|
В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
|
|
| Томик | Дата: Пятница, 11 Мая 2012, 14.34.33 | Сообщение # 1 |
Группа: Администратор
Сообщений: 15591
Статус: Отсутствует
| В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
Юрий Владимирович Владимиров
В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
Посвящается светлой памяти моих дорогих родителей —
Владимира Николаевича и Пелагеи Матвеевны Наперсткиных,
сестры Инессы Владимировны Хлебниковой (урожденной Владимировой)
и жены Екатерины Михайловны
НЕМНОГО О СЕБЕ
Я, Владимиров Юрий Владимирович, по крещению православный, но по мировоззрению атеист.
Родился 18 июля 1921 года в семье учителей в деревне Старо-Котяково Батыревского района Чувашской Республики.
Чуваш по национальности. Прожил более 60 лет в Москве. По профессии инженер-металлург. В 1949 году окончил
Московский институт стали имени И.В. Сталина по специальности «пластическая и термическая обработка металлов
и металловедение» (с углубленным знанием технологических процессов и оборудования для прокатки и волочения).
Кандидат технических наук. Проработал по специальности много лет на заводах и в научно-исследовательских,
проектно-конструкторских и технологических институтах. Кроме того, очень много занимался письменными переводами
и написанием рефератов с научно-технических статей и других публикаций на немецком и английском языках, чтобы
что-то дополнительно заработать на жизнь и усовершенствовать свои знания. Один и с соавторами опубликовал около
200 научно-технических статей, главным образом по металлургической и машиностроительной тематике, и выпустил по
ним же более двух десятков книг.
До ухода на пенсию в 1996 году (с должности ведущего научного сотрудника) трудился свыше 32 лет в Центральном
научно-исследовательском институте информации и технико-экономических исследований черной металлургии
(сокращенно – Черметинформация).
Имею нормальную и порядочную семью. Был всегда законопослушным гражданином.
Не состоял ни в каких политических партиях.
В юности участвовал рядовым солдатом-добровольцем в Великой Отечественной войне, пробыл почти три года в
германском плену, после чего подвергался свыше года фильтрации (проверке), в основном работая принудительно
в одной из угольных шахт Донбасса.
Все эти годы были исключительно опасными для моей жизни и в то же время очень необычными и интересными.
Поэтому, хотя многое уже выветрилось из моей памяти, я решил рассказать о них своим потомкам и другим лицам.
Продолжение здесь :
http://rudocs.exdat.com/docs/index-377949.html
Tamara
|
| |
| |
| Томик | Дата: Среда, 02 Января 2013, 00.17.09 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администратор
Сообщений: 15591
Статус: Отсутствует
| В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
Author: Владимиров Юрий
Оценка: 3.9 of 5, readers votes - 27
Serie: Мемуары
Genre: military prose, biography
Annotation: Мемуары рядового Юрия Владимирова представляют собой детальный и чрезвычайно точный рассказ о жизни в немецком плену, в котором он провел почти три года. Лишения, тяжелые болезни, нечеловеческие условия быта. Благодаря хорошим языковым способностям автор в совершенстве овладел немецким языком, что помогло выжить ему и многим его товарищам. После окончания войны мытарства бывших военнопленных не закончились – ведь предстояла еще длинная дорога домой. На родине Ю.В. Владимиров свыше года подвергался проверке, принудительно работая на угольных шахтах Донбасса.
Year: 2010 г.
hide Table of Contents
Юрий Владимирович Владимиров В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
НЕМНОГО О СЕБЕ
Часть первая ПЛЕН НА ТЕРРИТОРИИ УКРАИНЫ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Часть вторая В НЕМЕЦКОМ ЛАГЕРЕ ДЛЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Часть третья В РАБОЧЕЙ КОМАНДЕ В ГОРОДЕ КАМЕНЦ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Часть четвертая В ЛАГЕРЕ ВОЕННОПЛЕННЫХ В ДЕРЕВНЕ ЦШОРНАУ ПОД ГОРОДОМ КАМЕНЦ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Часть пятая КОНЕЦ НЕМЕЦКОГО ПЛЕНА
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Часть шестая ПРИБЫТИЕ В ДОНБАСС, ПОДНЕВОЛЬНАЯ РАБОТА В УГОЛЬНОЙ ШАХТЕ И ТРУДНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ – В РОДНУЮ ДЕРЕВНЮ И В МОСКОВСКИЙ ИНСТИТУТ СТАЛИ
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
ПРИЛОЖЕНИЕ [8]
Примечания
http://www.e-reading-lib.org/book.php?book=1003700
Tamara
|
| |
| |
| Назаров | Дата: Воскресенье, 23 Августа 2015, 21.07.36 | Сообщение # 3 |
Группа: Администратор
Сообщений: 44200
Статус: Отсутствует
| 
Фамилия Владимиров
Имя Юрий
Отчество Владимирович
Дата рождения/Возраст __.__.1921
Место рождения Чувашская АССР, Чкаловский р-н, д. Старо Кожяково
Дата и место призыва
Воинское звание рядовой
Причина выбытия попал в плен (освобожден)
Название источника информации ГАРФ
Номер фонда источника информации р-9526
Номер описи источника информации 6
Номер дела источника информации 1177
https://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=82462962
Фамилия Владимиров
Имя Юрий
Отчество Владимирович
Дата рождения/Возраст __.__.1921
Место рождения Чувашская АССР, Чкаловский р-н, д. Ст. Котялово
Дата и место призыва
Последнее место службы 199 ТБр.
Воинское звание рядовой
Причина выбытия попал в плен (освобожден)
Дата выбытия 25.05.1942
Название источника информации РГВА
https://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=579102000
Николай Викторович
в/ч 69711 1974-1976 осень
У России только два союзника - это Армия и Флот
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.33.06 | Сообщение # 4 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Часть первая
ПЛЕН НА ТЕРРИТОРИИ УКРАИНЫ
23 мая 1942 года на Изюм-Барвенковском выступе Юго-Западного фронта советские 6-я и 57-я армии и соответствующая им по численности отдельная группа войск генерал-майора Л.В. Бобкина, имевшие задачей освободить от немцев Харьков, были ими окружены и оказались в котле, а затем (официально 240 тысяч человек) – в плену. Я служил тогда наводчиком орудия в зенитной батарее 199-й отдельной танковой бригады, входившей в состав 6-й армии. К этому времени я уже несколько дней сильно болел малярией, очень ослаб и почти ничего не ел.
23 мая примерно в 9 часов утра наша батарея попыталась километрах в пяти восточнее села Лозовенька Балаклеевского района Харьковской области самостоятельно выбраться из котла, но не смогла – повернула назад, остановилась и подготовила орудия к бою. В то же время в стороне и впереди от нас вели бои и другие советские части, но также неудачно. После 15 часов на нашу батарею с двух сторон двинулись немецкие танки, с которыми мы вступили в бой, но сил и средств для борьбы с ними было слишком мало – танки уничтожили оба наших орудия и большинство их обслуги.
В ночь на 24 мая оставшиеся в живых экипажи танков 199-й бригады, бойцы приданного ей мотострелкового батальона, а также другие подразделения, включая и зенитчиков, повторили попытку прорваться через немецкие цепи, но их снова постигла неудача. При этом многие погибли или были ранены, и рано утром 24 мая почти все оставшиеся военнослужащие сдались немцам в плен.
Я же с несколькими товарищами скрылся в соседнем лесу. Около 8 часов вечера того же дня мы решили группами – втроем, вдвоем или даже поодиночке попытаться выбраться из леса и двигаться ночью на восток незаметно от немцев. К сожалению, меня подвели напарники, поэтому пришлось пробираться через лес одному. Примерно через час на лесной опушке, густо заросшей кустарником и высокой травой, я был замечен немецкими солдатами. Они сразу дали по мне автоматные очереди, но, к счастью, не попали. Отходить в глубь леса было невозможно. Пришлось мне, взяв в руки лежавший рядом длинный и сухой сучок, привязать к его концу белый носовой платок и, подняв этот сучок повыше из кустов, сдаться немцам в плен, прокричав им пару раз на их языке «Bitte, nicht schiessen, nicht schiessen, ich komme, ich komme» («Пожалуйста, не стрелять, не стрелять, я иду, я иду»). Все это случилось около 9 часов вечера.
Более подробно обстоятельства пленения изложены в моей книге «Война солдата-зенитчика», опубликованной в начале 2010 года издательством «Центрполиграф».
Глава 1
На месте, куда меня привели под стволами автоматов немцы, собиралось ночевать их пехотное соединение (типа нашего мотострелкового батальона), сплошь вооруженное автоматическим личным оружием, а не как у нас – винтовками, и имело значительно большее количество автомашин и другой техники. В это время немцы уже поужинали и собирались укладываться на ночлег, причем многие спали не в окопах под открытым небом, как мы, а в брезентовых палатках, а окопы с личным оружием были устроены перед палатками.
Мои конвоиры задали мне по-немецки несколько простых вопросов, которые я понял и не оставил без ответа, также на немецком языке. Увидев меня, немецкие солдаты стали подходить из любопытства, а находившиеся около меня солдаты сообщали вновь прибывавшим удивительную новость: «Kann ein bisschen Deutsch sprechen» («Может немного говорить по-немецки»).
Большим сюрпризом для меня стало то, что местный повар принес мне ложку и котелок, наполненный густым и очень вкусным чечевичным супом с куском мяса. Я поблагодарил его, а потом набрался смелости и попросил у солдат дать мне покурить.
Во время еды и курения сигареты собравшиеся вокруг меня немцы задали мне несколько житейских вопросов: как меня зовут (назвал имя и фамилию), откуда я родом (ответил, что из Москвы, и это у присутствовавших вызвало еще больший интерес ко мне), сколько мне лет (так как я выглядел совсем мальчишкой, то соврал, сказав, что восемнадцать лет, хотя мне было почти двадцать один), кто я по профессии (ответил правду, что студент, но из бахвальства – что Московского университета), в какой части воевал (сказал правду, что в зенитной), есть ли у меня дома девушка и бывал ли с ней в интимных отношениях (признался, что нет) и что-то еще (уже не помню).
В ходе того моего первого живого общения с немцами – солдатами, служившими в пехоте, – я обратил внимание на их обмундирование и другие особенности. Бегло упомяну о них.
Прежде всего, меня поразили у солдат их погоны на плечах и широкий кожаный поясной ремень, на сплошной и темноватой железной бляхе, на которой были изображены: в центре круг со стоящим орлом, имеющим полусложенные вертикально крылья и голову с клювом, повернутую вправо, то есть на восток, и держащим в лапах свастику, а над тем орлом – отштампованная полукругом надпись «Gott mit uns» («Бог с нами»).
У моих собеседников-пехотинцев, носивших однобортный темновато-голубой суконный мундир, аналогичный же орел, но темно-зеленого цвета и с распластанными горизонтально крыльями, был нашит над правым накладным нагрудным карманом. Этот карман, как и такой же по типу левый нагрудный карман, был снабжен посредине дополнительной вертикальной полоской. (А у солдат и офицеров некоторых подразделений других родов германских войск оба крыла у орла на том же месте мундира были выполнены наклонными – приподнятыми, – о чем я узнал лишь позже.)
Мундир, застегивавшийся большими круглыми металлическими пуговицами без каких-либо знаков на них (у нас была пятиконечная звезда с серпом и молотом), имел еще и снизу два больших накладных кармана по бокам. Сзади мундира были вставлены в материю по бокам же две проволочные дужки, которые поддерживали у солдата ремень за спиной и не давали этому ремню сползать вниз. Брюки были из того же материала, что и мундир, но сделаны типа навыпуск.
На голове военных были пилотки с уголком и красным кружочком на лбу, несколько отличавшиеся от наших пилоток по фасону. Они были как без широкого козырька, так и с ним, превращавшим эти головные уборы в полевое кепи. Но совершенно иными, чем у нас, как по материалу, так и по фасону были двубортные темно-голубые же суконные шинели. В отличие от наших шинелей для рядовых бойцов и младшего комсостава они были тонкими и застегивались не на крючки, а на такие же, как на мундирах, круглые металлические пуговицы. Снизу по бокам были два накладных кармана. Иначе, по сравнению с нашими шинелями, были выполнены у них сзади и хлястики.
В теплое время суток, как и в этот вечер, когда я оказался в немецком плену, солдаты держали свои шинели в виде скатки, прикрепленной сверху и по бокам к плоскому и квадратному по конфигурации ранцу, носимому за спиной.
Немецкие солдаты, как и мы, носили противогазы, которые, однако, не имели такой, как у нас, длинной гофрированной прорезиненной трубки от коробки к маске и были заключены в снабженный вертикальными ребрами на наружной поверхности легкий пустотелый металлический цилиндр с крышкой на его верхнем конце.
С момента моего попадания в плен ни у кого из немцев не возникло мысли обыскать меня, чего я раньше так боялся. Не было и расспроса о конкретных военных делах. И так все мои былые представления о «злых немцах» сразу рассеялись. Может быть, мне просто повезло, что я попался в плен один и немного знал немецкий язык.
Скоро солнце ушло за горизонт, когда возле меня появился фельдфебель в сопровождении молодых солдат с автоматами. Он сообщил, что он не может оставлять в расположении воинской части вражеского солдата и вынужден отправить меня на сборный пункт для военнопленных. И конвоиры повели меня по полю.
Один конвоир шел впереди меня, а второй – сзади. Минут через пятнадцать сошли с поля на небольшой луг, по которому раньше прошло много людей и проехали обозы. Кое-где на лугу остались небольшие ямки, образованные лошадиными копытами, в которых скопилась вода. Еще накануне меня мучила жажда, и она особенно усилилась после неплохого ужина; встав возле ямки на колени, я глотал из нее воду, как собака. Видя это, оба конвоира пришли в ужас, и один воскликнул: «Mensch, das ist doch Scheisse» (то есть буквально: «Человек, это же говно»), имея в виду, что эта вода заразная и что от нее можно заболеть. (Тогда, конечно, я еще не знал, что означает в русском переводе немецкое слово «шайзэ», которое в моем карманном словаре отсутствовало.) Почти в полночь конвоиры, заблудившись, сдали меня танкистам, которые разместили меня на ночлег под танком, а точнее – под его гусеницей, так что при неожиданном движении танка я мог быть и превращен в мокрое место.
Ежась от холода, я начал было засыпать, как внезапно с шумом открылась крышка люка и молоденький водитель произнес по-немецки: «Эй, ты, русский, возьми!»
И протянул мне ложку и котелок с остатком густого супа. Итак, совершенно сытый, я, несмотря на прохладную ночь, укусы комаров и мошкары, крепко уснул под гусеницей немецкого танка до утра.
Рано-рано утром 25 мая, когда солнце еще не появилось, вооруженный автоматом немецкий солдат, одетый в темновато-голубую шинель, явно не принадлежащую танкистам, разбудил меня, толкнув сапогом и крикнув: «Подъем!» Я с трудом встал и нашел в себе силы сказать солдату: «Доброе утро!» Я понял, что теперь он является моим конвоиром. И так я двинулся в неведомый путь, подгоняемый сзади конвоиром, который не имел никакого желания общаться со мной. Сначала мы пошли между стоявшими вокруг немецкими танками, потом зашагали по полю и вышли на полевую дорогу. Вдруг к нам приблизилась открытая легковая автомашина.
Машина остановилась, и мой конвоир, тоже сразу остановившись, стукнув друг об друга каблуками сапог и приложив ладонь правой руки к пилотке, доложил офицеру, что ведет пленного русского на сборный пункт. Я с облегчением понял, что меня ведут не на расстрел.
Он сначала пристально оглядел меня, а затем, обратившись к сидевшему в машине местному жителю, оказавшемуся переводчиком, спросил, сколько мне лет и из какой я воинской части. Я сразу же, не дожидаясь, пока эти вопросы повторит по-русски переводчик, сам ответил на них по-немецки, чем заметно удивил офицера. Соврал ему, заявив, что мне… 18 лет (подумал, что немецкие власти будут более снисходительны к очень молодым людям, чем к более старшим). Так как за последний месяц я сильно исхудал, то выглядел как подросток, а мне 18 июля исполнялся 21 год. Сказал правду, что служил в зенитной батарее, входившей в состав 199-й отдельной танковой бригады.
Услышав оба моих ответа, произнесенные по-немецки, офицер предположил, что я попал на войну из какого-то учебного заведения. И я сказал, что учился в военной средней школе и был прислан прямо на фронт, хотя учиться мне оставалось еще год.
Затем был задан вопрос, где теперь моя танковая бригада. Пришлось ответить, что ее уже больше не существует – она почти полностью оказалась в плену. Я же боялся сдаваться и несколько часов прятался в лесу.
Далее офицер спросил, как в моей воинской части обстояли дела с деятельностью комиссаров, которые, как ему известно, «обязательно являются высокопривилегированными членами партии большевиков и по национальности в основном „иуды“. Ведь они во всех советских войсковых частях по положению фактически стоят выше их командиров. Говорят, что они издеваются над всеми остальными военнослужащими. Например, во время боевых действий они подгоняют их сзади во время атак на противника, расстреливая при этом отстающих, морят солдат голодом, совершают другие скверные поступки».
На данный каверзный вопрос, сразу вспомнив своего доброго и внимательного ко всем комиссара батареи Воробьева и того пожилого батальонного комиссара, с которым еще только вчера расстался, решил не отвечать. Заявил, что не понял перевода вопроса. Да и сам офицер не стал настаивать на моем ответе, ответив себе сам за меня: «Конечно, плохо». Чтобы окончательно отвязаться от собеседника, я все же на всякий случай, чтобы обезопасить себя, робко добавил к его словам по-немецки: «Ja, ja» («Да, да»)…
Наконец офицер отстал от меня со своими вопросами, а я и конвоир продолжили свой путь, пока не дошли до сборного пункта, где в доме был также устроен какой-то немецкий штаб.
После небольшого ожидания распоряжения относительно моей дальнейшей судьбы мы снова двинулись в путь. Из небольшой постройки нам навстречу вышли два немецких солдата… в белых фартуках и колпаках. Конвоир представил им меня, «присланного на кухню высоким начальством» в качестве подсобного рабочего. Я, никак не ожидавший такого оборота событий, сначала растерялся, но скоро нашелся и поприветствовал их.
Нам предложили позавтракать, дав каждому по два очень тонких куска (их мы потом называли «скибками») белого хлеба с маргарином и колбасой и по чашке ненатурального кофе (эрзац-кофе). После перекура мой конвоир попрощался с поварами, предупредив их, что теперь они являются ответственными за меня и что, если я попытаюсь убежать, то им следует открыть по мне огонь. А вечером меня должны были отвести к тому дому, от которого мы пришли, и там сдать охране.
Я снял с себя вещевой мешок и шинель, попросил разрешения помыть руки и лицо водой из расположенного рядом колодца. Затем началась моя работа. В основном пришлось заниматься заготовкой топлива для полевой кухни – большого цилиндрического котла. При необходимости его везли, прицепив к грузовой автомашине. Приходилось также носить воду из колодца. Повара, которым я сказал, что плохо себя чувствую, не подгоняли меня, говорили мне о себе. Обстановка была вполне дружеской.
Оказалось, что в деревне есть еще несколько полевых кухонь и на них тоже работали наши военнопленные. Некоторых пленных немцы заставляли ремонтировать дороги и таскать грузы. Мне в основном пришлось заниматься приготовлением мелких дровишек и приносом их к печке полевой кухни с большим цилиндрическим котлом, плотно закрываемым сверху откидывающейся крышкой.
Наступило обеденное время, и мне дали гороховый суп с мясом, но без хлеба, а также стакан кофе.
Скоро во двор заехала специальная грузовая автомашина, к которой прицепили нашу полевую кухню. Меня посадили рядом с шофером. Мне следовало по мере необходимости подносить дровишки, подкладывать их в печь, чтобы суп в котле не остывал.
Шофер оказался общительным и веселым человеком. Он с ходу назвал мне свое имя и фамилию, а я ему – только имя. Затем шофер решил, наверное, сделать мне приятный сюрприз: после того как мы выехали из деревни, он сразу же вытащил из-под сиденья большую закрытую банку и свой котелок и налил в него из той банки какую-то желтовато-темную жидкость, которая образовала над собой много белой пены. Шофер предложил мне выпить эту жидкость, и я взял ее в рот, но сумел сделать лишь несколько глотков. Пить дальше отказался. Шофер удивился: «Warum trinkst du nicht?» («Почему ты не пьешь?»). А я спросил: «Was ist das?» («Что это?»). Он ответил: «Das ist doch Bier» («Это же пиво»). Я этого никак не ожидал: получилось так, что мой организм в последние дни до того стал испорченным, что не воспринимал даже вкус пива, которое я раньше всегда пил с большим удовольствием. Пришлось признаться шоферу, что я болен, поэтому и не могу сейчас пить пиво. И его вылили из котелка на землю.
Автомашина с полевой кухней остановилась в небольшом овраге. К ней по очереди начали подходить с боевых позиций солдаты и командиры обслуживаемого нашей кухней взвода с котелками и кружками, чтобы получить горячую обеденную пищу, состоявшую из двух блюд с кофе или компотом, хлебом, шоколадом и другими продуктами. Их раздавали повар и шофер автомашины. То же самое происходило недалеко от нас с полевыми кухнями, обслуживавшими другие взводы.
А я при этом сидел в кабине грузовика и безучастно наблюдал, что происходит вокруг. Видел и слышал, как немцы обстреливают со своих передовых позиций из орудий и минометов остатки наших окруженных воинских частей (вероятно, находящихся в Лозовеньке и около нее), принуждая их к сдаче в плен. В тот момент я, глубоко подавленный и морально и физически, совсем не задумывался над тем, что все, видимое мною сейчас – как бьют моих товарищей, – должно быть для меня ужасным и невыносимым. И конечно, мне должно было быть также очень стыдно за себя. Но тогда я лишь удивлялся, как это моя судьба так резко изменилась за прошедшие два дня. Даже не приходило в голову задать себе вопрос, что же завтра меня ожидает…
Когда солнце стало садиться, полевая кухня вернулась на место, и младший повар, теперь уже как мой конвоир, отвел меня с автоматом к тому большому деревянному дому, возле которого я побывал утром.
Туда постепенно собрались и другие военнопленные; когда на улице почти стемнело, двое часовых, охранявших дом, привели нас к хлеву. Там, положив под голову вещевые мешки, мы улеглись на полу, застеленном соломой. Часовые плотно закрыли дверь снаружи. Едва мы заснули, как к нам присоединились еще человек десять. Через некоторое время один из наших новых соседей то ли испуганно, то ли возмущенно закричал по-немецки. Кто-то зажег карманный электрический фонарик, и только тогда стало ясно, что в одном помещении улеглись спать и русские военнопленные, и немецкие солдаты. По-видимому, их никто не предупредил, что в хлеве находятся пленные. Поднялся скандал, вызывали часовых. Часовые немедленно прибежали, но обвинили в случившемся солдат, которые заявились в хлев без разрешения начальства. Кончилось дело тем, что всех пленных выгнали из хлева, и двое конвоиров с автоматами, построив нас в колонну, погнали куда-то по деревне.
Мы долго шли, спотыкаясь о кочки. Кто-то не выдержал и громко сказал: «А не расстреливать ли нас ведут? Может, нам лучше разбежаться?» Никто ему не ответил, а один из конвоиров громко потребовал: «Тихо!» Но тут деревня кончилась, мы перешли по мостику ручей, заросший по берегам высокими ракитами, вступили на поле и… наткнулись на людей, спящих на голой земле. Их было великое множество. Оказалось, что это тоже наши пленные. Конвоиры сдали нас часовым.
Проснулся из-за того, что, как и прошлым утром, кто-то толкнул меня в спину и крикнул несколько раз: «Jurij, Aufstehen!» («Юрий, вставай!»). Открыл глаза и очень удивился: передо мной стоял знакомый повар. Я проработал снова на кухне весь день, а вечером опять оказался у знакомого дома в группе военнопленных, работавших в деревне, как и я. Вдруг к нам подъехал грузовик с закрытым кузовом, и два немецких солдата стали выбрасывать из него заплесневелые буханки белого хлеба, головки сыра с большими пятнами и другие испортившиеся продукты. Пленные кинулись собирать эти продукты и класть их в вещевой мешок. Я с недоумением смотрел на эту картину. И тут один пожилой пленный крикнул: «Что же ты стоишь! А что будешь есть завтра?» Только тут я сообразил, что и мне надо было что-либо взять. Но оказалось уже поздно – все расхватали. Хорошо, что у меня в вещевом мешке были свежие продукты, которые мне дали на дорогу повара.
Вскоре нас двое конвоиров с автоматами построили по три человека в ряд и повели за деревню – туда же, откуда привели утром. Глазам представилась жуткая картина: бескрайнее незасеянное поле вплоть до самого горизонта было заполнено копошащимися людьми в распахнутых серых шинелях или просто зеленых гимнастерках. Большая часть этих людей сидела или лежала на земле, а меньшая – ходила или стояла мелкими группами. Среди них виднелись и легкораненые с белыми марлевыми повязками. Почти у всех за спиной были вещевые мешки. Это все были теперь мои коллеги – военнопленные, которых охраняли по периметру поля множество немецких солдат. Пленных было, по-видимому, не менее 30 тысяч. Но еще рано-рано утром их первые группы, как нам сказали, начали двигаться на юго-восток очень большой колонной, которую сопровождали хорошо вооруженные конвоиры. Людей наших они якобы повели в очень большой лагерь военнопленных, расположенный где-то в ближайшем немецком тылу на юго-западе.
Оставшиеся на поле пленные дожидались своей очереди увода их в лагерь следующей колонной. Нас конвоиры привели на это же поле и сдали часовым, после чего мы разошлись по нему, ища себе подходящее место. Предстояло переночевать на этом поле.
Выбрав понравившееся место, расположился за двумя не очень молодыми людьми, одетыми в новенькие шинели. Невольно подслушал их разговор между собой и узнал, что они были музыкантами из военного духового оркестра. Один из них заявил, что он теперь постарается устроиться в Австрии, где у него еще с 1917 года живет дядя – брат отца. Услышал также, что вместе с ними в одной компании был популярный красавец артист В.А. Блюменталь-Тамарин – сын одной из первых народных артисток СССР М.М. Блюменталь-Тамариной. Впоследствии этот артист, как Volksdeutsche – этнический немец, стал известен тем, что сотрудничал в Германии с нацистами и там же погиб, кажется в начале 1945 года. Мое соседство с этими обоими пленными им, вероятно, не понравилось: они обернулись и попросили меня уйти с места, сказав, что оно было занято ими для товарища, который должен скоро прийти. Пришлось выполнить просьбу.
Теперь среди множества других людей на поле я усмотрел для себя одного сидящего на земле пожилого, аккуратно одетого в старую шинель и пилотку, интеллигентного на вид рядового бойца с полным вещевым мешком за спиной. Он был брюнет, худощав и очень похож на еврея. Я подошел к нему и, попросив на этот раз разрешения, уселся по соседству. Вскоре мы разговорились, не назвав себя, и обсудили создавшуюся с нами ситуацию. По простоте души я сообщил собеседнику, откуда и кем был раньше. Он же много о себе не сказал, но дал мне очень ценные советы на будущее. Договорились держаться в будущем друг друга. Я вытащил из вещевой сумки кусок хлеба, немного сыра и флягу с кофе и предложил совместно поужинать. Однако собеседник не согласился со мной и «поужинал» своим куском хлеба. Узнав, что я страдаю малярией, он дал мне из всего вещевого мешка щепотку хинина, который я при нем же и принял.
Наши разговоры слушали, а также видели, как мы едим, лежавшие и сидевшие рядом с разных сторон соседи. Скоро солнце село за горизонт, стало совсем темно, и мы легли на земле спать, укрывшись полой шинели. При этом я положил вещевой мешок свободно под голову, а сосед, сделав со своим мешком то же самое, дополнительно пропустил через его лямку одну руку, чего я, к сожалению, не сделал. В результате, когда рано утром 27 мая я проснулся, моего вещевого мешка со всем его содержимым не оказалось – его кто-то стащил из-под головы.
Таким образом, я фактически почти полностью лишился средств к дальнейшему существованию. Главное – не было хлеба и других продуктов, а также котелка. Не было и фляги, но без нее можно было обойтись. Остались одежда и обувь, что были на мне, ложка, засунутая в обмотки, немецко-русский словарь и документы, хранившиеся в карманах гимнастерки.
Сосед пытался утешить меня, поделившись со мной своим завтраком – кусочком хлеба и глотком сырой воды из своей фляги. О том, чтобы перед завтраком умыться, не могло быть и речи: во-первых, мыло и полотенце пропали вместе с вещевым мешком, а во-вторых, негде было это сделать, хотя недалеко от места ночевки был ручей, но к нему не подпускали часовые.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.34.41 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 2
Скоро часовые с громкой стрельбой в воздух, с криками по-немецки «Подъем!» и «Строиться!», а также ударами автоматов и прикладами винтовок заставили пленных построиться в колонну по пять человек в ряду, который по пути практически исчез – все шли толпой. Немецкий переводчик громко объявил, что тех, кто попытается бежать или будет отставать, расстреляют на месте.
С двух сторон колонну охраняли преимущественно молодые и пышущие здоровьем конвоиры, вооруженные автоматами. Шли конвоиры на расстоянии 30–50 метров друг от друга по обочине дороги или по краю поля. При некоторых конвоирах находились на поводке очень злые овчарки.
…Двигались мы главным образом в обход населенных пунктов. Местные жители, женщины, старики и дети, встречали нас на дороге и с жалостью смотрели на нас, а некоторые искали своих родных и знакомых. Но конвоиры не давали жителям приближаться к колонне, отгоняли их прикладами и стрельбой в воздух.
Перед некоторыми населенными пунктами немцы уже установили на столбах большие щиты с названиями этих пунктов, написанными крупными латинскими буквами.
Примерно через 10 километров пути колонну вдруг остановили, и вышедшие навстречу немецкие военные вместе стали внимательно осматривать лица всех пленных. В результате из колонны вывели более 20 человек, напоминавших по внешности евреев. Среди них оказался и мой новый друг, с которым я шагал рядом. Некоторые из этих пленных пытались доказать, что они не евреи. Тогда их заставили спустить штаны и показать половой член – не обрезан ли он. У пятерых с этим оказалось все в порядке, и их вернули обратно в колонну, а остальных, включая моего соседа, забрали с собой в село.
В дальнейшем в больших лагерях немцы проводили более обстоятельную проверку всех подозрительных на принадлежность к евреям или цыганам. Переводчик выяснял, не говорит ли пленный картавя или с еврейским акцентом, требуя произносить очень быстро, например, фразу: «На горе Арарат зреет крупный виноград». Случалось, что подозреваемый заявлял, что он армянин, грузин, азербайджанец и т. д. Тогда проверяющие подзывали своего человека названной национальности и он вступал в разговор с проверяемым лицом. И если пленный его не понимал, то считали, что он еврей или цыган.
Шедшие со мной товарищи хотели узнать, когда же нам дадут что-нибудь поесть. Я решил спросить об этом по-немецки у ближайшего ко мне молодого и очень здорового конвоира. Он не стал меня слушать и ударил кулаком по голове так, что я упал и лишь с большим трудом снова встал на ноги.
В какой-то деревне мы увидели на околице группу плачущих женщин. На траве лежал мертвый молодой старшина в гимнастерке с четырьмя темно-красными блестящими треугольниками на красных петлицах. Три женщины рыли могилу. Кто-то из пленных сумел узнать, что этот старшина скрывался у местных жителей, но утром он был обнаружен немцами, отстреливался и покончил с собой, выстрелив себе в сердце.
Внезапно погода стала портиться. Появились черные тучи, и солнце скрылось за ними. Начал моросить мелкий дождик. В это время мы переходили небольшой ручеек. И как раз на этом месте колонну начала обгонять грузовая машина. Но обгон не получился – машина застряла всеми четырьмя колесами. Попытки водителя вытащить ее к успеху не привели. Тогда конвоир вывел из колонны пять человек, включая меня, и приказал нам выталкивать машину. Мы тщетно, изо всех своих слабых сил, старались это сделать, но ничего не получалось.
Через некоторое время водитель догадался достать из кузова две лопаты и вручить их нам. Тогда мы стали брать лопатами сухой грунт вместе со стерней от соломы и бросать его под колеса машины. Работа длилась более часа. Водитель много раз заводил мотор, и наконец машина была вытолкнута на сухое место.
Оказалось, что грузовик вез буханки черного хлеба и еще какие-то продукты, и водитель посчитал нужным расплатиться с нами, отдав две буханки хлеба, а конвоиру – что-то более существенное. Мы уселись около ручейка и немедленно растерзали руками обе буханки на пять кусков. Однако конвоир не дал нам сидеть, и всем пришлось жевать свою порцию хлеба на ходу. Хлеб оказался испеченным из смеси ржаной муки и кукурузной и поэтому не очень вкусным.
Мы шли по проселочной дороге под начавшимся ливнем с грозой. Шли мы не менее часа. Затем конвоиры отвели всех пленных в сторону от дороги и остановили ночевать на поле. Конвоиры расхаживали рядом, надев непромокаемые плащ-палатки. В полночь вдруг раздались звуки выстрелов из автоматов и лай собак. Оказалось, что трое пленных, воспользовавшись ночной темнотой, попытались сбежать. Но конвоиры с собаками настигли ребят и застрелили их. Рано утром конвоиры заставили нескольких пленных положить у дороги тела убитых. А когда всех пленных выстроили снова в длиннейшую колонну, опять приехала легковая машина с немецким офицером и переводчиком. Последний громким голосом несколько раз предупредил пленных, что убежать никому не удастся, а кто попытается это сделать, будет немедленно расстрелян. При этом он показал на тела трех беглецов.
И нас снова погнали, не дав ни помыться, ни поесть. Но по дороге я с удовольствием съел оставленный за пазухой кусок хлеба. Через некоторое время еще двое пленных, шедших примерно в середине колонны, сделали попытку бежать. Они решили воспользоваться тем, что слева от шоссе начинался лес, росший по обеим сторонам отходившего от дороги глубокого оврага. Они быстро выскочили из колонны, прыгнули в этот овраг и побежали – сначала по его дну, а потом прячась за раскидистыми деревьями и кустами ив. Конвоиры, стреляя из автоматов длинными очередями, побежали за беглецами. Колонну остановили, и мы стояли почти полчаса. Автоматные очереди прекратились, и прозвучало несколько одиночных выстрелов. Мы поняли, что обоих беглецов немцы догнали и застрелили. Затем конвоиры, шумно радуясь своей удачной «лесной охоте», возвратились к колонне, и она снова тронулась в путь. Случившееся с беглецами сильно потрясло многих пленных, некоторые, включая и меня, заплакали. Можно было бы всем разбежаться в разные стороны, но никто не захотел и не мог совершить такой героический поступок.
После того как мы пробыли в пути примерно час, один не пожилой еще пленный, шедший передо мной, не выдержал голода, жажды и тяжелых условий движения и скоропостижно скончался, упав под ноги товарищей. Его вынесли из колонны и положили на обочину шоссе. Через некоторое время двое других пленных сели посреди колонны совсем обессиленные. Они стали умолять конвоиров посадить их на повозку, на которой ехали раненые; конвоиры их просто застрелили. И так во время нашего двухдневного пути случилось еще два раза.
Я решил, что при очередном привале встану среди пленных, идущих возможно ближе к головной части колонны. И встану обязательно в середину ряда, так что в случае сильной усталости можно будет усесться прямо на дороге и отдохнуть, а потом присоединиться к хвостовой части.
…К счастью, примерно часам к пяти колонна достигла районного центра Барвенково и остановилась на лугу. Конвоиры заставили пленных выкопать рвы, которые служили людям в качестве отхожих мест. Затем нам объявили, что прибыли полевые кухни. Перед ними сразу же выстроились длиннейшие очереди. Но я, не имевший никакой посуды и, кроме того, полностью потерявший аппетит, не стал становиться ни в одну из очередей. Оказалось, что еда представляла собой горячую похлебку из воды и макухи – жмыха, образовавшегося при производстве подсолнечного масла.
Пока пленные стояли в очередях за баландой, я снял с себя гимнастерку, теплый свитер и нижнюю рубашку, чтобы попытаться освободить их от вшей. Оказалось, что этих тварей было великое множество. Они располагались у складок одежды целыми кучами. Наступило 29 мая – один из самых ужасных дней в моей жизни. В этот день всех пленных разбудили до рассвета и объявили, что нам предстоит пройти до вечера более 60 километров.
Днем солнце палило нещадно, ноги мои начали сильно уставать, и я невольно отстал от того головного ряда. Вот-вот могло случиться так, что я окажусь в хвосте колонны, упаду и конвоиры меня пристрелят. Но скоро колонна стала проходить мимо очередной деревни (наверное, Малиновки), жители которой, как и предыдущих населенных пунктов, встали плотными рядами на обочине дороги. И этим решил воспользоваться один из молодых и физически сильных пленных. Неожиданно для конвоиров он очень быстро рванул в сторону стоявших людей, проскочил через них и скрылся между ближайшими хатами и дворами. Колонну остановили, и несколько конвоиров с собакой устремились за беглецом. Пока конвоиры с собакой не поймали и не расстреляли несчастного беглеца, прошло около получаса, и за это время я сумел немного отдохнуть.
Миновали еще одну деревню, вошли в большое село (возможно, Бурбулатово). Тут местные жители стояли уже не на одной, а на обеих обочинах шоссе. Конвоиры старались разогнать их выстрелами из автоматов в воздух, однако это не давало никакого эффекта. Женщины пытались вручить пленным съестное, подбегая совсем близко к колонне. Но мне ничего не досталось – все захватывали те, кто были крайними в ряду и более проворными. И почти никто ничем не делился с соседями.
И здесь оказалось, что в колонне шел пленный родом из данного села. Его престарелые родители прибежали к колонне и вступили с сыном в разговор. К счастью, в это время на месте оказался переводчик, и дело кончилось тем, что перед следующим населенным пунктом – селом Близнюки, где колонне предоставили последний привал, конвоиры отдали старикам сына за какую-то, как говорили, большую драгоценность. Но, чтобы не уменьшить отчетное количество пленных в сопровождаемой ими колонне, вместо этого пленного конвоиры загнали в нее какого-то пожилого мужчину, превратив его в военнопленного. И такие случаи бывали не раз.
На последнем привале я надеялся утолить большую жажду, которой все время мучился, но ничего с этим не вышло. Между тем жара стала невыносимой. Ноги мои так устали, что хоть «ложись и помирай». Лишь с великим трудом прошел через село, в котором тоже многие женщины пытались дать кому-то из пленных что-то поесть. А как вышли из него и прошли около километра, ноги отказали совсем: я упал на дорогу и едва нашел в себе силы приподняться и усесться на своей шинели, пропуская мимо себя с двух сторон людей, шедших вперед. И никто из них не помог мне.
Я уселся на шинели. Молодой и очень здоровый конвоир сразу остановился около меня и заорал по-немецки: «Давай, давай скорей, не сидеть!» – и нацелил на меня автомат. Видно было, что он совсем не обладает чувством милосердия. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль – я решил бросить шинель, которая давала мне дополнительную нагрузку, и сумел подняться. И так я прошел, наверное, еще километр. Однако ноги опять отказали. И тут я сообразил, что надо сбросить тяжелые ботинки с обмотками и шагать босиком. Я разулся и снял также зеленые воинские брюки, оставив на себе гражданские темно-синие брюки от костюма студенческих времен. Но второпях совсем забыл вынуть из потайного кармана брюк два очень важных предмета – «медальон смерти» (о чем потом вовсе не жалел) и мамин «талисман». Встал я на босые ноги и легко зашагал вперед. Шедшие рядом пленные не удивились моему поступку, а конвоир, кивнув мне, сказал: «О да, да, хорошо, хорошо!» Хотя идти босиком стало легче, но мелкие камушки причиняли ступням сильнейшие боли, царапая кожу до крови. Однако с этим приходилось мириться.
Прошли еще более километра. Я уже еле-еле передвигал ногами и вот-вот мог упасть и больше не встать либо из-за своего бессилия, либо от пули конвоира. Сильно исхудавший, босой и напоминавший своим видом подростка, я обратил на себя внимание какой-то доброй женщины, которая, не испугавшись быть застреленной конвоирами, быстро и решительно подбежала именно ко мне и передала узелок из белой ткани. В узелке оказались пол-литровая бутылка с сырым молоком, кусок хлеба и две большие сваренные картофелины. Обе картофелины и хлеб я отдал своим соседям, а сам, освободив горлышко бутылки от пробки, жадно и быстро выпил все молоко.
Метров через сто пятьдесят другая женщина опять сумела отдать мне бутылку с молоком и кусочек хлеба со свиным салом. И снова я выпил только молоко, а еду отдал тем же соседям. После этого они, видимо, решили, что им выгодно быть рядом со мной и поддерживать меня на дальнейшем пути. Они, каждый со своей стороны, крепко взяли меня под руки и почти понесли. Так мы двигались вместе по шоссе до железнодорожного узла – станции Лозовая.
По обеим сторонам улиц Лозовой, по которым мы шли, также толпами стояли местные жители. И здесь одна девочка, приблизившись очень быстро к нашему ряду и не побоявшись конвоиров, вручила еду. На этот раз ею оказался… круглый диск макухи диаметром около 20 сантиметров – отхода производства подсолнечного масла. Раньше я никогда не слышал о существовании такой пищи. Соседи, наверное, тоже никогда не имели с ней дела. Но тем не менее они разломали этот диск на три части при помощи перочинного ножа и каждый положил свою долю в карман.
На станции немецкие солдаты с любопытством наблюдали за прохождением нашей колонны. Их лица не были такими злыми, как у конвоиров. Некоторые курили сигареты. Глядя на них, я на мгновение забыт, что я им далеко не товарищ, и почему-то сказал по-немецки: «Мы едем в Германию». Солдаты ответили: «Счастливого пути!» А после этого я рискнул крикнуть им: «Дайте мне курить!» И каково же было мое изумление, когда один из солдат подбежал ко мне с сигаретой, которую я тут же положил в карман, чтобы выкурить ее позднее. Я даже не догадался поблагодарить солдата, на которого за это набросился с угрозами наш конвоир.
Часам к семи вечера колонна зашла на территорию, огороженную высоким рядом колючей проволоки и охраняемую множеством часовых с автоматами и винтовками. Это был достаточно большой, только что созданный временный пересыльный лагерь для советских военнопленных. Лагеря такого типа имели названия сокращенное (Дулаг) и полное (Дурхгангслагерь).
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.35.38 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 3
Территория лагеря, куда нас немцы пригнали, по-видимому, раньше была местом расположения кавалерийской части Красной армии, но, может быть, и коневодческой фермы. На ее территории располагались длинные деревянные конюшни с кормушками для лошадей, изготовленными из очень толстых бревен. До 1929 года у моего отца была в конюшне такая же кормушка для наших двух лошадей.
Основная – незастроенная – часть территории представляла собой широкий луг, на котором вынуждены были устроить себе пристанище пленные. Некоторые отрывали себе ямы, чтобы прятаться в них от солнца и дождя.
Лагерь имел несколько больших и малых блоков, и в их числе – отделение для военнопленных из младшего и старшего командного состава Красной армии, отделение медсанчасти для больных и раненых пленных. По истечении нескольких суток пленных угоняли или отвозили на грузовиках и поездами в другие места. Очень многих направляли на Украину для особо тяжелых работ, в частности на строительство военных укреплений, на восстановление металлургических и горнорудных предприятий, на реконструкцию железнодорожных путей, чтобы по ним могли двигаться немецкие поезда. Однако подавляющую массу пленных немцы все же везли в Германию.
…На территории лагеря я нашел себе место в конюшне на деревянном полу, почти под самой кормушкой. 30 мая нас всех подняли в 6 часов утра громкими криками «Подъем!». Мы увидели несколько высоких и здоровых мужчин средних лет в советском военном обмундировании, но без петлиц и в начищенных до блеска хромовых сапогах. На левом рукаве у них была белая повязка с черной надписью немецкими буквами «Полиция», а в правой руке они держали палку, напоминающую дубинку. Это были полицаи из бывших военнопленных или гражданских лиц, перешедшие на службу к немцам.
Полицаи заявили, что те, кто в состоянии работать, могут отправиться с ними, чтобы получить завтрак и уйти в город на работу. Но на какую работу, не сказали. Очень многие пленные, сильно оголодавшие в последние дни, сразу же согласились. Оставшиеся в лагере выстроились в очередь у кухни. Я увидел, как стоявший близко ко мне пленный, вытаскивая котелок из своего вещевого мешка, обнажил в нем пустую металлическую банку из-под консервов. Поскольку у меня не было котелка, я попросил его отдать мне эту банку. Но он сказал, что так просто ее не отдаст, а вот если бы у меня нашлось для него курево, то согласился бы. И тут я вспомнил о припрятанной немецкой сигарете и предложил товарищу эту «диковину». Тот недоуменно взял сигарету в руки, понюхал ее, вытащил из кармана своего полугалифе коробку спичек, крепко затянулся дымом и молча отдал мне банку. Я встал в длинную очередь.
Солнце на небе поднялось высоко и стало нещадно жечь. Мои силы были на пределе. И как раз в этот момент мне удалось подсмотреть у одного пленного, что же за еду нам дают. К моему изумлению, это была опять баланда из подсолнуховой макухи. Я понял, что эту пищу мой больной желудок не выдержит, и возвратился в конюшню. Не выдержали долгого стояния в очереди за баландой и многие другие пленные – вернулись без нее на свои места. Почти никто не сумел даже напиться воды возле кухни: полицаи всех отгоняли. Оказалось, что эту баланду выдавали на весь день. Меня невыносимо мучила жажда. К счастью, на дне кормушки я обнаружил буровато-желтую воду, оставшуюся, вероятно, еще со времени последнего кормления лошадей. Я сунул голову в кормушку, но в этот момент пожилой пленный, находившийся поблизости, быстро стащил меня вниз, крикнув: «Ты что, рехнулся? Неужели собираешься пить лошадиную мочу? Вот возьми мою флягу!» Я сделал несколько глотков, но жажда все равно сохранилась. Тогда я решил собрать на лугу конский щавель и гусиную лапку. Набрав несколько горстей, я съел все, как это делал в детстве.
Наступил вечер. Постепенно в лагерь возвратились группы пленных, которых утром уводили на работу. Некоторые из них несли хлеб, картофель, крупу, молоко в бутылках и еще что-то. Оказалось, что эти продукты им дали из сострадания или продали за советские деньги местные жители. Кое-кто нес дровишки – сухие сучья деревьев, обломки досок и куски кизяка. Но особенно меня поразило, что несколько человек в обычных армейских мешках из брезента несли… питьевую воду! Потом пришедшие развели костры и, скооперировавшись, приготовили ужин. Остальные пленные им завидовали, а некоторые попросили поделиться с ними пищей, но никто не поделился.
Среди возвратившихся с работы пленных я заметил одного бывшего сослуживца из мотострелкового батальона нашей 199-й отдельной танковой бригады. Он был значительно старше меня и поэтому более опытен в жизни. Он удивился, что я хожу босым, и сразу сделал мне предложение: я отдам ему свой белый свитер, а он мне – пару запасных армейских ботинок. И сделка состоялась. Ботинки оказались мне как раз впору, но надеть их пришлось на босые ноги.
После сделки товарищ вынул кисет с махоркой и свернул козью ножку. Я намекнул ему, что неплохо бы и мне дать закурить, на что получил ответ: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Он потребовал с меня за одну закрутку 30 рублей.
Консервная банка и ложка в карманах брюк мне сильно мешали, поэтому, пока не совсем стемнело, я решил поискать кусок проволоки или бечевки, чтобы сделать ручку к консервной банке. Но ничего на глаза не попадалось. Когда стал проходить мимо отделения, где содержались военнопленные из младшего и среднего комсостава Красной армии, вдруг кто-то меня окликнул: «Эй, зенитчик, подойди сюда!» Я увидел лейтенанта, с которым 24 мая находился в лесу. Лейтенант был в своем прежнем командирском обмундировании и со всеми знаками различия.
Мы рассказали друг другу обо всем, что с нами произошло. Оказалось, что лейтенанту с товарищами тогда тоже не повезло: их захватила группа автоматчиков, а затем со сборного пункта отправили в этот лагерь. Лейтенант устроился в отделении для командного состава, а батальонный комиссар и старшина остались вместе с другими пленными.
В конце беседы лейтенант неожиданно предложил мне перейти в его отделение, так как с пленными из командного состава, кроме комиссаров, немцы обращаются лучше. С его точки зрения, я по своему развитию вполне мог сойти за лейтенанта. Пока никто не требует документов, подтверждающих принадлежность пленного к командному составу, – об этом судят в основном лишь по уровню общего развития.
К сожалению, нам с лейтенантом не суждено было находиться постоянно в одной компании. Примерно через час, как я улегся спать на подстеленном соломой полу конюшни, меня потянуло в уборную, и за ночь я бегал туда, наверное, раз десять, а с рассветом обнаружил, что из меня вытекает густая кровь.
Утром лейтенант помог мне перебраться в лагерную медсанчасть. И там врач, которому я назвал свои фамилию, имя и отчество, спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, он очень обрадовался, сказав, что сам он – москвич. Врач определил мне, как инфекционному больному, особое место в сарае. Затем он заставил меня выпить два стакана слабого раствора марганцовки, запретив вообще пить воду и принимать пищу в течение суток. Такой раствор я постоянно пил до конца пребывания в медсанчасти. Кроме того, врач дал мне хинин. Он рекомендовал мне как можно больше лежать и из сарая без особой надобности не выходить и по возможности ни с кем не общаться. В мое распоряжение было предоставлено ведро с деревянной крышкой, которое выносили санитары.
Недалеко от лазарета, но вне территории лагеря, находилась братская могила. Это была вырытая пленными по распоряжению комендатуры глубокая яма размерами, наверное, 5 х Ю метров. В ней ежедневно хоронили по несколько пленных, умиравших от тяжелых ран, болезней и истощения. Покойного приносили на носилках или привозили на телеге, клали в одну яму и присыпали слоем земли и слоем хлорной извести и этим ограничивались до поступления следующего умершего.
Наконец в лагере немцы наладили специальное снабжение лазарета водой, а на кухне стали готовить горячую пищу в виде мучного или картофельного супа со свеклой и кониной. Еду доставляли в лазарет из кухни в бочках, кадках и больших кастрюлях, но порции были очень маленькими. Позже стали давать и хлеб. Из подвешенного на столбе умывальника можно было помыть холодной водой руки и лицо, а в баке возле него – прополоскать котелки и кружки… Лекарств в лазарете было очень мало, и почти все только отечественные, то есть для немцев трофейные.
Глубокой ночью, несмотря на то что я принял дозу хинина, у меня начался приступ малярийного озноба, длившийся около часа. И поскольку накрыться мне было нечем, пришлось придвинуться поближе к соседу и даже полезть под его шинель, чтобы согреться. Но когда я прижался к нему, я с ужасом обнаружил, что тело его оказалось совершенно холодным. Когда рассвело, стало ясно, что сосед – рослый пожилой военный – мертв.
Недолго думая я перетащил на свою «постель» шинель покойного и его вещевой мешок со всем содержимым и заменил свой ремень на его добротный кожаный. В вещевом мешке умершего я обнаружил алюминиевый котелок, синюю эмалированную кружку и катушку белых ниток с иголкой. Был также кисет для махорки, но пустой. Все это было как раз то, чего я лишился, когда шел под конвоем в этот лагерь военнопленных. Не хватало лишь пары носков или хотя бы портянок для обуви. Не было и мыла с полотенцем, но без них пока можно было обойтись.
Утром врач поинтересовался моим самочувствием и порекомендовал мне выпить кружку мясного бульона из конины, который начали раздавать санитары. Я получил этот бульон и выпил его с большим удовольствием. Затем врач дал мне пакет с размолотым древесным углем и опять посоветовал лежать как можно больше.
Через некоторое время, почувствовав заметное улучшение, я вышел из сарая и уселся возле него погреться на солнце. В это время меня заметил и подошел ко мне сослуживец по зенитной батарее, с которым я вечером 20 мая в Лозовеньках был отправлен в полевой госпиталь. Тогда его в госпиталь приняли, а меня отослали обратно в воинскую часть. Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, неспособных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжелораненых и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.
Часам к четырем в лазарет принесли совмещенные обед и ужин – горячую полужидкую кашу из пшена, которое не было отделено от примесей, как это обычно делают домашние хозяйки. В каше попадались даже частички мышиного кала. Но все равно это была для нас отличная пища. Врач разрешил мне съесть не более пяти ложек каши. Однако до принятия пищи пришлось выпить стакан с раствором марганцовки и съесть немного размолотого древесного угля. Благодаря ежевечернему приему хинина ночные ознобы уменьшились.
Лейтенант-танкист из офицерского блока сумел навестить меня лишь один раз, так как вскоре всех обитателей этого отделения увезли дальше на запад. Лагерь постепенно, но медленно освобождался от пленных.
В третьей декаде июня меня «выписали» из лазарета. В тот же офицерский блок – отделение для бывшего командного состава, откуда я уходил, привел меня, сильно ослабшего и ставшего, как выражались пленные, полным доходягой, санитар, оставив мне для завтрака на следующий день кусок сваренной с борщом конины. С собой я захватил котелок с кипяченой водой. Врач дал мне еще пакетики с марганцовкой, молотым древесным углем и хинином для самолечения.
На этот раз в офицерском блоке людей было очень мало, ни одного знакомого лица не оказалось. Я вышел из конюшни и стал наблюдать, что же творится за лагерной оградой, сделанной из колючей проволоки. Вдоль ограды лагеря, скучая, прохаживались между сторожевыми вышками часовые с автоматами. Вдруг в степи раздались одиночные автоматные выстрелы, и я увидел, как двое немецких солдат погнались по траве за какими-то серыми зверьками. Одного, раненного и дико кричавшего, они поймали. Зверек оказался сурком. Охотники и часовые некоторое время полюбовались трофеем и закинули его на территорию лагеря. Несколько расторопных пленных тут же схватили сурка и потащили к костру. Счастливые обладатели этого дармового мяса зажарили его, распространяя вокруг щемящий запах горящего жира. Некоторые пленные шли за теми, кому досталась порция мяса, и униженно и тщетно просили поделиться с ними.
Пока все это происходило, я заметил одного капитана уже в годах, у которого на ногах были зеленые брезентовые «комсоставские», как их тогда называли, летние сапоги. Хотя они были достаточно ношенные, мне эта обувь очень понравилась и видом, и легкостью, и тем, что их вполне можно было носить без носков и портянок, которых у меня не было. Кроме того, они придавали бы мне вид более соответствующий внешности лейтенанта. По этим соображениям я предложил капитану поменяться обувью, и он моментально согласился, сказав, что для грядущих холодов ботинки очень пригодятся. Я опять подумал, что вот люди смотрят далеко вперед, а я нет.
Рано утром в офицерском блоке появились немецкий старший лейтенант, переводчик и русский полицай. Нам дали команду – собрать свои вещи и проследовать к воротам лагеря. Там нас ожидал большой грузовик. Мы с трудом взобрались в кузов и уселись на деревянных скамейках, бросив под них вещевые мешки и шинели. Мне досталось место впереди – как раз рядом с конвоиром, который оказался дружелюбным и сентиментальным человеком. В конце концов конвоир вытащил из своего рюкзака… большой кусок круглого и зеленоватого цвета Kuchen – пирожное типа кулича, который ему испекла и прислала горячо любящая супруга. Карманным ножиком он поделил этот кусок на несколько порций, самую большую взял сам, а остальные отдал мне и моим товарищам. Конвоир очень медленно и аккуратно ел свой деликатес, а мы моментально проглотили наши порции, не пытаясь разобраться, что это такое. Я от имени всех нас поблагодарил конвоира, похвалив его жену и его самого, так что он чуть не прослезился.
Между прочим, у нас имелась возможность обезоружить конвоира и шофера машины и разбежаться на свободу. У меня такая мысль возникла, но, чтобы осуществить ее, у меня не было ни смелости, ни физических сил, поэтому я не стал говорить об этом другим пленным.
Судя по поставленному перед мостом указателю с немецкими буквами, мы переехали реку Самару, а потом – ее небольшой приток и оказались в городе Павлограде, почти не пострадавшем от военных разрушений, и остановились перед большими решетчатыми воротами довольно крупного пересыльного лагеря, устроенного недалеко от другого притока реки Самары.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.36.53 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 4
Лагерь этот был организован немцами, по-видимому, на месте бывшего военного городка одной из пехотных частей Красной армии. Там имелись большие красные трех– и четырехэтажные кирпичные дома и несколько деревянных одноэтажных домиков и длинных бараков. Большую часть прибывших разместили в бараках, но многие остались на пустыре под открытым небом.
Большинство стекол на окнах домов было разбито, зато в некоторые помещения все же поступала вода из частично восстановленного водопровода. Лагерь со всех сторон окружало плотное заграждение из колючей проволоки, по его четырем углам имелись деревянные вышки, на которых находились часовые, вооруженные автоматами или обычными винтовками. Распоряжались лагерем и руководили его охраной в основном немцы, которых было немного, а часовыми были… итальянцы. Иногда среди персонала лагерной охраны появлялись румыны. Итальянцы и румыны держались по сравнению с немцами не очень солидно и не очень серьезно, что вызывало у наших людей некоторое оживление и чувство преимущества перед ними.
Западная сторона лагеря, на которой главным образом и стояли деревянные домики и бараки, отличалась тем, что за ее оградой находился сильно заболоченный широкий овраг с высокими камышами и водой. В нем было очень много лягушек самых разных размеров, которые часто и громко, а ночами – непрерывно квакали и урчали, не давая никому спать.
…После того как наш грузовик оказался внутри лагеря, нас встретили представитель комендатуры и переводчик из местных пленных. Наш конвоир, быстро спрыгнув с кузова, доложил этому начальству, что привез из Лозовой столько-то пленных русских офицеров, чтобы их определить для дальнейшего пребывания в Павлоградском лагере. Затем мы все сошли с машины, и немец через переводчика сообщил о блоке, где прибывшие должны быть размещены. Я сразу сказал переводчику, что нуждаюсь в лечении желудка, а также страдаю от малярии. Затем повторил все это по-немецки. Офицеру это понравилось, и, задав мне несколько простых вопросов, он приказал переводчику устроить меня в лазарет, а остальных повести в офицерский блок.
Помощник главного врача, записав в приемном журнале мои данные, привел меня в соседний барак, в котором было полно раненых и больных, размещенных в комнатах с окнами, почти не имевшими стекол. Из-за этого в помещениях было очень много комаров и мошкары, которые ночами не давали нормально спать. Стены в комнатах пестрели надписями о том, что здесь был такой-то и такой-то, с указанием даты своего нахождения, а иногда – места жительства. На потолках имелись электролампы, но электричества не было. Из мебели в «палате» были только столик и один стул. Соседи в первую очередь спросили, нет ли у меня курева. Я был вынужден огорчить их.
Выйдя из палаты, вместе с другими больными и ранеными я уселся на траве, наблюдая за двумя итальянскими солдатами из охраны. Солдаты принесли с собой две сумки-сетки. Одна из них была маленькой и с мелкими ячейками, а другая – большой и с крупными ячейками. Итальянцы периодически закидывали большую сетку в воду болота и ловили крупных лягушек, тогда как мелкие уплывали сквозь крупные ячейки. Пойманных лягушек они перекладывали из большой сетки в маленькую, которую постоянно держали в воде. Так примерно за час итальянцы наловили около двадцати крупных лягушек. У бедных лягушек они отрывали задние лапы, клали их в кастрюлю, а тушки выкидывали обратно в болото. Наполнив кастрюлю, «охотники» очистили лягушачьи лапки, нанизали их на проволоку, которую натянули между двумя столбиками, забитыми в землю, а под проволокой разожгли мелкие дрова, чтобы зажарить лапки, подобно тому как это делается при приготовлении шашлыка. Эту закуску они использовали к раздобытой у местных жителей горилке – крепкому самогону.
Посмотрев этот необычный «спектакль» у болота, я зашел в комнату вместе с двумя другими жильцами и познакомился с ними. Один – высокого роста и страшно худой – оказался москвичом, а другой, моложе первого и невысокий, был из Московской области. Оба попали в плен еще осенью 1941 года и пережили жестокую зиму в страшном голоде и холоде, работая на железнодорожных путях. В результате оба они окончательно подорвали свое здоровье. Первый уже не надеялся, что выживет, и полностью утратил силу воли, а голос его напоминал писк малого ребенка. Второй же, наоборот, был очень активен и всеми силами цеплялся за жизнь, мог даже вырвать кусок пищи у товарища, стащить то, что «плохо лежит».
Оригинальной личностью оказался в нашей «палате» бывший таежный охотник с раскосыми глазами. Поговорить с ним мне не пришлось, так как он вообще помалкивал. Общался он главным образом с врачом, лечившим его от нервной болезни, в результате которой у него частично была потеряна чувствительность тела. Врач с фельдшером каждый день втыкали в его оголенную грудь стальные иглы, чтобы установить область, не чувствующую боли. Во время этих процедур пациент стоял совершенно спокойно и подавал голос только тогда, когда возникала боль. Интересно было и то, что в точках погружения игл кровь не вытекала. Врач каким-то способом лечил эту область и радовался, что постепенно она уменьшается.
…Часам к четырем вечера санитары принесли в бачках из лагерной кухни пшенную кашу (к сожалению, горьковатую) и горячую кипяченую воду. Хлеба не дали. Свою порцию каши я уступил «доходяге» москвичу, а кипяток налил в котелок и улегся, поставив его на живот, чтобы таким образом прогреть желудок.
Под вечер я вышел из барака посмотреть на то, что происходило за колючей проволокой. Местные жители гнали домой скот с ближайших лугов, обрабатывали лопатами и тяпками свои огороды. Мне стало так тоскливо, что хотелось плакать навзрыд.
…На другой день в обед принесли что-то вроде свекольного борща с добавкой муки и мелкого картофеля, но на картофелинах попадалась земля, что придавало «борщу» темноватый оттенок. Но я опять провел день без еды, выполняя указание врача. Перед сном, пытаясь принять дозу хинина, я случайно рассыпал лекарство и поэтому ночью сильно помучился от приступа малярийного озноба, так что на укусы комаров и мошкары уже не обращал внимания.
Почти в таком же режиме, как и первые два дня, прошли у меня остальные 8—10 суток, которые я пробыл в лазарете. К сожалению, врачу не удалось добиться у немецкой комендатуры сухарей для желудочных больных, и он уже не надеялся нас вылечить. На десятые сутки после завтрака у нас появилось начальство в сопровождении немецкого переводчика. Зайдя в нашу «палату», они сообщили, что сегодня меня вместе с другими тяжелобольными отправят для дальнейшего лечения в городскую инфекционную больницу Павлограда.
Мы двинулись в путь. Погода была солнечной и жаркой. Шли не спеша. Все молчали. Я мучился от наступивших позывов в желудке, но надо было терпеть. Перед воротами больницы, которая со всех сторон была огорожена высоким кирпичным забором, одиноко стоял часовой-итальянец. Он подал сигнал свистком, и нам навстречу вышел немецкий ефрейтор, который повел нас в больницу.
Основным медицинским персоналом – врачами, фельдшерами и санитарами, а также хозяйственными работниками – там были военнопленные, проживавшие на территории больницы. Нас «рассортировали» по видам болезней и определили места. Меня, как больного дизентерией, поместили в правом крыле здания – в пятиместной палате рядом с туалетной комнатой, где были умывальники и параша. В палате имелись два окна, выходившие во двор. Больные размещались на железных пружинных кроватях, и приходилось спать на шинелях.
Врач, поговорив со мной, разрешил мне съесть весь обед и попить вечером чай с сухарями, подслащенный еще незнакомым мне сахарином. А утром обещал решить, как лечить меня дальше от дизентерии, принявшей, по его словам, очень тяжелую, но еще не безнадежную форму.
Вскоре после ухода врача санитары принесли обед. Меня удивило, что по качеству он заметно отличался от того, что нам давали в лагере. Это был густой гороховый суп с проблесками жира и кусочками мяса.
После обеда я попробовал полежать на кровати, но ячейки железной сетки больно вдавливались в мое худое тело, и я не смог уснуть. Хотел разместиться на полу, но посчитал это неудобным перед соседями, которые спокойно лежали на своих кроватях. Так и промучился до вечера, пока не принесли ужин – бак горячего сладковатого чая, заваренного листьями какого-то дерева, и суточные порции: кому – черного хлеба, кому – сухарей. При этом полагалось половину порции съесть в ужин, а другую – на следующий день в обед. Но на практике пленные всю порцию обычно съедали за один раз. В ту же ночь меня так «несло», что я почти всю ее провел в туалетной комнате, сидя со спущенными штанами на ведре, предложенном санитаром, так как пользоваться парашей не мог. При этом более часа трясся также от холода от приступа малярии. И кстати, так происходило со мной еще несколько ночей.
На другой день врач вручил мне два пакета – один с марганцовкой, а другой – с порошком угля. Других лекарств у него не было. Он предупредил меня, чтобы я пока не ел жирные продукты, особенно ливерную колбасу местного производства, которую иногда будут давать на ужин. Если принесут куриные яйца, что маловероятно, то лучше есть только желток. Придется также отказаться от овощей и фруктов. А дальше все будет зависеть от меня самого, вернее, от моего организма.
После ухода врача у нас появился мужчина средних лет в комсоставской одежде и хромовых сапогах. Он сказал, что прибыл поздно ночью и поселился в соседней комнате. Потом он попросил нас не выдавать немцам его секрет. Дело в том, что он устроился в эту больницу с большим трудом под видом желудочного больного, а на самом деле он заразился венерической болезнью – схватил триппер от одной симпатичной женщины в селе, которое раньше было оккупировано немцами, потом освобождено, а затем вновь потеряно. И если немцы об этом узнают, то ему грозит расстрел и сильно пострадают врачи. Мы заверили товарища, что все будет хорошо, тем более что он оказался отличным рассказчиком, очень душевным и компанейским человеком.
Сидя в палате, я начал записывать по памяти в студенческой зачетной книжке адреса родных и близких. Записывал их сохранившимся в кармане гимнастерки огрызком простого карандаша. В это время внутрь палаты заглянул из раскрытого окна итальянский охранник и поприветствовал меня. Я ответил ему по-английски, так как раньше изучал этот язык в институте три года. Оказалось, итальянец немного знает английский, и у нас с ним и начался разговор, который мы дополняли пантомимой. Выяснилось, что до войны мы оба были студентами – я в Москве, а он в Болонье. Он угостил меня сигаретой и еще одну дал в запас.
Он поинтересовался, чем я болен, и сказал, что Бог мне поможет, я выздоровею. А в подтверждение сказанному достал из кармана молитвенник, напечатанный на итальянском языке на двух листках белой бумаги, и подарил мне его с надписью «Воладимирио от Марио». Я с благодарностью принял молитвенник и носил его с собой взамен утерянного маминого «талисмана» вплоть до окончания войны. Наверное, он тоже помог мне выжить в плену.
К сожалению, дружба с этим милым итальянцем закончилась уже через два дня: он больше не появился во дворе больницы – видимо, его отправили на другое место службы.
Однажды я проснулся среди ночи из-за того, что наш интеллигентный сосед рассказывал какую-то историю. Оказалось, все слушали подробное изложение романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо». Разумеется, я тоже заслушался рассказом, который длился почти до рассвета. Но аналогичные рассказы повторялись и в другие ночи.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.37.06 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 5
Наступило утро третьего дня моего пребывания в больнице. Я по-прежнему чувствовал себя плохо: сильно ослаб, с трудом передвигал ноги. В тот день врачебный обход закончился тем, что у всех проверили температуру, которая у меня оказалась ниже 36 градусов. В туалетной комнате меня взвесили на стареньких и расшатанных весах. Во мне было только 38 килограммов. От грустных мыслей я спасался тем, что стал записывать в небольшую тетрадку немецкие слова, которые считал наиболее необходимыми для разговора с немцами. Эти слова я находил в своем немецко-русском словаре. Конечно, этого не потребовалось бы делать, если бы у меня был русско-немецкий словарь. Но, с другой стороны, таким образом немецкие слова хорошо запоминались, и к тому же большое внимание я уделял разговорной речи, а также повторению вслух слов и предложений. Кроме того, я читал и переводил для себя все попадавшиеся на глаза немецкие тексты. Эти самостоятельные уроки немецкого языка у меня проходили ежедневно и занимали чуть ли не весь световой день. Поэтому в больнице мне не было скучно и я не чувствовал себя обреченным, хотя передвигался с большим трудом и не было даже сил снять с себя гимнастерку.
Четвертый день моего пребывания в больнице ознаменовался тем, что после завтрака состоялся визит высокого немецкого начальства, сопровождаемого нашим врачом, фельдшером и другими лицами. Среди визитеров находились также два переводчика. Главный немец – подполковник медицинской службы – был уже в годах. Он носил не обычные очки, а пенсне. Его мундир украшала лента Железного креста 2-го класса. Лицо главного немецкого врача выглядело добродушным.
Вся компания подходила к кроватям, на которых сидели или лежали больные, и наш русский врач сообщал через переводчика, чем болен данный человек и как его лечат. Тот принимал сказанное к сведению, кивал и иногда давал какие-то указания нашему персоналу. При этом в разговорах принимал участие и русский переводчик.
Когда компания оказалась у моей кровати, я сразу, хотя и с большим трудом, поднялся с нее и встал по стойке «смирно», что очень понравилось немцам. А затем на многие вопросы главного врача обо мне, задаваемые русскому врачу, я стал отвечать сам на немецком языке, чем вообще привел всех чуть ли не в восторг. Немец ободрил меня, сказав, что я обязательно скоро выздоровею, для чего он постарается лично.
На следующий день утром ко мне явились немецкий ефрейтор и русский переводчик, которые принесли в банках черную и желтую масляную краску, кисточки и кусок тонкого железного листа. Мне предстояло написать красками на том листе черными латинскими буквами на желтом фоне «ABORT», что по-русски означает «УБОРНАЯ». Это была вывеска для новой уборной, построенной специально для медицинского и обслуживающего персонала больницы. Поскольку я малярным делом никогда не занимался, у меня на эту работу ушло чуть ли не полдня, и к тому же я еле отмыл руки.
Вечером мой лечащий русский врач и немецкий фельдшер вручили мне два пакета с таблетками: коричневыми – против дизентерии и с акрихином – против малярии. Другой наградой за работу стало то, что к ужину тот же ефрейтор принес пять сигарет, около десятка сухарей из белого хлеба и… большой кусок ливерной колбасы, которую сразу пришлось отдать соседям. Все сигареты я скурил в течение трех дней, разламывая пополам и отдавая докурить соседям.
Однажды после завтрака кто-то под окном несколько раз громко назвал по фамилии одного из моих соседей. Оказывается, ему принесли в горшке горячий борщ, а в узле – куски хлеба и сала, помидоры и свежие огурцы. Товарищ, получивший такой подарок, заявил, что это продуктовая передача от его городских знакомых, у которых он квартировал в прошлом году. Помидоры и огурцы он порезал на доли и раздал их соседям.
Этот случай привел меня к одной, казавшейся безумной идее. Я решил написать на листке бумаги свою фамилию, имя, возраст, военное звание (лейтенант), бывшее место жительства, профессию, а главное – сообщить о тяжелом положении со здоровьем. И эту записку с просьбой о помощи я задумал передать в город. И неожиданно такая возможность представилась. В соседней комнате, где скончался больной, через открытое окно я увидел, что двор метет какой-то мужчина. Оказалось, что он тоже военнопленный. Я попросил его дать закурить, но он ответил, что табака у него нет. И тогда я предложил ему бросить за ограду мою записку, заплатив за это имевшиеся еще у меня 30 рублей. Затем оставалось только ждать, к чему приведет моя затея или чем она закончится.
Наступило 18 июля – день моего рождения. Мне исполнился 21 год. Едва закончился завтрак, как я услышал со двора громкий голос переводчика: «Лейтенант Владимиров! Подойди к выходу, тебе передача из города!» – «Как же ты сумел завести в городе любовь – и даже не одной, а двух девиц?» – удивился переводчик. Он вручил мне маленький глиняный горшочек с горячим борщом и белый узелок, в котором оказались бутылка с киселем из черешни, два вареных яйца, несколько картофелин и черных сухарей – замечательный подарок ко дню рождения! К передаче была приложена записка. В ней говорилось, что ее пишут живущие по соседству с больницей девушки, которые нашли на улице мое послание и с одобрения своих родных и знакомых подготовили эту скромную передачу, надеясь, что она поможет моему выздоровлению. Они обещали и дальше делать мне передачи через переводчика, с которым они хорошо знакомы. Им хотелось получить от меня письменный ответ. Я написал девушкам более подробную записку, а переводчик, почему-то уверовав, что я его не выдам, сообщил, что девушки раньше были активными комсомолками и поэтому побаиваются сообщать свои адреса и имена. Однако переводчик все же назвал мне их имена и фамилии.
Обе девушки продолжали носить мне разные передачи через три-четыре дня, пока меня не выписали из больницы. Этих девушек я увидел лишь мельком у ворот больницы, когда немецкий конвоир уводил меня обратно в лагерь, туда они принесли мне последнюю передачу.
…И вот наступил день, когда у меня появился такой аппетит, что, нарушив запрет врача, я с жадностью съел всю 150-граммовую порцию местной ливерной колбасы, а затем выпил кружку чаю с двумя сухарями и не стал принимать угольный порошок. Решил: лучше умереть, чем так страдать. И случилось чудо: ночью и на следующий день никакой рези или болей в желудке не было. В обед я с жадностью съел борщ с мясом и пшенную кашу со сливочным маслом, которую принесли мне знакомые девушки. В ужин я опять съел всю порцию ливерной колбасы и пренебрег всеми средствами лечения. К общему удивлению, я почувствовал себя лучше, и врач разрешил мне выходить из больницы на свежий воздух.
В тот же день в нашей палате появился новый санитар – рослый и упитанный мужчина средних лет, аккуратно одетый в гимнастерку с широким комсоставским ремнем и в брюки полугалифе, заправленные в хромовые сапоги. Во время прогулки во дворе он заговорил со мной и расспросил о том, где я воевал, как попал в плен.
На следующий день после завтрака санитар застал меня в туалетной комнате. Увидев это, он сказал, что устроит во дворе очаг и поставит кипятиться ведро с водой, в которую мы погрузим для дезинфекции мою одежду, а шинель просушим на солнце. Так мы и поступили. Совершенно голый и босой, я весь день провел у очага, подкладывая дрова. А затем санитар предложил мне помыться горячей водой с мылом. Утром санитар отвел меня в укромное место и сказал, что хочет доверить мне большую тайну. По его словам, Павлоград стал центром, где находится Днепропетровский областной комитет партии и нелегально действует его первый секретарь. Он очень нуждается в надежных людях. В связи с этим санитар предложил мне бежать вместе с ним и еще одним товарищем из больницы в город. Бежать нужно было той же ночью, так как на другой день его могли арестовать, поскольку один из работников хозчасти догадался, что санитар – еврей, и, наверное, уже донес на него немцам.
Предложение о побеге застало меня полностью врасплох, поэтому я попросил санитара подождать ответа до обеда. С одной стороны, мне очень хотелось на свободу, а с другой – было ясно, что я еще слишком слаб для такого дела и могу оказаться обузой для товарищей. Так я и сказал санитару.
После обеда я лег спать и проснулся из-за доносившихся со двора громких криков и шума. Оказалось, что двое из обслуживающего персонала больницы, которым запрещалось выходить в город, преодолели высокий кирпичный забор и скрылись. Одним из них был мой знакомый санитар. Около забора охранники нашли небольшую веревочную лестницу. Судя по тому, что побег состоялся в дневное время, а не ночью, как предполагалось, для санитара, видимо, сложилась критическая ситуация.
Через два дня от сидевших во дворе больных я услышал, будто бы в нашей больнице находится первый секретарь Днепропетровского обкома партии Сташков. Его ранили при аресте и привезли для перевязки. В тот же день я увидел, как двое немецких конвоиров уводили куда-то с трудом шагавшего раненого человека. В 1973 году я узнал о дальнейшей судьбе Н.И. Сташкова из книги «Говорят погибшие герои», которую мне подарили незабвенные друзья – профессора Борис Борисович Диомидов и Никита Васильевич Литовченко. В ней, в частности, было написано, что Сташкова арестовали в Павлограде 28 июля 1942 года и казнили в январе 1943 года. А в 60-х годах со мной в Москве некоторое время работал Валера Сташков, сын Героя Советского Союза Н.И. Сташкова.
…Оказавшись снова в лагере для военнопленных, я обратил внимание, что и на земле, и на сторожевых вышках находились молодые охранники в темно-зеленой форме. (У пленных в такой же форме в Германии – в отличие от охранников – на спине, левой груди, на правом колене, а также на пилотке были нанесены желтой или красной масляной краской буквы SU, что расшифровывалось как «Советский Союз»). К великому моему изумлению, охранники оказались моими соотечественниками – русскими, украинцами и т. д., перешедшими на службу к немцам. Немцы называли их добровольцами вспомогательной службы или, кратко, хиви – от сокращенного немецкого слова Hilfswillige («хильфсвиллиге»), буквально – «готовые помочь». Каждый из них получал питание как немецкий солдат и зарплату, а также дополнительное довольствие.
В лагере появилось множество новых военнопленных, пригнанных из-под Севастополя. В офицерском блоке меня поселили с двумя кавказцами. Мы представились друг другу. Одного соседа, армянина, звали Вар-тан, а другого, азербайджанца, – Али. В Красной армии они служили врачами и попали в плен под Севастополем. По дороге в лагерь многие умерли от истощения. От Мелитополя пленных везли в товарных вагонах и на платформах. Основную массу людей доставили в Днепропетровск, а часть – временно в Павлоград.
Естественно, я тоже рассказал соседям о себе, отметив, что долго болел дизентерией и малярией и боюсь, что болезнь возобновится. Посмотрев на мою облысевшую голову, а также пощупав живот, оба врача предположили, что я болел не малярией и расстройством желудка, а брюшным тифом. Насколько они были правы, не мне судить.
Прогуливаясь по лагерю, я смотрел, не увижу ли знакомых, и был рад встретить «доходягу» москвича. Он сообщил, что его пронырливый сосед неделю назад «приказал долго жить». Сказал, что ему очень хочется поесть перед смертью «свежего и сладкого огурчика».
Привезли обед. Оказалось, это был давно знакомый мне пустой – без мяса и жиров – свекольный борщ. Опасаясь снова расстроить желудок, я процедил суп и съел лишь немного жижи от этого «борща» и очистил ногтями картофелины. И на этом обед закончился. И я как был голодным, так и остался.
Я взял шинель и улегся в тени дома. Не знаю, сколько я поспал, но проснулся от шумного «представления», которое устроили охранники лагеря. Они прошли строем с винтовками, и на очень плохом немецком языке раздалась команда начальника: «Смена, стой!» Группа остановилась перед сторожевой вышкой. Оттуда к начальнику караула быстро спустился с винтовкой часовой и попытался тоже по-немецки доложить, что на вверенном ему посту все в порядке и никаких особых происшествий не было. Начальник, владевший немецким еще хуже, чем часовой, ничего из доклада своего подчиненного не понял и громко по-русски выругался матом, но приказал, чтобы часовые во время несения службы разговаривали между собой только на немецком языке. Смененный охранник пристроился к хвосту группы, и она зашагала к следующему посту. Похожие сцены происходили каждые сутки, и смотреть на них было забавно и противно.
До наступления темноты я побывал на площадке, где собирались обитатели офицерского блока. Общаясь с ними, я узнал, что в соседнем домике жили два перебежчика. Один из них был пожилой, небольшого роста и седовласый русский, а другой – белокурый осетин, значительно моложе русского. В этом же домике проживали три рядовых астраханца, то есть жителей Астрахани. Они согласились служить немцам в качестве проводников в свой город через калмыцкие степи. И перебежчики, и астраханцы получали от своих хозяев дополнительное питание. Среди обитателей лагеря были также лица, согласившиеся служить немцам в качестве их ставленников при оккупации Северного Кавказа, которая планировалась на ближайшее время. Одного из них – бравого молодого человека, очень наглого и самоуверенного, немцы уже «командировали» в Краснодарский край, и мне пришлось быть свидетелем его шумных проводов. Возможно, оба моих соседа, тоже кавказцы, были теми, на кого немцы «положили глаз» в расчете на захват Азербайджана и Армении.
Утром, усевшись на своей кровати, я принялся за занятие немецким языком с помощью словаря. Мое занятие очень заинтересовало Вартана. Он подсел ко мне и попросил разрешения посмотреть словарь, а потом предложил, чтобы время от времени я давал ему пользоваться словарем, за что он будет оказывать мне разные услуги. В частности, обещал контролировать мое здоровье и давать мне необходимые лекарства, которыми он запасся. Предложил даже получать для меня завтраки, обеды и ужины. Естественно, я согласился, хотя понимал, что мне придется сократить время своих собственных занятий и, кроме того, потратить время на помощь соседу. По-видимому, Вартан, как и я, понял, что без знания немецкого языка невозможно обеспечить себе более или менее нормальную жизнь. Как мы и договорились, Вартан ежедневно периодически прослушивал меня и заставлял принимать соответствующие таблетки. С ним мне стало легче жить, но словаря я почти постоянно лишался.
Примерно часа за два до обеда русский полицай – начальник по офицерскому блоку – вывел всех его обитателей на площадку и заставил прослушать изложение очередных оперативных сводок германского главного командования о положении на германо-советских фронтах. Это прослушивание происходило через каждые сутки, кроме воскресений. Доклады делал немецкий переводчик по газете или по специально приготовленному им тексту. Он сообщил, например, что части доблестной германской армии продолжали успешно наступать на восток – к Сталинграду, преодолевая упорное сопротивление Советов, а также на Северном Кавказе, где, в частности, заняли небольшой, но важный город Моздок. Немецкие альпийские части «Эдельвейс» обосновались на вершине Эльбруса и ведут борьбу за выход к Черному морю – к городу Сочи. На Кавказе местное население различных национальностей, особенно коренное, поддерживает наступающие войска, даже доставляет им на плечах тяжелые ящики со снарядами. Плохи дела и у англо-американских войск в Африке.
…На четвертые сутки моего пребывания в офицерском блоке меня неожиданно позвал молодой русский охранник и тайком вручил сумочку из белого полотна. В ней оказались несколько спелых красных помидоров, четыре больших огурца, толстый пучок зеленого лука, кусок черного хлеба и немного соли. Эту передачу мне просили передать мои знакомые девушки из города, предупредив, что они не стали вкладывать махорку, чтобы курением я окончательно не подорвал себе здоровье. Возможно, на днях они опять организуют такую же передачу. Охранник ушел, а потом, в сопровождении обеих девушек, появился далеко за проволочной оградой лагеря. Мы помахали друг другу руками, и больше ни того охранника, ни девушек я не видел.
Заметив среди присланных девушками овощей огурцы, я вспомнил о московском «доходяге», мечтавшем съесть свежий огурец. Подойдя к проволочной ограде, отделяющей лазарет от офицерского блока, я попросил одного из больных, сидевших поблизости на траве, вызвать ко мне того товарища. Москвич с трудом подошел ко мне и поздоровался еле слышным голосом. Я сразу же, не говоря ни слова, протянул ему большой огурец и ломтик черного хлеба с перышком лука и щепоткой соли. Он взял дрожащими руками угощение и ушел со слезами на глазах. Мне тоже хотелось плакать, но слез не было…
На следующий день после обеда меня окликнул фельдшер лазарета и передал глубокое возмущение главного врача моим поступком, в результате которого москвич скончался. Его смерть была целиком на моей совести, поскольку покойному было категорически запрещено принимать сырые овощи. С одной стороны, мне было очень грустно от этого известия, а с другой – как-то даже хорошо, что я исполнил предсмертное желание человека.
Через несколько дней после происшедшего, закончив ужинать, я почувствовал, что… ничего не вижу. Ощупью вышел из домика и, взглянув на небо, заметил на совершенно темном фоне огромный красный шар, напоминавший полную луну в полуночные часы. Оказалось, что так для меня выглядело солнце. Кое-как я возвратился в комнату. Вартан посоветовал мне полежать час с закрытыми глазами. Я послушался его, и действительно зрение ко мне вернулось. Потом я походил по территории вместе с Али, которому рассказал, что я по национальности – чуваш, представитель народа тюркской (как и азербайджанцы) группы, но исповедующего православие. Мы обнаружили, что в наших языках имеется множество одинаковых слов, но азербайджанцами и чувашами они произносятся совершенно по-разному. Это общение нас очень порадовало. На следующий день я случайно разговорился с перебежчиками – русским и осетином, к которым почти все обитатели блока относились с некоторым пренебрежением, из-за чего они испытывали неловкость. Они сказали мне, что попали в плен не в окружении и не в большой группе военных, а каждый поодиночке, и поэтому для них лучшим выходом было признаться немцам, что они являются перебежчиками.
После ужина с моими глазами опять повторилось то же самое, что и вчера вечером. В течение часа я отлежался на кровати, но это не помогло – зрение не вернулось. Вартан и Али пришли к выводу, что я заболел… куриной слепотой, а для излечения мне необходимо хотя бы несколько суток употреблять печенку или хотя бы мясо, о чем в наших условиях невозможно было даже мечтать. И в тот же вечер я едва не лишился жизни. Случилось это так. Я захотел в туалет и неуверенно зашагал к большой длинной яме, вырытой почти рядом с оградой из колючей проволоки. Но оказалось, что я просчитался примерно на метр и уперся рукой в проволоку. В результате часовой на вышке получил соответствующий сигнал и, увидев меня, держащегося за ограду, подумал, что я собираюсь бежать. Поэтому часовой немедленно открыл по мне предупредительный, пока не прицельный огонь. Пули засвистели вокруг моих ног. Я немедленно упал на землю, едва не свалившись в яму уборной, и стал кричать: «Не стреляйте, не стреляйте. Я ничего не вижу!» Услышав выстрелы, из домика выбежал Вартан и кинулся ко мне на помощь. Вартан объяснил охраннику, в чем дело, и все успокоилось.
Сосед помог мне оправиться, привел в комнату, уложил на кровать. И тут растроганный тем, что Вартан, по существу, спас меня от смерти, я предложил ему взять себе насовсем мой немецко-русский словарь – последний подарок моего незабвенного отца. Вартан с великим удовольствием согласился.
В эту ночь я спал очень плохо, думая, как быть дальше с лечением глаз. Печень или мясо, конечно, не достать. И тут мне вспомнилось, как итальянские охранники ловили в болоте лягушек и жарили на костре их лапки. «А почему бы и мне не заняться тем же? – подумал я. – Только вместо зеленых лягушек, до которых мне не добраться, можно наловить обыкновенных черных жаб, даже самых маленьких, которые в большом количестве водятся вокруг наших домиков». На следующий день, утром, когда я снова стал видеть, я приступил к выполнению своего плана по организации «мясного» питания. Вартан сказал, что мне понадобится перочинный ножик, и подарил его мне. Оба моих соседа привели в порядок печку, а я без особых усилий наловил под бревнами домиков и в траве более десятка жаб и зеленых лягушек. Свою добычу, тщательно очистив от кожного покрова, я переложил в консервную банку с водой и поместил ее на очаг. Скоро из банки потянуло очень приятным запахом, напоминавшим запах курятины и одновременно рыбы. Менее чем через час «мясо», имевшее белый цвет, было готово, и я с великим удовольствием съел его.
Поскольку куриная слепота продолжала меня мучить, я каждый день ловил земноводных и переводил их в «мясо». Как ни странно, моя болезнь начала исчезать, и через неделю я стал нормально видеть.
…В конце августа 1942 года наступил день, когда мое пребывание в Павлоградском лагере закончилось. После завтрака в офицерском блоке появились немецкий и русский коменданты, охранник и немецкий переводчик. Переводчик сообщил, что нам всем, за исключением Вартана, Али, «астраханцев», перебежчиков и еще нескольких лиц, надо собраться у ворот лагеря с личными вещами. Я уже собрался уходить, когда у меня перед глазами появился облик отца, вручавшего мне словарь. Мне стало очень больно, что я теряю отцовский подарок, и поэтому я осмелился попросить Вартана вернуть мне словарь. Али пристыдил меня за беспринципность и бесчестность, но Вартан словарь отдал, отказавшись взять обратно свой перочинный ножик.
У ворот нас дожидалась большая грузовая автомашина со скамейками в кузове. В сопровождении немецкого охранника мы тронулись в путь – на запад.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.40.45 | Сообщение # 9 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 6
Мы проехали через небольшой город Новомосковск и после небольшой остановки прибыли в Нижнеднепровск[1], а затем направились к Днепру.
На обоих берегах Днепра недалеко от моста немцы установили мощные зенитные орудия, чтобы отражать налеты советской авиации. Медленно переехав Днепр по восстановленному частично мосту, наш грузовик поехал по городу и долго петлял много по улицам. Перед закатом солнца мы подъехали в Днепропетровске к одному из главных пересыльных лагерей, устроенному в огромной старинной тюрьме, вся территория которой была огорожена высокой (наверное, до 10 метров) толстой кирпичной стеной. Тюрьма находилась недалеко от металлургического завода имени Г.И. Петровского, «украинского старосты» первых лет советской власти, чьей фамилией назван и сам город…
…В тот вечер наш водитель грузовика – немецкий старший ефрейтор – остановил машину перед массивными воротами тюрьмы, вышел из кабины и отдал часовому какую-то бумажку, после чего завез нас к кирпичному зданию внутри двора. Здесь мы неожиданно увидели пленных сапожников по обеим сторонам ступенек, расположившихся на табуретках с соответствующим инструментом.
Нас завели в камеру размером примерно в 20 квадратных метров, совсем не имевшую окон и слабо освещаемую сверху одной яркой электрической лампой. Никакой мебели, даже стула, в камере не было. В углу камеры стояла огромная параша – открытая металлическая бочка, к которой сбоку была прислонена деревянная ступенчатая лестница. Стены, окрашенные вплоть до потолка синей масляной краской, были усыпаны жирными темно-красными клопами, и везде виднелись полосы от раздавленных паразитов. Надзиратель сказал, что нам принесут бочку горячего борща, а другой еды не будет до утра. Утром нас распределят по другим камерам. Вскоре действительно нам доставили бочку с горячим борщом, который ничем не отличался от того, что нам давали в лагере. И мы все ночью до отвала наелись этого борща – баланды.
Утром к нам пришли со столиком и табуреткой русские писарь и переводчик, а также представитель немецкий комендатуры. И как раз в этот момент я свалился на пол и не смог самостоятельно подняться из-за слабости и режущих болей в желудке. Немец через переводчика спросил, что со мной, и, получив ответ о моей инфекционной болезни, сразу же распорядился увести меня с вещами в тюремный лазарет.
Лазарет – двухэтажное и длинное белое кирпичное здание – располагался на заднем конце большого тюремного двора. Мы прошли через ряды лежащих на голом полу больных и раненых и пришли в комнату, где за столом сидел одетый в белый халат молодой врач или фельдшер. Он поинтересовался моим заболеванием и отвел мне место на полу, посоветовав пока ничего не есть.
Когда мне стало получше, я вытащил словарь и решил привычно заняться немецким языком. Как раз в это время ко мне подошел упомянутый медицинский работник, который сразу же заинтересовался словарем и с ходу попросил дать ему словарь до завтра. Потом он сказал, что в тюремном лазарете нет никакой возможности лечить сильную дизентерию, поэтому при первой же возможности он отправит меня в городскую инфекционную больницу, а пока дал мне пакет с марганцовкой.
Утром меня отправили в больницу, а словарь так и остался в тюрьме у медицинского работника. Больница, огороженная со всех сторон толстой стеной высотой в человеческий рост, располагалась недалеко от Канатной улицы. Территорию больницы, которая была засажена множеством деревьев и кустарников, охраняли местные часовые. Врачи, фельдшеры, санитары и другой персонал были тоже из местных жителей, хотя иногда в больнице появлялись и немецкие военные врачи, контролировавшие русских коллег. Среди всего лечащего персонала я почти не видел мужчин, работали везде женщины, одетые в белые халаты. Больница содержалась в основном благодаря скромным средствам, выделяемым городской управой, и пожертвованиям горожан и жителей окрестных сел. Пожертвования вносились преимущественно в виде хорошо отстиранного и отремонтированного постельного и нательного белья, одежды и, главным образом, продуктов питания. Основными из этих продуктов были, конечно, хлеб, картофель, свекла, капуста, морковь, лук, мука, различные крупы, горох, арбузы, помидоры, огурцы и другие овощи, а также фрукты и ягоды, куриные яйца, свиное сало, молоко, сметана, творог и т. д.
Главным врачом в больнице была симпатичная и немногословная женщина средних лет – Е.Г. Попкова, имя и отчество которой я, к великому сожалению, не запомнил.
В больнице я попал в первый корпус, где меня зарегистрировали, заполнив анкету, и я на этот раз не стал больше записываться лейтенантом и спокойно назвал себя рядовым бойцом. Затем медсестра и кастелянша (сестра-хозяйка) заставили меня полностью раздеться и сложить в угол всю одежду, которая подлежала «прожарке» для уничтожения вшей и возвращению только при выписке из больницы. В качестве нижнего белья мне выдали длинную с двумя бретельками тонкую… женскую ночную рубашку. Увидев мое недоумение, кастелянша объяснила, что в больнице мужского белья не хватает и поэтому мужчинам приходится носить женское, поступающее как помощь от местного населения. Мне полагалась еще пара изношенных шлепанцев.
В палате, куда меня привели, находились стол, два стула и две металлические пружинные кровати с чистым бельем, подушками, а также тонкими одеялами и махровыми полотенцами. Перед каждой кроватью стояла тумбочка.
Медсестра предложила помыть меня в ванне, находящейся в туалетной комнате. Я робко согласился. Она «загнала» меня голым в ванну и вымыла с мочалкой и мылом все тело, а потом неожиданно взяла меня в охапку и принесла на кровать. Такого со мной ни разу в жизни не случалось, и я был потрясен. Но это не помешало мне моментально уснуть.
Проснулся я из-за того, что в палату прикатили тележку с бачком борща из мелко потертой свеклы и картошки. Мне дали также пару сухарей и стакан компота. Я съел все с великим удовольствием. Потом меня подвергли тщательному медицинскому осмотру и оставили в покое до утра.
После ужина я быстро уснул, но среди ночи вдруг почувствовал, что нахожусь в кровати не один – со мной оказалась знакомая медсестра. Она шептала, что хочет погреть меня своим телом и жалеет, что я сильно ослаб. Мы долго беседовали и рассказывали о себе в объятиях друг друга, но без поцелуев и попыток пойти дальше, что было для меня пока и неведомо, и невозможно из-за физической немощи.
Утром опять состоялся врачебный осмотр, и главврач пришла к заключению, что я, возможно, проболел брюшным тифом, а сейчас страдаю от дизентерии. Затем она дала мне пакетик с немецкими таблетками против дизентерии, которыми я уже пользовался раньше в Павлограде. Все последовавшие дни, почти до конца сентября, я тщательно соблюдал все рекомендации врачей и только благодаря этому выжил и окончательно избавился от дизентерии. Помогло этому и питание. Всю пищу готовили строго в соответствии с болезнью человека. Приносили нам мясные и куриные блюда и бульоны, горячее кипяченое молоко, вареные куриные яйца, а также арбузы и овощи. Большинство больных получали черный хлеб, а мне давали сухари. Было удивительно, как в чрезвычайно тяжелых условиях оккупации администрация больницы могла добывать эти продукты. Единственным недостатком в питании было то, что порции пищи были для многих больных очень малыми.
На второй день после врачебного обхода ко мне подселили пожилого соседа – типичного украинца родом из большого села под Винницей. Сосед, как и я, болел дизентерией в тяжелой форме. Он оказался большим весельчаком и занимательно рассказывал, как воевал в 1918 году рядовым красноармейцем с чехами, как дошел даже до Иркутска. Поскольку его болезнь трудно поддавалась лечению, одна из медсестер под его диктовку написала письмо, которое отправили семье больного. В письме он сообщал, что находится в Днепропетровске в плену у немцев, сильно захворал и хотел бы, чтобы одна из его дочерей поскорее приехала проведать отца. Однако было очень мало шансов на то, что это письмо дойдет до адресата.
Как-то после визита врача сосед сказал мне, что из этой больницы по заключению врачей и с согласия немецких властей тяжелобольных и тяжелораненых отпускают на волю. И может быть, его тоже отпустят. Тогда он доберется до родного села и остаток жизни проведет в кругу семьи. Он добавил, что, если и меня отпустят, мы вдвоем доберемся до его села и будем жить вместе.
Но мечтам соседа не суждено было осуществиться – примерно через неделю он тихо скончался во сне. А ко мне вскоре подселили нового соседа.
Как-то ночью у меня сильно разболелся зуб, и меня направили в стоматологическую больницу города в сопровождении медсестры. В камере хранения я получил свою одежду и подписал бумажку, на которой было написано, что я, такой-то, обязуюсь не убегать от сопровождающего меня лица. В противном случае медсестре и всему коллективу больницы грозили очень большие неприятности. По дороге я увидел кладбище. Среди высоких деревьев белели свежие кресты, имевшие одинаковые размеры, как в высоту, так и в ширину. К ним были прибиты дощечки с надписями готическим шрифтом, означавшие фамилию и имя покойного и даты его рождения и смерти. На некоторых издалека виднелось черное изображение нацистской свастики. Это оказались могилы немецких военных, павших на фронте и привезенных в город или умерших от ран в местных госпиталях. Здесь же были отдельные участки с захоронениями итальянцев, румын и венгров. Такое же кладбище было устроено и в Центральном парке культуры и отдыха Днепропетровска, примыкавшем к главной магистрали города. В кабинете стоматолога пожилая женщина-врач посчитала нужным расспросить меня, кто я и откуда, сколько мне лет, где жил, давно ли из Москвы и правда ли, что столица занята немцами. Побросав работу, в кабинете собрались другие врачи и санитарки. И всем было интересно меня послушать. Они очень обрадовались, когда я сообщил, что осенью прошлого года защищал Москву, что немцы там потерпели сокрушительное поражение и Сталин, как Верховный главнокомандующий, по-прежнему находится в столице. Затем врач «заморозила» мой зуб и легко, без боли, вытащила его. Она сказала, что надо поставить пломбы на два зуба, которые скоро могли заболеть. Она написала об этом записку для руководства инфекционной больницы.
Когда мы вышли от стоматолога, медсестра сказала, что у нас еще много свободного времени и мы можем побывать на городском рынке. Он находился поблизости от вокзала. Я с удовольствием согласился, вспомнив, что именно с этого вокзала в июне 1940 года со студентами нашего института уехал на пригородном поезде в Днепродзержинск, где проходил практику и жил на частной квартире у Кошманов. Мне внезапно пришла мысль – вечером же написать Кошманам и попросить их навестить меня и, по возможности, помочь продуктами. Написав письмо, я отдал его какому-то прохожему, оказавшемуся у больницы, но ответа от Кошманов не получил.
…Когда мы вышли с рынка, медсестра остановилась на людном месте и сказала: «А теперь тебе предстоит заняться очень важным делом – будешь добывать нам пропитание». Она усадила меня на деревянный чурбак и вытащила из сумки рулончик белой бумаги, на которой крупными черными буквами было написано: «Подайте ради Христа убогому пленному и его товарищам на пропитание». Это «объявление» моя спутница повесила на гвоздь, торчавший из доски забора, и отошла в сторону, предупредив: «Сиди тихо и ничего никому не говори». И не успел я опомниться, как на одеяло передо мной прохожие стали кидать куски хлеба, головки подсолнуха, жареные семечки в пакетиках, вареные початки кукурузы, картофелины и фрукты, а также пожертвовали молоко в бутылке. Очень приятным сюрпризом оказался кисет с махоркой и листочками тонкой бумаги, который мне вручил один старик, свернувший для меня и цигарку. Другой старик дал мне полкоробка спичек. Несколько раз мимо меня прошли немецкие патрули и местные полицаи, но никто из них меня не прогнал. Так я просидел около полутора часов, после чего появилась медсестра и сказала: «Ну, достаточно набрали, а то не сможем все унести. И вот ты теперь, Юра, полностью испытал на себе старую заповедь „От тюрьмы и сумы не зарекайся“». Так же подумал и я.
Она забрала у меня кисет с махоркой и коробок со спичками, заявив, что мне, как «доходяге», сейчас ни в коем случае нельзя курить. Все крупные подаяния она завернула в одеяло, которое потом с трудом взвалила на спину. И так мы дошли до дома, где проживала медсестра. Здесь она выбрала часть нужных ей продуктов и занесла их в квартиру. После этого, добравшись до больницы, мы отдали продукты на склад, где мне разрешили взять с собой одно яблоко и одну грушу, предварительно подержав их в баке с кипящей водой.
Вечером в палату зашел из своей палаты сосед-хиви и пригласил меня «на чаек». Я не отказался и, взяв с собой яблоко и грушу, зашел в его палату. За столом сидела та же медсестра, с которой я был в городе, и другая, тоже молодая и симпатичная. На столе находились полная бутылка местного самогона, называвшегося горилкой, тарелка с разными закусками, каравай хлеба.
Сосед сказал мне, что у него сегодня день рождения – исполнилось 25 лет. Я поздравил юбиляра и уселся за стол. Мы всей компанией распили его горилку и съели всю закуску, причем я не подумал о том, что это может иметь для меня плохие последствия. Затем сосед почему-то поинтересовался моим прошлым. Я принес и показал ему свой студенческий билет, что юбиляра очень удивило. Он стал подробно рассказывать о собственной жизни, часто применяя нецензурные слова. Оказывается, он до войны занимался воровством и грабежами, сидел за это в советских тюрьмах, но случайно освободился из заключения и перебежал к немцам. Затем юбиляр похвалился своим удостоверением личности, выданным немцами, и предложил мне, знающему немецкий язык, поступить также к ним на службу после выздоровления. Наконец он окончательно опьянел, потерял дар речи и уснул прямо на стуле. Гостьи переложили его на кровать и укрыли одеялом.
На следующий день у меня появился новый знакомый – больничный парикмахер. Когда я грелся на солнышке, он подошел ко мне и представился Яковом. Я тоже назвал ему свое имя. Он дал мне закурить и лишь после этого начал разговор. Сначала Яша говорил о погоде, о своих клиентах, о врачах и о других не очень существенных вещах. Затем он стал осторожно расспрашивать меня: сколько мне лет, чем занимался, откуда родом, где жил и прочее. Я почувствовал, что за этим разговором кроется какая-то тайна, однако не попытался раскрыть ее.
Наступил очередной день. После завтрака и врачебного обхода пришла за мной знакомая медсестра, я опять переоделся, и мы отправились в стоматологическую больницу. Оттуда опять на городской рынок «добывать пропитание». Однако в этот раз медсестра усадила меня с тем же «плакатом», но в другом месте, чтобы полицаи или немецкие патрули не обратили на меня внимание.
…Когда через несколько дней я только-только закончил ужин, ко мне пришла лечащий врач и сообщила полушепотом, что меня включили в список безнадежных больных, которых скоро представят немецкой комиссии, дающей разрешение на свободное проживание на территории Украины. Мы подробно обсудили все проблемы, которые при этом могут возникнуть. Меня хотели представить комиссии как чрезвычайно истощенного человека и больного раком желудка в последней стадии. Врач научила меня, как отвечать на вопросы немецких врачей. Определили также место моего будущего жительства. Я предложил считать им село в Винницкой области, о котором мне говорил сосед по палате.
Во дворе меня опять встретил Яша. На этот раз он признался, что он – еврей, которого врачи после выздоровления оставили работать парикмахером, но теперь стало очень опасно находиться в больнице. А дальше Яша предложил мне в ближайшую ночь бежать с ним в город, где у него есть надежные люди. Они нас оденут, дадут кров и окажут другую помощь.
Предложение Яши застигло меня врасплох. В последнее время я не думал о побеге, тем более что врач сказала мне о возможности легального освобождения из плена. Мне вспомнилось предложение соседа – идти на службу к немцам. Я подумал: «Надо же, один „друг“ тянет меня в одну сторону, а другой – в другую. Нет уж, лучше никуда не пойду. Положусь лучше на судьбу, предначертанную сверху». Потом я походил вокруг корпуса, снова вернулся к крыльцу и опять столкнулся с позавчерашним юбиляром, который, как оказалось, уже давно ищет меня, чтобы пригласить повторно после ужина распить с ним и с двумя «девочками» новую бутылку горилки с обильным «закусоном». Поскольку к тому времени я практически выздоровел, мне постоянно хотелось есть, я с удовольствием согласился. У юбиляра я принял 100 граммов крепкого самогона и основательно закусил солеными огурцами и разной домашней снедью. «Девочки» юбиляра не обращали на меня никакого внимания, а с «хозяином» стола вели себя бесцеремонно: садились к нему на колени, лезли целоваться и расхваливали его за то, что он «неплохо устроился у немцев». Мне стало очень неприятно быть свидетелем всему этому, и я ушел из «веселой» компании. А утром на территорию больницы въехала легковая автомашина с троими вооруженными мужчинами – двумя охранниками и фельдфебелем. Вскоре с матерной руганью они выволокли моего вчерашнего собутыльника и прямо в больничной одежде втолкнули его в автомашину.
Когда я вышел из корпуса, ко мне подошел Яша и предложил выбрить мою голову, лишившуюся почти всех волос, чтобы я не выглядел слишком безобразно. И я с ним тут же согласился, даже не подозревая, что перед предстоящей комиссией совсем не следовало этого делать.
На следующий день в мою палату пришла лечащий врач и прямо в белой женской ночной рубашке и в шлепанцах повела меня в кабинет главного врача, где уже находились несколько «кандидатов» на выписку. Е.Г. Попкова представила меня немецкому шефу и стала через переводчика рассказывать ему, что я проболел малярией и брюшным тифом, в результате чего, в частности, лишился почти волос на голове, уже долгое время мучился дизентерией, которая никак не излечивалась и теперь грозит переходом в рак желудка. Кроме того, она отметила, что у меня слабое сердце и я не способен выполнять даже легкие физические работы. Е.Г. Попкову поддержали другие врачи. Однако немец с ее предложением не согласился. Прежде всего, он заявил, что волосы на моей голове только что удалены бритвой. Затем он заставил меня снять рубашку, осмотрел мое тело со всех сторон, выслушал при помощи трубочки работу сердца и признал ее вполне нормальной. Неопасным посчитал и состояние желудка. А по поводу сильной истощенности сказал, что это «явление исключительно временное» и оно быстро пройдет, когда в Германии меня хорошо откормят. В результате медики получили приказ – завтра же вернуть меня в Днепропетровский лагерь.
Итак, моя «свобода» не состоялась. Лечащий врач, догнав меня, заметила: «Как же это вы сообразили побрить голову как раз перед явкой на комиссию? Вы этим наверняка испортили себе жизнь и, кроме того, подвели нас. Еще вчера выглядели таким жалким, что немецкий доктор, безусловно, не стал бы к вам придираться»[2].
Уходя из больницы, я получил в камере хранения одежду и брезентовые сапоги. Когда стал их надевать, я решил взять в качестве портянок длинное махровое полотенце. Подумал: я его разрежу позже, а пока намотаю на одну ногу. Но сестра-хозяйка, несмотря на доверие ко мне, все же решила проверить, все ли я оставляю в порядке. Конечно, она сразу определила, что полотенца нет, и подняла большой шум, на который зашла проходившая мимо подруга кастелянши – моя знакомая медсестра. Обе женщины стали меня стыдить, и я, сняв с правой ноги сапог, вернул полотенце. При этом я робко заметил, что наступают холода, а носить мои легкие брезентовые сапоги без портянок невозможно. Вот меня и «попутал бес»! Медсестра удивилась, что я не мог ей раньше сказать об этом, – она бы достала их целый десяток. Но мне некогда было ждать.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.41.36 | Сообщение # 10 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 7
Примерно к обеденному времени мы добрались до тюрьмы. Полицай пообещал, что нам сразу дадут горячий обед, однако без хлеба.
Режим пребывания в тюрьме в дневное время был более или менее либеральным: разрешалось свободно ходить по территории, заходить в некоторые камеры. Утром обитатели сами выносили парашу. Полицай доставлял в камеры свежую воду из водопроводного крана, работавшего в одной из секций корпуса. Он же с помощником привозил на тележке питание.
Раненых калек среди пленных я не видел. При мне основная масса пленных была доставлена из Крыма, и в частности из-под Севастополя. Небольшими группами их периодически привозили и из других мест, а потом отправляли на запад, главным образом в Германию.
В тюрьме находились также гражданские лица – попавшие в руки немцев разведчики, подпольщики, хозяйственники. Были и обычные преступники. Там же содержали евреев и политработников Красной армии. В отличие от обычных военнопленных для них установили очень строгие условия содержания в тюрьме. Пленный командный состав был отделен от рядовых бойцов, ефрейторов, сержантов и старшин. Однако те из командиров, кто обладал здоровьем, позволяющим выполнять не очень тяжелые работы, скрывали свое командирское (а тем более комиссарское) военное звание, предпочитая ходить в рядовых.
В тюремной администрации работали главным образом украинские и русские полицаи, к которым следовало обращаться «пан» или «господин». Однако высшим начальством в тюрьме были немцы. В основном распоряжались в ней военные чиновники соответствующего ведомства, а также неявно – офицеры СД – службы безопасности. Наружную охрану тюрьмы осуществляли также немцы, но еще на постах стояли многие из бывших советских людей.
Обустроившись в камере, я хотел было найти того медицинского работника, которому отдал свой немецко-русский словарь, но быстро раздумал делать это, так как совсем не помнил, как он выглядит, а его фамилию и имя в свое время не узнал. Так что с окончательной утратой словаря пришлось смириться.
В один из первых дней пребывания в тюрьме я проходил мимо большого четырехэтажного тюремного корпуса и остановился из-за того, что из его подвального помещения услышал через зарешеченное окно разговор на языке, во многом напоминавшем немецкий. Это помещение было заполнено несчастными евреями, обреченными на смерть, о чем они, по-видимому, знали. Среди них несколько стариков смиренно молились Богу. Я не смог спокойно смотреть на них и впервые за долгое время заплакал.
Как-то утром я увидел, что несколько групп пленных, одетых в шинели и с вещевыми мешками за спиной, в сопровождении немецких конвоиров выходили на улицу. Оказалось, они отправлялись на работы в город: одни – пешим строем, если идти было недалеко, а другие – на грузовых автомашинах. От полицаев мы узнали, что в городе их иногда кормят обедом, а когда они возвращаются, то съедают еще и тюремный обед. К тому же сердобольные местные жители часто дают им что-нибудь из еды. Меня и моего товарища эта информация очень заинтересовала, так как мы постоянно голодали. Поэтому я спросил у полицаев: «А как бы и нам попасть в эти группы?» Выяснив, откуда мы прибыли, полицаи «под секретом» сообщили, что именно они формируют так называемые рабочие команды. Нас обещали включить в их состав, но с одним условием: каждый будет должен ежедневно отдавать им что-либо из продуктов, полученных от жителей. Особенно их интересовала горилка, хлеб и сало. Мы единодушно согласились с этим условием.
Проходя мимо здания тюремной администрации, мы увидели, что немецкий унтер-офицер раздает пленным газеты. Каждому он вручал только по одному экземпляру, хотя многие пленные хотели получить по несколько газет, которые употреблялись в основном для свертывания цигарок. Мы тоже взяли по газете, на которой крупными черными буквами стоял заголовок «Клич». Оказалось, что эта газета, издаваемая на русском языке, предназначалась для советских военнопленных. В газете был дан краткий обзор последних оперативных сводок военных действий «доблестной германской армии» на советском фронте и отчасти – на западном и африканском. В газете сообщалось, что на Смоленщине начинают раздавать крестьянам землю, отобранную у них большевиками. Военнопленных агитировали помогать вооруженным силам Третьего рейха и «вести беспощадную борьбу с ненавистными народу жидоболыпевиками». Были в газете и карикатуры на Сталина, Черчилля и Рузвельта, аналогичные тем, которые я раньше видел на фронте на листовках, сбрасываемых с немецких самолетов. Эта газета «Клич» выходила в Берлине с 1941 года раз в неделю, а в 1943 году ее и другую газету – «За Родину», основанную в 1942 году, – заменила «Заря», материалы которой были лучше и по содержанию и по стилю.
Закончив чтение газеты, я хотел положить ее в карман, но один из пленных попросил отдать ее в обмен на цигарку с махоркой, на что я с удовольствием согласился, так как очень долго не курил. После обеда я позанимался немецким языком по сохранившейся у меня тетрадке и прогулялся по тюремному двору. Когда принесли ужин, я оставил на утро половину пайки хлеба и улегся спать, но часто просыпался то от укусов клопов, то оттого, что замерзали ноги и беспокоила мысль, удастся ли утром пристроиться к какой-либо рабочей группе.
Наконец наступило утро, и мы, наспех попив чаю, с вещами выбежали во двор, где полицаи присоединили меня и соседа к одной рабочей команде, а двух товарищей – к другой. На автомашине нас привезли к двухэтажному дому за оградой. К нам вышел фельдфебель в расстегнутом мундире и через ефрейтора, плохо говорившего по-русски, объявил, чем мы будем заниматься. Оказалось, что нам надо было перенести в противоположный угол двора груду кирпичей для строительства там трансформаторной будки. Чем быстрее мы закончим работать, тем лучше будет для всех, и нас сразу накормят обедом. К нам присоединилось человек десять немецких солдат, и мы выстроились цепочкой от груды кирпичей до места, куда их предстояло сложить, образовав живой конвейер с расстоянием между его звеньями более 3 метров. Работа началась.
Для меня большим неудобством оказалось то, что немцы, передавая кирпичи, бросали их очень часто и высоко, так что я с большим трудом успевал их схватывать. Кроме того, у меня не было брезентовых рукавиц, как у немецких солдат, и я получал очень чувствительные удары, от которых образовывались раны. Я с нетерпением ждал, когда закончится эта мука. Но поскольку работа шла дружно и даже весело, она сближала и солдат и пленных, что доставляло мне некоторое удовольствие.
Работа продолжалась не более двух часов. Я увидел, что двое немцев закурили, и осмелился попросить у них курева. Солдаты, тронутые тем, что я обратился к ним по-немецки, дали мне пару сигарет, одну из которых я сразу же прикурил от их бензиновой зажигалки. Подошли и другие солдаты и стали расспрашивать: сколько лет, откуда родом и прочее, и тоже дали несколько сигарет. От одного я получил маленькую шоколадку, что совсем поразило и меня, и моих товарищей. Но наш переводчик был недоволен, что беседа шла без его участия, и быстро прервал разговор.
Нас позвали на обед. За углом дома стояла, дымясь и распространяя аппетитный запах, полевая кухня. Немецкие повара приготовили нам густой чечевичный суп с большим количеством мяса.
Примерно часам к шестнадцати команду привезли обратно в тюрьму. Мы с соседом сразу поднялись в свою камеру, где, к своему удивлению, обнаружили кастрюлю с борщом, правда уже остывшим. Есть борщ мы не стали и, разостлав на полу шинели, улеглись спать.
Вскоре нас разбудили прибывшие с работы соседи. Оказалось, что их команда собирала на поле урожай свеклы. Конечно, обедом их никто не покормил, но зато в их котелки, которые они поставили у проселочной дороги, жители окрестных сел и деревень положили кое-какое съестное. Им достались также два арбуза, один из которых они отдали полицаям, которые встречали группу у ворот. А нашу – ранее прибывшую команду – они прозевали. Поужинав, я вышел в коридор и там прикурил сигарету у надзирателя от его бензиновой зажигалки. Я выкурил сигарету не целиком, так как у меня сильно закружилась голова. Оставшийся окурок я отдал надзирателю.
Утром почувствовал, что у меня болят и руки и ноги. Я стал сомневаться, смогу ли в этот день отправиться на работу. Кроме того, оказалось, что ночью шел холодный дождь и наступила типично осенняя погода. Теперь не могло быть и речи, чтобы в своей обуви, тонкой и уже немного дырявой, я был способен выходить на работу. А между тем у ворот тюрьмы заканчивалось формирование команд.
Увидев меня, входящего в камеру, надзиратель поинтересовался, почему я не еду со всеми на работу. Я объяснил, что у меня нет ни носков, ни портянок, из-за чего ноги в сапогах стали сильно мерзнуть. Не успел я это сказать, как мне в голову пришла идея – сделать портянки из куска шинели, отрезав ее на нужную длину. Надзиратель быстро принес ножницы, и мы укоротили шинель почти до колен. Я не знал, как отблагодарить за помощь надзирателя, и отдал ему пару принесенных вчера немецких сигарет, чем он остался очень доволен.
Можно сказать, что с этим надзирателем я подружился. Зная, что у меня нет ни мыла, ни полотенца, он принес мне кусок белой ткани. Но мыла он достать не мог – на это требовались большие деньги. Я был так растроган вниманием надзирателя, что отдал ему последние сигареты.
Обедать мне пришлось одному. Но тот же надзиратель неожиданно принес мне в дополнение к борщу ломтик хлеба и кусочек говядины. Ночью я обнаружил, что у меня опухли и заболели несколько пальцев, поэтому пришлось снова отказаться от работы в городе.
1 октября 1942 года я все же рискнул отправиться на работу, тем более что погода стояла сухая. Теперь на мне была короткая шинель, зато ноги были обуты в сапоги с длинными и толстыми портянками. На этот раз рабочую команду, в которую я попал, немецкие конвоиры погнали несколькими группами на большое поле, огороженное со всех сторон проволочной сеткой. Нам предстояло убирать свеклу и морковь.
У ограды поля шла проселочная дорога, по которой добирались до города на рынки сельские жители. С разрешения часовых пленные, как всегда, выставили котелки и другую «тару» для подаяний. Группы, работавшие с морковью, захватили с собой и этот «деликатес», но всего по одной штуке – взять больше часовые не разрешили. Конечно, все ели морковь и во время работы. Продукты, «раздобытые» на поле, обеспечили мне еще трое суток относительно сытой жизни. На два дня хватило и махорки. В дальнейшем я не смог больше поработать в городе.
Новое в тюремной жизни случилось 3 октября. В этот день почти никого не отправили работать в город, а надзиратели объявили, что сегодня состоится регистрация всех рядовых, включая ефрейторов, сержантов и старшин, содержащихся в тюрьме. Регистрация началась сразу после завтрака и затянулась до самого ужина. Каждого подводили к столу, за которыми сидели писаря. Регистрировали только ходячих пленных, присваивая им порядковый номер, который состоял из длинного ряда цифр. Спрашивали фамилию и имя (отчество не учитывали), место и год рождения, место проживания, военное звание и род войск. Я на всякий случай сказал, что мне 18 лет, но не скрыл, что был рядовым и артиллеристом, а до войны являлся студентом.
Обитателям нашей камеры удалось пройти регистрацию лишь к ужину, из-за чего он совместился у нас с обедом. Перед уходом к ночному сну мы все вместе прогулялись по тюремному двору, обсуждая возможные причины и последствия проведенной в этот день «капитальной» регистрации и отнесения при ней каждого пленного к определенной группе. Коллеги вспомнили, что их уже регистрировали один раз, но очень бегло, в следующий же день после прибытия в тюрьму (а я тогда, как отмечал выше, этого избежал из-за срочного ухода в лазарет вследствие внезапного сильного заболевания).
4 октября после завтрака надзиратель объявил, что обед сегодня состоится раньше обычного или его и вовсе не будет, так как к вечеру отправят в Германию. Перед выходом из тюрьмы нас обыскали и отняли длинные ножи и ножницы, опасные бритвы, гвозди и другие острые предметы, а также спички и советскую литературу и некоторые другие вещи, недопустимые для ввоза на территорию Германского рейха.
У некоторых пленных осматривали кожу на руках и ногах – нет ли признаков какой-либо заразы. Подозрительного человека представляли стоявшему рядом врачу.
Меня обыскивал молодой, холеный русский полицай. Он обшарил вещевой мешок, но ничего из него не изъял. Затем заставил вынуть из карманов документы, при этом он особенно пристально рассматривал студенческий билет, но никаких вопросов мне не задал. Потом он взял в руки институтскую зачетную книжку, на последних страницах которой я написал карандашом адреса друзей. Он явно не знал, что с ней делать. Но эти записи позволили мне убедить полицая, что эта книжка стала теперь для меня блокнотом и никакой опасности она не представляет. Обыск закончился тем, что полицай все же отнял у меня перочинный ножик, подаренный мне Вартаном, и мои брезентовые сапоги, вместо которых бросил мне под ноги чьи-то почти развалившиеся ботинки. Но это было уже слишком. Поэтому я отчаянно закричал по-немецки главному фельдфебелю: «Господин офицер, он отнял мои сапоги, я же не могу ехать в Германию босиком!» Немец подошел к нам, перекинулся со мной несколькими словами, задав обычные вопросы, и тут же приказал полицаю вернуть сапоги.
После того как обыск и осмотр пленных закончились, один из представителей тюремного начальства объявил через переводчика, что всех, кто прошел контроль, сегодня же отправят в Германию, и поздравил нас с этим «событием». Он пожелал нам счастливого пути и успешной работы на новом месте ради быстрого окончания войны и благополучного возвращения на родину. Всем отъезжающим выдали надвое суток примерно по 400 граммов хлеба.
Нашу колонну сопровождали до вокзала более 20 конвоиров, в большинстве русские и украинцы. Это были добровольцы хиви, вооруженные советскими винтовками. Лишь несколько конвоиров впереди и сзади колонны были немецкими солдатами и имели автоматы. Когда колонна проходила мимо деревянных домиков, двое молодых пленных быстро выскочили из строя и скрылись между постройками. Конвоиры не сразу опомнились, но все же побежали вслед, постреляли из винтовок, но вернулись ни с чем. После этого они обозлились и начали грубо подгонять отстававших пленных прикладами винтовок, громко ругаясь нецензурными словами. Больше попыток побега уже не было.
На железнодорожном вокзале уже стоял поезд, состоявший из паровоза и, кажется, 14 товарных и 2 пассажирских вагонов. Нашей группе достался один из средних вагонов. Вагон был французским, доставленным немцами на Украину из оккупированной Франции.
У меня, очень слабого и к тому же уставшего после долгого пешего пути, не хватило сил взобраться в вагон. И когда один из конвоиров помог мне, я оказался самым последним из группы и с трудом нашел себе место, причем рядом с дверью, от которой сильно дуло. Вагон не имел «второго этажа» для лежания, поэтому там было невероятно тесно. В вагоне размещалось до 40 человек. Люди улеглись на грязном полу ногами друг к другу.
Днем вагон освещался лишь слабым светом из окошечка с решеткой, а ночью была почти полная темнота. Хотя окошечко не имело стекла и пропускало струи свежего воздуха, в вагоне царила страшная духота. Ни параши, ни бачка с водой в вагоне не было. Как только всех пленных загнали в вагоны, конвоиры закрыли двери и заперли их снаружи.
…В вагоне моим соседом слева оказался пожилой и сильно ослабший русский, а справа расположился, как оказалось, старший группы – здоровый и говоривший мощным басом украинец – шахтер лет сорока с мешочком жареных подсолнуховых семечек.
Мы постоянно находились закрытыми в своем вагоне и далеко не всегда могли видеть из единственного окошечка названия станций, которые проезжали. Из всех станций я хорошо заметил и запомнил лишь Шепетовку на Украине и Демблин в Польше. До места назначения мы добирались почти девять суток. Расстояние, которое преодолел эшелон, составляло более 2 тысяч километров. Очевидно, мы ехали по маршруту Днепропетровск-Александрия– Смела– Белая Церковь – Фастов – Казатин – Бердичев – Шепетовка – Ровно – Ковель – граница Украины с Польшей – Хелм – Люблин – Демблин – Радом– Лодзь – Калиш – Острув Великопольский – Одолянув – граница тогдашней Польши с Германией– Бреслау – Лигниц – Бунцлау – Баутцен – Дрезден – Риза– Мюльберг (конечный пункт). Как только эшелон тронулся, я перестал думать о том, что меня ожидает, и, положив под голову мешок с вещами, крепко уснул.
Проснулся из-за того, что поезд резко остановился и меня бросило на соседа, который, однако, спал непробудно. Стояли мы очень долго. Все усилия, чтобы снова уснуть, ни к чему не привели, так как было темно и душно, многие храпели и стонали, да и тело стало чесаться, поскольку уже давно на одежде завелись вши, а также продолжали беспокоить мелкие раны на спине. Хорошо еще, что в вагоне было нехолодно. Время шло ужасно медленно. Я стал вспоминать о прошлом, о родителях и близких, о друзьях.
Наконец рассвело, но поезд все еще стоял. Очевидно, его загнали в тупик перед какой-то большой станцией. Многие проснулись. Теперь мне стало совсем невтерпеж от желания сходить «по-малому». И с этим надо было что-то делать. Я решил использовать для этого консервную банку, а потом вылил ее содержимое через окошечко. Кто-то, увидев это, стал возмущаться. Однако таким же образом поступили еще несколько человек, которые вынуждены были использовать свои… котелки. А один «пассажир» собрался было пустить струю в щель между дверью и полом вагона, но это привело в ярость старшего группы, который мгновенно вскочил на ноги и резко оттолкнул нахала от двери. Тот попытался вступить с соседом в драку, но быстро отступил.
Пока шла перебранка, дверь вагона открылась, и два конвоира приказали всем выйти, проветрить и убрать вагон перед завтраком. При этом конвоиры разрешили нам оправиться, но только на виду у них, чтобы никто не мог убежать. Дали также возможность умыться водой из канавы рядом с железнодорожной колеей. Аналогичная процедура совершалась каждые утро и вечер, пока эшелон находился в пути. Мы успели также вымыть в канаве «посуду», использованную накануне для туалета, а потом набрали воды с собой. Пока мы находились вне вагона, двое пленных, отобранных конвоирами, успели подмести пол вениками из веток деревьев.
Вскоре после того, как нас снова загнали в вагон, поезд медленно тронулся. Давно уже наступило время для завтрака. Кое-кто еще имел в мешке запас продуктов, в том числе оба моих соседа: левый, не спеша, съел лепешку с кусочком сала, а правый стал грызть семечки, аккуратно складывая лузгу в кружку. А я в это время смотрел на них и «пускал слюнки». Несколько человек ограничились тем, что свернули цигарки.
Минут через двадцать поезд остановился на станции, чтобы набрать угля и воды для паровозного котла. Все надеялись, что здесь нам дадут хотя бы попить, но этого не случилось. Поезд отошел и продолжал медленно и с частыми и долгими остановками двигаться на северо-запад. Почти все «пассажиры» вагона лежали и, чтобы скоротать время, вели разговоры на разные темы. Меня заинтересовал рассказ одного пожилого пленного, назвавшего себя донским казаком. До пребывания в днепропетровской тюрьме он находился в большом лагере где-то западнее Кривого Рога. Он рассказал, что там немцы собрали тысячи военнопленных и очень долго их не кормили, так что они съели почти всю траву. А группа бывших уголовников якобы занялась людоедством. Они ночью подходили к спящему в окопчике, убивали его и вырезали у покойного куски мяса с ягодиц. После этого тело убитого сбрасывали в яму, служившую уборной. Утром убийцы варили мясо, используя заранее припасенные дровишки. Часть человечины в охлажденном виде они продавали на советские деньги или обменивали на махорку, хлеб или что-то другое. Вскоре убийц разоблачили, и немцы устроили им самосуд: поставили в центре лагеря виселицу, собрали возле нее всех пленных и подвели к ней преступников, на шее которых висели дощечки с надписью «Мы людоеды». Несколько суток их не снимали с виселицы.
Подобного рода разговоры я слышал за время пути много раз. Между тем от голода и жажды мы стали приходить в отчаяние. И тогда во время остановки трое молодых пленных умудрились притащить в карманах шинелей несколько сухих поленьев. Как только конвоиры закрыли двери вагона, те ребята попросили своих соседей освободить на полу место, чтобы соорудить там приспособление для приготовления пищи на костре. Они быстро вынули из мешка клубни картофеля и стали мыть их в котелке с водой. Однако на эту инициативу сильно разозлился старший по вагону, заявивший, что «никому не даст устроить пожар в вагоне, за что всех нас конвоиры перестреляют».
Вечером у моего левого соседа и у донского казака обнаружилось сильное расстройство желудка. Я сказал конвоиру о болезни этих товарищей и попросил оказать им помощь. Но конвоир ответил, что врача в эшелоне нет. Через некоторое время поезд остановился на станции Шепетовка. Я сразу вспомнил, что это родной город Николая Островского, написавшего знаменитые романы «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей», которыми зачитывалась советская молодежь. Наш вагон оказался почти у высокой платформы, где работали грузчики, а рядом с десяток человек копали большой ров. Это были пленные, которых охраняли немецкие солдаты. Один из часовых заслонил спиной окошечко нашего вагона, и я крикнул ему по-немецки: «Пожалуйста, не загораживайте наше окно!» Услышав эти слова, часовой быстро обернулся, и мы разговорились. Разговор кончился тем, что я выпросил у немца две сигареты.
Мой поступок вызвал у всех обитателей вагона большой интерес. Все вдруг «зауважали» меня за то, что я «кумекаю» и «шпрехаю» по-немецки. Мой сосед справа, почти постоянно грызший семечки, попросил у меня подержать сигарету. Я отдал ему эту сигарету насовсем. Мы оба закурили, но часть сигарет отдали владельцу самодельной зажигалки и тяжело заболевшему донскому казаку. Затем сосед предложил мне пользоваться, когда захочу, жареными семечками из его мешка. За день я съедал горсти три семечек и, без сомнения, только благодаря им выжил в оставшуюся неделю пути. В свою очередь я решил как можно скорее сделать что-то важное для этого соседа. Но что именно? Надо было ждать подходящего случая.
В послеобеденное время поезд остановился ненадолго на очередной большой станции (вероятно, Ровно). Здесь тоже наш вагон встал вплотную к краю высокой платформы, на которой, как и в Шепетовке, работали под охраной немецких часовых военнопленные. На этот раз они, образовав «конвейер», грузили на машину кочаны капусты, наваленной на платформе. Я попросил у часового разрешения взять в наш вагон несколько кочанов. Этот немец явно скучал на своем посту и потому с радостью поддержал со мной разговор. Но поскольку кочаны не проходили через решетку вагонного окошка, мы догадались разрезать каждый кочан на несколько частей. Часовой для этого вынул из винтовки плоский штык и отдал его одному из грузчиков, хотя делать это ему было строго запрещено. Кроме того, он угостил меня сигаретой.
Старший нашего вагона захватил большую долю «добычи». Остальное досталось другим товарищам, которые делили каждую часть кочана на листы и едва не подрались за них – ведь всем очень хотелось есть. Соседу капуста оказалась в «охоту», и он повторил, чтобы я брал у него семечки в любое время.
Скоро все понемногу успокоились. Я решил подойти к окошечку и стал осторожно пробираться к нему. И тут один из лежащих попросил меня сесть с ним рядом. Я сел. Он и его сосед тихо спросили, нет ли у меня желания сбежать с поезда, пока мы едем по своей земле. Нужно вырезать в полу несколько досок, а ночью вылезти сквозь дыру и залечь между рельсами, пропустив над собой весь состав. Кстати, о таком способе побега (якобы окончившемся благополучно), но из последнего вагона, я позже слышал несколько раз.
Я решительно отказался от этого предложения. Во-первых, нам не дадут бежать, беспокоясь за свою дальнейшую судьбу, большинство наших же людей; во-вторых, нет инструмента, чтобы снять доски. И к тому же какая-нибудь деталь вагона может задеть беглеца. Кроме того, я очень слаб физически. Забегая вперед, скажу, что через три дня эти пленные, будучи уже на территории Польши, когда конвоиры вели нас из вагона, попытались бежать по открытому полю в сторону леса. Но русские конвоиры их не пощадили и хладнокровно расстреляли из винтовок.
Наступило 8 октября. У нас уже не все могли подняться с мест и выйти – многие серьезно заболели, а донской казак скончался.
К закату солнца произошла третья остановка. Снаружи послышалась украинская и немецкая речь. Мы с нетерпением ждали, наверное, минут двадцать, пока конвоиры не открыли двери. Нам предложили выйти с котелками и флягами. Мы вышли, построились по три человека в ряд и зашагали под конвоем в сторону паровоза. Впереди виднелись длинные столы, накрытые белой тканью, на которых стояли оцинкованные бидоны. Оказалось, там немцы всем пленным выдают порции хлеба по 200 граммов и наливают подслащенный горячий чай. Мы получили также все это для наших больных товарищей, оставшихся в вагоне. Однако, когда мы вернулись, обнаружилось, что мой сосед умирает. Я попытался дать ему глоток чаю, но он захлебнулся и перестал дышать. Старший вагона вытащил из-под головы покойного вещевой мешок, раскрыл его и отдал двум другим ослабевшим пленным все, что можно было принять за еду.
9 октября эшелон недолго простоял на большой станции, название которой, а также вывески на магазинчиках были написаны латинскими буквами. Значит, мы покинули территорию Украины и оказались в Польше, оккупированной немцами.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.44.34 | Сообщение # 11 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Часть вторая
В НЕМЕЦКОМ ЛАГЕРЕ ДЛЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ
Глава 1
На станции Демблин поезд остановился на продолжительное время. Через некоторое время дверь вагона открыли, и конвоиры сообщили, что здесь нас ожидает горячая пища и на пару суток нам выдадут хлеб. Двое больных по-прежнему остались в вагоне, а моего покойного соседа вынесли и положили поблизости на землю.
Слева от железной дороги находилась огромная, наверное средневековая, крепость с высокими и очень толстыми стенами из красного кирпича, хотя частично разрушенными. Внутри крепости находилось несколько полевых кухонь, распространявших приятный запах, а также длинные столы, на которых были разложены пайки хлеба весом по 350–400 граммов. На других столах стояли бидоны с горячим чаем. Суп повара приготовили густой и очень вкусный, с вермишелью и мелкими кусочками конины.
И вдруг я увидел впечатляющую сцену. Один пленный (не из нашего вагона), получив у раздатчика суп в котелок, быстро погрузил другой котелок в кадку с натекшими в нее излишками супа. Я решил последовать его примеру, хотя у меня и не было с собой запасного котелка. Вместо него вполне могла подойти пилотка. Получив суп в котелок, я снял пилотку, сунул ее в кадку и вытащил свой головной убор, наполненный жижей и мелкими кусочками мяса. Радостный, что проделка удалась, я устремился догонять товарищей.
Но не прошло и нескольких секунд, как я почувствовал страшный удар в спину и упал, потеряв сознание. Очнулся… в объятиях старшего по вагону, который нес меня на руках. А рядом два товарища несли мои котелки с супом и кружки с чаем. Оказалось, немецкий часовой, увидев мою проделку, догнал меня и крепко стукнул в спину прикладом винтовки.
При моем падении котелок, конечно, опорожнился. Но повар-поляк пожалел меня и снова налил суп. Товарищи подобрали мою грязную пилотку.
На рассвете 11 октября поезд сделал кратковременную остановку перед крошечной станцией, скорее разъездом. Здесь мы вынесли из вагона еще двух скончавшихся товарищей. Аналогичную процедуру осуществили и в других вагонах. Ежесуточно у нас умирало несколько человек. Личные вещи покойных разбирали их товарищи. Но никто не искал и не забирал у покойных «медальоны смерти», и никто из поездного начальства официально не зарегистрировал кончину этих несчастных людей, которые, очевидно, остались для их родных и близких «без вести пропавшими».
Проехав еще километров двадцать, эшелон остановился. Всех пленных конвоиры построили по пять человек в ряд и привели к маленькой деревянной «трибуне», на которой стояли немецкий начальник эшелона и немецкий переводчик. Нас поздравили с пересечением бывшей немецко-польской границы и вступлением на территорию Великой Германии. По этому случаю нам полагался горячий обед и по пачке махорки. Вручили также свежий выпуск газеты «Клич».
Всем пленным приказали побриться. Однако перед отъездом из Днепропетровска полицаи отняли опасные бритвы, а к безопасным не было лезвий, да и не было мыла, чтобы сделать пену для помазка. В результате на конечный пункт «пассажиры» прибыли сильно обросшими.
В этот раз выданный нам хлеб был чуть сладковатым, имевшим привкус свеклы. По-видимому, немцы добавляли в муку порошок из высушенных листьев этого корнеплода. Кроме того, в буханках оказались древесные опилки. А первое блюдо содержало немного ржаной муки, и в основном – кусочки какого-то корнеплода, известного в тех местах как кольраби.
Махорка была произведена на Гродненской табачной фабрике в Белоруссии. Получив это курево, почти все «пассажиры» задымили цигарками, свернув их из газеты «Клич».
«Встреча» на границе дала нам некоторую надежду на то, что в Германии наша жизнь станет хоть немного лучше.
Наконец поезд снова тронулся. Всем было интересно увидеть Германию. Старший вагона установил очередь для подхода к окошечку, причем мне было оказано предпочтение: я мог читать вывески и объявления и все громко переводил на русский язык.
Мы увидели другие постройки с островерхими крышами из ярко-красной черепицы. Даже в сельской местности жилые дома, конюшни, коровники и сараи были кирпичными или каменными, а не деревянными, как у нас на родине. Нас поразила чистота на улицах, покрытых каменной брусчаткой. Все было хорошо ухожено. Трудно было отличить небольшой город от сельской местности. На общем фоне выделялись католические и протестантские церкви с пирамидальными шпилями. Кое-где висели плакаты, призывавшие граждан помогать фронту, быть верными фюреру, экономными и всегда готовыми к налетам англо-американской авиации, а также не болтать лишнего, чтобы не стать находкой для шпиона.
Несмотря на дождливую погоду, не было грязи, женщины шли с красивыми зонтиками, одетые в разноцветные полупрозрачные плащи с капюшоном. Особенно поразили городские женщины, носившие черные или серые брюки, хорошо выглаженные, со стрелочкой. Людей, одетых, как у нас, в фуфайки, и особенно в грязные или рваные, я не увидел.
К рассвету 13 октября эшелон сделал последнюю кратковременную остановку и миновал очень красивый город (наверное, Дрезден). На левом берегу Эльбы виднелся промышленный город Риза.
Нас высадили в поле, где в это время трудилось множество женщин самого разного возраста. Они выдергивали из земли огромные кусты кольраби, обрывали листья и складывали плоды в большие кучи, которые затем на специальных телегах-фурах, запряженных сытыми лошадьми, увозили мужчины в сапогах и синих спецовках.
Оставив вагоны поезда и рядом с ним на земле тела умерших товарищей, колонна двинулась по проселочной дороге. Впереди колонны ехали на открытой легковой автомашине начальник эшелона и переводчик, а по бокам шли конвоиры с винтовками. Замыкали колонну двое немецких солдат с автоматами.
Когда колонна стала проходить мимо женщин, работавших в поле, они вдруг заговорили с нами по-русски. Они оказались советскими и предложили взять у них хотя бы по одной штуке кольраби, но немецкие солдаты начали стрелять из автоматов в воздух, а несколько русских охранников, стараясь выслужиться перед немецкими хозяевами, стреляли прицельно. В результате они застрелили забежавшего дальше всех старшего по вагону, убили и ранили еще пятерых пленных. Естественно, после этого всем стало не до кольраби.
Под громкий плач и проклятия женщин в адрес конвоиров, взяв с собой на шинелях раненых, мы зашагали дальше.
Вскоре показался в поле лагерь военнопленных, который по сравнению с предыдущими украинскими лагерями, в которых я побывал, был невелик. Он был огражден снаружи со всех сторон двумя рядами колючей проволоки, заканчивавшимися по углам и посредине сторожевыми вышками, на которых сидели с автоматами часовые, и имел внутри множество длинных деревянных бараков, размещенных в отдельных секциях – блоках, также огороженных колючей проволокой, но только в один ряд.
Лагерь имел несколько входов и выходов. У всех ворот висела надпись «Achtung! Kriegsgefangenenlager. Unbefugten das Betreten ist streng verboten!» («Внимание! Лагерь военнопленных. Посторонним вход строго воспрещен!»). А позже у главных ворот я увидел еще дополнительную вывеску: «Stalag IVB Mühlberg». Подробно она значила: Stammlager (точнее, Mannschaftsstammlager) IVB, коренной (стационарный, базовый или, вернее, регистрационный) лагерь для рядовых военнопленных (включая ефрейторов, сержантов и старшин), находящийся в Мюльберге. Этот небольшой город находится на земле, называющейся Бранденбург, на границе с Саксонией-Анхальт, на правом берегу Эльбы и в 30 километрах южнее города Торгау, где впервые встретились 25 апреля 1945 года части войск Советского Союза и Соединенных Штатов Америки. (Наш лагерь для военнопленных, сокращенно называвшийся Stalag IVB – Шталаг IV, после войны советские оккупационные власти превратили в лагерь для немецких военных преступников и бывшего командного состава немецкой армии.)
…Нас подвели к задним – вспомогательным – воротам лагеря, которые часовой-привратник открыл, и мы зашагали внутрь лагеря военнопленных Шталаг IVB. Между прочим, в последние годы я долго думал, что же означают в названии этого лагеря римская цифра IV и индекс – латинская буква В. И лишь недавно узнал о них следующее. Дело в том, что еще до войны Германия тех лет была поделена на 21 военный округ, каждому из которых был присвоен свой номер, обозначавшийся римской цифрой. Так, цифрой I обозначался Кенигсбергский округ, III – Берлинский, X – Гамбургский, XX – Данцигский, XXI – Позенский и т. д. И в этом ряду наименований цифра IV была присвоена Дрезденскому военному округу, на территории которого и оказался наш лагерь. Таким образом, цифра IV в термине «Шталаг IVB» означала его принадлежность к указанному округу, а индекс «В» – номер этого стационарного лагеря в данном округе. Кстати, в Дрезденском округе имелись также под разными городами Stalag IV с индексами А, С, D, Е, G и LW5 (специально для военнопленных летчиков военно-воздушных сил). Были еще и лагеря специально для военнопленного офицерского состава и генералитета, носившие название Offizierlager (сокращенно Oflag – Офлаг) IVA, В, С и D, где их обитателей не заставляли работать. Кое-где были лагеря типа дулаг и шталаг с индексом «КМ», предназначенные лишь для военнопленных моряков. Имелось несколько лагерей Heillager (Heilag – Хайлаг, или просто индекс «Н») для поправки здоровья в случае болезни или ранения. Помимо них имелись большие лазареты только для заболевших или раненых пленных. Существовало еще и великое множество приписанных к шталагам отдельных местных, как правило, мелких лагерей, носивших название Arbeitskomrnando, – рабочие команды, снабженные своими собственными номерами из арабских цифр. Такие лагеря, если условия труда и проживания в них были очень тяжелыми, неофициально назывались штрафными, и в них часто ссылали «провинившихся» военнопленных из разных других лагерей, где условия содержания можно было считать терпимыми.
Рабочие команды, предназначенные специально для выполнения работ различных видов, например: команды грузчиков, землекопов, сапожников, портных, банщиков, электриков и других, имелись и внутри больших лагерей типа шталаг или дулаг. При этом они работали как на территории самого лагеря, так и под охраной, вне его.
Особыми были концентрационные лагеря, в которых содержались заключенные, обвиняемые в основном в антинацистской политике. Рассказывать об этих лагерях не входит в мою задачу. Не буду говорить также о местах и лагерях, где находились и работали гражданские лица из оккупированных немцами территорий нашей страны (так называемые Ostarbeiter – остарбайтеры, то есть восточные рабочие) и других государств.
Отмечу лишь, что этим лицам было несравнимо лучше, чем советским военнопленным. Ведь гражданским лицам выплачивали неплохую зарплату и предоставляли значительно лучшее питание, и они жили и ходили почти везде свободно, не находясь под конвоем. Они даже могли вести почтовую переписку с родными (наши – только из оккупированных мест). Я, между прочим, встречал в Германии украинских, русских и белорусских девушек, которые приехали туда добровольно, чтобы заработать немалые деньги и хорошо одеться. В первые годы войны остарбайтеры носили на своей одежде слева на уровне груди синюю квадратную нашивку с белыми каемками и надписью «OST» («ВОСТОК»), а позже – национальные эмблемы (в частности, выходцы из Украины – трезубец).
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.46.12 | Сообщение # 12 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 2
Как-то от старожилов лагеря мне довелось услышать, что лагерь был создан еще в годы Первой мировой войны и в нем содержали русских, французских и британских военнопленных. В 1939 году, с появлением военнопленных поляков, лагерь стали обновлять и расширять, используя их в качестве рабочих. А с лета 1941 года в основную рабочую силу, занятую на строительстве лагерных объектов, превратились советские военнопленные. Они сооружали длинные (40 метров и более) деревянные одноэтажные бараки.
Лагерь (см. рис. 1 во вклейке) представлял собой восемь блоков, состоявших из бараков. В 20 километрах юго-восточнее Мюльберга имелся также филиал лагеря № 304 (IVH) Zeithein (Цайтхайн) около городка с тем же названием. С 1941 года в нем содержались почти только советские военнопленные с дизентерией, брюшным и сыпным тифом и с другими тяжелейшими заболеваниями. В Цайтхайне от болезней и истощения умерло тогда до 60 тысяч человек. С января 1943 года там устроили специальный лазарет для туберкулезных больных, неспособных к физическому труду. Среди них были, кроме советских пленных, сербы, французы, поляки, британцы, американцы, а чуть позже – и итальянцы. Я слышал, что в этом лагере с советскими военнопленными очень скверно обращался главный врач, носивший фамилию Воронецкий, бывший пленный. В Цайтхайне было захоронено около 140 тысяч советских военнопленных. После войны в Цайтхайне был построен небольшой завод по производству стальных труб.
Как и во всех лагерях для военнопленных, в Шталаге IVB немецкая комендатура создала из среды пленных группу полицаев – своего рода орган местного самоуправления. У полицаев был свой старший. Многие называли его «господин» или как на Украине – «пан». В лагере содержалось от 2,5 до 5 тысяч человек в зависимости от времени года и положения на фронте.
…Вновь прибывших военнопленных, как правило очень грязных, обросших, обессилевших, в изношенном обмундировании, завшивевших и больных, размещали в специальном блоке и держали там в течение недели. Выздоровевших, точнее выживших, направляли в душ и после обработки одежды и белья газом против вшей размещали в карантинном блоке на две или три недели.
Пленных селили по 150–200 человек в бараке. Полы в бараках были бетонные, окна с двойными решетками. В бараках не имелось ни нар, ни какой-либо мебели. Не было ни печей, ни другой системы отопления, ни уборной, ни умывальника с водопроводом. Люди принимали пищу расположившись на голом полу, спали ногами друг к другу. В течение дня, примерно до 20 часов, можно было пользоваться большой выгребной уборной и водопроводной водой в умывальнике рядом с тем же «туалетом». Нас очень удивляли плакаты с надписью «Экономь воду», поскольку на родине нас призывали экономить только электричество, и мы привыкли видеть призывы вроде «Уходя, гасите свет!».
…С наступлением темноты часовые с полицаями всех загоняли в бараки. Здесь пленных выстраивали и производили вечернюю поверку, после чего дверь барака запирали. Курить можно было лишь с большой осторожностью, чтобы огонь «не заметили сверху вражеские самолеты». В бараках царила страшная духота и вонь из параши. С рассветом дверь барака открывали и снова выстраивали всех на поверку. Затем несколько пленных выносили парашу на тележку и везли ее к выгребной яме. Пленных выгоняли с вещами во двор, и начиналась уборка помещения. В барак через дверь протягивали длинный резиновый шланг, подсоединенный где-то к гидранту, и водой, подаваемой под большим давлением, промывали бетонный пол.
Полицай забирал с собой старшего по бараку и еще несколько человек на пищеблок, откуда они приносили в тяжелых деревянных бадьях горячий чай. Завтрак был, как правило, без хлеба. Далее все проводили время кто как может, в частности играли в карты, хотя это было запрещено. В 12 часов или чуть позже в деревянных ведрах из того же пищеблока приносили обед, состоявший из первого блюда и картофеля в мундире. А в 16 часов 30 минут или в 17 часов полагался ужин, то есть хлеб, чай и кусочек маргарина, и очень редко – дополнительно щепотка мясных консервов. Конечно, порции были мизерными, и поэтому никто никогда не бывал сыт.
…Как я отмечал выше, после недели пребывания пленных в первом блоке администрация направляла их в третий – санитарный блок, чтобы помыться и уничтожить вшей на одежде. Горячая вода поступала в душевую из котельной. Душевая, котельная и отделение обработки одежды обслуживались «старыми» пленными из четвертого блока.
В душевой всех заставляли раздеться догола и на полчаса сдать нижнее и верхнее белье и всю одежду в газовую камеру для дизенфекции. В предбаннике стригли наголо голову и волосы на теле внизу живота при помощи специальной машины. Один банщик вращал маховик, сжатый воздух приводил в движение ножницы. Другой банщик стриг этими ножницами. Оба банщика тоже были голыми, но в кожаных фартуках. Затем третий банщик смазывал остриженные места какой-то сильно пахучей черной жидкостью. Четвертый банщик выдавал направляемому в душ кусочек серого очень твердого эрзац-мыла, состоявшего, наверное, наполовину из песка.
В карантинном блоке пленных поселяли в такие же три барака, которые были и в первом блоке. Жизнь и распорядок дня там были аналогичными, но продолжительность пребывания в нем, как я уже отмечал, составляла, как правило, две недели. За это время администрация лагеря определяла, кто может быть направлен на работу, кто – на лечение в лазарете, а кого передать в лагерь в Цайтхайне при обнаружении у пленного туберкулеза – практически неизлечимой в условиях плена болезни. Туда же посылали и тех, кто не был пригоден ни к какой работе вследствие крайнего истощения или увечья.
Когда пребывание пленных в карантинном блоке заканчивалось, их регистрировали, заводя на них личное дело. При этом на каждого писаря заполняли на немецком языке учетную карточку. В ней записывали: фамилию, имя и отчество, вероисповедание, дату и место рождения, имя матери, гражданство (национальность), семейное положение, место последнего жительства, фамилию, имя и адрес близкого человека – для разных сообщений, в частности о смерти. Отмечалось также состояние, в каком пленный доставлен в лагерь – здоровым, заболевшим или легкораненым, но способным работать. Указывалась гражданская специальность или профессия, род войск и номер войсковой части, в которых служил пленный, и военное звание. Записывали также рост, цвет волос и наличие особых примет. Кроме того, на карточке делали (внизу справа) чернильный отпечаток указательного пальца правой руки и приклеивали фотографию пленника размером 3×4 сантиметра.
Некоторые давали о себе вымышленные сведения, главным образом, потому, что боялись: вдруг о них узнают на родине и тогда могут сильно пострадать члены их семьи и близкие. Особенно это относилось к бывшим комиссарам и командирам войсковых подразделений. Они регистрировались под вымышленными фамилиями, с иными воинскими званиями (предпочитали называться рядовыми), указывали другое место рождения и проживания. А когда сообщали о своей гражданской специальности или профессии, то многие называли себя поварами или крестьянами, чтобы оказаться поближе к «сытой жизни» и не попасть на опасную работу близко к передовой линии фронта.
Перед фотографированием на шею вешали на бечевке перед грудью черную фанерную доску, на которой записывали мелом личный лагерный номер. Его стирали перед съемкой другого пленного. После фотографирования следовала выдача металлического жетона с личным номером, который полагалось всегда носить надетым на шее или на руке, как часы.
После регистрации пленных направляли на вещевой склад. Там выдавали целое и чистое, но ношеное нижнее белье с очень длинной рубашкой. Взамен тонких советских гимнастерок и брюк – галифе или полугалифе – пленные получали перекрашенные в темно-зеленый цвет старые (даже времен Первой мировой войны) немецкие и трофейные – французские, бельгийские, британские или другие – суконные мундиры и брюки, которые немцы предусмотрительно приберегли. Обычно наши люди не сменяли лишь добротные серые шинели и шапки-ушанки. Многим, однако, приходилось расстаться со своими изношенными старыми шинелями из тонкого сукна, которые зимой почти не грели. Таким же образом обстояло дело и с пилотками. Снимали и старую обувь, но вместо нее получали ботинки с деревянной несгибающейся подошвой. Были в ходу даже деревянные колодки, доставлявшие великие муки. Пленных обеспечивали чистыми, но чаще всего заштопанными хлопчатобумажными носками и коротенькими портянками. Каждому полагались полотенца и носовые платки, а к зиме – рукавицы.
На «новую» одежду пленного наносили при помощи трафарета и кисточки желтой, а нередко и красной масляной краской несмываемые и видимые издалека буквы SU, означавшие «Советский Союз». При этом буквы располагались следующим образом: на шинелях – только на спине; на мундирах – и на спине, и на левой груди; на брюках – на правом колене; на пилотках – на левой стороне. До середины 1942 года дополнительно на шинелях и пиджаках прикрепляли на спине над знаком «SU» красный треугольник, означавший, что этот человек является военнопленным. Аналогичный треугольник имелся на особых бумажных деньгах (немецких марках) разного достоинства, которые использовались, чтобы расплачиваться с военнопленными за работу. Такие деньги предназначались исключительно для покупки в лагерном киоске разной мелочи (иголок, ниток, расчесок, бритвенных лезвий, бумаги, карандашей, махорки и пр.) и торговли чем-то между собой. В 1943 году они были отменены. Зарплату в пределах от 10 до 20 марок (в зависимости от вида и тяжести выполненной работы) пленные получали раз в месяц, обычно в его начале.
Отправления в другие лагеря или на работу в составе рабочей команды (новой или уже действующей) пленные ожидали в блоке V. Здесь же иногда оказывались больные, которых требовалось перевести в лазарет или в специальный лагерь. Бывали случаи, когда отдельных военнопленных по усмотрению лагерной Особой команды (органа типа советских особых отделов), относящейся к гестапо (тайной полиции) и к СД (службе безопасности), отправляли в какой-либо другой лагерь.
Пленных, оставленных в блоке IV, использовали на работах как внутри, так и в расположенном в 4–5 километрах городе Мюльберге, на полях возле него и на железнодорожной товарной станции. В этом блоке находился и я. Направление на работу делалось по результатам прошедшей регистрации, и ожидание занимало разное время. Назначение производилось в зависимости от заказов на рабочую силу, поступавших из различных мест Германии и вне ее. Пленных направляли на угольные шахты, рудники и каменные карьеры, на строительные объекты (в том числе военные), на заводы и в сельскохозяйственные имения и т. д.
Многие военнопленные, обладавшие подходящим здоровьем, стремились как можно скорее определиться в рабочие команды, так как по месту работы был шанс получить дополнительное питание или что-нибудь своровать. Кроме того, привлекала возможность общаться с местным населением и видеть новые места.
Там, где работали пленные, усиленной охраны не было, и они могли отлучаться с разрешения мастера на непродолжительное время. Неудивительно, что в такой обстановке совершались побеги.
Немцам нужна была только здоровая рабочая сила. Поэтому в некоторых центральных лагерях пленных после пребывания в карантинном блоке направляли на работу только в том случае, если они, например, могли пробежать стометровую дистанцию.
В бараках блоков IV и V имелся деревянный пол над бетонным основанием, электроосвещение, умывальник с водопроводной трубой, а также выгребной туалет, поэтому парашу в барак ночами не ставили.
Весной или осенью перед началом посевной кампании содержимое выгребных ям водой и еще чем-то разжижали. После этого жижу, которая, естественно, сильно воняла, вычерпывали ведром, укрепленным на конце длинного шеста, и заполняли этой массой длинную бочку, горизонтально расположенную на специальной повозке и снабженную сзади краном. Затем лошадью или трактором повозку доставляли на поле, открывали кран и постепенно выливали всю жижу. Таким способом удобряли землю, которую предстояло чем-то засеять.
В дополнение к сказанному не могу не отметить, что в лагерях имели место случаи, когда обитатели барака, в котором появлялся какой-либо доносчик или явный прислужник немецких хозяев, этого человека убивали и тайком бросали его в глубокую яму выгребного туалета. На поверке старший барака докладывал немецкому начальству, что один из пленных совершил побег, но как это произошло, никто не видел. Разложившееся тело такого «беглеца» обнаруживали только при очистке ямы.
В бараке жило не более 100 человек. Спали они, как и в блоках I и II, не раздеваясь до нижнего белья, но зато не на полу, а на двухъярусных (двухэтажных) деревянных и трехъярусных металлических нарах длиной 1,8 и шириной 0,6 метра. На многих двухъярусных нарах никаких постельных принадлежностей не было, поэтому спать там было холодно. Подушку заменяла доска, прибитая наклонно к изголовью ложа. Часто вместо подушки использовали мешки с личными вещами.
В бараке наводили чистоту постоянно проживавшие там два пленных уборщика, которые также доставляли топливо для печи и отапливали барак в холодное время года. Они же вместе со старшим по бараку привозили пищу из пищеблока и с наступлением темноты устанавливали на окнах светомаскировочные щиты. Из мебели в бараках имелись столы, стулья и длинные скамейки. Устроенная в бараке печь отличалась тем, что была очень длинной – чуть ли не в половину барака – и похожей на короб, расположенный невысоко над полом. Печь имела дымовую трубу, выходившую на крышу здания. Эта печь была хороша еще и тем, что на нее могли садиться, чтобы погреться, не менее десяти обитателей барака. Печь использовали также для сушки портянок и обуви.
Топливом для печи служили в основном стандартные прессованные брикеты из низкокалорийного каменного угля, при сжигании которого появлялся дым очень неприятного запаха. Конечно, топили печь и мелкими дровами, если они имелись или когда пленные приносили откуда-нибудь щепки или стружки. Бывало и так, что печь не топили из-за отсутствия топлива.
Кроме скудного питания, обитатели блока V страдали из-за того, что их подолгу не водили в душ и не давали чистого белья. Между тем обитателей блоков IV и VII водили мыться в душевую через две-четыре недели и при этом меняли нижнее белье.
Пищеблок лагеря состоял из двух зданий, в одном из которых был продовольственный склад, а в другом – зал для приготовления пищи. Руководил пищеблоком немецкий начальник, однако основная работа лежала на очень энергичном сербском офицере по фамилии Попович, ходившем в серой национальной военной одежде со всеми знаками отличия.
В пищеблоке люди занимались как приготовлением горячей пищи для военнопленных, так и приготовлением и распределением сухих и штучных продуктов питания согласно установленным нормам[3].
В 1941–1942 годах для советских военнопленных в лагерях прифронтовых областей суточные нормы питания содержали лишь 300–700 калорий на человека. С 1942 года к этим нормам ввели добавки. Так, в лагерях шталаг калорийность питания увеличили с 1000–1300 калорий до 2040 калорий для неработающих и до 2200 калорий для работающих пленных. Для советских пленных все нормы всегда были заметно ниже, чем для пленных из других стран. Конечно, эти нормы были еще ниже, чем у немецкого гражданского населения и особенно у работавших. Как и в нашей стране, все немецкое население получало продукты по карточной системе.
Характерно, что для советских военнопленных, которых содержали главным образом в больших лагерях, выпекали хлеб, состоявший из ржаных отрубей на 50 % и обрезков сахарной свеклы на 20 %, с добавлением 20 % древесных опилок и 10 % соломенной муки.
Приведем недельный рацион в граммах, указанный в упомянутых выше литературных источниках: а) для неработавших советских военнопленных (числители в дробях) и немецкого гражданского населения в 1941 году; б) для выполнявших нормальные (не очень тяжелые и вредные) физические работы советских военнопленных в 1941 (знаменатели в дробях) и 1942 годах и в) для не работавших несоветских (в частности, французских) военнопленных в 1942 году.
В других источниках даны также нормы 5000 и даже 8500 г.
Примечание. Прочерк (—) означает отсутствие нормы на данный продукт или необязательность его предоставления.
Приведенные выше нормы питания далеко не везде и всегда обеспечивались. Во многом это зависело от места расположения (в стране или вне ее) данного лагеря или рабочей команды военнопленных и базы снабжения, а также заинтересованности и инициативности немецких комендантов лагеря. Очень часто некоторые перечисленные в рационе продукты или не выдавались, или заменялись другими. Я, в частности, за все время плена ни разу не получал мармелад, сыр, творог, квашеную капусту или щи из нее, свежие овощи и кофе. Вместо сахара или песка приходилось довольствоваться сахарином. В качестве жира мы получали в основном маргарин – примерно пять раз в неделю, а иногда его выдавали пачкой весом 500 граммов, которую мы делили на 19 или 23 человека. В Шталаге IVB два раза в неделю давали еще на 33–37 человек банку консервов весом 750 граммов из относительно жирного свиного мяса или говядины, а также из рыбы.
Регулярно мы получали только хлеб и картофель (в качестве второго блюда), а также чай. Обязательно имелось первое блюдо из кольраби, а иногда из брюквы и зеленого шпината со следами муки и какого-то жира. Очень редко в первом блюде появлялись признаки мяса, но не первой свежести и, как правило, конины или свинины. Иногда нас кормили гороховым и чечевичным супом.
Хлеб, маргарин, сахарин, консервы, чай и другие продукты поступали в пищеблок в основном из Мюльберга. А перечисленные овощи доставляли непосредственно из буртов, устроенных осенью на полях, окружавших лагерь.
Когда группа пленных работала далеко от лагеря, обед доставляли на место работы; если недалеко, то конвоиры приводили всех обедать в лагерь. Иногда пленные получали обед непосредственно у работодателя, тогда лагерный обед сохранялся для них до ужина. Однако некоторые военнопленные, например английские и американские, редко пользовались горячей пищей из пищеблока и даже хлебом. Причиной такого пренебрежительного отношения несоветских военнопленных к лагерному пищеблоку было то, что они напрямую или через Международный Красный Крест регулярно получали от родных, а также от этой организации пищевые и другие посылки. Им присылали даже шоколад, натуральный кофе и сигареты.
Дело было в том, что государства, к которым относились несоветские военнопленные, подписали Женевскую конвенцию о военнопленных, а СССР – нет, и руководство нашей страны отказалось соблюдать два главных условия этой конвенции: 1) обмен списками военнопленных и 2) предоставление им права получать письма с родины через Международный Красный Крест. Считалось, что граждане СССР вообще не могут стать военнопленными. И, как бы в подтверждение этому, 16 августа 1941 года вышел сталинский приказ № 270, объявивший всех военнопленных предателями и изменниками Родины. Поэтому немцы вполне «законно» морили нас голодом. Это явилось одной из причин того, что из 5,7 миллиона советских пленных (согласно данным Музея Великой Отечественной войны) 3,3 миллиона погибли, то есть около 57,7 %. А в Первую мировую войну в Германии в плену находилось 1 434 500 русских солдат, и из них умерло лишь 5,7 %, но тогда солдаты были под опекой Международного Красного Креста.
Между прочим, еше до того времени, как я оказался в Шталаге IVB, среди индийских военнопленных, содержавшихся в блоке VII, лагерная Особая команда вела усиленную агитацию для того, чтобы из них образовать войсковое соединение, действующее против англичан, которое должно было стать частью Индийской национальной армии, сформированной в декабре 1941 года в Бирме. Эту армию, выступившую на стороне Японии, создал из индийцев и командовал ею побывавший в Германии и объявивший себя главой правительства Свободной Индии известный деятель индийского национального движения Субхас Чандра Бос. Бос считал, что любой противник Англии, и даже гитлеровская Германия, является союзником индийцев в борьбе за достижение независимости от Британской империи. В начале 1943 года я видел нескольких индийских офицеров, одетых в немецкое обмундирование с атрибутами индийской национальной одежды. Но я слышал, что данное соединение было расформировано, поскольку оно решительно отказалось сражаться против советской армии.
Советским пленным было запрещено бывать в блоке VII, а его обитателям – у нас. За этим следили специальные часовые, но они пропускали обитателей блока VII «гулять» в блок IV, если те угощали часового сигаретой или шоколадом. Охранниками лагеря были в основном пожилые солдаты-нестроевики, комиссованные после ранения, бывшие фронтовики, а также имевшие четверых и более несовершеннолетних детей или с тяжелобольными женами при наличии маленьких детей.
Из несоветских военнопленных труднее всего жилось в лагере сербам и полякам (в конце 1943 года к ним присоединились итальянцы), а также отчасти французам, бельгийцам и немногочисленным грекам. Эти пленные были вынуждены работать в Мюльберге, куда уходили рано утром. А англичане и американцы не работали. Я видел, как эти пленные гоняли по заснеженному полю футбольный мяч и упражнялись на турнике. Не работали также и индийские военнопленные.
На территории блока IV находилась предусмотренная только для советских военнопленных небольшая медико-санитарная часть, размещенная в бараке вместе с карцером и отделом регистрации. В санчасти работали несколько врачей и их помощников. Тяжелобольных и раненых они направляли в специальный лазарет – в лагере № 304Н в Цайтхайне. К счастью, прожив в Шталаге IVB четыре месяца, я ни разу не заболел и в медико-санитарную часть не обращался.
Карцером была редко отапливаемая сырая комната площадью около 15 квадратных метров, с зарешеченным окном, умывальником с водопроводной водой и маленькой парашей с крышкой. В карцер заключали на сутки или на более длительное время по разным причинам: из-за кражи чего-либо, отказа от работы, из-за драки или «противоправных» действий в отношении полицаев, часовых, за общение с несоветскими пленными и за другие не очень серьезные поступки. За более существенные полагалась высылка в штрафной или концентрационный лагерь.
Около половины барака занимала Особая команда. Как и в других лагерях, она в основном занималась выявлением засланных из СССР под видом военнопленных разведчиков, шпионов и диверсантов. Она искала также коммунистов, евреев и цыган. Особая команда внедряла своих агентов, замаскированных под пленных, широко использовала пленных в качестве осведомителей и доносчиков, поэтому в лагере необходимо было крепко держать язык за зубами и не трепаться с кем попало.
Особая команда проверяла картотеки советских военнопленных, причем отделом регистрации заведовал один из главных членов Особой команды – немец, хорошо владевший русским языком.
Следующим объектом деятельности Особой команды было проведение антисоветской агитации среди военнопленных. К этому привлекались пленные, недовольные советской властью, особенно Сталиным, как правило хорошо разбирающиеся в политике. Агитгруппа размещалась в отдельной комнате. Агитаторы проводили в бараках лекции, сообщали о положении на фронтах, приносили антисоветские газеты и брошюры на русском языке. Нередко для проведения лекций приезжали одетые в немецкую офицерскую форму, но с «русскими» знаками различия на левом рукаве и в петлицах воротника слушатели пропагандистских курсов. Агитгруппа создала в лагере небольшой кружок самодеятельности из пленных, который работал в клубе, примыкавшем к резиденции Особой команды. Для агитаторов и некоторых привилегированных пленных там устраивали просмотры немецких кинофильмов. Просмотры проходили в упомянутом же клубе. С участием кружка самодеятельности в этом же помещении отмечали различные праздники: немецкое Рождество, Новый год и пр.
Через ту же группу агитаторов и пропагандистов Особая команда активно занималась вербовкой советских военнопленных на службу в частях германских вооруженных сил, в основном в составе прибалтийских, украинских, белорусских, русских, казачьих, кавказских, волжско-уральских, среднеазиатских и других подразделений. Позже пленных стали вербовать в Русскую освободительную армию (РОА), создателем которой был известный генерал-лейтенант A.A. Власов (1901–1946).
Руководил Особой командой пожилой немецкий офицер в чине капитана, владевший русским далеко не в совершенстве. Должность его называлась зондерфюрер, что в переводе означает «особый руководитель». Его помощником являлся одетый в черное пальто, костюм с белой рубашкой и галстуком пожилой русский эмигрант – то ли граф, то ли князь, фамилию которого я так и не узнал. Этот человек был очень интеллигентный и хорошо относился к соотечественникам, хотя разговаривал с ними мало.
Возглавлял группу агитаторов и пропагандистов русский из числа военнопленных, который, по-видимому, был в Красной армии политработником. Судя по тому, что у него совершенно отсутствовала военная выправка, его, вероятно, мобилизовали в начале войны либо из вуза, либо с какого-то предприятия, где он, возможно, руководил парткомом. Язык у него был, как говорят в народе, хорошо подвешен, поэтому слушать его было интересно. Вел он себя просто, ходил в обычной одежде военнопленного. Лекции и беседы пленные выслушивали с определенным интересом и доверием. Но когда в феврале 1943 года германские войска потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, большинство пленных приобрели полную уверенность, что Красная армия непременно победит.
И тут же многие стали задумываться о том, как же, находясь в плену у немцев, способствовать товарищам, воюющим на фронтах за Родину.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.46.42 | Сообщение # 13 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 3
Возвращусь снова к 13 октября 1942 года, когда мы прибыли в лагерь. Группа из 150 пленных, в которой оказался я, была направлена в первый – крайний от ворот лагеря барак первого (I) предварительного блока. Во время поселения многие из них устроили толкотню, пытаясь занять место получше, то есть подальше от двери, возле которой стояла параша, и поближе к одному из окон – светлому месту.
Мне, сильно ослабшему и неспособному не только толкаться, но и двигаться быстро, досталось место как раз рядом с парашей. Однако интеллигентный пленный, ехавший со мной в одном вагоне и «зауважавший» меня, уступил мне свое место. Хотя оно было почти рядом с парашей, но зато у самого окна. Сосед оказался одесситом. Я запомнил его имя и фамилию – Михаил Бровко.
Замечу, что в лагере было принято обращаться друг к другу только по имени, а часто – по прозвищу. Кличку или прозвище могли дать по названию города или области, где проживал пленный (например, «смоленский», «рязанский», «москвич», «мытищинский», «ленинградский», «киевлянин»), по характерной черте его внешности («косоглазый», «хромой», «длинный», «коротышка», «куцепалый»), национальности («хохол», «белорус», «осетин», «татарин»), профессии («маляр», «агроном», «комендант», «колхозник», «студент») и по разным другим особенностям человека. По фамилии или имени и отчеству обращались очень редко.
Вторым моим соседом в бараке стал чернявый молодой человек, очень похожий на кавказца, но со светлой кожей, – Артем Бабаян. Через два года после окончания войны я случайно встретил его в Москве. Мы отметили нашу встречу в его квартире. Тогда я узнал, что он не армянин, а еврей. В лагере он назвал армянскую фамилию и имя, чтобы избежать расстрела. Третьим соседом, расположившимся напротив меня, оказался высокий и сильный украинец – Иван из-под Полтавы. Мы составили своего рода «колхоз», поддерживая друг друга и делясь чем могли. Так, Иван сразу же предложил нам закурить. Мы договорились, что будем при отсутствии кого-либо из нас следить за вещами, чтобы их не стащили.
Часам к восемнадцати в нашем бараке все пленные окончательно расположились на своих местах. После этого к заходу солнца отобранный комендатурой лагеря старший барака и еще несколько человек из него принесли из пищеблока в деревянных ведрах (бадьях) картофель в мундире и чай, а на большом куске брезента – черный хлеб в буханках, маргарин в пачках и мясные консервы в металлических банках. Многие ели картошку вместе с кожурой, а кое-кто просил у товарищей очистки. В последующие дни среди обитателей бараков были и такие, кто искал картофельные очистки и другие пищевые отходы в мусорном баке лагеря.
Во время обеда кое-кто сразу же съел свой картофель, другие дожидались дележа хлеба, маргарина и консервов. Но эта операция оказалась очень сложной, так как приходилось разрезать килограммовую буханку хлеба на пять частей чьим-то плохеньким ножом. Еще труднее было разделить на 23 человек (таким же ножом и без весов) пачку маргарина весом 500 граммов и банку мясных консервов весом 750 граммов на 37 человек. При дележе этих продуктов их, как и картошку, предварительно раскладывали на шинели. Все внимательно следили за процессом дележа и делали по этому поводу подсказки и замечания.
Лишь несколько товарищей отложили на утро полпорции хлеба, а у большинства не осталось ни крошки. В общем, опробовав немецкий «деликатес» – маргарин и проглотив щепотку консервов, мы лишь раздразнили аппетит и почувствовали себя еще более голодными, чем раньше.
Когда наступила темнота и все легли спать, кое-кто задымил цигаркой, но большинство не разрешило курить, так как и без того в бараке не хватало свежего воздуха.
Многие пленные негромко разговаривали друг с другом, вспоминая довоенную жизнь, своих родных и близких и, конечно, еду. Мимо меня почти всю ночь непрерывно ходили к параше.
Часов в шесть утра нас построили на поверку, но двое пленных продолжали лежать на своих ложах. Оказалось, они умерли. Нас посчитали и приказали разойтись. Покойников унесли на шинелях в морг, а их вещи взял старший барака, чтобы потом решить, как с ними поступить. После завтрака, на который нам, как оказалось, был положен только чай, старший барака раскрыл вещевые мешки умерших и предложил разыграть их вещи – безопасные бритвы, полотенца, ножики и еще кое-какую мелочь. А кусочек хлеба покойного он отдал мне, как самому явному «доходяге». Но я отказался от «подарка» в пользу старшего по бараку, объяснив, что он заботится обо всех нас, а на это нужны силы. Все меня поддержали. Старший барака моментально проглотил тот кусочек. Желающих взять вещи покойных почти не было, поэтому их распределили без розыгрыша. Я увидел среди этих вещей чистую ученическую тетрадь и карандаш, которые мне охотно отдали.
Погода в этот день выдалась солнечной и теплой. Воспользовавшись этим, все вышли во двор и уселись на траве. Почти для всех главным занятием стало уничтожение вшей, поэтому все разделись догола и стали бить паразитов. И как раз в это время по дороге мимо лагеря потянулись, кто пешком, а кто и на велосипедах, местные жители, которые с большим любопытством и отвращением наблюдали за нашим занятием.
Несколько отроков, одетых в форму гитлерюгенда (нацистской детско-юношеской организации), начали бросать в нас землей и камушками, обзывая нас грязными русскими свиньями. Но часовой лагеря быстро прекратил их проделки.
Вскоре на автомашинах приехали несколько фотографов и кинооператоров, которые долго и с разных точек снимали нас, смеясь и издавая радостные возгласы.
Среди проходящих мимо лагеря преобладали женщины разного возраста и пожилые мужчины. Некоторые из них смотрели на нас с сочувствием. Я хотел обратиться к кому-нибудь из них по-немецки, но часовой у ворот закричал мне: «Быстро уйди назад!» – и клацнул затвором винтовки. Тогда я решил, как это уже было в Павлограде, бросить за ограду лагеря записку с просьбой приносить мне что-нибудь поесть. Записку я вложил в другой лист бумаги вместе с камушком и попросил рослого Ивана закинуть комок за проволочное ограждение лагеря. Пораженный тем, что я могу даже писать по-немецки, Иван выполнил мою просьбу. Оставалось ждать, чем закончится моя затея.
Наступило время обеда. Оба моих друга и еще несколько пленных отправились со старшим по бараку в пищеблок. Они принесли суп и стали разливать его по котелкам, причем сначала черпали суп эмалированной кружкой одного из пленных, а потом, когда она не стала полностью погружаться в суп, – ложкой. А после этого владельцу кружки разрешили вылизать остатки пиши. Он встал на колени, залез головой в ведро и вычистил его языком. Тех, кто имел эмалированную кружку, считали «счастливчиками», ведь они могли получать «дополнительное питание». Я считал для себя унизительным поступать подобным образом.
Получив суп, одни сразу же опустошили котелок, а другие дожидались получения картофеля и использовали его вместо хлеба. Некоторые бросали картофелины в суп и раздавливали их ложкой, превращая первое блюдо в пюре. После обеда я увидел около барака трех пожилых пленных, которые карманным ножиком что-то строгали из дощечки. Я спросил, что они мастерят. Оказалось – весы. Они выглядели очень примитивно, но позволяли разделить буханку хлеба на равные по весу порции. Сначала буханку разрезали на пять частей на глазок, а потом в каждую из двух порций погружали иглы весов, привязанные нитками, и поднимали весы. От более тяжелого куска отрезали дольку и прибавляли ее к более легкой порции. После этого одну из порций снимали и заменяли ее третьей и т. д. К сожалению, такие весы не были пригодны для дележа маргарина.
На другой день утром я подошел поближе к проволочному заграждению, чтобы посмотреть, лежит ли у дороги моя записка, и очень обрадовался, увидев, что ее нет. Затем я сел на траву и вынул из кармана свою самодельную тетрадь, в которой записывал немецкие слова и словосочетания. Вдруг передо мной оказался человек в серой красноармейской шинели. Я вспомнил, что это был переводчик, встречавший нас по прибытии в лагерь. Неожиданно он обратился ко мне по фамилии и сказал по-немецки: «Доброе утро!»
Переводчик попросил меня отойти с ним в сторону, и, когда мы удалились от других пленных, он сообщил мне следующее. Прошлым вечером к нему пришел его друг – полицай, имеющий право бывать за пределами лагеря. Возвращаясь из Мюльберга, он обнаружил у дороги мою записку. Хотел было отдать ее немецкому начальству, но потом передумал и принес переводчику, чтобы вместе обсудить, как поступить дальше.
Переводчик и полицай решили никому из начальства о записке не говорить, а меня строго предупредить, чтобы я впредь такие записки не писал, потому что это, во-первых, смертельно опасно, а во-вторых – совершенно бесполезно, так как никто из немцев, даже очень сердобольных, не рискнет принести в лагерь передачу для военнопленного, тем более советского.
Переводчик попросил никому не говорить о содержании нашего разговора, потом достал из нагрудного кармана гимнастерки мою записку и тут же сжег ее. Из записки переводчик узнал, что я студент Московского университета. А он перед началом войны окончил Днепропетровский университет. Он добавил, что скоро уедет в рабочую команду, и рекомендовал мне тоже не задерживаться здесь, чтобы просто-напросто не сдохнуть с голоду. А еще он заметил, что я могу начать работать переводчиком в небольшой рабочей команде и совершенствовать в ней знание немецкого языка, без чего впредь «нельзя будет жить по-человечески, если Германия победит в этой войне». Он посоветовал также быть очень осторожным не столько с немцами, сколько со своими же людьми, среди которых немало сволочей. Угостив меня напоследок немецкой сигаретой и дав прикурить ее от зажигалки, переводчик удалился.
Как только я вернулся, мои соседи по бараку Михаил, Иван и Арам поинтересовались, кто ко мне приходил. Пришлось соврать, что это мой знакомый по службе в Горьком, который находится в лагере уже с лета. Через несколько дней обитателей нашего барака после помывки в душе перевели в карантинный блок.
Устроившись на своих новых местах, мои соседи Иван и Михаил забеспокоились по поводу того, что теперь мне уже не смогут вручить передачу, если кто-то принесет ее по моей записке, так как наш адрес изменился. Я ответил, что с этим придется смириться, и больше мы этот вопрос не обсуждали.
Жизнь на новом месте с 20 октября пошла в основном так же, как и в предварительном блоке. Однако возникли существенные изменения режима, вызванные тем, что резко ухудшилась погода – еще теплые и солнечные осенние дни сменились дождливыми и холодными. А многие из пленных были одеты и обуты плохо – явно не для такой погоды. По этой причине большинство пленных после завтрака, перед которым их подвергали утренней поверке и выгоняли на плац на время уборки помещения, вообще не выходили из барака до следующего дня. Но если в предварительном блоке пленных держали на воле только для выноса параши, уборки барака, посещения наружного туалета и умывальника, то в карантинном блоке время пребывания вне его увеличилось. Поводом для этого стало проведение утренней зарядки, выполнявшейся с упражнениями из советского комплекса для получения значка ГТО, причем второй – достаточно сложной ступени. Занятия проводил спортивного вида молодой полицай родом из Одессы, хваставшийся тем, что начальство его оформило как фольксдойче, то есть как этнического немца.
«Физрук» показывал упражнения и заставлял выполнять их не менее десяти раз, даже если шел дождик со снегом. Если кто-то ленился, другой полицай мог ударить его дубинкой. Пленные ждали на плацу, пока в бараке из брандспойта промывали пол. И эту операцию в карантинном блоке проводили не от случая к случаю, а ежедневно. Но никто не вытирал мокрый пол, и поэтому приходилось ждать, пока он не высохнет сам.
Из-за того, что в течение дня люди не выходили больше во двор, в тесном бараке возникала страшная духота. Кто-то курил цигарки или козьи ножки с низкосортной махоркой, кто-то кашлял и чихал. От параши шла страшная вонь. А главное – не разрешалось открывать окна. Это можно было делать только по утрам в присутствии «начальства». Заниматься было нечем. Только несколько человек что-то мастерили из деревянного и металлического мусора, например мундштуки и какие-то игрушки. Оказалось, что один пожилой пленный умудрился перед отправкой из Днепропетровска утаить от полицаев малюсенький молоток, наковальню и отвертки.
Мы получили по половине пачки махорки, произведенной на Гродненской табачной фабрике в Белоруссии. К порции махорки выдали также по 25 листиков тонкой бумаги, из которой можно было свернуть цигарку. Таким образом, кисет, доставшийся мне от умершего в лагере в Лозовой, снова нашел себе применение.
Дни и ночи длились ужасно долго. У некоторых имелись карты, в которые играли тайком от часовых, чаще всего в подкидного дурака, проигрывая из-за неимения денег пайку хлеба, картофелину или горсть махорки. Скучно было даже мне, хотя я ежедневно и подолгу просматривал свое самодельное пособие по изучению немецкого языка. Я придумал еще нарисовать свой портрет, взяв за основу фотокарточку со студенческого билета. Недостатком его было лишь то, что, не имея ластика, я не смог удалить с рисунка клеточки – предварительно нанесенную карандашом разметку.
За моей работой наблюдали несколько товарищей. Один из них попросил сделать портрет с фотокарточки его трехлетнего сына, а дальше пошли и другие заказы, которыми я занимался два дня. Каждый заказчик расплачивался одной вареной картофелиной.
Так как дни проходили очень нудно и голодно, я спросил по-немецки у одного из наших часовых, долго ли еще мы здесь пробудем. Часовой, к великому неудовольствию сопровождавшего его полицая, знавшего лишь немного немецких слов, ответил, что не знает, но попробует выяснить. К сожалению, больше он у нас не появлялся.
Прошло еще несколько дней. Для многих жизнь показалась совсем невыносимой. Кое-кто начал плакать, несколько человек оказались на грани сумасшествия. Мой сосед Иван попросил меня написать за него заявление в комендатуру лагеря о том, что он хочет поступить на службу в германскую армию. Сначала под диктовку Ивана я написал черновик на русском языке. Иван указал, что родом он из Полтавской области, родителей большевики раскулачили и сослали в Сибирь, а он едва не умер от свирепствовавшего на Украине голода. Работал в колхозе, проучился пять лет в школе, был призван в армию и прослужил несколько лет, став старшиной. Во время летних боев он якобы добровольно перешел к немцам, расстреляв жида-комиссара. Он имеет страстное желание отомстить большевикам за своих родителей и за другие беды, поэтому просит взять его на службу в ряды доблестных германских вооруженных сил и обязуется быть верным солдатом.
С трудом я изложил на немецком языке все продиктованное Иваном. Он вручил заявление в тот же день во время вечерней поверки немецкому часовому. Поступок Ивана никого не возмутил, хотя то, что он сделал, было, по существу, изменой Родине. Но почти все тогда считали, что победить Германию невозможно и, так или иначе, придется ей служить.
…На следующий день с аналогичной просьбой подошел ко мне другой пленный, обещая неплохо заплатить за работу – отдать половину суточной пайки хлеба и пару картофелин. Одессит Бровко «поддержал» его намерение, сказав мне, что сейчас для нас самое главное – любыми способами выжить, не умереть с голоду.
На этот раз моим заказчиком оказался немолодой крымский татарин. Он также сначала продиктовал мне на ломаном русском языке примерный текст заявления, назвав причиненные большевиками обиды его народу и ему лично, включая преследование за религию и за соблюдение обычаев. Татарин упомянул о своем добровольном переходе к немцам. Я переписал русский текст по-немецки, а вечером получил от заказчика обещанное и поделился заработком с Михаилом. Сразу после вечерней поверки татарин отдал заявление часовому.
3 ноября утренняя поверка была проведена особенно тщательно. Спрашивали, кто себя плохо чувствует, кто болен. Оказалось, что в нашем бараке больных нет и все могут нормально передвигаться. В этот раз после поверки обошлось без зарядки на плацу. После завтрака в бараке появились часовой, полицай и незнакомый русский переводчик. Дали команду – всем забрать личные вещи и выйти во двор. Нас привели в отдел регистрации и рассылки военнопленных.
В отделе каждому выдали жетон с личным номером и сфотографировали. А затем часовой и полицай повели нас на склад обмундирования. Под контролем заведующего складом – пожилого и крикливого фельдфебеля, имевшего то ли кличку, то ли фамилию Кинто, мы сняли с себя одежду и обувь, а затем в соответствии со своими размерами получили чистое нижнее белье, верхнюю рубашку, описанные выше мундир, брюки, шинель и пилотку, а также по паре коротких портянок и тонких штопаных шерстяных носков и ботинки на толстой деревянной подошве.
Некоторые из нас, имевшие неплохие отечественные шинели и шапки-ушанки, темно-фиолетовые кавалерийские брюки, не стали их менять.
С большим удовольствием я сбросил свою куцую шинель, на которой было неудобно спать на полу, и брезентовые с дырками сапоги. А брюки – часть моего парадного студенческого костюма, хотя и изношенные, – было жалко оставлять.
Каждого пленного, одевшегося в «новую» одежду и промаркированного краской, внимательно рассматривал Кинто. Он обращал внимание, не оторваны ли на одежде пуговицы, нет ли где-либо разошедшегося шва и т. д., а если обнаруживал эти недостатки, то сразу направлял пленного в барак, где находилась портняжная мастерская. Работавшие в ней портные – «старые» военнопленные – устраняли недостаток, и пленный возвращался обратно и снова подвергался контролю со стороны Кинто. У меня и Михаила оказались оторванными несколько пуговиц на шинели и мундире. Заметив это, Кинто послал нас вместе с полицаем в упомянутую мастерскую. При входе в нее нам встретился заведующий офицер, которому полицай попытался сказать, зачем мы пришли, но никак не находил нужные немецкие слова. А я не растерялся и объяснил причину нашего появления. Офицер сразу же повел нас в глубь помещения и позвал своего помощника вместе с русским переводчиком. Пока нашу одежду приводили в порядок, заведующий, который был улыбчив, выглядел очень добрым (он и в самом деле оказался таким), спросил, как меня зовут, откуда я, где, чему и как долго учился, кто мои родители, сколько мне лет и т. д. Получив ответы на все вопросы, он вдруг предложил мне работать в его мастерской в качестве второго переводчика, одновременно выполняя и другие мелкие работы. Я не знал, стоит ли мне соглашаться, и тогда заведующий порекомендовал мне посоветоваться с рабочими мастерской. А те сразу же стали дружно уговаривать остаться с ними.
Особенно настаивали на этом москвичи, узнавшие, что я из Москвы. Они говорили, что иначе меня могут отправить на очень тяжелые работы в шахту или в рудник. А в мастерской тепло – топят печки, светло и чисто. В общем, меня убедили, но я попросил заведующего оставить со мной Михаила: он знал швейные машины и умел штопать носки. В это время в мастерскую ворвался Кинто, взбешенный нашим долгим отсутствием, и стал, громко ругаясь, выгонять нас. Заведующий его успокоил, объяснив, в чем дело. Но Кинто тут же заставил нас разуться и забрал наши ботинки. Мы остались в одних носках и портянках и не могли понять, что же это означает. Все стало ясно, когда появился полицай с двумя парами долбленых деревянных колодок ярко-красного цвета. Оказывается, как представители команды портных, мы должны были носить их, давая таким образом знать о своей принадлежности. Сапожники ходили в колодках желтого цвета, рабочие пищеблока, кажется, в светло-зеленых и т. д.
На колодках имелись каблуки и снизу – металлические шипы. В них было очень неудобно ходить, и в первое время у меня на ногах появились кровоточившие ссадины. При ходьбе даже по земле от колодок раздавались громкие и неприятные звуки «кик-клок, кик-клок». Эти колодки приходилось носить без портянок, а ночью при посещении туалета их надевали на голые ноги. Правда, в морозные дни мы кое-как приспосабливали портянки, закрепляя их завязками.
Заведующий представил меня коллективу мастерской только по имени Юрий, а фамилию Владимиров он, как и другие немцы, совсем не смог выговорить.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.47.01 | Сообщение # 14 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 4
На новом месте я и Михаил оказались как раз в то время, когда в лагере начался обед, и у нас сразу возникла проблема с питанием. Но переводчик по фамилии Воробей, оказавшийся, по существу, русским шефом мастерской, быстро созвонился по внутреннему телефону с начальством пищеблока, и дело уладилось. Заодно решился и вопрос с жильем. В бараке 8 для портных в блоке IV нам отвели две свободные, соседствовавшие друг с другом верхние ложи.
Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, то есть до обеда или немного дольше. В мастерской трудилось около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 метра, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.
Михаила посадили за длинный стол и поручили штопать носки и ставить заплаты на шинелях, причем заплатки надо было делать аккуратно. Мне отвели место с тыльной стороны стола, дали маленькую стеклянную чернильницу, ручку, карандаш и тетрадь для записей. Я попросил поставить рядом стул с приспособлением для штопки, чем мог заниматься в свободное время. В основном я являлся посредником в переговорах между начальством и советскими пленными – портными и иными лицами, а также помогал кладовщикам мастерской при получении и выдаче материалов и при сдаче заказчикам отремонтированной одежды.
Перед входом в мастерскую стоял большой ящик с песком, а на стене были закреплены огнетушитель, багор, две лопаты и два ведра, чтобы тушить пожар и гасить зажигательные бомбы. Около жилых бараков, за исключением некоторых, таких приспособлений не было.
Кроме ремонта и приведения в порядок одежды для военнопленных, поступавшей из множества лагерей, мастерская выполняла отдельные «внешние» заказы немцев по пошиву мужской, женской и детской гражданской одежды. Количество заказов постоянно росло. В мастерской шили также отличные мужские и дамские кожаные перчатки. Это делал только один специалист – москвич Давыдов, с которым я подружился с первого дня. А хорошие мужские и женские костюмы шил пожилой москвич дядя Вася. Были и другие замечательные портные из СССР, в том числе два кавказца.
Немецкий шеф очень дорожил всеми упомянутыми мастерами и хвастался ими перед своими богатыми заказчиками, приезжавшими из Мюльберга и других местностей и даже из Берлина. Естественно, он хорошо зарабатывал на заказах и иногда подбрасывал мастерам дополнительную еду. В общем, для шефа мастерская была, по существу, «теплым местом», где он выполнял заказы незаконно. Некоторые начальники в лагере об этом прекрасно знали, но ничего против этого не предпринимали, так как им тоже кое-что перепадало от доходов шефа.
Старший переводчик Юзеф Воробей оказался человеком благодушным и вполне довольным своим положением. Он носил советскую военную гимнастерку и шинель без петлиц на воротнике, хромовые сапоги. Воробей рассказал мне, что он родом из Западной Белоруссии. В его деревне вместе с белорусами и поляками проживали также немцы, от которых он научился достаточно хорошо говорить по-немецки, но писать на этом языке почти не мог. Осенью 1939 года после распада Польши его деревня оказалась в составе Советской Белоруссии, и осенью 1940 года его призвали в Красную армию. В первые же дни войны их войсковая часть, дислоцированная недалеко от границы, попала к немцам в плен.
Конечно, в первое время мне было очень трудно переводить с немецкого на русский и наоборот, поскольку слов и терминов, относящихся к работе портных, я не знал. Приходилось набираться знаний на ходу, записывая во время разговоров новые слова и обороты.
Примерно через два месяца мне стало значительно легче. Этому способствовало еще то, что старший ефрейтор Ганс-Юрген, помощник шефа, ежедневно давал мне читать местную и центральную газеты на немецком языке. Он часто ругался, но незлобно. Однажды он спросил у меня, как будет по-русски «Schwarzer Teufel». А когда я ответил: «Черный черт», то ему это выражение так понравилось, что он стал повторять его через каждые 5—10 минут.
В первый же день после ужина ко мне обратился сосед, занимавший нижний ярус нар и на которого я обратил внимание в мастерской, где он занимался штопкой. Он был моего возраста, но черноволос и черноглаз. Я хотел было спросить его на чувашском языке, не являемся ли мы с ним земляками. А он сам задал мне вопрос, но не на моем – чувашском языке, как я предполагал, а на татаро-башкирском: «Ты не башкир?» И хотя я признался, что я чуваш, это его вполне устроило: «Я башкир, но мы все равно с тобой одной крови, и давай будем держаться вместе». Затем мы перешли на русский язык. Соседа звали Маратом, и родом он был из Башкирии, из-под города Белебей, вокруг которого находилось много чувашских сел и деревень. Перед войной он успел окончить педагогический институт в Уфе.
Марат заметил, что я сильно истощен, и вытащил из своего вещевого мешка большую картофелину и ломоть хлеба. Он заставил меня съесть их. Пока я ел, сосед сходил за своим другом. Им оказался высокий, красивый и интеллигентный москвич, одетый в серый немецкий военный джемпер с белой рубашкой под ним. Вероятно, в армии он был крупным командиром или даже комиссаром. Он держал в руках кружку еще не остывшего немецкого эрзац-кофе и покрытый тонким слоем маргарина кусок черного хлеба, который сразу протянул мне, порекомендовав съесть его перед сном. Оказалось, он работал поваром в лагерном пищеблоке и обитал со своей командой в нашем же бараке. Когда я принял от него «деликатесы», он сказал, что считает своим долгом подкормить меня в течение нескольких суток.
Друг Марата показал мне, где он живет. Оказалось, что там обитатели трехъярусных нар – все повара – имеют на ложах постели, состоявшие из темно-зеленой матерчатой подстилки или тонкого тюфяка из ткани типа брезента, а также маленькой подушки и тонкого серого одеяла. Кроме того, по бараку и на работе они ходили не в долбленых колодках, а в более удобных при ходьбе пантофелях.
Теперь мне предстояло забраться на свое ложе. Но не тут-то было: из-за недостатка сил я не смог самостоятельно подняться на свой второй ярус. Пришлось позвать на помощь соседей. Хотелось покурить, но было нечего, а из соседей один не курил, а другой не имел курева.
Наутро, поскольку переводческой работы для меня не оказалось, я обратился к Воробью с вопросом, где взять носки для штопки. Но Воробей ответил: «На кой черт тебе это надо? Это же не твое дело! Походи посмотри, как другие работают, почитай что-нибудь. Если нужно, к тебе подойдут и скажут, что делать». Но я все же пошел в кладовую и получил от кладовщика пару изношенных носков и подходящие для штопки нитки, затем приступил к работе, пользуясь консультациями портных.
Вскоре появился главный шеф мастерской, который остановился около меня и добродушно посмеялся над моей работой. Он не похвалил меня, но и не запретил мне заниматься штопкой, хотя подтвердил, что я могу читать или писать, а когда понадоблюсь, ко мне обратятся. В помещении было светло и тепло, и на время я забыл о голоде и о том, что нахожусь в плену. Спустя некоторое время потребовалось, чтобы я помог объяснить портным задание. Мне относительно легко давались переводы с немецкого языка на русский, так как в этом случае легко помогали жесты: портные часто понимали немцев и без перевода. Иногда, конечно, мне приходилось просить немца говорить помедленнее или повторить сказанное.
5 ноября ознаменовалось тем, что в этот день я впервые имел разговор с настоящей немкой. Получилось так, что старший переводчик Воробей по какой-то причине отсутствовал, а как раз в это время в сопровождении главного шефа в мастерскую пришли очень солидный немецкий офицер и молодая немка. Все трое сразу направились к столу перчаточника Давыдова. Поскольку Воробья на месте не было, пришлось Гансу привести меня. В первые минуты, потрясенный присутствием прекрасной, как мне показалось, немки, от которой так хорошо пахло, я совершенно растерялся. Но шеф сразу шуткой снял напряжение и ободрил меня.
Я понял, что офицер намерен заказать для своей дамы очень хорошие кожаные перчатки, но материала у заказчика нет, и поэтому он хочет приобрести его в мастерской. Шеф, недолго поломавшись и предупредив, что цена будет высокой, решил удовлетворить просьбу офицера. Ганс принес нужный материал со склада. И качество этого материала, и его стоимость офицера вполне устроили. Давыдов рулеткой измерил пальчики и другие части маленьких рук заказчицы. Затем шеф договорился с офицером о сроке изготовления перчаток, и сделка состоялась. Кончилась она для Давыдова и меня тем, что офицер вручил каждому из нас по пачке с шестью сигаретами. Кстати сказать, немецкие сигареты изготовлялись и поставлялись в основном с болгарским табаком. Их, как и продовольственные товары, продавали населению по карточкам. Кажется, не военным мужчинам полагалось в сутки 3 сигареты; фронтовикам давали по 6 сигарет, то есть 1 пачку, а тыловикам – 4. Кроме сигарет многие немцы пользовались также трубкой с табаком, а кое-кто курил сигары. Я видел, как некоторые, главным образом пожилые мужчины, курили одну сигару в течение дня: держать во рту сигару считалось очень престижным. Они не расставались с сигарой, даже когда ехали на велосипеде. У таких курильщиков вызывало сожаление, что из-за войны не стало возможности приобретать знаменитые кубинские сигары. Конечно, в Германии имелась и комиссионная торговля табаком и табачными изделиями, а также существовал черный рынок.
…Тот день еще запомнился мне тем, что от Ганса я получил местную газету небольшого формата, на последней полосе которой были напечатаны в черных рамках с маленьким крестиком извещения о гибели солдат на фронте, в основном германо-советском. В дальнейшем подобные извещения я видел очень много во всех других газетах и в самых разных местах страны.
На первой полосе упомянутой газеты были приведены краткие сообщения о положении на всех фронтах войны, и особенно на Восточном. Сообщалось, что немецкие части почти полностью овладели Сталинградом и вышли на берег Волги. Более подробные и свежие сообщения я увидел чуть позже в ежедневной общегерманской газете большого формата Völkischer Beobachter («Народный наблюдатель»), являвшейся главным органом Национал-социалистической немецкой рабочей партии, то есть нацистской или фашистской партии, как ее называли в СССР. Девизом газеты были слова «Свобода и хлеб», помещенные на первой полосе, а эмблемой – свастика в когтях орла с клювом, повернутым вправо, то есть на восток.
На первой полосе была напечатана подробная оперативная сводка, начинавшаяся, как обычно, словами «Верховное командование вооруженных сил извещает» и содержавшая упоминание о том, что «большевики понесли чрезвычайно высокие кровавые потери». Центральная газета утверждала, что Сталинград теперь немецкий город и что скоро Германия одержит в войне полную победу.
В связи с этим у меня и у большинства моих товарищей не оставалось никакой другой цели, как просто выжить в плену.
Обе немецкие газеты, особенно местную, мне удавалось просматривать очень часто, кроме воскресенья и субботы, что помогало мне в совершенствовании немецкого языка. К сожалению, в мастерской, как и в других зданиях, где находились военнопленные, не было радио, что давало бы возможность овладевать произношением немецких слов. Радиоприемники для населения были вообще запрещены.
Однажды в бараке мы обнаружили кипы газет на русском языке «Клич» и «За Родину», предназначенных для советских военнопленных и гражданского населения. Когда мы содержались в предварительном и карантинном блоках, нам эти газеты почему-то не давали. Экземпляры газет были за вторую половину сентября и за первую половину октября 1942 года. Все обитатели барака быстро расхватали эти выпуски, но не столько для чтения, сколько для курения махорки, посещения туалета и для подстилки на голые доски нар. Конечно, газеты всеми были прочитаны, так как в бараке ничего другого для чтения не было.
После всего прочитанного мне спалось очень плохо – мучила мысль: если останусь живым и вернусь из плена в родную деревню, когда хозяевами в стране будут немцы, что же я буду делать? Инженером, разумеется, мне не стать. В лучшем случае придется определиться крестьянином-единоличником, если немцы дадут землю.
В ту же ночь приснилась одноклассница по средней школе на родине Люся Кузнецова, в которую я в десятом классе был влюблен. К сожалению, Люся снилась редко, но, когда это случалось, меня ожидало что-то хорошее. Так произошло и в этот раз.
Давыдов и дядя Вася пригласили меня в их барак, и, едва я сел на предложенном стуле, они сразу задали мне вопрос: «А знаешь ли ты, Юр, какой завтра день?» Я вспомнил: «Завтра же – День Октябрьской революции!». – «А раз так, – сказали они дальше, – надо отметить этот день, независимо от того, сохранится ли в дальнейшем советская власть». Дядя Вася вытащил из вещевого мешка пузырек с какой-то прозрачной жидкостью, которая оказалась спиртом-денатуратом, выдаваемым в Германии вместо керосина многодетным семьям для приготовления пищи на примусах. Давыдов разделил на три части большую плитку шоколада, которым его угостили заказчики.
Далее дядя Вася налил в эмалированные кружки примерно на четверть воду и денатурат, заявив: «Немцы его не пьют, а если бы увидели, что мы пьем, то пришли бы в ужас. Но я с Давыдовым уже несколько раз его пробовал – пить можно, но в очень малом количестве». Я не смог отказаться и проглотил сильно обжигавшее содержимое кружки и быстро повеселел. За дружеской беседой я узнал, что Давыдов и дядя Вася воевали в московском народном ополчении и попали в плен в начале октября 1941 года под Вязьмой, когда в окружении оказались наши части.
Вернувшись в барак, я съел с остывшим чаем всю пайку хлеба с маргарином и, взяв с собой сигарету, отправился к повару, надеясь, что он и сегодня даст мне что-либо из еды. Однако повар оказался некурящим и отдал мою сигарету своему соседу по нарам, а мне порекомендовал бросить курить. А дальше шепотом поинтересовался, не забыл ли я, что завтра на нашей родине большой праздник, и, получив утвердительный ответ, вручил мне свои полпайки хлеба и маргарина, чтобы его отметить.
Наступило 7 ноября – день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, но никто в бараке об этой дате не обмолвился ни словом. Короткий субботний рабочий день 7 ноября прошел спокойно. После обеда я решил прогуляться по территории. У крайнего барака, где помещался отдел регистрации, стояли несколько пленных, похожих на кавказцев, а в помещении я увидел очереди к регистрационным столам. В хвосте одной из них мелькнуло знакомое лицо – Арам Бабаян. Мы обрадовались друг другу, но Арам с огорчением рассказал, что из бараков всех армян пригнали на дополнительную регистрацию. Он слышал, что немцы якобы формируют какую-то особую армянскую команду. Однако армяне не хотят брать Арама в свою компанию, так как он не похож на армянина и не знает армянского языка. Скоро у Бабаяна подошла очередь к регистрационному столу, и мы с ним расстались до случайной встречи в Москве в сентябре 1947 года.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.47.19 | Сообщение # 15 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 5
8 ноября было выходным днем. Работали из нашего барака лишь повара на пищеблоке и два уборщика. Я, как и вчера после обеда, снова прогулялся по территории блока, на этот раз с Михаилом Бровко. Погода выдалась не холодной, сухой и ясной. И мы хорошо видели находившиеся не очень далеко от нашего лагеря типичные немецкие дома и другие постройки с высокими красными крышами из черепицы. Заглядывались на людей, копошащихся у домов и работающих на поле, на женщин и детей, едущих по дороге на велосипедах. И так хотелось вырваться на волю, побыть на свободе…
После обеда я надумал полежать, но это не удалось: в барак неожиданно пригнали около 50 пленных из соседних бараков, из-за чего стало очень тесно. Многим пришедшим пришлось стоять в проходах между нарами. Вслед появились немецкий офицер в звании капитана, пожилой мужчина в гражданской одежде и молодой человек в немецком офицерском пехотном обмундировании, но с «русскими» знаками различия. За ними вошли старший полицай, как всегда с нагайкой, и средних лет военнопленный.
Все они уселись на стульях и скамейках, после чего старший по бараку предоставил слово пришедшему военнопленному. Он оказался руководителем группы агитаторов. Этот руководитель объявил негромким голосом об открытии собрания военнопленных блока IV и представил собравшимся пришедших «высоких» лиц из Особой команды. В начале своей речи он сказал, что вчерашний день на нашей многострадальной Родине считался великим праздником Октябрьской революции. Она должна была, по замыслу ее организаторов, Ленина и Троцкого, принести народу мир, социализм, свободу и жизнь в достатке. Земля должна была принадлежать крестьянам, а заводы и фабрики – рабочим. Далее оратор отметил, что всего этого не случилось. Сталин повел страну совсем не так, как предполагал Ленин. Сталин выгнал из страны и уничтожил Троцкого, установил в государстве жестокий диктаторский режим, расстрелял почти всех соратников Ленина, отнял у крестьян полученную ими после революции землю, загнав их в колхозы и совхозы, довел до голодной смерти население в Поволжье и на Украине, вернул крепостное право. Он первым начал войну с Германией, из-за чего и мы, собравшиеся здесь, мучаемся в плену, а наши товарищи на фронтах гибнут массами и истекают кровью. В тылу терпит великие муки гражданское население. Необходимо избавить Родину от Сталина и его приспешников. И это мы можем сделать лишь с помощью германских вооруженных сил, которые уже близки к победе. После победы мы договоримся с руководством Германии о дальнейшем устройстве нашего государства, следуя принципам, которых придерживался Ленин. Поэтому в данное время нашей первоочередной задачей является всяческая поддержка усилий Германии в борьбе с ненавистным всему народу сталинским режимом. Для этого желательно, чтобы мы вступили в создаваемую генералом A.A. Власовым Русскую освободительную армию (РОА) либо в национальные или немецкие подразделения.
Всех желающих сделать это оратор пригласил заходить к нему для записи по рабочим дням. Многих слушателей, включая и меня, будущее нашей страны, которое можно было представить себе из выслушанной речи, вполне устраивало, и за это вроде стоило бороться с оружием в руках. Позже мой знакомый повар сказал, что подобного рода речами Особая команда лагеря обманывает военнопленных, чтобы легче было вербовать их в антисоветские войсковые формирования. И между прочим, несколько пленных в лагере, то ли поддавшись этой агитации, то ли по своему убеждению или из-за невозможности выносить голод и другие мучения в плену, подали тайком от своих товарищей заявление о зачислении их в РОА. После этого их скоро уводили и незаметно для других пленных увозили из лагеря.
Далее оратор предоставил слово курсанту из школы пропагандистов. Тот заявил, что в подтверждение рассказанному предыдущим оратором прочтет «Открытое письмо Сталину» от видного большевика Ф.Ф. Раскольникова, опубликованное во многих газетах мира. Раскольников был одним из близких соратников Ленина, создателем Красной Волжской флотилии в Гражданскую войну, а позже – одним из организаторов всего Советского военно-морского флота. Потом он стал дипломатом и служил послом Советского Союза в Болгарии. В 1937 году Сталин потребовал от Раскольникова возвратиться в Москву. В это время были расстреляны многие видные военачальники, и Раскольников понимал, какая участь ожидает его по возвращении. Он отказался приехать и позже написал открытое письмо Сталину с перечислением всех его антинародных и антисоциалистических действий.
Приятным голосом и с артистическими приемами офицер зачитал это письмо. И все слушали его с огромнейшим вниманием. Офицер сообщил также, что Расколь-никову пришлось эмигрировать с семьей во Францию, но в сентябре 1939 года он при странных обстоятельствах закончил свой жизненный путь.
Далее решил блеснуть знанием русского языка сам зондерфюрер лагеря, выступивший с кратким сообщением о положении на фронтах. Коверкая русские слова, он сказал, что «доблестные германские войска стоят на берегу Волги в Сталинграде и бьют большевиков и жидов-комиссаров на всех фронтах. Сталина ждет скорый конец. У большевиков не осталось людских резервов, но они безжалостно бросают остатки бедных русских солдат в атаки – на верную смерть, подгоняя сзади комиссарами».
«Собрание» на этом закончилось, и начальство ушло. Ушли также пленные из других бараков. Но пришедшие из соседнего барака портные дядя Вася и Давыдов рассказали, что произошло у них рано утром 7 ноября. Оказалось, что в их бараке среди военнопленных медиков находится известный советский писатель, Степан Павлович Злобин, написавший в начале 30-х годов роман «Салават Юлаев», который я с удовольствием прочел в школьные годы. После войны СП. Злобин на основе собственного опыта пребывания в немецком плену рассказал в романе «Пропавшие без вести» о том, как советские военнопленные мужественно вели себя в лагере.
Так вот, этот писатель 7 ноября перед утренней поверкой громко поздравил всех с Великим праздником Октября и выразил твердую уверенность, что наша Родина обязательно победит в этой войне. Он призвал пленных делать все, что в наших силах, чтобы способствовать победе.
Я попросил друзей свести меня в их барак, чтобы взглянуть на писателя. Они согласились. Писатель, худой и одетый как и другие обычные военнопленные, сидел за столом, ожидая ужина, и разговаривал с одним из медиков. На вид ему было лет сорок. Он выглядел типично русским человеком – среднего роста, шатен, курносый. Через два дня его отправили в лагерный филиал № 304 в Цайтхайне. Замечу, что в романе С.П. Злобина описано очень много из того, что испытал и я в плену.
Однажды вечером в наш барак вместе с охапкой газеты «За Родину» нам принесли махорку и раздали ее по пачке даже некурящим, которые обычно ее обменивали на что-либо съестное. Среди тех, кто нам принес эти дары, оказался симпатичный офицер, от которого пахло духами. Он сидел за столом очень близко от моих нар. Воспользовавшись этим, я вступил с ним в разговор. Я узнал, что он тоже бывший московский студент, попал в плен в начале октября 1941 года в окружении под Вязьмой. Совсем недавно он окончил курсы пропагандистов где-то под Берлином. Теперь ждет в нашем лагере назначения на соответствующую должность в одном из формирований РОА генерала Власова. Живется ему неплохо, всегда сыт, отлично одет, иногда выпивает и «ходит к девочкам», а главное – «живет только сегодняшним днем». Уходя, он угостил меня сигаретой и пригласил захаживать к нему в тот барак, где он работает в составе Особой команды. Но поселился он на частной квартире в Мюльберге.
Пока я общался с офицером, за этим наблюдал мой знакомый повар, и, как только я остался один, повар сделал мне замечание – почему я разговаривал с «этой сволочью, рядом с которой и стоять не следует». Пришлось кое-как оправдываться и отбросить возникшую было мысль о поступлении на пропагандистские курсы и о записи в РОА.
В субботу, 21 ноября, я, как всегда голодный, прогуливался по территории лагеря. Проходя мимо карцера, я неожиданно услышал просьбу: «Друг, дай закурить!» Я тут же остановился и вынул из кармана кисет с махоркой. Щепотку табака с обрывком бумаги я сунул в щель окна. Задымив цигаркой, узник предложил мне обмен: «Я отдаю тебе пайку хлеба, а ты за нее – махорку на 10 цигарок, коробку спичек и порцию маргарина».
Я сразу сообразил, что такой обмен для меня очень выгоден – ведь крошечный кусок маргарина ничто перед хлебом по калорийности. А без десятка щепоток махорки и неполной коробки спичек я вполне могу обойтись. После раздачи ужина, не став ничего есть, я помчался с порцией маргарина и горстью махорки к окну карцера. Узник ждал меня перед окном. Обмен состоялся без всяких слов. С радостью развернул я упаковку и обнаружил, что в ней не хлеб, а… угольный брикет. И мне не оставалось ничего другого, как мысленно поблагодарить за преподанный мне урок.
Однажды вечером я увидел, что Марат возвратился из умывальника, держа в руке котелок с водой и двумя большими картофелинами. Он поставил котелок в очаг, а после вечерней поверки, не очистив кожуру, съел одну из картофелин. И тут я не выдержал и спросил у друга, где же он достал картофелины. Вместо ответа, Марат тихо предложил мне пойти с ним в «поход» завтра после окончания рабочего дня.
На следующий день после обеда Марат повел меня в сторону пищеблока. Около пищеблока стояли длинная фура и с десяток пленных вместе с полицаем. Марат подошел к полицаю, о чем-то поговорил с ним и потом объяснил мне: «Я упросил полицая взять тебя в эту компанию. Придется помучиться, но зато всем разрешат взять по паре картофелин».
Привратник открыл ворота, и, сопровождаемые конвоирами, мы потащили фуру по дороге к заснеженному полю и остановились у одного из ближайших буртов, где хранились предварительно хорошо высушенные клубни картофеля. Сверху ров был покрыт соломой и слоями земли. По всей его длине через каждые 3–5 метров были установлены вытяжки. Такой простой способ хранения овощей непосредственно на поле в Германии применяли очень широко, так как зима там обычно бывает не такая суровая, как у нас.
Сменяя друг друга, мы раскидали лопатами и вилами слои снега, земли и соломы, после чего нагрузили картофель на фуру. Потом бурт снова привели в порядок. Работа длилась около получаса. Затем под строгим контролем каждый взял по две картофелины. И мы потащили фуру в лагерь, периодически останавливаясь, чтобы передохнуть.
По ходу движения многие быстро и незаметно для конвоиров взяли из фуры еще по две-три картофелины. У меня тоже появилось желание прихватить еще пару картофелин, но я это сделал неловко, так что один из конвоиров сразу это увидел и, громко выругавшись, толкнул меня прикладом винтовки в спину и сильно ударил кулаком в лицо. Я свалился на землю, а конвоир извлек из моих карманов все клубни и закинул их в фуру. Мне было не столько больно, сколько обидно за свою нерасторопность.
Из всех пленных никто, даже Марат, за меня не заступился. Но конвоир, шедший впереди, сказал моему обидчику, что нельзя быть таким свирепым. Это меня так тронуло, что я закричал по-немецки: «Спасибо, спасибо, товарищ!» Но это ничего не могло изменить – я все равно остался без картофелин.
…Фуру дотащили до двора пищеблока, где картофель из нее должна была выгрузить другая команда, относящаяся к этому блоку. По дороге «домой» Марат пытался утешить меня и предложил взять его пару картофелин. Но я отказался. Возвратились мы в барак как раз к ужину, который на этот раз я съел совсем без аппетита. Так я отметил праздничный день 5 декабря – день «самой лучшей в мире Сталинской конституции государства рабочих и крестьян». Он оказался тем днем, когда меня в третий раз за все время плена избил немецкий солдат.
Не могу не отметить, что в подобной ситуации все военнопленные из других стран, в частности французы, как правило, очень дружно, не боясь быть застреленными конвоиром, заступались за товарища, даже применяли силу к обидчику. Но советские военнопленные, и в особенности русские и украинцы, поступали так крайне редко – каждый старался беречь свою шкуру.
Пленные тащили не обязательно продукты питания, но и любые вещи, особенно мелкие и ценные, которые можно было спрятать в одежде незаметно для часовых и потом обменять на хлеб или другое съестное у товарищей и часто – у самих немцев. В последнем случае меняльщику нередко требовались услуги переводчика, в качестве которого приходилось бывать и мне, за что перепадало какое-нибудь вознаграждение.
В тяжелейших условиях немецкого плена выживал в основном тот, кто не сидел сложа руки, питаясь лишь мизерным пайком. Надо было всячески изворачиваться, чтобы найти себе дополнительное питание. Наиболее распространенным способом была кража, но это требовало от пленного прежде всего отсутствия страха перед часовым, умения на время усыпить его бдительность. Нужно было быть очень наблюдательным, находчивым и ловким, найти для совместных действий подходящего товарища. Я хорошо запомнил слова, которые часто повторял комендант нашего лагеря, пузатый проныра и пройдоха Пауль Хебештрайт: «Солдат должен уметь все организовать, но при этом не попадаться». Под словом «организовывать» фельдфебель имел в виду «украсть»…
Менее распространенным способом добывания пищи было изготовление каких-либо игрушек – их продажа или обмен на кусок хлеба или другое съестное, даже за спирт.
Легче было жить не в одиночку, а «колхозом». Это означало, что несколько товарищей, добыв съестное, складывали его в «общий котел». Важно было достать не только еду, но и дрова или угольные брикеты. Если член «колхоза» работал там, где его хорошо кормили, например у немецкого крестьянина, то этот человек оставлял свою долю лагерной пищи в пользу товарищей.
…Между прочим, с помощью Марата я совершил еще два «похода» за картошкой, окончившиеся вполне благополучно. Добытые картофелины я варил по две штуки, одну съедал сразу, а другую оставлял на утро.
В воскресенье 6 декабря после обеда в бараке опять появился офицер-пропагандист, который сразу же направился к моим нарам и поинтересовался, почему я не заходил к нему. Пришлось соврать, что трудно было отпроситься у шефа с работы. В это же время ко мне подошел повар, позвав меня «попить кофе, пока он не остыл». Под этим предлогом он быстро увел меня «от греха подальше».
Нам опять принесли пачки газеты «За Родину», и пожилой агитатор громко зачитал помещенный в одном из последних номеров обзор военных действий, где мельком было отмечено, что под Сталинградом германские войска героически сражаются в условиях окружения.
Я запомнил день 7 декабря, когда впервые получил за свою работу в мастерской зарплату за ноябрь – 10 марок двумя маленькими бумажками. Но эти «деньги» были специальными, предназначенными только для военнопленных, о чем я писал выше. В следующую субботу я приобрел в лагерном киоске напечатанный на тоненькой бумаге карманный немецко-русский и русско-немецкий словарь, изданный в Лейпциге в 1940 году. Благодаря этому словарю у меня отпала необходимость в записывании новых для меня немецких слов в самодельной книжечке. А в сентябре 1945 года я отдал этот словарь молоденькому немецкому военнопленному, работавшему на станции Бердичев, сказав ему: «Этот словарь хорошо послужил мне, когда я был в вашем плену, а теперь пусть так же послужит тебе и поможет выжить в советском плену».
Как-то при разговоре в мастерской с ефрейтором Гансом я поинтересовался, не может ли он найти для меня книжку по грамматике немецкого языка. Тот обещал поискать книгу у себя дома. И действительно, примерно через неделю Ганс вручил мне изданный в начале 30-х годов солидный учебник по немецкой грамматике, сказав, что он пользовался им, когда учился в школе, и теперь дарит мне эту книгу на память.
…Забегая далеко вперед, отмечу, что этот очень хороший учебник я привез из плена в Донбасс, но там его листы из-за отсутствия другой бумаги «скурили» соседи по общежитию. Та же судьба постигла и красивое издание «Декамерона» на немецком, – обе книги я с большим трудом вывез из Германии. На мои протесты против подобного варварства товарищи не обращали никакого внимания, в конце концов и я присоединился к этим курильщикам.
25 декабря немцы устроили для себя и для нас короткий рабочий день в честь праздника Рождества Христова. За день до Рождества в нашей мастерской Ганс установил на стуле маленькую елочку, которую украсил разноцветными ленточками.
В команде сапожников мой друг Михаил Бровко случайно увидел своего земляка, который участвовал как гитарист и куплетист в кружке самодеятельности. Он сообщил нам, что в ночь под Новый, 1943 год в клубе лагеря намечено организовать небольшое представление, а его участникам дадут «что-то вкусненькое поесть». Михаил и одессит позвали меня участвовать в этом представлении. В клубе мы зашли в комнату за сценой к руководителю кружка лагерной самодеятельности. Он оказался сценаристом и режиссером намеченного представления. Меня он встретил ласково и сказал, что по росту и комплекции я подхожу на роль… 1942 года, которую должны исполнять два артиста. Один из них – рослый и сильный – Михаил будет находиться внизу, а другой менее тяжелый – я буду стоять у него на плечах. На них накинут общий длинный балахон черного цвета с незаметными для публики отверстиями для глаз и с белой надписью «1942». При этом голову верхнего артиста увенчает колпак, а ниже изобразят лицо Деда Мороза с белой бородой. Когда мы выйдем на авансцену, к нам приблизится артист, скрытый под красным балахоном с надписью «1943». Возможно, его роль будет играть мальчик, которого еще предстоит найти. Этот артист произнесет детским голосом: «С Новым годом!», а потом начнется выступление участников самодеятельности. Мы договорились начать репетиции со следующего вечера.
К концу этого разговора в комнату режиссера зашли лагерный руководитель и его русский заместитель. Режиссер вкратце рассказал им о нас – исполнителях начальной части представления, инициаторами которого, как оказалось, были именно эти начальствующие лица. Они поинтересовались сначала, кто мы такие, откуда родом, кем были и как очутились в лагере. Но перед тем как мы уже хотели покинуть клуб, вдруг руководитель попросил Михаила Бровко выйти с ним из комнаты. На обратном пути мы спросили Михаила, что хотел от него особый руководитель. Явно расстроенный произошедшим, Михаил ответил, что он заставил его спустить брюки, чтобы посмотреть на его… половой член. Он хотел убедиться, не обрезан ли он у Михаила, как у еврея, так как в его обязанность входила тщательная проверка каждого пленного, имевшего неарийскую внешность.
Итак, каждый вечер мы репетировали в клубе. Но первые два раза пришлось работать без балахона, который еще только кто-то готовил. С репетициями все обошлось благополучно. На роль 1943 года русский эмигрант подобрал из своей среды какого-то мальчика, говорившего по-русски и с которым никто из нас, пленных, не общался. К 31 декабря все было готово к представлению. Нас привели примерно к 8 часам вечера в клуб на сцену вместе со всеми участниками кружка самодеятельности.
Многие из артистов сразу же незаметно заглянули в зал. Первые четыре ряда там были заняты исключительно немцами в военной форме. На остальных рядах сидели агитаторы, полицаи, регистраторы, переводчики комендатуры и Особой команды лагеря, медицинский персонал, старшие жилых бараков и еще кто-то из других привилегированных, а также небольшое количество рядовых советских военнопленных и пленных из других стран.
Две яркие электрические лампы освещали сцену. Перед закрытым занавесом сцены появился заместитель зондерфюрера – пожилой эмигрант в черном костюме с белой рубашкой и черной бабочкой, который на немецком и русском языках объявил концерт открытым, поздравив зрителей с Новым годом и пожелав всем доброго здоровья, счастья и особо – «скорейшего завершения войны против большевиков и империалистов-плутократов, которая успешно ведется доблестными германскими вооруженными силами».
Затем он ушел за занавес, и состоялся мой и Михаила выход, а исполнитель роли 1943 года чистым детским голосом сказал нам по-русски: «Спасибо тебе, 1942 год. Ты славно отслужил свой срок и идешь в бессмертие, а теперь на смену тебе пришел я». В ответ Михаил громко произнес: «Спасибо и тебе! Служи дальше, но делай это лучше меня!»
Занавес полностью открыли, и на сцене появились руководитель кружка самодеятельности и русский переводчик, которые и повели концерт. Единственным музыкальным инструментом у артистов была гитара, на которой попеременно играли, распевая песни и частушки, одессит и еще несколько пленных. Два артиста прочитали стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова и других русских поэтов. Однако для немецкой публики частушки и стихи на русском языке не представляли никакого интереса, так как они ей не были понятны, а лагерный переводчик, как и любой другой, был не в состоянии передать их прелесть на немецком языке. А вот мотивы русских песен немцам понравились, и они много хлопали, даже просили исполнить некоторые песни на бис. В частности, их привела в восторг общеизвестная в те годы советская песня М.И. Блантера «Катюша», конечно с измененными словами. Заинтересовала также песня «Крутится, вертится шар голубой» из кинофильма «Юность Максима», тоже с другими словами между припевами: «Волей жестоких владык из Кремля ввергнута в битву почти вся земля. Будет в войне победителем тот, кто справедлив, кого любит народ». Но особенно понравилась песня «Стенька Разин», которую попросили исполнить трижды, причем немцы подпевали на своем языке.
Концерт закончился часам к десяти вечера. Всем участникам дали за работу необычные для лагеря продукты. Мне и Михаилу заместитель зондерфюрера вручил… по большой головке чеснока. Не ожидавшие лишь такой мизерной и непонятной оплаты за свой труд, мы сначала даже не знали, что с этим чесноком делать. Но все-таки нашли ему применение, добавляя крошками в суп и натирая им куски хлеба.
В барак мы вернулись к несколько запоздавшей из-за концерта вечерней поверке и сразу, не дождавшись наступления 12 часов ночи, то есть Нового, 1943 года, легли спать и заснули. Точно так же поступили почти все в бараке. Итак, закончился тяжелейший для граждан нашей страны проклятый 1942 год. Во всей моей дальнейшей жизни такого плохого года для меня уже больше не было.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.47.44 | Сообщение # 16 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 6
1 января 1943 года из-за новогоднего праздника было в лагере в основном нерабочим днем (работали лишь повара, истопники, уборщики и некоторые другие). На воле царил легкий морозец, и на земле лежал тонким слоем снег. Никто в нашем бараке не поздравил друг друга с наступившим Новым, 1943 годом. Рацион и «меню» казенного питания оказались, несмотря на большой для всех людей праздник, такими же, как и в будничные дни.
Для меня день прошел главным образом в прогулках по территории лагеря с Михаилом Бровко. Опять зашли к его земляку-одесситу, поделились мнением о вчерашнем концерте, который зрителям понравился, но вызвал недовольство исполнителей из-за того, что их старание немецкое начальство почти ничем материально не поощрило.
В том же бараке я разговорился с пожилым пленным, работавшим на складе обмундирования и обуви, которым заведовал уже упомянутый фельдфебель Кинто. Случайно выяснилось, что тому пленному крайне необходим для правки бритвы широкий ремень, а у меня такой ремень имелся и бесполезно лежал в вещевом мешке. Я поинтересовался, чем бы он мог расплатиться за ремень. Мы договорились, что завтра он постарается достать со склада нужные мне шинель и пилотку в обмен за ремень. Я попросил, чтобы вещи, во-первых, были достаточно теплыми и новыми и, во-вторых, примерно такого цвета, как наши красноармейские гимнастерки, а не перекрашенными.
Утром 2 января 1943 года в нашей мастерской ее главный – немецкий шеф, русский шеф и старший переводчик Воробей, другие немецкие сотрудники и одновременно наши охранники поздравили всех пленных с наступившим Новым годом и пожелали пленным счастливого возвращения на родину после «скорого окончания войны».
Главный шеф и другие немецкие сотрудники были на новогоднем концерте, который им очень понравился, но они не знали, что я и Михаил были там артистами. Это сообщение их обрадовало, и все они нас похвалили, сказав, что мы подняли престиж мастерской и ее руководства перед комендатурой лагеря. За это нас угостили – каждого – тремя очень вкусными яблоками, которых мы давно не ели. Вечером, отдав ремень и старые шинель и пилотку «покупателю», я получил совершенно новую французскую шинель и пилотку цвета хаки. Вещи, как я и хотел, оказались зеленого цвета и сшитыми из толстого сукна. По покрою шинель напоминала прямое гражданское пальто с двумя внутренними нагрудными карманами и двумя наружными по бокам. Кроме того, с боковых сторон имелись прорези, куда можно было погружать руки для обогрева.
Теперь в новом обмундировании я выглядел совсем молодцом, и лагерные часовые, если бы не ярко-красные долбленые колодки, вполне могли принимать меня за французского военнопленного, поскольку на одежде не было знака «SU». Конечно, этот знак следовало немедленно нанести, но я решил пока воздержаться от этого до первого замечания немцев, которое, впрочем, так и не последовало. Товарищи по мастерской похвалили мою новую одежду.
16 января Марат и я снова «спикировали», как у нас выражались, на бурт с картошкой. В больших карманах моей новой шинели мне удалось унести «законные» и дополнительно прихваченные с поля 16 картофелин, из которых большую часть я отдал Михаилу Бровко. Растроганный этим, он заставил меня взять на добрую память его немецкий алюминиевый котелок с такой же крышкой, на которой можно было размещать второе блюдо. А я отдал ему свой красноармейский.
В воскресенье, 17 января, в нашем бараке опять организовали «общее собрание» и раздали несколько экземпляров газеты «За Родину», а также новой русской газеты «Заря», выходившей под девизом «Трудящиеся всех стран, объединяйтесь для борьбы с большевизмом!». Ответственным редактором газеты был как будто Н.В. Гранин. На первой полосе одного из номеров красовался большой портрет генерала A.A. Власова в советской военной форме, но без петлиц. Под портретом была статья об этом «видном бывшем советском генерале». На другой полосе находилось «Обращение Русского комитета к бойцам и командирам Красной армии, ко всему русскому народу и другим народам Советского Союза», якобы принятое накануне на совещании этого комитета в Смоленске.
Уже упоминавшийся руководитель лагерной группы агитаторов прочитал «Обращение» вслух, давая собственные комментарии. Целями комитета были объявлены: свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма; заключение почетного мира с Германией и создание в содружестве с Германией и другими народами Европы «новой России без большевиков и капиталистов». Красноармейцев и всех русских людей призывали к переходу на сторону «действующей в союзе с Германией Русской освободительной армии (РОА)». Замечу, что в Германии я почти ни разу не видел публикации, где бы содержалась критика в адрес В.И. Ленина. Чаще всего о нем вообще ничего не писали. Критиковали и проклинали в основном И.В. Сталина.
Собрание закончилось призывом к военнопленным поддержать «Обращение» и записаться в РОА.
Между тем в немецких газетах я почти ежедневно читал очень тревожные для немцев сводки с театров военных действий. Особенно бросались в глаза сообщения, что «крупные германские войсковые формирования во главе с генерал-лейтенантом Ф. Паулюсом, окруженные Красной армией в районе Сталинграда, в условиях жесточайшего холода, недостатка боеприпасов, топлива и продовольствия мужественно отбивают беспрерывные атаки противника, совершенно не считающегося со своими огромными потерями». Отмечалось, что противник имеет большое численное преимущество в живой силе и артиллерии, а также в танках.
В нашей мастерской и вообще в лагере немцы пришли от этих сообщений в уныние. Мой собеседник и покровитель Ганс тайком от своего начальства расспрашивал меня, какого я мнения об исходе этой войны. Я ответил, что пока не могу сказать ничего определенного.
В оперативных сводках отмечалось усиление налетов англо-американской авиации на города и промышленные объекты Германии, сообщалось о больших жертвах среди населения. А газеты, выходившие в Германии на русском языке, почти не давали об этом сообщений, вероятно опасаясь, что соотечественники не станут откликаться на призывы о вступлении в ряды РОА.
Вскоре по вечерам в бараки стали заходить фельдфебель из Особой команды, агитатор и писарь из отдела регистрации. Эти люди по заранее заготовленному списку вызывали к себе на беседу бывших артиллеристов 18–35 лет. Особенно их интересовали зенитчики. Их собирались направлять в качестве вспомогательного персонала на огневые зенитные точки на военные и особо важные промышленные объекты Германии, Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции, Чехии и других оккупированных немцами стран. Всем обещали пищевое и другое довольствие, как и немецким военнослужащим.
Вызвали и меня. Увидев, что в данных обо мне не значится, каким конкретно артиллеристом я был, меня спросили об этом. Сообразив, что сейчас эти люди вербуют пленных на военную службу в германских войсках противовоздушной обороны, я соврал, что находился в противотанковой артиллерии в составе танковой бригады, номер которой указан в моем личном деле. Приняв во внимание мой ответ и то, что я очень худ и слабосилен, меня отпустили с миром. А некоторых артиллеристов – не зенитчиков, но имевших солидную комплекцию, рослых и физически сильных – включили в список «изъявивших желание добровольно служить в германской зенитной артиллерии в качестве вспомогательной рабочей силы» (в частности, подносчиков снарядов). В нашем бараке таких «желающих» оказалось пятеро, и их скоро отправили в Норвегию, где почти все они сложили голову.
В последние дни января во всех немецких газетах оперативные сводки были посвящены в основном Сталинградскому фронту, куда на помощь окруженным войскам якобы спешат на выручку с запада и юга другие германские части. А потом появились сообщения, что «фельдмаршал Паулюс вместе со своими высшими офицерами героически погиб» в Сталинграде. Вскользь написали еще, что имеется более сотни тысяч павших и что несколько тысяч немецких воинов оказались в советском плену. 6 февраля по всей стране объявили траур по погибшим. В церквах прошли богослужения.
После этих вестей многие из пленных стали сразу задумываться о том, как же помочь Родине, находясь в плену. И что же конкретно можно было сделать? Не работать? Но наша работа не была направлена против Родины. Бежать же из лагеря практически было невозможно, а причинять вред чему-либо внутри лагеря не имело смысла – это означало вредить самому себе. Оставалось лишь разоблачать лагерных агитаторов и отговаривать пленных записываться во власовскую РОА и немецкие воинские подразделения.
Немецкие хозяева и военнослужащие в мастерской были потрясены сообщениями о разгроме войск под Сталинградом. Покровительствовавший мне ефрейтор Ганс заявил, что теперь ему стало совершенно ясно, что Германия непременно проиграет войну и что «скоро придут сюда русские и будут всем немцам мстить». Он не знает, как ему и его семье подготовиться к этому. Я попытался успокоить его, сказав, что «таких бедных работяг, как он, русские солдаты – тоже в основном рабочие и крестьяне – и их партийный авангард не дадут в обиду. Все будет нормально».
Для советских военнопленных следствием катастрофы немецких войск под Сталинградом стало то, что власти Германии запретили избивать пленных, причем на нарушителя этого запрета можно было жаловаться и он мог быть (теоретически) строго наказан. Однако избивали нередко и после запрета. Тогда же отменили специальные «деньги» для военнопленных и распорядились оплачивать их работу настоящими немецкими деньгами, а также несколько улучшили питание.
Дела в мастерской пошли вяло. Работы для портных было очень мало, перестали поступать внешние заказы. Однажды дядя Вася заявил мне: «Юр, ты у нас все-таки не простой пленный, а переводчик – авторитетное лицо и среди нас, и среди немцев. К тому же москвич. А ходишь ты в затрапезном виде. Так нельзя. Я тебе сошью брюки из французских шинелей. Все равно мне нечего делать».
С помощью Ганса и кладовщика дядя Вася подобрал на складе необходимый материал. Он заявил, что будет шить брюки клеш, то есть как у моряков, с шириной внизу около 25 сантиметров. Во-первых, это красиво, а во-вторых, в этих брюках можно будет незаметно приносить с работы что-либо из съестного. Для этого надо на концы штанин натянуть носки или портянки и даже завязать их, а украденное, например картофелины, зерно, сигары и прочее, опускать сверху. Чем больше ширина штанины, тем больше в нее войдет «груза», но, конечно, он не должен мешать нормальной ходьбе.
Уже к концу следующего рабочего дня дядя Вася сдал мне свое «произведение искусства», а мои старые брюки закинули в кладовую, как тряпье. «Теперь, – сказал дядя Вася, – очередь за новым мундиром. Как только наберу нужный материал, приступлю к работе». Но, к сожалению, он не успел сшить этот мундир.
После поражения немцев под Сталинградом мы поняли, что следует скорее уходить из лагеря в рабочие команды, поскольку, только находясь в них, можно нанести существенный урон Германии, не выполняя или саботируя работы, имеющие отношение к войне (например, погрузку боеприпасов в вагоны). Можно работать медленно или только создавать видимость работы. К тому же из рабочих команд легче убежать и попытаться пробраться к своим войскам. Я вспомнил, что немецкий шеф мастерской, принимая меня на работу, обещал не задерживать меня, если я захочу уйти из мастерской. Повар сказал мне, что слишком «увяз» в лагере и не может его покинуть, но, оставаясь в нем, будет стараться обеспечивать военнопленным лучшее питание.
К концу февраля я несколько окреп, хотя, как и все, все еще мучился от голода. Поэтому я решил уволиться из мастерской и просить лагерное начальство отправить меня куда-либо в рабочую команду.
О своем внезапном намерении не успел даже сказать своим близким друзьям Михаилу Бровко, Марату, дяде Васе, Давыдову и повару (он очень рано ушел на работу). Я с ходу осмелился зайти в кабинет шефа и попросил его сегодня же отпустить меня, поскольку пребывание в лагере стало для меня совершенно бесполезным: в мастерской работы мало, и во мне как втором переводчике нет необходимости.
Шеф совсем не удивился моему решению и ответил, что хотя ему очень не хочется меня отпускать, но не сдержать своего обещания он не может. Он тут же вызвал в кабинет Юзефа и попросил его оформить мой уход из мастерской.
Мы зашли на склад к Кинто, которому я сдал мои ярко-красные долбленые колодки и взамен «по знакомству» получил пару неплохих ботинок на кожаной подошве с полагавшимися у немцев металлическими шипами.
Далее мы направились в отдел регистрации, где Юзеф, объяснив одному из писарей причину нашего прихода и попрощавшись со мной, ушел. Писарь вытащил из картотеки личных дел мою карточку, сделал в ней соответствующую запись и отложил этот документ в особую секцию. Сказал, что мне сообщат, куда я буду отправлен, и за мной придут, а пока он отведет меня для проживания в блок V. К сожалению, добавил он, на новом месте мне еще не дадут обеда. Когда я оказался в бараке 17, люди в нем уже пообедали и занимались мытьем посуды. Есть хотелось невероятно сильно. Я пытался уснуть на предоставленных нарах, но это не получилось. Со мной заговорил сосед. Разговор начался с того, что мне пришлось рассказать о себе, а затем он стал осторожно выяснять мое отношение к нашей Родине и мнение о том, кто же будет победителем в этой войне. Оказалось, что по всем затронутым вопросам наши взгляды полностью совпадают. Установив это, сосед признался, что был в Красной армии не красноармейцем, а майором, но зарегистрировался в плену старшиной, то есть красноармейцем. И мы с ним до первых дней марта 1943 года, пока меня не увезли из лагеря, находились в блоке вместе и успели подружиться. Как я позже узнал, он стал активным деятелем в одном из подпольных центров, но в конце 1944 года его и нескольких его товарищей немцы разоблачили и заключили в концлагерь, где он, очевидно, и закончил свой жизненный путь.
В этом бараке 17 все принесенное для еды распределяли так же, как и в других бараках. Я захотел было сразу же проглотить свою пайку хлеба, но сосед посоветовал превратить кусок хлеба в мелкие крошки и сварить из них в котелке хлебную кашу, заправив ее кусочком маргарина. Таким образом можно было продлить удовольствие от еды. Так я и сделал, однако такая каша, кисловатая на вкус, мне вовсе не понравилась. Единственное, что меня устроило, – это длительный процесс ее поедания. Конечно, я остался голодным, а ночью мне снилось, что я дома у родной матери, ем с мягким черным хлебом из глубокой белой тарелки очень вкусный куриный суп, а потом из белой чашечки пью чай с пышным саратовским калачом, черпая серебряной ложечкой пахучий мед.
Утром мы с соседом занялись подсчетом времени, оставшегося до окончания войны. Мы исходили из наличия людских резервов у воюющих сторон, и получалось, что примерно в июне 1945 года победа будет на стороне Советского Союза.
Днем я вышел прогуляться и оказался у ограды барака, где содержались пленные индийцы немусульманского вероисповедания. Вдруг один из них направился мне навстречу и поприветствовал меня по-английски: «Good morning!» – и крикнул, подняв кулак правой руки: «Сталинград, Сталинград!» Я продолжил диалог с индийцем, вспомнив английские слова, которые выучил, занимаясь английским языком в институте. Индиец показал мне место, где можно было пролезть к ним между землей и проволочной оградой. Не задумываясь об опасности быть застреленным, я пополз по-пластунски, однако задел за один из шипов колючей проволоки и порвал на спине свою новенькую французскую шинель.
Индийцы повели меня в свой барак и представили товарищам как русского гостя. И что тут началось! Многие стали пожимать мне руки и даже целовать. Меня усадили за стол и начали приносить мне подарки: шоколад, печенье, белые сухари, много кусочков сахара, конфеты и банки с консервами, даже двадцать пачек прекрасно пахнувших сигарет Medium. Поскольку все вещи в карманы не умещались, мне дали пакет. Им очень понравилось, что я хоть и плохо, но говорю по-английски. Они все спрашивали и спрашивали меня о «великой победе русских в Сталинграде», вообще о русских, о Советском Союзе, России, Москве, Сталине и многом другом. Причем большинство индийцев не сомневались, что Германия войну непременно проиграет. Однако были среди них и такие, которые, хорошо высказываясь о Советском Союзе, одновременно симпатизировали немцам, рассчитывая с их помощью и помощью японцев добиться независимости Индии от Великобритании.
Я хотел спросить, где эти индийцы попали в плен, но не стал, считая этот вопрос в данной ситуации неуместным. А они все же задали мне очень неприятный вопрос: «Почему ваш вождь Сталин не заботится о своих людях в плену и не хочет, чтобы им помогал Международный Красный Крест, посылая продовольствие и организуя переписку с родными? Ведь русские пленные очень сильно голодают и мучаются от произвола немцев». Пришлось ответить, что у меня не получится объяснить по-английски действия нашего вождя в данном вопросе.
Я хорошо понимал, что тому прекрасному приему, который мне тогда оказали индийцы, обязан не себе лично, а всему народу своей страны и ее армии. Наверное, я побыл у индийцев часа два. Они посочувствовали, что моя шинель порвалась при переходе в их блок, а один из них принес зеленые нитки и хотел починить шинель, но я не дал ему это делать, сказав, что вечером сам проделаю эту работу (действительно, это я сделал сразу, но не очень хорошо).
Наступало время обеда, и мне надо было возвратиться к себе. Я взял пакет с продуктами и в сопровождении индийцев подошел к дыре в проволочной ограде, через которую пролез утром. Но оказалось, что «задний ход» невозможен из-за неблагоприятного расположения шипов на колючей проволоке. Поэтому индийцы предложили вернуть меня «законным путем».
Поскольку на мне была французская шинель цвета хаки без опознавательного знака «SU», часовой принял меня за одного из французов, к которым он обычно не придирался, и свободно пропустил всю компанию.
Когда я пришел в свой барак, там уже раздавали суп и картофель в мундире. Мой сосед-майор получил для меня обед. Я рассказал ему о своих похождениях и очень обрадовал его, вручив ему две «диковины» – шоколадку и пачку сигарет. Мы оба закурили, распространяя чудесный запах табака. Естественно, этими сигаретами все немедленно заинтересовались и стали просить попробовать их. Один из пленных засек, что курева у меня имеется 20 пачек. Он подошел ко мне и тихо попросил отдать ему нераспечатанные 17 пачек за его мундир британского военнослужащего (наверное, офицера) и шапку-кубанку. Мундир был новенький и, как мне давно хотелось, цвета хаки. А кубанка оказалась из толстой плисовой материи черного цвета по вертикальной поверхности с красными полосками в виде креста наверху над синей шерстяной тканью. После такого «товарообмена» у меня получался полный комплект одежды цвета хаки. Новый мундир был мне впору и хорошо гармонировал с брюками клеш, шинелью и кубанкой на голове.
Когда принесли ужин, я вытащил из вещевого мешка банку какао, несколько кусков печенья, сухари и сахар и половину всего отдал майору. Раскрыв банку какао, мы насыпали его в кружки, налили в них горячий чай и положили сахар. Получился прекрасный и сытный напиток, который мы употребили с печеньем и сухарями, намазанными маргарином. Мы угостили какао многих товарищей, пока его совсем не осталось. Попробовали также конфеты, а пайки хлеба оставили на завтрак.
Утром, поддержанный майором, я задумал повторить «поход» к иностранцам. Но при этом у меня возникла проблема с кубанкой, которая явно не подходила к французской шинели. Поэтому я решил вместо кубанки намотать на голову белое махровое полотенце, создав видимость чалмы. И таким образом становился несколько похожим на индийца.
На этот раз я решил пролезть под ограждение, сняв с себя шинель, оставив ее в руках майора, пока не окажусь по другую сторону заграждения. На этот раз я направился в барак, где обитали индийцы-мусульмане. Войдя в барак, я сразу поприветствовал их на английском языке и сказал, что мне хотелось бы узнать, как они живут, какое у них настроение и знают ли о том, что в войне наступил переломный момент после поражения немцев под Сталинградом. Я спросил, не могли бы они помочь русским пленным хотя бы сигаретами и некоторыми продуктами, поскольку мы лишены помощи от Международного Красного Креста.
Как я и предполагал, мусульмане повели себя со мной точно так же, как и их немусульманские соотечественники. Были аналогичные долгие разговоры на английском и немецком языках и вручение подарков для меня и для других русских товарищей – в основном тех же сигарет Medium, которых набралось пачек пятнадцать, а также шоколадок, печенья, какао и еще чего-то. На этот раз все вполне уместилось в моих карманах. Когда я сказал, что завтра, вероятно, проведаю индийских друзей из другого барака, меня предупредили, чтобы я ни в коем случае не заходил в барак напротив, потому что там живут «плохие индийцы – немусульмане». Точно так же меня предупреждали накануне их соседи. Такая межрелигиозная вражда в индийском народе, где и немусульмане (индуисты, христиане, буддисты и другие), и мусульмане говорят в основном на одном и том же языке, меня очень удивила.
Перед уходом я стал наматывать на голову полотенце, превращая его, как мне думалось, в чалму, чем вызвал у хозяев дружный смех, так как все делал не так, как нужно. Наконец это дело уладилось, и я дошел в сопровождении трех индийцев до стыка блоков лагеря, где, к счастью, часового не оказалось. Сняв «чалму», я спокойно возвратился к ужину.
Часть принесенных подарков, особенно сигарет, я оставил для себя и майора, а большую отдал соседям и старшему по бараку, чтобы тот распорядился ими, как считает нужным, зная лучше меня, кто из его подопечных особенно нуждается в помощи.
В один из ближайших дней я сделал вылазку в бараки, где обитали французы, бельгийцы, сербы, греки и поляки. К сожалению, из-за того, что день был рабочий, бараки оказались более чем наполовину пусты – большинство ушли с утра в Мюльберг и в окрестные крестьянские хозяйства. Остались лишь несколько заболевших, тех, кто не нуждался в получении дополнительного питания у хозяев или вообще мог обходиться без хождения на работу, довольствуясь посылками из дома или из Международного Красного Креста. С обитателями этих бараков мне пришлось общаться на немецком языке. Тогда от них же я впервые услышал часто употреблявшееся с юмором пленными всех национальностей и даже немцами выражение «Камсы камса» (от французского «так себе») в ответ на вопрос: «Как дела?» У пленных оно означало: «Неплохо, то есть крадем все потихоньку, так и живем». В этот день при мне произнесли также «знаменитую» фразу «Гитлер капут!». Слово «капут» немцы очень часто говорили, когда что-то разбивалось, ломалось или выходило из строя.
Сербы, греки и поляки почти ничем не смогли меня «одарить», так как помощь от Международного Красного Креста и от родных до них доходила редко. Сербы были очень душевными в разговорах со мной, но, будучи православными, они очень плохо отзывались о хорватах, особенно об их вожде – немецком прислужнике Анте Павеличе.
Поляков и греков было в лагере лишь несколько человек. С ними я не разговаривал. Основная масса военнопленных поляков жила и работала вне лагерей.
Все полученное от французов, бельгийцев и сербов – главным образом простые сигареты в пачках – я легко поместил в двух карманах одежды. В свой барак вернулся из блока VII как раз к обеду. При этом сначала перед выходом из территории блока соорудил над головой из полотенца «чалму» и затем подошел к месту, где должен был находиться часовой. Но тот в это время по какой-то причине оказался в большой куче пленных, пришедших к воротам пищеблока с тележками и ведрами, чтобы получить обед для товарищей в своих бараках. Воспользовавшись этим, убрал с головы «чалму» и незаметно присоединился к тем пленным, благодаря чему благополучно возвратился к себе «домой». Здесь переложил принесенные вещи в вещевой мешок, за которым в мое отсутствие следил майор, пообщался с ним, пообедал, покурил и улегся до ужина спать.
Ночью с 1 на 2 марта погода в районе лагеря установилась морозной, и выпал снег, который, однако, часам к десяти утра 2 марта частично растаял. Предполагая, что мне уже скоро придется покинуть Шталаг IVB, я после завтрака все же решил еще раз посетить блок VII и побывать в нем в оставшихся двух последних бараках, где содержались главным образом англичане и в небольшом количестве американцы. Так как из-за растаявшего снега грунт под ним стал очень мокрым и мог сильно загрязнить мою одежду при переходе через узкое пространство между колючей проволокой ограды и землей, пришлось отказаться от этого способа, применявшегося в предыдущие дни. Поэтому надумал пройти в блок VII самым «нахальным» и рискованным методом – непосредственно мимо часового, стоявшего на стыке блоков II, III, IV и VI. Для этого вышел на территорию блока IV, что всем советским, а также многим несоветским пленным было разрешено, и за первым бараком тайком от посторонних лиц соорудил из длинного махрового полотенца «чалму» на голове. А дальше дошел до барака, где размещалась Особая команда лагеря, повернул за этот барак и вышел от него сзади – с его противоположного конца к месту нахождения часового. Здесь я поприветствовал его по-английски «Good day!» и, сделав вид, что, как индиец, накануне побывал по делам в Особой команде, преспокойно прошел в блок VII по коридорному пространству между блоками III и VI.
Вслед за посещением индийцев я побывал у англичан и американцев. Оказалось, что ни один пленный в обоих бараках не ходит ни на какие работы. В дневное время они прогуливались по территории блока, играли в карты, шахматы и шашки и читали книги.
Обитатели бараков приняли меня хорошо и с большим любопытством. Естественно, приветствие и разговор с ними пришлось вести на плохом английском языке, лишь иногда применяя немецкий. Чтобы это посещение было для меня не слишком унизительным, мне пришлось применить некоторую «хитрость». Войдя в барак и представившись, я говорил, что пришел сообщить союзникам об общей большой радости – победе Красной армии над немцами под Сталинградом. Конечно, они были прекрасно об этом информированы. Они поздравили меня с этим событием, а я сказал с огорчением, что мы не получаем никакой помощи ни от Международного Красного Креста, ни со своей родины. Мой намек сразу поняли, и в результате за 2,5 часа я получил от англичан и американцев 20 пачек сигарет Medium, с десяток плиток шоколада, много галет, две пачки индийского чая (кстати, индийцы его почему-то не дали), несколько банок сгущенного молока, какао, натурального кофе и еще что-то из деликатесов. А еще меня угостили очень вкусным супом из мясных консервов, который я заедал белыми сухариками, и дали кофе с молоком.
Между прочим, во время войны многие немцы вынуждены были довольствоваться кофе из зерен ячменя и чаем из разных листьев или моркови, поскольку морские транспортные связи Германии оказались нарушенными и она не могла получать кофе и чай.
Получив от англичан и американцев подарки и рассовав их по всем карманам, я, довольный, возвращался в свой блок. Однако вместо обычного часового я наткнулся на свирепого пожилого фельдфебеля. На мое приветствие «Добрый вечер» он не ответил, так как сразу определил, что никакой я не индиец, а обыкновенный советский военнопленный. Он подозвал меня указательным пальцем правой руки и, ничего не говоря, сильно ударил кулаком по лицу, а потом пригнал меня в лагерный карцер. Ничего не спрашивая, фельдфебель вытащил из моих карманов все дорогие вещи, но, к счастью, не тронул мои документы, находившиеся в карманах мундира. Увидев банку с натуральным кофе, фельдфебель очень обрадовался и засунул ее в карман своих брюк, а затем распихал по карманам остальные деликатесы, включая пачки сигарет и индийского чая.
Окончив обыск, он несколько раз огрел меня по голове резиновой дубинкой. Я упал на мокрый и частично обледеневший пол и не мог встать до тех пор, пока фельдфебель не ушел из карцера.
Хотя после ухода фельдфебеля я и надел на себя всю одежду и обулся, все равно ночью я не мог долго лежать на холодном полу, все время дрожал от холода. Постоянно мучила мысль, что меня завтра ожидает. С рассветом дверь карцера неожиданно открылась, и часовой меня выпустил, сказав, что я могу отправиться в свой барак. Туда уже принесли чай и начали раздавать по кружкам. Майор, которому я сразу рассказал о том, что со мной было, отдал мне мою вчерашнюю порцию хлеба и маргарина. Помыв лицо, левая щека которого немного опухла от удара, я улегся спать. Проснулся, когда к 12 часам принесли обед. Заглянув в вещевой мешок, я обнаружил, что там остались лишь пара сухарей, плитка шоколада и раскрытая пачка с пятью сигаретами.
Вспомнив, что на моей одежде нет маркировки «SU», отправился на склад вместе с соседом, который помог мне нанести по трафарету желтой масляной краской большие буквы SU. Их сделали на том самом месте, где я порвал шинель колючей проволокой. Теперь эти две буквы можно было считать своего рода дорогой медалью и гордиться перед немцами и другими иностранцами, что я – гражданин Советского Союза. (При этом я вспомнил известное стихотворение В.В. Маяковского «Стихи о советском паспорте».)
С утра 4 марта погода стала снова теплой и солнечной. В этот день майор постриг меня под польку и, закончив работу, разломил расческу пополам, отдав мне одну половинку на память – как будто знал, что скоро мы расстанемся. Так и случилось. На другой день после завтрака переводчик зачитал по списку фамилии 15 пленных, среди которых оказался и я. Нам объявили, что мы включены в состав большой рабочей команды в одном из городов недалеко от Мюльберга. В случае попытки побега по пути по беглецам будут стрелять без всякого предупреждения. Переводчик предупредил нас, что во время работы и проживания на новом месте нам придется сталкиваться с гражданским населением – и не только с мужчинами, но и с женщинами. Поэтому нам необходимо крепко запомнить, что за попытку вступления с немками в любовные отношения пленному грозит пожизненное пребывание в каторжной тюрьме, а за совращение немки – смертная казнь через повешение.
Оказалось, что на время путешествия старшим группы и посредником при разговоре пленных с конвоиром назначен я, как умеющий достаточно хорошо говорить по-немецки. В связи с этим мне приказали идти в первом ряду колонны ведущим левофланговым, чтобы передавать произнесенные по-немецки команды конвоира: «Вперед!», «Прямо!», «Правое плечо вперед!», «Левое плечо вперед!», «Стой!», «Налево!», «Направо!», «Смирно!», «Вольно!», «Разойдись!» и другие.
Но прежде чем мы вышли из блока, колонну задержал прибежавший агитатор из Особой команды лагеря с экземплярами газеты «Заря». Забегая вперед, скажу, что газета была датирована 3 марта 1943 года. Там под большим портретом генерала A.A. Власова на первой и второй полосах было напечатано открытое письмо «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом». Мы прочитали его, когда ехали в вагоне поезда. Отмечу лишь, что в письме Власов утверждал, что, будучи командующим 2-й ударной армией, окруженной в болотах и явно обреченной на верную гибель из-за отсутствия боеприпасов и продовольствия, он сдался в плен не добровольно, а только после того, как почти месяц скрывался от немцев. Он призывал русских людей вступить в борьбу против Сталина, за новую Россию без большевиков и капиталистов, а военнопленных и молодых гражданских лиц – записываться в РОА.
Замечу, что некоторые объясняли стремление генерала Власова сформировать РОА, чтобы, обманув Гитлера и его окружение, спасти от голодной смерти миллионы советских военнопленных.
…Наконец конвоир крикнул: «Вперед, шагом марш!», и мы навсегда покинули Шталаг IVB.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.48.35 | Сообщение # 17 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Часть третья
В РАБОЧЕЙ КОМАНДЕ В ГОРОДЕ КАМЕНЦ
Глава 1
Несмотря на жгучее желание хоть что-то поесть, я и большинство моих товарищей шли в приподнятом настроении из-за того, что вырвались из лагеря как бы на свободу, хотя сзади шел конвоир с винтовкой.
…Из шедших тогда в колонне пленных мне запомнились только двое. Первый был очень самоуверенный, крикливый и хвастливый молодой человек небольшого роста, моложе меня года на два, по имени Петя, а по прозвищу Комиссар, которым он явно гордился. Ко мне Петя относился с заметной завистью. Он был выпускником какого-то техникума. Потом вместе со мной в рабочей команде он находился около девяти месяцев, после чего его отправили в другое место.
Вторым товарищем был пленный постарше меня года на два, имевший прозвище Француз, которое получил потому, что, как и я, носил французскую шинель и французскую пилотку. Он был скрытен и молчалив, ловок и хитер, мог «организовать» себе дополнительное питание. Немцы часто брали его на работы по обработке земли и выращиванию овощей. В конце ноября 1943 года Француза тоже отправили в другую рабочую команду. Я увидел его случайно в декабре 1955 года в Москве, на улице Петровка. Я догнал его и окликнул: «Француз!» Мы обрадовались встрече и удивились, что в плену не знали, что являемся москвичами. Поговорили, вспомнив былое, прослезились и расстались навсегда.
Погода, как и в предыдущий день, была теплой и солнечной. На деревьях уже начинали распускаться листья. Высоко в небе пел жаворонок. Прошагав по шоссе минут сорок пять, клацая о брусчатку деревянными подошвами ботинок, колонна вступила на главную улицу Мюльберга, совсем небольшого города, как по занимаемой территории, так и по количеству населения. Так я впервые оказался на территории немецкого населенного пункта. Автомобилей почти не было, но оказалось много велосипедов; часто они стояли без хозяина на стоянках или у стен домов. Везде царило полное спокойствие.
В те годы в Германии был установлен такой порядок, по которому в любом населенном пункте военнопленные, даже если они двигались не колонной, а в одиночку, должны были перемещаться только по мостовой. В случае, когда колонна была длинной, а конвоиров – несколько, например трое, то один из них шел по правому тротуару, второй – по левому, а третий – в хвосте колонны, но по мостовой. Пробыв в германском плену почти три года, я и в Москве долгое время автоматически сходил с тротуара на мостовую, а привычка ходить как арестант – с руками скрещенными за спиной – осталась до сих пор.
В зависимости от общего количества ведомых и ширины улицы или дороги пленных выстраивали в колонну, состоявшую из трех или пяти рядов: по пять – при большом количестве конвоируемых и при широкой дороге или улице. Число конвоиров, естественно, определялось количеством людей в колонне. При работе пленных на производстве охранником мог быть мастер или прораб, которого обязывали следить за подчиненными ему людьми, чтобы они не убежали.
Такой немец стремился, чтобы его подопечные не отлучались далеко с рабочего места. Иногда он каким-то образом обеспечивал свою группу дополнительным питанием и куревом и, как правило, старался быть с ними возможно человечнее. Все знали: если кто-то убежит, то он и его семья сильно пострадают. Если этот человек хорошо относился к пленным, то ему сочувствовали. Но встречались и скверные прорабы – ярые нацисты. Бывали случаи, когда они избивали пленных, и тогда часовым приходилось вступаться за своих подопечных.
…Скоро мы оказались на небольшом железнодорожном вокзале. Конвоир завел нас в хвостовой вагон пригородного поезда с жесткими скамейками. Как только поезд тронулся, конвоир, успокоившись и поставив винтовку на пол, вдруг начал тихо напевать популярную у немцев грустноватую песню со словами: «Стоит солдат на берегу Волги и думает о своем отечестве…» И так он ее спел несколько раз. Мне приходилось слышать эту песню и от других немецких солдат, по-видимому таким образом глубоко переживавших за товарищей, сложивших свою голову под Сталинградом…
Кроме нас в том же вагоне разместились гражданские пассажиры и военные, аккуратно одетые немки, а также дети, среди которых некоторые были в форме гитлерюгенда. Все эти пассажиры с любопытством поглядывали на нас.
На одной из станций мы заметили двух советских военнопленных, которые на тележке везли какой-то груз. Они работали совсем без охраны. Это дало нам повод предположить, что и нам повезет, как и этим соотечественникам.
В общем, ехали мы, разговаривая и глядя в окно вагона, гадали, будут ли нас чем-то кормить, когда прибудем на место назначения, так как всем очень сильно хотелось есть. Наконец часам к двенадцати мы приехали в Дрезден на Нойштадтский вокзал. Я сразу обратился к конвоиру с просьбой, чтобы он свел нас в вокзальный туалет. Конвоир согласился, но с условием, что никто не убежит. Я перевел эти слова по-русски ребятам, и те заверили, что все будет в порядке. Тогда конвоир привел нас к этому «заведению».
У меня еще оставались при себе три сигареты Medium. И пока мы ждали следующего поезда, на котором, по словам конвоира, нам предстояло ехать до конечного пункта, я закурил одну из них, а вторую – отдал конвоиру. Он взял ее с великим удовольствием и дал мне взамен немецкую.
Скоро точно такой же поезд, на котором мы приехали в Дрезден, прибыл от Главного вокзала, и мы быстро заняли задние купе в последнем вагоне. Наш поезд следовал через Радеберг (известный «пивной» город), Арнсдорф, Гроссрёрсдорф и Пульсниц. Конечной остановкой был город Каменц. С 1969 по 1988 год я шесть раз посетил Каменц, один и с членами моей семьи, и тогда и партийное, и административное руководство города и округа с тем же названием прекрасно меня принимало.
Город издавна славился предприятиями, производящими тонкие сукна, разнообразные глиняную посуду и украшения, стекло и стеклянные изделия, металлические детали для машин, некоторые машины, а также прекрасное и только Каменцу присущее по вкусу пиво. В черте Каменца имелись каменные карьеры (отсюда, наверное, и славянское название города) по добыче серого и черного гранита, который обрабатывали в местных мастерских.
В Каменце имелось два больших военных городка. Первый из них, старый и главный, – для танковых, противотанковых и пехотных подразделений, а второй, новый (рис. 3 во вклейке), – только для военно-воздушных сил. Туда и привел нас – пленных – конвоир. Мне и моим товарищам приходилось работать на северной окраине города, где расположена грузо-товарная железнодорожная станция Каменц (Саксонский) – Северная.
…Высадившись из вагона на вокзале города Каменц, взяв в руки шинели, построились в колонну (я опять стал первым левофланговым) и зашагали под гору по мостовой до улицы Казарменной, на которой располагался военный городок. Затем пошли дальше на север по той же улице. Конвоир шел, как и раньше, по правому тротуару улицы.
Так как на мне были черная кубанка с красным крестом сверху, красивый и хорошо прилегающий к телу мундир британского военнослужащего, широченные брюки и ботинки с шипами, производившими шум, прохожие обращали на меня особое внимание. Мы прошли мимо военного городка за высокой кирпичной стеной со светло-серыми четырех– и пятиэтажными кирпичными домами, затем миновали товарную железнодорожную станцию Каменц-Северная с двухэтажным складом и штабелями строительных материалов. На другой стороне станции было поле. Наша колонна остановилась у контрольно-пропускного пункта (КПП) военно-учебного аэродрома, огороженного рядом колючей проволоки. Однако самолетов на аэродроме не было видно: возможно, они находились в ангарах.
Рядом с КПП слева и справа находились три больших серого цвета кирпичных трехэтажных дома с традиционной для Германии островерхой крышей из ярко-красной черепицы. В них размещались: командование аэродрома, учебные аудитории и кабинеты, клуб для военнослужащих. Один из гаражей был превращен в лагерь для рабочей команды советских военнопленных, к которым предстояло присоединиться и нам. В большинстве бараков проживали курсанты и военнослужащие аэродрома. Конечно, мы быстро узнали расположение наиболее важного для нас барака, где продукты выдавали непосредственно на руки и где находились кухни. В медико-санитарной части обслуживали как немцев, так и военнопленных, а также пригнанных из Советского Союза гражданских лиц. Среди последних были пять девушек из Курской области, занимавшихся в основном выращиванием овощей на пустырях за аэродромом.
На аэродроме нас встретил унтер-офицер, одетый в форму пехотинца, но без оружия. Его фамилия, как я потом узнал, была Петцольд. Раньше он был школьным учителем, а теперь служил заместителем коменданта лагеря советских военнопленных. Конвоир передал нас унтер-офицеру и, ничего не сказав нам на прощание, уехал.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.48.54 | Сообщение # 18 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 2
Скоро из большого гаража вышел фельдфебель Пауль Хебештрайт, фамилия которого означала в зависимости от ситуации «Поднимай спор» или «Гаси спор».
Как и унтер-офицер Петцольд, он был средних лет и среднего роста, тоже одет в форму пехотинца без шинели и в полугалифе. На ногах у него были скрипучие воинские ботинки и высокие, до колен коричневые краги из толстой свиной кожи. На голове сидела фуражка с высокой тульей. Он был курносым и голубоглазым, имел большой живот и очень свирепое лицо. На широком кожаном ремне висел спереди слева заключенный в кожаную кобуру пистолет. Фельдфебель посасывал толстую сигару. За фельдфебелем возникла тщедушная фигура пленного русского переводчика. Он был одет в стандартный серый джемпер немецкого солдата и темно-зеленые брюки навыпуск, которые носили советские военнопленные. Кроме указанных лиц, у ворот гаража появилось несколько любопытствовавших – «старых» военнопленных.
Фельдфебель молча и пристально осмотрел каждого прибывшего, заглядывая в глаза. Затем, вынув изо рта сигару, зычным голосом потребовал у переводчика узнать, получали ли мы сегодня довольствие. Ответ на вопрос фельдфебеля пришлось дать мне, как старшему нашей группы. Но я сделал это не на русском языке, как того ждали переводчик и фельдфебель, а по-немецки, причем грамотно и почти без акцента. Я сказал, что сегодня рано утром мы выпили только по кружке чаю без ничего, так что теперь никакого продовольствия не имеем. Фельдфебель удивленно посмотрел на меня и теперь уже мне поручил перевести следующее: «Скажи товарищам, что вы сейчас получите горячий обед». Я перевел сказанное, и все сразу повеселели.
Фельдфебель спросил мое имя. Услышав, что я Юрий или Юра, он решил, что будет звать меня Юра, но у него получилось только Юа, поскольку, как и многие немцы, он не мог четко выговаривать звук «р». Узнав, кто я по профессии и где учил немецкий язык, объявил, что с этого момента я назначаюсь вторым переводчиком лагеря. Месяца через полтора, когда число пленных в рабочей команде было уменьшено почти наполовину, фельдфебель превратил меня в первого и единственного лагерного переводчика. Услышав о своем назначении, я ответил, как и подобало в таком случае: «Так точно, господин фельдфебель, мой долг с этим согласиться».
Мое назначение фельдфебель приказал принять к сведению первому переводчику Саше, унтер-офицеру Петцольду и подошедшему старшему стрелку, которого звали Николаус – Николай Билк. Этот солдат был вооружен плоским штыком от винтовки. После этих переговоров нас завели в одну из боковых комнат с бетонным полом и с очень маленьким окном над дверью. Там нас оставили на попечении Саши, который назвал свою фамилию – Зинченко. Он сообщил, что сейчас сюда принесут для нас хлеб и горячий обед, а после обеда мы будем распределены по местам постоянного проживания. Естественно, мы стали расспрашивать его, что нас ожидает здесь: как будут кормить, где предстоит работать, есть ли возможность куда-либо «спикировать» для добычи дополнительной еды и т. д. Оказалось, что в рабочей команде, которая носит номер 1062 и относится к базовому лагерю Шталаг IVA в Хонштайне (Hohnstein), находится около 160 советских военнопленных. Они занимаются тем, что под строгой охраной часовых помогают немцам подвозить и отправлять на станцию специальные металлические контейнеры, загружаемые продовольствием, медикаментами и еще чем-то. Эти контейнеры летчики сбрасывают на парашютах или без них своим войсковым частям, попавшим в окружение. Особенно интенсивно эта работа велась с декабря 1942 года по конец февраля 1943 года, когда в окружении под Сталинградом находилась 6-я армия Паулюса. На всех работах с контейнерами пленных охраняют военнослужащие – авиаторы и ответственные за своих подопечных гражданские лица – «прорабы», как их называют по-русски.
От Саши мы узнали, что есть и другие работы, но не тяжелые и обращаются немцы с пленными не слишком сурово. Не было еще ни одного побега, хотя осуществить побег больших проблем не представляет, однако затем перемещаться по территории Германии будет практически невозможно – беглецов очень быстро ловят.
В самом лагере и на работах, выполняемых вне аэродрома или не связанных с ним, пленных караулят от 6 до 8 пехотинцев во главе с фельдфебелем. Они находятся в караульном помещении, а в свободное время – кто у себя дома, кто – в бараке. В основном это солдаты пожилого возраста, прибывшие из госпиталей тяжело раненные фронтовики, лица не годные к активной службе по состоянию здоровья, а также освобожденные от отправки на фронт по семейным обстоятельствам.
Утром всех пленных выстраивают у гаража и устраивают им поверку перед отправлением на работу, затем прорабы или мастера забирают пленных с собой. После окончания рабочего дня эти же лица приводят пленных обратно в лагерь и «сдают» их по счету комендатуре. Заболевшие или травмированные пленные освобождаются от работы на определенное время и получают лечение в местной санитарной части.
Вечером, в 20 часов, после ужина здание гаража охранники запирают до 5 часов 30 минут. Вечерней поверки с выстраиванием пленных не бывает, поскольку их уже сосчитали после возвращения с работы, а количество оставшихся в гараже больных и другого персонала охране всегда точно известно. В 22 часа 30 минут объявляется отбой и все пленные обязаны ложиться спать.
Пленным, за исключением отдельных особо доверенных лиц, не разрешается ходить без сопровождения конвоира по территории аэродрома. Строго запрещается бывать возле казарм, где проживают немецкие военнослужащие.
По воскресеньям пленные проводят время только «дома». Днем разрешается выйти из гаража и побыть рядом с ним на свежем воздухе, но под охраной часового. Обычно по выходным дням все должны заниматься приведением в порядок себя и одежды. Азартные игры немцами преследуются. Примерно раз в месяц пленным дают помыться в душе и сменить нижнее белье.
Рассказав все это, Саша ушел, так как наступило время обеда и ему необходимо было заниматься организацией доставки его пленным, работающим в ангарах и на железнодорожной станции.
Скоро двое пленных, работавших на кухне, привезли к нам на тележке в сопровождении упомянутого стрелка Билка обед в закрытых крышкой металлических (а не в деревянных, как в Шталаге Г/В) бачках. На первое был горячий густой мучной суп из кольраби с кусочками мяса, на второе – картофель в мундире, по 9—10 штук на каждого. Каждому полагалось по пайке хлеба весом 250 граммов (то есть одна буханка весом 1 килограмм на четверых) и маргарина и раз в неделю – банка мясных консервов весом 700 граммов на 15 человек. Пайки хлеба и маргарина были уже нарезаны на кухне и оказались ощутимо большими, чем в Шталаге IVB.
Билк удивил нас тем, что, войдя к нам с обедом, поприветствовал всех на ломаном русском языке: «Добри-день, Панове!» Затем из карманов своего мундира вынул «деликатес» – четыре большие луковицы порея с длинными и плоскими перьями, сказав: «Это от меня для всех». Пока мы разливали суп по котелкам и делили его лук, Билк продолжал разговор, употребляя много слов, одинаковых с русскими или похожих на русские. Когда что-то не получалось, он обращался ко мне по-немецки и просил перевести сказанное.
Он сказал, что зовется Николаем и что он не немец, а «сербске». Мы удивились: ведь сербы живут в Югославии. На это Николай уточнил – он является не сербом, а сербске, а это не одно и то же. Немцы называют сербске сорбами или вендами. Так мы впервые узнали о существовании в Германии славянского народа.
Оказалось, что семья Николая живет поблизости в деревне Писковиц и его не отправили на фронт только потому, что у него восемь малолетних детей. Мы поняли, что Николай, как славянин, симпатизирует русским, и это нас очень тронуло. В тот же день нам стало известно, что Николай получил от советских пленных приятную для него русскую кличку Коля. В конце дня унтер-офицер Петцольд и тот же Николай привели нас в зал гаража, где собрались после работы его «старые» жильцы. С ужасом мы установили, что там спят на полу более двух третей пленных и лишь 50 жильцам, прибывшим в лагерь еще в 1942 году, достались 10 металлических трехъярусных и 10 деревянных двухъярусных нар. Они были такими же, как в Шталаге IVB и в других лагерях, поскольку изготовляли их по единому германскому стандарту DIN. На ложах всех нар имелись подстилки в виде тонких тюфяков и маленькие подушки, а также легкие одеяла. Все они были из грубой и темной ткани. У пленных же, спавших на полу, никаких постелей не было. Уходя на работу, они забирали с собой личные вещи. После ухода людей двое уборщиков промывали пол из шланга и чистили его швабрами, а потом надолго открывали настежь ворота гаража, проветривая его.
В гараже были батареи, но на улице стало тепло, и их отключили. Ночью окна заставляли светомаскировочными щитами. Разумеется, в углу находилась большая бочка – параша, а также умывальник и ванна.
Меня, как «очень важное и для немцев, и для моих товарищей» лицо, то есть переводчика, Петцольд по указанию фельдфебеля поселил в крайнюю комнату с тремя двухъярусными деревянными нарами, свободное ложе на одних из которых отвел мне. Окно комнаты было зарешечено и имело маленькую форточку. На полу стояла металлическая переносная вешалка, на которой висело пять чьих-то шинелей и головных уборов. Так что здесь впервые в плену я получил возможность спать более или менее по-человечески, то есть на постели с тюфяком, одеялом и подушкой. Мешки с личными вещами здесь лежали рядом с подушками, а под нарами виднелись домашние туфли – пантофели на деревянной подошве, которые поздно вечером принесли и мне. Рядом с окном вместе с несколькими стульями находился стол с листками чистой бумаги, карандашом, ластиком, ручкой и пузырьком с синими чернилами, а также пепельницей. На стене имелась длинная полка, заставленная котелками, кружками, тарелками и другими кухонными вещами.
А самое главное – в комнате была металлическая раковина с водопроводным краном и верхней полочкой для мыла, зубной щетки и зубного порошка. Я радовался возможности умыться, почистить зубы, помыть посуду после еды и вдоволь напиться чистой воды.
Моими соседями вместе с Сашей и главным поваром Мишей Федерякиным оказались: высокорослый санитар Николай Павлович, бывший капитан-артиллерист, записавшийся при регистрации рядовым санинструктором, полицай Федор Журавский, бывший старший лейтенант, и старший уборщик лагеря Никита Парфенов, как и я – рядовой красноармеец, а до призыва в армию – колхозник.
Санитар держал в комнате небольшой запас простых лекарств, включая марганцовку, йод, порошок древесного угля и еще что-то, а также перевязочный материал, чтобы оказать первую помощь. О себе он ничего не рассказывал.
Федя-полицай, как его звали все пленные, был родом из Белоруссии и заявлял, что является по национальности поляком, хотя польского языка не знал. Как полицай он был человеком гуманным, неспособным кого-либо из пленных обидеть, а те, наоборот, нередко оскорбляли его за ненавистную им должность.
Никита (Никита Парфенович Парфенов) был человеком лет сорока. До войны он проживал в деревне Юфа-ново Издешковского района Смоленской области. Из-за рыжеватого оттенка волос он получил прозвище Никита Рыжий. Никита был хитер и, когда это ему было надо, притворялся дурачком. Большинство пленных относились к Никите презрительно, поскольку он, помимо своей основной обязанности, единственный в лагере занимался уборкой караульного помещения, кабинета и комнаты фельдфебеля, прислуживая ему вроде денщика и получая от него и от других немцев остатки еды. Меня Никита уважал и после войны года два со мной переписывался.
О Саше я узнал, что он родом из украинского города Славянска. В школе он проучился восемь лет, немецкого языка вовсе не изучал и немного освоил его по разговорам немцев между собой, когда, попав в июле 1941 года в плен, работал на большой немецкой кухне в Минске. Скоро пришел Саша, а за ним минут на десять заглянул зачем-то Миша (Михаил Митрофанович) Федерякин, являвшийся русским шефом кухни. Мне было приятно услышать, что мы оба бывшие студенты старших курсов. Миша сообщил, что родом он из-под города Грязи Воронежской области. Пленные почему-то дали ему прозвище Цыпленок. В 1947 году, разговаривая в Московском институте стали с бывшим однокурсником и будущим доктором технических наук Васей Голиковым, я узнал, что Миша – его двоюродный брат. Вася сказал, что Миша не вернулся с войны и никто из родных ничего не знает о его судьбе. Я оказался единственным, кто сообщил им кое-что о Мише.
Все соседи были рады иметь меня в рабочей команде. И Николай Павлович, и Федя Журавский, и Миша Федерякин немного владели немецким языком, а Миша Федерякин знал язык лучше, чем они. Однако до меня и до Саши им было еще далеко. А Никита знал лишь несколько немецких слов и объяснялся со своим шефом в основном пантомимами и… на русском языке.
После ухода Миши к нам зашел фельдфебель Хебештрайт в сопровождении унтер-офицера Петцольда, державшего белую повязку, карандаш, маленькую кисточку, ученическую ручку с пером и склянку с черными чернилами, которые он положил на стол.
Фельдфебель грузно уселся на стуле и поинтересовался, как я устроился. Потом он сказал, какие обязанности возлагаются на меня. Прежде всего, вместе с санитаром я буду сопровождать больных или травмированных пленных в медико-санитарную часть, где мне предстоит помочь врачу в качестве переводчика. Фельдфебель заметил, что среди пленных есть типы, которые, чтобы не идти на работу, симулируют болезни, наносят себе небольшие раны, а также применяют другие ухищрения. Следовательно, задача переводчика – помочь врачу в разоблачении таких проделок.
По существу, эти лица являются самыми бессовестными и нахальными эксплуататорами своих же близких товарищей. Ведь никого из пленных не отпустят до тех пор, пока они не выполнят весь объем работы, будь группа в полном или не в полном составе. Так что напрасно они говорят, что таким саботажем помогают своей сражающейся родине. Фельдфебель, старый «солдафон» времен Первой мировой войны, был тончайшим психологом, и для него было достаточно внимательно посмотреть на своего визави, чтобы узнать, что он собой представляет и о чем думает.
Фельдфебель, вероятно, догадывался, что некоторые из пленных, судя хотя бы по их выправке, являются не рядовыми солдатами, а офицерами, скрывшими при регистрации свое фактическое воинское звание. От них он старался поскорее избавиться, отправив в другие лагеря. Фельдфебель побаивался военнопленных, которые, с его точки зрения, были чересчур образованными и развитыми, предпочитая иметь в своем подчинении дисциплинированных, исполнительных и послушных пленных.
Фельдфебель требовал от всех и во всем аккуратности – и в одежде, и в работе, и в любых поступках. Он был суров, прямолинеен, порой невыдержан, часто впадал в гнев и давал волю рукам, то есть резиновой дубинке и плетке, которую какой-то пленный изготовил ему с хлыстом из бычьего полового члена. Часто фельдфебель в сильном гневе при посторонних и на улице избивал пленного, попавшегося при краже чего-либо или провинившегося по другой причине. Тогда фельдфебель гонял остальных пленных на плацу, командуя: «Ложись! Вставай!» «Иначе нельзя, – говорил он, – народ может подумать, что я покровительствую пленным. А за это можно получить взыскание от начальства». Обычно на следующий день он отходил и, пожалев побитого, оставлял его «дома» или посылал на хорошую (в смысле питания) работу.
Всех перебежчиков, власовцев и других, сознательно вставших на сторону Германии и особенно поступивших там на военную службу, он считал прямыми изменниками родины. «Солдат, – считал он, – должен быть всегда верен своей родине, даже в плену». Поэтому он не допускал в лагерь без приказа сверху власовских агитаторов или вербовщиков в РОА.
…Следующей моей обязанностью, как и у первого переводчика Саши, фельдфебель определил «выходы на конкретные рабочие места по вызову немецких производителей работ и мастеров, который может поступить по телефону или через курьера в комендатуру лагеря». Еще я должен был помогать унтер-офицеру Петцольду или другому немецкому военнослужащему, выполняющему функции писаря, правильно записать в немецкой транскрипции русские фамилии и имена пленных. Иногда могла потребоваться помощь полицаю Феде Журавскому в поддержании порядка. Мне могли поручить сопровождать группу пленных даже при выносе параши из гаража, при доставке пищи из кухни и т. д.
Как от переводчика Саши и полицая Феди Журавского, от меня фельдфебель потребовал вести «систематическое воспитание своих пленных товарищей». Надо было напоминать им о необходимости «вести себя прилично, особенно перед немецким населением».
«Некоторые пленные, – говорил фельдфебель, – кричат немцам: „Гитлер капут“ – и заявляют, что Германия проиграет войну, а когда русские придут, то они за все жестоко отомстят и не оставят нетронутой ни одну женщину. Такое совершенно недопустимо. И за такие действия этих явных дураков будут строжайше и безжалостно наказывать экзекуцией, помещением в карцер или переводом в штрафной лагерь, причем пострадают не только они сами, но и мы – их воспитатели». Фельдфебель пояснил мне, что я имею право свободно перемещаться по территории аэродрома, прилегающей к гаражу, ангарам, медико-санитарной части, кухне и месту опорожнения параши. Однако для этого нужно обязательно носить на левом рукаве белую повязку с надписью «Переводчик». Я должен сделать чернилами эту надпись. Все нужное для этого принес Петцольд.
Мои соседи по комнате тоже имели белые повязки, означавшие, что их обладатели относятся к начальствующему составу лагеря, но некоторые перестали их носить, так как работающие на территории аэродрома хорошо знали, кто они такие. Скоро и я не стал носить повязку.
Когда во дворе уже совсем стемнело, я успел написать на принесенной мне белой повязке ручкой и кисточкой чернилами большую надпись «Dolmetscher» («Переводчик»). Тогда же вернулся с работы Миша Федерякин. Он принес свою пайку хлеба и маргарина и бидончик с горячим эрзац-кофе. Миша поделился всем этим со мной, мы выпили по кружке кофе и улеглись раздетыми до нижнего белья, немного поговорили и крепко уснули. Моя первая ночь на новом месте прошла спокойно.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.49.11 | Сообщение # 19 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 3
В 5 часов 30 минут утра из открытой настежь двери нашей комнаты раздался громкий крик часового «Подъем!». Миши Федерякина уже не было – он давно ушел работать на кухню. Не было также Феди Журавского и Никиты Парфенова. После завтрака еще незнакомый мне часовой – высокий стрелок по фамилии Нойберт и прозвищу Оглоед, сменивший Николая Билка, дал команду: «Всем выйти и построиться для поверки!» Из караульного помещения вышли фельдфебель Хебештрайт и унтер-офицер Петцольд. Унтер тщательно пересчитал пленных и доложил шефу, что все на месте. После этого фельдфебель в сопровождении Саши медленно обошел строй, внимательно осматривая каждого пленного и делая некоторым замечания.
Затем фельдфебель подозвал меня, уже надевшего на левый рукав своего мундира повязку с надписью «Dolmetscher», и поставил лицом к строю. Потом через Сашу он объявил присутствовавшим, что теперь в лагере есть второй переводчик, к которому тоже можно обращаться за помощью при разговоре с немецким персоналом. По просьбе фельдфебеля я сказал кратко о себе – сообщил, что зовут меня Юрием, мне идет двадцать второй год, был призван в армию в 1941 году из Москвы, где учился в вузе, в плен попал во время окружения наших войск под Харьковом.
После этого Саша попросил заболевших построиться по три человека в ряд. Остальных увели на работу. Из немцев, пришедших за пленными, мне особенно запомнился небольшого роста старичок с малюсенькой трехколесной (с одним колесом впереди и двумя колесами сзади) грузовой автомашиной. Он поприветствовал фельдфебеля словами «Хайль Гитлер!», но вытянул правую руку с наклоном не вверх, как положено, а вниз и медленно. Можно было понять, что он пожелал совсем не здравия своему фюреру. Мы удивились такой очень опасной для него шутке. Однако при этом окружающие лишь добродушно посмеялись. Фельдфебель тоже сказал старичку что-то смешное.
Приданные старику пленные и он сам занимались прессованием отходов картона и бумаги на небольшом ручном прессе в малом гараже. Отходы для прессования доставляли им из ангаров аэродрома. Старичок увозил пакеты в город на своем «драндулете». Он ежедневно понемногу подкармливал, чем мог, своих подопечных и по их просьбе никого другого не брал в помощники.
…Несколько пленных отправились на рабочие места без сопровождающих немцев. Среди этих пленных был, в частности, высокий ростом и лет на семь старше меня киевлянин Леша по прозвищу Маляр – Алексей Иванович Ковкун, вскоре ставший для меня одним из близких людей. Он занимался главным образом малярными работами в мастерской, расположенной недалеко от нашего гаража.
После ухода всех здоровых пленных возле гаража остался лишь строй больных, освобожденных раньше аэродромным врачом от работы, а также нуждающихся в первом визите к нему. Фельдфебель, подозвав к себе меня и Николая Ивановича, обошел с нами этот строй и с моей помощью поговорил с каждым из пленных. Спрашивал, что с ними, что болит, заставил показать пораненные места, опухоли, фурункулы и т. д.
Фельдфебеля разозлили двое «больных», которые месяц или даже больше не ходили на работу. У первого из них правая рука была подвешена на марле. Он выглядел нагло, но своим особым, как бы гипнотизирующим взглядом невольно сдерживал гнев фельдфебеля. Этим пленным был москвич Сережа (Сергей Васильевич) Кулешов с прозвищем Комсоставский. Второй, ленинградец Тима (Ефим Павлович) Добринский, тоже не выказывал никаких признаков страха перед начальством. Только после войны я узнал от Кулешова, что Тима был евреем и неплохо понимал немецкий язык, но скрывал это ото всех, боясь разоблачения. Чтобы скрыть свою национальность, он назвался Тимофеем вместо Ефима.
У Сережи под мышкой правой руки был огромный чирей – фурункул, который он, несмотря на предоставленные врачом различные лекарства, не только не лечил, но постоянно поддерживал, чтобы не ходить на работу. Так же поступал и Тима, у которого на ноге имелась большая кровоточащая опухоль.
Фельдфебель, ругая этих ребят, ничего не мог с ними поделать. Он даже не отправлял их почти до конца 1944 года в другие рабочие команды, несмотря на приходившие сверху приказы о сокращении численности пленных в команде. Вероятно, они ему нравились как «солдаты, которые умеют все хорошо устраивать и при этом не попадаться». И действительно, они были именно такими ребятами. Кроме Сережи и Тимы, в лагере были и другие ловкачи-симулянты – кто с искусственной экземой на руке, кто с болезнью типа геморроя. С ними у фельдфебеля также были заботы, поскольку подобных больных от нас никуда не принимали.
И с Сережей, и с Тимой я был в хороших отношениях. Апосле войны, в 1949–1965 годах, с Сережей и его семьей, проживавшей в Москве у Патриарших прудов, очень часто общался и даже многократно ночевал у них, когда был холост. Сережа подрабатывал на дому ретушированием фотоснимков, особенно портретов, был мастером спорта и тренером по волейболу. К сожалению, он рано умер, а в их квартире обитают другие люди.
У Тимы Добринского я был в Ленинграде в 1959 году. Он окончил Ленинградский институт Кинап и стал крупным инженером по кинофототехнике и тонкой аппаратуре.
…Закончив обход строя, фельдфебель приказал мне и Николаю Павловичу повести больных в медико-санитарную часть. Конвоя не было, и за все, что могло произойти по дороге, отвечал я.
Фельдшер и Николай Павлович завели в одну из комнат шестерых больных, которым предварительно требовалось измерить температуру. Вдруг через несколько минут оттуда раздались вопли фельдшера и громкий мат нашего санитара. Оказалось, что у одного больного, напоминавшего по внешности и разговору татарина, температура превысила 42 градуса. Заподозрив неладное, медики заглянули пациенту под мышки и обнаружили там нагретую в горячей воде тряпку, куда и попала головка термометра.
Фельдшеру пришлось заново измерить температуру, засунув термометр… в задний проход пленного. Поместить термометр в рот фельдшер не решился, сказав, что «этот дурак может сломать дефицитный прибор зубами». Фактическая температура больного не превысила нормальную. После этого случая почти всем нашим пленным фельдшер мерил температуру, засунув термометр только в то же место.
Товарища вывели в коридор и сообщили всем, что он натворил. На плохом русском языке он попытался извиниться и всех этим развеселил. Я спросил его по-татарски, кто он и откуда родом. Он обрадованно сказал, что родом из Татарии, жил в деревне под Буинском – центром уезда, к которому относилась и моя родная деревня. Таким образом, свой первый рабочий день в лагере мне пришлось начать с применением не только русского и немецкого, но даже татарского языка, которым я тогда владел совсем немного.
Эта встреча в медсанчасти привела к тому, что уже вечером все татарские военнопленные признали меня за своего человека и стали тянуться ко мне, но прежние товарищи проявили ко мне некоторую неприязнь, установив, что я не русский. Спустя несколько дней я получил кличку Японец, а позднее ее дополнили прозвищем Чувашонок. Конечно, товарищи всегда звали меня просто Юра.
Фельдшер зашел в кабинет врача и через минуту пригласил туда и меня. Я увидел сидящего за столом относительно молодого, худощавого и черноглазого врача, из-под белого халата которого виднелись медицинские зеленые петлицы офицерского мундира военно-воздушных сил. Сразу сказал: «Доброе утро» – и добавил, что мое имя Юрий и я бывший студент. Он ответил на мое приветствие, но свои имя и фамилию не назвал.
Начался прием больных. Все шло хорошо, когда применялись житейские слова, но когда дело доходило до медицинских терминов, я вынужден был долго объясняться с врачом. Но врач, который до этого был очень серьезен, только посмеивался и говорил, что через три-четыре посещения все будет в порядке.
Фельдшер помогал врачу, делая больным перевязки, выдавая лекарства и выполняя другие процедуры. Наш санитар Николай Павлович тоже старался принимать в этом участие. Большинство больных оказались простуженными или с расстроенным желудком. Первые получали давно известный мне аспирин, который врач называл «ацетил салицилиум», что я услышал впервые. Вторым давали порошок активированного угля после того, как фельдшер заставил их выпить раствор марганцовки.
Почти всех пришедших к врачу больных, кроме симулянта татарина, освободили от работы. Фельдшер на особом листе написал список освобожденных, где были перечислены не фамилии и имена, а только личные номера. В основном именно по личному номеру немцы знали и учитывали пленных. Список вручили Николаю Павловичу, который должен был показать его унтер-офицеру Петцольду. Кстати, тому татарину, которого звали Рашид, за его проделку в медсанчасти ничего от начальства не было, но зато он стал в лагере объектом постоянных насмешек.
Когда мы возвращались в гараж, на плацу застали немецких военнослужащих, которые занимались тем, что маршировали под командованием унтер-офицеров и фельдфебелей. После команды «Песню, песню!» они исполняли очень четкие по ритму военные марши. Под такие песни ноги любого человека невольно пошли бы сами собой строевым шагом. У нас на родине подобных маршевых песен я раньше не слышал. К сожалению, я запомнил лишь мотивы и отдельные бесхитростные слова этих маршей. Исполнялись и патриотические припевы, например «Мы самые лучшие солдаты в мире, и так мы будем маршировать, чтобы родина была жива и жила дальше». Было много и других песен, включая марши времен Первой мировой войны и даже более раннего времени.
После ужина к нам в комнату приходило много людей. Из всех посетителей мне особенно понравился оптимизмом, эрудицией и приятным обхождением с людьми, а также и способностью рассказывать, однополчанин Николая Павловича майор Михаил Иванович Снопков, коренной ленинградец. С первого же дня знакомства мы крепко подружились. Оказалось, что Снопков, его спутница жизни и дочь в начале войны проживали в Куйбышеве (Самаре), а две старших сестры остались в блокадном Ленинграде. В декабре 1959 года, будучи в служебной командировке в Ленинграде, я без особого труда разыскал и проведал Михаила Ивановича, а после его кончины в 1962 году продолжал дружить с двумя чудесными женщинами Михаила Ивановича – его женой Зинаидой Николаевной и сестрой Ефросиньей Ивановной.
…Незадолго до отбоя к нам зашел унтер-офицер Петцольд. Он сказал, что завтра комендатура лагеря даст возможность всем пленным помыться горячей водой и сменить нижнее белье. В связи с этим переводчик Саша, полицай Федор Журавский и его помощник вместе с фельдфебелем Хебештрайтом и конвоиром рано утром отправятся на грузовой автомашине в Гроссрёрсдорф и привезут оттуда чистое белье. На время отсутствия Саши и Феди старшим в рабочей команде оставили меня. Следовательно, мне предстояло обеспечить вынос параши из гаража, потом заняться доставкой завтрака из кухни в сопровождении старшего стрелка Нойберта и позаботиться о возвращении тары на кухню.
В Гроссрёрсдорфе, куда предстояло поехать за бельем, находилось Управление всеми рабочими командами военнопленных города и округа, а также база их снабжения. Наша команда во главе с фельдфебелем Хебештрайтом непосредственно подчинялась этому управлению, а оно, в свою очередь, – комендатуре лагеря военнопленных Шталаг IVA в Хонштайне. Из Гроссрёрсдорфа к нам в команду периодически приезжал для контроля пожилой высокий немец, имевший звание штабсфельдфебеля и должность главного фельдфебеля. Этот начальник никогда не удосуживался побеседовать с пленными; я несколько раз присутствовал при его разговоре с нашим фельдфебелем, но он так и не проявил ко мне никакого интереса.
7 марта мне пришлось встать в 4 часа 30 минут. Приведя себя в порядок, я вышел в зал гаража и стал ждать появления шести пленных для выноса параши. Действительно, шестерка быстро появилась, и, мало того, к ней добровольно присоединились еще трое пленных. Я этому обрадовался, надеясь, что мы быстро выполним работу. Поздоровавшись со мной, ребята осторожно подняли парашу, установили ее на тележку и выкатили из гаража. Они действительно ловко опорожнили и вычистили парашу, но, вместо того чтобы везти тележку обратно, вся компания, оставив меня одного, побежала к пустырю на огород, где работали девушки, пригнанные из Курской области. Но их интересовали не девушки, а росший там лук. Я напрасно кричал, чтобы они вернулись, – никто меня не послушался. Лишь после того, как каждый набрал себе несколько луковиц и спрятал их в карманы, все вернулись к тележке, прикатили ее обратно в гараж и установили парашу на место. Только тут мне стало ясно, почему к шестерке присоединились трое добровольцев. К счастью, все обошлось благополучно. Мало того, и мне в карман старший шестерки сунул луковицу.
Теперь предстояло доставить из кухни в гараж чай. Очередная шестерка пленных во главе с ее старшим уже была готова. Ждали только конвоира Нойберта, но он так и не появился. Пришлось двигаться без него. Трое ребят вынесли и установили на тележке бидоны с чаем. Но пока они занимались этим, двое опять умчались на грядки с ранними овощами. Пришлось их ждать, а в это время исчез и третий. Старший шестерки стал громко звать его, но он не откликался. Тогда старший побежал к расположенной поблизости секции для сброса золы из печей и пищевых отходов. Там он обнаружил своего человека. Оказалось, тот рылся внутри грязной секции, подбирая остатки заплесневевшего хлеба и пищи, а также сигаретные окурки. Он вылез весь чумазый и вонючий. Фамилия этого очень худого и всегда страшно голодного человека была Кондратенко. При любом подходящем случае он стремился залезть в мусорную секцию, в результате чего на правой руке у него появилась страшная экзема, которая никак не излечивалась.
Мусорные секции посещали и другие пленные. Я тоже иногда собирал там окурки, если замечал их в большом количестве. Собранные окурки пленные клали на доску или на остаток газеты, разворачивали их и сушили оставшийся табак.
…Наконец мы вернулись в гараж и позавтракали. Затем Петцольд провел утреннюю поверку. Все пленные оказались на месте. Петцольд сообщил, что после обеда будет организовано посещение пленными горячего душа со сменой нательного белья. До этого следовало починить порванную верхнюю одежду, почистить обувь, сделать постирушки, постричься и побриться.
Строй распустили, нас загнали обратно в гараж, закрыв его ворота и дверь. Я хотел отдохнуть, но тут появился Иван Рязанский с фиолетовым карандашом и уговорил нарисовать ему на руке картинку, о которой мы условились ранее. Пришлось рисовать, сидя на полу вместе с «заказчиком». Я предупредил Ивана, что от этой процедуры может произойти заражение крови, но он на это никак не среагировал. За моей работой наблюдала группа молодых пленных, из которых несколько человек тоже пожелали сделать рисунки на руках, груди, спине или на других частях тела, причем все обещали чем-то расплатиться за это.
Оказалось, наколки делал Иван Игнатьев, имевший два прозвища – Астраханский и Марина (Mariner – моряк), поскольку был родом из Астрахани, где якобы занимался рыбной ловлей. Для наколок Астраханский делал тушь из печной копоти, которую ему соскабливал из дымоходов Леша Маляр. Он же приносил для растворения и превращения копоти в черную тушь спирт-денатурат. Обе руки и грудь Ивана украшало несколько наколок. Он отличался чрезвычайно высоким самомнением, хотя имел только начальное образование. Иван носил всегда начищенные до блеска ботинки, хорошо «выглаженные» (подкладываемые ночью под себя) брюки, в которые один пленный портной вставил клинья, сделав их клеш. Почти в услужении у Ивана находился очень красивый блондин – москвич моих лет Толя (Анатолий Дмитриевич) Шишов (Канинхен) (кролик по-немецки).
В их компанию также входил заносчивый выходец из-под Обояни Курской области Ефим Кузьмич Русанов по прозвищу Кузьмич, нередко игравший на губной гармошке. При этом он пританцовывал, особенно когда хорошо наедался.
…Как только я закончил рисунок на руке Рязанского, к работе приступил Астраханский. Вынув пузырек с самодельной тушью и связку из 4–5 тонких иголок, он заставил Ивана хорошо вытянуть руку. Он погружал в тушь всю связку с иглами и быстро накалывал ими руку Ивана по линии рисунка. По-видимому, Ивану было очень больно, но он терпел и не обращал внимания на то, что на местах погружения игл появлялись капли крови. Через сутки рука у Ивана сильно опухла, но дня через два опухоль спала, и все обошлось благополучно.
Пока Астраханский делал свое дело, меня стал настойчиво просить сделать ему рисунок пленный по прозвищу Иван Пик. Это был уроженец Таганрога Иван Тимофеевич Харченко, который позднее мне признался, что, не имея родителей и близких людей, занимался воровством и однажды даже участвовал в ограблении какого-то банка. Оригинальными способами воровства разных вещей у немцев он отличался и в плену. Выглядел Харченко очень скромно и совсем не был похож на грабителя. Он имел лишь начальное образование и поэтому уважал высокообразованных людей, включая, конечно, и меня. Мы с ним дружили почти до конца плена.
Иван Пик захотел, чтобы наколка у него была с надписью «Вот что нас губит», а на рисунке изображались бутылка, дымящаяся папироса и голая женщина. Пришлось удовлетворить и эту просьбу.
Вслед за Пиком ко мне обратились еще несколько человек, но время подошло к обеду, и скоро должны были возвратиться люди с бельем. Поэтому работу пришлось перенести на другое время. Я сейчас благодарю Всевышнего, что Он тогда уберег меня от желания сделать наколку самому себе.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.49.30 | Сообщение # 20 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 4
Как только обед закончился, всех начальствующих лиц из числа пленных, включая меня и Никиту, поставили у дверей душевой с мешками – с пустым и с полным свежим бельем. В душевой поддерживали порядок раздетые догола полицай Федя и два его добровольных помощника. Помывка пленных группами по 20 человек продолжалась почти 3,5 часа. Наконец дошла очередь и до меня. Когда я вошел в душевую, невольно обратил внимание, что на стене была нарисована разноцветная карикатура на человека, держащего во рту сигару. Под ней имелась надпись, сделанная крупными буквами: «Здесь вы можете лично побеседовать с Уинстоном Черчиллем». Почему именно в душевой нарисовали эту карикатуру? Наверное, для «повышения морального духа» летчиков, обучавшихся на данном аэродроме.
Утром в понедельник, 8-го Марта (никто тогда не вспомнил, что это Международный женский день), мне опять пришлось сопровождать шестерку пленных, транспортирующих парашу. И снова, бросив меня одного рядом с пустой бочкой, вся шестерка, не обращая внимания на мои протестующие крики, устремилась на грядки с луком. Однако теперь хозяин застал воров. Он заметил вчерашнюю потраву и поэтому пришел на огород пораньше, чтобы поймать грабителей. И это ему удалось. Он стал кричать, что будет жаловаться фельдфебелю Хебештрайту. Но мы не стали обращать на него внимания и быстро вернулись в гараж.
Скоро после отправки основной массы пленных на работу собрали в отдельную группу лиц, которым требовалась медицинская помощь. Фельдфебель, проводя осмотр, с большим сочувствием отнесся к Михаилу Ивановичу Снопкову, у которого разболелись зубы. Но в медсанчасти оказать помощь Снопкову не смогли и порекомендовали повести его завтра к стоматологу в город. Когда из медсанчасти с листком назначения фельдшера я зашел в караульное помещение, то увидел там того самого огородного хозяина, который сегодня утром грозился пожаловаться на нас фельдфебелю. Кроме обоих этих лиц, других немцев в помещении не было. Фельдфебель молча положил мой листок на стол, потом взял свою плетку с хлыстом и совершенно неожиданно трижды ударил меня по спине. От боли я едва не потерял сознание. Повернувшись к жалобщику, фельдфебель спросил его: «Ну как, ты теперь доволен?» А тот, совсем растерявшись от увиденной сцены, сказал: «Зачем же ты его так, ведь он совсем не виноват. Его не было среди воров, наоборот, он просил их не ходить на огород». – «А пусть научится заставлять людей подчиняться себе», – ответил фельдфебель.
От такого поступка коменданта я потерял самообладание и заявил, что впредь отказываюсь выполнять функции полицая и служить переводчиком. Выскочив из помещения, я побежал в ближайший ангар, где в это время товарищи разгружали грузовик с контейнерами. Ребята сразу пристали с вопросом, что со мной произошло, но у меня не было сил отвечать им, и они оставили меня в покое. Кто-то принес мне махорочную цигарку.
Покурив, я немного успокоился и стал думать, что же делать дальше. От безысходности появилась безумная идея – сейчас же убежать из лагеря, даже без личных вещей. Поэтому я встал и отправился к воротам, чтобы исполнить задуманное. Однако передо мной вдруг появился запыхавшийся фельдфебель, который удержал меня и негромко, униженно попросил: «Пожалуйста, прости меня, Юа, я с тобой очень плохо поступил, но я не мог иначе, ведь у меня среди немцев много недругов».
После этих слов я еще больше растерялся и не знал, как же мне теперь быть. Но фельдфебель, ободряя меня, добавил, что больше не будет заставлять меня заниматься работами, где требуется командовать пленными: «Для этого ты еще слишком молод и неопытен. Поэтому останешься только переводчиком». И от этих слов мне стало легче и я почти успокоился. Затем фельдфебель сказал, чтобы я никому из пленных, а особенно немцам, не говорил, что он просил у меня прощения.
Однако о том, что я был избит фельдфебелем, к вечеру так или иначе узнали все пленные в лагере и весь персонал его охраны, а также аэродрома. Пленные это поняли по моему внезапному появлению в ангаре в подавленном состоянии и приходу за мной коменданта, а немцы – по рассказам хозяина огорода своим знакомым. Но немцы, конечно, не знали, что фельдфебель просил у меня прощения. О подробностях моего избиения фельдфебелем и его извинении я все же рассказал некоторым соседям по комнате.
После ужина ко мне зашла вся шестерка пленных, которая утром выносила парашу, чтобы выразить мне сочувствие и поблагодарить за то, что я их не выдал фельдфебелю. А Снопков горько пошутил, что я «в условиях неволи героически отметил Международный женский день 8-го Марта». В общем, все происшедшее со мной укрепило мой авторитет среди товарищей.
Утром 9 марта после поверки и отправки пленных на работу фельдфебель распорядился, чтобы я отправился в город в качестве переводчика со Снопковым к стоматологу. Он попросил передать Михаилу Ивановичу, чтобы тот хорошо помылся, привел в порядок свою одежду и обувь. Сопровождать нас в городе было поручено конвоиру – старшему ефрейтору Михаэлю Шлихту, направленному в наш лагерь для прохождения дальнейшей службы после госпиталя.
Часам к десяти мы тронулись в путь – зашагали в город вверх по Казарменной улице. При этом, как положено, я и Снопков шли по мостовой, а Шлихт с винтовкой – по правому тротуару. Для меня и Михаила Ивановича это короткое «путешествие» стало первой почти свободной – без нахождения в строю – прогулкой по немецкому городу. И все в нем было нам интересно: и редкие прохожие, и начинающие расцветать незнакомые деревья, и чистота вокруг. Люди, останавливаясь, смотрели на нас, но заговаривали только с конвоиром.
Стоматолог жил с семьей в собственном красивом двухэтажном особняке, на первом этаже которого был зубоврачебный кабинет с обставленной комнатой ожидания. После осмотра рта Снопкова стало ясно – зуб надо удалить, что врач и сделал совсем не больно для пациента. Мы поблагодарили стоматолога, а Шлихт рассказал ему о порядке оплаты. Снопков был несказанно рад удалению зуба, уже давно не дававшего ему покоя. Он сказал мне, что два дня назад он намеревался просить сделать эту операцию двух лагерных… сапожников – Бердникова и Дудникова. Они уже не раз благополучно вытаскивали сапожными клещами больные зубы пленным, конечно без всякого обезболивания, но с дезинфекцией инструмента ацетоном, выдаваемым для разведения сапожного клея. Фельдфебель впервые отправил со мной пленного к немецкому стоматологу, но позже я еще несколько раз водил к нему товарищей вытаскивать и пломбировать зубы.
…Кстати, с обоими сапожниками, имевшими одинаковые немецкие клички Шустер, то есть Сапожник, я нередко общался в свободное время. Старший из них – Петр Романович Бердников – был уроженцем села Верхние Карачары Воронежской области и председателем местного колхоза, а Василий Иванович Дудников – москвичом, который в 1937 году работал прорабом при перемещении здания Московского Совета на улице Горького (ныне Тверская, 13). Оба были очень добродушными людьми и отличными рассказчиками. Кроме сапожных работ, они еще умели хорошо стричь волосы ножницами.
На обратном пути от стоматолога конвоир неожиданно попросил меня остановиться и посидеть на скамейке, наслаждаясь свежим воздухом и солнцем. Пока мы отдыхали, конвоир рассказал нам о себе. Родом он был из деревни недалеко от Каменца. В конце июля 1941 года в каком-то городке в Белоруссии он гулял в компании своих солдат с местными молодыми женщинами. Сильно запьянев, он потащился с одной из них в укромное местечко. Однако это кончилось для него очень печально: девушка незаметно сняла с его ремня штык и всадила его почти в сердце. Прошло много времени, пока товарищи хватились его и нашли уже без сознания. Почти два года ему пришлось пролежать в госпиталях. Он понимал, что во всех бедах виноват сам и Бог его наказал.
Этот охранник неизменно хорошо относился к пленным, и ему дали кличку Миша, чем он был очень доволен… А фельдфебель, как и обещал, освободил меня от всяких полицейских функций.
…В один из воскресных дней я по приглашению Миши Федерякина побывал в лагерной кухне. Миша показал мне имевшееся там кухонное оборудование, включая котлы с электронагревом, и различный инвентарь. Специальными ножами помощники Миши чистили кольраби, брюкву и картофель и резали лук, а в другой комнате занимались мясом, мукой и еще чем-то. Почти до конца плена на кухне работали пять человек: житель украинского села Александровка Огиенко Алексей Никонович (его прозвища Алекс и Толстяк), благополучно вернувшийся домой из плена; зарегистрировавшийся Сорокиным выходец из деревни Зазыблино Смоленской области Маленков Иван (по прозвищу Иван Маленький); Дмитрий Львов, о котором я ничего не знал; житель Кировской области Соколов Иван (прозвища – Вятский и Идёте из-за его вятского акцента); и Гудовичев Анатолий Михайлович, проживавший в городе химиков Дзержинске Горьковской (ныне Нижегородской) области, получивший прозвище Косолапый за то, что двигался как увалень.
К перечисленным товарищам хочется еще добавить жителя Архангельска Ивана Андреевича Уварова, по прозвищу Малютка, работавшего на кухне и в столовой для немецких военнослужащих. Он был хорош собой, немного говорил по-немецки и очень нравился немецким поварихам, официанткам и другим немкам. Однажды Иван принес нам попробовать деликатесный суп, приготовленный немецкими поварами для своих офицеров, сваренный из… пльзенского пива с добавлением небольшого количества муки и ягод необычной, черной бузины. Но этот немного пенистый сладковато-горький суп вовсе мне не понравился.
Мимо нас в свою столовую и на работу во главе с хозяином огородов проходили пять русских женщин. Их привезли из Курской области. Старшую, лет тридцати, и младшую, лет шестнадцати, звали Анями, точнее – Аня большая и Аня маленькая, а еще одну – лет семнадцати с симпатичным личиком – Зиной. Четвертой, очень скромной и с болезненным лицом, была Лида, лет двадцати пяти. Пятая – Надя, тоже лет двадцати пяти, обладала статной фигурой, большой грудью и вызывающей походкой. Увидев ее, даже наш пожилой и толстый фельдфебель Хебештрайт, а тем более его более молодые подчиненные и иные немецкие военнослужащие начинали цокать языком и потирать ладони. Многие завидовали хозяину огородов, думая, что он обладает этой женщиной, которой пленные дали прозвище Зверь-баба. Он резко менялся в лице и раздражался, когда при нем кто-то из пленных начинал разговаривать с подчиненными ему девушками.
После рабочего дня и по воскресеньям все девушки распоряжались своим временем свободно. Охраны у них, в отличие от нас, военнопленных, не было. За работу они регулярно получали зарплату немецкими марками, которые тратили главным образом на одежду.
Март подошел к концу, погода становилась все теплее и теплее. Благодаря тому, что для меня условия жизни стали значительно лучше, чем раньше в Шталаге IVB, нормы питания были несколько больше, я начал понемногу набираться сил и поправляться, приобретая внешность нормального человека. Иногда мне удавалось получить поесть что-то дополнительно – от повара Миши, от Никиты Рыжего, от сорба Николая и от пленных, находившихся на «выгодной» работе. Кроме того, в соответствии со своей «должностью» я пока не привлекался к тяжелым физическим работам. К весне оживились и мои соседи. Полицаю приглянулась семнадцатилетняя Зина, о чем он дал ей знать в длинном, красиво изложенном письме, которое предварительно показал мне. Но так как Федя и Зина не могли часто разговаривать друг с другом и сблизиться из-за постоянной опеки над девушками их хозяина, то Федя стал писать Зине длинные письма каждый день. Но Зина отвечала ему редкими и короткими записками, так как была малообразованной и к тому же в любовных делах не имела никакого опыта. Однако скоро Федю отправили в другую рабочую команду. Накануне отъезда он сказал мне, что хозяин огородов, узнав об этой переписке, пожаловался фельдфебелю. Так что, возможно, Федю отослали «от греха подальше».
…По-прежнему моей основной обязанностью в лагере было провожать с санитаром заболевших к врачу и помогать ему в разговорах с пациентами. Но однажды пациентом оказалась… Лида, которую привел в медсанчасть ее хозяин по работе. С моей помощью врач выслушал жалобы пациентки и начал задавать ей вопросы интимного характера. Лиде было очень неудобно отвечать на них в моем присутствии. Я тоже чувствовал себя неловко. Но ужасное для Лиды и для меня произошло тогда, когда девушку заставили почти полностью раздеться и стали осматривать ее органы. Я инстинктивно закрыл глаза ладонью. Оказалось, что с этим у Лиды все в порядке. Ей предписали соответствующее лечение и выдали лекарство.
Другой неприятный случай, связанный с медициной и, главное, с общечеловеческими принципами, произошел у меня через несколько дней. У одного из пленных оказалось сложное заболевание, и врач после его осмотра заявил, что не имеет возможности лечить этого пациента у себя. Я уговорил врача направить больного в госпиталь для военнопленных, который находился в деревне Шморкау под маленьким городом Кёнигсбрюк недалеко от Каменца.
И на следующий же день фельдфебель Хебештрайт распорядился отправить того больного в сопровождении конвоира в госпиталь. Однако конвоир заметил, что у больного два вещевых мешка, в которых гремели какие-то металлические предметы. Поэтому конвоир заставил раскрыть эти мешки и показать их содержимое. Оказалось, что в мешках находятся… шесть алюминиевых солдатских котелков, несколько кружек и с десяток ложек. Когда я спросил, зачем же ему такое количество приборов, он ответил, что они ему пригодятся для обмена на хлеб и курево. Тогда я предложил отдать хотя бы три котелка товарищам, которые за неимением котелка вынуждены есть суп из армейской каски. Но он не отдал ни одного котелка.
…На этом данная история не закончилась. Когда я сам попал в тот же госпиталь, о чем речь будет потом, этот тип все еще находился там. Увидев меня, он стал рассказывать, что я изверг и прислужник немцев и что будто бы я хотел отнять у него и присвоить себе котелки, но конвоир не дал это сделать. Но в лазарете в это время оказалось несколько человек из нашей рабочей команды, включая М.И. Снопкова, которые знали меня как человека порядочного, а этого типа, по их словам, как «самую настоящую сволочь».
…Март закончился. В один из первых дней апреля перед началом обеда, когда все обитатели нашей комнаты собрались вместе, к нам вошли унтер-офицер Петцольд и незнакомый молодой фельдфебель. Поздоровавшись, Петцольд прежде всего представил нас этому фельдфебелю – каждого по имени. Оказалось, что Петцольда переводят на работу в другой лагерь советских военнопленных, расположенный в деревне Виза чуть восточнее Каменца. Я поблагодарил его от имени товарищей и себя лично и пожелал ему счастья на новом месте. Фамилия нового фельдфебеля была Томшке.
Его очень заинтересовал пожилой пленный Гудзь, лицо которого немцу показалось очень похожим на лицо И.В. Сталина, особенно из-за прямого носа и пышных усов. Он громко воскликнул: «Это же настоящий Иосиф Сталин!» До войны Гудзь, обладавший такой колоритной внешностью, был председателем колхоза на Украине. Однако, поделившись со мной и Сашей этим мнением о Гудзе, поговорить с этим человеком фельдфебель не пожелал. В дальнейшем он стал называть Гудзя Шталиным, так как у немцев первая буква «С», стоящая перед буквой «Т», произносится как «Ш». Этому последовали и другие охранники лагеря.
Томшке начал заниматься утренними поверками пленных и распределением их по рабочим местам, а фельдфебель Хебештрайт совсем устранился от этих дел и явно пренебрежительно относился к своему новому коллеге, который вел себя довольно странно. Так, почти каждое утро Томшке присоединялся к уборщикам во главе с Никитой Рыжим и сам мыл из шланга пол. Это стало его любимым занятием. Кроме того, Томшке абсолютно безразлично относился к внешнему виду пленных и совсем не интересовался их работой и нуждами.
Как-то утром, выполнив свои обязанности, я стоял у гаража, греясь на солнышке. И вдруг, оглядываясь вокруг, ко мне робко подошел молоденький и очень красивый курсант авиационной школы. Деликатно поздоровался и представился Гансом Иоахимом Леманом из города Вернигороде. Он попросил разрешения поговорить со мной за углом гаража, чтобы нас никто не увидел. Оказалось, он знает, что я – бывший студент, а он тоже был призван в армию из вуза. Поэтому он решил, что мы можем поговорить друг с другом открыто.
Скоро он станет настоящим пилотом, и его могут послать бомбить русские города и другие объекты. Он считает, что немцы не выиграют войну, и не желает зря сложить на ней свою голову. Что же ему делать? Идеально было бы посадить бомбардировщик на ближайшем русском аэродроме, но это не дадут сделать члены своего же экипажа и другие немецкие самолеты. Может быть, выброситься с парашютом на Русскую землю и сдаться в плен? Его вопрос сильно озадачил меня: не является ли это провокацией? Но лицо собеседника было таким доверчивым, что мои сомнения сразу отпали. Но если он окажется там, то какие русские слова надо знать, чтобы сдаться в плен. Я их перечислил, и он их записал немецкими буквами в свой блокнот. Это были: «Здравствуйте! Гитлер капут. Я ваш, помогите мне». Но неплохо бы, сказал я, произнести еще пару матерных слов. Мы их тоже записали и прорепетировали.
Собеседник поблагодарил меня и назвал свой домашний адрес, чтобы мы, «дай Бог, могли после войны снова встретиться или вести переписку». Однако после войны, послав несколько писем по этому адресу, я не получил ответа. Немецкие знакомые сказали мне, что в конце 1945 года в доме поселились другие жильцы.
Тогда у меня появилась было мысль дать Гансу адрес моей матери, чтобы он, если попадет в плен, сообщил ей о судьбе сына. Но я быстро раздумал это делать, полагая, что это ей и моим родным это может только повредить.
В дальнейшем другие немецкие военнослужащие в разных местах обращались ко мне за советом, как лучше сдаваться в плен русским. А многих я сам агитировал совершить этот поступок. Многим гражданским лицам я говорил, что когда в Германию придут русские, то они установят в ней справедливую власть. Такая агитация была единственно доступной для меня патриотической работой на пользу Отечества.
Бежать из плена я, конечно, мог, но добраться до линии фронта или к партизанам – точно нет. Не мог совершить во вражеской стране и какие-либо диверсии, уничтожить какую-либо важную персону, так как при моем положении пленного встречаться с подобными лицами не имел никакой возможности. Убить же бедного и, как правило, немощного, пожилого и зачастую многодетного рядового солдата – своего конвоира или сжечь двор мелкого немецкого крестьянина было бы просто мерзким, нечеловеческим поступком.
Большинство военнопленных, включая и меня, часто занимались саботажем, незаметным или малозаметным для немецких прорабов или мастеров. Например, работали очень медленно и с низкой производительностью, ломали или портили предметы, которые загружали в вагоны или выгружали из них, выводили из строя машины, на которых работали, в основном чтобы передохнуть и т. д. Но такой саботаж, конечно, был малоэффективен. Главным оставалось выжить в плену, но не любой ценой, а нанося как можно меньше вреда сражающейся Родине.
Правда, значительная часть советских военнопленных в Германии все же не думала о патриотизме и не страдала от мысли, что за них отдают жизнь на фронтах их товарищи. Этому, к сожалению, я был свидетелем.
Но о том, что происходит в это время на фронтах, я и другие пленные в лагере были почти в полном неведении. Пользовались в основном слухами. Слушать, хотя бы тайком, немецкое или другое радио пленные не имели возможности, да и у простого немецкого населения все радиоприемники были отобраны. Их где-то хранили «до дня победоносного окончания войны». Не поступали в лагерь и газеты, в том числе и на русском языке. Можно было подумать, что деятели РОА перестали заниматься вербовкой военнопленных в свою армию. Как «истинный солдат», фельдфебель Хебештрайт без специального приказа начальства не допускал появления в лагере газет на русском языке и власовских агитаторов, считая их предателями своей Родины.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.49.57 | Сообщение # 21 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| лава 5
В начале второй декады апреля в нашей рабочей команде произошло большое изменение, поскольку у немцев отпала надобность в подготовке контейнеров.
Однажды после утренней поверки фельдфебель Хебештрайт в сопровождении Саши обошел строй, на этот раз особо внимательно и долго вглядываясь в лицо каждого пленного. Некоторым из болевших он приказывал встать в другой строй. Неожиданно в этот новый строй фельдфебель вывел двух моих соседей – Федора Журавского и Николая Павловича. Там же оказался и мой новый друг – Михаил Иванович Снопков. Стало понятным, что фельдфебель выявляет тех, кто по своему внешнему виду и поведению явно принадлежал к командному составу Красной армии. Но туда же попали засыпавшийся при измерении температуры Рашид и еще двое татар. В новый строй встали 75 человек из 165.
Новому строю пленных фельдфебель объявил, что они отправляются в другие рабочие команды, в основном в город Риза, где будут жить в неплохом лагере и работать на заводе по пропитке смолой или битумом деревянных железнодорожных шпал. Затем всем отъезжающим выдали на сутки пищевое довольствие (хлеб, маргарин, консервы), и их увели конвоиры. После этого распределили по рабочим местам оставшихся пленных.
10 человек в сопровождении фельдфебеля Томшке, конвоира и Саши отправились на двух грузовиках в какой-то ликвидированный лагерь военнопленных, оттуда они двумя рейсами доставили к нам 30 двухъярусных деревянных нар вместе с продезинфицированными тюфяками и одеялами. Таким образом, теперь всех обеспечили примитивными постелями.
После ужина оба фельдфебеля – Хебештрайт и Томшке, а также старший ефрейтор Шлихт осмотрели нары и поинтересовались, все ли пленные довольны своими постельными принадлежностями, на что, естественно, получили утвердительный ответ. Заодно Хебештрайт сообщил, что в соответствии с распоряжением руководства Шталага IVA в Хонштайне, которому мы административно подчинялись, и приказом начальника Каменц-ского гарнизона «хозяином» нашей рабочей команды стал комендант соседнего военного городка, носящего имя Адольфа Гитлера. В его казармах дислоцировался запасной танковый полк с входящими в его состав экипажами, с мотострелками и противотанковыми артиллеристами, а также солдатами других родов войск. Почти все они – бывшие раненые, которые находятся там временно, – до окончательного выздоровления и возвращения на фронт. Нам предстоит работа в этом городке: на железнодорожной станции Каменц-Северная выгружать из поездов и складировать прибывающие в разобранном виде стандартные деревянные бараки и отправлять эти бараки заказчикам. Предстоит также засеять свободные участки овощами и ухаживать за ними, устраивать водоемы для тушения пожаров, прессовать сено, заниматься уборкой территории и т. д. Мы будем также выгружать на вокзале продовольствие и доставлять его на грузовиках в военный городок.
Закончив рассказ, фельдфебель заявил, что, поскольку рабочая команда, сохранив свой номер 1062, значительно уменьшилась, отпала необходимость иметь в ней двух штатных переводчиков, да и один переводчик будет одновременно старшим команды пленных. И этим человеком фельдфебель назначил меня – бывшего студента, умеющего не только говорить, но и писать по-немецки.
Разумеется, я должен был согласиться, но попросил, чтобы обе эти обязанности я мог совмещать с выполнением физических работ, которыми будут заниматься все товарищи, так как мне не хочется иметь никаких привилегий.
В связи с этим эпизодом не могу не отметить, что 3 апреля 1986 года в ГДР в областной газете «Саксонская газета» Рудольф Магер опубликовал статью, посвященную 20-летию общины деревень Цшорнау-Шидель округа Каменц, в которой упомянул, что «в Цшорнау находился лагерь советских военнопленных, где функции переводчика выполнял москвич Юрий Владимиров… бывший год назад официальным гостем общины Цшорнау-Шидель». Автор назвал меня доктором наук, поскольку ученая степень кандидата технических наук в странах Запада соответствует степени доктора наук.
…Теперь уже бывший первый переводчик Саша подошел ко мне, пожал руку и сказал, что «у него наконец гора упала с плеч». А после ужина с радости от такого облегчения он спел очень популярный до войны романс Бориса Фомина на слова П.Д. Германа «Только раз», где был такой припев: «Только раз бывает в жизни встреча, только раз судьбою рвется нить, только раз в холодный зимний вечер мне так хочется любить». И кстати, Саша потом пел его очень часто. Жаль, что у нас тогда не было гитары, чтобы аккомпанировать Саше.
…Естественно, у меня, назначенного старшим рабочей команды, возникли к фельдфебелю организационные вопросы. Надо было уточнить, сколько человек посылать на кухню, поскольку количество едоков уменьшилось. Фельдфебель сказал, что будет достаточно, чтобы работали три человека. Вместе с одним из двух уборщиков они обязаны привозить обед на телеге на те рабочие места, которые окажутся далеко от лагеря. А если пленные будут работать близко, то они должны приходить на обед в лагерь. Иван Уваров оставался работать на немецкой кухне. Маляр и два столяра оказались больше не нужными, но портной и сапожники продолжали работать на прежних местах. Количество уборщиков в лагере сократилось.
Я объяснил фельдфебелю, что для выноса параши и других работ в гараже буду выделять по очереди трех дневальных и список вывешу на стене. Из числа дневальных исключу только пожилых пленных, работников кухни, обоих уборщиков, сапожников и портного. Сам буду дневалить вместе со всеми.
Составление списка дневальных заняло у меня почти три вечера и часть выходного дня. Эта работа оказалась достаточно сложной. Надо было выяснить фамилии и инициалы всех пленных, записать длинные личные номера, а затем составить список в алфавитном порядке. Список я написал черными чернилами, каллиграфическим почерком на двух листах плотной белой бумаги, которую для меня где-то достал сорб Николай Билк. Когда я вывесил список, все товарищи собрались около него. Потом подошли оба фельдфебеля, разогнали людей и внимательно рассмотрели мою работу. В понедельник при утренней поверке Хебештрайт публично похвалил меня за этот список. Список дневальных мне приходилось писать неоднократно, так как личный состав рабочей команды постоянно менялся. А последний список, сделанный в марте 1945 года, хранится у меня до сих пор – я снял его со стены, когда 20 апреля команда навсегда оставляла лагерь. И этот список мне очень помог при написании данных воспоминаний.
Жизнь в рабочей команде при значительно меньшем количестве людей пошла совершенно по-другому. Прежде всего, стали спать почти по-человечески. По утрам и вечерами мылись мылом, хотя и плохим. Перестали ходить небритыми или с плохо выбритыми лицами. Многие чистили зубы порошком. Начали обзаводиться домашними туфлями – пантофелями, прося изготовить их столяров и сапожников или делая их самостоятельно. При обнаружении любой небрежности во внешнем виде Хебештрайт мог наказать пленного плеткой или просто своим увесистым кулаком.
Фельдфебель каким-то образом добился, что мы стали получать картофель и кольраби больше положенной нормы. Нам стали давать нормальный черный хлеб, как для немцев – гражданских и военных. В супы добавляли больше крупы и мяса. Люди почувствовали себя веселее и увереннее. Молодежь начала заглядываться на женщин и подшучивать по этому поводу друг над другом.
В середине апреля мы были направлены на работу на товарную станцию, где складировали поступавшие в разобранном виде бараки. На площадке нас встретил еще далеко не старый, красивый, но с надменным лицом начальник хозяйственной части военного городка и главный распорядитель работ на товарной станции. Он был типичный ариец – в белой сорочке и хорошо выглаженных серых брюках навыпуск, в модных коричневых полуботинках. За ним стоял пожилой кареглазый и близорукий немец в очках и рабочей спецовке.
Фельдфебель поздоровался с ними и заговорил с первым из них, называя его господин Штайнорт. Тот смотрел на нас, советских военнопленных, как на недочеловеков или людей второго сорта. Оказалось, он был одним из руководителей местной нацистской партийной организации в Каменце. На правом лацкане пиджака Штайнорта красовался круглый со свастикой значок члена нацистской партии NSDAP.
Фельдфебель поставил Штайнорта в известность, что при разговоре с пленными он может использовать переводчика, и указал на мою тощую фигуру. Штайнорт совсем равнодушно и быстро оглядел меня сверху вниз и ничего не сказал. Зато с нескрываемым любопытством и благожелательно, блеснув стеклами очков, на меня посмотрел второй пожилой немец. Сразу было видно, что это большой трудяга. Он пожал мне руку, сказал, что его зовут Фридрих, и выразил надежду, что, очевидно, «мы хорошо сработаемся».
Оказалось, что постоянным местом работы Фридриха являлась городская канализационная станция, за которую он отвечал, а на погрузочно-разгрузочные работы на станции он был обязан являться только по вызову Штайнорта. Позже к себе на станцию, по моему совету, Фридрих взял моих близких друзей – Андрея Яковлевича Маркина из Новосибирска и Василия Андреевича Серегина из Тулы. Они трудились там почти до конца плена.
…Фельдфебель уехал, оставив нас под охраной часовых – Куле и Нойберта. Наконец Штайнорт изволил позвать меня, поманив пальцем, и объяснил, что нам делать. Надо было загрузить в стоявшие на железнодорожном пути два вагона (точнее – полувагона) деревянными бараками, сложенными на земле. Руководить работой он поручил Фридриху. Мне следовало помочь ему разделить людей на четыре группы: две – поменьше, которые встанут вверху вагона, и две – побольше для разборки штабелей внизу и доставки их к вагону.
Сам же Штайнорт показывал «нижним» группам, в каком порядке разбирать штабели и как доставлять детали для погрузки. Но ему не понравилось, что каждую балку носят не два человека, а трое. Он было начал кричать по этому поводу, однако на его крик никто не обращал внимания. Я заявил Штайнорту, что все пленные сильно истощены и не могут работать интенсивнее. Вот если бы он организовал нам дополнительное питание, это помогло бы делу. Штайнорт ничего не ответил, но потребовал, чтобы мы закончили работу к 17 часам. Штайнорт перестал нас подгонять, но наблюдал, не ломаем ли мы детали и узлы бараков.
Здесь же хочу отметить, что во время погрузок и выгрузок наиболее тяжелыми и неудобными для переноски были элементы крыши бараков – длинные плиты из множества узких и тонких поперечных досок, покрытых рубероидом, – они изгибались посредине. Их таскали восемь человек, хотя вполне могли справиться четверо, а мы с Толей Гудовичевым из любопытства, когда немцы не видели, легко пронесли эту плиту вдвоем. Но мы не хотели стараться ради наших врагов.
В один из дней Штайнорт стал всячески преследовать тщедушного пленного Семена Плехова, страдавшего геморроем. Он часто отпрашивался у часового в уборную и подолгу в ней находился. Штайнорт заметил это и несколько раз накричал на Сеню, обзывая его наглым ленивцем, но тот не реагировал на крики шефа. После обеда дело дошло до того, что Штайнорт не выдержал и, зажав кончиками пальцев нос, подошел к уборной и вытащил оттуда Сеню с спущенными брюками, ударил его по голове кулаком. Сеня упал на землю и получил еще удар в спину, после чего дважды матерно выругался.
Увидев поверженного Сеню, все пленные прекратили работу, а я и часовой Шлихт, обозлившись на Штайнорта, тоже стали кричать на него, что он не имеет права бить пленного, Шлихт оттолкнул Штайнорта от Сени прикладом винтовки. Штайнорт опешил от этого и впал в истерику, угрожая Шлихту уничтожить его «за действия, недопустимые для немца». В этот момент многие пленные, похватав колья, доски и мелкие детали бараков, а также камни с земли, устремились к Штайнорту с дикими криками и угрозами «прикончить этого фашистского гада».
Дело принимало скверный оборот, и мне пришлось вступиться за Штайнорта, попросив товарищей проявить благоразумие и выдержку. Я объяснил Штайнорту, что Сеня мучается геморроем и только по этой причине должен часто отлучаться с работы. И прежде чем наказывать больного, надо было подойти ко мне и все выяснить. Штайнорт понемногу успокоился и ушел, доверив нас Фридриху. Наши ребята продолжили работу.
Штайнорт не пожаловался своему начальству ни на нас, ни на часового Шлихта, который, как оказалось, попросил у Штайнорта извинения за невыдержанность в том конфликте. Штайнорт стал заметно лучше обращаться с пленными, и особенно со мной. В дальнейшем работы на станции происходили спокойно, устраивались частые и продолжительные перерывы для отдыха. Но с тех пор пленные между собой всегда обзывали Штайнорта матом и дали ему самое скверное прозвище Х…еглот.
При холодной погоде и особенно зимой мы разжигали костры, чтобы погреться и посушить намокшие рукавицы и шинели. Наиболее активные товарищи тайком совершали «налеты» на соседний склад – пакгауз, чтобы стащить оттуда пшеницы или еще чего-либо для еды, а до конца октября бегали на поле за картофелем, который потом варили у себя в лагере, используя принесенные со станции брикеты каменного угля и мелкие дровишки.
Следующее событие в нашей в целом однообразной жизни случилось в выходной день. В этот день с утра – до предстоявшего мытья в душе – пленные отдыхали и занимались разными делами. Кое-кто играл в карты и даже в самодельные шахматы и шашки. Кто-то мастерил для немцев для обмена за еду игрушки. Так, Леша Ковкун делал из дощечек и соломы, подобранных на станции, красивые ларцы, а Игнат Юдаевич Привалов (по прозвищу «10 раз женатый») – из разноцветных кусков пластмассы, насаженных на алюминиевую трубочку, – курительные мундштуки. Я и несколько товарищей грелись на солнышке в компании Николая Билка. Вдруг на большом плацу начало происходить что-то необычное. Под громкие команды и маршевые песни на плац начали прибывать взводами и ротами и выстраиваться длинными шеренгами солдаты в униформе разных родов войск. Естественно, все они двигались на плац под маршевые песни. Бросалось в глаза, что очень многие солдаты были далеко не молодыми и, по-видимому, призваны в армию недавно. Попадались и совсем молодые.
На плацу разместился духовой оркестр, исполнивший государственный гимн «Германия, Германия превыше всего» и гимн нацистской партии «Хорст Вессель». После этого один из высших военных чинов стал произносить речь. Я подумал, что, возможно, на плацу солдаты принимают присягу, о чем сказал стоявшему рядом Гудзю. Услышав слово «присягают», сорб Билк встрепенулся и подтвердил: «Да, присягают, присягают». Оказалось, что это слово является одинаковым и в русском, и в сорбском языке.
Действительно, солдаты вслед за каким-то большим командиром начали медленно и громко произносить хором слова присяги. И тут церемонию принятия присяги неожиданно прервали: двое пожилых солдат вдруг упали на землю и остались лежать, пока к ним не подошли с носилками медики, которые одного из упавших унесли, а другой все же встал и присоединился к стоявшим солдатам. По поводу происшедшего часовой Билк сказал, что, вероятно, эти два солдата таким способом протестовали против войны и вообще нацистского режима в Германии. И возможно, выходка смельчаков не останется без последствий.
На следующий день нашу рабочую команду направили в город на новое место – в военный городок. Накануне об этом нам сообщил фельдфебель Хебештрайт, уточнив, что обед туда будут привозить повара и уборщик на телеге. Нам надо было захватить с собой котелок и ложку, а в последующие дни котелки нам уже не понадобятся, поскольку для каждого выдадут штампованные металлические миски. И уже скоро комплект таких мисок доставили на кухню к поварам. Но котелки нам все же были необходимы, когда мы сами готовили на печке в лагере горячую пищу или чай.
Военный городок, как я уже упоминал, располагался немного южнее товарной станции – на Казарменной улице. В этом городке находился очень большой, покрытый зеленой травой плац с подземными укрытиями и различными сооружениями, а также наземными устройствами для обучения солдат военному делу и для занятий спортом. По всему периметру плаца располагались серые четырех-пятиэтажные кирпичные казармы, учебные помещения, клуб, медико-санитарная часть с поликлиникой, небольшой, но уютный санаторный корпус для солдат, выздоравливающих после ранения, различные мастерские и другие здания. Перед домами росли раскидистые деревья, плющ и цветы. Везде было чисто и тщательно убрано.
Штайнорт и Томшке подвели нашу колонну к длинному, построенному из кирпича зданию с бетонным полом и традиционной для немцев крышей из красной черепицы. Оно размещалось на южном краю городка. Штайнорт объявил, что это здание будет нашим базовым помещением на время работы в военном городке. В нем мы могли оставлять свои вещи, обедать пищей, привезенной из лагеря вместе с мисками, и отдыхать.
Затем к нам подошли пятеро немолодых цивильных (гражданских) немцев в синих рабочих коротких куртках. Все подошедшие сначала поздоровались с нами по-немецки, а потом, к нашему удивлению, один из них громко поприветствовал нас по-русски: «Добрый день!» Вслед за ним то же самое произнесли и другие, кроме пятого – маленького роста и с огромной шишкой на голове, – который произнес приветствие по-немецки. Оказалось, что четверо были сорбами, звавшимися Юрий (первый) и Юрий (второй; был еще потом и Юрий третий), Якоб и Йохан, а пятый – немцем Райнхольдом, которому наши ребята тут же дали прозвище Шишкан. И все эти сорбы и немец проявили себя, не побоюсь сказать так, очень порядочными людьми. Многие из нашей рабочей команды были обязаны им, может быть, даже жизнью.
Через несколько минут подошли еще двое пожилых цивильных немцев. Они поздоровались со Штайнортом и другими немцами, а потом с нами. Первого из подошедших, высокого, грубоватого и басистого, звали Диттрих, а другого – Макс Кунат, который вскоре признался мне, что раньше состоял в рядах Коммунистической партии Германии.
Наконец началось распределение на работу. 20 самых здоровых пленных повели для работы в глубокий каменный карьер в распоряжение мастера Гелльриха. Для этой группы требовался человек, умеющий говорить по-немецки. Но Штайнорт не отпустил меня с ними, сказав, что я нужен как переводчик на территории военного городка. Вместо меня вызвался пойти Петя по прозвищу Комиссар.
Человек десять требовалось для уборки территории военного городка и для мелких строительных и малярных работ. В эту группу попали два «брата» – столяры Омельченко и маляр Леня Ковкун, а со следующего дня к ней присоединился и Саша Зинченко. Около 30 человек вместе со мной и часовым Куле по прозвищу Гундосый направили подготовить несколько участков земли к посадке овощей.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.50.13 | Сообщение # 22 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 6
Нам предстояло обработать три участка земли – два с западной стороны военного городка, а один – с северной, поэтому нас разбили на три группы и привели сначала на склад огородного инвентаря. Когда наша группа пришла на участок, я заметил там турник, брусья и другие устройства для гимнастики. Захотелось подбежать к ним и поупражняться, но для этого не было сил. Прошло больше года, когда я набрался сил и мне удалось на глазах у красивой и надменной, явно ненавидевшей русских дочери Штайнорта подтянуться и выполнить на том турнике не очень сложное упражнение. С тех пор эта девушка начала узнавать меня, но все же ни разу не поздоровалась.
На первом участке старший нашей группы был рассудительный и спокойный москвич лет тридцати пяти – Андрей Дмитриевич Шныкин, получивший прозвище Комендант Москвы, так как до войны работал комендантом студенческого городка во Всехсвятском. В этом общежитии доводилось бывать и мне у друзей – студентов МИ С.
Второй участок для пленных представлял наибольший интерес. Дело в том, что рядом находился пятиэтажный дом, на первом этаже которого находились кухня и столовая для военнослужащих, а сзади дома имелись большие секции для мусора, золы и пищевых отходов. А это давало нам возможность находить там кое-что из еды, а также подбирать окурки. Мне удавалось извлекать оттуда интересовавшие меня немецкие газеты и журналы, которых я не мог достать в лагере. Для меня и моих товарищей они имели очень большое значение: ведь из них мы по сводкам германского военного командования узнавали о положении на фронтах. Старшим группы на втором участке был назначен очень солидный и спокойный Виктор Иванович Чайкин, проживавший до войны в городе Красногвардейске (ныне Гатчина) Ленинградской области. На этом участке пятеро наших товарищей строили выгребную яму – уборную для всех наших групп.
На всех земельных участках в военном городке наиболее тяжелые работы велись весной и осенью. Весной перекапывали и рыхлили землю граблями, делали грядки, высаживали семена различных овощей, и особенно много – шпината, салата, кольраби, брюквы, моркови, репы, свеклы, капусты, лука, чеснока. Летом поливали грядки, но урожай с них собирали сами немцы. Состав пленных, трудившихся на огородах и на других местах, часто менялся: как только у начальства появлялась более важная и срочная работа, то второстепенные работы, типа огородных, немедленно прекращали и пленных направляли на новый объект.
Пока на втором участке выгребную уборную еще не построили, пленных водили в туалет солдатской столовой и кухни. Последствием этого стало то, что некоторые сумели разведать, где в этом доме можно добыть что-нибудь из еды и курева, а также стащить вещи. А позднее, отпрашиваясь, чтобы сходить в выгребную уборную, они нередко проникали и в солдатские казармы, и в квартиры офицеров или гражданских лиц, где прихватывали съестное, курево и все прочее, что плохо лежало и что можно было обменять на еду и денатурат.
Когда мы копали землю и делали грядки, наш распорядитель – сорб Якоб – постоянно твердил нам по-немецки: «Immer langsam immer langsam, eilt nicht» («Всегда не спешите, не торопитесь, работайте медленно»). Эти же слова мы слышали от немцев почти на всех работах, кроме особо срочных, типа разгрузки или погрузки вагонов. От нас требовали прежде всего высокого качества работы, а не быстроты. Кроме того, многие из них не торопили пленных просто из-за жалости к ним…
20 апреля немцы скромно отметили день рождения Адольфа Гитлера, а 22 апреля я во время утренней поверки не побоялся напомнить всему строю, что в этот день в 1870 году родился В.И. Ленин. Но со стороны немцев это не вызвало никакой реакции.
Суббота, 24 апреля, не стала для нас коротким рабочим днем – пришлось трудиться почти дотемна. В этот день надо было обязательно разгрузить вагоны и освободить путь для другого состава. Я предупредил Штайнорта, что заставлять нас работать до позднего вечера незаконно, но из этого ничего не вышло.
Через несколько дней фельдфебель Хебештрайт после утренней поверки тщательно выбрал из нас 30 человек и заявил, что эти люди, в число которых попали и мои друзья Иван Осокин и Гудзь, будут отправлены в другую рабочую команду, далеко от Каменца. Так и произошло.
В конце апреля на аэродром начали прибывать дополнительные немецкие военнослужащие в форме авиаторов. Это привело к тому, что на территории лагеря стал ощущаться недостаток помещений. Тогда аэродромное командование предложило фельдфебелю Хебештрайту освободить большой гараж, занимаемый пленными, и переселить их в соседний, малый гараж. Поэтому оба праздничных дня 1 и 2 мая мы занимались перетаскиванием нар на новое место. Перетащили также столы, скамейки, стулья, парашу, вешалки, наладили водопровод для умывания и привели в порядок электроосвещение. Теперь я, Саша Зинченко, Миша Федерякин и Никита Парфенов расположились уже не в отдельной комнате, как раньше, а вместе со всеми.
Распорядок дня в малом гараже остался неизменным, то есть вечером, в 20 часов, часовые запирали его снаружи на замок, а в 5 часов 30 минут утра следующего дня открывали. Иногда часовые и фельдфебель навещали пленных даже глубокой ночью, проверяя их присутствие. Жизнь на новом месте затрудняло отсутствие хотя бы небольшой печки, так что мы не могли сварить себе дополнительную еду или вскипятить воду, просушить намокшую одежду и обувь.
Вечером 4 мая, когда все пленные вернулись с работы, в гараж зашли вместе со старшим ефрейтором Шлихтом оба фельдфебеля – Хебештрайт и Томшке. Хебештрайт объявил, что с завтрашнего дня комендантом лагеря и руководителем нашей рабочей команды становится Томшке, а он покидает нас и вообще Каменц, так как получил более высокое назначение. От имени всех товарищей я пожелал Хебештрайту успехов на новом месте, и все три немца ушли.
На следующий день после утренней поверки Томшке объявил, что ему необходимы человек пять плотников, столяров и слесарей, и к ним 10 помощников, которые должны поработать пару недель на аэродроме. Из желавших попасть в эту группу с моей помощью отобрали нужное количество.
Сначала нас завели на склад, где нам выдали метлы, щетки, ведра, гвозди, лопаты, строительный инструмент. Место работы располагалось на левом берегу реки Шварце-Эльстер. Это был небольшой запущенный деревянный барак, который предстояло привести в порядок и окружить со всех сторон колючей проволокой. Я поинтересовался у Томшке, для кого же мы готовим этот барак. Он ответил, что выполняет приказ, полученный из Гроссрёрсдорфа, а кто конкретно будет проживать в бараке, пока ему не известно.
Наступил очередной банный день, и Томшке взял меня с собой для получения белья. Мне пришлось тащить за собой тележку. С городского вокзала мы проехали на поезде две остановки. Гроссрёрсдорф, куда мы прибыли, оказался очень тихим, чистым и уютным городком. На складе нам выдали белье в двух мешках, которые я погрузил на тележку. К обеду мы вернулись «домой».
Утром Томшке сказал, что он решил изменить порядок смены белья в бане, применявшийся раньше при большом количестве моющихся. Теперь можно было выдавать свежее белье не по окончании мытья голым людям, а перед посещением бани.
Когда я приступил к раздаче белья, каждый норовил получить комплект получше. В результате мне – последнему – досталось довольно рваное белье. Хотя я мог выбрать лучшее, я этого не сделал специально, чтобы не строить из себя «начальство», тем более что нижнее белье все равно скрыто под рубашкой и брюками. Так я поступал всякий раз, за что меня товарищи ценили, хотя не раз предлагали брать белье первым.
…К концу третьей недели мая наступил перерыв в работах на товарной станции, а на аэродроме закончилась подготовка лагеря для приема новых пленных. К этому времени наши огородные работы тоже закончились, и начальство привлекло нас на другие дела: человек двадцать отправили в каменный карьер, двоих – на канализационную станцию, десять взяли, чтобы привести в порядок тюки прессованного сена. А еще 10 человек, включая меня, Сережу Кулешова и Тиму Добринского, сорбы Юрий, Якоб и Йохан, а также немец Макс Кунат взяли с собой и повели в город без конвоира. Наши сопровождающие были в синей спецодежде с фартуками и рюкзаками, в которых находились полотенце, мыло, ножик, ложечка, а также съестное для завтрака и обеда, которые устраивали соответственно в 9 часов 30 минут и 16 часов. Их съестное обычно состояло из холодного и полусладкого эрзац-кофе в термосе и тонко нарезанных кусков хлеба, смазанных топленым салом. Хлеб помещался в алюминиевой коробочке.
Хотя с нами и не было конвоира, мы все равно шли строем по три человека в ряду, а мастера – по тротуару. Все встречавшиеся по пути местные жители и даже дети очень дружелюбно приветствовали мастеров, а с ними и нас. Некоторые интересовались нашим «путешествием». И здесь отмечу, что немцы, особенно в сельской местности и в небольших городах, при встречах друг с другом и с незнакомыми людьми, включая пленных, бывали чрезвычайно приветливы. Многие жители были одеты, в соответствии с их профессией и должностью, в стандартные форменные одежды различного цвета с погонами. Свою форму имели, например, не только полицейские, жандармы и железнодорожники, но и почтовые работники. По дороге мы остановились перед серой башней с конической крышей из ярко-красной черепицы. Якоб сказал, что эта башня является частью бывшей городской крепости и называется Бастионной, ей уже более 400 лет. Недалеко от башни находился величественный собор Святой Марии. Возле башни расположился почти ее ровесник – бывший Дом солода, двухэтажное здание, предназначенное для варки пива.
В ближайшем переулке мы зашли в небольшой выложенный камнем двор и спустились в подвал дома, где должны были заниматься переборкой сложенной на полу картошки. Тима Добринский тут же задал вопрос, нельзя ли сначала зажечь костер и испечь для каждого хотя бы по паре картофелин. Но оказалось, что это невозможно: нет дров, жильцы дома будут возражать, могут выказать претензии.
Работа шла медленно, но весело. Сорбы, понимающие по-русски, и пленные вели разговоры на разные темы. Порой шутили, рассказывали о женщинах, дискутировали по поводу существования Бога, жаловались на жизнь, прогнозировали, когда и в чью пользу окончится война. Однако через некоторое время, когда я пошел с Якобом в туалет, он сообщил мне, чтобы я и мои товарищи не очень откровенничали при Юрии втором, так как он хотя и сорб, но состоит членом нацистской партии.
При наших разговорах мастер Йохан часто ворчал, из-за чего Тима Добринский с ходу придумал для него прозвище Фарисей, хотя и не знал, что это означает. Примерно через месяц Якоб сказал об этом прозвище Йохану. Йохан, очень религиозный человек, почти рыдая, просил меня сделать все возможное, чтобы это «проклятое прозвище» больше не произносилось. Только тут Добринский и я узнали, что фарисеи были врагами Иисуса Христа.
…Точно в 9 часов 30 минут мастера прекратили работу, помыли руки, вынули из рюкзаков еду и приступили ко второму завтраку. При этом каждый из них поделился с нами ломтиком хлеба, а кто мог, дал закурить. Предлагали и кофе, но мы дружно отказались. Точно то же самое мастера проделали и в 16 часов.
По дороге на обед со мной разговорился Кунат. Оказалось, что вместе с Диттрихом он проживает в доме на Казарменной улице, напротив главного КПП военного городка. В отличие от сорбов он ходит обедать домой, где у него больная жена и шестеро голодных детей, поэтому он не призван в армию. Ему известно, что я был студентом престижного вуза в Москве и, следовательно, комсомольцем, поэтому он не боится признаться мне, что совсем недавно состоял членом Коммунистической партии Германии и активно работал в местной партийной организации. А теперь организация не существует: многих посадили в концлагерь или послали на фронт, а некоторые, как он, затаились. Что ему делать дальше, он не знает. Я посоветовал ему пока воздержаться от каких-либо опасных действий, а дальше будет видно, ведь вермахт потерпит от Красной армии сокрушительное поражение.
Кунат сказал также, что сорбам жить лучше, чем ему, так как они проживают в соседних с Каменцем деревнях и селах и имеют земельные наделы, скот и птицу. А он с семьей живет только на продовольственные карточки.
В обеденный перерыв я увидел, как к нашему очень солидному на вид товарищу Кузьмичу (Русанову Ефиму Кузьмичу) подошел старший ефрейтор и угостил его сигаретой. Увидев это, я и еще несколько пленных решили стрельнуть покурить. Ефрейтор вынул из кармана всю пачку сигарет и отдал ее просителям, сказав, что больше у него курева нет, но он постарается принести его завтра. Оказалось, что вездесущий Кузьмич уже несколько дней знаком с этим ефрейтором, похожим на него и лицом, и комплекцией.
Подошел к этому немцу и я. Кузьмич назвал ему мое имя и сообщил, что я являюсь переводчиком и старшим рабочей команды. Тот назвал свое имя и фамилию. Оказалось, он не немец, а шлёнзак, то есть поляк из немецкой Верхней Силезии. Он был ранен на Африканском фронте и после частичного выздоровления оставлен служить в этом военном городке. Очень хотел бы помочь русским пленным, чем может. В дальнейшем он действительно помогал нам по мелочам, мы встречались с ним на территории военного городка почти до апреля 1945 года.
Разговаривая с этим ефрейтором, я вспомнил, что на Украине и на германо-польской границе шлёнзаки очень скверно обходились с нами – советскими пленными. Поэтому я решил и с этим шлёнзаком быть осторожным, полагая, что он, возможно, является тайным агентом или служащим Особой команды в военном городке. Но все же я обратился к нему с просьбой приносить мне центральные немецкие газеты, особенно упоминавшуюся Völkischer Beobachter. И он стал приносить их мне, иногда передавая через других.
Таким образом, я имел возможность читать товарищам по-русски оперативные сводки с фронтов и иные интересные публикации. Это чтение заметно помогало мне в освоении немецкого языка. Этому особенно способствовало то, что я сразу записывал все новое, что слышал от немцев.
За время плена я научился писать по-немецки готическим шрифтом и говорить почти без акцента. Как-то мастер Фридрих сказал мне, что «настоящий немец – это тот, который может очень быстро и четко выговорить предложение „Фри ин фрише фишер фишт ди фише“ („Рано утром при утренней свежести рыбак ловит рыбу“). И я научился произносить это быстро и правильно, как „настоящий немец“».
Выходной день запомнился мне тем, что перед обедом мы пообщались с девушками из Курской области, приходившими в столовую. При этом Толя Шишов, его «опекуны» Иван Астраханский и Кузьмич остановили их и, особенно заглядываясь на фигуристую и грудастую Надю, делали ей комплименты. Мы поинтересовались, как девушки живут, что у них нового. Кто-то получил письмо с родины, недавно у них побывал власовский пропагандист – выпил с ними самогонки и оставил кучу газет «Заря». Они обещали принести нам эти газеты и сдержали слово, но ничего нового я в них не нашел.
В последней неделе мая у нас на аэродроме случилось заметное событие. В небольшой барак за проволочной оградой, который недавно был нами приведен в порядок, поселили человек тридцать голландских военнопленных. Вообще, этих людей следовало бы назвать не военнопленными, а интернированными, так как, по существу, они даже не успели повоевать с немцами, которые в 1940 году молниеносно захватили их страну. В 1943 году, после сокрушительного поражения немцев под Сталинградом, в странах, оккупированных Германией, включая Нидерланды, резко усилилось движение Сопротивления. Немцы считали, что основными вдохновителями и предводителями этого движения могут стать бывшие военнослужащие, поэтому решили их заблаговременно изолировать от остального населения, арестовав и отправив в Германию. Так они и попали к нам. Среди них находился один, похожий на китайца. Оказалось, его мать была из Индонезии, бывшей тогда колонией Нидерландов.
Все голландцы не нуждались в переводчике, так как их язык, по существу, тоже немецкий. Мне было легко с ними разговаривать. Для охраны голландских военнопленных в штат охранников добавили еще двух часовых. Работать голландцев водили отдельно, и нам не позволяли с ними общаться. Питание им выдавали из кухни для немецкого цивильного персонала и пригнанных из СССР гражданских лиц, то есть наших девушек из Курской области.
Склад и кухню, откуда мы получали горячую пищу и другое довольствие, у нас отняли, зато теперь мы стали это получать в пищеблоке, где питались и курские девушки и голландские военнопленные. Для этого пришлось некоторое кухонное оборудование перевезти со старого места и запустить на новом, что потребовало не менее трех суток. К этой работе были привлечены, кроме поваров и уборщиков, братья Омельченко, Маляр и красавец блондин Толя Шишов. В это время Толя успел «свести с ума» работавшую на кухне большую Аню и завести с ней «большую любовь» – весной Аня родила от Толи мальчика.
Меня в эти дни вместе с шестью товарищами (Иваном Пиком, Сергеем Комсоставским, Тимой Добринским, Виктором Чайкиным, белорусом Мишей Капраловым и еще кем-то) мастер Якоб приводил без конвоя на городской вокзал. Я в основном был там переводчиком. На вокзале нас заставили выгружать из одного товарного вагона на грузовую машину мешки с ячменем и разгружать их на местном пивном заводе Kamenzer Brauerei. Мы получили великое удовольствие, дважды проехав до завода и обратно на грузовике по городу, увидев некоторые его достопримечательности и… выпив дважды по кружке Malzbier – солодового, не хмельного пива, которым нас после разгрузки мешков угощали рабочие завода – поляки и старые немцы.
Под предлогом сходить в туалет некоторые наши работники сумели обследовать примыкающие к вокзалу пустыри и установили, что на них имеются сарайчики, в которых железнодорожники содержали кроликов. Ребята приняли это обстоятельство к сведению, решив, что, когда в нашем жилье появится печка, можно будет сварить или зажарить кролика, а может быть, и собачье мясо, так как вокруг водилось немало собак.
…По обеим сторонам шоссе, по которому пленных водили на работу и обратно, росли яблони. Яблоки почти созрели, и кто-то из передовых в колонне пленных бросал с ноги свою колодку на ближайшую яблоню. Яблоки сыпались на шоссе, и шедшие сзади сразу подбирали их вместе с обувью товарища. Яблоки быстро делили на всех, иногда даже угощали конвоиров, которые бывали этому рады, особенно если яблоки оказывались хорошего сорта.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.50.34 | Сообщение # 23 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 7
1 июля внезапно при построении пленных на утреннюю поверку рядом с Томшке появился хорошо выглядевший и отдохнувший фельдфебель Хебештрайт. Поскольку, как я полагал, Хебештрайт стал высшим начальством для нашей рабочей команды, я, как ее старший, посчитал нужным доложить ему строго по-военному о численности и состоянии наших людей и их готовности к работе.
И я, скомандовав строю «Смирно!», подошел к Хебештрайту строевым шагом, остановился перед ним, приставил вытянутую ладонь правой руки к головному убору и громко произнес: «Herr Feldwebel, alle 57 sowjetische Kriegsgefangenen, ausser drei Koche in der Küche, sind zum Arbeitseinsatz angetreten. Alle sind gesund und arbeitsfähig» («Господин фельдфебель, все пятьдесят семь советских военнопленных, кроме трех поваров на кухне, к использованию на работе построены. Все здоровы и работоспособны!»). Сказав эти слова, я продолжал стоять в том же положении, пока фельдфебель не произнес «Rührt euch» («Вольно!»).
Фельдфебель, вовсе не ожидавший такого моего доклада, оказался потрясен и сразу обратился ко мне с предложением, чтобы я в будущем в случае присутствия вместе с ним высшего для него начальника – офицеpa – докладывал последнему о своих людях перед их строем точно аналогичным образом. Для него, фельдфебеля, это будет большая честь.
А дальше он сообщил, что с нынешнего дня он опять является нашим непосредственным начальником, а Томшке переводится на другое место. В тот же день тот отбыл куда-то, и больше мы его не видели.
Всем было любопытно узнать, почему же Хебештрайт, фамилию и тем более имя которого почти никто из пленных не знал, не остался служить в Гроссрёрсдорфе на более высокой, чем при нашей рабочей команде, должности. Спросить его об этом я не решился, но как-то поговорил по этому поводу с часовым Николаем Битком. Тот предположил, что в Гроссрёрсдорфе фельдфебель, человек чисто практического склада ума, не приспособился к канцелярской работе, и главное – там он не имел дополнительной материальной выгоды. У нас же в лагере он мог по своему усмотрению направить пленных на работу к какому-либо богатею и тайком получить за это определенную мзду деньгами или натурой. А кроме того, в лагере он имел и другие лазейки для получения различных выгод…
…На следующий день после смены коменданта лагеря аэродромное начальство привлекло нас к устройству водоема – бассейна, из которого можно было бы брать воду для тушения пожаров после возможных налетов авиации противника (пока что их ни разу не случилось). На эту работу, где оказался и я, направили основную часть пленных.
Работу выполняли лопатами и ломами, а грунт и камни погружали в грузовую автомашину. Как только кузов заполнялся, несколько человек с лопатами взбирались на него, и машина с вооруженным шофером, выполнявшим одновременно функции конвоира, уезжала к выработанной каменоломне, куда и сбрасывали привезенный груз.
Каменоломня находилась на территории, занимаемой огородами, где тогда как раз созрели различные овощи, на которые мы пытались делать «налеты». Но шофер, а главное, упоминавшийся хозяин огородов так и не дали нам сорвать ни одного огурца или вытащить морковку.
В это время стояла очень жаркая июльская погода. Некоторые ребята, включая и меня, приехав к каменоломне, заполненной водой, раздевались догола и ныряли в почти ледяную воду. Однако выйти из воды самостоятельно было очень трудно, поскольку берега, как на реке или море, здесь не имелось. Вместо берега была гладкая вертикальная каменная стена, за край которой почти невозможно было ухватиться. Поэтому приходилось прибегать к помощи товарищей, находившихся наверху. Мы купались и мылись в этой каменоломне обычно только в жаркие дни, даже в сентябре, с разрешения фельдфебеля и под строгим контролем часовых. Конечно, мы продолжали пользоваться лагерным душем в банные дни. Принятие горячего душа можно было совместить со стиркой верхней рубашки, которую, в отличие от нижнего белья, вообще не меняли. Однако выгладить отстиранную рубашку возможности не было – утюга у нас не имелось. За время плена моя верхняя рубашка совсем порвалась. Но, к счастью, от Сергея Кулешова я получил в подарок к Новому, 1944 году легкую и прочную советскую военную гимнастерку с отложным воротником.
После окончания работ я смог искупаться еще и в другом месте. Тогда утром, отсчитав из строя 10 пленных вместе со мной, фельдфебель отправил нас под конвоем старшего ефрейтора Шлихта на участок леса, принадлежавший одной крестьянской семье, чтобы убрать там с дороги несколько выкорчеванных стволов елей и сосен и собрать разбросанные вокруг ветки.
Зайдя в лес, мы сразу увидели, что в нем полно созревшей черники, которую местные жители не собирали. Естественно, не спрашивая разрешения у конвоира, все немедленно кинулись собирать чернику и жадно поедать ее. Напрасно Шлихт умолял нас и по-немецки, и по-русски не останавливаться и не есть это «шайзэ» («говно»), от которого можно схватить дизентерию.
Прошло, наверное, полчаса, пока мы, наконец, наелись черники и двинулись дальше, прошагав чуть более двух километров до нужного места. Нас встретил старичок, куривший трубку. Он объяснил, чем мы должны заниматься. Но прежде чем приступить к работе, ребята попросили старичка угостить их табаком. Он не ожидал этого, но вынужден был отдать нам весь запас курева. Работа была не очень трудной, и мы быстро с ней справились.
Собираясь обратно в лагерь, мы заметили недалеко от леса озеро, на противоположном берегу которого красуется старинный замок. Мы упросили Шлихта подвести нас к озеру, где все мы, даже сам конвоир, оставивший на своей одежде винтовку, с удовольствием искупались в теплой и чистой воде. На обратном пути опять все вдоволь наелись черники, опоздав из-за этого на обед. Но повара его нам оставили. Послать нас снова на работу было уже поздно, и мы спокойно отдохнули на нарах до ужина. Ночью у всех сильно расслабило (вместо того, чтобы закрепить) желудок, и пришлось то и дело бегать к параше.
В середине июля большинство пленных, включая меня, оказались на новой работе. Нас привели в основное хранилище с прессованными тюками сена, оставшимися там в небольшом количестве с прошлого года. Внутри хранилища имелся механический пресс с электроприводом и двумя катушками железной вязальной проволоки. На верхней площадке пресса во время его работы находился мастер-наладчик. Несколько человек бросали вилами сено в люк. Сено в порядке обязательной государственной поставки доставляли в военный городок местные крестьяне или их работники – поляки, украинцы, белорусы и даже русские, но, как правило, не военнопленные.
Руководил этой работой Якоб, и помогал ему Шиш-кан. Когда мы уставали или ленились и не хотели работать, то нарочно закидывали в люк очень много сена. Пресс от этого «захлебывался» и стоял до тех пор, пока Якоб или вызванный им механик-наладчик не приводили машину снова в рабочее состояние. А мы в это время отдыхали на сене.
Под утро 16 июля у меня покраснела и сильно распухла правая сторона шеи. Стало трудно дышать, глотать и говорить. После завтрака фельдфебель, обойдя строй, распорядился, чтобы я, как только прибуду со всеми в военный городок, не шел на работу, а сразу же отправился в медико-санитарную часть военного городка, где раньше мне приходилось дважды побывать как переводчику.
В медсанчасти я без особого труда попал на прием к нужному врачу, который определил, что у меня чуть ли не детская болезнь, свинка, и мне необходимо срочно ложиться в госпиталь, находящийся в деревне Шморкау недалеко от города Кёнигсбрюк. Тут же для меня подготовили и вручили конвоиру сопроводительную бумагу.
На другой день я с конвоиром Куле доехал на поезде до Шморкау. Здесь по главной улице мы добрались до госпиталя. Всю дорогу конвоир жаловался мне на свою тяжелую жизнь, и я пытался утешать его. В госпитале дежурный солдат привел меня в многоэтажный кирпичный главный корпус. В приемной комнате за столами сидели средних лет главный врач – немец и подчиненный ему худой, лет тридцати русский военнопленный – тоже главный врач Соколов. С ними был и красивый, чуть постарше меня русский переводчик, тоже пленный, и два других медика, один из которых оказался пленным французом. Медики осмотрели мою шею и, посоветовавшись между собой, отправили меня в палату, находившуюся в небольшом одноэтажном деревянном бараке. Палата была заставлена железными кроватями, на которых лежали и сидели больные. На кроватях не имелось ни белых простыней, ни подушек, зато были байковые одеяла и, как в нашем лагере, тюфяки и думки из грубой ткани. Мне определили пустовавшую кровать возле двери. Я, разумеется, представился новым товарищам, но не успел это сделать, как с радостными криками «Юра, Юра!» ко мне устремились двое больных.
Оказалось, это пленные, которых раньше я несколько раз водил в медсанчасть из лагеря на аэродроме в Каменце. Они сказали, что в госпитале есть еще несколько наших «земляков» и среди них тяжело раненный на работе и неспособный теперь передвигаться Михаил Иванович Снопков. Я было хотел сразу пойти к нему, но наступило время обеда. Он состоял из кольрабиевого или брюквенного супа и 8—10 картофелин, но качество супа оказалось лучше, чем в обычных лагерях для советских военнопленных. Хлеб был не черный с разными добавками, а хороший серый в виде длинного каравая.
В госпитале можно было помыться, постираться, побриться в умывальнике. Лечение осуществлялось советскими врачами в соответствующих кабинетах, в лабораториях делали различные анализы. Больным давали лекарства, делали уколы, массажи и другие процедуры. Утром и вечером врачи совершали обход палат. Утренняя и вечерняя поверки ограничивались простым подсчетом людей во всех палатах.
…Пообедав, я стал ждать прихода ко мне медиков, но никто из них не появился. Соседи усомнились, придут ли они вообще, так как была суббота – короткий рабочий день. Поэтому я с друзьями отправился проведать Михаила Ивановича.
Он лежал целиком укрытый одеялом. Мы позвали его по имени и отчеству, и он откинул край одеяла. Возникла голова, перевязанная бинтом со стороны левого глаза. Я поздоровался и услышал произнесенный незнакомым хриплым голосом вопрос: «Юра, Юра, неужели это ты, что с тобой?» Не успел я ответить, как за моей спиной послышался угрожающий крик: «Ребята, этот чувашонок – немецкий прислужник, полицай. Он хотел отнять у меня котелки. Давайте прикончим его!»
Я увидел человека, которому весной помогал отправиться в этот госпиталь, но вместе с охранником предлагал ему оставить товарищам хотя бы три котелка из имевшихся у него шести. Он отказался, и я ничего ему не сделал.
Но тут Михаил Иванович, собрав почти последние силы, приподнялся и громко произнёс: «Ты, сволочь, что ты говоришь! Ты сам настоящий подлец! Если бы не он, ты бы не был здесь и давно сдох!» Два моих друга схватили моего обидчика, и к ним присоединились еще двое «земляков», оказавшихся в этой же палате и опекавших Михаила Ивановича.
Мы долго говорили с Михаилом Ивановичем. Он рассказал, как с ним произошло несчастье. На шпалопропиточном заводе в Ризе он и напарник несли на плечах тяжелую шпалу, пропитанную креозотом, сильно действующим на кожу и слизистую оболочку. Кто-то из недругов что-то подставил им под ноги, и оба они упали. Напарник особо не пострадал, а Михаил Иванович получил тяжелейшие раны концом арматуры, торчавшей из стены здания. Ему вырвало левый глаз, а падавшей с плеч шпалой свернуло челюсть. Он сломал левую ногу и руку. Уже более месяца он лежит в этом госпитале, видит только правым глазом, ему трудно жевать и глотать твердую пищу. Приходится заталкивать ее в пищевод ложкой. Ему приходится все время лежать на спине, из-за чего образовались пролежни.
Все пленные, санитары и врачи в госпитале относились к нему хорошо. Некоторые выздоровевшие товарищи, направленные на работу к местным крестьянам, приносили ему оттуда хорошую пищу. Другие делились с ним обеденной пищей, выдаваемой в госпитале.
Пока мы беседовали, ко мне подошел сосед по палате и сказал, что меня дожидается главный врач Соколов. Соколов сидел на стуле возле моей кровати. Я извинился, что заставил его меня ждать. Врач поинтересовался моим самочувствием, осмотрел опухоль, дал мазь и показал, как смазывать больное место. Он попросил делать это трижды в сутки. Затем он предложил выйти с ним из палаты. Мы сели на скамейку за бараком и продолжили разговор. По словам Соколова, моя болезнь не тяжелая и особого лечения, очевидно, не потребует. Через неделю, как он полагает, я буду почти здоров. Сказав это, он поинтересовался, кто я такой, что делал до войны, где воевал, как попал в плен. А главное, его интересовало, что за люди у нас в команде – нет ли в ней желающих записаться в РОА. Такое поведение Соколова меня явно озадачило, и, как потом выяснилось, неспроста.
…Когда стало темно, санитары закрыли окна барака маскировочными щитами и включили свет. В 23 часа его выключили, но все еще долго вели разговоры. Мне рассказали, что данный госпиталь предназначен для лечения травмированных и раненных на работе или в лагерях военнопленных, в основном советских. В нем еще в Первую мировую войну находились на лечении российские военнопленные. Недалеко от Шморкау есть большое братское кладбище, где похоронены умершие здесь в 1914–1918 годах, и там установлен памятник, сооруженный оставшимися в живых.
…Скоро выяснилось, что в нашей палате есть еще двое пленных из Каменца; один – из рабочей команды, дислоцирующейся в Визе, пригороде Каменца, а другой – работавший на стекольном заводе. По их рассказам, в каждой из этих команд находится примерно столько же людей, как в нашей команде № 1062, но условия жизни и труда у них значительно хуже, особенно на стекольном заводе. Там пленные не могут организовать дополнительно съестного. Кроме того, им приходится работать возле горячих плавильных печей и дышать вредной шихтовой пылью и копотью. Прибавки к питанию за работу во вредных условиях мизерны. По существу, эта рабочая команда является штрафной. Фельдфебель Хебештрайт периодически отсылал туда провинившихся или неугодных ему пленных.
18 июля мне исполнилось 22 года. Этот день прошел у меня очень скучно: нечем было заняться, кроме как спать или просто лежать в палате, ходить по территории госпиталя, наблюдая за жизнью местных жителей. Очень хотелось есть, но ничего, кроме скудной казенной еды, не предвиделось.
В этот день единственным хорошим событием стало предложение одного из «земляков» постричь мою изрядно заросшую голову. Он усадил меня в умывальнике на стул, укрыл плечи маленьким полотенцем и постриг под польку.
К этому времени во все палаты принесли несколько последних номеров власовской газеты «Заря», которые до наступления отбоя удалось просмотреть и мне. В них коротко упоминалось о том, что «доблестные немецкие войска ведут успешное наступление на Курском выступе», где в районе Прохоровки произошло очень большое танковое сражение, в котором большевики якобы понесли огромные потери в танках и живой силе.
В воскресенье после завтрака я увидел, что возле проходной собирается группа пленных с ведрами, лопатами и другим инвентарем. Переводчик группы предложил мне присоединиться к ним: они собирались полить цветы и подправить цветник на братском кладбище русских военнопленных времен Первой мировой войны. Я не раздумывая согласился.
Через час с небольшим, преодолев примерно 5 километров, мы были на месте. Братская могила была засажена цветами, ее обрамляли два ряда деревьев, а в центре стоял обелиск из серого гранита. На обелиске виднелось изображение Георгиевского креста, посредине российский герб с двуглавым орлом и короной, а ниже – надписи «1914–1916» и «Господу возвышу печали моя». На гранитном основании обелиска было начертано: «Русские пленные – своим товарищам». На обратной стороне обелиска две последние фразы были воспроизведены по-немецки. Увиденное потрясло меня до слез.
Мы пропололи сорняки на могиле, подправили ее лопатами и полили цветы. Мне снова довелось побывать на этой могиле 10 августа 1978 года с супругой Катей и дочерью Наташей.
Когда я возвращался в палату, меня догнал мой лечащий врач. Он сказал, что я не должен был без его разрешения покидать территорию госпиталя и тем более заниматься физическим трудом, ведь болезнь еще не прошла и может обостриться. Пришлось извиниться перед врачом и пообещать ему строго выполнять его предписания. Наконец вечером 29 июля врач разрешил мне со следующего дня ходить на работы вне госпиталя.
Утром 30 июля, попив чаю, я отправился к проходной и встал в строй пленных, которых отправляли из Шморкау на работу в соседние с ним деревни. На улице нас уже дожидались немецкие «заказчики». Скоро к строю подошел офицер – начальник госпиталя по хозяйственной части, и переводчик по-военному доложил ему, что 20 советских военнопленных выстроены для использования на работе вне территории госпиталя. Затем в сопровождении переводчика офицер обошел строй, внимательно осмотрел каждого и отправил обратно двух пленных, которые ему чем-то не понравились.
После этого нас выпустили из проходной. Большинство пленных уже бывали у своих «заказчиков» и поэтому быстро ушли вместе с ними. А вот мне и еще двум новичкам пришлось немного подождать. Наконец, спросив, могу ли я хоть немного говорить по-немецки, и получив обстоятельный ответ, меня с радостью забрал солидный мужчина в шляпе с пером и в солдатских сапогах. Судя по его очень здоровому лицу и телу, я тут же предположил, что это находящийся в отпуске военный или жандарм. Он назвал свое имя – Фриц, хлопнул меня по плечу и повел с собой.
По дороге, вынув из портсигара, где лежали несколько сигарет, хозяин закурил одну из них, но мне не предложил. Мы разговорились. Фриц, оказавшийся человеком хорошо эрудированным, попросил меня рассказать о себе, что я и сделал, но кратко. Фриц, как оказалось, был крестьянином. Он заметил, что, как и все крестьяне и помещики в Германии, не может свободно распоряжаться тем, что имеет, – власти все строго учитывают: и собранный урожай, и скот, и птицу. Он не имеет даже права зарезать или продать курицу или свинью без разрешения сверху. Нельзя уменьшать поголовье живности, особенно коров и лошадей, а также сокращать площадь возделываемой земли. Всю произведенную сельскохозяйственную продукцию сдают государству в количестве, которое не должно быть меньше, чем количество, установленное для выдачи продуктов по продовольственным карточкам. Разумеется, в объем сдачи не входит нормированное количество фуража и других кормов для имеющегося в хозяйстве и учтенного поголовья скота, птицы и молодняка. Но в итоге получается так, что почти весь вечерний и утренний надой молока сразу приходится сдавать на ближайший маслозавод. Конечно, кое-кому удается на свой страх и риск утаить от государства часть продукции и живности, но очень малую. Несмотря на такие трудности, немецкие крестьяне цепко держатся за свой веками сложившийся уклад жизни и работают упорно и добросовестно.
По мнению Фрица, в Советском Союзе крестьяне, объединенные в колхозы, не заинтересованы в добросовестной работе, так как не являются собственниками. В этом и заключается разница между «немецким и советским социализмом» в сельском хозяйстве.
Мне хотелось поспорить, поддержав колхозы, но я побоялся это сделать, поскольку не обладал соответствующим запасом слов. Кроме того, Фриц сообщил еще, что за использование пленных все «заказчики» отдают госпиталю определенное количество продуктов – в основном картофель и овощи. Он сказал также, что независимо от национальности очень уважает образованных людей, особенно тех, кто выучил иностранный язык в учебном заведении или самостоятельно.
Между тем, прошагав около 3 километров, мы пришли на хутор, и я впервые в жизни оказался в жилище немца. В конце двора, как и во всех крестьянских хозяйствах, располагался длинный сарай для хранения наверху – под черепичной крышей – соломы и сена, а внизу находились косилки, плуги, бороны, косы, серпы, грабли и прочий инструмент. За сараем был устроен ток для молотьбы привезенных с поля снопов зерновых культур.
К домам примыкали капитальные помещения для скота и кур. Овец, гусей, уток и собаки в хозяйстве не было. Под навесом рядом с конюшней стояли две фуры и обычная телега. Для отвоза бидонов с молоком для сдачи государству имелась ручная тележка.
Во дворе дома имелся неглубокий колодец, откуда воду доставали насосом, качая его вручную. Воду либо наливали в ведро, либо сливали в желоб для коровника. В погребах хранились молочные и мясные продукты. Однако в усадьбе не было бани, которая имелась у большинства российских крестьян.
В некотором отдалении от двора располагалась мастерская для небольших ремонтных работ, оснащенная слесарными, столярными и другими инструментами. Почти все в усадьбе было электрифицировано, и предусмотрены были противопожарные средства.
В одном из домов усадьбы проживал хозяин с женой, сыном и дочерью, престарелые отец и мать, а во втором – дальние родственники и работники – поляк и две польки, которые питались отдельно от всех под присмотром хозяйки.
Нас встретили у калитки очень симпатичные жена Фрица и его дочь, с которыми я поздоровался, сказав немецкое приветствие «Griisse Gott» («Дай Бог!»), чем их очень удивил, и назвал свое имя. Они показали мне вешалку, куда я повесил шапку, и дали помыть руки под простым умывальником. Все здешние обитатели уже позавтракали, и меня усадили за стол завтракать одного.
Завтрак представлял собой жидкий горячий суп из взболтанной пшеничной муки, в который хозяйка при мне добавила две ложки молока. Я подумал, что надо вынуть свою алюминиевую ложку, однако передо мной на стол положили тяжелую металлическую, которой я очень быстро выхлебал суп, но еще далеко не наелся. Хотелось попросить добавку, но посчитал это неудобным, поскольку еще ничего не заработал. Я поблагодарил хозяйку. Она наконец назвала мне свое имя – Герта. Хозяйка сказала, что в 10 часов будет еще маленький завтрак. Фриц дал мне рабочую одежду – синий халат и серую шляпу.
Хозяин, его отец, лет под восемьдесят, шестилетняя дочь Эрика и поляк-кучер сели на фуру, а за повозкой зашагали работники, в числе которых, кроме меня, было три женщины – старшая сестра хозяйки, немолодая родственница хозяина и полька средних лет. Когда вся процессия покинула двор, на улицу выскочил из главного дома одетый в форму гитлерюгенда пятнадцатилетний сын хозяев. Он пожелал всем хорошо поработать в поле, сожалея, что не может составить нам компанию, так как должен ехать в Кёнигсбрюк на очередной сбор молодежи.
Мы прошли по полевой дороге около 20 минут и остановились возле поля, засаженного кормовой свеклой и брюквой. Хозяин сказал, чтобы я вместе с женщинами занялся заготовкой свеклы для коров и телят, а сам с отцом и поляком направился косить и жать серпом овес, который во избежание больших потерь нельзя было убирать косилкой. Работа по уборке свеклы была не очень трудной, но, слабый физически, я не успевал за женщинами, и они подшучивали надо мной.
Ровно в 10 часов работу прекратили и собрались у повозки. Женщины достали кружки, коробку с едой и организовали малый завтрак, состоявший из пары бутербродов – тонко нарезанных ломтиков серого хлеба, между которыми был еле заметный слой топленого свиного жира. К бутербродам дали по кружке полусладкого кофе. Было удивительно, как удалось кухонным ножом нарезать хлеб на такие тонкие куски, что они буквально просвечивали на солнце.
Я невольно покончил с этими бутербродами раньше всех. Затем у мужчин начался перекур. Так как я не имел курева, то не мог присоединиться к курящим. Отец хозяина, запаливший трубку, заметил это и поинтересовался, курю ли я. Пришлось сказать, что курю, но у меня нет табаку. Тогда он попросил сына дать мне сигарету и похвалил меня за то, что я неплохо говорю по-немецки. Он поинтересовался, кто я и откуда, не был ли кто-нибудь из моих родных в плену в Германии в 1914–1918 годах. В те годы ему было больше 50 лет, поэтому на войну его не мобилизовали. Он тогда жил здесь же, и ему приходилось хоронить в братской могиле много русских военнопленных, умерших в госпитале в Шморкау. В 1916 году он изготовил и установил на могиле памятник по проекту и на средства русских пленных. Я поблагодарил старика за этот рассказ и добавил, что уже побывал на том кладбище.
С того дня старик стал ко мне очень внимательным, всегда много разговаривал со мной, снабжал табаком и просил сноху кормить меня получше. Хорошо относилась ко мне и супруга старика, да и другие люди в усадьбе.
…В 12 часов все возвратились, кто на лошади, кто пешком, на обед. На кухне нам налили в глубокие тарелки густой, жирный суп с клецками и со свининой. Хлеба не дали. Такого супа я не ел с лета 1940 года, когда последний раз приезжал к маме на студенческие каникулы. На второе дали в большой миске вареный картофель, который каждый брал в тарелку по потребности. Опять мы ели без хлеба, но с пахтой – кисловатым обезжиренным молоком.
Между прочим, у нас дома пахту ели с хлебом. У немцев в основном его давали скоту. Вообще, за все время пребывания в плену мне ни разу не пришлось поесть сметану, творог, ряженку и крайне редко случалось пить парное молоко. Когда я работал в коровнике или вблизи его, меня этим молоком тайком угощала доярка, как правило полька. Немцы же боялись пить сырое молоко, опасаясь заболеть, и часто предостерегали нас от этого. Они не могли поверить, что можно выпить полведра сырого, парного молока.
…На третье блюдо подали компот из свежих яблок. Выходя во двор через кухню, я обратил внимание, что хозяйка режет хлеб на прикрепленной к краю стола хлеборезке, вращая ее ручку. Только тогда я понял, как можно сделать такие тонкие ломтики. На этот раз все мы, кроме старика и девочки, которые остались дома, уместились на фуре и поехали в поле. Вместо старика мне пришлось впервые в жизни косить овес косой, снабженной деревянной решеткой, а когда его стебли росли на неровных местах, то жать его серпом. Работали медленно, но очень аккуратно, не теряя колоски и не обламывая стебли. Я все же значительно отставал от хозяина и от поляка и часто останавливался, чтобы передохнуть. Но они за это не сердились на меня.
В 16 часов устроили второй малый обед. Опять съели, запивая холодным кофе, по паре бутербродов, на этот раз со следами сливочного масла и варенья из черешни. В дополнение к этому дали по большому яблоку и груше, а Фриц снова поделился со мной сигаретой.
Через два часа работу закончили и вернулись на ужин, на который приготовили немного каши из полбы со смальцем, кофе с парой чайных ложек молока и кусочек самодельного пирожного. В начале восьмого часа вечера ко мне подошел хозяин и сказал, что в ближайшие два дня работы у него не будет и я смогу провести их в госпитале.
Пока я переодевался, появились хозяйка и преподнесла мне в мешочке из клеенки, который просила потом вернуть, большой кусок пирожного и более десятка яблок и груш, а старик дал пакетик турецкого табака. Я поблагодарил обоих, но, увидев у старика газеты, осмелился попросить у него какие-либо газеты на цигарки, а также чтобы почитать их в свободное время. Старик с удовольствием отдал несколько газет.
В обратный путь меня сопровождал Георг. По дороге я попытался поговорить с ним, но он, воспитанный явно в нацистском духе и настроенный враждебно к русским, не поддержал разговор и шел на несколько шагов сзади меня. Так мы и дошли до госпиталя.
В это время в госпитале пациенты уже почти закончили ужин. Не заходя в свою палату, я устремился к Михаилу Ивановичу Снопкову, которого его «опекуны» кормили на кровати хлебом, помазанным маргарином, и поили эрзац-чаем. Я достал из мешочка пирожное, яблоки и груши. Мы отставили хлеб в сторону и стали по ложечке класть в рот Михаилу Ивановичу пирожное, давая запить чаем этот деликатес. А после пирожного дали ему небольшими кусочками мягкую и сладкую грушу, а потом еще вкусное яблоко. Михаил Иванович очень радовался этим дарам, и от радости друга радостно стало и мне. Он заявил, что, выздоровев и пережив плен, он хотел бы сделать мне что-нибудь очень приятное.
Несколько яблок и груш я отдал «землякам», ухаживавшим за Снопковым. Затем, рассказав товарищам вкратце о том, где сегодня был и чем занимался, ушел в свою палату. Там другие два «земляка» отдали мне полученные на ужин и на завтрак мою порцию хлеба и маргарина, а я им – по яблоку.
Скоро в палату пришел мой лечащий врач, которому я также вручил яблоко и грушу, чем он, лишенный возможности отлучаться, как я, из госпиталя, остался очень довольным.
В течение двух дней, кроме общения с товарищами, развеивал я скуку чтением немецких газет, которые мне дал старый хозяин. Между прочим, я вычитал, что в Италии произошел «дворцовый переворот», «дуче Муссолини свергнут, арестован и содержится под сильной охраной где-то на одном из маленьких островов Тирренского моря». Его заменил маршал Бадольо, который прислал в Берлин телеграмму, что Италия продолжит войну на стороне Германии. Писалось и о том, что на Восточном фронте идут тяжелые бои под Орлом и Белгородом, а в Италии англо-американские войска заняли почти всю Сицилию. Обо всем вычитанном я тут же рассказывал товарищам, и мы вместе радовались поражениям немцев.
…Здоровье мое стало нормальным. В начале августа я продолжил работу на хуторе у Фрица. Мы скосили все зерновые культуры – в основном овес и пшеницу – и на фуре доставили снопы для молотьбы. Однажды я подавал вилами тяжелые необмолоченные снопы овса под крышу сарая, где их принимала и укладывала шестилетняя дочь хозяев Эрика. Хотя я подавал их довольно быстро, она, с ненавистью сверля меня жгуче-черными глазами, мужественно выдерживала этот темп. Я ждал, что вот-вот она заплачет и попросит меня остановиться хотя бы на минуту, но этого не произошло. И все муки эта самолюбивая и упрямая крошка стойко выдержала до самого конца работы и потом не стала жаловаться родителям. И до сих пор, закрывая глаза, я вижу ее белокурую головку и гордый взгляд.
…Питание у Фрица было почти всегда одинаковым: хлеб давали в очень ограниченном количестве и только для бутербродов, много кормили картошкой, а молоко добавляли лишь по несколько ложек. Несколько раз я попробовал у хозяев колбасу и ветчину, зато лакомился яблоками, грушами и черешней, собирая их в саду вместе с детьми Фрица. Ел огурцы, морковь, репу, капусту и другие овощи. В общем, питание было хорошим, а работа не очень тяжелой. В результате я заметно поправился и окреп.
В дни работы на хуторе казенный обед и полпорции хлеба я разрешал съедать «землякам», а маргарин и часть хлеба отдавал Снопкову и почти каждый вечер приносил ему, товарищам и лечащему врачу яблоки и груши.
10 августа в последнем номере немецкой газеты я прочитал, что германскими войсками на Восточном фронте в целях выравнивания линии фронта оставлен Орел. Это означало, что город Орел освобожден от немцев. Эту весть я немедленно сообщил товарищам, доставив им большую радость.
На следующий день после поверки я едва успел попить чай, как за мной неожиданно пришел один из русских администраторов госпиталя и немецкий старший ефрейтор с винтовкой. Администратор заявил, что с сегодняшнего дня я считаюсь полностью выздоровевшим и поэтому выписан из госпиталя. Мне следует сейчас же взять свои вещи и отправиться в свою рабочую команду в Каменце. Я хотел попрощаться с М.И. Снопковым, но не получил разрешения. Сказали, что нет времени, – можем опоздать на поезд.
Выходя из госпиталя, я не мог и подумать, что снова окажусь в нем и встречу там Новый, 1945 год.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.50.58 | Сообщение # 24 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 8
Когда я появился в лагере с конвоиром, мы застали фельдфебеля Хебештрайта в компании своих подчиненных. Все они обрадовались, увидев меня, а фельдфебель, прочитав эпикриз моей болезни, пошутил, что я наконец стал взрослым, переболев свинкой, которой люди обычно болеют в раннем детстве. Конвоир сказал, что я быстро выздоровел и хорошо поработал в крестьянском хозяйстве. По этому поводу фельдфебель как бы шутя заметил, что я, оказывается, вовсе не «маменькин сынок, а настоящий крестьянин» и что в дальнейшем он это учтет.
…Часам к восемнадцати все пленные, работавшие в городе, вернулись в лагерь и порадовались моему возвращению. Я рассказал им о госпитале, а также передал привет от знакомых, включая М.И. Снопкова, которые раньше были в нашей команде.
В одно из августовских воскресений вся наша команда опять занималась переселением. Фельдфебель задумал это, чтобы сосредоточить службу охраны в одном месте и освободить наш гараж, который потребовалось вернуть аэродрому. Как описать нашу радость, когда в новом помещении мы увидели большой умывальник с водопроводными кранами, выгребной туалет и, главное, печь, о которой мы все так мечтали, чтобы иметь возможность для приготовления дополнительной пищи. К сожалению, печь была приспособлена в основном для обогрева помещения, а туалет фельдфебель приказал вообще ликвидировать, потому что он был слишком мал для большого количества жильцов. Так что обойтись без параши нам не удалось, и стало даже хуже, поскольку увеличилось расстояние для ее транспортировки из барака к очистному сооружению. В нашем же бараке отвели сапожникам рабочее место – небольшой низкий стол и две табуретки. В другом бараке разместили в двух комнатах всю службу охраны пленных как советских, так и голландских.
Переселение пришлось пережить и голландцам, но оно задержалось на три дня, так как им пришлось подвести в свою комнату водопровод и электроосвещение.
Как я уже отмечал, нам и голландцам было строго запрещено общаться и тем более ходить друг к другу в гости. И чтобы не допустить этого впредь, каждый барак фельдфебель заставил окружить оградой из колючей проволоки. Но все равно пленные из обоих бараков общались через ограду, используя немецкие и русские слова и пантомимы, делились новостями про войну. Заметив это, часовые выскакивали из караульного помещения и прекращали наше общение. Кстати, голландцы были настроены к немцам более агрессивно, чем мы, поэтому часовые и даже фельдфебель Хебештрайт их побаивались – не смели не только ударить, но и повысить на них голос. Голландцы переписывались с родными и с другими близкими на родине, получали от них и от Международного Красного Креста посылки, в частности с куревом. Поэтому их жизнь в плену была не такой тяжелой, как у нас. Они не голодали и иногда бросали нам за ограду что-то из съедобного, а также табак и сигареты. Не гнушались их подношениями и полуголодные часовые. На работы голландцы ходили только по желанию. В основном они что-то делали на территории аэродрома, где не требовалось присутствия часового или конвоира. Простые немцы относились к голландцам хорошо, считая их германцами.
…В августе, возвращаясь с работы, многие из нас забегали на станции с бараками на картофельное поле и хватали там клубни: ведь теперь картошку можно было варить на печке в своей комнате. Естественно, приходилось «организовывать» еще и топливо – делать налеты на соседний пакгауз за брикетами каменного угля и на площадку со штабелями, чтобы набрать там деревянный бой.
Все это сильно осложняло работу часовых, обязанных не допускать подобного свинства. Но они не знали, как им быть: то ли просить нас вести себя прилично, то ли стрелять по грабителям. Большинство часовых уговаривало нас не подводить их, «знать меру», но старший стрелок Нойберт – Оглоед – однажды открыл огонь из винтовки в сторону картофельного поля, правда не прицельный.
После ужина у нас в бараке чуть было не произошла драка около разожженной печки. Все хотели скорее сварить в своих котелках и со своим топливом украденную с поля картошку. Пытались установить очередь, но все равно нашлись недовольные. Тогда я предложил варить картофель в одном котелке сразу для нескольких пленных и потом делить его. Тогда же мы решили попытаться раздобыть где-нибудь ведро или большую посудину, чтобы варить картофель сразу человек на десять. В эту ночь печка у нас топилась всю ночь, и спать почти не удалось из-за духоты и возни товарищей. Так получалось и в последующие ночи даже при «колхозном» способе варки картофеля, причем тяжелее всех было единоличникам, вынужденным пользоваться печкой в последнюю очередь.
Наутро фельдфебель, отправив на работу уборщиков, сапожников, портного и других людей, остающихся работать в лагере, вдруг приказал выйти из строя мне и двум другим товарищам. Когда колонна в сопровождении конвоиров отправилась в город, фельдфебель подошел к нам и заявил, что за двумя пленными скоро придет «заказчик»-крестьянин, а я должен поехать на грузовой автомашине вместе с работником немецкой кухни Иваном Уваровым и солдатом из летной части в Дрезден.
Когда мы забрались в кузов машины, я поинтересовался у солдата, за чем мы едем. Оказалось, из Дрездена надо привезти на кухню котел большой емкости с электронагревом для быстрого приготовления пищи. Между тем Иван сообщил мне, что шофера зовут Хайнц, а его дочку, сидевшую рядом, – Аннет. Грузовик является собственностью Хайнца, который ежедневно доставлял продукты на кухню и угольные брикеты из ближайшей шахты.
И вот мы оказались в Дрездене. До сих пор не могу забыть его улицы, особенно главную, с домами, украшенными множеством скульптур, лепниной и другими архитектурными деталями. Я не мог вообразить, что в 1945 году вместо этих домов увижу одни руины, а в 1969 году на их месте – обыкновенные строения без «архитектурных излишеств».
Неописуемо чудесными были соборы и храмы Дрездена. Везде было много зелени и цветов, все вокруг было ухожено, чисто. Переехав Эльбу по старинному каменному мосту и миновав красивейшую Театральную площадь, мы подъехали к Цвингеру – кремлю со златоглавой короной над одним из строений, расположенному на берегу пруда с лебедями и утками. Там шофер пару раз останавливал машину, чтобы уточнить у прохожих дальнейший путь, куда конкретно он должен ехать.
Наконец мы прибыли на какое-то небольшое предприятие. Шофер и Аннет зашли в проходную, и через некоторое время мы въехали на территорию предприятия. Двое французских пленных во главе с немецким мастером сделали в кузове машины поддон из деревянных брусьев и при помощи крана поставили на него котел, хорошо упакованный в картон и заколоченный досками.
Пока шла эта работа, я выпросил у французов пару сигарет, сказав им: «Доне муа дю фюме» («Дайте покурить»). Потом они спросили у меня: «Ла гер фини?», то есть: «Война кончается?» Я ответил: «Фини, фини» – и двойным кивком подтвердил это. Между прочим, советские пленные, не знавшие ни немецкого, ни французского языка, обходились в разговоре двумя-тремя известными словами, и этого было достаточно для общения.
На обратном пути в Каменц я и Иван покурили и полакомились захваченными в лагерной кухне кусочками хлеба с салом и луком. А в лагере мой обед кто-то съел.
После банного дня, в воскресенье, к нам неожиданно нагрянули два власовских офицера РОА. Эти агитаторы принесли пленным свежие номера газеты «Заря» и прочую антисоветскую литературу. Они принесли также очень ценную для нас вещь – большой ящик с пачками махорки, которые и раздали нам.
Один из офицеров устроил нам лекцию, но очень формальную, как бы «для галочки». Он сообщил, что в течение лета немецким войскам на советском фронте пришлось оставить часть «освобожденной от большевиков территории». В августе они по тактическим соображениям ушли из Орла и Белгорода. Им пришлось отступить и в Италии. Но «все эти потери временные». Поэтому наша задача – всячески поддерживать германские вооруженные силы и вступать в РОА, чтобы она могла реально и активно включаться в борьбу с большевизмом. Все молча выслушали лекцию и не задали ему никаких вопросов. Офицеры ушли, пообещав приехать к нам через месяц и выразив надежду, что, может быть, к тому времени некоторые пленные надумают записаться в РОА и вместе с ними сразу отправиться в ближайшую войсковую часть. После отъезда офицеров к нам регулярно стала поступать газета «Заря» в 5—10 экземплярах, но представитель РОА появился в лагере лишь в начале 1944 года.
Между тем я по-прежнему доставал разными способами центральные и местные немецкие газеты и рассказывал их содержание своим товарищам. Судя по помещенным в газетах оперативным сводкам вермахта и другим сообщениям, германская армия на Восточном фронте продолжала терпеть одно поражение за другим. И это радовало большинство военнопленных и позволяло им смелее держаться перед немецкими мастерами и часовыми. Но иногда эта смелость приводила к неприятностям.
23 августа мы работали на товарной станции, где с нами снова был часовым старший стрелок Нойберт (Оглоед). Несколько дней назад Штайнорт обвинил его в том, что он не препятствует кражам пленными картофеля. Тогда же фельдфебель не оставил Нойберта без наказания. Однако каким оно было конкретно, не могу сказать, но очень неприятным – это точно. Как мне сообщил сорб Николай Билк, на следующий день после наказания Нойберт получил страшное известие: в боях под Орлом погиб его горячо любимый брат. От горя Нойберт почти сошел с ума. В гибели брата он винил только русских, а не фюрера. Так вот, в тот день пленный Семен Плехов, страдавший геморроем, опять долго засиделся в уборной, а Нойберт это засек. Мало того, выйдя из уборной, Сеня сделал попытку «нырнуть» за картофелем на соседнем поле, что совсем вывело из себя Нойберта. Он с диким криком побежал за Плеховым и вонзил ему в зад конец штыка. Он уже собрался спустить курок винтовки, чтобы прикончить Сеню. Я, предчувствуя несчастье, помчался за часовым, оттолкнул Нойберта и предотвратил выстрел. Нойберт выругался: «Ты, русская свинья, я разобью тебе череп», толкнул меня прикладом в грудь и свалил. Он мог вонзить в меня штык, но, к счастью, подоспевшие товарищи обезоружили часового.
Несколько человек навалились на Нойберта и стали крепко держать его, прижимая к земле и обзывая Оглоедом, «диким зверем» и ругаясь матом, но пока никто не ударил лежачего.
Между тем двое ребят во главе с Петей Комиссаром взяли на руки истекающего кровью Сеню и понесли его в медсанчасть военного городка. Одновременно и я, попросив товарищей не отпускать Нойберта, пока не возвращусь, и ни в коем случае не бить его, тоже побежал на аэродром. Я ворвался в караульное помещение, где доложил Николаю Билку (фельдфебеля Хебештрайта там не было) о происшедшем на станции. После этого мы с ним и еще с одним часовым быстро вернулись на станцию, где Билк кое-как успокоил Нойберта и забрал с собой, а отобранную винтовку мы вручили другому часовому.
К возвращению команды с работы фельдфебель Хебештрайт уже знал от Билка и Нойберта о происшествии. Я ожидал, что опять буду наказан, но этого не случилось: подчиненные фельдфебеля убедили его, что никто из посторонних случившегося не видел и что Нойберт лишился разума и к службе больше не пригоден. Сеню через день отвезли в госпиталь в Шморкау, а Нойберта тоже куда-то отправили, и больше он у нас не появлялся. Через пару недель вместо Нойберта к нам прислали другого, интеллигентного и неплохо образованного старшего стрелка – Вилли Нииндорфа. Как сказал Николай Билк, это был сын богатого берлинца, за большие деньги оставившего своего наследника служить в тылу. И этот Вилли сразу привязался ко мне и вел себя со мной вполне по-дружески.
…В конце августа и весь сентябрь 1943 года мы в основном занимались в военном городке, а также на аэродроме перекапыванием и обработкой земли на огородах. Запомнился один из дней, когда нас вместе с гражданским населением заставили убрать картофель с того самого поля, с которого мы не раз таскали в лагерь клубни. У нас дома картофель выкапывали аккуратно только вручную, после чего дополнительно вспахивали поле сохой. А здесь хозяин поля пустил на него копательную машину с трактором. Для меня и многих товарищей это оказалось в диковину. Машина выбрасывала лопастями из грядок в одну сторону клубни, которые мы подбирали в корзины и складывали в несколько буртов для зимнего хранения. Мы радовались, что и зимой будем иметь возможность таскать из них картофель во время работы на станции. Кстати, за нашу работу фельдфебель заставил хозяина выделить один (крайний у шоссе) бурт для снабжения картофелем нашей рабочей команды.
Пока мы работали на картошке, в лагере Сергей Комсоставский, Тима Добринский, Иван Пик и еще кто-то проникли на аэродроме на склад 17 военного обмундирования. К великому удивлению, они наткнулись там на несколько совершенно новых… советских красноармейских гимнастерок, только старого образца – с отложным воротником, без погон и петлиц. Ребята вынесли их и спрятали на нарах, а 31 декабря – к Новому, 1944 году – Сергей подарил мне одну гимнастерку, в которой я и возвратился из германского плена. Летом того же года портной Саша Морозов отрезал от этой гимнастерки пуговицы и вместо них пришил металлическую «молнию».
На железнодорожном вокзале нам пришлось несколько раз выгружать 50-килограммовые мешки с зерном, горохом, чечевицей, пшеном и привозить их на грузовике на территорию военного городка. Немецкие солдаты, а иногда и мы затаскивали эти мешки на чердаки трех-пятиэтажных казарм. И здесь мы, конечно, «не терялись». Уходя с работы, набивали карманы содержимым мешков и поедали его «дома». Проще всего было варить и есть горох, чечевицу и пшено, но они попадались редко. Об использовании сахарного песка, с мешками которого мы имели дело, наверное, не более трех раз за пару лет, и говорить нечего! Наши товарищи продолжали работать и в каменном карьере. Андрей Маркин и Василий Серегин по-прежнему часто бывали на городской канализационной станции вместе с мастером Фридрихом. Сапожник Вася Дудников всегда оставался «дома». Он был очень ценным членом моего «колхоза» прежде всего потому, что к нашему приходу с работы он либо успевал сварить что-то, либо первым занимал очередь к печке. Кроме того, Вася нередко дополнительно зарабатывал что-то съестное, ремонтируя обувь, которую приносили часовые или через них – другие немцы. В общем, все, что было кем-то на работе добыто, складывалось в «общий котел». И каждый стремился не отставать от товарищей, не быть нахлебником. В случае неудачи с едой приносили хотя бы несколько брикетов каменного угля и дровишки, чтобы ими топить печь.
Единоличников, то есть не объединившихся в «колхоз», было очень мало. Таким единоличником некоторое время оставался пленный с кличкой Молчун, Филипп Тимофеевич Тыртышников, родом из деревни Фощева-тое Воронежской области. Как-то у него спросили, почему он ни с кем не объединяется в «колхоз», и он ответил: «Я уже был двадцать лет в колхозе…» В результате Филипп получил дополнительное прозвище Двадцать лет в колхозе. В конце концов подружился с хромым, но очень подвижным школьным учителем – казахом Мир-забековым, которого так и звали Казах. «Колхозная» система проживания особенно развилась у нас после того, как нашу рабочую команду поселили в соседней с аэродромом деревне Цшорнау.
…Осенью на нашем аэродроме в сопровождении офицерской свиты или верхом на красивом коне с богато украшенным седлом стала появляться молодая немка – шатенка с серыми глазами. Ее постоянно серьезное, неулыбающееся лицо не казалось мне симпатичным, но фигура была идеальной. Всякий раз она появлялась в разной, хорошо подогнанной верхней одежде, а часто – в костюме с эффектными брюками. Немцы и немки, увидев ее издалека, останавливались, будто по команде «Смирно!». Но она в ответ лишь кивала им. Весной и летом, когда пленные видели эту особу, они не обращали на нее особого внимания. А вот теперь поневоле заинтересовались, кто же она такая и почему все военные и цивильные немецкие персоны так почтительны к ней. За разъяснением я обратился к Билку. По его словам, эта дама была очень богатой и образованной графиней, недавно ставшей вдовой. Раньше она являлась владелицей земли, на которой располагается аэродром. Теперь ей же и ее отцу принадлежит только часть земли и леса западнее аэродрома. И между прочим, это ее и ее отца красивый замок мы видели летом, когда под охраной часового Шлихта работали в лесу и искупались в озере. Оказалось, эта графиня снабжала всю воинскую часть аэродрома продуктами со своих земель, и даже мы получали от нее картофель, кольраби и брюкву. Так что она была «нашей кормилицей».
Октябрь прошел у нас без особых событий, достойных упоминания. Нередко случались дни, когда не было никаких работ. Но без работы такую массу людей держать не полагалось. Поэтому фельдфебель и мастера придумывали какие-то совсем никому не нужные занятия. Например, заставляли рвать траву, выравнивать лопатами и граблями плац, посыпать его песком. При этом мастера просили нас ни в коем случае не стоять, а хотя бы делать вид, что работаем: «Начальство увидит, всем попадет за безделье». Доходило до того, что когда копали землю, то один пленный кидал ее полупустой или почти пустой лопатой к соседу, а тот – обратно к нему и т. д.
В таких случаях многие пленные очень часто отпрашивались у мастера или часового сходить в уборную и по дороге «пропадали», залезая в мусорные секции или заходя в воинские кухни и столовые в поисках окурков и остатков еды.
7 ноября 1943 года советский праздник Октябрьской революции совпал с выходным днем. Утром, когда часовой Вилли Нииндорф, удалив с двери барака замок, объявил нам подъем, я поздравил товарищей с этой знаменательной датой. Вилли поинтересовался, что же я «очень высокопарно» сказал своим товарищам при его появлении. Я честно признался, что поздравил их с революционным праздником.
Вечером перед ужином члены моего «колхоза» по инициативе сапожника Василия Дудникова и больших любителей спиртного Лени Маляра и Василия Серегина решили отметить праздник, «как полагается». Сапожник налил всем из бутылки «по глотку» ацетона, заставив разбавить эту отраву водой, из-за чего жидкость стала белой. Мы чокнулись, сказав одновременно «С праздником!», и выпили эту гадкую смесь. Затем поели сваренный на печи в большом тазу картофель и попили чай с хлебом и маргарином. На следующее утро, к моему удивлению, никаких признаков отравления ни у кого не обнаружилось. Между тем праздник продолжался далее с бутылкой самогона, которую Мише Федерякину преподнесли русские девчата из-под Курска. Предлагали выпить и мне, но я отказался, боясь этого после принятой накануне дозы ацетона. А 8 ноября старший ефрейтор – шлёнзак сообщил нам потрясающую новость – Красная армия освободила Киев. Об этом немецкие газеты и радио промолчали.
9 ноября фельдфебель Хебештрайт направил на кухню в распоряжение Миши Федерякина пять человек, включая Ивана Игнатьева и Толю Шишова. Им предстояло доставить на грузовике от двух поставщиков из соседних деревень партии картофеля, кольраби, брюквы, моркови и других овощей, а также некоторые другие продукты.
На второй день работы этих товарищей на кухне Аня большая, из-под Курска, вручила им бутылку самогона. Выпив ее, ребята сильно запьянели и начали бузить. Воспользовавшись отсутствием часового, двое из них зашли соседнюю столовую и стали грубо приставать к посетителям, особенно к немкам. Оба громко матерились по-русски и пытались запугивать женщин скорой расправой над ними советских солдат. Шеф столовой прибежал в караульное помещение и доложил обо всем фельдфебелю Хебештрайту. Тот срочно послал в столовую двух солдат. Обоих бузотеров и всех работавших в столовой привели в комнату фельдфебеля. Вызвали и меня. И не успел я войти, как фельдфебель огрел меня плеткой по спине. Затем, повторяя удары, он кричал: «Это тебе за них – сволочей, которых ты не воспитываешь! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты не давал им делать глупости! Пусть они тебе расскажут, что натворили!» С этими словами, не дав мне ничего сказать в ответ, фельдфебель прогнал нас от себя. Часовой Вилли, похлопав меня по плечу в знак сочувствия, загнал всю провинившуюся компанию в барак.
Товарищи сняли с меня рубашку и увидели на спине кровавые следы побоев. Сосед по нарам Поп вытащил из своего мешка пузырек с йодом и, смазав раны, опять сказал: «Все в руках Божьих, надо потерпеть». Мне пришлось просить товарищей впредь не подводить меня – ведь за их глупые выходки приходится отдуваться мне. Но до конца плена фельдфебель больше не поднимал на меня рук и даже почти не повышал голос при всех провинностях – не только моих личных, но и моих товарищей.
На следующий день на утренней поверке фельдфебель напомнил, что я и другие товарищи вчера были им наказаны, но далеко не так крепко, как следовало бы. Если подобное безобразие и иные недопустимые поступки повторятся, то наказание будет очень суровым – виновных отправят в штрафной или в концентрационный лагерь. Все сказанное фельдфебель попросил перевести, но не меня, а Сашу Зинченко, что тот и сделал.
Ноябрь подошел к концу. И вот в один из вечеров после ужина пришел в барак старший ефрейтор Куле и передал распоряжение – следовать за ним к фельдфебелю. Товарищи это услышали и подумали, что фельдфебель опять будет за что-нибудь избивать меня плеткой. Поэтому они сразу бросились ко мне, чтобы помочь хорошо одеться, – дали мне надеть под мундир еще какую-то одежду, чтобы удары не причиняли особо сильной боли. К счастью, на этот раз фельдфебель вызвал меня не как мальчика для битья. Фельдфебель сообщил, что командование не считает возможным дальнейшее пребывание на аэродроме не только советских, но и голландских военнопленных. По мнению фельдфебеля, в связи с «временным» неблагоприятным положением на фронтах данный аэродром хотят превратить из учебного в боевой, предназначенный для истребителей и штурмовиков. Для нашего содержания выделен бывший танцевально-театральный и банкетный зал в Гостином дворе деревни Цшорнау. Но человек десять по разным причинам отошлют в другие команды. Утром при построении он сделает этот отбор. А пока попросил сообщить товарищам только о предстоящем переселении и добавил, что для переселения надо подготовить жилое помещение, построить кухню, соорудить выгребную уборную, сделать проволочное ограждение вокруг лагеря и пр., что займет больше месяца. Завтра же для этих работ он направит в Цщорнау группу голландских военнопленных соответствующих специальностей, а позже и советских.
Когда я возвратился в барак, товарищи кинулись ко мне с вопросом, за что и сильно ли избил меня фельдфебель. Но по моему виду поняли, что этого не произошло.
Утром, кажется 29 ноября, фельдфебель выбрал и вывел из строя 9 человек. Среди них оказалось: двое бузотеров в столовой, больной экземой на руках Кондратенко, возвратившийся на днях из госпиталя в Шморкау Плехов, трое с кличками – Комиссар, Француз и Поп и еще двое пленных. Я ожидал, что фельдфебель скажет, почему оставляет этих людей, но этого не случилось. Удивился, что фельдфебель не назвал десятого человека.
В обед мы узнали от работников кухни совершенно неожиданную новость. Оказалось, фельдфебель вызвал к себе повара Мишу Федерякина и отправил его с вещами в сопровождении неизвестного конвоира в какой-то другой лагерь. Таким образом, Миша оказался десятым высылаемым из лагеря пленным. Лишь через несколько дней я осмелился спросить фельдфебеля о причине высылки Миши. Он ответил, что русским нельзя охмурять немецких женщин, а Михаэль этим принципом пренебрег, поэтому удаление его от паршивой бабенки было для него единственным спасением. Судьба Миши все же оказалась печальной – из плена он не вернулся.
Новым шеф-поваром вместо Миши Федерякина фельдфебель назначил работавшего там же Алекса (или Толстяка) – Алексея Никоновича Огиенко, а его помощником – работавшего вместе с ним Ивана Сорокина. На освободившуюся должность рядового кухонного работника пошел по моей рекомендации Вятский – Иван Соколов. Иван был худощав, подвижен и силен физически – иногда один распиливал на чурки двуручной пилой стволы деревьев и раскалывал топором чурки с множеством крепких сучьев.
В тот день, когда число пленных в нашем коллективе уменьшилось на десять, мне удалось поговорить со старшим рабочей команды голландцев, которые возвратились из Цшорнау, где готовили для нас жилье. Он сообщил, что местность там очень хорошая, рядом лес, через деревню протекает речка, жители – простые и открытые, сочувствуют пленным.
В декабре основным видом работы для нас оставалась все та же разгрузка и погрузка бараков на станции. Так как стало холодно и сыро, пленные стали шить себе шапки-ушанки, находя где-то лоскуты шерсти, вату, кусочки кожи. Особенно отличались южане Александр Ващенков и Семен Никифорович Ярошенко (по прозвищу Косой), проживавший до войны в Азове. Они оба были замечательные мастера и пошили несколько шапок товарищам, разумеется не бесплатно.
Вечером в День Сталинской конституции – в воскресенье 5 декабря – члены моего «колхоза» после мытья в душе и ужина собрались отметить эту праздничную дату примерно так же, как праздник 7-е Ноября. Только было уселись за стол, как заявился Вилли Нииндорф и позвал меня с собой к фельдфебелю, попросив одеться как можно «параднее». Надеть шинель Вилли не разрешил, из-за чего Андрей Маркин предположил, что фельдфебель хочет избить меня перед своим начальством. Но Вилли засмеялся и отрицательно помахал ладонью.
В комнате фельдфебеля вместе с хозяином сидел военный летчик – лейтенант чуть старше меня. Я остановился у двери, поприветствовал его и фельдфебеля по-военному и доложил, что «я, переводчик Юрий, нахожусь в вашем распоряжении». Офицер встал, тоже козырнул мне в ответ и представился Руди Эрихом. Оказалось, этому офицеру известно, что я бывший студент солидного московского вуза. Поэтому он и несколько его близких единомышленников хотели бы строго конфиденциально пригласить меня к себе и побеседовать относительно сложившейся ситуации, а также узнать, какова на самом деле жизнь в Советском Союзе. Сказанное лейтенантом сильно удивило меня, но приглашение его я принял. Лейтенант увел меня с собой, дав слово фельдфебелю, что к 20 часам я буду возвращен в лагерь.
Он привел меня в комнату, где сидели пять военных авиаторов – два офицера и три фельдфебеля, которых я сразу поприветствовал по-военному. Хозяин, в свою очередь, представил мне своих гостей, угостил дорогой сигаретой, дал ее прикурить от зажигалки и усадил рядом с собой. Передо мной поставили бутылку лимонада, а я при этом сказал себе: «Поставили бы лучше что-либо поесть».
Началась беседа, касавшаяся сначала обычных биографических данных. Затем задали вопрос, кто, по моему мнению, выиграет войну. Я ответил, что, безусловно, Советский Союз и союзники. Наступило тягостное молчание, после чего один из присутствовавших заявил: «Нет, выиграет только Америка». Я хотел сказать, что это в конечном итоге вполне возможно, но посчитал, что такой ответ покажется им непатриотичным.
Дальше я заметил, что сегодняшний день является в СССР праздничным – Днем Конституции, где декларированы и гарантированы все свободы и права граждан страны, и в частности права на труд, отдых и образование, и изложены также их обязанности. Я долго рассказывал о других вещах, а меня всё угощали и угощали сигаретами, так что в результате у меня сильно закружилась голова – не помог даже стакан лимонада. Поэтому беседу прервали до завтрашнего вечера. Лейтенант Руди привел меня к фельдфебелю, выразив надежду, что завтра мы встретимся вновь. Когда он ушел, фельдфебель поставил меня в известность, что отец этого лейтенанта владеет в Дрездене табачной фабрикой, поэтому мне надо постараться получить от него для товарищей хотя бы десяток сигарет, а для фельдфебеля желательно – сигару.
На другой день я продолжил немецким летчикам свою «лекцию» о Советском Союзе. Рассказал о коммунистической партии, ее ведущей роли в государстве и о Сталине. Ответил на вопросы об организации и работе промышленности в стране, о системах оплаты в ней труда и об отдыхе трудящихся, а также о среднем и высшем образовании. Особо коснулся национального состава СССР, расшифровав по-немецки значение каждой буквы в этом его кратком обозначении. Военных вопросов вообще не касался, объяснив, что не являюсь по ним специалистом.
Опять мне дали много сигарет, но я выкурил только две штуки, а остальные демонстративно положил в карман, заявив хозяевам, что выкурю их завтра, и, кроме того, осмелился попросить Руди дать мне пару сигар, если он их имеет, поскольку «такое курево еще ни разу в жизни не пробовал», что в действительности так и было. Тот, не говоря ни слова, вытащил из чемодана три сигары и еще дал две пачки сигарет по шесть штук в каждой. Естественно, я отдал все три сигары фельдфебелю, что его привело в восторг, так как в то время добывать такое «деликатесное» курево немцам стало очень сложно.
Вечером 7 декабря состоялось мое последнее «занятие» с немецкими летчиками. На этот раз они пожелали узнать наиболее важные русские слова, которые, возможно, им «понадобятся при дальнейшей службе на Восточном фронте». И тут я прежде всего сделал летчикам намек, чтобы они не губили зря свои и противника жизни в этой, как считаю, проигранной Германией войне и сажали свои самолеты на русских аэродромах, где им пригодятся русские слова. Каждый слушатель записал их немецкими буквами в своем блокноте.
Когда уходил от летчиков, каждый дал мне по пачке сигарет, а Руди еще, вдобавок, – пачку галет. Все врученное я с большим удовольствием вложил в общий котел своего «колхоза».
25 декабря у немцев наступил праздник Рождества. Голландцы и наши часовые поставили у себя в бараке украшенные игрушками елки. В тот день многие немцы, а также пленные не работали. На обед повара приготовили для нас густой мучной суп с кониной от молодой бракованной лошади, полученной фельдфебелем у кого-то за работу пленных и зарезанной возле кухни нашими же «опытными специалистами» из мусульман – казахом Мирзабековым и ингушем Мирзаевым.
Накануне, 24 декабря, к нам в лагерь пришли с необычной просьбой из военного городка офицер и два солдата: им понадобились красноармейские шинели. Они осмотрели все шинели, висевшие у нас на вешалке, и забрали несколько достаточно изношенных. Оказалось, в Рождественскую ночь в клубе военного городка устраивали самодеятельный спектакль, в котором его участники показывали эпизоды пребывания немцев на Восточном фронте. При этом были продемонстрированы благородство, мужество и ум германских офицеров и солдат, а также варварство, коварство, трусость, жестокость и глупость противостоящих им советских командиров и красноармейцев, подгоняемых сзади «жидами-комиссарами». Советских военных представляли самодеятельные артисты, одетые как раз в те шинели, которые были взяты у нас напрокат. Все шинели возвратили нам точно в обещанный срок.
…До наступления Нового, 1944 года остались считаные дни. Мы рассчитывали, что встретим этот год тоже на новом месте. Однако голландцы и наши товарищи не успели подготовить там кухню и еще что-то, поэтому встречать Новый год пришлось в своем же бараке, став свидетелями того, как шумно отметила эту дату какая-то часть СС, поселившаяся утром 31 декабря в бараки, расположенные напротив нашего лагеря. Оказалось, эта часть, вернее, то, что от нее осталось, прибыла из-под Житомира и Бердичева, потерпев сокрушительное поражение в боях с нашими войсками, освободившими в ноябре Киев. Об этом мы узнали, переговариваясь из-за проволочной ограды лагеря с поварами установленных недалеко полевых кухонь. Эти повара, носившие форму СС, были украинцами и русскими. Наши товарищи агитировали их бросить служить у немцев, но вскоре убедились, что эти повара – настоящие враги, особенно украинцы из Галиции.
С появлением на аэродроме эсэсовцев к ним потянулись женщины, преимущественно молодые, из Каменца и других городов. Они приносили с собой спиртные напитки и закуску, гуляли с ними и оставались у них ночевать. Когда через неделю часть куда-то отправили, нас заставили убирать опустевшие бараки. Мы нашли там и съели много остатков еды, подобрали массу окурков, вынесли около тысячи пустых бутылок, а также почти полное ведро… использованных презервативов.
При вечерней поверке 31 декабря нас поздравили с наступающим Новым, 1944 годом фельдфебель и часовые. Казенные обеды в новогодние дни, конечно, были несколько лучше, чем в обычные. Дополнительно мы готовили еду из добытых разными путями продуктов, преимущественно картошки. Спиртных напитков не было.
Переезд в новый лагерь в деревне Цшорнау был намечен на 8 и 9 января 1944 года.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.51.14 | Сообщение # 25 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Часть четвертая
В ЛАГЕРЕ ВОЕННОПЛЕННЫХ В ДЕРЕВНЕ ЦШОРНАУ ПОД ГОРОДОМ КАМЕНЦ
Глава 1
В субботу 8 января 1944 года началось переселение нашего лагеря в деревню Цшорнау, расположенную по шоссе примерно в 1,75 километра севернее Каменца. В 1943–1945 годах в ней было около 30 дворов. Через деревню протекает речка Швосдорфер-Вассер (вода из-под Швосдорфа), впадающая в реку Шварце-Эльстер.
Здание (рис. 6 во вклейке) которое заняли советские пленные, было двухэтажным. На нем имелась вывеска «Gasthof» («Гостиный или постоялый двор»). Вместе с другим, тоже двухэтажным и кирпичным домом здание относилось к усадьбе крестьянки Марии Шольце – вдовы лет около пятидесяти. В это время Мария проживала вместе с дочерьми старшей Дорой моих лет и младшей, лет двенадцати, Гизелой, а также со слабоумной работницей – немкой лет двадцати пяти, которую наши пленные звали Дурочкой. Кроме них жил работник моих лет – поляк Станислав, которого местные жители уменьшительно называли Стано. Сын хозяйки Вальтер находился на фронте.
Потолки в обоих помещениях были высокими. И верхняя часть стен до потолка и он сам были покрыты белой известкой, а нижняя покрашена приятной для глаз светло-зеленой масляной краской. Пол в зале, отведенном нам в качестве казармы, был паркетным. В нем было две двери – передняя и задняя.
Я увидел над задней дверью написанное крупными коричневыми буквами изречение: «В подходящее время веселое питие делает радостным сердце как у старого, так и у молодого». Здесь располагался как до войны, так и после нее танцевально-театральный и банкетный зал или клуб. Там устраивали свадьбы, отмечали праздники.
Когда мы прибыли в этот лагерь и начали работать, местные мальчишки и девчонки прибежали к дому и, несмотря на запреты постовых и родителей, с большим любопытством наблюдали за нами. Бывало, когда мы шли строем, то дети бежали за нами до тех пор, пока конвоир не прогонял их. Ни от кого из них я не слышал в наш адрес плохого слова. Многие из них особенно запомнили меня, выполнявшего функции переводчика и старшего рабочей команды. Когда спустя 25 лет я посетил Цшорнау, эти бывшие дети узнали меня и многие приглашали к себе в гости. Замечу, что мы ни разу не видели в деревне детей в форме гитлеровской молодежи.
Местное население состояло в основном из женщин, детей, подростков не старше 17 лет и мужчин старше 45 лет. В маленьком и хорошо ухоженном двухэтажном особняке жила акушерка – молодая симпатичная женщина. Некоторые семьи были смешанными – немецко-сорбскими (как правило, муж – немец, а жена – сорбка). У деревни имелось также славянское название Чорнов, соответствующее русскому Чернове.
Во время расселения мы стали свидетелями очень неприятной сцены. Руководитель работ по созданию лагеря в Цшорнау сорб Алекс начал что-то возражать фельдфебелю Хебештрайту. Фельдфебель вспылил и чуть было не ударил этого пожилого человека, громко закричав на него, что гражданское лицо не имеет права критиковать действия военного и что всякий цивилист (гражданское лицо) – не человек. И между прочим, в годы войны очень многие военные в Германии относились к этим лицам так, как наш комендант, то есть как к людям низшего сорта.
Когда все работы были закончены, охранник – сорб Николай Билк – пригласил нас вселиться наконец в новую обитель, вход в которую был со двора. Какой-то молодой человек вывел навстречу нам двух хорошо откормленных лошадей. Это оказался поляк Станислав, который являлся работником хозяйки. Угостив нас махоркой, он выразил надежду, что в дальнейшем мы будем дружить. Вместе с дочерью хозяйки Дорой он поехал в город, чтобы доставить бочки с пивом для хозяйской пивной, расположенной на первом этаже.
…Одно из нижних помещений усадьбы, бывшее раньше каким-то сараем, превратили в умывальник для пленных. По периметру умывальника находились пристроенные к стенам длинные деревянные полки, на которых аккуратно лежали большие эмалированные тазы, предназначенные для каждого пленного. В умывальнике находилась также высокая металлическая бочка с водой и ковш. Дневальные по казарме наполняли бочку из колодца – скважины с ручным насосом. Оттуда же брали воду повара для кухни и мы для питья и приготовления пищи. Такой же колодец имелся и у хозяйки прямо в кухне. Использованная вода стекала по канавкам на полу и по оцинкованным трубам в выгребные ямы.
Приятным сюрпризом для нас стало то, что командование военного городка выделило нам 80 байковых одеял. Все очень обрадовались этому – отныне мы могли спать почти как нормальные люди, не накрываясь шинелями. А имевшиеся у нас покрывала мы превратили в простыни, покрыв ими тюфяки. Теперь вся наша одежда должна была висеть в «предбаннике» на вешалках, а обувь находиться под ними, причем в идеальном порядке, как это положено у военных в казарме. Об этом нас строго предупредил фельдфебель.
После вечерней поверки мундиры, верхние рубашки и брюки полагалось вынести в «предбанник» и уложить там на нары. Таким образом обитатели казармы оставались взаперти в одном нижнем белье, располагаясь на высоте более трех метров от земли, покрытой камнем. Оба этих обстоятельства ограничивали возможность побега пленных из казармы.
Мы вставали в 5 часов 30 минут, работали до 18 часов, отход ко сну полагался в 23 часа. Банные дни нам устраивали, как обычно, по воскресеньям через каждые 2–3 недели со сменой нижнего белья.
Продукты питания мы получали в соответствии с нормами снабжения населения по карточной системе. Мы в этой системе были отнесены к категории советских военнопленных, выполняющих нормальные, то есть не очень тяжелые и вредные для здоровья работы. Хлеб, маргарин и еще что-то распределялись внутри казармы каждому пленному. Хлеб доставляли на тележке из частной пекарни, владельцем которой и одновременно пекарем являлся местный житель Отто Уфер. Картофель, брюкву, морковь, свеклу и другие корнеплоды привозили прямо из буртов, устроенных на поле. Овощи поставляли в лагерь в порядке обязательной сдачи государству местные крестьяне. Муку, крупу, мясо, жиры (маргарин или консервы), сахарин, сахар, мармелад, чай, кофе и прочие «деликатесы» вместе с одним из поваров доставлял нам представитель комендатуры. Продовольственный магазин находился на противоположном берегу речки. Фельдфебель мог посылать некоторых пленных на работу к крестьянам или на небольшие предприятия – фирмы, занимающиеся выпуском продовольствия или имеющие отношение к его выпуску. Это давало возможность получать дополнительное питание.
В первый же день я получил от фельдфебеля поручение – написать и приклеить у изголовья каждой ложи на двухъярусных деревянных нарах этикетки с фамилией и личным номером пленного.
Охрану нашего лагеря, кроме его коменданта-фельдфебеля, составляли теперь всего 5 солдат, которые находились на службе по 24 часа через сутки. Для каждого солдата имелась в караульном помещении своя постель для ночевки и дневного отдыха.
Горячую и холодную пищу для фельдфебеля и для охраны, а также для посетителей пивной готовила дочь хозяйки Дора. На территории лагеря находился свинарник с окошком, имевшим решетку из трех толстых железных прутьев. Это (пустовавшее при нас) помещение фельдфебель использовал как карцер. Бывали случаи, когда заключенному в этот карцер мы спускали из нашей казармы на длинной нитке кусок хлеба, картошку или другую еду, а также курево с коробкой спичек. Когда груз на конце нитки достигал окошка, заключенный просовывал между прутьями решетки руку, ловил «посылку» и втаскивал ее к себе.
Фельдфебель понимал, что никакая решетка или колючая проволока не остановит настоящих солдат, если они захотят бежать из плена. Единственное средство против этого – хорошо кормить пленных, что он и старался делать. Он был готов даже снести ограждение вокруг лагеря, но высшее начальство этого, конечно, не разрешило бы.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.51.29 | Сообщение # 26 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 2
Понедельник, 10 января, начался для нас несколько иначе, чем когда мы жили на аэродроме. Прежде всего, конвоиры Нииндорф и Фрицше устроили подъем минут на десять раньше, заявив, что теперь расстояние до нашей работы удлинилось, поэтому надо выяснить, дойдем ли мы до места к семи утра.
В 6 часов мы вышли во двор. Еще только рассветало. Был небольшой мороз, шел слабый снежок. Фельдфебель внимательно осмотрел каждого пленного в строю и вывел из него Ивана Уварова и Сашу Морозова. Их уже ждали в сторонке пожилая немка и старик в шляпе. Ивана увела с собой женщина, а Сашу – старик. С этого дня и до конца плена Иван работал в крестьянском хозяйстве этой женщины, а Саша – портным в доме у старика, тоже портного.
Замечу, что все хозяева или хозяйки, даже довольно бедные, чтобы не ударить лицом в грязь перед земляками и из чувства собственного достоинства всячески старались накормить работавшего у них пленного. Кроме того, как я упоминал, многим хозяевам, особенно состоятельным, приходилось расплачиваться за нашу работу. Правда, это делалось незаконно и тайно – в виде взятки фельдфебелю Хебештрайту деньгами, сигарами, вином и еще чем-то из дефицита. Но главным образом хозяева доставляли продукты, которые в основном шли рабочей команде пленных.
Однако в Цшорнау был и такой хозяин, который, являясь руководителем ячейки местных членов нацистской партии и одновременно бургомистром деревни, принципиально ничем не расплачивался за работу пленных. Он приводил их обедать в лагерь, а после обеда снова приходил за ними, не давал им даже покурить и все время подгонял.
Нам сначала приходилось работать в городе или на аэродроме под присмотром унтер-офицера Фрицше. Он был явно ненормальным человеком и к тому же ярым ненавистником русских. Поэтому он не давал нам никаких послаблений, часто кричал на пленных, грозился застрелить и даже пытался уколоть в зад штыком. Кроме того, он не ладил и со своими сослуживцами, пререкался с фельдфебелем, осмеливался делать ему замечания. Фельдфебель сначала терпел, но чувствовалось, что он только и ждал подходящего предлога, чтобы избавиться от Фрицше.
Так, однажды под присмотром Фрицше мы копали в военном городке котлован, долбя ломом замерзшую землю. Фрицше подгонял нас: «Работайте быстро, быстро!» Он не хотел отпускать пленных даже в уборную. Наконец к нам пришел мастер Диттрих, который разрешил желающим пойти в уборную. Но часовой возмутился этим и попытался отменить разрешение Диттриха, накричав на него, что он «гражданский, не отвечающий за пленных, и не имеет права отпускать их с места работы». Диттрих обозвал унтера дураком и сумасшедшим и ушел к своему начальству. Через некоторое время и Фрицше захотел в туалет. Он попросил отвозящего за город вынутый грунт и вооруженного водителя грузовика последить за нами и… оставил винтовку у ближайшей казармы для военных, допустив тем самым нарушение воинского устава. Шофер, занятый в кабине своим делом, этого не заметил. Пока часовой отсутствовал, снова появился Диттрих. Теперь водитель отпросился у него и ушел куда-то. Мастер хватился часового, и я ответил, что он давно отлучился, а винтовку оставил. Диттрих недолго думая занес эту винтовку в наше базовое помещение и попросил нас молчать об этом. Мы, конечно, с радостью согласились и стали ждать, что же будет дальше. Не обнаружив на месте ни винтовки, ни водителя грузовика, Фрицше растерялся. Побежал в Цшорнау, чтобы, по-видимому, доложить о происшедшем фельдфебелю. Тем временем Диттрих вынес винтовку из помещения и поставил ее в другое место у той же казармы.
Между тем наступил обед. Мы пообедали и снова приступили к работе. И вдруг появились фельдфебель и унтер-офицер Фрицше, который стал жаловаться своему командиру, что мы украли у него винтовку. Но тут Диттрих сказал, что винтовка стоит на месте, а часовой просто забыл, где ее оставил.
Результатом всего этого события стало то, что на следующий день унтер-офицера Фрицше в Цшорнау уже больше не было, а взамен прислали двух пожилых старших стрелков.
…Последующие дни января прошли без особых событий. Работали мы в основном на товарной станции и в военном городке, где почти закончили рытье котлована. Было холодно и сыро. Многие из нас, ослабевшие из-за постоянного голода и недостатка витаминов, мерзли даже при плюсовой температуре, поэтому разжигали костер, чтобы греться. В лагере стало плохо и с «организацией» дополнительных продуктов. Добираться до буртов с картошкой оказалось очень сложно, так как мокрая земля липла к обуви, а вокруг не осталось никакой растительности, за которой пленные укрывались во время летних «набегов». Так что почти всем приходилось довольствоваться лишь казенным питанием.
В один из дней января в сопровождении фельдфебеля и конвоира Нииндорфа, взявшего с собой большой кожаный портфель, я поехал в Гроссрёрсдорф, чтобы сдать в стирку белье и привезти чистое. Мне было любопытно, для чего потребовался этот портфель, однако спросить об этом я не решился. На обратном пути выяснилось, что в этом портфеле нам привезли пачки настоящих немецких денег – первую зарплату. Вечером, очень довольный собой, в приподнятом настроении фельдфебель раздал нам в казарме по 15 настоящих немецких марок. Никаких ведомостей на зарплату не было, и никто в получении денег не расписывался. В дальнейшем такую зарплату мы получали ежемесячно вплоть до самого конца плена.
Каждый из нас, получив впервые немецкие деньги, рассматривал изображенных на них персон и размышлял, что можно купить на эти деньги. Оказалось, за 15 марок у Доры большую бочку безалкогольного пива или же спички, бумагу, карандаш, иголки, нитки и еще какую-то мелочь, а за 30 марок – безопасную бритву с набором лезвий. Кое-кто сразу вспомнил, что хорошо бы сыграть в карты на деньги.
На следующее утро мы направились под конвоем в баню. Этот наш поход наблюдала Дора, встав неподалеку. Девушка была моего роста, очень симпатичная шатенка с карими глазами. Чаще всего она носила длинное темное платье с белым кокетливым передником. В этот раз я встретился взглядом с Дорой, и, как оказалось, мы крепко запомнили друг друга. Как и большинство моих молодых товарищей, я почти влюбился в Дору, но сильно ее стеснялся, а главное, не имел возможности свободно с ней общаться. Так что мы обменивались с Дорой лишь несколькими словами, приобретая у нее пиво или что-либо еще. Только через 24 года после войны мы с ней впервые наговорились вдоволь, а потом стали дружить семьями.
Глядя на местных женщин, любящих безделушки, Леня Маляр придумал заняться изготовлением из подобранных на работе дощечек красивых коробочек, украшенных снаружи пластинками из кусочков соломы. Он решил продавать эти коробочки за еду или за спиртное немцам, которые могли дарить их женщинам. Мастерил Леня и другие интересные вещи. Солдаты охраны помешали ему доставать необходимый материал и сбывать продукцию. Поощрял его и фельдфебель. Полученными за свой товар пищей, табаком, сигаретами и спиртом Леня делился с членами своего «колхоза», в котором состоял и я.
Другие пленные мастерили также складывающиеся веера, деревянных птичек с машущими крылышками, разнообразные детские игрушки. Но самым большим достижением стало изготовление буквально из ничего Александром Мозжухиным… настоящего баяна.
В один из последних дней января я, Иван Харченко, Сергей Кулешов и Толя Шишов работали со старшим мастером – сорбом Юрием первым на товарной станции. Мы выгружали из вагона мешки с пшеничной мукой и доставляли их на грузовике на продовольственный склад в военном городке. За крайней колеей железной дороги Иван и Сергей увидели сарайчики, в которых железнодорожники содержали кроликов.
У одного крольчатника они разрезали карманным ножиком проволочную сетку и вытащили оттуда двух кроликов, свернули им головы и засунули тушки в брюки. Глубокой ночью в казарме они устроили большой «пир». Фельдфебель почувствовал распространившийся по всему помещению запах крольчатины и вошел к нам в одном нижнем белье. Он постоял с минуту и удалился, ничего не сказав. Конечно, от владельца кроликов поступила жалоба, но фельдфебель заявил, что его пленные кражами не занимаются, а ворами могли быть другие люди, возможно итальянские пленные, часто работающие на вокзале. Очевидно, он остался доволен, что никто из нас не попался.
В тот же день многие пленные вернулись в лагерь со станции не с пустыми карманами, а с набитыми мукой. Несколько ночей в казарме пекли лепешки и варили мучной суп с клецками.
…В новом лагере нас опять посетили власовские офицеры – пожилой майор и неплохо владевший немецким языком молодой лейтенант. Они доставили нам баул с пачками гродненской махорки, которую мы иногда получали и от фельдфебеля, а также пропагандистскую литературу. Наш фельдфебель, как всегда бывало в таких случаях, не представил меня как старшего рабочей команды и ее переводчика и сразу ушел из казармы, так как не считал нужным водиться с власовцами, называя их предателями своей родины. Власовский майор рассказал о достигнутых успехах генерала Власова в организации РОА и пожурил нас за то, что мы почему-то не принимаем никакого участия в этом благородном деле. Докладчик выразил полную уверенность, что большевизм будет непременно уничтожен, несмотря на временные неудачи германских вооруженных сил. Он отметил, что союз Сталина с Черчиллем и Рузвельтом непрочен. Может случиться так, что Германия внезапно заключит мир с Англией и США и тогда они вместе выступят против СССР. Поэтому русским военнопленным следует срочно вступать в РОА, чтобы поддержать Германию и начать создавать новую, свободную Родину, не дожидаясь, что этим займутся новые оккупанты.
Сообщение офицера о непрочности альянса союзников в войне против Германии оказалось для меня совершенно новым. Я хотел было опровергнуть слова майора относительно союзников, но он разразился бранью и назвал меня «маменькиным сынком», не имеющим никакого опыта в жизни.
Оба офицера пообедали вместе с нами. После обеда лейтенант попросил меня свести его в туалет. По дороге он, посмотрев, не идет ли кто за нами, неожиданно шепнул: «Этот майор – настоящая сволочь. А ты знай, дела у Красной армии идут очень хорошо; недавно полностью освобожден от блокады Ленинград, и никаких признаков нарушения союза между СССР, Англией и США нет. На конференции в Тегеране это подтвердилось. Расскажи об этом товарищам. Надеюсь, ты меня не выдашь».
Я заверил лейтенанта, что все будет в порядке и что я, как старший в рабочей команде, передам его слова товарищам, а также буду делать все, чтобы никто из них и не помышлял о вступлении в РОА. Так мы и расстались. Но все же мысль о возможном расторжении альянса союзников беспокоила меня до окончания плена…
Как-то в феврале после завтрака мы увидели во дворе двух молоденьких девушек. Они разговаривали с работником хозяйки Станиславом. Несколько пленных выбежали из казармы и заговорили с девушками через ограду. Девушки сказали, что пришли специально, чтобы познакомиться с нами и пообщаться, как с родными людьми, по которым сильно истосковались. Одна из них, с серыми глазами и почти белокурыми волосами, назвалась Тамарой Фомичевой, а другая – жгучая брюнетка, скромная и очень стеснительная – просто Дусей. Оказалось, обе они – сироты из детского дома. Тамара – родом из Курской области, а Дуся – украинка. В начале 1943 года их привезли из Запорожья, и теперь они проживают в Цшорнау у хозяев по фамилии Лоренц. Обращаются с ними хозяева хорошо, платят деньги, неплохо одевают и жалеют, но работать им приходится много. В деревне есть еще две наши девушки – Маруся из Харькова и Татьяна из-под Курска. Конечно, фельдфебель быстро разогнал нас. Но начало было положено, и мы все же продолжали общаться с девушками. После войны я поддерживал знакомство с Тамарой и Дусей, которые вышли замуж и имели фамилии Бородай и Карабина. Первая из них проживала в Запорожье, а другая – в Никополе.
В феврале количество пленных в нашей рабочей команде возросло на 20 человек. Оказалось, что их прислали из деревни Дёбра, расположенной километрах в десяти от Цшорнау, где они жили и работали у какого-то крупного помещика, который их плохо кормил. Из-за этого они взбунтовались и отказались работать. Тогда 15 наиболее активных бузотеров и заодно 5 физически слабых и старых пленных отправили в ближайший штрафной лагерь, то есть к нам. Оказывается, наш лагерь считали штрафным, поскольку фельдфебель Хебештрайт был чрезвычайно суров, вспыльчив и всегда требовал соблюдения строжайшей дисциплины и порядка. А главное – прилюдно наказывал каждого провинившегося и бил пленных, не считаясь с официальным запретом.
Среди прибывших к нам были, в частности, небольшого роста, худой, рассудительный Дмитрий Жуков; глуповатый и крикливый восемнадцатилетний бывший детдомовец Ваня Трошков; молодой, но без пальцев на обеих ногах Саша Мальцев по прозвищу Культяпый; молчаливый, ходивший в красноармейской куртке и сапогах Петр Васьковский; имевший на лице большое темно-красное родимое пятно Николай Николаенко и его напарник Николай Давиденков, а также Иван Харченко – тезка и однофамилец Ивана Пика, в результате чего теперь в нашей команде стало два Ивана Харченко. В эту же группу попали Сурен Саркисян из Армении и поляк Федор Дубровский из-под Белостока, входившего до войны в состав СССР.
Как физически слабых и старых, к нам из Дёбры перевели также украинца Сильвестра Евдошенко, которого товарищи сразу переименовали в Семена, а немцы – в Симона; пятидесятилетнего одессита – сапожника Афанасия Каиро и его ровесников – Михаила Громова, Михаила Божко и Петра Машковцева.
Поскольку бузотеров требовалось каким-то образом проучить, фельдфебель распорядился направить их, кроме хромавшего Саши Мальцева, на наиболее тяжелую работу. А такой у нас считалась работа в каменном карьере, выполнявшаяся под руководством мастера Фрица Гелльриха. Поскольку новых работников требовалось обучить, то он не мог обойтись без переводчика. В итоге пришлось и мне идти на работу в карьер. Карьер располагался за группой трех-пятиэтажных жилых домов напротив военного городка и был окружен колючей проволокой. В нем добывали серый гранит. В карьер спускались по трем лестницам, установленным одна над другой. Лестницы были сделаны из круглых стальных прутьев. При спуске, чтобы не упасть, приходилось крепко держаться за поперечины лестницы. На противоположной от лестниц стороне карьера находилось подъемное устройство – лебедка с электрическим приводом. Рабочие вручную складывали на подъемную площадку глыбы и плиты гранита.
Всем рабочим выдали рукавицы и проинструктировали по технике безопасности. Внизу нас уже ожидали цивильные рабочие – немцы и один молодой поляк, немного говоривший по-русски. Поляк и двое немцев сверлили шурфы на дне карьера, в которые закладывали взрывчатку, а полученные после взрыва глыбы гранита другие рабочие распиливали на плиты правильной формы при помощи дисковых пил с электроприводом. В карьере было очень шумно и полно вредной пыли из мельчайших частиц гранита. Наверху пленные разгружали гранит и складывали его в стороне, а потом плиты увозили на грузовике. Одним из местных потребителей гранита была мастерская с вывеской «Grabdenkmaler» («Изготовитель надгробных памятников»).
Внизу, познакомившись с немецкими рабочими, мы попросили у них закурить, но никто из них не смог удовлетворить нашу просьбу. Лишь поляк Йозеф вытащил из кармана баночку с табаком и весь его отдал нам. В следующие дни немцы приносили нам, что могли, поесть и покурить. Однако они были бедными людьми и жили впроголодь. На обед у нас была привычная еда – суп и картофель в мундире, а также чай или компот, которые получали в базовом помещении в военном городке.
В начале марта, к началу весенней посевной кампании, отдельных пленных, главным образом пожилых и бывших крестьян, фельдфебель отправил в местные крестьянские хозяйства недалеко от Цшорнау и Каменца.
Один из местных крестьян договорился с фельдфебелем, чтобы у него работал Иван Соколов – Вятский. По-видимому, заглядывая раньше во двор нашего лагеря, тот крестьянин обратил внимание, как ловко Иван распиливает бревна, колет дрова и хорошо управляется с другими тяжелыми работами.
…Погода стала теплой, почти как летом. На работу мы ходили уже без курток и шинелей. Нашу рабочую команду отправляли работать на разные места небольшими группами и во многих случаях без часовых, так как их не хватало. Обычно два конвоира сопровождали пленных из Цшорнау только до базового помещения в военном городке или до товарной станции; один конвоир ходил с поварами, доставлявшими нам обед.
Поскольку везде земля уже высохла, фельдфебель поручил группе пленных вырыть и оборудовать в саду около казармы глубокие и длинные окопы. В этих окопах нам следовало укрыться в случае воздушной тревоги при налетах авиации. Для этой работы пришлось выпросить у местных жителей лопаты, ломы и грабли.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.51.49 | Сообщение # 27 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 3
Утром 6 марта вместо того, чтобы опять отправить меня в карьер, фельдфебель представил меня и Леню Маляра стоявшему поблизости цивильному немцу, в хозяйстве которого нам предстояло работать. Немец назвал себя – Хайнрих Микклих и повел нас к скромному двухэтажному дому с небольшим двором, расположенному на берегу речки Швосдорфер-Вассер недалеко от нашей казармы. Нас приветливо встретила приятная внешне хозяйка и поздоровалась по-русски, сказав: «Добрый день!» Ее звали Елена, и она была сербкой. Следом появилась девушка лет восемнадцати – Траудель, или, по-нашему, Гертруда. За ней показалась девочка лет шести, которая поздоровалась и подала нам по очереди правую ручку, назвавшись Маргот и дважды сделав книксен. Хозяйка пригласила нас позавтракать вместе со всеми членами семьи. Нам подали традиционный утренний мучной суп-болтушку с молоком, а после него – в общей миске горячий картофель, который каждый брал себе вилкой. Все было очень вкусно, и нам с Леней, вечно голодным, хотелось есть еще и еще. Но, конечно, мы сдерживали себя.
Позавтракав, мы вышли во двор, запрягли лошадь и поехали в лес за деревней. Хозяин сказал, что у него там собственный участок леса, на котором нам предстоит свалить несколько старых елей, очистить их от веток и привезти бревна, щепу и лапник в деревню.
По указанию Хайнриха мы предварительно откопали землю вокруг ствола выбранной ели, после чего Хайнрих приставил к стволу лестницу и Леня с толстой веревкой поднялся по лестнице до раскидистых веток дерева. Там он обвязал ствол концом веревки. Оголенные корни мы разрубили топорами, а потом ухватились за веревку и по команде хозяина потянули ее. Дерево легко свалилось рядом с нами, а мы упали друг на друга: Леня – на Хайнриха, тот – на меня, а я – на Траудель. Так я невольно оказался в объятиях у Траудель, красивой деревенской девушки, и на миг испытал от этого великое наслаждение. И так происходило несколько раз, пока мы не повалили все нужные деревья. И каждый раз после таких падений Траудель приходила от этого в восторг и долго громко смеялась.
В тот день Траудель задавала Лене и мне множество вопросов на разные темы, и особенно про нашу страну и про русских. Когда я говорил ей, что это вовсе не интересно, она восклицала: «Я очень любопытна!»
В общем, я крепко влюбился в Траудель и после войны все время вспоминал ее. Но, увы, она предпочитала Леню. Она призналась мне в этом сама, когда я приехал в Цшорнау летом 1975 года. Лени уже давно не было в живых, а Траудель имела двоих взрослых сыновей от рано умершего первого мужа и была второй раз замужем. В 1978 году Траудель со вторым мужем Карлом Заринком, сорбом по национальности, архитектором и крупным военным инженером Национальной народной армии ГДР очень хорошо приняла в своей шикарной квартире меня, мою супругу Катю и дочь Наташу. В 1992 году Траудель внезапно скончалась.
…Во время нашей работы в лесу я поинтересовался у Хайнриха, почему бы ель не отпилить снизу, оставив на месте пень. Хайнрих ответил, что корень дерева и пень тоже очень хорошее топливо – так зачем же их оставлять неиспользованными. Когда с этой работой было покончено, мы оставили на месте весь инструмент, лестницу и веревку. Мы с Леней высказали опасение, что их может кто-то стащить, на что Хайрих ответил: «Это исключено».
Когда вечером Хайнрих привел нас в лагерь, он похвалил обоих за «усердную работу» и получил от фельдфебеля согласие, что утром мы самостоятельно придем к Микклихам к завтраку. Лагерный ужин и пайки хлеба с маргарином мы отдали членам своего «колхоза».
В последовавшие два дня мы снова занимались той же работой в лесу. Закидали и разровняли глубокие ямы, образовавшиеся на месте корневищ при валке деревьев, тщательно убрали всю территорию. Траудель сказала, что осенью здесь будут посеяны семена таких же деревьев или посажены молодые ели и сосны. Позднее мы вместе с хозяином работали во дворе, сооружая пристройку к курятнику, и подновляли деревянный забор со стороны речки. При этом обе хозяйские дочери и сама хозяйка часто крутились около нас и вступали с нами в разговор. А я все больше и больше очаровывался Траудель, и мысли о ней не покидали меня ни днем ни ночью. И сделать с этим я ничего не мог. Хозяйке Елене понравилось то, что я ношу очень распространенное у сорбов имя Юрий. Вероятно, это тоже послужило причиной того, что она меня надолго хорошо запомнила и очень приветливо встречала летом 1975 года.
В конце февраля 1977 года послал поздравление с 8-м Марта Елене и ее дочерям – Маргот и Траудель. Они позже прислали мне большую стеариновую свечу с красивыми изображениями павлина и павы по бокам. К свече было приложено уведомление, что Елена в тот праздничный день вечером, успев прочитать мое поздравление, скоропостижно скончалась. В письме содержалась просьба поминать Елену, зажигая эту свечу. Конечно, я выполнял эту просьбу.
В субботу, 18 марта, я сопровождении конвоира Ни-индорфа, вооруженного на этот раз не винтовкой, а пистолетом, отправился в городок Виттихенау, где предстояло сдать белье на стирку и получить взамен свежее. Погода была солнечной. Идти надо было километров шесть. Большую часть пути мы двигались через хвойный лес по хорошо утоптанной тропе. Вокруг пели птицы, куковала кукушка. Воздух вокруг был необыкновенно свеж. Я тащил за собой тележку с двумя мешками белья, но шагалось легко. Однако Вилли явно не спешил и наконец остановил меня, предложив отдохнуть. Мы сели под сосной. Конвоир вытащил из кармана коробку с сигаретами, одну из них отдал мне. Молча покурили. Вдруг Вилли вытащил пистолет, встал, прицелился на верхушку сосны и выстрелил. Оттуда упала убитая маленькая птичка. Вилли принес ее ко мне, чтобы продемонстрировать, как хорошо он стреляет. Но я не похвалил стрелка. «Разве не тебе жаль убивать невинное существо?» – спросил я Вилли. Он не ответил. Мы зашагали дальше. Обратный путь был аналогичным, но без стрельбы. Вилли много рассказывал о себе, о родителях и о Берлине. Я, конечно, тоже сообщил ему кое-что о себе. В результате наши отношения с Вилли стали более дружескими. Он начал давать мне читать немецкие газеты и журналы. Судя по сообщениям в газетах, положение вермахта на фронтах ухудшалось.
А к нам снова поступило пополнение – пять военнопленных. Среди них оказался молоденький, невысокий и черноволосый цыган Миша. Его положение в лагере было чрезвычайно опасным, о чем он еще не догадывался. Дело в том, что цыгане, как и евреи, подлежали физическому уничтожению. А он с гордостью объявлял всем нам и немцам, что он цыган. Видимо, поэтому фельдфебель с наступлением лета отправил его из нашего лагеря, придерживаясь принципа «от греха подальше».
В числе пяти вновь прибывших оказался донской казак Александр Мозжухин. Он был вежлив со всеми, начал часто разговаривать со мной. Мозжухин являлся мастером по изготовлению гармоней и баянов. У него в кармане был камертон и какой-то инструмент в виде свистка футбольного судьи, а в вещевом мешке хранились металлические плиты с пластиночками, издающими различные звуки. Мозжухин попросил меня походатайствовать перед фельдфебелем, чтобы тот помог достать пару губных гармошек, тонкую стальную ленту, картон, клей, мелкие гвозди, бельевые пуговицы и еще что-то, а главное – разрешил бы ему сделать из этих деталей баян.
Однако фельдфебеля затея Мозжухина не заинтересовала. Он посчитал, что в условиях лагеря это невозможно. Но Мозжухин от своей затеи не отказался. Отпрашиваясь в туалет, он везде что-то искал, подбирал и приносил в казарму. Но на это никто не обращал особого внимания – ведь все мы постоянно что-то искали, надеясь найти что-нибудь полезное. У некоторых из нас уже накопилось до 45 марок, которые мы получили как зарплату за три месяца. Несколько пленных не удержались и однажды ночью затеяли игру в карты на деньги. Игра сопровождалась большим шумом, который разбудил фельдфебеля. Через небольшое окно (бывшее раздаточное окно трактира) он стал наблюдать за происходившим в казарме. И когда куча денег на столе возросла до приличной высоты, фельдфебель очень тихо открыл дверь казармы и быстро приблизился к игрокам, которые в азарте не заметили его появления. Всем телом он навалился на стол и забрал все деньги, объявив об их конфискации в свою пользу. Так ребята остались без денег до следующей зарплаты. А я через месяц купил у Доры на накопившиеся деньги первую в жизни безопасную бритву с комплектом лезвий, а позже приобрел карманный складной ножик и зубную щетку. Периодически приходилось покупать баночку с зубным порошком, спички, писчую бумагу, карандаш и прочие мелочи.
В конце апреля, работая на товарной станции, я и Леня Маляр побывали вместе с часовым по какому-то его делу в здании пакгауза. Пока часовой, оставив нас одних, уединился в какой-то комнате, мы успели побывать в разных секциях огромного склада материалов. Там на первом этаже хранились большие запасы пшеницы, к которым можно было легко подобраться с улицы через небольшой вентиляционный проем.
После обеда Леня, взяв пустой мешочек, вместе со мной незаметно от часового отправился к пакгаузу. Леня подсадил меня, худенького и легкого, на свои плечи, и я без особого труда пролез через окошко в здание, быстро набрал пшеницу в мешочек, передал его Лене и вылез на волю. Так мы организовали для своего «колхоза» дополнительный продукт питания, которого хватило на целую неделю. В дальнейшем Леня еще несколько раз, но уже без меня, а с Иваном Пиком, совершил такие кражи.
Обычно мы ели пшеницу по зернышку, что позволяло хотя бы немного утолять сильный голод. Но позднее нам захотелось варить из пшеницы кашу. Однако для этого следовало сделать крупу. И здесь опять инициативу и изобретательность проявил Леня. В военном городке он нашел в мусорной секции три пустые оцинкованные цилиндрические банки из-под консервов, имевшие высоту 200 миллиметров и диаметр 100 миллиметров. У первой банки удалил днище и превратил ее в лист, а у второй лишь отрезал остаток верха, после чего на ее цилиндрической поверхности и на листе сделал гвоздем диаметром 3 миллиметра множество дырок снаружи внутрь банки, а также пробил отверстия у листа. При этом над отверстиями образовались выступы, соответствующие острию гвоздя. После этого Леня взял деревянный чурбак высотой чуть больше банки и стесал его на 3 миллиметра меньше диаметра банки. Потом обернул такой чурбак полученным листом, прикрепив его мелкими гвоздями, и прибил к основанию чурбака большими гвоздями толстую деревянную доску. Далее следовали другие операции, в результате которых получилась крупорушка с деревянной ручкой. Основным недостатком такой конструкции было то, что в крупу могли попадать мелкие частицы металла от выступов над дырками, и поэтому кашу приходилось есть очень осторожно.
Между тем Леня намеревался соорудить самогонный аппарат. Однако исполнить это намерение у Лени уже не хватило времени – кончилось его пребывание в Цшорнау. Отмечу еще, что осенью Леня связал себе теплые зимние носки. Он говорил, что умеет также очень неплохо вышивать. К сожалению, после войны Леня много выпивал и умер в 1959 году в Киеве.
…1-го Мая, в Международный праздник трудящихся, и немцы, и мы работали, как обычно, на своих местах, в основном на товарной станции. По-прежнему все жили мыслями только о том, чтобы поесть, и ждали, когда отцветет посаженный за железной дорогой картофель и можно будет организовывать его похищение.
В мае я снова несколько раз занимался перелопачиванием пшеницы, хранившейся на чердаке средневекового дома возле Бастионной башни. Разумеется, в дни такой работы мы не возвращались без набитой в карманы пшеницы.
В один из последних вечеров мая Иван Соколов, работавший в Цшорнау у крестьянина, принес мне письмо, не совсем грамотно написанное, но со стихами и с пылким признанием мне в любви. Письмо послала молоденькая хохлушка Дуся. Когда ей исполнилось лет семь, родители умерли от страшного голода. Некоторое время девочку содержали бедные родственники матери, а потом отдали Дусю в детский дом в Запорожье, и оттуда ее привезли в Цшорнау, когда город заняли немцы. Об этом Дуся также сообщала в письме.
Мне вдруг взбрело в голову зачитать ее послание вслух товарищам. Многие из молодых пленных стали хохотать над содержанием и необычным выражением чувств девушки, говорить непристойности и давать мне пошлые рекомендации. Но в этот момент с места поднялся пожилой Комендант Москвы – Андрей Дмитриевич Шны-кин – и осадил молодых глупцов. Затем он предложил, чтобы мы вместе сочинили от моего имени хорошее и доброе письмо девушке: «Ведь она, как и мы, находится в неволе и, возможно, ни от кого еще не слышала ласковых слов. Разве она виновата, что у нее здесь возникло первое чувство любви!»
Мы написали Дусе, что я очень тронут ее письмом и что у меня также возникло к ней чувство симпатии. Я выражал надежду на нашу встречу в скором времени. Признаться, я не имел к Дусе таких же пылких чувств, как она ко мне, – ведь я тогда был влюблен в Траудель Микклих. Кроме того, больше Дуси мне нравилась ее подружка – бойкая на язык Тамара Фомичева. На следующий день вечером увидел за оградой лагеря Дусю, возвращающуюся с поля с тележкой, нагруженной травой, которую тащила… огромная собака. Дуся подтвердила, что мое письмо она получила и очень ему рада.
В дальнейшем мы с Дусей написали друг другу еще несколько писем. Эта переписка вызвала у молодого вятского парня Прокопа желание обмениваться посланиями с понравившейся ему Тамарой через своего земляка Ивана Соколова. Обмен письмами у них продолжался до тех пор, пока в начале осени фельдфебель не отправил Прокопа в другой лагерь.
С наступлением лета наш фельдфебель стал замечать, что многие пленные, немного «отъевшись» после долгого периода голодания, начали страдать от отсутствия женщин в личной жизни. Как-то он засек в уборной пленного, занимавшегося мастурбацией. После этого фельдфебель иногда говорил кому-нибудь перед всем строем или при обычной встрече: «Ты не слишком много дрочи!» Но, увы, поневоле многим приходилось этим заниматься.
…В конце мая мы получили радостную весть, что Севастополь и весь Крым освобождены от немецких захватчиков. Начало июня ознаменовалось для меня тем, что фельдфебель послал меня работать (с перерывами на выходные) в хозяйство местной крестьянки Люции Рехорк. Ее муж Георг находился на фронте, а отец – портной Георг Вайдлих – работал дома по своей профессии вместе с нашим лагерным портным Сашей Морозовым.
И вот утром, после обхода строя пленных, фельдфебель подвел меня к девочке лет четырнадцати и с грубоватой шуткой сказал ей: «Вот, Маринхен, этот бравый молодой человек Юа будет теперь твоим помощником. Не давай ему лениться, не своди его с ума своими ляжками и не влюбись в него сама!» Ноги у этой девушки действительно были как у взрослой девушки. «Если он убежит, – продолжал фельдфебель, – то не быть тебе и твоей мачехе живыми. Но чтобы он не убежал, кормите его как следует и даже лучше, чем самих себя!» Девочка нисколько не смутилась и сразу скомандовала мне: «Теперь, Юрий, иди со мной!» Оказалось, она меня приметила еще в прошлом году в Каменце и знала мое настоящее имя.
Мария завела меня на кухню на первом этаже, где представила хозяйке – своей мачехе Люции, но та отнеслась ко мне совсем нелюбезно и в дальнейшем ни разу со мной не поговорила. Все указания по работе я получал только через Марию. Позднее девочка призналась мне, что мачеха нередко ее избивает, заставляет много работать и по воскресеньям не всегда пускает гулять. В их доме находилась другая, простая в обращении женщина лет тридцати – полька Ядвига, которая ухаживала за шестью коровами, постоянно находившимися в коровнике, так как немцы не выгоняли их на луг или в поле, как у нас. Ядвига рассказала мне, что я должен убрать в стойлах навоз и мокрую подстилку, затем привезти их на тачке к компостной куче и выгрузить, поднявшись на кучу по наклонной доске. А затем следовало доставить сухую подстилку в очищенное стойло.
После того как я выполнил первую часть работы, я по подсказкам Марии и с ее помощью впервые в жизни запряг двух волов в фуру и мы выехали в лес за подстилкой. Когда требовалось повернуть волов налево, то надо было дернуть вожжой и крикнуть волам «Худэ!», а вправо – «Вистэ!». Но можно было и не дергать вожжой, так как волы хорошо знали обе команды, а также команды «Вперед!», «Стой!» и «Назад!». По дороге Мария начала расспрашивать меня: откуда я, сколько мне лет, где учился, не женат ли, есть ли девушка и о прочих вещах. Уже через полчаса она совсем осмелела и прониклась ко мне полным доверием. Я с удовольствием отвечал на вопросы девочки и слушал рассказ о ее нерадостной жизни. Мать Марии умерла очень рано, отец, не имевший своего хозяйства, женился второй раз. Четыре года назад отца забрали в армию, и Мария вынуждена жить с мачехой и терпеть ее. В школе Мария проучилась мало, а сейчас вообще там не бывает.
Наконец мы прибыли на небольшой участок леса, принадлежащий Люции, и начали снимать лопатой и вилами сухой слой земли между деревьями, состоявший из иголок хвойных деревьев и остатков сгнивших листьев. Мы нагрузили такой землей более половины фуры и отправились в обратный путь.
После обеда меня проведали две советские девушки – Татьяна и Маруся. Таня, вывезенная из Курской области, жила в соседнем дворе, а Маруся – в следующем за ним. Таня в детстве получила серьезную травму левого глаза и совсем им не видела. Дефект глаза портил лицо девушки, – вероятно, по этой причине Таня была замкнута. Но, несмотря на эти недостатки, на нее положил глаз наш любвеобильный товарищ Толя Шишов, который только и мечтал побыть с Таней наедине и соблазнить ее.
В отличие от Тани Маруся, девушка из-под Харькова и типичная хохлушка лет двадцати пяти, оказалась очень общительной, но в то же время вполне серьезной и рассудительной. Моя «повелительница» Мария предупредила меня, что у Маруси есть постоянный кавалер из соседней деревни Шидель, который по воскресеньям ее навещает, или она ходит к нему.
Однажды Мария заметила, что с позволения Ядвиги я пью в коровнике молоко из ведра прямо из-под коровы. Мария пришла от этого в ужас, так как не могла представить, что молоко можно пить сырым и так много. Она грубо сделала замечание Ядвиге за «недопустимое самовольство». Хозяева считали нужным абсолютно все надоенное молоко сдавать государству.
Во дворе кроме коров и волов содержались куры, гуси, а также телята, которых готовили к сдаче государству и частично для замены ставших старыми буренок. Основная часть обрата после переработки молока на местном маслозаводе скармливалась телятам. Всех животных кормили главным образом сеном, соломой и выкошенной на поле свежей викой со смесью овса и другой травой. Косцами бывали Ядвига, сама хозяйка и ее отец Георг, на время бросавший свою портняжную работу или оставлявший ее Саше Морозову. Коровам давали также картофель, кормовую свеклу и турнепс. Им же Ядвига с Мариной частенько привозили на тележке сорняки с картофельного поля.
На второй день моей работы в этом хозяйстве во двор робко зашла Дуся. Оказалось, она с Тамарой видела, как я с Марией проезжал мимо их домов. Я тут же приблизился к Дусе и протянул руку, чтобы с нею поздороваться. Но не тут-то было! Внезапно к нам подбежала Мария и вцепилась в девушку, требуя, чтобы та немедленно покинула двор. Дусе не оставалось ничего другого, как повиноваться девочке. Я лишь успел сказать Дусе, чтобы она не переживала и что все между нами остается по-прежнему.
Когда вечером я возвращался в лагерь, Мария заявила, что и дальше никакой другой девушке не позволит ко мне приближаться. После этого я наконец сообразил, что она ко мне неравнодушна.
Утром 7 июня, когда хозяйская семья, а также я, Саша Морозов и Ядвига завтракали, дед Георг Вайдлих сообщил потрясающую новость – англичане и американцы накануне высадились в Нормандии, открыв таким образом Западный фронт. Как ни странно, эта новость обрадовала не только меня, Сашу Морозова и Ядвигу, но и наших хозяев: они сказали, что, значит, война скоро закончится и солдаты возвратятся домой, никто больше не будет гибнуть.
8 июня, как и в прошлые дни, поработав сначала в коровнике и во дворе, я снова отправился с Марией в лес. День был отличный, и у меня и у моей молодой повелительницы настроение было приподнятое. На этот раз Мария оказалась очень разговорчивой. Она рассказала, что недавно в Каменце на почте, где она посылала письмо отцу на фронт, к ней пристал и поцеловал ее в щечку молоденький солдат, служащий в тылу после ранения. Новая встреча у них должна состояться в очередное воскресенье. Мария сказала, что в будущем она, возможно, выйдет за этого солдата замуж.
Вдруг девочка села совсем рядом со мной, погладила меня по голове, обхватила ее обеими руками и потянулась к моим губам. Я инстинктивно сбросил с рук вожжу и оттолкнул от себя Марию. А затем, решив смутить ее, сказал: «Зачем ты это делаешь? Ведь ты еще девочка и у тебя, наверное, даже нет волос между ног!» Но девочка вовсе не смутилась, она неожиданно встала, подняла подол платьица, быстро спустила трусики и скомандовала: «Посмотри!» Нижняя часть ее тела действительно была как у молодой женщины. На миг я остолбенел, но затем крикнул Марии: «Постыдись! Не будь сумасшедшей! Я не хочу, чтобы меня из-за тебя повесили!» Наконец девочка успокоилась, и дальше все время мы разговаривали с ней только по делу….
В начале июня у члена моего «колхоза» Васи Серегина был день рождения. Он предложил его отметить и уговорил меня помочь ему купить у Доры бочку безалкогольного пива. В эту бочку влили бутылку спирта-денатурата. Затем насосом стали разливать ставшее теперь хмельным пиво по отдельным кружкам. Пива хватило почти всем, включая и меня. Васю поздравили и пожелали ему встретить очередной день рождения дома после войны.
Вечером Нииндорф позвал меня к себе и поделился новостью о том, что немцам приходится теперь воевать и на территории Франции. Я сделал вид, что пока об этом не знаю. В подтверждение своих слов Вилли вручил мне два последних номера центральной газеты «Völkischer beobachter». В ней сообщалось, что «англоамериканские самолеты усилили варварские бомбежки Берлина и других германских городов, в результате чего погибли и получили увечья тысячи мирных жителей – в основном детей, женщин и стариков. Разрушено множество жилых домов, соборов, включая также знаменитый Кёльнский, церквей и иных объектов истории и культуры».
Среди этих сообщений была статья о том, что на Атлантическом валу на стороне немцев сражаются русские батальоны. В ней говорилось, что «эти воины – бывшие военнопленные, которые не желают, чтобы в случае победы в войне союзников Сталин и жиды-большевики расстреливали их или ссылали на каторгу в Сибирь за то, что они оказались в плену у немцев». Сообщалось, что эти русские не сдаются в плен англичанам и американцам, поскольку им хорошо известно, что те сразу же передадут их в Советский Союз согласно принятым в Тегеране договоренностям.
Вскоре всей Германии стало известно, что немецкие вооруженные силы обрушили на Лондон огонь возмездия с использованием Фау-1. В этот же день фельдфебель послал меня в Цшорнау на четыре дня на новую работу. На этот раз ее объектом стало… цветочное хозяйство с двухэтажным летним домом, располагавшееся за шоссе против двора Люции Рехорк. Хозяйство вел муж сестры Люции – Освальд Хёне с детьми Йоханне-сом, Герхардтом и Андреасом, которым соответственно было 10, 8 и 6 лет. Жена хозяина тяжело болела и практически не вставала с постели.
Сзади их дома находился обычный огород, а спереди несколько застекленных парников – больших теплиц, где выращивались различные цветы. Хозяин продавал их преимущественно оптом в Каменце и в других населенных пунктах, включая даже Дрезден. Для транспортировки цветов у хозяина имелся маленький трехколесный грузовик, с одним колесом спереди и двумя – сзади. Ни участка пахотной земли, ни скота и птицы у них не имелось, и семья жила бедно.
Работа заключалась в том, что мы с Освальдом, Йоханнесом и Герхардтом мыли загрязнившиеся стекла на парниках и в теплицах, заменяли разбившиеся стекла, закрепляли новые гвоздиками, промазывали рамы замазкой. Работа шла весело, так как и хозяин, и его дети были очень общительны и жизнерадостны. К сожалению, меня кормили только в обед жидким супом. В дальнейшем до конца июня мне пришлось работать в основном вместе со всеми товарищами. В один из жарких дней нашу команду пригнали на стекольный завод, где мы вместе с итальянскими пленными убирали накопившийся в большом количестве стеклянный бой и прочий мусор. Охрана там была местной и чрезвычайно суровой: нас подгоняли и даже избивали прикладами винтовок, не давали возможности общаться с итальянцами.
В конце июня команду послали на новую работу. Поскольку участились налеты англо-американской авиации на военные и промышленные объекты Германии, возникла опасность, что может пострадать местный учебный аэродром. В связи с этим решили сделать так, чтобы при воздушной тревоге самолеты смогли своим ходом быстро укрыться в ближайшем лесу. Для этого требовалось построить от летного поля аэродрома через поле бетонированную дорогу к лесу и в нем – несколько ответвлений дороги. Более половины состава нашей команды было занято этой работой почти до конца июля. В первые дни фельдфебель обязательно посылал туда и меня, чтобы точнее доводить до работающих указания прорабов и военнослужащих с аэродрома. Пленные трудились в основном лопатами. Бетонные и другие ответственные работы выполняли только немцы, в основном молодые солдаты-курсанты с аэродрома.
В первой декаде июля фельдфебель снова отправил меня работать в хозяйстве Люции Рехорк. В течение нескольких дней один или вместе со стариком Вайдлихом и иногда еще с хозяйкой я косил сено, а также озимые – пшеницу и рожь. Коса была снабжена приспособлением для ровной укладки срезанных стеблей. Мне при этом очень помог опыт, приобретенный в прошлом году на аналогичной работе во время пребывания в госпитале в Шморкау.
Скошенные стебли ржи и пшеницы связывали в снопы хозяйка, Ядвига и Мария. Однажды я приехал за снопами без сопровождения Марии и увидел на соседнем поле одноглазую Татьяну. Мы оба уселись на куче связанных снопов и разговорились. Однако разговор продлился недолго: вдруг в меня вселился бес, потянувший меня сблизиться с женщиной. Но в этом я не имел еще никакого опыта, и Таня с громким смехом столкнула меня сильными руками, обозвав дурачком.
В последовавшие дни Таня перешла работать на другое поле, непосредственно примыкавшее как раз к строящейся дороге. И здесь наш красавец – Толя Шишов, давно положивший глаз на Таню, уговорил ее углубиться с ним в лес, и в отличие от меня она его не прогнала.
В те же дни упоминавшийся пленный Прокоп, который завел переписку с Тамарой Фомичевой, нашел где-то в городе книжку на русском языке, переведенную с французского, в которой с подробностями были описаны любовные сцены. Несколько раз после ужинов Прокоп читал эту книжку вслух, вызывая огромное внимание нашей молодежи и осуждение Андрея Дмитриевича Шныкина и других пожилых товарищей. Этим чтением особенно возмущался пленный с прозвищем Мытищинский. Он даже попытался вырвать эту книжку из рук Прокопа и порвать ее, но не сумел.
Мытищинский был очень слабым физически и поэтому не мог, как другие, заниматься организацией дополнительного питания и особенно добывать курево, которое часто унизительно просил у товарищей. Никто не хотел брать его в свой «колхоз». Вскоре фельдфебель, не пожелав иметь в команде безынициативного пленного, отправил его из Цшорнау в какой-то другой лагерь.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.52.13 | Сообщение # 28 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 4
Со второй декады июля мы работали на прессовке сена. Ничего нового в этом не было. Запомнилось только, как по дороге к хранилищу нас встречала пожилая чешка. Она открывала окно и, не опасаясь немцев, приветствовала нас словами: «Привет, товарищи!» – и часто протягивала нам бутерброды, извиняясь, что не может дать больше. Мы не всегда брали ее угощение, зная, что она отдает нам последнее, получаемое по продовольственным карточкам. Мы часто просто говорили ей: «Спасибо, спасибо!» Летом 1944 года мы стали смелее и, шагая по улице города, иногда громко пели советские военные маршевые песни, приводя в изумление местных жителей.
…Однажды в хранилище, где мы работали, молодой украинец привез огромный воз сена от какого-то немецкого крестьянина. Встретив Якоба и Шишкана, он поприветствовал их, вытянув вперед правую руку и произнеся: «Хайль Гитлер!» Но ни сорб, ни немец никак на это приветствие не прореагировали. Но наш молодой товарищ Ваня Трошков быстро подошел к украинскому парню и с ходу дал ему несколько пощечин, крича: «Ты, сволочь! Иуда! Предатель Родины! Знаешь ли ты, кому желаешь доброго здоровья? Теперь говори немцам: „Да здравствует товарищ Сталин!“» Мы едва успокоили Ваню, а его жертва, попросив прощения, обещала больше никогда не произносить такие слова. Он угостил нас табаком, получил от Якоба справку о сдаче сена и быстро уехал.
Из событий того лета мне запомнилось еще одно, довольно забавное. Рядом с нашим базовым помещением росли 12 раскидистых черешен, а на противоположной стороне находилась мастерская с вывеской «Изготовитель надгробных памятников», хозяину которой принадлежали те самые деревья. И вот этот хозяин договорился с нашими мастерами, чтобы пленные собрали всю черешню. Он дал нам несколько лестниц, по которым можно было взбираться на деревья. Хозяин разрешил нам есть черешни сколько угодно. Выполняя эту работу, некоторые буквально объелись черешней, так что одному сборщику ягод стало плохо. Но для меня в этот раз все обошлось благополучно.
У нас в лагере в числе новых пленных был украинец Петр Шамота, обладавший прекрасным тенором. Оказалось, что на фронте он услышал и запомнил знаменитую песню «Бьется в тесной печурке огонь» (или «Землянка»). Однажды в выходной он так задушевно исполнил эту песню, что у многих из нас появились на глазах слезы.
В хорошую погоду в выходные дни пленные во главе с Шамотой стали петь во дворе русские и украинские песни – лирические и маршевые. Их приходили слушать местные жители и особенно работавшие в округе советские граждане и поляки, даже часовые выходили из караульного помещения послушать эти песни. Только фельдфебель Хебештрайт не показывался на этих концертах. Ему очень не нравилось, что во время таких «представлений» пленные общались со своими земляками. Больше всего он не любил, когда приходили Тамара, Дуся, Маруся, Таня и другие девушки из Цшорнау и ближайших населенных пунктов. Фельдфебель видел, что девушки сильно возбуждают молодых пленных, а это мешает им нормально спать и работать на следующий день. В результате он вообще запретил заходить во двор гражданским лицам не немецкой национальности, поручив мне написать следующее объявление: «Внимание! Лагерь русских военнопленных. Всем цивильным русским персонам и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Однако этот текст мне не понравился. В нем, в частности, упоминались «русские военнопленные» и «русские цивильные персоны», а среди нас было также много нерусских, включая меня самого. Поэтому я написал по-русски так: «Внимание! Лагерь советских военнопленных. Всем гражданским лицам Советского Союза и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Потом я попросил поляка Федю Дубровского написать этот же текст по-польски латинскими буквами. В этот же день вернулся, демобилизовавшись из армии домой, к матери хозяйке Марии Шольце ее сын Вальтер, потерявший на фронте три пальца на правой руке.
…Наступило 18 июля 1944 года – день моего рождения. Вечером я купил у Доры в буфете бочку безалкогольного пива и с помощью товарищей вкатил ее вместе с насосом в казарму, где Леша Маляр и Андрей Маркин опять добавили в пиво спирт-денатурат. И так я угостил во время ужина около 50 товарищей. Накануне очень боялся, что, как и в прошлые годы, на свой двадцать третий день рождения я окажусь больным. Но, слава богу, этого не случилось.
А в следующий день я получил удивительный «сюрприз»: часовой Николай Билк вручил лично мне какую-то газету на четырех полосах, напечатанную еще летом 1943 года латинскими буквами. Но среди этих букв были и такие, над или под которыми находились кавычки, крючки или галочки. Название газеты, к сожалению, я забыл. Но вероятнее всего, оно было Cavas zersyve. Только с трудом прочитав сначала его, а дальше первые несколько строк текста пониже из-за написания их непривычными латинскими и другими буквами, сообразил, что эта газета опубликована на… родном мне чувашском языке. В переводе на русский язык ее название означает «Чувашский край», и оно фактически должно писаться дополненной для чувашей кириллицей «Чаваш сершыве».
Итак, немецкие высшие пропагандисты додумались уже до того, что издали специальную газету даже для такого относительно малочисленного российского народа – чувашей, которую и прислали мне, определив по картотеке военнопленных место моего пребывания. И наверное, ее получили и многие другие мои пленные соплеменники.
Газету специально напечатали не на принятом почти 75 лет назад алфавите И.Я. Яковлева на основе русского – кириллицы. И оказалось, это сделали по предложению чувашских военнопленных И.Н. Скобелева, А.П. Кадеева, B.C. Изосимова, П.Т. Трофимова и некоторых других. К ним позже присоединился Ф.Д. Паймук (Блинов), который в 1944 году стал выпускать незнакомую для меня общую для чувашей, мордвы, марийцев и удмуртов газету «За национальную свободу». Все перечисленные лица, вероятно, либо были сильно обижены советской властью, либо хотели активным сотрудничеством с немцами спасти или улучшить жизнь в плену. Они же, кроме Паймука, были авторами передовицы и всех антисоветских материалов в упомянутой газете на чувашском языке.
Очень жалею, что не могу сказать, были ли в конце последней полосы газеты ее полагающиеся выходные данные и фамилия редактора. Могло быть так, что я тогда по недомыслию не обратил на них внимания. Запомнил из газеты лишь то, что в ней сразу с первой полосы был напечатан большой отрывок из очень популярной в Чувашии до 1937 года этической и историко-революционной поэмы «Йерген» («Фаворит») одного из классиков чувашской литературы – поэта Шубоссини (Николая Васильевича Васильева), репрессированного и погибшего в 1942 году в заключении и позже реабилитированного.
В передовой статье, а также в других местах газеты было напечатано, как при советской власти стало очень трудно жить чувашам. Большевистская власть отняла у них землю, попирает их вековые обычаи и культуру, репрессирует интеллигенцию, и особенно учителей и писателей, насаждает везде русский язык в ущерб родному языку и т. д. Поэтому нужно со всем этим покончить, что можно сделать только с помощью немцев. Для этого чувашам-военнопленным, способным носить оружие, следует записываться в легион «Идель-Урал», в рядах которого служат только представители коренных народов, проживающих на территории между Волгой и Уралом, в частности: татары, башкиры, чуваши, мордва, марийцы и удмурты.
И такой легион действительно был создан, и в нем, по некоторым сведениям, в первое время, по заданию подпольной группы, находился даже знаменитый татарский поэт Муса Джалиль. Кстати, как я уже упоминал, немцы сформировали и использовали аналогичные, так называемые восточные воинские формирования также из лиц других народов Советского Союза. Так, были формирования из грузин, армян, кавказских мусульман, туркестанцев, латышей, эстонцев, литовцев и украинцев, особенно западных (в частности, они создали дивизию СС «Гатчина»). Действовали казачьи части. Однако описание всех этих формирований не входит в мою задачу. Отмечу лишь, что в плену мне ни с кем из военнослужащих легиона «Идель-Урал», а тем более с чувашами встречаться не приходилось.
В это время мой давний знакомый и информатор старший ефрейтор – шлёнзак сообщил мне, что Красная армия освободила от немцев столицу Белоруссии Минск и продолжает успешное наступление.
В июльские дни фельдфебель Хебештрайт потряс нас – не только пленных и солдат охраны лагеря, но и многих взрослых жителей Цшорнау – тем, что резко изменил свой образ жизни – он завел… любовницу, красивую и пышную семнадцатилетнюю немецкую девушку Эрику. Он поселил ее в доме, принадлежащем семье Микклих, и определил Эрике официальную должность поварихи. Она была обязана готовить еду лично для него и для охраны лагеря, а также заниматься уборкой комнат и караульного помещения.
В результате Сергей Селезнев (Андреас) перестал быть уборщиком и стал ходить со всеми пленными на обычные работы. Одновременно на эти же работы напросился Огиенко, которому давно надоело быть поваром. На кухне остались только два повара: старший – Иван Сорокин (Маленков) и младший – Дмитрий Львов. Но почти каждый день им помогали уборщик казармы старик Симон – Семен Евдошенко и еще кто-либо из товарищей, оставленных в лагере.
По словам часового Николая Билка, Эрика недавно осиротела и ни от кого не имела никакой поддержки. Вот и пришлось ей идти жить с земляком-фельдфебелем. С ее появлением в Цшорнау фельдфебель заставил построить в огороде под вязом деревянную беседку и часто сидел в ней с Эрикой, попивая кофе или чай и покуривая сигару. У хозяйки двора Марии Шольце он забрал небольшое помещение, в котором организовал крольчатник, куда стал ходить вместе с Эрикой любоваться кроликами и кормить их. А траву для этих животных приносил Семен Евдошенко, который рвал ее руками на огороде или на лугу вдоль берега речки. Случалось и мне помогать Евдошенко и подносить с ним траву. И пока фельдфебель совал кроликам пучки травы, Эрика смотрела не на них, а бросала страстные взгляды на меня, не смея, однако, сказать мне ни слова. Фельдфебель это заметил, но брал нарочно меня с собой: ему доставляло удовольствие видеть, как его молодая любовница и я невольно тянулись друг к другу, но ничего не могли сделать с этим.
Однажды вечером, когда я и товарищи уже сдали часовому верхнюю одежду, фельдфебель внезапно вызвал меня в свою комнату. Пришлось явиться к нему только в длинной ночной рубашке, в нескольких местах рваной. А в комнате фельдфебеля на кровати лежала на спине ничем не прикрытая и абсолютно голая Эрика и смотрела на меня с улыбкой. Я, конечно, очень смутился, а фельдфебель с усмешкой дал мне на завтра какое-то мелкое поручение. Стало ясно, что фельдфебель специально устроил мне этот спектакль, чтобы позабавиться моим смущением.
О судьбе Эрики я узнал спустя более 25 лет после войны, когда ее видели в Дрездене растолстевшую, но все еще красивую, с супругом. Она расспрашивала обо мне и передавала приглашение посетить ее в мой следующий приезд.
…20 июля произошло в Германии событие, потрясшее всю страну, – было организовано общеизвестное покушение на Гитлера, оказавшееся неудачным. Одним из следствий этого события стало то, что абсолютно всех граждан Германии и даже военных, как в головном уборе, так и без него, обязали приветствовать друг друга с известным пожеланием здоровья фюреру – «Хайль Гитлер!». Если раньше даже при этих словах военные могли только прикладывать к головному убору ладонь правой руки, то теперь надо было сопровождать приветствие вытягиванием вперед правой руки. Прежде так обращались друг к другу лишь гражданские лица, служащие органов государственной безопасности и внутренних дел и военные подразделений войск СС и без головного убора – другие военные.
Конечно, за неудачное покушение на Гитлера поплатились жизнью множество немецких офицеров и генералов, включая даже самых высоких из них по званию, а также гражданских лиц.
В ближайшее после этого происшествия воскресенье неожиданно вечером в Цшорнау из Хонштайна прибыл и ночевал в комнате фельдфебеля инспектор. Это был пожилой и прихрамывающий офицер, присланный для проверки лагеря. Перед отходом пленных ко сну он с фельдфебелем зашел и в нашу казарму. К счастью для фельдфебеля, в ту ночь никто из нас не занимался приготовлением пищи, что официально было запрещено. В этот вечер фельдфебель пришел к нам еще раз и попросил меня утром в присутствии проверяющего устроить «спектакль», то есть, построив пленных, доложить фельдфебелю по-военному и на немецком языке, как это было один раз в прошлом году.
Сразу после подъема я объявил товарищам о просьбе фельдфебеля. После завтрака в присутствии двух конвоиров все выстроились, как обычно, по пять человек в шеренге. Как только появились проверяющий лейтенант и фельдфебель, я скомандовал строю по-русски «Смирно!», приложил вытянутую ладонь правой руки к головному убору, строевым шагом подошел к лейтенанту и по-немецки попросил его разрешить обратиться к фельдфебелю. Тот, пораженный таким обращением, конечно, разрешил. После этого, не опуская руки, я доложил фельдфебелю четко по-немецки, что советские военнопленные, кроме двух поваров, двух сапожников и одного уборщика, оставленных в лагере, построены и готовы к работе. Больных не имеется. После этого я назвал себя и исполняемую мною функцию. Фельдфебель скомандовал «Вольно!», я опустил руку, и мы обошли строй, после чего я встал впереди строя левофланговым.
Конвоиры хотели было двинуть строй на работу, но лейтенант внезапно подошел ко мне и спросил, почему я не обратился к нему и фельдфебелю по обязательной теперь форме, то есть с вытягиванием вверх правой руки и со словами «Хайль Гитлер!». Я ответил, что являюсь русским солдатом и поэтому обращаюсь и к немецким военным так, как положено в нашей армии. Лейтенант больше ничего не сказал. Действительно, встречая в военном городке немецкого офицера, я почти всегда приветствовал его именно так, как было принято у нас. Они же с явным удовольствием отвечали мне по-своему. Между прочим, такое приветствие немецкому военнослужащему нередко помогало пленному избежать придирки и даже наказания.
На этот раз проверка лагеря закончилась благополучно. Кстати, проверяющий нашел, что питание у нас поставлено лучше, чем в других лагерях. Он одобрил и сооружение высокого проволочного ограждения лагеря, но фельдфебель, как всегда, похвастался, что может убрать все ограждения, но пленный не убежит, если его хорошо кормить. Однако в конце августа фельдфебелю пришлось убедиться, что неплохое питание не всегда может удержать пленного от побега.
В последней декаде июля и в первой половине августа на территории военного городка мы снова копали котлован для другого противопожарного бассейна. Этой работой занимались в основном те же пленные, которые накануне закончили строительство дороги от летного поля аэродрома в лесной массив. Работали мы небольшими группами также и на железнодорожном вокзале, и на некоторых других объектах.
В один из дней августа в военном городке нам пришлось испытать большое потрясение, а я едва не лишился жизни. В этот день у котлована вдруг появился офицер интендантской службы и грозно приказал мастеру Диттриху и нашему часовому немедленно направить часть пленных на другую, очень срочную и важную работу. Пленным предстояло вместе с солдатами из «роты выздоровления» освободить от стрелкового оружия склад и погрузить его на грузовик с прицепом, видимо для отправки куда-то на фронт.
Когда нас привели на склад и мастер объяснил, какое дело нам поручается, я понял, что мы не должны его выполнять, – ведь это совсем не гражданская работа и она направлена против наших солдат, сражающихся на фронте против фашистов. Почти все товарищи согласились со мной. Мастер передал интенданту, что мы отказываемся от такой работы. Тот сразу пришел в бешенство и, брызгая слюной, начал кричать на меня и на всех нас. Вдруг он вытащил из кобуры пистолет и приставил его к моей голове. Но в этот момент Сергей Кулешов, Анатолий Гудовичев, Петр Анохин и Рахим Мирзаев бросились на офицера и оттолкнули его в сторону. И тут же все наши начали просто орать на интенданта. На помощь офицеру бросились трое солдат, размахивая штыками. К счастью, в это время недалеко оказался полковник – заместитель командира запасного танкового полка, дислоцированного в военном городке, и одновременно содержатель нашего лагеря. Услышав громкие крики и ругань, полковник и сопровождающие его лица поспешили к складу. Разобравшись в причине конфликта, полковник распорядился немедленно отпустить нас и отправить обратно на котлован.
Естественно, случившееся на складе стало сразу известно нашему фельдфебелю. После ужина он вызвал меня и всех, кто спасал меня от офицера. К удивлению, фельдфебель одобрил наши действия, сказав, что мы проявили себя как настоящие солдаты – патриоты своей Родины. Однако в душе фельдфебеля все же таились опасения за возможные неприятные последствия этого инцидента, потому что через какое-то время фельдфебель избавился от Сергея, Толи и Рахима, а также от некоторых других.
Через несколько дней Иван Пик, часто шнырявший по территории военного городка с целью что-либо стащить в казармах или в квартирах, проходя мимо бывшего склада оружия, заметил, что солдаты под командованием того же интенданта затаскивают в помещение с грузовиков какие-то ящики и мешки. Иван установил, что в них продукты питания, курево и спиртное, которые немцы, отступая, вывезли из Италии, Франции и других стран.
Иван сообщил об увиденном членам своего «колхоза» Леше Маляру, Саше Зинченко, Виктору Чайкину, а также членам другого «колхоза» Сергею Кулешову и Толе Гудовичеву. Все решили, что надо понаблюдать за складом и в подходящее время проникнуть туда, вскрыв дверной замок.
Однако операцию мы провели совсем по-другому. Иван Харченко обнаружил на складе небольшое, чуть-чуть приоткрытое внутрь вентиляционное окно. Когда наш мастер Диттрих и часовой куда-то отлучились, оставив пленных одних под мою ответственность, наша компания отправилась как бы в туалет, по одному, по два человека, и собралась у склада, который никем не охранялся. Однако окно оказалось настолько узким, что проникнуть через него мог только я, да и то без одежды. Откуда-то притащили чурбак, и высокий ростом Леша Маляр подсадил меня к окошку. Я схватился за край проема руками и с трудом, повернувшись на бок, пропихнулся в помещение, упав на стоявшие у стены ящики. Затем я выбрал несколько ящиков и коробок, которые могли пройти через окно. Затем товарищи бросили мне молоток и клещи, и я открыт ими три больших ящика, достав оттуда несколько банок и бутылок. Конечно, я очень волновался, зная, что если попадусь, то мне грозит расстрел.
Пока я находился внутри склада, товарищи уносили и прятали нашу добычу во временном тайнике. Потом в течение нескольких дней продукты тайком перенесли в Цшорнау. Поскольку никто не видел воров, то кладовщик не стал сообщать начальству о краже, вероятно испугавшись взыскания за свою непредусмотрительность. Но в тот же день я и Маляр признались фельдфебелю в нашей «организационной», как он выражался, работе, не назвав, однако, других исполнителей. При этом мы преподнесли фельдфебелю бутылочку коньяку и коробку сигар, чем он остался очень доволен. Кроме того, в последующие дни, когда наши пленные возвращались с работы в лагерь, фельдфебель не стал их обыскивать.
Радость от удачного налета на продовольственный склад на следующий день лично для меня омрачилась тем, что в одном из последних номеров газеты я наткнулся на сообщение, что в результате англо-американской бомбардировки в Бухенвальде погибли лидер Коммунистической партии Германии Тельман и ведущий функционер социал-демократической партии Брайтшайд. Но через десять дней до нас дошла радостная весть: попавшийся нам навстречу французский пленный, подняв для приветствия правую руку с зажатым кулаком, сообщил, что столица Франции Париж освобождена от оккупантов.
После этой радостной вести не прошло и трех дней, как в нашем лагере случился побег. Когда, окончив рабочий день, мы выстроились, чтобы вернуться в Цшорнау, наши конвоиры недосчитались трех человек. Отсутствовавшими оказались бывший старший уборщик в лагере Сергей Селезнев, Николай Николаенко и его близкий друг Николай Давиденков. Стало ясно, что ребята убежали.
Естественно, фельдфебель пришел в бешенство и заявил, что оба конвоира за допущенный побег будут уволены со службы в лагере и отправлены на фронт. Досталось и мне, как старшему рабочей команды. Но я высказал предположение, что беглецы, возможно, скоро возвратятся, и это несколько успокоило коменданта. Фельдфебель сказал, что беглецы далеко не уйдут, а когда их поймают, то они будут расстреляны или направлены в один из штрафных лагерей.
…Вероятно, в связи с побегом пленных в лагерь приехал старший инспектор, имевший звание капитана. Вечером перед отходом ко сну они зашли к нам в казарму и сообщили, что беглецы пойманы и направлены в штрафной лагерь. А утром фельдфебель и для этого капитана устроил «спектакль» с моим докладом. Вероятно, это тоже помогло фельдфебелю избежать наказания за допущенный побег. Его оставили на занимаемой должности. Но после посещения лагеря инспекторами обоих часовых куда-то от нас забрали.
Спустя много лет после войны мне довелось узнать о судьбе беглецов. Во время служебной командировки я встретил в Калинине Селезнева, и вот что он рассказал. В день побега они спрятались в подвале одной из дальних казарм в военном городке, а ночью вышли из укрытия и двинулись в путь. У них было намерение пробраться в Словакию. Днями отсыпались и отсиживались, а ночами двигались, ориентируясь по Полярной звезде. Ночью добывали себе питание, в основном картофель, во дворах и на полях местных крестьян. Однажды ночью, проникнув через незапертую дверь на кухню в дом какого-то крестьянина, они забрали со стола почти целую буханку хлеба. Утром хозяин поднял тревогу, и несколько местных мальчиков из гитлерюгенда пошли с овчарками по следу беглецов и обнаружили их в лесу за варкой картофеля. Затем из местной жандармерии беглецов отвели в ближайший лагерь военнопленных в Хонштайне, а затем отправили в небольшой штрафной лагерь в Судетской области Чехословакии, где 9 мая 1945 года их освободила Красная армия.
Одним из новых часовых стал житель Каменца, где раньше он работал преподавателем привилегированной местной школы. Это послужило для пленных поводом дать ему прозвище Интеллигент. И действительно, этот часовой был исключительно хорошим человеком – всегда спокойным, вежливым, аккуратным, очень эрудированным и добрым. Даже фельдфебель, со всеми грубый, не повышал на него голос. Такой же, как он сам, была и его супруга, часто навещавшая мужа во время несения им службы. Оказалось, они потеряли на фронте единственного сына.
…Погода в сентябре 1944 года почти не отличалась от летней. В связи с этим фельдфебель дал нам возможность ночевать вне помещения, чтобы в это время уничтожить в казарме клопов, которые не давали никому нормально спать. Против них решили применить боевое отравляющее вещество – газ хлорпикрин. Мы вынесли из казармы все свои личные вещи и сложили их в окопы в огороде. Затем в казарме плотно заклеили полосками бумаги щели в окнах и между полом и дверями. Часовые Вилли Нииндорф и Николай Билк, надев противогазы, разместили в помещении шашки с хлорпикрином, раскрыли их и быстро выскочили наружу.
Итак, оказавшись вне казармы, мы от нечего делать занялись кто чем может. А Шамота, братья Омельченко, Мозжухин, Саша Зинченко, Русличенко и еще кое-кто, включая и меня, стали петь старинные русские и украинские и современные советские песни. Услышав пение, начали собираться слушатели – жители деревни, русские и украинские девушки, поляки. Иногда они подпевали нам. Фельдфебель с Эрикой и часовые, не находившиеся на дежурстве, присоединились к слушателям.
Обедать, ужинать и ночевать нам пришлось сидя в окопах. Хорошо, что не было дождя. Вечером, на следующий день, когда все вернулись с работы, Нииндорф и Билк, снова надев противогазы, вошли в казарму и проветрили помещение, пленные вымели с нар и с пола кучи погибших клопов. Их набралось чуть ли не целое ведро, которое отдали хозяйке для кур. И так мы наконец освободились от клопов!
…На станции поздним летом и ранней осенью, как и в прошлом году, мы часто «пикировали» на большое картофельное поле и нередко на рабочем месте пекли на костре или варили в ведре картофель. Ни хозяин картофельного поля, ни часовые к нам почти не придирались, а часовые иногда ели картофель вместе с нами.
Однажды на станцию привезли на двух грузовиках под конвоем около двадцати женщин, одетых в одинаковые тюремные кофты и юбки. Наш часовой разговорился с их конвоиром и узнал, что эти женщины почти все немки, которых посадили в концлагерь за какие-то провинности. Но среди них были также отдельные чешки и венгерки. Оказалось, арестанток прислали для выполнения погрузочных работ.
Мы увидели, что эти женщины очень истощены и голодны. Поэтому мы решили отделить от своей порции по две картофелины и отнести их в ведре этим женщинам. Чтобы охраняющий часовой этому не воспрепятствовал, мы поставили ведро в… нашу выгребную уборную, находившуюся возле железнодорожной колеи. После этого Иван Пик подошел к женщинам и жестами дал им понять, что им надо забрать там ведро и потом вернуть его пустым на то же место. Женщины его сразу поняли и позже тайком зацеловали Ивана так, что он еще долго ходил гордым и счастливым. В дальнейшем Иван не раз приносил этим женщинам картошку, которую мы «организовывали» непосредственно на картофельном поле. Кое-кто из нас отдавал женщинам и свой суп в котелке.
В какой-то из осенних дней меня с тремя товарищами послали на железнодорожный вокзал, чтобы выгрузить из товарного вагона мешки с пшеницей и доставить их на чердак двухэтажного дома возле Бастионной башни, где раньше мы перелопачивали зерно. Пока мы работали, нас увидели девушки, недавно поселенные на втором этаже. Это были наши соотечественницы. Оказалось, немцы их угнали, отступая из Белоруссии. С разрешения мастеров мы зашли в помещение, заставленное двух– и трехъярусными нарами. Усадив нас на стульях, девушки рассказали о себе. В скором времени их должны были распределить на работу в городе и у крестьян. Пока пищевое довольствие они получали от суконной фабрики, где кое-кто уже начал работать. Никаких часовых, как у военнопленных, у них не было, распоряжалось ими цивильное немецкое начальство. Затем девушки поинтересовались, что нам известно о положении на фронте и скоро ли кончится война. На эту тему я им устроил небольшую лекцию.
В конце сентября нам пришлось выгружать на вокзале 50-килограммовые мешки с горохом, чечевицей, пшеницей и сахарным песком. Вынося мешки из вагона, мы складывали их в кузов грузовика и длинный прицеп, затем, сидя на них, ехали на склад. По дороге нам доставляло большое удовольствие как бы нечаянно сбрасывать на дорогу один-два мешка. Мешок, как правило, лопался, и его содержимое оказывалось на дороге. Увидев это, ребятишки и женщины выскакивали из домов и начинали собирать руками и щетками зерно, горох и даже россыпи сахарного песка. Нам было и забавно и радостно, что своим рискованным поступком мы обеспечивали полуголодных жителей города таким набором продуктов.
Такие мешки мы обычно поднимали на чердаки трех-пятиэтажных казарм вдвоем – один взваливал его на спину, а другой поддерживал сзади. Но когда конвоира не было рядом, кое-кто поднимал мешок и без помощника. Я тоже однажды решил проверить, на что я способен, и пронес мешок с сахарным песком до пятого этажа.
Обычно мы скрывали от хозяев свои возможности и говорили им, что слабосильны из-за плохого питания. Конечно, мы не упускали случая, чтобы подкормиться. Как-то мы разгружали прибывший из Венгрии вагон с мармеладом, упакованным в ящики. Несколько таких ящиков мы разбили, и каждый доставал оттуда мармелад и ел его горстями. Вместе с нами лакомились часовой и два мастера.
Разумеется, при всех таких выгрузках мы не возвращались в лагерь без продуктов, помещенных в карманы и даже в штанины брюк, но встречавший своих подопечных фельдфебель редко обыскивал нас, хотя знал, что мы возвращаемся далеко не с пустыми руками. Но так бывало лишь тогда, когда никто из пленных не попадался до возвращения в лагерь.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.52.33 | Сообщение # 29 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 5
В первые дни октября я вычитал в газете, что в связи с тяжелым положением на фронтах и усилением бомбардировки немецких городов авиацией противника в Германии создаются отряды «фольксштурм» – войсковые соединения типа нашего Народного ополчения. В них стали зачислять фактически непригодных для несения военной службы граждан в возрасте от 16 до 60 лет. Многих из них начали спешно обучать элементарным приемам ведения боя, вооружая, в частности, только что появившимися противотанковыми фаустпатронами – ручными гранатометами. В лагерях фольксштурмовцы стали заменять относительно молодых и здоровых охранников. Так, к нам вместо Куле и другого конвоира лет сорока прислали двух стариков с фамилиями Höcht (Хёхт) и Rachel (Рахель) – жителей близлежащих деревень.
С октября увеличился поток беженцев из прифронтовых областей, особенно восточных. Это были главным образом старики, женщины и дети. Небольшими группами они проезжали на повозках или проходили через Цшорнау. Как-то в воскресенье я спросил одного из них, откуда они. И он по-немецки, но с неизвестным мне акцентом ответил, что из Трансильвании, куда более месяца назад вступили русские войска, которые дошли до Будапешта.
Множество беженцев появлялось в Каменце и его округе из западной части Германии, а также из крупных городов поблизости, подвергавшихся бомбардировкам англо-американскими самолетами. Но Каменц они ни разу не бомбили. В город эвакуировали с запада также некоторые предприятия[4].
Положение на фронтах беспокоило и нашего фельдфебеля. В один из вечеров он затеял с нами беседу, интересуясь, что мы думаем о сроках окончания войны и о том, кто в ней окажется победителем. Как и год назад, я выразил уверенность, что война скоро завершится и окончится победой Советского Союза и его союзников.
На следующий день вечером фельдфебель вызвал меня в свою комнату и показал, что лежит у него на столе. На нем оказалась советская сторублевая банкнота с портретом В.И. Ленина. «Что ты думаешь по этому поводу?» – спросил он. Я не знал, что ответить. Тогда он сказал: «Дело в том, что с начала 20-х годов и до 1937 года я был членом Коммунистической партии Германии, а потом разочаровался в ней и стал сторонником Национал-социалистической немецкой рабочей партии, но и она не оправдала моих ожиданий». После этих слов фельдфебель помолчал и отпустил меня в казарму. Я тут же рассказал наиболее близким мне товарищам о разговоре с фельдфебелем, чем очень их удивил.
День после праздника Великого Октября омрачился крайне неприятным для нас событием на товарной станции. С утра мы занимались там погрузкой бараков, а после обеда солдаты подвезли на грузовиках с прицепами противотанковые орудия и минометы. Офицер, сопровождавший груз, переговорил с нашим прорабом, а тот с часовым, после чего Штайнорт приказал нам срочно переключиться на погрузку орудий и минометов. Имея уже опыт выхода из такой ситуации, я объяснил Штайнорту, что военнопленные не обязаны выполнять работы, имеющие непосредственное отношение к войне против своих соотечественников.
Естественно, прораб пришел в ярость и хотел ударить меня кулаком по лицу, но я успел уклониться. Тогда Штайнорт попросил офицера помочь ему заставить пленных повиноваться. Тот позвал своих солдат, и человек семь из них, схватив обломки досок, стали избивать нас ими. Мы стали крыть немцев матом, но старались не применять к ним физическую силу. А Штайнорт тем временем побежал в пакгауз позвонить фельдфебелю. Конечно, шум привлек внимание прохожих, которые останавливались и наблюдали за происходившим. Тогда солдаты сами начали переносить военный груз. Примерно через полчаса на велосипеде появился фельдфебель, одетый в шинель и с винтовкой без штыка. Со свирепым видом и грубой руганью он подбежал ко мне, ткнул меня прикладом, потом побежал дальше и всех, кто попался под руку, бил прикладом.
Многие из пленные молча принялись за разгрузку грузовиков и прицепов, выпросив сначала у солдат дать покурить, выполнили крайне нежелательную для себя работу. Сверх положенного времени мы задержались на час и закончили погрузку обоих бараков.
Однако в Цшорнау нас ожидал «сюрприз». Фельдфебель собрал там группу местных жителей и ребятишек, нас не пустил в казарму. Я подошел к фельдфебелю, чтобы выслушать его указания. Но не тут-то было: он загнал меня обратно в колонну и заявил, что я буду подвергнут вместе со всеми наказанию за допущенную провинность: «Будешь, как и все, бегать по лугу!» Под команды фельдфебеля «Ложись!», «Вставай!» мы промучились около получаса, зато «зрители» убедились, что фельдфебель не прощает пленным провинностей.
Как бы заглаживая свою жестокость, фельдфебель на следующий день отправил работать на «хорошие» места тех ребят, которых он бил прикладом. Через пару дней и я оказался «вознагражденным»: вместе с товарищами фельдфебель отправил меня на работу в старинный квартал Каменца к богатой и бездетной чете, владевшей большим двухэтажным домом с обширным подвалом и с магазином на первом этаже. Командовала работой молодая красивая и стройная супруга хозяина, лет на двадцать моложе его. Мы должны были на большой машине шинковать кочаны капусты. Кочаны резались ножами на тонкие полоски, затем нашинкованную массу складывали в большой чан, солили и добавляли еще морковь, нарезанную аналогичным образом.
Хозяйка сначала подробно объяснила, как работать, и ушла торговать в магазин. Потом она периодически появлялась и контролировала нас, давала указания. В обед она неплохо покормила нас супом, гуляшом и компотом, правда без хлеба. Но когда мы остались одни, то заметили, что в этом подвале на полках хранится горизонтально множество бутылок с разнообразными, преимущественно сухими винами. В последующие дни, улучив подходящий момент, мы заглядывали в эту секцию подвала и распивали вино прямо из горлышка. Но поскольку вина были слабыми, то есть с низким содержанием алкоголя, то мы не пьянели и не забывали даже прихватывать и для фельдфебеля по бутылке вина, чем он был очень доволен.
В ноябре, когда всем уже стало ясно, что нацисты проиграли войну, в столице оккупированной Чехословакии Праге состоялся учредительный съезд Комитета освобождения народов России (КОНР). Одним из главных организаторов и руководителей этого антисоветского Комитета был генерал-лейтенант Власов. Работу съезда транслировали по радио по всей Германии и даже за ее пределами.
В тот пасмурный, но еще не холодный день после завтрака нас вместо того, чтобы направить на работу, привели к дому Микклихов и рассадили всех на траве. Из репродуктора, укрепленного на доме, послышалась русская речь. Все стали внимательно слушать эту трансляцию. Каждый выступивший на съезде призывал россиян «объединиться против сталинской тирании» и активно поддерживать германские вооруженные силы. Ядром объединения должна была стать создаваемая с 1942 года РОА, которой предстояло стать воюющей силой под командованием генерала Власова. Участники съезда приняли манифест, провозглашавший «освобождение народов России от большевистской системы, прекращение войны, заключение почетного мира с Германией и создание свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров».
Когда фельдфебель привел нас строем обратно в лагерь, он обратился ко всем с вопросом: «Ну, кто из вас хочет добровольно записаться в Русскую освободительную армию?» Последовала короткая пауза. И вдруг, к полной неожиданности фельдфебеля и большинства товарищей, двое тихо вышли из строя – всеми уважаемый Мозжухин, мастер по изготовлению баянов, и Жигалов, поступивший в лагерь вместе с Мозжухиным. Обоих добровольцев по распоряжению фельдфебеля сразу увели в караульное помещение, по-видимому опасаясь, что в казарме товарищи с ними расправятся как с предателями Родины.
На следующий день Мозжухина и Жигалова отвезли в Гроссрёрсдорф, где с ними пообщались представители РОА. Но в ряды РОА зачислили только Жигалова, а Мозжухина забраковали по возрасту и здоровью. Так что Мозжухину пришлось вернуться в лагерь, где с ним почти никто больше не разговаривал и даже часовые сторонились его.
Чувствуя, что во время работы пленные могут что-нибудь сделать с Мозжухиным, фельдфебель стал оставлять его в лагере, где он помогал поварам, сапожникам и уборщику. Примерно через неделю Мозжухин подошел ко мне и стал упрашивать, чтобы я поговорил с фельдфебелем относительно возможности изготовить баян. Мозжухин хотел поработать несколько дней в мастерской, чтобы изготовить недостающие детали. Мне стало жалко старика, и я выполнил его просьбу, а фельдфебель на этот раз пошел ему навстречу. К февралю 1945 года он все-таки смастерил баян и стал часто играть на нем различные мелодии. Казалось, Мозжухин вернул себе уважение товарищей. Однако при освобождении из плена Мозжухина кто-то выдал Особому отделу.
В середине ноября фельдфебель снова отправил меня работать к цветоводу Освальду Хёне в Цшорнау. Освальд сразу познакомил меня с молодой работницей Катей, привезенной к нему из Белоруссии. От Кати я узнал, что она недовольна хозяином, так как он, будучи бедным, не мог хорошо кормить и одевать ее. Жила Катя не в доме, а в одном из углов теплицы. Кроме того, молодой хозяин приставал к ней, пользуясь тем, что его супруга практически не вставала с постели. Занимались мы с Катей в основном подготовкой теплиц и парников к зимовке, а также выращиванием цветов зимних сортов, их упаковкой для транспортировки и реализации.
…Рассказы беженцев, а также газетные публикации свидетельствовали, что дела у вермахта очень плохи. Мы чувствовали, что находиться в плену нам осталось совсем немного. Однако, в основном из-за наступающей зимы, никто из нас не помышлял о побеге из плена, чтобы пополнить ряды сражающихся против Германии.
Наступил декабрь, и работы для нашей лагерной команды стало меньше. Да и питание было терпимым, благодаря усилиям фельдфебеля. Он где-то приобрел выбракованных лошадей, которых у нас «превратили в мясо». К тому же фельдфебель продолжал получать от крестьян и других лиц, к которым отправлял нас работать, дополнительные продукты для себя, солдат охраны и пленных. Так что с комендантом лагеря, который хотя и был очень суров, нам все же повезло. Не знаю, остались ли бы мы живыми, если бы попали в другой лагерь.
…К середине декабря, когда немецкому командованию удалось улучшить положение на Западном фронте и закрепиться в Северной Италии, настроение у немцев в тылу поднялось, многие стали заносчивыми, а главный прораб Штайнорт начал обращаться с нами еще более грубо и угрожал расправиться со мной. Не знаю, что бы он сделал, но вдруг под Новый, 1945 год я оказался в госпитале из-за острой боли, связанной с воспалением мочевого канала.
После первичного обследования я отнес выданное мне направление в госпиталь к фельдфебелю. Он сразу задал мне вопрос: «Какую же девицу ты оседлал тайком от меня, кто же тебя наградил такой заразой?» Я, как и в медсанчасти, попытался объяснить фельдфебелю, что ничего подобного не было, но он мне не поверил. Отправляя меня в госпиталь, фельдфебель сказал, что будет с нетерпением ждать моего возвращения, а назначит переводчиком Сашу Зинченко.
Утром в сопровождении конвоира Рахеля я отправился пешком до Кёнигсварты. Погода была снежной, с небольшим морозом. Мы прошли через две украшенные рождественскими елками деревни – Дойчбазелиц и Писковиц. Последняя была не немецкой, а сорбской, с множеством изваяний Христа перед домами. В ней мы зашли к знакомым Рахеля, где хозяйка и ее дочь накормили нас неплохим обедом.
К вечеру, когда уже почти совсем стемнело, мы добрались до расположенного перед Кёнигсвартой госпиталя, где Рахель сдал меня администрации и ушел. Меня устроили в теплой палате, где на одноярусных металлических койках с чистым бельем разместились 10 больных. На следующий день врач сообщил мне, что в этом госпитале нет лаборатории, позволяющей точно определить мою болезнь, в связи с чем меня направляют в госпиталь в Шморкау. В Шморкау палата оказалась холодной. Место мне дали на верхнем ложе двухъярусных деревянных нар. Больных было мало. От соседа я узнал, что в госпитале с лета 1943 года, когда я в нем находился, многое изменилось: гестаповцы арестовали группу врачей во главе с Соколовым. Всех их отправили в концлагерь.
Оказалось, что медики организовали в госпитале подпольный центр, который вел работу с военнопленными в поддержку воюющей Красной армии, осуществлял разведывательную деятельность, а также помогал укрывать убегающих из плена людей.
…По случаю наступления Нового года никто из начальства нас не поздравил. Было холодно, грязно, и, главное, хотелось есть. Еще хуже – на нижнем белье появились вши, а сменного белья не имелось. Я промучился всю предновогоднюю ночь. Утром один из больных обратился ко мне со странным предложением: «Слушай, на тебе мундир английского офицера, а на мне его брюки. Давай сделаем обмен: ты отдаешь мне мундир, а я тебе – большой кусок нового французского сукна цвета хаки. „Дома“ сошьешь себе мундир советского офицера». Я решил, что Саша Морозов может сшить для меня абсолютно все, и согласился.
4 января 1945 года меня выписали из госпиталя. Фельдфебель подробно расспросил, что со мной было, и возмутился, не увидев на мне казенного мундира. Пришлось соврать, что он порвался, а я купил кусок хорошего сукна и прошу указания фельдфебеля сшить мне новый. Он согласился. Повара нагрели для меня воду, я помылся и надел свежее белье. Затем ребята угостили меня ужином, и все в жизни пошло по-старому.
…Произошло изменение и в доме нашей хозяйки Марии Шольце. Ее работница – немка Дурочка – вдруг забеременела, и ее куда-то отправили. Ребята говорили, что в этом «виноват» наш вездесущий Леня Маляр. Вместо нее прислали аппетитную хохлушку Галю, с которой раньше «водил любовь» пленный француз из Каменца, в первое время упорно появлявшийся возле нашего двора. Но вскоре Галя стала уделять особое внимание мне: первой здоровалась и пыталась вступить в разговор через проволочную ограду во дворе. А я, смущаясь, отмалчивался.
Между тем Саша Морозов сшил мне новый мундир (китель) со стоячим воротником. Но так как моего материала для этого не совсем хватило, мундир вышел укороченным – в виде ветровки, застегивающейся у пояса. Пуговицы на мундире пришили красноармейские, с пятиконечной звездой, серпом и молотом. Такие же две пуговицы, как бы оставшиеся от погон, Саша пришил на плечах мундира.
Затем у пленного ленинградца Максима Громова я выпросил хранившиеся у него (на всякий случай) изношенные темно-фиолетовые кавалерийские брюки – полугалифе с большими дырками на коленях. Но Саша пришил на них и между брючинами куски брезента, напоминавшие леи кавалериста. Затем он сшил из моих широченных брюк клеш и кусочка черной ткани артиллерийскую фуражку с черным околышем, а кубанку я отдал Ване Трошкову. Теперь не хватало сапог, но Саша нашел у своего хозяина портного Вайдлиха пару голенищ черного цвета и принес их мне. Я надевал эти голенища поверх ботинок, так что со стороны казалось, будто ношу высокие хромовые сапоги. Таким образом, моя одежда стала походить на униформу советского офицера – то ли артиллериста, то ли кавалериста. Однако, чтобы было ясно, что я военнопленный, я аккуратно нарисовал на левой стороне мундира над грудью и сзади красной масляной краской небольшие буквы SU, означавшие мою принадлежность к Советскому Союзу. Моя новая форма понравилась всем нашим девушкам в деревне и даже фельдфебелю.
…Почти до середины января немецкие газеты и власовская газета «Заря» публиковали хвалебные статьи по поводу успешных действий вермахта на Западном фронте. Но вскоре на Восточном фронте Красная армия начала победоносное наступление и перешла границу Германии. Естественно, что в связи с продвижением Красной армии поток беженцев усилился. Немцы стали гнать в глубокий тыл также и военнопленных. Так, в один из первых дней февраля к нам в Цшорнау для ночевки пригнали с востока – со стороны Кёнигсварты колонну советских военнопленных… офицеров, пребывавших раньше в лагере Офлаг в Польше. В этой колонне, сопровождаемой тремя конвоирами, было около 60 человек. Встречать ее вышел комендант лагеря фельдфебель Хебештрайт, захвативший меня с собой в качестве переводчика, а затем поручивший мне сопровождать пленных. Со словами «Прошу вперед во двор!» я раскрыл ворота. Когда колонна вошла, я скомандовал: «Стой!» Колонна остановилась. Затем вместе с фельдфебелем и конвоирами я вошел во двор, закрыт ворота и громко произнес: «Налево!», после чего колонна развернулась ко мне… спиной. Пришлось немедленно исправиться, скомандовал: «Кругом!»
Фельдфебель обратился к прибывшим с речью. Он сказал, что приветствует господ русских офицеров и просит их организованно войти по одному в здание лагеря, где многим из них, к сожалению, из-за отсутствия свободных нар придется ночевать вдвоем на одном ложе с его хозяином. Фельдфебель пообещал и срочно организовал выдачу прибывшим большой порции супа, который специально для них приготовили наши повара.
Среди прибывших были как пожилые и очень солидные люди, перед которыми хотелось встать навытяжку (наверное, они имели звание не менее майора), так и молодые в звании лейтенанта или младшего лейтенанта. Они поднялись по крутой лестнице в нашу казарму, и некоторых из них, сильно ослабших, пришлось при этом поддерживать.
Наши ребята встретили офицеров очень хорошо: разобрали их по своим нарам, стали расспрашивать и угощать едой и куревом. Повара принесли в баках густой суп, а мы варили на печке в больших тазах кашу из размолотой пшеницы. Все офицеры оказались страшно голодными, так как жили в Офлаге на мизерном пайке и не имели возможности организовать себе дополнительную еду. Кое-кто из них сожалел, что во время регистрации не сообразил записаться рядовым, но многие принципиально не отказались от своего звания.
Утром повара снова накормили офицеров супом, и они, выстроившись во дворе, отправились под конвоем в сторону Каменца. Я долго смотрел вслед удалявшейся колонне, вытянувшись по стойке «смирно» и отдавая офицерам честь. В этот день на работу мы направились значительно позже, чем в обычные дни, так как поварам пришлось потратить много времени для приготовления супа «гостям».
В начале января печать и радио Германии с восторгом известили, что «специальное подразделение начало наносить по Англии, особенно по Лондону, удары возмездия ракетами Фау-2, заменившими беспилотные самолеты Фау-1». Эти ракеты должны были обеспечить верную победу над врагом. Но в ответ английские и американские самолеты стали осуществлять главным образом ковровые бомбардировки немецких городов, вместо точечных. Центр Берлина был практически разрушен.
Но нам, военнопленным, находившимся в Цшорнау и Каменце, расположенных в 30–35 километрах северо-восточнее Дрездена, одного из самых красивых городов Германии, пришлось быть свидетелями, как этот город ночью 13 и днем 14 февраля авиация союзников фактически стерла с лица земли. Англичане бомбили город ночью дважды, оба раза по часу, а днем – 10 минут – американцы.
В ночь на 13 февраля мы были разбужены воем пролетавших над Цшорнау самолетов и ревом сигнала воздушной тревоги. Часовые выгнали нас в окопы, где мы просидели до рассвета. 15 февраля фельдфебель Хебештрайт попросил, чтобы я выбрал из пленных 20 наиболее крепких товарищей, согласных поехать с ним и конвоиром в Дрезден для выполнения там очень тяжелых работ. Желающих поехать набралось даже в избытке.
В кузове мы разместились на скамейках, под ними имелись ломы, топоры, кувалды, кирки, лопаты и другой инструмент, а также рабочие рукавицы. Через час все грузовики прибыли на место, где еще позавчера был центр прекрасного города. Мы увидели одни руины, из-под которых еще шел дым и поднимался запах гари и крови. В завалах копошились спасатели, извлекавшие трупы женщин, детей, стариков и даже военных. Наши машины, с трудом переехавшие один из уцелевших, но сильно поврежденных бомбами мостов через Эльбу, направили к Главному железнодорожному вокзалу. От него тоже остались лишь огромные кучи кирпича, бетона, битого стекла, куски листового железа, развороченные фермы и балки, железнодорожные рельсы, фрагменты вагонов и другие обломки. Что-то еще продолжало гореть, и пожарные пытались тушить огонь. Было много копоти и очень пыльно. Царило зловоние.
Главная работа спасателей заключалась в извлечении из руин и завалов уже мертвых или чудом уцелевших людей. Мертвых клали на землю рядами, извлекали из карманов документы, деньги, драгоценности. Специальная команда увозила трупы за город, где их хоронили в братских могилах или укладывали друг на друга штабелями вперемежку со слоями дров и сжигали.
Получилось так, что накануне бомбежки на вокзалах Дрездена, и особенно на Главном, собралось огромное количество беженцев из восточных районов Германии. Они ожидали дальнейшей эвакуации в глубь страны или в Чехию. Именно они стали наиболее многочисленными жертвами бомбардировки. Мы трудились вместе со спасателями. Конечно, работа была ужасной, от всего увиденного меня едва не вырвало.
Во время работы мы часто находили мешки и с продуктами и иногда прятали съедобное по своим карманам. Особенно строго немцы следили за тем, чтобы мы не украли драгоценности, деньги и документы.
После обеда нам удалось откопать двух живых, но сильно израненных старика и мальчика, которых медицинские работники, сделав им какой-то укол, быстро увезли на автомашине скорой помощи.
На такой работе мы пробыли три дня. Рядом с вокзалом какие-то другие пленные разбирали завалы большого дома и один молодой пленный обнаружил еще живого немецкого майора, однако он не стал его спасать, а добил, ударив ломом по голове. Но никто из нас не упрекнул убийцу за жестокость – согласно нашему воинскому уставу не полагалось иметь жалость по отношению к врагам. О подобных случаях при спасательных работах я слышал не раз, хотя в такой ситуации жестокость все же была неуместной.
В феврале к нам опять пригнали военнопленных из других лагерей, расположенных значительно восточнее нашего. Естественно, в казарме не хватило нар для вновь прибывших, поэтому им пришлось несколько ночей спать на полу в разных помещениях и по два человека на одном ложе. Но такое положение оставалось недолго: фельдфебелю поступало множество заявок от местных крестьян, желавших получить в качестве работников к весеннему севу «хороших» пленных. В последние дни февраля фельдфебель отослал из Цшорнау к крестьянам группу из 15 товарищей, которые стали жить и работать у хозяев совершенно свободно – только под их контролем и ответственностью. В результате в казарме опять стало достаточно места, но я лишился лучших друзей: одного из основных добытчиков дополнительного питания – Леши Маляра, Виктора Чайкина и Андрея Дмитриевича Шныкина.
В деревню Дойчбазелиц попал молодой украинец Николай Скотний, судьба которого оказалась очень трагичной. Дело в том, что, когда в конце апреля эту деревню заняли наши войска, несколько красноармейцев, заметив у хозяина Скотнего дочь лет восемнадцати, собрались ее изнасиловать. Но Николай попытался защитить девушку. За это насильники расстреляли его. Хозяин похоронил Колю во дворе, а потом перезахоронил на местном кладбище.
Аналогичная судьба оказалась и у Станислава (Стано), польского работника нашей хозяйки Марии Шольце. В те же дни апреля, когда нас там уже не было, вступили в деревню красноармейцы. Они решили забрать у хозяйки обеих лошадей, и Стано оказал этому сопротивление, за что был немедленно расстрелян.
…В последние февральские дни из членов моего «колхоза» основными «организаторами» дополнительных продуктов питания остались лишь Андрей Маркин и Василий Серегин, работавшие с мастером Фридрихом на городской канализационной станции. На ее территории, которую из немецкого начальства редко кто посещал, они летом устроили маленький огород и даже соорудили парники для выращивания табака, лука и овощей. Кроме того, со своим мастером они занимались реализацией удобрений из фекалий за спирт и продукты питания. Значительную часть этих продуктов и овощей они приносили в лагерь для своего «колхоза». В первые дни марта Андрей с Василием завершили сооружение на станции небольшого бункера, в котором рассчитывали отсидеться, убежав из лагеря, и дождаться прихода наших войск.
В первое воскресенье марта Иван Соколов, служивший в Цшорнау у местного крестьянина, и Николай Харитонов, работавший там подручным у кузнеца, задумали сделать для меня нечто приятное. Они упросили Николая Билка отпустить меня пообедать вместе с ними у их хозяев. Сначала у хозяина Ивана мы хорошо пообедали с принятием самогона, а затем вместо того, чтобы посетить кузнеца, Иван повел меня в дом Лоренца, где жила Тамара Фомичева, а к ней пришла сильно влюбленная в меня Дуся. С нами сели за стол и две дочери хозяев обоих дворов, и хозяйка Тамары. Опять пошло гулянье, но на этот раз с неплохими винами и закуской. Я окончательно запьянел, целовал в щеки то Тамару, то Дусю.
Иван с большим запозданием привел меня обратно в лагерь, где нас давно ждал встревоженный Билк. Я прилег было на нарах, однако заснуть не мог и вышел во двор. Ярко светило солнце, было тепло. В это время из дома хозяйки вышла Галя, которая поманила меня рукой. И тут черт меня, хмельного, дернул – я взобрался по столбу двухметровой высоты на ограду из колючей проволоки и спрыгнул во двор к Гале. Непонятно, как я при этом не порвал одежду колючей проволокой! Галя немедля потянула меня в сарай и повалила там на солому. Однако в сарай внезапно вошла хозяйка Мария Шольце и позвала Галю, а мне пришлось возвратиться в лагерь.
К вечеру того же дня о моем поступке с преодолением высокой ограды и посещением сарая стало известно не только моим товарищам по лагерю, но и, наверное, всем жителям деревни. Естественно, сразу узнал об этом и фельдфебель. Утром он вывел из строя в качестве переводчика не меня, а Сашу Зинченко и громко объявил, что я вчера совершил попытку побега из лагеря через ограду и напал на женщину, за что буду сурово наказан, то есть лишен привилегированного обмундирования, переодет в обычную одежду военнопленного и, главное, немедленно отправлен в штрафной лагерь.
Товарищи ушли на работу, а фельдфебель завел меня в караульное помещение, в котором в это время находились охранники и Эрика. Он приказал мне снять обмундирование, и я молча стал раздеваться. Но вдруг Эрика закричала на фельдфебеля: «Зачем ты, Пауль, заставляешь это делать? Не может же Юрий уйти из лагеря без одежды! Ведь другой одежды все равно нет!» И хитрый фельдфебель тут же сказал, что отменяет свое решение, уступая даме. Собрав свои вещи, я сказал фельдфебелю «Всего хорошего!» и отправился в неведомый путь. И почему-то никакого сожаления об оставленном лагере у меня не возникло. «Будь что будет! – подумал я. – Такова, наверное, моя судьба!»
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 12 Февраля 2019, 23.52.54 | Сообщение # 30 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Глава 6
Я надел за спину мешок с личными вещами, взял на руки шинель. Вилли, почему-то настроенный очень весело, повел меня не в город по шоссе, как я ожидал, а к лесу. Я спросил: «Куда мы идем?» И он ответил: «Во всяком случае, не… в штрафной лагерь». Оказалось, меня отправили в Дёбру, к богатому местному крестьянину, чтобы я отработал у него за то, что фельдфебель, вероятно, с него что-то получил. Вилли продолжал объяснять мне, что о высылке в штрафной лагерь фельдфебель сказал для того, чтобы попугать пленных и сделать их более послушными. «Тебе не будет плохо в Дёбре», – сказал Вилли. Мой конвоир явно не торопился, шел медленно и часто останавливался, чтобы посидеть и отдохнуть. Его, казалось, совсем не беспокоило то, что в это время Красная армия воюет уже на территории Германии и что советские войска находятся не более чем в 200 километрах от данного места. На одной из остановок он вытащил пистолет и начал стрелять по птицам, как в прошлом году. Предложил пострелять и мне, но я отказался. При этом подумал: «Ведь я же могу застрелить его и убежать с оружием к своим». Но я знал, что перед линией фронта имеются сплошные заминированные участки и находятся приготовившиеся к жестоким боям многочисленные цепи немецких войск. И это удержало меня от реализации моего замысла.
Наконец мы оказались в сравнительно большой деревне и остановились у дома, на воротах которого висела начертанная на белом полотне большими черными буквами надпись: «Gott, segne die Verlobten» («Бог, благослови обрученных!»). В доме за столом, заставленным разными яствами, с бутылкой вина сидели невеста в обычном платье и жених – офицер войск СС. Напротив них расположились очень пожилой хозяин, как оказалось дедушка, и мать невесты и о чем-то беседовали. Всех удивило, что я – русский пленный, одетый почти полностью в советскую военную форму, хорошо говорю по-немецки и поздравил молодых. Офицер сразу встал, налил в маленькую рюмку вина и предложил мне выпить за невесту и за него. Я не отказался. Дальше то же самое он проделал с Вилли.
После того как я положил шинель и мешок с вещами на указанное место, хозяин спросил: «Сможешь зарезать и разделать на мясо козу?» Я ответил утвердительно, так как в детстве с отцом и дедушкой Матвеем занимался таким делом, но не с козами, а с овцами.
Хозяина поразил мой подробный рассказ о том, как я буду этим заниматься. Но он все же вызвал к себе одного старого деревенского жителя – специалиста по забивке свиней, а мне отвел роль его помощника. С этим специалистом мы и «превратили в мясо» тощую козу, одиноко торчавшую в хлеву.
Неожиданно во дворе появился еще один работник – мой знакомый по лагерю Ваня Назаров. Мы обрадовались неожиданной встрече. Затем он распряг лошадь и загнал ее в конюшню. Скоро нас обоих и старика, зарезавшего вместе со мной козу, позвали обедать. Нас посадили за стол на кухне и покормили хорошим мясным супом, картофелем в мундире и стаканом киселя.
После обеда меня и Ваню заставили подкатить повозку к выгребной уборной и закачать в бочку фекальную жижу с добавленной водой. Пока мы трудились, хозяин привез еще одну бочку. На обеих лошадях мы отправились на знакомое для Вани поле хозяина, где разъехались в противоположные стороны и начали вносить удобрение. Для этого надо было открыть сзади бочки кран, из которого жижа попадала в прикрепленный к нему колпачок со множеством отверстий. Когда лошадь гнали по полю, она веером выливалась на землю, распространяя вокруг ужасную вонь.
Вечером после ужина у хозяина он привел меня и Ваню в местный лагерь военнопленных. В караульном помещении он представил меня коменданту лагеря и сказал, что я у него хорошо поработал, и попросил утром опять направить меня с Ваней к нему.
В казарме мои новые знакомые отдали мне положенную на завтрак пайку хлеба с маргарином. Я рассказал им о лагере в Цшорнау и узнал, что здешние товарищи в основном работали в государственном и помещичьих хозяйствах.
На второй день хозяин позволил нам уйти с работы пораньше, и вечером лагерный переводчик пригласил меня и Ваню Назарова в соседнее помещичье имение, где работали и проживали в общежитии русские и украинские девушки. Оба товарища раньше у них уже бывали. Я рассказал девушкам о себе, мы обсудили самую актуальную тогда тему – о близком окончании войны, потрепались о разных мелочах и к отбою вернулись в лагерь.
Наступил третий день моего пребывания в Дёбре, когда вдруг во дворе появился на велосипеде… Вилли Нииндорф, вооруженный винтовкой. Он сухо поздоровался с хозяином и заявил ему, что из лагеря военнопленных IVA в Хонштайне к фельдфебелю Хебештрайту поступил приказ срочно отправить меня в этот лагерь переводчиком.
Хозяин стал ругаться, но это было бесполезно. Я наспех попрощался с ним, а потом с Ваней, который тут же снял добротный красноармейский ремень и отдал мне его на добрую память. К сожалению, я не взял тогда у Вани домашний адрес и не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
По дороге Вилли сообщил мне, что причина моего отзыва – липа, то есть повод, придуманный фельдфебелем. Я по-прежнему остаюсь в Цшорнау с функциями главного переводчика и старшего в рабочей команде. Оказывается, в мое отсутствие пленные неоднократно просили фельдфебеля вернуть меня обратно, да и сам он нуждался во мне для ведения сложных переговоров.
Фельдфебель, явно в хорошем настроении, потирая руки от удовольствия, спросил меня: «Ну как, вдоволь надышался в штрафном лагере человеческого говна? Теперь будешь знать, как себя вести без часового!» Я ответил: «Хорошо, я все понял. Большое спасибо. Готов продолжать выполнять свои функции».
С охранником Битком мы отправились в деревенскую пекарню за хлебом, привезли его и сложили в кладовке. Затем в местном продовольственном магазине приобрели по карточкам маргарин, консервы, мясо и другие продукты.
После обеда постовой по кличке Интеллигент принес мне комплект чистого нижнего белья, сказав, что специально для меня повара с уборщиком разогрели воду в баке. Я помылся с большим удовольствием.
Вечером следующего дня я увиделся с Галей во дворе перед кухней, но мы только поздоровались и в дальнейшем вообще больше не разговаривали.
Между тем, вероятно в связи с тем, что Красная армия уже приблизилась к Каменцу, основная масса пленных работала только на территории военного городка, перекапывая и обрабатывая землю под посев и посадку овощей. Кроме того, здесь же мы занимались рытьем укрытий для людей на случай налета авиации или артиллерийского обстрела. Десятка два пленных вместе с итальянцами отправили на стекольный завод делать укрытия.
В первые дни марта на очень неприятную для него работу попал молодой и экспрессивный Ваня Трошков. Фельдфебель определил его на три дня в усадьбу старшего ячейки местных членов нацистской партии и одновременно бургомистра Цшорнау, о котором я уже писал. Ване пришлось пахать там на лошадях землю вместе с другим работником, поляком. При этом поляк получал в доме питание три раза в день и два раза – на месте работы. А Ваню он отводил обедать в лагерь и после обеда приходил за ним. Второго завтрака и второго обеда он ему не давал. И завтракал, и ужинал Ваня тоже только в лагере. Во время работы хозяин постоянно подгонял Ивана и запрещал ему курить. Жадного и нудного бургомистра не любили жители деревни, а Ваня после освобождения из плена специально забежал в Цшорнау и хорошенько его поколотил.
Как-то в марте, возвратившись с работы, мы застали в казарме двух новых пленных, которых, по словам товарищей, привел какой-то «очень солидный и с высоким военным званием» немецкий офицер. Оба пленных были очень заносчивы. Они немного говорили по-немецки и обходились почти без переводчика. Один из них был вроде москвичом, а другой точно – из Украины. Уже на следующий день после прибытия фельдфебель лично отвел их в военный городок и устроил там портными в швейной мастерской. В ней они и проработали до конца нашего пребывания в лагере.
В апрельские дни, когда поток беженцев увеличился, одна молодая немка устроилась работать в ту же швейную мастерскую. Рассказывали, будто бы она попала в руки красноармейцев и была ими изнасилована, после чего ей удалось бежать в Каменц. Так вот, она говорила двум новым пленным: «Если бы все русские были такими же порядочными людьми, как вы, как было бы хорошо! Но ведь они же варвары!» С ее мнением оба согласились. Больше об этих пленных – то ли товарищах, то ли врагах – никто ничего не узнал. Добавлю к сказанному, что, когда в связи с приближением частей Красной армии к Цшорнау и Каменцу нашу лагерную колонну погнали в тыл, оба этих относительно молодых и здоровых пленных остались в колонне до конца, пока ее не освободили красноармейцы, в то время как примерно четверть пленных, включая меня, разбежались раньше, с большим риском для жизни, под пулями конвоиров, чтобы самостоятельно выйти к своим.
…В последней декаде марта, когда мы занимались в военном городке огородными делами, старший мастер Юрий первый приставил к нам в качестве надсмотрщицы и агронома одну красивую молодую русскую немку. По-немецки она говорила с ошибками и совсем не так, как местные немцы. По ее словам, летом 1942 года она – вдова с сынишкой – вышла замуж за офицера из Германии, который привез их к своим к родителям в Силезию и оставил там. В 20-х числах января местность, где она жила со свекром и свекровью, заняла Красная армия, а накануне они бежали в глубь страны и остановились в Каменце.
Эта женщина поработала с нами более двух недель. Очень раскаивалась, что связалась с тем немцем, а еще хуже – с его престарелыми и беспомощными родителями. Дошло до того, что однажды, встретив Андрея Маркина, она неожиданно расплакалась и бросилась к нему на шею, прося взять ее с собой на родину, когда кончится война. Что потом с ней стало, неизвестно…
…В дни католической Пасхи я с четырьмя физически сильными товарищами попал на одну очень опасную работу в Каменце у мясника и колбасника. Этот пожилой человек проживал с семьей в старинном большом доме в центре города и имел на окраине предприятие с двумя производственными цехами, где находились свинарник, овчарня, конюшни и хранилища кормов. Предприятие выпускало продукцию в основном из конины, часть которой хозяин продавал по карточкам в своем большом магазине.
Лошадей для забивки доставляли в основном из оккупированных стран. Но последняя партия из восьми лошадей оказалась полностью пораженной сибирской язвой и погибла в конюшнях хозяина. Теперь у него возникла проблема – где-то надежно захоронить мертвых лошадей. Для могильника выбрали место на высоком и сухом участке земли на окраине города, а в качестве могильщиков хозяин решил привлечь военнопленных. Вот нам и пришлось хоронить лошадиные трупы, к счастью еще не начинавшие сильно разлагаться. Хозяин нас хорошо кормил, а вечером давал с собой колбасу и пузырек спирта, а для фельдфебеля – бутылочку коньяку, сигары, специальные колбасы, ветчину и еще какие-то деликатесы.
Работа длилась четыре дня. Три дня мы рыли лопатами яму, а на четвертый день раза три привозили к ней трупы. Погрузка каждого трупа на грузовик была очень сложной работой, но двух умирающих лошадей доставили на могильник своим ходом и там умертвили выстрелом в голову. Яму забросали хлористой известью и завалили землей.
В последний день работы по моей просьбе хозяин привел нас вечером в старинный городской храм Святой Марии Магдалины. Ни я, ни мои товарищи еще ни разу в жизни не были в церквах, где молятся католики. Особенно интересно нам было увидеть и впервые услышать орган. Большое удивление вызвало то, что прихожане не стояли, как в православной церкви, а сидели на скамейках со столиками и молились по книжечке вслух вслед за пастором, а также пели в сопровождении органа.
В течение тех дней, когда мы работали у мясника, на территории аэродрома немцы установили несколько зенитных батарей. Оказалось, что среди зенитчиков есть добровольцы из Советского Союза. Некоторые из них начали появляться в Цшорнау, заметив там Тамару, Дусю и других девушек и желая с ними познакомиться. Мы же были решительно против этих визитов и стали ругаться с пришельцами, называя их предателями Родины. Так поступали и девушки, а меня, одетого в подобие советской военной формы, зенитчики посчитали главным препятствием на пути к девушкам.
Однажды в начале апреля меня вызвал в караульное помещение фельдфебель. Перед ним по стойке «смирно» стоял какой-то солдат в немецкой форме. На левом рукаве его шинели находилась небольшая, но хорошо заметная издалека эмблема «РОА». Оказалось, что этого солдата привели из пивной, где он нагло отказался расплатиться за выпитую кружку пива, громко заявляя: «Их – герой, дойч нихт ферштеэн», то есть «Я – герой, по-немецки не понимаю».
Фельдфебель с моей помощью начал допрос власовца, который сказал, что относится к воинскому подразделению, только что прибывшему в деревню Шидэль, рядом с Цшорнау, для отдыха и ночевки. Недавно это подразделение «мужественно сражалось» под городом Бреслау, защищая его от наступающей Красной армии, и теперь должно присоединиться к основным силам РОА. Я не выдержал и задал ему вопрос: «Неужели ты мог убивать своих?» Но он лишь ухмыльнулся. Я перевел фельдфебелю слова власовца, и фельдфебель заорал на него: «Ты, сволочь! Ты присягал своей Родине, и разве ты не знаешь, что после этого не имеешь права изменять ей? Какой же ты солдат?» С этими словами фельдфебель схватил со стены висевшую резиновую дубинку и трижды огрел ею власовца по голове. После этого власовца обыскали и забрали у него деньги, которые он был должен за пиво. Фельдфебель вместе с Нииндорфом загнали власовца в свинарник, переоборудованный в карцер.
Возвратившись в казарму, я рассказал товарищам о том, чему был свидетелем. Почти все возмущались власовцем. Но скоро снизу раздался его еле слышный крик: «Ребята, пожалейте, замерзаю! Спустите щепотку табака и бумажку, чтобы покурить, и что-либо пошамать!»
Среди нас нашлись сердобольные, выполнившие просьбу заключенного: ему спустили курево в спичечной коробке, привязав ее к концу длинной нитки. При этом наши товарищи обозвали власовца сволочью, добавив, что еды ему не дадут, так как сами голодают. Рано утром фельдфебель выпустил арестанта.
В воскресенье, 8 апреля, произошло другое интересное событие. Когда мы грелись на солнышке, а Мозжухин играл на баяне, появились двое власовцев в немецкой униформе, но без шинелей. Они сопровождали пленного – знакомого нам Тиму Добринского, высланного в прошлом году фельдфебелем, догадываясь, что Тима еврей. Вслед за пришедшими явился постовой Билк, который впустил их в лагерь и дальше – в казарму. Начались дружеские объятия и рукопожатия, а затем ужин с чаепитием и принятием спиртного. Тима объяснил, что сопровождающие везут его в какой-то южный город, и по пути он решил завернуть в свою бывшую обитель, чтобы повидаться с друзьями.
Кто-то спросил Тиму, неужели он записался в РОА? Сопровождавший его власовец сказал, что форма еще не означает, будто человек действительно служит в армии. Ее можно надеть и для маскировки своих истинных намерений и успешного выполнения долга. В общем, мы поняли так, что оба охранника Тимы являются нашими разведчиками, внедренными в РОА, и они идут с Тимой на какое-то важное дело.
Наступил обед, которым повара накормили и гостей, после чего они попрощались, порекомендовав не задерживаться в плену, а постараться влиться в ряды приближающейся Красной армии.
Через несколько дней, когда мы собрались пообедать, к нам в базовое помещение неожиданно прибыли в сопровождении фельдфебеля два гестаповца в гражданской одежде. Фельдфебель подозвал меня и приказал объявить, чтобы все подготовились к обыску. Гестаповцы начали обыск с меня. Вытащили из карманов русско-немецкий словарь, итальянский молитвенник и документы. Словарь потрясли, частично просмотрели и вернули. Но отобрали мой студенческий билет Московского института стали имени И.В. Сталина, заявив, что вернут этот документ «после окончания войны». Затем хотели изъять зачетную книжку, но я уговорил оставить ее мне, так как там на нескольких последних страницах имелись записи с адресами товарищей. В зачетной книжке осталась и моя метрика, выданная в родном селе Батыреве в 1932 году.
В последующие дни мы стали постоянно слышать с северо-востока гул артиллерийской канонады, который не прекращался и ночами. Это означало, что Красная армия находится от нас километрах в пятидесяти, видимо в районе реки Шпрее. А нас по-прежнему направляли на привычные работы.
Но в это же время на дорогах, проходивших через лесные массивы, немцы, в основном гражданские лица, начали строить противотанковые заграждения. Они ставили по всей ширине бревна высотой не менее 2 метров и скрепляли их стальными скобами, а также устраивали и обычные завалы деревьев. Началось и минирование некоторых дорог и важных объектов. Над аэродромом часто пролетали самолеты-штурмовики. Так, 13 апреля сразу после того, как нам привезли обед, молодой мастер Фриц закричал: «Советские штурмовики! Я знаю их, проклятых, очень-очень хорошо! Спасайтесь, спасайтесь!» Мы бросили обедать, высыпали из помещения и с восторгом наблюдали, как штурмовики бомбят аэродром. Вечером возвращаясь с работы в Цшорнау, мы заметили, что на аэродроме почти все деревянные бараки целы, уцелело и здание душевой. Зато частично были разрушены ангары и на летном поле горели несколько самолетов, не успевших ни взлететь, ни укрыться в лесу.
15 апреля, в воскресенье, мы помылись в душе на аэродроме и сменили нижнее белье, у себя в лагере грелись под солнышком и слушали, как все ближе к Цшорнау раздается громкая и долгая канонада. Вечером к нам приходили Тамара, Дуся и другие девушки. Советовались, что им дальше делать. Но мы сказали им: «Ждите наших и будьте спокойны!»
В середине апреля, утром, отправляясь на свои рабочие места, мы впервые встретили в военном городке военнослужащих РОА, которые промаршировали со старым российским флагом с белой, синей и красной полосами. Как я уже отмечал, некоторые из пленных, включая меня, приветствовали встречавшихся немецких офицеров по-военному, как это принято в Красной армии. Но в этот раз навстречу нам шли явно не немецкие офицеры, хотя в основном в немецкой униформе. Первым был высокий и очень надменный лейтенант с монгольскими чертами лица, которого я не стал приветствовать. А он за это сделал замечание на русском языке. Я же ответил, нагло соврав, что являюсь старшим по званию – старшим лейтенантом и он должен приветствовать меня первым. Поневоле завязался разговор. Выяснилось, что этот лейтенант имеет старое русское военное звание – подпоручик и что он по национальности калмык, уже более двух лет служит в РОА генерала Власова, чтобы «отомстить большевикам за притеснение своего народа».
Власовцы стали нам предлагать, пока еще не поздно, присоединиться к ним и поехать в Чехословакию, оттуда – в Южную Германию, где РОА сдастся американским войскам. Власовцы считали, что американцы и англичане скоро заключат с Германией мир и начнут совместно воевать с большевиками, а РОА в этой войне «сыграет решающую роль и обретет у народов России вечную славу». Мы же задали власовцам вопрос: «А если США и Англия не сделают того, о чем мечтают ваши командиры?» Они ответили, что этого не произойдет. На этом наша встреча закончилась. К сказанному еще добавлю, что данное соединение РОА было очень хорошо вооружено – имело много танков и орудий, включая трофейные. Я заметил две зенитные пушки, на которых раньше работал вторым наводчиком.
На другой день меня и моего соплеменника Уткина, а также Мингалиева фельдфебель послал в город – в богатый дом на одной из центральных улиц, где проживал старик с красивой дочерью. Нам предстояло вынести из комнат богатую коллекцию фарфоровой посуды и, очень аккуратно завернув в бумагу и мягкую солому, погрузить ее на стоявшую во дворе грузовую автомашину. Старик хотел отвезти коллекцию куда-то к родным, проживающим на западе Германии, и спасти ее от разграбления русскими.
Наш охранник Интеллигент любезно побеседовал со стариком, оказавшимся его хорошим знакомым, и представил ему меня как старшего из пленных и «очень порядочного русского, с которым можно подробно поговорить о том, что ожидает немцев, когда город займет русская армия». Охранник попросил угостить нас парой бутербродов с кофе и дать покурить. После этого охранник ушел к себе домой, а дочь старика исполнила его пожелание. Потом она показала нам фотографию своего жениха – молодого унтер-офицера, спросив, «не отнимут ли русские солдаты это фото». Я посоветовал девушке… на всякий случай отрезать от фото ту часть, где у унтера на мундире виднеется орел. Девушка быта прелестна и так наивна! А Уткин сказал мне по-чувашски: «Хорошо, если наши бойцы, поймав ее, не изнасилуют».
Пока мы работали, я обсудил с ребятами, что нам делать в создавшейся обстановке. Оставаться дальше в лагере – это, по существу, преступление перед Родиной. Вполне возможно, что немцы погонят пленных в тыл, и это время надо использовать для побега. Можно, спрятавшись в районе лагеря, дождаться прихода наших войск. Мы договорились бежать вместе, но подготовившись к этому. 18 и особенно 19 апреля прошли и для нас, и для наших постовых, да и для всех жителей Цшорнау, Каменца и его округа в тревожном ожидании. Большинство пленных работали на огородных участках, скорее делая вид, что трудятся. По-прежнему повара привозили нам обед. Военнослужащих немцев на территории городка мы видели редко – многих из них отправили на минирование различных объектов в городе и ведущих к нему дорог. Несколько наших штурмовиков опять пролетели над аэродромом и на этот раз уничтожили почти все самолеты, главным образом истребители.
В эти последние дни Андрей Маркин и Василий Серегин обсуждали со мной варианты побега. Решили, что убежим 20 апреля и сделаем это следующим образом. Рано утром каждый из нас, уходя на работу, захватит с собой самые необходимые вещи и документы. А после обеда незаметно от товарищей и постового мы скроемся в хранилище сена и отсидимся там до наступления темноты, пока нас не перестанут искать. Ночью по заранее подготовленной лестнице преодолеем ограду и доберемся до канализационной станции, где спрячемся в бункере и дождемся там наших войсковых частей.
В бункере у нас был создан почти на 10 суток минимальный запас продуктов – сухари, сало, несколько банок консервов, сахарин, картофель, крупа из пшеницы, имелась питьевая вода, махорка. Мы рассчитывали на то, что на станции никого не бывает, а охранник не скажет о бункере.
Чувствовалось, что не только мы, но и другие товарищи готовятся к побегу и группируются для этой цели. Конечно, большинство пленных – пожилые, раненые, слабые физически и духовно – о побеге и не помышляли, рассчитывая лишь на волю случая.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
