| Саня | Дата: Среда, 15 Июня 2016, 07.31.37 | Сообщение # 69 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Концлагерь Скробов
В концлагерь Скробов (или, по-польски, Скробово) прибыл наш эшелон с больными и медработниками туберкулезного отделения Варшавского лазарета в середине мая 1943 г. Общее количество прибывших было немногим меньше двухсот человек.
Этот лагерь занимал территорию примерно 500 на 500 м, с высокой (3,0 - 3,5 м), густо натянутой колючей проволокой в два ряда, на расстоянии одного метра друг от друга. Между этими рядами была наброшена колючая проволока в виде клубка, так называется "путанка". С внутренней стороны лагеря, на протяжении всей проводки, была предупредительная запретная зона около трех метров в глубину. Лагерная проволока охранялась четырьмя пулеметными вышками, снабженными яркими прожекторами; проволоку обходили часовые, вооруженные не только винтовками, но и ракетницами, а также собаками - овчарками. Выход из лагеря был только один - в ворота, около которых была канцелярия лагеря и караульное помещение. В лагере находилось несколько десятков деревянных бараков и два или три капитальных двухэтажных дома, в которых проживали врачи, военнопленные, медперсонал, а также женщины. В 18 часов наступал комендантский час, двери наших домов (не бараков!) закрывались снаружи, и в качестве туалета в ночное время использовались параши. Появившиеся в лагере (вне помещений) люди подвергались расстрелу. Мы были размещены очень тесно, приходилось дышать спертым воздухом. Открытие окон лишь немного освежало воздух.
Когда наш эшелон впустили на территорию лагеря, нас выстроили по два человека и пропускали между письменными столами, за которыми сидели сотрудники немецкой лагерной канцелярии, которые задавали вопросы и записывали в своих журналах. Спрашивали фамилию и имя, возраст, национальность и еще что-то (сейчас уже не помню). На вопрос о национальности, я ответил: "русский", так как боялся, что запишут меня в армянский легион. Увы, я тогда не знал, что в этом лагере как раз больше охотились за русскими, чтобы записывать в так называемую Русскую освободительную армию - РОА.
Вскоре познакомились и с "внутренним распорядком" и снабжением. Во многом он напоминал режим Седлецкого офлага: те же 300 граммов хольцброда, та же баланда с гнилой картошкой и дохлой кониной, но все же в этом лагере не было такого большого количества умирающих за день, как в седлецком лазарете, хотя и здесь были бараки-изоляторы для больных с открытым туберкулезом, и здесь умирали немало. Но так же, как в других лагерях, всюду было чисто. И здесь туалеты тянулись вблизи у колючей проволоки и также были очень чистыми.
Прибытие нашего эшелона стало событием в лагерной жизни. Как только мы освободились от допрашивающих канцеляристов, нас окружили местные пленные, ведя обычные расспросы: "Почему перевезли Вас в этот лагерь? Как было там? Из каких мест будете, давно ли в плену?". Здесь я познакомился с Артаваздом Алавердовым. Он не только расспрашивал, но и сам охотно рассказывал о людях этого лагеря, подпольной работе, попытках к бегству и т. д. Такому доверительному разговору в фашистском плену способствовало, очевидно, то, что он увидел во мне земляка, армянина, мы говорили на армянском языке, что позволяло сохранять тайну, поскольку других армян здесь не было.
Огромный интерес вызвал у меня рассказ о "политзанятиях", которые систематически проводил по вечерам с военнопленными некто Туртанов, об инженере Коршуне, который был приставлен к "шайзенкоманде", то есть, команде по очистке лагерных туалетов и др.
Туртанов. Откуда он, долго ли находился в этом лагере - никто не знал. Называли его майором, но говорили, что в действительности он генерал-майор, но скрывал это от лагерных нацистов. Вскоре я убедился в том, что его популярность в лагере исключительно велика. И неудивительно: этот человек каждый день совершал подвиг, открыто рассказывая военнопленным о причинах временных успехов оккупантов в 1941-1942 гг., о том, что Красная Армия вступила в новый этап войны, она не только остановила немцев под Москвой, но и перешла в наступление, что победа Красной Армии и крах немецких захватчиков - неминуемы.
Нельзя сказать, что Туртанов был единственным, проводившим политико-воспитательную работу с военнопленными. Такая работа проводилась во всех лагерях, но велась втайне от немцев, с большой осторожностью. Поэтому вызывало удивление то, что немцы могли терпеть агитацию антифашиста. Лишь несколько позже я узнал, что начальником этого лагеря был австриец, а главный немецкий врач (фамилию его не помню) и его помощник - Рихард Харвалъд, также австриец из г. Вены. Вот эти двое заступались за Туртанова, как за больного туберкулезом. Когда они ушли в отпуск, Туртанова перевели в какой-то другой лагерь. В день, когда прибыл наш транспорт из Варшавы, Туртанов сообщил своим слушателям об этом и, между прочим, сказал: "С транспортом прибыли два врача, один из них - наш парень, с ним надо наладить связь". Об этом я узнал на второй день, от разных товарищей, которые говорили, что Туртанов знает меня, но откуда - я так и не смог припомнить. Возможно, по штабу нашей 19-й армии, но твердо сказать нельзя, это лишь предположение. В этот же, второй день нашего прибытия в лагерь, я прохаживался по аллеям вдоль проволоки и вдруг заметил мужчину высокого роста, с умными черными глазами, глубоко сидящими в глазницах. Он был одет в длинную красноармейскую шинель, на нем были сапоги, вымазанные грязью (военнопленные, у которых чудом сохранились сапоги, вымазывали их, чтобы они не бросались в глаза немцам, и они не заменяли их деревянными колодками; исключение представляли врачи, у которых сапоги не отбирали). Заложив руки в карманы, он тоже прохаживался по аллеям лагеря, но в противоположную сторону. Когда мы поравнялись, наши глаза встретились и пронзили друг друга. Он показался мне знакомым, меня потянуло к нему, но я решил пока не спешить со сближением, получше узнать о нем. Как же потом я ругал себя за свою осторожность! Через день, когда австрийские врачи ушли в отпуск, Туртанова одели в тряпье и деревянные колодки и под усиленным конвоем увели в сторону г. Любартово. Куда делся Туртанов? Жив ли теперь, ведь он был на 10 лет старше меня! Но в моей памяти он сохранился как мужественный борец за дело нашей Родины.
Коршун. После Туртанова наша работа в лагере полностью ушла в подполье. Этой работой руководил инженер Иван Яковлевич Коршун, которому в то время было около 45-50 лет. С ним познакомил меня Артавазд. Поскольку вместе со мной прибыли военнопленные, участвовавшие в подпольной антифашистской работе, наша группа была объединена с местной группой подпольщиков. Иван Яковлевич был истинным большевиком, преданным делу нашей партии и страны. В условиях жестокого режима нацистского лагеря он группировал вокруг себя преданных Родине людей, раскрывал ложь фашистской агитации, постоянно искал пути бегства из плена, рассказывал и вселял своими рассказами уверенность в близкой победе нашей армии и разгроме фашистской Германии. Он никогда не падал духом, своим оптимизмом и верой в победу подбадривал товарищей, очутившихся в плену. Короче, можно сказать, что И.Я. Коршун был образцом мужественного коммуниста и политработника, каким был до попадания в плен.
Алавердов. Как уже говорил, с Артаваздом (или, сокращенно, Арто) я познакомился в первые минуты прибытия в Скробовский лагерь. Он родом был из Армении, из городка Алаверды, Алавердинских медных рудников. До пленения был офицером, кажется, капитаном. Это был скромный и тихий, но какой-то неспокойный, вечно передвигающийся, ищущий, имел свой круг подпольщиков. Близость с Туртановым оставила у него черты смелости и бесстрашия, но, к сожалению, ему было свойственно и фантазировать, принимать желаемое за действительность. Вот однажды он позвал меня пройтись по аллеям лагеря. Когда мы вышли на дорогу, он обратился ко мне на вы (он был моложе, ему было 25 лет, и ко всем старшим он обращался на вы) спрашивая: "Доктор, Вы хотите бежать из плена?"
- Хочу ли я бежать из плена? - Конечно, хочу, но как, каким образом?
- Если хотите, то мы сможем это сделать сегодня, - добавляет он уверенно.
- Но каким образом? - продолжал удивляться я.
- Мы порезали проволоку и для маскировки подвесили на крючках: ночью подползем, бросим шинели на паутинку и - на волю!
- А как же проволока второго ряда, - спрашиваю я.
- Она и там порезана - заключает он.
Тон, с которым он это рассказывал, не оставлял сомнения, что действительно проволока порезана и подготовлена к побегу. Но какое это мастерство, остроумие и смелость - подрезать пол-квадратных метра колючей проволоки и подвесить ее так, что трудно заметить. Какая это смелость и хладнокровие выполнять эту работу, требующую не менее 10-12 минут, там, где прохаживается часовой, там, где прожектор ярко освещает каждый сантиметр проволоки!
-- Сможешь ли ты показать это место, - спрашиваю я Арто.
-- Конечно, - спокойно отвечает он, - давайте идти по ближайшей к проволоке аллее, смотрите справа, я дам Вам знать,
Наконец, Арто подает мне знак, чтобы я посмотрел вправо, но я ничего не увидел! Аллея по-прежнему шла параллельно проволоке, мы шли и смотрели, я ничего не видел, а останавливаться нельзя: по ту сторону ходит часовой в каске, он может обратить внимание на нас, поэтому мы должны обходить по всему квадрату лагеря, а это довольно далеко. Но что делать, ради такой цели на что только не согласишься! Дело в том, что параллельно общей лагерной проволоке и на всем ее протяжении, тянется запретная зона шириной в 3-5 метра от густой сети двухрядной лагерной проволоки. Вступать на эту зону - это рисковать быть расстрелянным часовым без всякого предупреждения. Следовательно, от аллеи, по которой мы шли с Арто, и до главной проволоки далеко, и трудно рассмотреть места, где проволока откусана плоскогубцами и подвешена на крючках. Поэтому мы идем в круг уже в третий раз, приближаясь к заветному месту, замедляем шаги, но так, чтобы часовые за проволокой и на вышке не заметили наш интерес к этому участку, и все же я не вижу никаких признаков нарушения, а Арто все твердит: "Ну, доктор, как же Вы не видите, вон там, слева от столба?". Я напрягаю свое зрение вновь и вновь смотрю на то место, откуда нам нужно бежать, но ничего не вижу: проволока цела! Наконец, я понял, что все это не что иное, как продукт больной фантазии Арто. "Все, - заключаю я, - может быть, нам и удастся когда-нибудь бежать, но пока такой возможности у нас еще нет!". Арто шел молча, понурив голову. Я задумался: понял ли он, что у него был болезненный бред?
Будни Скробовского концлагеря
Они похожи друг на друга как две капли воды, но всегда безотрадны, тяжки, полны переживаний, воспоминаний, планов, мечтаний...
С первых же дней прибытия в Скробов, мне отвели один деревянный барак для туберкулезных, но были и другие больные. Я осматривал их, давал советы, а больше всего утешал, так как здесь медикаментов почти не отпускали, у меня был помощник - фельдшер кадровой службы Красной Армии, парень неплохой, приученный к строгому выполнению службы. Однажды придя в барак, я застал его в споре с больным - лейтенантом. Тот попросил разрешения перейти в другой барак, находящийся на периферии лагеря, а фельдшер ему не разрешал. Увидев меня, он стал просить меня дать такое разрешение. Я обратился к фельдшеру с вопросом:
- Собственно, почему Вы не разрешаете перейти в другой барак, если там ему будет лучше?
- Если всем будем разрешать переходить с барака в барак, что получится? - ответил он вопросом на вопрос.
- Ничего плохого не получится, если это в интересах товарищей! Пусть переходит к своему товарищу в другой барак, если ему от этого лучше, - заключил я.
Лейтенанта перевели в барак, который находился в нескольких шагах от лагерной проволоки. Он и одной ночи не ночевал, на утро следующего дня мы узнали, что поднятая ночью стрельба была по этому лейтенанту и его товарищу; они, хотя и были ранены, но легко, и им удалось бежать в сторону леса, в котором, в 12 км от нас был партизанский отряд!
За мое разрешение перейти в другой барак, где обещали его взять на питание, он горячо и многократно благодарил меня и прощался, как будто мы больше не увидимся. Теперь, когда причина прояснилась, я был доволен, что принял правильное решение. Но фельдшер первым сообщил мне эту новость, подчеркнув, что это тот, которому вчера я разрешил перейти в другой барак. "Значит, недаром мы отпустили его с нашего барака", - сказал я многозначительно.
Поскольку работы для медперсонала в бараках было мало, выполнив несколько процедур, люди уходили друг к другу "в гости", а угощением у них было воспоминание о прошлом, задушевные беседы о настоящем и даже будущем... Как-то в нашем бараке собралось несколько медработников, а фельдшер рассказывал им о жизни в лагере, где он находился до перевода в Скробов. И вдруг я услышал имя моего друга и однокашника по институту и санотделу I9-й армии Герасимова. Я стал слушать рассказ фельдшер: "Герасимов был хорошим человеком. Он был старшим среди пленных врачей, но заболел сыпным тифом, и лежал в бараке тифозных больных. Как только он стал ходить, товарищи выводили его на воздух прохаживаться. Как-то приехали немцы, вызвали Герасимова и еще нескольких пленных, сообщив, что их повезут в немецкий госпиталь. Пришла немецкая машина, они потребовали санитаров с лопатами и повезли их. Куда, мы не знали. Затем вернувшиеся санитары рассказали, что их повезли за город, подвели к сараю и приказали вырыть большую яму, затем пленных в сарае расстреляли, а им приказали зарыть трупы в яме. Среди расстрелянных был и Герасимов. Немцы это сделали, чтобы приостановить сыпной тиф. Tyт я прервал рассказ фельдшера, спросив: "А как звали Герасимова?" - "Анатолий Никанорович", был ответ. Вот так погиб член ВКП(б) с 1918 г., служивший в спецчасти санотдела 19-й армии, о котором было уже рассказано.
В летние дни 1943 г., закончив свой "обход больных", пожелав им "исполнения желания", мы собирались у колючей проволоки и на "почтительном" расстоянии от нее пытались завязать беседу с "камарадом" часовым. Некоторые из них сами охотно вступали в беседу, другие отмалчивались или грубили. Один из них был более человечным, любил юмор, шутил с нами, сообщал новости с фронта, которые для нас, пленных, делали секретом. Мы охотно беседовали с ним, когда поблизости не было видно офицеров. Как-то пленные посоветовали ему:
- Камарад! Пусти нас за проволоку и тебе будет лучше, и нам! "Вся Европа под проволокой, - ответил он, - только Вы по ту сторону, а мы по эту".
- А нельзя поменяться местами? - сострил кто-то из пленных.
- Ну, ну, ну, - пригрозил камарад пальцем.
- Значит, не хотите на наше место? - не унимался пленный, - а если придется?
- Если придется, тогда другое дело: вы ведь тоже не хотели попасть к нам?
Как-то в лагере пронесся слух, что один из наших поваров бежал прямо через ворота лагеря. Мы полагали, что он подкупил какого-то немца, когда тот стоял на часах. Спустя несколько дней, когда мы вновь лежали у проволоки при дежурстве упомянутого немца, издали увидели прекрасно одетого пана, который приближался к нам. Мы заподозрили, что этот "пан" умышленно подходил к нам во время дежурства камарада, с которым вероятно был знаком, иначе не осмелился бы подходить так близко к часовому да еще рассчитывать на сочувствие. Подойдя совсем близко, он обратился к часовому: "Камарад, разрешите мне бросить им курить? А это вам, добавил "пан", - протягивая руку с пачкой сигарет". Часовой разрешил. "Пан" стал швырять пачки сигарет, одну из которых просил передать своей девушке Марии. Интересно, что когда он приближался к проволоке, один из лежащих пленных воскликнул: "Да это же наш повар!" Но на него цикнули, и он понял, что об этом нельзя говорить вслух. Затем стали разговаривать с "паном": как он живет, все ли благополучно дома. Он ответил, что все нормально, двое своих были в отъезде, но они прибыли благополучно, правда, один из них поранил руку. Нам было ясно, что речь идет о том лейтенанте с товарищем, о которых я рассказал выше. Следовательно, они благополучно дошли до партизанского отряда, то есть "домой", откуда и появился к нам "пан".
Позже мы узнали, что в пачке сигарет для Марии была записка с вариантами бегства из лагеря. Но легче давать советы, чем их осуществлять. Бежать из плена были готовы чуть ли не все пленные. Самой "богатой" прослойкой среди пленных были повара. Они были сыты, а некоторые наживались на обмене лишней баланды на ремни, кольца и другие мелкие вещи, если еще они сохранились у пленных. Однако даже среди них, привилегированной прослойки пленных, находились такие, которые, рискуя жизнью, бежали из плена. Желание бежать из плена было не только у "работяг", но и у "доходяг", то есть людей, у которых мало было шансов даже на жизнь, а некоторые из них не то чтобы бежать, но и стоять на ногах не могли.
Одним из таких был мой больной из Варшавского лазарета Сухов. Он вслух мечтал о бегстве, но был в таком тяжелом состоянии, что его разговоры не могли быть приняты всерьез. Но однажды один пленный из бывших уголовников уговаривает его совершить с ним совместный побег из изолятора, который представлял собой лагерь в лагере. Как-то среди ночи мы услышали интенсивную стрельбу, выстрелы из ракетниц и увидели несколько осветительных ракет, которые осветили территорию лагеря, как днем. Мы не могли выйти из своих помещений, и лишь утром узнали, что бывший уголовник, как кошка, взобрался на проволоку и спустился с другой стороны ее, затем, забросив шинель на "путанку", вновь забрался на наружный ряд колючей проволоки и вновь спустился с обратной стороны. В 50 м. от проволоки находилась копна убранного хлеба, он перебегал от одной копны к другой и убежал, хотя вся охрана была поднята на ноги. Что касается Сухова, то он смог подняться лишь на первый ряд проволоки, на которой остался висеть головой вниз, будучи расстрелянным из пулеметов. В отличие от первого беглеца, Сухов был молодым, малоопытным и тяжелым больным...
Фашисты не оставляли пленных в покое, пытаясь склонить к измене, проводили "митинги", на которых выступали представители РОА, которые уговаривали записаться в эту "освободительную армию". Но у них почти ничего не получалось: если не считать буквально единицы поддающихся на эту агитацию, пленные не изъявляли желание записаться в РОА, а на вопросы о причинах этого отвечали молчанием. Некоторые же, в том числе и я, просто не ходили на эти "митинги", хотя немцы обязывали явкой. К чести нашего народа лишь некоторые отщепенцы шли в РОА, другие записывались в надежде, что сбегут, и с оружием в руках будут бороться против немецких захватчиков и их прихвостней, отомстят за их зверства, за насилие над безоружными пленными. Однако подавляющее большинство оставались за колючей проволокой непокоренными, предпочитали умереть, чем вступать в ряды вражеских отрядов. Они оказывали сопротивление врагу, учиняли суд над предателями. Мне рассказывали, что до нашего прибытия в Скробовский лагерь был обнаружен предатель, который выдавал товарищей. Пленные учинили над ним самосуд, опустив головой в фекальные массы одного из лагерных лагерного туалетов... А вообще в Скробовском лагере на 8-9 тысяч военнопленных, по нашим подсчетам, лиц, которых можно было отнести к предателям, было не более десяти.
Я жил на втором этаже в комнате вдвоем с пожилым врачом-евреем. На его рукаве была повязка с шестиконечной звездой черного цвета. По его рассказу, он когда-то был переплетчиком (и сыном переплетчика), поэтому попросил немецкую канцелярию разрешения переплетать книги - как у военнопленных, так и у немцев. Поскольку это делалось безвозмездно, то такое разрешение ему было дано, и он время от времени занимался переплетным делом, хотя, по всем данным, был неплохим врачом. В Скробовсном лагере было еще два врача-еврея. И у них на руке также была повязка с еврейской звездой. В то время нацисты евреев уничтожали поголовно, а вот в нашем лагере сохранилось три врача-еврея. Говорили, что австрийские врачи не разрешали переводить их в другой лагерь, что было равносильно смерти. Одного из евреев, самого молодого, звали Гауптман (в переводе на русский "капитан"), он и звание имел врача-капитана. Он обладал юмором, но этот юмор всегда был кратковременным, его заменяла грусть, переживания. Третий врач-еврей был самым старшим среди всех врачей. Гауптман был из Львова, а двое других, кажется, из Харькова. Все они оставляли неплохое впечатление. Мой сосед, который имел койку также под лестничной койкой, доверительно рассказывал мне истории из прошлой и настоящей жизни, я был ему за это благодарен и отвечал тем же. Однажды, когда я вернулся из барака, он мне сообщил, что приходили из немецкой канцелярии и спрашивали меня. Я задумался: почему? Конечно, ничего хорошего я от них ждать не мог. Решил не ходить. Но не прошло и 10 минут, как за мной явился немецкий солдат и повел меня в немецкую канцелярию.
Для того, чтобы было понятно последующее, я должен сказать, что еще в Ростове, когда я пришел по своему "моблистку" в Штаб СКВО, мне выдали обмундирование, документы, но паспорт не отобрали. Я думал, что это сделают в части, куда я прибуду. Но и там, в санотделе армии, паспорт не отобрали, и он остался у меня в кармане. Как-то я спросил об этом у товарищей, но они не придали значения: "да, ладно, какая разница?", - говорили они.
В Седлеце прошел слух, что "цивильных" будут отпускать в оккупированные районы для работы. Я этому обрадовался, решил писаться "цивильным", те есть, не военнослужащим, думая, что оттуда будет легче убежать, чем из нацистского лагеря. Показав паспорт, я решил разыграть версию, сочиненную в Ярцево, что накануне войны я приехал из Краснодара за женой и застрял... Мне выдали новый документ - номерок пленного (который каким-то чудом сохранился до сих пор), он выглядит так (привожу в переводе с немецкого):
По-русски надо читать: Офицерский лагерь 58, номер 8513, армянин, врач (а буква "А" рядом - до сих пор не знаю, что обозначает) и - "цивильный". Паспорта одной партии "цивильных" собрали, отвезли на Украину, но они даже не доехали до места - удрали. Поэтому всех оставшихся вернули вновь в лагерь, и затея с "трудоустройством цивильных" лопнула, А этот лагерный номер так никто и не спросил!
Итак, меня ведут в немецкую канцелярию Скробовского лагеря. Я усиленно думаю, что это может быть, зачем меня вызвали. Решил, что будут спрашивать, почему я не являлся на митинги РОА. Я еще не знал, как отвечу, как очутился перед начальником канцелярии - жгучим рыжим немцем, который решил сразу пойти в "психическую атаку" и спросил: "Какой национальности?" Я не растерялся, ответил: "русский", чем вызвал его страшный гнев: "Какой же вы русский, когда в других лагерях были армянином? - выпалил он, показывая мои карточки из других лагерей (Варшава, Седлец).
- У меня отец армянин, а мать русская, - пытался я выйти из этого положения.
-- Раз ваш отец армянин, то и вы армянин, - разъяснил мне рыжий фельдфебель и добавил - ваша Родина ждет вашего освобождения, а вы говорите, что вы русский!
Но это было уже слишком, я должен был выкрутиться из этого положения "освободителя Армении", которая не нуждается ни в каком освобождении:
- Причем тут Армения, если я русский, и русский гражданин Михаил Калинин является главой нашего государства!
- Вы много разговариваете! Идите и запомните: с сегодняшнего дня вы армянин и нигде не говорите, что вы русский, - заключил рассерженный фельдфебель.
Выйдя из канцелярии, я задумался: зачем рыжему писарю, чтобы я числился армянином, а не русским? Не думают ли фашисты вновь захватить нас, нацменов, из плена в плен для "освобождения своей Родины?!". С этими думами я зашел в свою комнату и поделился с соседом по койке. Он мне предложил: "А нет ли у вас материалов, которые вы хотели бы скрыть от немцев? Если есть, дайте мне, я заклею в переплет какой-нибудь из ваших книг". Я передал ему материалы о состоянии военнопленных по данным Варшавского лазарета, и он очень ловко заделал в переплет.
Через пару дней было объявлено о новом транспорте из этого лагеря, куда был включен и я. Долго я сомневался в надежности хранения подпольных материалов в переплете книги, поскольку это "хранилище" известно давно. Поэтому я сказал соседу, что нужно изъять из переплета эти данные. Он не возражал и стал обсуждать, куда бы спрятать эти важные бумаги. Было решено спрятать их в цитре, которая была мне подарена одним врачом-поляком в рентген-отделении Варшавской больницы. Я немного бренчал на струнах этого малознакомого нам инструмента. Я завернул таблички с нужными мне цифрами и поместил их в утробе цитры. Наконец, была начата подготовка нового транспорта. Начали собирать нас в конце лагеря, где небольшая территория была изолирована внутренней проволокой от лагеря. За этой проволокой собрались пленные и наблюдали наше построение. В числе их были, конечно, ставшие мне друзьями Иван Яковлевич Коршун и Афанасий Петрович Зайцев и еще несколько товарищей из нашего подполья.
Перед тем, как я вышел, чтобы пройти на изолированную часть лагеря, вновь стал сомневаться в надежности хранения материалов в цитре и, не сказав ничего соседу, вытащил их оттуда, просто заложив между страницами книг, решил, что если даже это будет обнаружено, все равно не смогут расшифровать. Выстроив нас на изолированной части лагеря, два лейтенанта на чистом русском языке спросили: "Если есть среди Вас коммунисты, выйдите из строя!" Никто на этот призыв не откликнулся. Тогда один из лейтенантов вновь обратился к построенным: "Тогда мы поможем вспомнить, кто коммунист!" Вновь никто не вызвался помочь ему, и он продолжал: "мы повезем вас в хороший лагерь, нечего коммунистов возить туда, покажите их, и мы навсегда оставим их здесь". Но никто ни на кого не указал, хотя коммунисты, конечно, были. В этом строю были собраны люди всех национальностей, кроме русских, украинцев и белорусов. Много было казахов, узбеков и других представителей среднеазиатских национальностей. То, что не нашлось ни одного предателя, который бы захотел выслужиться перед немцами, оставило на меня хорошее впечатление.
Не добившись успеха в выявлении коммунистов, немецкие лейтенанты ехали обыскивать нас. Подойдя ко мне, лейтенант спросил: "А что у вас в цитре?" Я поразился, но вместе с тем был спокоен, что сообразил вовремя убрать подпольные данные, которые привели бы меня к гибели. "Посмотрите сами, если сомневаетесь", - сказал я ему. Он осветил нутро цитры солнечным лучом, встряхнул и вернул. Посмотрел на мои книги - Лескова и других классиков, ничего не сказал и не догадался посмотреть между страницами. Я решил, что надо быть осторожным с моим соседом-переплетчиком, но утверждать, что осмотр цитры был по его подсказке, я не могу. Ведь не исключена возможность случайности...
Проходя вдоль лагерной проволоки, мы попрощались со своими товарищами и друзьями по несчастью: какая выпадет судьба нам и какая им? Придется ли встретиться с теми, с кем прощаемся сегодня? С некоторыми из них мы больше не встретились, но встречи с другими были и спустя много лет после войны. В частности, я имел счастье встретиться с Афанасием Петровичем Зайцевым в его семье в Минске в 1959 году. Он разыскал Ивана Яковлевича Коршуна и я, как более материально обеспеченный, взял на себя основные расходы по устройству товарищеского вечера. Это действительно был счастливый день для всех нас...
Итак, вдоль внутрилагерной проволоки, на виду у всех остающихся товарищей, нас вывели из Скробовского концлагеря, посадили в автомашины и отправили к железнодорожной станции (кажется, Любартово), затем погрузили в товарные вагоны (так тесно, что дышать было нечем) и повезли в неизвестном направлении.
И.Э.Акопов
Все так и было...
http://samlib.ru/a/akopow_w_a/memuar_akopov.shtml
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
