а там петлю одевают на шею и за оба конца обмотки два человека вытаскивают на улицу и волокут к открытой траншее, отцепляют обмотку и сбрасывают в яму. И так верени цы тянутся до обеда. Из нашего блока № 1, насчитал я, вывезено было 70-80 человек. Один из них, видимо, был живой, тряслись мышцы лица.
Заметил меня Чанов Владимир, бывший помощник начальника штаба командующего артиллерии дивизии полковника Репникова, в то время, как нас привели обратно в помещение, и говорит: «Почему у тебя другая фамилия?» Я ему все рассказал про себя и про Шехтмана. Он говорит: «Подожди меня» - и ушел. Прошло около часа. Приходит Чанов вдвоем со старшим офицерского барака (кажется, фамилия Кисель или Мороз): «Пойдемте к нам, здесь не выдержать даже неделю». Приходит еще человек и говорит: «Возьмите свою фамилию, здесь не опасно, там будет лучше, в новом офицерском блоке».
Это было метрах в двадцати, небольшой склад, деревянный блок офицеров, на 20 человек, и за капитальной стеной - высшего и старшего командного состава, поменьше, на 17 человек. В каждой комнате, или, вернее, отделении, склада с небольшими окнами у потолка печка из бочки и 6 поленьев осиновых. Но в комнате холодно, щели заткнуты бума гой из матрацев. Мороз попросил (или Кисель, сейчас не помню), кто для меня уступит место. Нашлись три человека и поместили меня от двери четвертым человеком. Товарищеский закон был такой, прибывший новый занимает место от двери, пока не придет новый человек взамен умершего.
Вечером пришел начальник штаба дивизии (по фамилии, кажется, Козлов), невысокий блондин (или седоватый). Расспросил меня про последние бои на шоссе. Пригласил меня в соседнюю комнату старшего и высшего командного состава. Большинство были с Вяземского окруже ния. Интересовались, что предпринимает правительство по ноте Молото ва. Больше всех беспокоился обо мне Владимир Чанов. С верхних нар встал однокашник, командир второго дивизиона (по фамилии забыл, ка жется, Кондратьев). Раненный в ногу, хромает, болеет, худой, очень крупный стройный человек, молчаливый. Так мне и не рассказал, в какой ситуации взяли его немцы.
Немного опишу остальных, кто был в комнате. Чанов Владимир - первый ПНШ у командующего артиллерии, бывший начальник поезда Саратовского управления.
Три генерала - до меня объявили голодовку, и их куда-то, неиз вестно куда, отправили. Я их не застал.
Капитан Крылов, в своем обмундировании, бывший пограничник, в годах (40-45 лет), участник гражданской войны.
Его друг майор-артиллерист, пожилой, лет 40. Шевчук, лейтенант, пограничник, молодой, очень красивый па рень.
Шевченко - капитан, попал в окружение под г. Вязьмой. Один певец из ансамбля песни и пляски Советской армии. Заста вили его спеть.
Здесь же главный ветеринарный врач, который до войны работал в Малмыже.
Вечером собрали мне по ложке баланды, с большим удовольстви ем ее выпил. Обсуждали открыто, как попасть в лес к партизанам, дого ворились продумать любой путь.
Иногда офицеров берут на работу. Больших очередей за водой и обедом здесь нет. Температура, наверное, -5-10° в комнате, но уже не -20 , спать с перерывами можно. Все относятся доброжелательно. Шевчук ежедневно смотрит мою ногу. Чанов при выходе в уборную сказал, что «думаем иметь организацию или партгруппу. Когда завтра будут посылать на работу, то ты иди, там дают пайку хлеба грамм 200».
Пошел на работу вдвоем с Ткаченко. Работа заключалась в том, чтобы сделать дорожки к столовой на близлежащем аэродроме. Вечером, действительно, дали пайку хлеба, и нашел один окурок. Стояли рядами желтые самолеты. Чувствовалось волнение у летчиков, многие партии возвращались, с сиреной пролетая над портом. По бокам были поставлены зенитные орудия, тоже желтого цвета. Внизу в логу море бочек, за полнен весь овраг. Закрыт овраг сверху на столбиках зеленой пятнистой сеткой.
Привели обратно в лагерь. Разделил пайку пополам. Одну часть разрезал на кубики каждому из комнаты, другую часть задумал разделить
на 5 частей - 5 дней. Собрались у бочки. Я рассказал, где работал. Когда остались вдвоем с Чановым, он говорит: «Второй раз пойдешь?» - Говорю: «Пойду. Хорошо бы иметь связь с партизанами». «А что?» - спраши вает. Я говорю: «Одной бомбы достаточно, чтобы сделать море из бензина (конечно, преувеличение)». Чанов отвечает: «А связь с партизанами есть». Пришел человек в серой гимнастерке. Чанов говорит мне: «Это генерал». В соседней комнате сидел, фамилия не русская, Доватор.
Доватор второй раз приходил и потихоньку сказал: «Исполняйте все, что я буду просить». Затем после войны меня много раз спрашивали на госпроверке в 1945 и в 1948 году (29 июля), и в 1953 году (по жалобе на меня), но я утвердительно ничего не знал об этой личности, в войну не встречался, снимков не видел, а однофамильцы бывают. Затем, после помещенного портрета Доватора в календаре, в книге, показалось, что личность очень схожая с ним, но утвердительно и сейчас сказать не могу. Позднее узнал от бывшего узника этого лагеря малмыжанина Вызова, что руководил в Смоленске побегом из лагеря генерал, по описанию это был он.
Прошло 2 дня. Чанов говорит: «Счастливая новость, у немцев разбит аэродром, горит лог с горючим, бочки лопали всю ночь». Через час подходит Чанов со старшим комнаты и говорит: «Как думаешь, можно внедрить в полицию своего человека? Он тебя знает, по фамилии Воронов. И генерал тебя знал раньше». «Какое задание дадим Воронову? - говорю я Чанову. О перспективе не думали, в голове один за другим планы побега и мысли о корке хлеба. Я говорю: «Хотя бы перестать бить по головам плетями во время очередей за обедами» ( Здесь не палки, а были ременные плети с проволокой на конце). Полицаи старались выбить глаза концом плети, и это у них часто получалось. Решено было внедрить Воронова. Бить полицаи не стали. Как потом оказалось, это был единствен ный смоленский лагерь, где физическую силу не применяли. Только в 1945 году меня спросили про Воронова, я подтвердил, что он был направлен партийной группой (я, конечно, не был членом партии, а был кандидатом).
Основная цель была отправить его (Воронова в лицо не знал то гда, встретился с ним только через 40 лет) готовить массовый побег. В кармане шинели лежало 4 сантиметровых кубика хлеба на случай побега. Голодный человек очень слаб, ноги передвигаются с большим трудом, и на побег надо всегда иметь хотя бы мизерный неприкасаемый запас. Здесь, в Смоленске, стал чувствовать какие-то небольшие надежды на будущее. Знал, что есть какая-то связь с партизанами.
Один из командиров, умирающий, передал мне небольшую пилку длиной с палец, зубья несколько больше полотна пилы по железу, и опасную бритву, это уже что-то (фамилию этого человека забыл).
Неожиданно построили. Это было 18 апреля 1942 года. Разрешили взять с собой котелок или банку, да тот же командир отдал мне и свой котелок, фляжку. Я сразу пилку вмонтировал во фляжку, применив деревянный крестик. При расширении в воде дерева крестик с пилкой во фля ге не стучит и не выливается. Все вещи были проверены полицаями до мелочей, смотрели даже в задний проход, нет ли там пилок или записей. Нельзя было иметь даже гвоздя. Бритвы можно было иметь опасные, но лезвия отбирались.
Повели по городу. Я еще хромал. Договорились, как будет угол улицы, разбежаться по развалинам. Город был весь развален. Подошли к реке Днепр: быстрая, неширокая, катящаяся по камням река. Через нее мост. Прошли около стен древнего смоленского Кремля, стали заворачи вать за улицу. Секунда отделяла меня от решения бежать. Ударил автомат, трое убиты. В другую сторону тоже стреляли. Немец с автоматом смотрит в мою сторону, сердце стучит. Повели по широкой улице. Подошел еще добавочный конвой. Привели на станцию, погрузили в товарные вагоны. Окна заделаны колючей проволокой. Раздали хлеб по 83 грамма на человека.
Стемнело. Достал с трудом из фляжки пилку и начинаю пилить изнутри доску вагона. Ничего не получается, пилка коротка. Пилю решетку - получилось. Началась бомбежка станции нашими самолетами. Вагоны крепко закрыты, пилю решетку. Выпилил. Делаем жеребьевку палкой. У меня второй номер. Надежда почти полная. Вылез рыжеборо дый с веснушками, бывший командир. Начались автоматные очереди, крики немцев. Вагон оцепили. Было уже утро.
Зашли 5 человек немцев в вагон. Двое стали в середине, а трое согнали всех в правый угол вагона. Начали считать. Из угла палкой идут, выгоняют по человеку, отбрасывают, а двое считают доской на ребро по голове, убитых сразу выбрасывают, один на улицу в двери. Редкий человек устоял на ногах, пропускали 2 раза. Я на шею успел подставить руки.
Рассекли пальцы. Недосчитали двух человек. Начали пытать, кто организатор, где пила. Пила была в щелке. Если бы нашли, все равно никто не знал про нее, кроме меня.
Ничего немцы не добились, закрыли, не дав воды. Двое суток мочились в эти же банки, из чего раньше пили, выплескивали в окно. Через двое суток, подъезжая к Полоцку, принесли воды, без хлеба.
Граница Латвии. Железная дорога обсажена подстриженными елями, на дороге работают группы измученных людей. Надсмотрщики на красивых кровных скакунах, в черных касках, как у наших пожарников, с большими орлами на груди в виде больших, во всю грудь, металлических блях. В руках форменные плетки. Время от времени плетками ударяют ослабевших людей. Впечатление такое, что чем больше убьет он, тем удовлетворенней будет себя чувствовать. В дальнейшем я понял, что все это они делают под маркой гуманности, чтоб дальше слабые люди не мучились. Все немцы так рассуждали.
Подъехали к Двинску (сейчас называют Даугавпилс). Река Запад ная Двина - сейчас Даугава.
|
| |
| |
