| Геннадий | Дата: Среда, 23 Ноября 2016, 20.23.32 | Сообщение # 1 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Кольнула искренность.
"Отец стоял во дворе перед домом и подбрасывал трёхлетнего сына высоко-высоко вверх, почти до неба. Подбрасывал и ловил большими крепкими руками. Снова, и снова, и снова…
— Живым не давайся, Валька! Сл-ы-ы-ы-шишь?! Живым не давайся!
Это было в конце июня 1941-го. И это почти всё, что запомнил мой отец о своём отце.
Павел Карпов, мой дед, ушёл на фронт в самые первые дни войны. Хотя имел все основания быть дома. Непризывной уже возраст, жена, семеро детей, младшему из которых всего год… Но прятаться за юбкой было не в его правилах. И он ушёл, попросившись добровольцем в народное ополчение. Одна винтовка на двоих… Ушёл буднично, спокойно, без пафоса, провожаемый долгим взглядом жены. Ушёл вместе со знакомыми мужиками, жившими в соседних домах на той же улице.
Уже через две недели они попали в печально знаменитый Смоленский «котёл», который поглотил сотни и тысячи таких же солдат, бившихся отчаянно, до последнего. Без помощи, без поддержки, без надежды. И пропали, сгинули. Последнее письмо дома получили в октябре 41-го. Жена ещё долго надеялась, ждала. Но, как-то раз, совсем отчаявшись, решила погадать на зеркалах. Она знала, что это опасное гадание. Что можно увидеть что-то страшное. Уложила детей, пошла в сарай, зажгла свечу, поставила зеркала, закрыла за собой дверь и села на старую табуретку. То, что она увидела, не оставило никаких сомнений. Лес. Дорога. Телега. Гроб. Простой, деревянный, плохо сколоченный. А потом пришла невзрачная бумажка. «Пропал без вести». Соседки, глядя как она тащит от колодца тяжёлые вёдра с водой, шептались за спиной, качали головами. Жалели, утешали. Пропал без вести – это же не похоронка, это же не погиб. Но она знала, что его больше нет. И от этого было как-то очень легко, очень холодно и очень горько.
В 45-м стали возвращаться соседи. И только один, из дома напротив, тоже пропал. Он пришёл неожиданно, где-то в середине 50-х, сейчас уже никто точно не помнит, когда. Соседки радовались, наперебой кричали, что вот, мол, надо верить, надо ждать и всё будет хорошо. Моя бабушка не спорила и молча кивала головой. Как-то вечером вернувшийся из небытия сосед зашёл без повода, долго переминался у ворот с ноги на ногу.
— Ты Павла-то не жди, не придёт он, — сказал тихо.
— Я знаю, — спокойно ответила бабушка.
— Откуда? – сосед встревожился.
— Не важно…
— Пашку немцы расстреляли. За побег. – Сосед закурил «беломорину». — Мы ж с ним в одном окопе были. А потом в одном лагере. Когда в плен попали. Сначала под Смоленском, ну а дальше в Польшу нас угнали. Он три раза бегал. Два раза ловили, били. Собаками травили. А на третий расстреляли. Я ему говорил: «Сиди, чего ты бегаешь, не получится ничего, поймают…» А он за своё. Живым, говорит, не дамся. Вот так вот…
— А ты?
— Что?
— Ты-то как? – бабушка смотрела на него внимательно, чуть наклонив голову набок.
— Я сапожником устроился. Там, в лагере. Я ж по этому делу и до войны… А потом наши пришли, трибунал, срок мне дали. Да, что там!
— Ступай домой, — бабушка закрыла калитку и пошла во двор.
Пенсию по потере кормильца бабушке не платили. Ведь «пропал без вести» это же не погиб. И только где-то уже в 70-х младшая невестка взялась хлопотать. Архивы, запросы, письма, суды, свидетели. Установили какие-то факты. Да, ушёл добровольцем, в ополчение. Попал под Смоленском в окружение. Плен. Концлагерь в Польше. Там погиб. Расстрелян при побеге. Данных нет. Но есть свидетель. Сосед из дома напротив, через улицу.
Назначили пенсию. Тридцать два рубля. А было до этого двенадцать.
2
Декабрь 2007-го. Поздним вечером в моей московской квартире темно и тихо. Уже почти ночь, и все спят. И только я по своей «совиной» привычке смотрю вполглаза телевизор почти без звука и листаю журнал. Молодой журналист с экрана увлечённо рассказывает о том, что наконец-то рассекретили какие-то военные архивы и записи, чуть ли не каждую бумажку отсканировали и объединили это в огромные базы данных. Он утверждает, что теперь можно найти сведения практически о каждом, кто воевал, погиб или пропал без вести. Что всё это можно посмотреть в интернете. Фантастика! Я медленно откладываю в сторону журнал, и, ещё не совсем понимая, что к чему, делаю звук громче. Журналист диктует какой-то адрес в интернете, внизу бегущая строка дублирует его.
«Ну, где же ручка, я ведь ничего не запомню» — я почти в панике, и судорожно пытаюсь в темноте нащупать хоть что-то . Парень с экрана ещё раз произносит адрес сайта, и я, как под гипнозом, медленно, по буквам повторяю услышанное.
«Как жаль, что уже так поздно!» — с досадой думаю я. Компьютер стоит в комнате дочки, и тревожить её сейчас совсем не хочется. А, впрочем, интернет дома такой медленный, что вряд ли что-то удастся посмотреть. Надо ждать до завтра, чтобы залезть в сеть на работе. Хотя верится с трудом. Неужели там что-то есть, на этом сайте? Опять какая-нибудь пустая реклама. «Ну, как же хочется побыстрее всё узнать! Я же не дотерплю до утра», — и с этой мыслью я сладко засыпаю.
Утро на работе, как всегда, выдаётся суетливым и суматошным. Оно полно мелких происшествий, событий и забот. После получасовой летучки у директора я возвращаюсь в свой кабинет, и дверь в него уже не закрывается. На пороге всё время появляются разные люди. Им всем надо рассказать мне что-то очень важное. Я радуюсь каждому пришедшему и вникаю в мельчайшие детали его проблемы. Мне нравится моя работа. Я чувствую себя нужной и убеждена, что делаю полезное и важное дело. О загадочном сайте я вспоминаю ближе к обеду, и у меня почему-то возникает желание закрыться в кабинете. У нас на работе это не принято. Да и двери стеклянные, так что закрывай, не закрывай, а все тебя видят. Но мне очень хочется остаться с собой наедине. Я вдруг отчётливо понимаю, что волнуюсь. И, кажется, мне даже страшно. Но я ни с кем не хочу говорить об этом.
Я встаю из-за стола, медленно подхожу к двери и запираю её на ключ. Смотрю сквозь стекло в большой зал, где сидят другие сотрудники, и также медленно возвращаюсь обратно. Я как будто чего-то жду. Потом решительно набираю заветные буквы. Да! Есть такой сайт! Надо ввести данные человека. Сердце моё колотится всё сильнее и сильнее. Карпов. Павел Егорович. Страница загружается. По экрану бегают какие-то точечки и написано, что надо подождать. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
Вообще-то дед вроде бы был Георгиевич. Но в семье, я слышала, все называли его «Егорович». Хотя, по большому счёту, это одно и то же. Вот! Есть! Даже два… Карпов Павел Георгиевич и Карпов Павел Егорович. Оба 27 февраля 1896 года рождения. Значит, наверное, это один и тот же человек. Боже мой! Я ведь даже не знаю, какого он года рождения, мой дед… И дата, дата рождения – мне тоже неизвестна. А те, кто это знал, все уже умерли. Когда я могла их спросить об этом, я была мала и ничего не понимала. А потом я была молода, и мне всегда было некогда… Теперь мне тридцать шесть и мне это важно. Очень важно. Но спросить уже не у кого. Я нажимаю на выделенную строчку. Опять бегают точечки. Ждать больше невыносимо.
И вдруг я вижу на экране разлинованную страничку из какой-то картотеки. Желтоватую, с обтрёпанными краями, заполненную вручную ровным почерком. Надписи сделаны синими чернилами. А потом другим почерком, чёрными и красными чернилами что-то дописано в разных местах. Синие надписи по-русски. Чёрные и красные по-немецки. Заголовки тоже по-немецки. Меня бросает сначала в жар, потом в дрожь. Я сижу, вцепившись в свой рабочий стул, тупо уставившись в экран компьютера. Это невероятно… Они действительно отсканировали каждую бумажку. Нашли и отсканировали. И загрузили всё сюда, на этот сайт. И мой дед, мой потерянный, сгинувший в смоленских болотах дед, — он тоже здесь.
Я начинаю лихорадочно бить по клавишам, нажимая все кнопки подряд. Двигаю линеечки жёлтой обтрёпанной бумажки вверх и вниз, и читаю, читаю, читаю… Карпов. Павел Георгиевич. 27 февраля 1896 года рождения. Дальше ровным синим почерком: место рождения, фамилия его отца, девичья фамилия матери. Звание: «soldat». И вот ещё одна графа. Заголовок по-немецки, а дальше другим почерком по-русски: фамилия, имя, отчество моей бабушки, домашний адрес. Всё верно. Это моя бабушка. Её я знаю и помню. Она умерла, когда мне было десять. И адрес этот мне до боли знаком – в этом доме прошло моё детство… Дальше снова что-то по-немецки. Я не знаю немецкого, я ничего не понимаю. Кажется, это рост. Цвет волос, цвет глаз. На карточке нет фото. А должно быть фото? Я не знаю. Я никогда не видела деда. Никогда. Я не видела его даже на фото, в семье их почему-то не сохранилось. Я не знаю, каким он был. Может быть таким, как мой отец? Светло-русые волосы, голубые глаза… В углу, в отдельной графе отпечаток пальца. Неужели это его рука?! Потом «Semlewo. 7.10. 1941» Ещё что-то по-немецки чёрными чернилами. Аккуратными готическими буквами. «Oflag 57». Потом приписка: 27 июля 1942 года. И потом красными чернилами: «Corosch». Что это?
Мой муж знает немецкий. Надо это показать ему. Распечатать и показать. Я нажимаю кнопку. Принтер утробно урчит и выдаёт два листка. Принтер чёрно-белый, поэтому листки получились не жёлтые, а мутно-серые. Разлинованные странички из какой-то картотеки. О педантичности немцев ходят легенды. Но я не думала, что это так, что настолько… Немецкий порядок. Во всём.
«Corosch». Корочь? Сорошь? Шорош? Нет, надо показать это мужу. Ничего не понятно. Подходит время обеда, но есть совершено не хочется. Я остаюсь в кабинете и залезаю на «Яндекс». В каком-то полубессознательном состоянии я набираю «Oflag 57» и «Corosch». Просматриваю сотни и тысячи слов информации. Oflag… Оказывается, по немецкой классификации все лагеря военнопленных делились на солдатские и офицерские. «Oflag» — это офицерский лагерь. «57» — это просто порядковый номер. Он размещался в Ostroleka (под буквой «e» какой-то «хвостик»). Как это читать? Остролека? Набираю. Это в Польше. Какой-то маленький городок на востоке страны, недалеко от Белостока. Corosch… По-русски это – Хорошь, с ударением на первом слоге. Открываю карту Польши. То ли деревня, то ли городок… Недалеко от этой Ostroleka. Оказывается, по-русски надо читать «Остроленка», с ударением на второе «о».
Прости меня, работа! Я забываю обо всём и жадно вчитываюсь в новые и новые данные. Я снова залезаю на сайт с базами данных по солдатам и набираю первые попавшиеся сочетания имён, фамилий… Я открываю такие же пожелтевшие карточки и вижу лица, надписи ровными готическими буквами, размашистыми русскими, с печатями и без. Оказывается, в других карточках есть фото. А где-то в ответ на набранную фамилию нет ничего. Запись в каком-то русском журнале о том, что такой-то после боя там-то, такого-то числа такого-то месяца в расположение части не вернулся. Значит, мне повезло больше. Только вот жаль, что нет фото. Я аккуратно сворачиваю распечатанные листки и кладу в сумку. Я несу драгоценный груз домой в надежде, что муж расскажет мне больше, переведя с немецкого непонятные слова.
— Это дата и место смерти, — коротко и сдержанно говорит мне муж. Он осторожно вглядывается в моё лицо, стараясь сделать это незаметно.
— Там так и написано?! – не унимаюсь я. – Это что за слово?
— «Умер», — так же сдержанно и тихо говорит муж. – 27 июля 1942 года.
— А эта Хорошь? Это что? – я сильно нервничаю.
— Место смерти. Или захоронения. Возможно, и то, и другое.
— Но его же расстреляли! Они его расстреляли! За побег… — я в отчаянии.
— А ты думаешь, они так бы здесь об этом и написали?! – вдруг взрывается мой обычно спокойный муж. – От чего умерли другие? Ты читала? Ты смотрела другие карточки?
Муж ходит по комнате из стороны в сторону, потом садится на диван.
— Они не будут так вот просто писать, что убили военнопленного. Странно, что они вообще всё это написали… — Мой муж сильно подавлен, кажется, что он больше не может продолжать этот разговор. Тем не менее, он берёт себя в руки и тихо повторяет свой вопрос. – Ты видела другие карточки этого лагеря?
— Да. В некоторых было написано по-русски. Я видела целые журналы. Там была колонка с причиной смерти. Умер от брюшного тифа. От туберкулёза. От истощения. – Я понимаю, что мне становится нехорошо…
— С тобой всё в порядке? – муж по-настоящему встревожен.
— Нормально. Это что за слова? – я не обращаю внимания на его беспокойство.
— Это приметы. Цвет волос, цвет глаз. Здесь нет фото…
— И что написано?
— Волосы светло-русые, глаза голубые.
3
Интернет… Великая штука! Перелопатив кучу информации, я нашла подробнейшие карты Польши с Остроленкой и Хорошью, реестры немецких лагерей военнопленных с адресами их расположения, сотни карточек наших солдат и офицеров. Я узнала, что местом пленения моего деда, как и многих его товарищей, было Семлёво – село под Смоленском. Это тоже было указано в его лагерной карточке. И я узнала, что это Семлёво известно ещё со времён Отечественной войны 1812 года. Оно лежало на пути у Наполеона, когда он, после взятия Москвы двигался назад во Францию. Войска победителей везли огромные телеги с награбленным и были полностью лишены мобильности и боеспособности. И тогда Наполеон принял решение затопить весь скарб в Семлёвском озере. Несметные богатства! …Которые до сих пор ищут упорные кладоискатели на дне, где глубина доходит местами до 16 метров!
Продолжая свои поиски в интернете, я нашла польских энтузиастов, которые помогают русским найти места захоронения их родственников во время Второй Мировой войны на территории Польши и готовы подробно объяснить, как доехать до нужного города или посёлка… Они следят за могилами, восстанавливают по архивам имена захороненных. Я смогла разобраться в том, как связаны между собой Остроленка и Хорошь. И понять, что конкретного места захоронения умерших и погибших в Oflag 57 не существует. Лагерь, в котором оказался мой дед, был зарегистрирован в Остроленке, а его «филиал» находился в Хороши, на территории бывшей психиатрической больницы. Военнопленных Oflag 57 хоронили в Хороши, но где именно, я не смогла узнать. Я раскопала странную, полную драматизма, историю этих мест, которые по иронии судьбы переходили из рук в руки то от поляков к русским, то от русских к полякам, потом к немцам и опять к русским и к полякам… Я узнала, что это была очень крупная больница, в которой известнейшие польские врачи-психиатры и учёные проводили важные для медицины исследования. А потом, в 30-х, когда эти земли заняли советские войска, НКВД устроило здесь свой лагерь и на его территории были расстреляны сотни польских офицеров. Их сначала вывезли со всей Польши в Советский Союз, потом снова вернули в Польшу и тайно держали здесь, в этой психушке. А потом здесь же расстреляли. Вместе с советскими «врагами народа», которые тоже содержались здесь. Хорошь прославилась, как психбольница, где, задолго до брежневских диссидентов, содержали инакомыслящих. Вот, оказывается, когда это зародилось. В 39-м эту землю заняли фашисты и использовали бывший НКВДэшный лагерь под свои «нужды». Страшное место. Жуткое.
Опять-таки с помощью Интернета, я списалась с одним из поляков, который активно был в этой теме. Он много лет занимался поисками пропавших советских солдат в Польше. Искал лагеря, могилы, хоть какие-то следы. Я рассказала ему свою историю. Он подтвердил, что в Хороши был лагерь и лазарет при нём. И что умерших военнопленных хоронили там. Но кладбища, как такового, не существует. И поклониться могилам не удастся. Тем более не удастся определить, где именно захоронен конкретный человек. Мой дед. Карпов. Павел Егорович.
Я «висела» целыми днями и ночами на интернет-форумах, пытаясь выяснить, как другие находят своих родных, и какой у них опыт. Кому-то везло больше, и они находили могилы. Именные. Кто-то – только братские или общие. А кто-то вроде меня – знал лишь место. Но были и такие, которые не могли найти ничего. Просто Польша. И всё. Значит, мне ещё повезло. Значит, всё не так плохо.
Однажды ночью, в марте 2008-го я лежала в кровати без сна, буквально съедая глазами потолок. В голове крутилось что-то невнятное. Я поняла, почувствовала, что муж тоже не спит. Он лежал тихо и ни о чём не спрашивал.
— Знаешь, я хочу поехать туда.
— Когда? – муж не удивился.
— Может, на День Победы… Это было бы символично… Мой любимый праздник. Ты знаешь, как я к нему отношусь. Было бы здорово быть ТАМ в этот день…
— Я не уверен, что успеем, но будем стараться. Всё зависит от визы. Это же Шенген.
— Может, я сумасшедшая, ничего не говори, но я очень хочу. Я не знаю. Мне это нужно.
У меня уже не было сил заниматься этим. Снова и снова вникать в детали, читать многочисленные архивные записи, изучать хитросплетения истории нескольких стран. От перенасыщенности информацией в голове была каша. Гитлер, Наполеон, НКВД, пакт Молотова-Риббентропа, учёные-психиатры, расстрелянные польские офицеры, подвижники, ухаживающие за могилами советских солдат и на свои деньги обновляющие таблички на них… В конце концов, я поняла, что у меня просто сдали нервы. Муж принял эстафету и продолжил мою переписку с польским энтузиастом. Тот с готовностью объяснил, как можно доехать до Остроленки из Варшавы, каким транспортом лучше пользоваться и где остановиться.
Ко Дню Победы мы никак не успевали. Визы не были готовы. А ещё выяснилось, что моя дочь больна, и ей необходима операция. Надо было ложиться в больницу. И успеть сдать экзамены за 9-й класс. А я очень хотела, чтобы мы поехали вместе…
— Ты уверена, что выдержишь? – осторожно спросил муж. – Ты уверена, что сможешь быть там?
— Да. Я хочу видеть это место.
4
3 июня дочке сделали операцию. Всё прошло хорошо, и она быстро шла на поправку. 9-го она даже успела сдать последний экзамен. 10-го днём была выписка из больницы, а вечером мы уже ехали в Шереметьево. 10 июня 2008 года.
До Варшавы долетели самолётом, взяли напрокат маленькую машинку прямо в аэропорту и, переночевав в дешёвой гостинице на спальной окраине, рано утром двинулись на восток. С погодой повезло, было тепло и солнечно. Варшава не впечатлила. Главная улица с унылыми однообразными многоэтажками и гигантской «сталинской» высоткой наводила тоску. Уютный старый центр был милым и одновременно как бы лишним – со всех сторон его теснили новые здания, иногда неуместно втискивающиеся между домами с историей. Понравился лишь центральный парк. С большими старыми деревьями, цветущими розами и кустами венгерской сирени. Парк источал ароматы, манил тенистыми дорожками и звал неспешно отдохнуть на скамейках. Но всё было не важно. Не нужно. Не обязательно. Потому что главная цель была впереди.
Из Варшавы не могли выехать часа два, запутавшись в каких-то эстакадах, развязках и мостах и пропуская несколько раз нужный поворот. Муж за рулём, дочка в роли штурмана – на переднем сиденье, с картой на коленках, а я… На меня навалился тяжёлый сон. Почти всю дорогу от Варшавы до Белостока я спала на заднем сиденье. Страшно болела голова, и я практически не могла открыть глаза и оторвать голову от импровизированной подушки. Наверное, так организм защищался от сильнейшего стресса.
Местечко Хорошь было настолько мало, что там не оказалось гостиницы. Поэтому мы остановились в Остроленке, где по моим данным из немецкого реестра лагерей находился лагерь военнопленных Oflag 57. В этом маленьком польском городке я намеревалась найти хоть какие-то следы бывшего места содержания советских военнопленных. Однако, ничего такого мне там отыскать не удалось. По факту в Остроленке лагеря не было, он существовал там только по документам, а на самом деле заключённые содержались в Хороши, на территории психиатрической больницы, которая существует и по сей день. Поэтому, переночевав в Остроленке, в крохотной гостинице, где сроду не видели иностранных туристов, на следующее утро мы поехали в Хорошь.
Мы так и не поняли, какой статус был у этого места, город это или посёлок. Из всех «достопримечательностей», что удалось найти в интернете, здесь, кроме печально известной больницы, располагался ещё только летний дворец каких-то польских вельмож. Основной, большой дворец, находился в Белостоке. Он был окружён красивейшим парком в версальском стиле и сам по архитектуре тоже напоминал версальский дворец. А летняя резиденция была почему-то здесь, в Хороши, и мы намеревались после нашего скорбного визита отыскать и её.
Меня снова не покидал тяжёлый свинцовый сон. Я, как могла, боролась с ним, стараясь быть собранной и внимательной. Мне хотелось увидеть всё, понять, впитать, пропустить через себя, не потеряв ни одну деталь. В руках у меня была схема Хороши с названиями основных улиц. Карту найти не удалось, поэтому приходилось довольствоваться только этой схемой. Тем не менее, поскольку городок крохотный, заблудиться там было невозможно. Психиатрическая больница, крупнейшая в стране, являлась центром местечка и была особо обозначена на схеме. Именно она и являлась целью нашего путешествия. Меня очень беспокоил вопрос, сможем ли мы попасть на территорию, есть ли там охрана и какова пропускная система. Больше всего я боялась, что там всё закрыто, огорожено и проникнуть внутрь нам не удастся. Но я была настолько одержима своей целью, что могла бы ходить часами вокруг забора этой больницы. Но, слава Богу, этого делать не пришлось.
Несмотря на подробную схему Хороши, мы почему-то не нашли центральный вход в больницу. А, впрочем, мы его и не искали. Мы просто ехали по дороге, которая потом стала просёлочной и, в конце концов, упёрлась в какой-то полуразрушенный забор, заросший травой. Словно на «автопилоте», мы вышли из машины и пошли вперёд по заросшей бурьяном дороге-тропинке. Миновали чисто символическую изгородь, какие-то двух-трёх-этажные здания и прошли дальше. Нас никто не останавливал, ни о чём не спрашивал, но на всякий случай мы шли молча и не особо озирались по сторонам, чтобы не привлекать к себе внимания. Территория больницы, как и было обозначено на карте, оказалась очень большой. Тут и там были разбросаны разные её корпуса и вспомогательные строения. Но в целом всё вокруг выглядело очень даже приятно. Зелено, ухоженные дорожки, клумбы, тенистые аллеи, скамейки. А вот и центральный вход. Здесь, как и положено, ворота, охрана, всё закрыто. Оказывается, мы зашли откуда-то с задворок и это был наш шанс попасть сюда.
Мы пошли прочь от центрального входа, чтобы не нарваться на какие-нибудь расспросы. Углубились в тенистый парк и, неожиданно для себя, увидели красивейшее двухэтажное здание. Перед ним располагались цветники, а дальше виднелся рукотворный канал с живописным мостиком и аллеями вековых лип по обоим берегам… Мы обошли здание вокруг и вдруг поняли, что это и есть летний дворец. Он был настолько изящен и красив, что от него невозможно было отвести глаз! В ветвях лип пели птицы, солнце проглядывало сквозь густую листву, а воздух был наполнен удивительными ароматами трав и цветов. Какое странное соседство! Сначала мы шли по территории больницы, видели некрасивые, барачного типа корпуса и потом вдруг, ступив буквально ещё два шага, оказались будто бы совсем в другом мире. Здесь всё было возвышенно, красиво, волшебно… И только обшарпанная труба старой котельной, торчащая позади крыши дворца, напоминала, что тот, другой мир, тоже существует. Котельная давно не работала, и на верхушке трубы аист свил гнездо. Он сидел сверху и как бы охранял всё вокруг. И этот дворец, и больницу, и бывший концлагерь, и солдат, которые покоились где-то здесь…
Я села на первую попавшуюся скамейку. Муж и дочь деликатно оставили меня одну, сказав, что пойдут прогуляться по парку. Я сидела и смотрела в одну точку. В зелень высоченного бурьяна позади полузаброшенного больничного корпуса. Как и заверили меня польские товарищи по переписке, на территории больницы никаких захоронений я не увидела. То есть по факту они были здесь, но где – неизвестно. И я смотрела в этот бурьян, думая о том, что, возможно, они могут быть там… Потом переводила взгляд чуть в сторону и видела неземной красоты маленький дворец. Снова взгляд в сторону – барак, бурьян. Снова в сторону – дворец, парк, канал. «Живым не давайся! Слышишь?! Живым не давайся…» Голова гудела, и снова неудержимо хотелось спать.
— Может, поедем? – муж аккуратно сел рядом.
— Сейчас. Ещё пять минут.
— Мама, пойдем отсюда, — взмолилась дочка.
— Да-да, уже скоро. Вы идите, я вас догоню, — предложила я мужу.
— Слушай, надо ехать, ты сидишь здесь почти два часа…
— Не может быть…
Я медленно встала со скамейки, и также медленно мы пошли в сторону дырки в заборе, через которую попали на территорию. Дочка шла впереди, мы с мужем чуть поодаль.
— О чём ты думаешь? – тихо спросил муж.
— Я думаю, что всё сделала правильно. Я думаю, что мы не зря сюда приехали. И ещё, может, это очень глупо, но я думаю… нет, я хочу верить… что он умер, видя всю эту красоту. Было лето, июль, такие же тёплые, солнечные дни, как сейчас. Был этот же парк, и эти же липы, и такие же птичьи голоса. И его последний день, последний миг не был ужасен… Я хочу верить… Я верю.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мне бы очень хотелось избежать банальностей. Но, наверное, я не буду первой, кто это сказал. Пока мы помним — они живы. Пока мы говорим о них — они живы. Пока мы рассказываем о них нашим детям – они живы. Пока мы чтим их могилы – они живы. Пока мы ищем их – они живы. Пока мы думаем о них – они живы. Пока мы любим их – они живы."
Кира Сорина
А ведь это и по моим пропавшим "звонит колокол".
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
