| Nestor | Дата: Понедельник, 25 Июля 2016, 11.40.47 | Сообщение # 1 |
Группа: Эксперт
Сообщений: 25597
Статус: Отсутствует
| Эсси-Эзинг Манфред Генрихович
Пол: мужской
Дата рождения: 0.0.1902
Место рождения: Енакиево (Донецкая обл.)
Национальность: Советский немец
Должность: Подпольщик, главврач фашист.концлагеря г.Павлоград
Звание: ---
Попечитель:
Rote Front
Подразделения, в которых служил Фронтовик:
Пока ни в одно подразделение этот Фронтовик не добавлен.
Захоронение:
-
Дополнительная информация
Домашний адрес во время войны: ---
Родственники во время войны: ---
Дата призыва: 0.0.1941
Место призыва (военкомат): ---
Дополнительные сведения: Главврач фашистского концлагеря г.Павлоград (Днепропетровская область), участник антифашистского подполья. Подпольные клички: "Доктор Эссен", "Доктор Осень", "Святой", "Батя". Манфред Генрихович Эсси-Эзинг был удивительный и по-настоящему героический человек, спасший во время войны от фашистского плена более пяти тысяч советских людей. Его жизнь овеяна множеством легенд – до сих пор никто не может с точностью восстановить весь боевой путь, пройденный им во время войны. Однако остается реальный факт - ежедневно рискуя жизнью, Манфред Эсси – Эзинг, под видом мёртвых вывез сотни пленных солдат из немецкого концлагеря, который находился возле города Павлограда в районе химического завода. По ночам он изготавливал сыворотку, которая провоцировала у заключенных симптомы страшных болезней и вызывала на несколько часов паралич, придавая живым людям вид трупов. Считая их мертвыми фашисты вывозили людей из лагеря и сбрасывали в овраги, где их уже встречали партизаны и уводили в отряд, где новые подпольщики вставали в строй и получали возможность бороться за освобождение своей Родины. Проникнувшись подвигом Манфреда Эсси – Эзинга, известный поэт Андрей Вознесенский, посвятил ему балладу «Доктор Осень». «Главврач немецкого лагеря назначенный из пленных, выводит ночами в колбе невиданную болезнь, машины увозят мёртвых, смёрзшихся, как поленья, а утром ожившие трупы стригут автоматами лес…» …Манфред Генрихович Эсси – Эзинг был главным врачом медсанбата, который в 1942 году попал в окружение под Харьковом и таким образом оказался в тылу врага. Охрана госпиталя погибла в неравном бою с фашистами, но часть выживших бойцов и врачей сумела скрыться от неприятеля в лесу. В течении нескольких недель там работал полевой госпиталь не имея ни надлежащих инструментов, ни медикаментов. Поэтому справлялись подручными средствами, которые удавалось раздобыть, наркозом служил самогон. Однако, как только раненые пошли на поправку, было принято решение пробиваться к своим, однако столкнулись с регулярными частями фашистов – попали в плен. По воспоминаниям самого Манфреда Генриховича, это было страшное и жуткое время. Когда нас, раненых, больных, выстроили в шеренгу, офицер сказал стоящей рядом медсестре: «Выходи, пойдёшь со мной...» Мне не хотелось мне открывать свое знание немецкого языка, но надо было выручать девушку. Я вышел вперед и сказал по-немецки: — Прошу оставить медсестру с нами, так как это моя жена — Вы врач? — спросил офицер. — Врач. — Немец? — Немец. — Будете врачом концлагеря. Так началась моя служба в лагере военнопленных в Павлограде. Каждый день в лагере погибали сотни людей. Надо было спасать их. Годилось любое средство, и нашим врачебным оружием стала... смерть. Я и двое моих помощников-фельдшеров выбрали нескольких пленных, которым угрожало уничтожение в первую очередь, и объявили их инфекционными больными. В этой первой группе была наша медсестра, ещё одна женщина — комиссар батальона. Через несколько дней наши больные «умерли» — инъекция составленного мной лекарства сделала их неподвижными на несколько часов. Представляете, что должны были пережить эти совсем молодые люди! Поэтому, когда я делал укол, каждому объяснял, что они будут чувствовать, и успокаивал: — Когда умрёшь — не бойся, обязательно воскреснешь! Потом у нас были сотни «больных» и «мёртвых». Конечно, это возможно было сделать только при помощи четкой организации, при помощи многих людей, рисковавших жизнью. Бесчеловечной фашистской машине уничтожения была противопоставлена организация людей: подпольный горком коммунистической партии включил нашу группу медиков в общую сеть Сопротивления. Мои подпольные клички были «Святой» и «Батя». И в самом деле, я годился в отцы почти всем своим подопечным — ведь им было по двадцать, а мне — сорок... Как врач высокой квалификации доктор Эзинг был переведён из концлагеря в центральную больницу Павлограда рентгенологом. Рентген-кабинет стал одной из главных явок подполья, ведь в больничных архивах хранились тысячи снимков многолетней давности – каждый из них был использован множество раз для спасения людей от угона на каторгу. Ставя опасные диагнозы и объявляя людей непригодными к тяжелым работам, Эсси – Эзинг помогал им перебраться в подполье… С приходом Красной Армии, Манфред Генрихович становится врачом одного из военных госпиталей и до конца войны спасает жизни раненых солдат и офицеров на операционном столе. Однако, не смотря на все свои заслуги, признания о своей настоящей национальности Манфред Генрихович сделал только в 70-х годах, ведь к немцам, даже совершившим подвиги, после войны продолжали относиться с предубеждением. Всю свою сознательную жизнь он называл себя латышом и в качестве представителя этого народа в 1950 году стал Главным врачом знаменитого на весь мир детского оздоровительного лагеря «Артек», в котором проработал до конца своей жизни.
Выжил / пропал без вести / погиб: выжил
Близкий: нет
Дата и время создания карточки: 2012-11-14 18:01:11
Дата и время последнего изменения: 2012-11-15 13:14:03
http://www.pobeda1945.su/frontovik/31626
Будьте здоровы!
|
| |
| |
| Nestor | Дата: Понедельник, 25 Июля 2016, 23.07.33 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Эксперт
Сообщений: 25597
Статус: Отсутствует
| Глава 4
Лагерь этот был организован немцами, по-видимому, на месте бывшего военного городка одной из пехотных частей Красной армии. Там имелись большие красные трех– и четырехэтажные кирпичные дома и несколько деревянных одноэтажных домиков и длинных бараков. Большую часть прибывших разместили в бараках, но многие остались на пустыре под открытым небом.
Большинство стекол на окнах домов было разбито, зато в некоторые помещения все же поступала вода из частично восстановленного водопровода. Лагерь со всех сторон окружало плотное заграждение из колючей проволоки, по его четырем углам имелись деревянные вышки, на которых находились часовые, вооруженные автоматами или обычными винтовками. Распоряжались лагерем и руководили его охраной в основном немцы, которых было немного, а часовыми были… итальянцы. Иногда среди персонала лагерной охраны появлялись румыны. Итальянцы и румыны держались по сравнению с немцами не очень солидно и не очень серьезно, что вызывало у наших людей некоторое оживление и чувство преимущества перед ними.
Западная сторона лагеря, на которой главным образом и стояли деревянные домики и бараки, отличалась тем, что за ее оградой находился сильно заболоченный широкий овраг с высокими камышами и водой. В нем было очень много лягушек самых разных размеров, которые часто и громко, а ночами – непрерывно квакали и урчали, не давая никому спать.
…После того как наш грузовик оказался внутри лагеря, нас встретили представитель комендатуры и переводчик из местных пленных. Наш конвоир, быстро спрыгнув с кузова, доложил этому начальству, что привез из Лозовой столько-то пленных русских офицеров, чтобы их определить для дальнейшего пребывания в Павлоградском лагере. Затем мы все сошли с машины, и немец через переводчика сообщил о блоке, где прибывшие должны быть размещены. Я сразу сказал переводчику, что нуждаюсь в лечении желудка, а также страдаю от малярии. Затем повторил все это по-немецки. Офицеру это понравилось, и, задав мне несколько простых вопросов, он приказал переводчику устроить меня в лазарет, а остальных повести в офицерский блок.
Помощник главного врача, записав в приемном журнале мои данные, привел меня в соседний барак, в котором было полно раненых и больных, размещенных в комнатах с окнами, почти не имевшими стекол. Из-за этого в помещениях было очень много комаров и мошкары, которые ночами не давали нормально спать. Стены в комнатах пестрели надписями о том, что здесь был такой-то и такой-то, с указанием даты своего нахождения, а иногда – места жительства. На потолках имелись электролампы, но электричества не было. Из мебели в «палате» были только столик и один стул. Соседи в первую очередь спросили, нет ли у меня курева. Я был вынужден огорчить их.
Выйдя из палаты, вместе с другими больными и ранеными я уселся на траве, наблюдая за двумя итальянскими солдатами из охраны. Солдаты принесли с собой две сумки-сетки. Одна из них была маленькой и с мелкими ячейками, а другая – большой и с крупными ячейками. Итальянцы периодически закидывали большую сетку в воду болота и ловили крупных лягушек, тогда как мелкие уплывали сквозь крупные ячейки. Пойманных лягушек они перекладывали из большой сетки в маленькую, которую постоянно держали в воде. Так примерно за час итальянцы наловили около двадцати крупных лягушек. У бедных лягушек они отрывали задние лапы, клали их в кастрюлю, а тушки выкидывали обратно в болото. Наполнив кастрюлю, «охотники» очистили лягушачьи лапки, нанизали их на проволоку, которую натянули между двумя столбиками, забитыми в землю, а под проволокой разожгли мелкие дрова, чтобы зажарить лапки, подобно тому как это делается при приготовлении шашлыка. Эту закуску они использовали к раздобытой у местных жителей горилке – крепкому самогону.
Посмотрев этот необычный «спектакль» у болота, я зашел в комнату вместе с двумя другими жильцами и познакомился с ними. Один – высокого роста и страшно худой – оказался москвичом, а другой, моложе первого и невысокий, был из Московской области. Оба попали в плен еще осенью 1941 года и пережили жестокую зиму в страшном голоде и холоде, работая на железнодорожных путях. В результате оба они окончательно подорвали свое здоровье. Первый уже не надеялся, что выживет, и полностью утратил силу воли, а голос его напоминал писк малого ребенка. Второй же, наоборот, был очень активен и всеми силами цеплялся за жизнь, мог даже вырвать кусок пищи у товарища, стащить то, что «плохо лежит».
Оригинальной личностью оказался в нашей «палате» бывший таежный охотник с раскосыми глазами. Поговорить с ним мне не пришлось, так как он вообще помалкивал. Общался он главным образом с врачом, лечившим его от нервной болезни, в результате которой у него частично была потеряна чувствительность тела. Врач с фельдшером каждый день втыкали в его оголенную грудь стальные иглы, чтобы установить область, не чувствующую боли. Во время этих процедур пациент стоял совершенно спокойно и подавал голос только тогда, когда возникала боль. Интересно было и то, что в точках погружения игл кровь не вытекала. Врач каким-то способом лечил эту область и радовался, что постепенно она уменьшается.
…Часам к четырем вечера санитары принесли в бачках из лагерной кухни пшенную кашу (к сожалению, горьковатую) и горячую кипяченую воду. Хлеба не дали. Свою порцию каши я уступил «доходяге» москвичу, а кипяток налил в котелок и улегся, поставив его на живот, чтобы таким образом прогреть желудок.
Под вечер я вышел из барака посмотреть на то, что происходило за колючей проволокой. Местные жители гнали домой скот с ближайших лугов, обрабатывали лопатами и тяпками свои огороды. Мне стало так тоскливо, что хотелось плакать навзрыд.
…На другой день в обед принесли что-то вроде свекольного борща с добавкой муки и мелкого картофеля, но на картофелинах попадалась земля, что придавало «борщу» темноватый оттенок. Но я опять провел день без еды, выполняя указание врача. Перед сном, пытаясь принять дозу хинина, я случайно рассыпал лекарство и поэтому ночью сильно помучился от приступа малярийного озноба, так что на укусы комаров и мошкары уже не обращал внимания.
Почти в таком же режиме, как и первые два дня, прошли у меня остальные 8—10 суток, которые я пробыл в лазарете. К сожалению, врачу не удалось добиться у немецкой комендатуры сухарей для желудочных больных, и он уже не надеялся нас вылечить. На десятые сутки после завтрака у нас появилось начальство в сопровождении немецкого переводчика. Зайдя в нашу «палату», они сообщили, что сегодня меня вместе с другими тяжелобольными отправят для дальнейшего лечения в городскую инфекционную больницу Павлограда.
Мы двинулись в путь. Погода была солнечной и жаркой. Шли не спеша. Все молчали. Я мучился от наступивших позывов в желудке, но надо было терпеть. Перед воротами больницы, которая со всех сторон была огорожена высоким кирпичным забором, одиноко стоял часовой-итальянец. Он подал сигнал свистком, и нам навстречу вышел немецкий ефрейтор, который повел нас в больницу.
Основным медицинским персоналом – врачами, фельдшерами и санитарами, а также хозяйственными работниками – там были военнопленные, проживавшие на территории больницы. Нас «рассортировали» по видам болезней и определили места. Меня, как больного дизентерией, поместили в правом крыле здания – в пятиместной палате рядом с туалетной комнатой, где были умывальники и параша. В палате имелись два окна, выходившие во двор. Больные размещались на железных пружинных кроватях, и приходилось спать на шинелях.
Врач, поговорив со мной, разрешил мне съесть весь обед и попить вечером чай с сухарями, подслащенный еще незнакомым мне сахарином. А утром обещал решить, как лечить меня дальше от дизентерии, принявшей, по его словам, очень тяжелую, но еще не безнадежную форму.
Вскоре после ухода врача санитары принесли обед. Меня удивило, что по качеству он заметно отличался от того, что нам давали в лагере. Это был густой гороховый суп с проблесками жира и кусочками мяса.
После обеда я попробовал полежать на кровати, но ячейки железной сетки больно вдавливались в мое худое тело, и я не смог уснуть. Хотел разместиться на полу, но посчитал это неудобным перед соседями, которые спокойно лежали на своих кроватях. Так и промучился до вечера, пока не принесли ужин – бак горячего сладковатого чая, заваренного листьями какого-то дерева, и суточные порции: кому – черного хлеба, кому – сухарей. При этом полагалось половину порции съесть в ужин, а другую – на следующий день в обед. Но на практике пленные всю порцию обычно съедали за один раз. В ту же ночь меня так «несло», что я почти всю ее провел в туалетной комнате, сидя со спущенными штанами на ведре, предложенном санитаром, так как пользоваться парашей не мог. При этом более часа трясся также от холода от приступа малярии. И кстати, так происходило со мной еще несколько ночей.
На другой день врач вручил мне два пакета – один с марганцовкой, а другой – с порошком угля. Других лекарств у него не было. Он предупредил меня, чтобы я пока не ел жирные продукты, особенно ливерную колбасу местного производства, которую иногда будут давать на ужин. Если принесут куриные яйца, что маловероятно, то лучше есть только желток. Придется также отказаться от овощей и фруктов. А дальше все будет зависеть от меня самого, вернее, от моего организма.
После ухода врача у нас появился мужчина средних лет в комсоставской одежде и хромовых сапогах. Он сказал, что прибыл поздно ночью и поселился в соседней комнате. Потом он попросил нас не выдавать немцам его секрет. Дело в том, что он устроился в эту больницу с большим трудом под видом желудочного больного, а на самом деле он заразился венерической болезнью – схватил триппер от одной симпатичной женщины в селе, которое раньше было оккупировано немцами, потом освобождено, а затем вновь потеряно. И если немцы об этом узнают, то ему грозит расстрел и сильно пострадают врачи. Мы заверили товарища, что все будет хорошо, тем более что он оказался отличным рассказчиком, очень душевным и компанейским человеком.
Сидя в палате, я начал записывать по памяти в студенческой зачетной книжке адреса родных и близких. Записывал их сохранившимся в кармане гимнастерки огрызком простого карандаша. В это время внутрь палаты заглянул из раскрытого окна итальянский охранник и поприветствовал меня. Я ответил ему по-английски, так как раньше изучал этот язык в институте три года. Оказалось, итальянец немного знает английский, и у нас с ним и начался разговор, который мы дополняли пантомимой. Выяснилось, что до войны мы оба были студентами – я в Москве, а он в Болонье. Он угостил меня сигаретой и еще одну дал в запас.
Он поинтересовался, чем я болен, и сказал, что Бог мне поможет, я выздоровею. А в подтверждение сказанному достал из кармана молитвенник, напечатанный на итальянском языке на двух листках белой бумаги, и подарил мне его с надписью «Воладимирио от Марио». Я с благодарностью принял молитвенник и носил его с собой взамен утерянного маминого «талисмана» вплоть до окончания войны. Наверное, он тоже помог мне выжить в плену.
К сожалению, дружба с этим милым итальянцем закончилась уже через два дня: он больше не появился во дворе больницы – видимо, его отправили на другое место службы.
Однажды я проснулся среди ночи из-за того, что наш интеллигентный сосед рассказывал какую-то историю. Оказалось, все слушали подробное изложение романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо». Разумеется, я тоже заслушался рассказом, который длился почти до рассвета. Но аналогичные рассказы повторялись и в другие ночи.
http://www.e-reading.club/chapter....45.html
Будьте здоровы!
Сообщение отредактировал Nestor - Понедельник, 25 Июля 2016, 23.10.40 |
| |
| |
| Nestor | Дата: Понедельник, 25 Июля 2016, 23.09.36 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Эксперт
Сообщений: 25597
Статус: Отсутствует
| Глава 5
Наступило утро третьего дня моего пребывания в больнице. Я по-прежнему чувствовал себя плохо: сильно ослаб, с трудом передвигал ноги. В тот день врачебный обход закончился тем, что у всех проверили температуру, которая у меня оказалась ниже 36 градусов. В туалетной комнате меня взвесили на стареньких и расшатанных весах. Во мне было только 38 килограммов. От грустных мыслей я спасался тем, что стал записывать в небольшую тетрадку немецкие слова, которые считал наиболее необходимыми для разговора с немцами. Эти слова я находил в своем немецко-русском словаре. Конечно, этого не потребовалось бы делать, если бы у меня был русско-немецкий словарь. Но, с другой стороны, таким образом немецкие слова хорошо запоминались, и к тому же большое внимание я уделял разговорной речи, а также повторению вслух слов и предложений. Кроме того, я читал и переводил для себя все попадавшиеся на глаза немецкие тексты. Эти самостоятельные уроки немецкого языка у меня проходили ежедневно и занимали чуть ли не весь световой день. Поэтому в больнице мне не было скучно и я не чувствовал себя обреченным, хотя передвигался с большим трудом и не было даже сил снять с себя гимнастерку.
Четвертый день моего пребывания в больнице ознаменовался тем, что после завтрака состоялся визит высокого немецкого начальства, сопровождаемого нашим врачом, фельдшером и другими лицами. Среди визитеров находились также два переводчика. Главный немец – подполковник медицинской службы – был уже в годах. Он носил не обычные очки, а пенсне. Его мундир украшала лента Железного креста 2-го класса. Лицо главного немецкого врача выглядело добродушным.
Вся компания подходила к кроватям, на которых сидели или лежали больные, и наш русский врач сообщал через переводчика, чем болен данный человек и как его лечат. Тот принимал сказанное к сведению, кивал и иногда давал какие-то указания нашему персоналу. При этом в разговорах принимал участие и русский переводчик.
Когда компания оказалась у моей кровати, я сразу, хотя и с большим трудом, поднялся с нее и встал по стойке «смирно», что очень понравилось немцам. А затем на многие вопросы главного врача обо мне, задаваемые русскому врачу, я стал отвечать сам на немецком языке, чем вообще привел всех чуть ли не в восторг. Немец ободрил меня, сказав, что я обязательно скоро выздоровею, для чего он постарается лично.
На следующий день утром ко мне явились немецкий ефрейтор и русский переводчик, которые принесли в банках черную и желтую масляную краску, кисточки и кусок тонкого железного листа. Мне предстояло написать красками на том листе черными латинскими буквами на желтом фоне «ABORT», что по-русски означает «УБОРНАЯ». Это была вывеска для новой уборной, построенной специально для медицинского и обслуживающего персонала больницы. Поскольку я малярным делом никогда не занимался, у меня на эту работу ушло чуть ли не полдня, и к тому же я еле отмыл руки.
Вечером мой лечащий русский врач и немецкий фельдшер вручили мне два пакета с таблетками: коричневыми – против дизентерии и с акрихином – против малярии. Другой наградой за работу стало то, что к ужину тот же ефрейтор принес пять сигарет, около десятка сухарей из белого хлеба и… большой кусок ливерной колбасы, которую сразу пришлось отдать соседям. Все сигареты я скурил в течение трех дней, разламывая пополам и отдавая докурить соседям.
Однажды после завтрака кто-то под окном несколько раз громко назвал по фамилии одного из моих соседей. Оказывается, ему принесли в горшке горячий борщ, а в узле – куски хлеба и сала, помидоры и свежие огурцы. Товарищ, получивший такой подарок, заявил, что это продуктовая передача от его городских знакомых, у которых он квартировал в прошлом году. Помидоры и огурцы он порезал на доли и раздал их соседям.
Этот случай привел меня к одной, казавшейся безумной идее. Я решил написать на листке бумаги свою фамилию, имя, возраст, военное звание (лейтенант), бывшее место жительства, профессию, а главное – сообщить о тяжелом положении со здоровьем. И эту записку с просьбой о помощи я задумал передать в город. И неожиданно такая возможность представилась. В соседней комнате, где скончался больной, через открытое окно я увидел, что двор метет какой-то мужчина. Оказалось, что он тоже военнопленный. Я попросил его дать закурить, но он ответил, что табака у него нет. И тогда я предложил ему бросить за ограду мою записку, заплатив за это имевшиеся еще у меня 30 рублей. Затем оставалось только ждать, к чему приведет моя затея или чем она закончится.
Наступило 18 июля – день моего рождения. Мне исполнился 21 год. Едва закончился завтрак, как я услышал со двора громкий голос переводчика: «Лейтенант Владимиров! Подойди к выходу, тебе передача из города!» – «Как же ты сумел завести в городе любовь – и даже не одной, а двух девиц?» – удивился переводчик. Он вручил мне маленький глиняный горшочек с горячим борщом и белый узелок, в котором оказались бутылка с киселем из черешни, два вареных яйца, несколько картофелин и черных сухарей – замечательный подарок ко дню рождения! К передаче была приложена записка. В ней говорилось, что ее пишут живущие по соседству с больницей девушки, которые нашли на улице мое послание и с одобрения своих родных и знакомых подготовили эту скромную передачу, надеясь, что она поможет моему выздоровлению. Они обещали и дальше делать мне передачи через переводчика, с которым они хорошо знакомы. Им хотелось получить от меня письменный ответ. Я написал девушкам более подробную записку, а переводчик, почему-то уверовав, что я его не выдам, сообщил, что девушки раньше были активными комсомолками и поэтому побаиваются сообщать свои адреса и имена. Однако переводчик все же назвал мне их имена и фамилии.
Обе девушки продолжали носить мне разные передачи через три-четыре дня, пока меня не выписали из больницы. Этих девушек я увидел лишь мельком у ворот больницы, когда немецкий конвоир уводил меня обратно в лагерь, туда они принесли мне последнюю передачу.
…И вот наступил день, когда у меня появился такой аппетит, что, нарушив запрет врача, я с жадностью съел всю 150-граммовую порцию местной ливерной колбасы, а затем выпил кружку чаю с двумя сухарями и не стал принимать угольный порошок. Решил: лучше умереть, чем так страдать. И случилось чудо: ночью и на следующий день никакой рези или болей в желудке не было. В обед я с жадностью съел борщ с мясом и пшенную кашу со сливочным маслом, которую принесли мне знакомые девушки. В ужин я опять съел всю порцию ливерной колбасы и пренебрег всеми средствами лечения. К общему удивлению, я почувствовал себя лучше, и врач разрешил мне выходить из больницы на свежий воздух.
В тот же день в нашей палате появился новый санитар – рослый и упитанный мужчина средних лет, аккуратно одетый в гимнастерку с широким комсоставским ремнем и в брюки полугалифе, заправленные в хромовые сапоги. Во время прогулки во дворе он заговорил со мной и расспросил о том, где я воевал, как попал в плен.
На следующий день после завтрака санитар застал меня в туалетной комнате. Увидев это, он сказал, что устроит во дворе очаг и поставит кипятиться ведро с водой, в которую мы погрузим для дезинфекции мою одежду, а шинель просушим на солнце. Так мы и поступили. Совершенно голый и босой, я весь день провел у очага, подкладывая дрова. А затем санитар предложил мне помыться горячей водой с мылом. Утром санитар отвел меня в укромное место и сказал, что хочет доверить мне большую тайну. По его словам, Павлоград стал центром, где находится Днепропетровский областной комитет партии и нелегально действует его первый секретарь. Он очень нуждается в надежных людях. В связи с этим санитар предложил мне бежать вместе с ним и еще одним товарищем из больницы в город. Бежать нужно было той же ночью, так как на другой день его могли арестовать, поскольку один из работников хозчасти догадался, что санитар – еврей, и, наверное, уже донес на него немцам.
Предложение о побеге застало меня полностью врасплох, поэтому я попросил санитара подождать ответа до обеда. С одной стороны, мне очень хотелось на свободу, а с другой – было ясно, что я еще слишком слаб для такого дела и могу оказаться обузой для товарищей. Так я и сказал санитару.
После обеда я лег спать и проснулся из-за доносившихся со двора громких криков и шума. Оказалось, что двое из обслуживающего персонала больницы, которым запрещалось выходить в город, преодолели высокий кирпичный забор и скрылись. Одним из них был мой знакомый санитар. Около забора охранники нашли небольшую веревочную лестницу. Судя по тому, что побег состоялся в дневное время, а не ночью, как предполагалось, для санитара, видимо, сложилась критическая ситуация.
Через два дня от сидевших во дворе больных я услышал, будто бы в нашей больнице находится первый секретарь Днепропетровского обкома партии Сташков. Его ранили при аресте и привезли для перевязки. В тот же день я увидел, как двое немецких конвоиров уводили куда-то с трудом шагавшего раненого человека. В 1973 году я узнал о дальнейшей судьбе Н.И. Сташкова из книги «Говорят погибшие герои», которую мне подарили незабвенные друзья – профессора Борис Борисович Диомидов и Никита Васильевич Литовченко. В ней, в частности, было написано, что Сташкова арестовали в Павлограде 28 июля 1942 года и казнили в январе 1943 года. А в 60-х годах со мной в Москве некоторое время работал Валера Сташков, сын Героя Советского Союза Н.И. Сташкова.
…Оказавшись снова в лагере для военнопленных, я обратил внимание, что и на земле, и на сторожевых вышках находились молодые охранники в темно-зеленой форме. (У пленных в такой же форме в Германии – в отличие от охранников – на спине, левой груди, на правом колене, а также на пилотке были нанесены желтой или красной масляной краской буквы SU, что расшифровывалось как «Советский Союз»). К великому моему изумлению, охранники оказались моими соотечественниками – русскими, украинцами и т. д., перешедшими на службу к немцам. Немцы называли их добровольцами вспомогательной службы или, кратко, хиви – от сокращенного немецкого слова Hilfswillige («хильфсвиллиге»), буквально – «готовые помочь». Каждый из них получал питание как немецкий солдат и зарплату, а также дополнительное довольствие.
В лагере появилось множество новых военнопленных, пригнанных из-под Севастополя. В офицерском блоке меня поселили с двумя кавказцами. Мы представились друг другу. Одного соседа, армянина, звали Вар-тан, а другого, азербайджанца, – Али. В Красной армии они служили врачами и попали в плен под Севастополем. По дороге в лагерь многие умерли от истощения. От Мелитополя пленных везли в товарных вагонах и на платформах. Основную массу людей доставили в Днепропетровск, а часть – временно в Павлоград.
Естественно, я тоже рассказал соседям о себе, отметив, что долго болел дизентерией и малярией и боюсь, что болезнь возобновится. Посмотрев на мою облысевшую голову, а также пощупав живот, оба врача предположили, что я болел не малярией и расстройством желудка, а брюшным тифом. Насколько они были правы, не мне судить.
Прогуливаясь по лагерю, я смотрел, не увижу ли знакомых, и был рад встретить «доходягу» москвича. Он сообщил, что его пронырливый сосед неделю назад «приказал долго жить». Сказал, что ему очень хочется поесть перед смертью «свежего и сладкого огурчика».
Привезли обед. Оказалось, это был давно знакомый мне пустой – без мяса и жиров – свекольный борщ. Опасаясь снова расстроить желудок, я процедил суп и съел лишь немного жижи от этого «борща» и очистил ногтями картофелины. И на этом обед закончился. И я как был голодным, так и остался.
Я взял шинель и улегся в тени дома. Не знаю, сколько я поспал, но проснулся от шумного «представления», которое устроили охранники лагеря. Они прошли строем с винтовками, и на очень плохом немецком языке раздалась команда начальника: «Смена, стой!» Группа остановилась перед сторожевой вышкой. Оттуда к начальнику караула быстро спустился с винтовкой часовой и попытался тоже по-немецки доложить, что на вверенном ему посту все в порядке и никаких особых происшествий не было. Начальник, владевший немецким еще хуже, чем часовой, ничего из доклада своего подчиненного не понял и громко по-русски выругался матом, но приказал, чтобы часовые во время несения службы разговаривали между собой только на немецком языке. Смененный охранник пристроился к хвосту группы, и она зашагала к следующему посту. Похожие сцены происходили каждые сутки, и смотреть на них было забавно и противно.
До наступления темноты я побывал на площадке, где собирались обитатели офицерского блока. Общаясь с ними, я узнал, что в соседнем домике жили два перебежчика. Один из них был пожилой, небольшого роста и седовласый русский, а другой – белокурый осетин, значительно моложе русского. В этом же домике проживали три рядовых астраханца, то есть жителей Астрахани. Они согласились служить немцам в качестве проводников в свой город через калмыцкие степи. И перебежчики, и астраханцы получали от своих хозяев дополнительное питание. Среди обитателей лагеря были также лица, согласившиеся служить немцам в качестве их ставленников при оккупации Северного Кавказа, которая планировалась на ближайшее время. Одного из них – бравого молодого человека, очень наглого и самоуверенного, немцы уже «командировали» в Краснодарский край, и мне пришлось быть свидетелем его шумных проводов. Возможно, оба моих соседа, тоже кавказцы, были теми, на кого немцы «положили глаз» в расчете на захват Азербайджана и Армении.
Утром, усевшись на своей кровати, я принялся за занятие немецким языком с помощью словаря. Мое занятие очень заинтересовало Вартана. Он подсел ко мне и попросил разрешения посмотреть словарь, а потом предложил, чтобы время от времени я давал ему пользоваться словарем, за что он будет оказывать мне разные услуги. В частности, обещал контролировать мое здоровье и давать мне необходимые лекарства, которыми он запасся. Предложил даже получать для меня завтраки, обеды и ужины. Естественно, я согласился, хотя понимал, что мне придется сократить время своих собственных занятий и, кроме того, потратить время на помощь соседу. По-видимому, Вартан, как и я, понял, что без знания немецкого языка невозможно обеспечить себе более или менее нормальную жизнь. Как мы и договорились, Вартан ежедневно периодически прослушивал меня и заставлял принимать соответствующие таблетки. С ним мне стало легче жить, но словаря я почти постоянно лишался.
Примерно часа за два до обеда русский полицай – начальник по офицерскому блоку – вывел всех его обитателей на площадку и заставил прослушать изложение очередных оперативных сводок германского главного командования о положении на германо-советских фронтах. Это прослушивание происходило через каждые сутки, кроме воскресений. Доклады делал немецкий переводчик по газете или по специально приготовленному им тексту. Он сообщил, например, что части доблестной германской армии продолжали успешно наступать на восток – к Сталинграду, преодолевая упорное сопротивление Советов, а также на Северном Кавказе, где, в частности, заняли небольшой, но важный город Моздок. Немецкие альпийские части «Эдельвейс» обосновались на вершине Эльбруса и ведут борьбу за выход к Черному морю – к городу Сочи. На Кавказе местное население различных национальностей, особенно коренное, поддерживает наступающие войска, даже доставляет им на плечах тяжелые ящики со снарядами. Плохи дела и у англо-американских войск в Африке.
…На четвертые сутки моего пребывания в офицерском блоке меня неожиданно позвал молодой русский охранник и тайком вручил сумочку из белого полотна. В ней оказались несколько спелых красных помидоров, четыре больших огурца, толстый пучок зеленого лука, кусок черного хлеба и немного соли. Эту передачу мне просили передать мои знакомые девушки из города, предупредив, что они не стали вкладывать махорку, чтобы курением я окончательно не подорвал себе здоровье. Возможно, на днях они опять организуют такую же передачу. Охранник ушел, а потом, в сопровождении обеих девушек, появился далеко за проволочной оградой лагеря. Мы помахали друг другу руками, и больше ни того охранника, ни девушек я не видел.
Заметив среди присланных девушками овощей огурцы, я вспомнил о московском «доходяге», мечтавшем съесть свежий огурец. Подойдя к проволочной ограде, отделяющей лазарет от офицерского блока, я попросил одного из больных, сидевших поблизости на траве, вызвать ко мне того товарища. Москвич с трудом подошел ко мне и поздоровался еле слышным голосом. Я сразу же, не говоря ни слова, протянул ему большой огурец и ломтик черного хлеба с перышком лука и щепоткой соли. Он взял дрожащими руками угощение и ушел со слезами на глазах. Мне тоже хотелось плакать, но слез не было…
На следующий день после обеда меня окликнул фельдшер лазарета и передал глубокое возмущение главного врача моим поступком, в результате которого москвич скончался. Его смерть была целиком на моей совести, поскольку покойному было категорически запрещено принимать сырые овощи. С одной стороны, мне было очень грустно от этого известия, а с другой – как-то даже хорошо, что я исполнил предсмертное желание человека.
Через несколько дней после происшедшего, закончив ужинать, я почувствовал, что… ничего не вижу. Ощупью вышел из домика и, взглянув на небо, заметил на совершенно темном фоне огромный красный шар, напоминавший полную луну в полуночные часы. Оказалось, что так для меня выглядело солнце. Кое-как я возвратился в комнату. Вартан посоветовал мне полежать час с закрытыми глазами. Я послушался его, и действительно зрение ко мне вернулось. Потом я походил по территории вместе с Али, которому рассказал, что я по национальности – чуваш, представитель народа тюркской (как и азербайджанцы) группы, но исповедующего православие. Мы обнаружили, что в наших языках имеется множество одинаковых слов, но азербайджанцами и чувашами они произносятся совершенно по-разному. Это общение нас очень порадовало. На следующий день я случайно разговорился с перебежчиками – русским и осетином, к которым почти все обитатели блока относились с некоторым пренебрежением, из-за чего они испытывали неловкость. Они сказали мне, что попали в плен не в окружении и не в большой группе военных, а каждый поодиночке, и поэтому для них лучшим выходом было признаться немцам, что они являются перебежчиками.
После ужина с моими глазами опять повторилось то же самое, что и вчера вечером. В течение часа я отлежался на кровати, но это не помогло – зрение не вернулось. Вартан и Али пришли к выводу, что я заболел… куриной слепотой, а для излечения мне необходимо хотя бы несколько суток употреблять печенку или хотя бы мясо, о чем в наших условиях невозможно было даже мечтать. И в тот же вечер я едва не лишился жизни. Случилось это так. Я захотел в туалет и неуверенно зашагал к большой длинной яме, вырытой почти рядом с оградой из колючей проволоки. Но оказалось, что я просчитался примерно на метр и уперся рукой в проволоку. В результате часовой на вышке получил соответствующий сигнал и, увидев меня, держащегося за ограду, подумал, что я собираюсь бежать. Поэтому часовой немедленно открыл по мне предупредительный, пока не прицельный огонь. Пули засвистели вокруг моих ног. Я немедленно упал на землю, едва не свалившись в яму уборной, и стал кричать: «Не стреляйте, не стреляйте. Я ничего не вижу!» Услышав выстрелы, из домика выбежал Вартан и кинулся ко мне на помощь. Вартан объяснил охраннику, в чем дело, и все успокоилось.
Сосед помог мне оправиться, привел в комнату, уложил на кровать. И тут растроганный тем, что Вартан, по существу, спас меня от смерти, я предложил ему взять себе насовсем мой немецко-русский словарь – последний подарок моего незабвенного отца. Вартан с великим удовольствием согласился.
В эту ночь я спал очень плохо, думая, как быть дальше с лечением глаз. Печень или мясо, конечно, не достать. И тут мне вспомнилось, как итальянские охранники ловили в болоте лягушек и жарили на костре их лапки. «А почему бы и мне не заняться тем же? – подумал я. – Только вместо зеленых лягушек, до которых мне не добраться, можно наловить обыкновенных черных жаб, даже самых маленьких, которые в большом количестве водятся вокруг наших домиков». На следующий день, утром, когда я снова стал видеть, я приступил к выполнению своего плана по организации «мясного» питания. Вартан сказал, что мне понадобится перочинный ножик, и подарил его мне. Оба моих соседа привели в порядок печку, а я без особых усилий наловил под бревнами домиков и в траве более десятка жаб и зеленых лягушек. Свою добычу, тщательно очистив от кожного покрова, я переложил в консервную банку с водой и поместил ее на очаг. Скоро из банки потянуло очень приятным запахом, напоминавшим запах курятины и одновременно рыбы. Менее чем через час «мясо», имевшее белый цвет, было готово, и я с великим удовольствием съел его.
Поскольку куриная слепота продолжала меня мучить, я каждый день ловил земноводных и переводил их в «мясо». Как ни странно, моя болезнь начала исчезать, и через неделю я стал нормально видеть.
…В конце августа 1942 года наступил день, когда мое пребывание в Павлоградском лагере закончилось. После завтрака в офицерском блоке появились немецкий и русский коменданты, охранник и немецкий переводчик. Переводчик сообщил, что нам всем, за исключением Вартана, Али, «астраханцев», перебежчиков и еще нескольких лиц, надо собраться у ворот лагеря с личными вещами. Я уже собрался уходить, когда у меня перед глазами появился облик отца, вручавшего мне словарь. Мне стало очень больно, что я теряю отцовский подарок, и поэтому я осмелился попросить Вартана вернуть мне словарь. Али пристыдил меня за беспринципность и бесчестность, но Вартан словарь отдал, отказавшись взять обратно свой перочинный ножик.
У ворот нас дожидалась большая грузовая автомашина со скамейками в кузове. В сопровождении немецкого охранника мы тронулись в путь – на запад.
http://www.e-reading.club/chapter....45.html
Будьте здоровы!
|
| |
| |
