| pashkov | Дата: Понедельник, 28 Мая 2018, 11.15.26 | Сообщение # 1 |
Группа: Поиск
Сообщений: 405
Статус: Отсутствует
| Оригинал воспоминаний здесь:
https://iremember.ru/memoirs/mediki/yakovenko-mstislav-vladimirovich/
Воспоминания, относящиеся к периоду ВОВ, я выделил:
....Часа через 3-4 показался Смоленск с разбитыми и выгоревшими многоэтажными домами. Большая часть Смоленска, как я убедился потом, выгорела от зажигательных авиабомб в самом начале войны – тушение пожаров не было организовано.
Наши платформы наконец-то останавливаются. Рядом с нами смешанный поезд с пассажирскими и товарными вагонами, в одном из которых оборудована кухня. В вагонах и перед ними люди в одежде цвета, напоминающего английское хаки, на левых рукавах у них повязки со свастикой и с надписью «Todt», как я узнал впоследствии, это обозначало принадлежность к инженерно-строительной организации, работавшей над прокладкой дорог, возведением специальных укреплений и т.д., названной по имени ее руководителя и главы, доктора Тодта. Наши курильщики просят у них папиросы, но те отдают только окурки. Левыкин протягивает 10-рублевую бумажку и за нее получает одну папиросу. Немцы смотрят на нас с любопытством, некоторые обращаются по-чешски и по-польски.
После стоянки на месте около 3-4 часов, нам приказывают сходить с площадок, и наша колонна начинает двигаться по улицам на три четверти разрушенного Смоленска. Вот мы идем по берегу Днепра, не широкого, не быстрого. Колонна останавливается на несколько минут, этим многие пользуются для совершения естественных отправлений.
Один из военнопленных заходит за развалины одноэтажного дома, конвоир резко кричит ему, но он идет, не обращая внимания на крик конвоира. Конвоир стреляет, человек падает, раненный в бедро. Конвоир подбегает к нему и в упор стреляет в голову. С других участков колонны тоже слышны выстрелы…
Наконец-то мы приходим в лагерь, расположенный в каких-то помещениях складского типа на окраине города на Краснинском шоссе. Большинство строений – высокие деревянные бараки, оборудованные четырехэтажными нарами. Но есть бараки и без нар, через полуразрушенные крыши беспрепятственно проникает внутрь мелкий осенний дождь, иногда с крупой и снегом. Осень необычайно холодная.
По лагерю ходит много полицейских с дубинками, которыми они с удовольствием избивают своих вчерашних товарищей. Выдают какое-то горячее хлебало, по лагерному выражению – баланду. Есть хочется, но получить нельзя, так как мы не вошли еще в состав команд, которым идет выдача, и, кроме того, нет котелка или банки, даже нет кружки для получения этой баланды.
Уже становится совсем темно. Белянин пытается устроиться при санчасти, расположенной в одноэтажном кирпичном строении, но даже ему это не удается.
Оказывается, что именно с этого дня все врачи, не работающие в санчасти, изгнаны оттуда по обвинению в краже часов санчасти. Эти часы были с разбитого самолета и, конечно, в кармане их носить не представлялось возможным. Все это очень странно и неправдоподобно, но факт изгнания – налицо, и врачи перешли в общий барак на верхние нары.
Наша партия в пять человек сперва старается устроиться в бараке без нар, с разбитой крышей, а затем благоразумно перебирается к изгнанным врачам, с боем занимая места рядом с ними. Наступает полная темнота, но споры из-за места не утихают. Но хуже того, некоторые мерзавцы мочатся с верхних нар на тех, кто находится внизу. Начинается яростная перебранка с густой матерщиной, но слова не помогают. К утру шум несколько затихает.
Утром из нашего барака выносят восемь трупов – худых, истощенных, со щетиной на щеках. Истощение, болезни и нелеченные ранения делают свое дело.
На следующий день молодые врачи проявили большую деятельность в отношении шкурных вопросов. В результате их деятельности наша партия в пять человек ночевала в проходе между комнатой, занятой женщинами, и приемной санчасти и, кроме того, мы получили хлеб дважды – в санчасти и в командирском отделении. Самое трудное было днем – как провести время. Я был сильно истощен и на дворе, на холодном ветре буквально замерзал. В санчасти оставаться запрещалось, там постоянно шныряли немцы, в том числе и штаб-арцт Закс (Sax) – главный немецкий врач лагеря [Dulag] № 126. Он был большой формалист, русских откровенно ненавидел, в бараках не бывал и мечтал о поголовном истреблении русских, как он сам впоследствии рассказывал одному из русских врачей, с которым несколько считался.
В одном из бараков была какая-то специальная печь очень большой теплоемкости, нагреть которую было очень трудно. Около этой печи собиралось много народу, кроме того, в ней пекли картофель, и из-за места происходили ссоры. Полицейский, стоявший здесь же с дубинкой, гонял всех, кто ему не нравился. Одним словом, наступила жизнь гораздо более осмысленная, чем жизнь первобытного пещерного человека.
Мы начали получать в санчасти также и баланду. Конечно, повар давал нам верхи, т.е. самую жидкую часть, а картофель и даже кусочки конины доставались другим. Но все же было что-то жидкое и горячее.
В комнате женщин при санчасти было человек 6 женщин, среди которых была одна врач-гинеколог лет 32-х, неряшливая и достаточно некультурная. Она выдавала себя за польку и говорила, что у нее где-то в Польше есть родственники. Несмотря на ее, на мой взгляд, непривлекательный вид, за ней сильно ухаживал помощник Закса, врач Ламур, и еще один унтер по медслужбе. Они заходили к ней не только по нескольку раз днем, но также с наступлением темноты, освещая себе дорогу карманными электрическими фонарями. Поэтому спать в проходе было очень трудно из-за постоянного хождения.
Кроме нас в проходе спало еще 3 санитара, и места не хватало.
В первую же ночь врач Богданов – заведующий санчастью – поднял меня и Левыкина и устроил спать на полу в перевязочной. Здесь было теплее, никто не беспокоил, и до 6 утра, когда начиналась уборка, можно было выспаться.
С Богдановым я разговорился, он очень обрадовался, когда узнал, что я – любитель- охотник. Он любил говорить на эти темы. Заксу он старался угождать внешней дисциплиной и чистотой санчасти. Но под этой личиной в нем чувствовался русский человек, патриот.
После знакомства с Богдановым у меня появились некоторые перспективы. Я ему сказал откровенно, что моя мечта – не удаляться от фронта на запад, так как чем ближе к фронту, тем больше возможностей для возвращения к своим. Он обещал мне содействовать.
Когда меня первый раз увидел Закс и узнал, что я украинец, то он сразу обратился ко мне с вопросом, умею ли я ездить верхом. Не зная, к чему ведет этот вопрос, я ответил уклончиво, что с 1917 года я верхом не ездил. На это он мне сказал, что я быстро возобновлю навыки верховой езды, и он хочет, чтобы я пошел врачом в казачьи части, организуемые немцами. Ему нравился мой рост (Рост Мстислава Владимировича был 185 см [прим. ОИЯ]) и представительность. На это я ответил, что я не хирург и даже не терапевт и не подойду для этой роли. Мой отказ ему не понравился.
На третий день моего пребывания в лагере был отправлен большой этап на запад, в том числе около 40 врачей. Богданову удалось задержать меня и Левыкина под тем предлогом, что необходимо два врача для южного отделения лагеря, находящегося на Рославском шоссе. Мы, конечно, с радостью согласились на эту работу, так как это закрепляло нас в Смоленске. У Левыкина в Смоленске жила родная сестра с дочерьми, но он почему-то не рвался испросить разрешения, чтобы навестить их. Он боялся, что они убиты. Его психология была для меня непонятна.
При санчасти был небольшой санпропускник, которым пользовались преимущественно немцы, затем русские, непосредственно обслуживающие немцев (шофера, пекаря, повара и др.) и изредка пленный комсостав. За баней наблюдал санврач лагеря Каменев, немного говорящий по-немецки. Он был крайне исполнителен и любезен с немцами. Кроме него было три врача и несколько фельдшеров и санитаров. Среди врачей был врач Кальнишевский, очень худой, с больными легкими человек, который непрерывно шил себе новые костюмы за счет мены материалов у военнопленных на пищевые продукты, которые он добывал через старшину санчасти, очень ловкого и жуликоватого парня. Кальнишевский в минуту откровенности рассказал, что он был в белогвардейском кавалеристском отряде Шкуро и с удовольствием попал в плен к немцам и хочет попасть в русские части, формируемые немцами против большевиков. Это желание исполнилось. Месяца через 3-4 он попал в армию предателей родины, организованную несколько позже генералом Власовым.
Вечером после работы в санчасти пели хором, и солисты достали музыкальные инструменты, недостаток которых пополнялся стаканами и гребешками. Это занятие музыкой имело большие плюсы, как это показало будущее.
Однажды вечером ввели военнопленного с пробитой головой. Его ударил конвоир- немец безо всякого основания. Раненый рассказывал, но чувствовал себя все же плохо. После перевязки его повели под руки к дверям, но он не дошел до них и умер. Наконец мне сообщил Богданов, что на следующий день он должен по приказу Закса отправить в южный лагерь для работы там двух врачей, трех фельдшеров и пять санитаров, и что мы можем кое-кого взять из наших знакомых.
Дня за два до этого, когда я находился около одного из бараков, меня кто-то окликнул по имени, я оглянулся и увидел соседа по квартире в Марьиной Роще (Район Москвы, где мы жили до 1965 г. [прим. ОИЯ]), Львова. Он был последнее время обозным в МСБ, ему я дал свою вторую пару сапог, и он был возчиком и хранителем моих утерянных [затем] при попытке прорыва вещей.
В данный момент вид у него был истощенный, и он торопился на какую-то работу вне лагеря, догоняя рабочую команду. Когда же Богданов предложил мне подобрать санитаров, то я вспомнил о Львове. Где же его искать? В бараке рабочей команды его не было, не видно было и в других помещениях. Я медленно возвращался в санчасть и на ступенях входа столкнулся со Львовым. Он шел, согнувшись, с болями в животе, попросить какое-нибудь лекарство. Он очень обрадовался моему предложению, я дал ему хороший прием опия и усадил в тепле. После этого начался сбор остальной команды.
В качестве фельдшера мы взяли еще одного молодого врача Шлейна. История его была такова. Он был с группой врачей в районном центре «Починка». (Здесь должно быть «Починке», поселок называется «Починок» [прим. ОИЯ]) Бургомистр Починок направил их в Смоленск с отношением в лагерь. В отношении говорилось, что в Починках очень нужны врачи, и он просит трех человек отпустить к нему обратно. Это отношение было у Шлейна, но, прибыв в лагерь, он передал его другому врачу, грузину, для предъявления в комендатуру лагеря. Этот грузин получил разрешение для возвращения в Починок трем врачам, и третьим вместо Шлейна взял фармацевта Какауридзе, после чего, не показываясь на глаза Шлейну, они ушли в Починок. К этому еще следует добавить, что это отношение бургомистра достал по своей инициативе Шлейн.
Нас выстроили и повели. Через полчаса мы уже входили на территорию южного отдельного лагеря, расположенного в разрушенном многоэтажном здании Смоленского мединститута при выходе из города на Рославском шоссе. В здании были обитаемы подвалы и несколько комнат первого этажа, бывшие уборные и умывальни в виду их сводчатых крепких, бетонированных перекрытий. В этих сырых уборных располагалась санчасть. В ней были следующие лица: 1) женщина-врач, молодая полная киевлянка, немного говорящая по-немецки. Она была хорошо знакома с немецким капитаном Шомбергом, который когда-то имел поместья в Золотоношенском уезде (около Киева). Шомберг хорошо говорил по-украински и обещал ее и ее мужа, тоже врача, на днях отправить в Киев; 2) ее муж, кадровый военный врач; 3) женщина-врач, пожилая, худая; 4) врач Алимов, оставшийся после отъезда киевлян старшим врачом лагеря; 5) фельдшер Новохацкий и т.д. – санинструктора и санитары.
Алимов принял нас неприветливо и вечером отправил спать в маленькую комнатку с двухэтажными нарами. Сам же он с фельдшером Новохацким занимал отдельную комнату. Санитарам и без нас было тесно, но здесь пришлось еще более потесниться. Спать было очень душно, не хватало воздуха, спящие без стеснения портили воздух. Алимов относился к нам, вновь прибывшим, не по-товарищески, это сказывалось во всем. На медицинские темы он избегал говорить. Медицинской терминологии и рецептуры он почему-то не знал, и все касательно этих моментов, он передавал Новохацкому. Его функции были – распределение работ и санитарный порядок помещений и двора. Даже сухарями, бывшими в большом количестве в его распоряжении, он не делился с нами, а ел их сам с Новохацким все свободное время, размягчая их в чае. Печь топилась в его комнате целый день.
На вопрос, где он работал до войны, он рассказал мне, что был коммунальным санинспектором в Киевском районе Москвы. Однако он меня не знал, и я его также, хотя все коммунальные инспектора Москвы в целях повышения квалификации слушали у меня раздел гигиены, относящийся к метеорологическому фактору и профвредностям. Мне это показалось очень странным. Новохацкий как-то раз смеялся над ним и рассказал, что он не понимает, что значит слово «инъекция», и многого другого. Как может врач не знать того, что знают рядовые фельдшера и медсестры?
Условия существования главной массы военнопленных были кошмарными. В подвальном помещении, без света и вентиляции, были установлены жидкие нары в три этажа. Проход в эти помещения шел по узкому коридору с лужами от выступающей почвенной воды. В проходе стояли полицаи с дубинками, торопили при входе и при выходе и беспощадно били дубинками. Ночью они далеко не всегда разрешали выходить за совершением естественных надобностей. Утром свежему человеку, попавшему в этот подземный ад, перехватывало дыхание и казалось непонятным, как могут существовать люди в такой обстановке.
С питанием военнопленных было скверно. Они получали буханочку плохого хлеба весом около 1,2 кг на четверых, редко на троих. В обед варилась почти неочищенная от грязи полугнилая картофель в мундирах. Воды не хватало для питья, не говоря уж об умывании. Дистрофия разыгралась вовсю, начались отеки и голодные поносы. Люди теряли человеческий облик, и число умерших с каждым днем увеличивалось.
Командный состав и рабочие выделенные команды жили в несколько лучших условиях в подвале, имеющем освещение через приямки (?). В этом же подвале жил в хорошей комнате русский комендант лагеря, летчик-лейтенант. Он тащил часы и хорошие вещи с живых и мертвых. Перед своим уходом из лагеря он ежедневно выносил за его пределы чемоданы всяких вещей, и в день ухода унес небольшой чемоданчик с часами, цепочками и др. мелкими ценными вещами и большой чемодан с отрезами сукна и т.д. У него в городе была «жена», на квартиру которой он все это переносил.
Его заместитель, молоденький лейтенант, был менее жаден.
Я упомянул о «жене» и хочу рассказать вообще о «женах».
Почти каждый день, а в праздничные дни в большом числе, у ворот лагеря появлялись женщины, городские и деревенские. Они искали мужей. Меньшинство – действительно бывших их мужьями раньше, а большинство выбирало себе мужей из военнопленных. Иногда женщинам из меньшинства, действительно, удавалось находить мужей, я такие случаи знаю. Женщинам же из большинства почти всегда удавалось находить для себя мужей – ведь трудно быть без мужчины, да и работник дома нужен. А многие здоровые молодые ребята охотно шли на это дело. Целыми днями они крутились около проволоки входных ворот и находили возможность поговорить с «женами», иногда даже выходя из ворот лагеря под видом рабочего из похоронной команды (могильщика), или ловчились еще как-нибудь. «Жены» доставали для них свидетельства и документы у деревенских старост и т.д., приносили хорошие продукты немецкой охране лагеря и давали какие-либо вещи, и их новые «мужья» под кличкой «зятьков» поступали в их распоряжение. Так впоследствии и сменился почти полностью штат фельдшеров и санинструкторов санчасти лагеря.
Немецкий комендант держался изолированно в лагере и почти не появлялся, боясь заразиться. Ежедневно ему готовилась ванна, для стока из которой против окон санчасти была выкопана яма.
В лагере очень редко появлялся Закс, обычно в сопровождении своих помощников и коменданта лагеря. Он никогда не спускался в тот кошмарный подвал, о котором я писал раньше. Иногда он заходил и в санчасть. Во время одного такого посещения, когда Алимов угодливо сгибал спину, бегал перед ним, открывал двери и возбуждал своим поведением даже у сопровождающих Закса немцев улыбки и насмешливые замечания, Закс приказал ему немедленно выделить одного врача для обслуживания русских военнопленных, работающих на аэродромах (погрузка бомб и горючего и др. работы). Выбор Алимова немедленно пал на меня, и через полчаса я уже шагал с мешком на спине в сопровождении немца в основной лагерь на Краснинском шоссе.
Богданов встретил меня хорошо и поместил в комнате обслуживающего персонала. Я попросил его избавить меня от этого неприемлемого для меня назначения, и он обещал мне содействие. Затем он неожиданно спросил меня, действительно ли Алимов врач. Я был очень изумлен этим вопросом и ответил, что у меня также закралось сомнение в его врачебных знаниях, но утвердительно я сказать ничего не могу.
Вскоре приехал Закс и спросил Богданова и меня также относительно Алимова, на что мы не могли ответить ничего положительного. Тогда он приказал Богданову вызвать немедленно Алимова и спросить его, что и было сделано немедленно. При опросе Алимова он сказал, что был очень давно на ветеринарных курсах в течение двух лет, но этих курсов не закончил, и медицинского образования он не имеет.
После того, как Богданов доложил Заксу об ответах Алимова, Закс приказал посадить Алимова на три дня в бункер, т.е. подземный карцер общего характера, за самозванство. Алимов был этим очень потрясен. Я просил Богданова, чтобы он дал распоряжение о кормлении Алимова из кухни санчасти, что и было выполнено, несмотря на то, что заключенным в бункер выдавалось в сутки только 200 грамм хлеба и воды. После отсидки Алимова назначили санитаром в один из бараков. Из ненадежного источника я потом слыхал, что он сошел с ума и погиб.
При следующем посещении Закса Богданов сказал, что мне необходимо дать в помощь еще одного врача-терапевта, для чего и выделили молодого врача Устименко, который охотно шел на аэродром, так как он слышал, что там бытовые условия для врачей были хорошие. Нас пока не отправляли. Через пару дней Богданов сказал Заксу, что для аэродрома можно будет отправить одного Устименко, а меня нужно отправить обратно в южное отделение, так как там недостает врачей. Закс с этим согласился, и я начал маршировать обратно.
Я еще хочу рассказать кое-что об основном лагере. В первую мою бытность в нем я встретил там политрука Евменова, очень голодного и грязного. Я поделился с ним своим хлебом, и он помог мне приобрести за кусок хлеба котелок и очистить его от грязи. Он очень боялся, что кто-нибудь выдаст его немцам как политрука, тогда он был бы немедленно расстрелян. Он назвался лейтенантом и мечтал о скорой отправке на запад, что ему и удалось через несколько дней.
В одном из бараков размещалась группа в 26 человек, которые были освобождены от каких-либо работ, целый день бегали с котелками по разным кухням и ухитрялись не только наедаться досыта, но даже часть своей добычи продать голодным товарищам.
Выглядели они хорошо и при всяких недоразумениях заявляли, что они являются проводниками немецкой армии по Москве. Оказывается, что высшее немецкое командование дало распоряжение начальнику лагеря отобрать 26 человек из коренных москвичей, знающих хорошо город, которые при будущем вступлении немцев в Москву должны были служить проводниками для немцев. Мечта, которой не суждено было сбыться! После отхода немцев от Москвы этих идиотов направили в рабочие команды.
Будучи в первый день моего пребывания в необорудованном бараке, я наблюдал азартную карточную игру среди военнопленных, причем в банке было более 6 000 руб.! Во время моего второго пребывания в главном лагере я встретился с врачом Нестеренко, прибывшем из Дурова, и врачом Левиным из Холма-Жирковского. Левин переменил свою фамилию на Левченко, но беднягу сильно выдавала его еврейская внешность. Он был хорошим парнем, и мне было его очень жалко.
Эти врачи рассказали, что врач Рябой был направлен унтер-офицером без конвоя в Смоленск, но, проехавши километров 10, он вернулся обратно, доложив унтеру, что машина, на которой он ехал, испортилась, а другие машины его не брали. Унтер его собственноручно застрелил из пистолета, как не выполнившего приказания, и он был зарыт на окраине болота, рядом с сараем для военнопленных. Эти врачи думали, что унтер застрелил Рябого как еврея, а мотивировка была только предлогом. Унтеру за это будто бы дали выговор.
Итак, я опять оказался в южном лагере, где за время моего отсутствия смертность значительно возросла, а народ убавился. Будучи в главном лагере, я спрашивал у Богданова об ежедневном количестве смертей, на что он мне ответил, что если в день умирает 2% от общего количества, то этот день считается благополучным. Обычно же умирает значительно больше. Однажды утром я отправился с ним на утренний обход бараков. Трупы еще не успели увезти, и они наваливались кучами при выходе из бараков в ожидании транспорта и ручных тележек. Все умершие были ужасающе истощены, с темными грязными лицами. Одежда их представляла сплошные лохмотья, ноги были босы или в невозможных опорках, все, могущее быть использованным, было снято с них еще живыми товарищами. Увозили их на ручных тележках почти такие же истощенные, как и умершие. Один из уже уложенных в тележку трупов начал дышать, и Богданов распорядился, чтобы его опять поместили к живым…
Итак, я опять очутился в южном отделении лагеря, где мои товарищи встретили меня хорошо. Мы – трое врачей и фельдшер Новохацкий – разместились в комнате, где раньше жил Алимов, и условия нашего существования улучшились, чего нельзя было сказать о других военнопленных лагеря. В 1941 году была холодная осень и очень рано наступившая холодная зима. Были такие морозы, что не раз привозили трупы замерзших на работе военнопленных. У большинства истощение прогрессировало, а вместе с тем и вшивость. Остро стал вопрос об обмывке или хотя бы о жаровой камере для одежды. Во время поиска места для пропускника была обнаружена огромная душевая с кабинами, которая была отделена от остальных подвальных помещений лагеря кирпичными стенками в дверных проемах. С улицы же туда можно было проникнуть через окно. Здесь было загажено в начале помещения, затем валялось много муляжей, анатомических препаратов, и в конце было сложено несколько десятков тысяч книг, главным образом учебников, затем политическая литература и некоторое количество беллетристики. Как только немецкий комендант об этом узнал, он тотчас распорядился все книги сжечь, и его с трудом уговорили пощадить учебники и беллетристику. Все политические книги были сожжены.
О проводке воды и нагреве нельзя было и мечтать, можно было бы сделать дезинфекционную камеру. Я пригласил для этой работы двух инженеров из офицерского помещения и дал им эскиз, который они должны были подработать и выстроить с помощью военнопленных дезкамеру. В связи с этим открытием библиотеки и вообще новых помещений немцы поручили одному майору и одному капитану из офицерского барака сделать чертежи здания мединститута, причем им было разрешено выходить из лагеря для наружного обмера здания. На второй день их работы они бесследно смылись.
Хотя немцы боялись возникновения эпидемии сыпного тифа в лагере и, казалось, естественно должны были бы способствовать всем мероприятиям по уничтожению насекомых, они все же этого не делали, скорее даже всячески препятствовали работам, связанным с устройством дезкамеры, и далее закладки фундамента они не двинулись.
Один из ее исполнителей, молодой инженер-теплотехник, умер от истощения, сидя и греясь около одного из котлов в котельной, снабжающей паром кухню, другой инженер умер от сыпного тифа, который начал быстро разыгрываться в декабре 1941 года. В связи со все увеличивающейся смертностью от дистрофии и тифа мы начали направлять большие партии больных в расположенный вблизи лазарет для военнопленных. Партии сопровождал всегда кто-нибудь из врачей, и при первом же посещении мною лазарета, я встретил там Рябову, дружинницу моего медсанбата, и «дядю Ваню», повара того же медсанбата, а также познакомился с большим русским патриотом, врачом А. П. Петровым. [Александр Прохорович Петров, ставший дедушкиным другом. После войны мы довольно часто встречались семьями, хотя Петровы жили далеко за городом [прим. ОИЯ]].
Лазарет был очень переполнен, и через пару дней к нам обратно возвращали более половины посланных нами больных, из которых многие по прибытию умирали.
В середине декабря у меня началась форменная дизентерия с большим выделением крови. Как я выжил – это не понятно для меня до сих пор. Быть может, помогло небольшое количество риса, которое мне достал один из фельдшеров, скоро после этого умерший от сыпняка. Этот рис он купил у одного из рабочей команды, который в свою очередь его спер при какой-то разгрузке продуктов на станции.
После перенесенной дизентерии я стал медленно поправляться. Смертность в лагере все возрастала. Довольно остро стоял вопрос с похоронами умерших. Земля была сверху мерзлая и с трудом откалывалась ломом, отходили только небольшие кусочки. Лопата не брала. Промерзлость в среднем доходила до метра. Теми силами, которые выделялись на это, – человек 40 могильщиков, – достаточно истощенных и поэтому малотрудоспособных, – вырыть общую могилу для 50-60 человек ежедневно умиравших было невозможно. Хоронили в старых окопах, вырытых еще летом, но скоро ближайшие окопы были целиком использованы. Немцы, боясь вспышки эпидемии, дали приказ, чтобы над трупами был слой земли около полутора метров. Это еще более увеличивало трудности. Тогда немцы приказали хоронить на старом, недалеко расположенном кладбище. Здесь сверху была трава, промерзлость была значительно меньше, и земля была рыхлая. Ранее погребенные мертвецы извлекались и вновь погребались в братских могилах с красноармейцами. Все вещи, сохранившиеся на мертвецах, снимались могильщиками.
Недалеко от этого кладбища, около лазарета для военнопленных было место, оставленное под кладбище лазарета. Однажды врач Левыкин, возвращаясь в лагерь после провода больных военнопленных в лазарет, наблюдал картину: несколько местных жителей с большими узлами вещей умерших убегали с кладбища лазарета, так как приняли его за какое-то начальство или испугались немца, сопровождавшего его. Эти жители покупали все барахло от умерших у могильщиков, все это было завшивлено до последней степени, причем большой процент вшей был заражен сыпным тифом. Так тиф начал распространяться среди населения.
Мы, врачи лагеря, начали знакомиться с врачами лазарета. Лазарет был без книг, а в лагере было их огромное количество, и я способствовал переносу книг в лазарет. Анатомические атласы Воробьева почти все расхватали немецкие врачи, но несколько экземпляров все же удалось сохранить и передать в лазарет. Таким образом, мы навещали лазарет при отправке этапов больных, а представители лазарета начали навещать нас. Начали распространяться слухи о ликвидации южного отделения лагеря. Это сулило нам плохие перспективы – нам тогда пришлось бы перейти в большой лагерь, а оттуда нас могли бы отправить на запад…
В офицерском бараке появился молодой врач Смирнов, очень ловкий парень, не брезговавший заняться спекуляцией. Одно время он рубил дрова в немецком гараже, где его довольно хорошо кормили, затем он перешел к нам в санчасть. Через его руки проходило все: часы, сахарин, носильные вещи, пищевые продукты. Продолжал он жить в офицерском бараке.
[В] Новый год нам очень взгрустнулось. Плохие были перспективы, как для нас, так, по нашим понятиям, и для родной страны. Немцы неудержимо наваливались и продвигались все дальше на восток. Что с нашими близкими? Едва ли мы их увидим… И что они думают о нас? Считают ли живыми?
В 12 часов ночи выпили по рюмке денатурата-сырца, добытого с большим трудом, и с тоскою в сердце легли спать, но не спалось…
Новый год начался нехорошо. Заболел врач Шлейн, и я его отвез в лазарет. Затем заболел Левыкин. Я тоже чувствовал себя нехорошо, прихварывал и фельдшер Новохацкий, одним словом – вся наша команда… Приезжали обеспокоенные немецкие врачи и не подпускали нас к себе ближе, чем за 4 метра. Они ужасно боялись заразиться. Их глава, Закс, перестал навещать лагерь и посылал вместо себя помощника Ламура. Но помощи от них нельзя было ждать. Единственное средство борьбы с сыпняком – обесвшивливание – провести мы не могли. Не было воды, дров, пропускника, жаровой камеры, чистого белья. Тиф наступал развернутым фронтом, не встречая сопротивления. И в это время, в середине января, нам объявили, что южное отделение ликвидируется.
Это известие произвело большое впечатление на меня и Новохацкого. Левыкин был мрачен, молчал и не реагировал. У Новохацкого в лазарете был хорошо знакомый ему врач, Попов, бывшее его начальство в Сталинграде. Я и Новохацкий решили употребить все усилия, чтобы остаться в Смоленске, а это было возможно, перейдя на работу в лазарет. Об этом нашем желании был извещен Попов, который заявил, что он нам будет способствовать. Мой новый знакомый, Петров, прямо мне сказал: «Переезжайте к нам явочным порядком». Но, к сожалению, этого сделать было нельзя – немцы вели точный учет врачей.
Накануне выезда всего лагеря к нам приехал Ламур, и я к нему обратился с просьбой перевести меня в лазарет для обслуживания больных сыпным тифом. Он был крайне [удивлен] этой просьбой и через переводчика сказал, что он считает это верной смертью для меня, на что я улыбнулся и весело ответил, что у меня уже был в прошлом сыпной тиф, я его нисколько не боюсь, а если даже заражусь, то он протечет у меня в легкой форме. Ламур дал свое согласие, после чего я передал ему такую же просьбу от Новохацкого, на тех же основаниях. Ламур разрешил и ему перейти на работу в лазарет. Туда же я хотел перевести в качестве санитара и Львова, на что не требовалось разрешения немцев, но русское начальство лазарета на это не согласилось. Итак, на следующий день я отправил команду санитаров и фельдшеров во главе с врачом Смирновым в лагерь (основной), взял одну подводу для больного Левыкина, туда же погрузили медицинские книги, нужные лазарету, и вместе с Новохацким покинул опустевший «лагерь смерти», как его называли военнопленные.
Большинство в этом лагере погибало от дистрофии, но были и случаи расстрелов евреев, политработников и других, особенно неугодных немцам советских граждан. Для их содержания перед расстрелом было такое же, как и в большом основном лагере, холодное помещение – «бункер» по немецкой терминологии. Еще до моего приезда было расстреляно до 25 евреев. Этот расстрел немцы произвели после того, как один из евреев покончил с собой, раскусивши запальную трубку с гремучей ртутью от ручной гранаты. В карманах у него были найдены еще такие же трубки, и вот, будто бы беря всех евреев лагеря после этого под подозрение, немцы их расстреляли. Затем расстреляли военнопленного красноармейца, на рукаве шинели которого можно было разобрать невыцветшее место после споротой пятиугольной звезды. Был ряд и других расстрелов.
У меня непрерывно сверлило мозг одно желание – бежать. Но как это осуществить?
Стояли лютые холода зимы 41-42 года, в лагерь неоднократно привозили замерзших на наружных работах военнопленных. Я остро чувствовал холод, сказывались дистрофические явления. Иногда даже, после пребывания на морозе в течение 15-20 минут, я промерзал так, что мне казалось дальнейшее пребывание на дворе просто немыслимым. Быть может, если бы на мне был теплый овчинный кожух, то было бы легче, но шинель плохо помогала мне.
Связь с партизанами установить не удавалось, поведение даже близких окружающих было таково, что я им не доверял.
Когда я приехал, вернее, пришел в лазарет, то так промерз, что я с трудом занес к русскому начальнику лазарета, врачу Сергееву, книги, ранее отобранные мною. Этот врач вместе с несколькими другими жил в 1-ом хирургическом корпусе. Корпус этот при полном наполнении вмещал не более 250-300 человек и был показным для демонстрации его высшему начальству и представителям других стран. Далее, в глубине двора, стоял второй корпус, вмещавший иногда 5 000 человек. В ряде палат там не только не было коек, как в первом корпусе, но больные не имели места для лежания и, по существу, сидели. Это положение было для подвальных помещений, куда помещались все вновь прибывшие пленные красноармейцы. Сюда редко заглядывали врачи, и царями были санитары этих палат. По мере подъема вверх положение несколько улучшалось, и на 4-ом этаже, в хирургическом отделении, была даже одна палата на 12 коек для послеоперационных больных.
Инфекционное отделение было изолировано от других. Я сдал туда больного сыпным тифом Левыкина (для медицинского и офицерского состава было три палаты с койками) и узнал, что дела врача Шлейна плохи. Затем мы с Новохацким явились к замначальника 2-го корпуса, бывшему дивврачу Суржанинову, который нас направил к врачу Попову для дальнейшего устройства. Попов с увлечением рассказывал об успехах русских, особенно о смелых рейдах в германском тылу кавалерийской группы генерала Белова. Мне было очень приятно слышать такие рассказы, быть может, даже со значительными преувеличениями, они хорошо поднимали дух, и после них откровеннее становились русские.
Наконец нас отвели в инфекционное отделение, где начальник его, бывший кадровый врач, татарин Фарахшин, поместил нас в своей комнате, где было очень тесно и, кроме нас, жили врачи Миньков, Ширяев, Штоклянд и Ступин (кроме них в инфекционном отделении были врачи Позигун, Петров и …). В комнате стояла железная печка с таким же дымоходом, выведенным в окно. Топили ее вечером сырыми дровами, отпускаемыми в очень небольшом количестве. Около часа чувствовалось некоторое тепло, после чего комната быстро охлаждалась. Мне и Новохацкому было здорово холодно, так как мы не имели достаточно имущества для утепления. Другие же, старожилы, чувствовали себя более комфортабельно, например, Ступин имел огромное количество теплой одежды, а на кровати два толстых волосяных матраса, одним из которых он укрывался. Дать нам, новоприбывшим, из своего большого запаса он не решался, так как сильно любил приобретать вещи.
Мне дали две палаты в 60 человек больных сыпным тифом. Моим помощником был назначен Новохацкий, фельдшер с большим опытом.
Больные лежали на полу, в палате было все же теплее, чем в нашей спальне – больные нагревали помещение собственным теплом. Здесь, так же, как и во всех других помещениях, были железные печи с выводом дыма в окна. Если ветер хоть немного дул со стороны окон, то тяга опрокидывалась, и весь дым шел в комнату. В такие дни, а их было около половины, палата не отапливалась.
Несмотря на общее истощение, плохие условия содержания, отсутствие медикаментов и скудное питание, больные переносили сыпняк легко. Более тяжело, с более частыми смертельными исходами, переносили его люди более упитанные. У меня в это время тоже был сыпной тиф, но я об этом никому не говорил и переносил его на ногах, за работой. Тяжело было только ночью, так как сон был плохой, было очень холодно, и при этом я так потел, что несколько раз утром буквально сливал пот из подстеленной на кровати плащ-палатки – такого количества пота я еще ни у кого не наблюдал.
Днем я согревался или в палатах больных, или в маленькой дежурной с полом из метлахской плитки, под которым была расположена дезкамера. При топке дезкамеры пол нагревался.
Питали нас очень плохо, хуже, чем в лагере, больше водой, в которой было малое количество картошки. Единственно, что поддерживало – это 600 грамм хорошего ржаного хлеба (русская пекарня), который мне казался прямо пряником. К сожалению, его было мало.
Продолжение следует...
|
| |
| |
| doc_by | Дата: Вторник, 12 Июня 2018, 16.40.53 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Администратор
Сообщений: 5816
Статус: Отсутствует
| Цитата Аркадий1946 (  ) А нельзя ли дать ссылку на анкету из личного дела Наумова?
Сам я анкету из личного дела бригврача Наумова не видел, но знаю человека, который ее в руках держал. Думаю, что при необходимости она и на вопросы может ответить.
Екатерина Рожаева "Бутырка"
http://enjoy.stk-garant.ru/entsiklopedii/coo-1424
Даже если человек действительно умер от болезни, власти не удосуживались сообщить об этом семьям. Хотя бы ради того, чтобы они могли достойно похоронить близкого человека.
В доказательство приведем одно из тысяч дел «врага народа», умершего на бутырской тюремной койке.
Наумов Иван Алексеевич, 1894 года рождения, был арестован по постановлению об избрании меры пресечения «содержание под стражей» от 28 декабря 1945 года, утвержденного начальником Главного управления «СМЕРШ» генерал-полковником Абакумовым. В вину Наумову вменяется преступление по ст. 58 п. 1-6 УК РСФСР.
Из анкеты в личном деле Ивана Наумова становится ясен и мотив обвинения: «Уроженец с. Чикан, Жигаловского района, Иркутской области, русский, гражданин СССР, по происхождению из крестьян-кулаков, беспартийный, с высшим медицинским образованием, с 1918 года находился на службе в Красной армии, бывший заместитель начальника Санитарного управления западного фронта, бригадный врач. В городе Смоленске был в плену у немцев, работал главным врачом госпиталя русских военнопленных...»
Следствие по делу Наумова длилось пять лет. Он умер в 1950 году от двухсторонней бронхопневмонии, при наличии миофиброза сердца, хронической аневризмы сердца и инфаркта миокарда.
Его семья — жена и две дочери разыскивали его 12 лет. Несмотря на то что дело в отношении него было прекращено за недоказанностью преступления и все обвинения с Наумова были сняты, его семье об этом не сообщили, а тело отправили в крематорий (направление, подписанное полковником Колтуновым и главврачом Васильевым, подшито к делу. — Прим. авт.). О судьбе своего отца они узнали только спустя три года после его смерти в 1953 году.
Хочется полностью привести одно из писем дочери Наумова, написанное в адрес министра МВД, после того как они получили бумагу без единой подписи и печати, говорящую о реабилитации их отца. (В конце письма прилагается текст того документа о закрытии дела. — Прим. авт.)
ИЗ ПИСЬМА НА ИМЯ МИНИСТРА МВД СССР КРУГЛОВА С. Н.
«Товарищ министр!
20 августа сего года (1953. — Прим. авт.) в город Казань в Министерство внутренних дел из МВД Москвы пришел документ, копию которого я прилагаю (списала сама). Моей маме в МВД вручили этот долгожданный нами документ, заявив, что больше ничего не знают о нашем отце, жив он или нет. Когда мы хотели запросить через Тат. Военкомат, то там в Зем. отделе товарищ ответил: нет номера документа, ни числа, т. е. он не действителен!
Мы, т. е. семья Наумова Ивана Алексеевича, все эти тяжкие годы без него ждали любого известия, так как были уверены в честности своего отца, нас воспитавшего в духе любви и преданности Родине. Я, Наумова Ирина Ивановна, и моя сестра, Нина Ивановна, обе по первому же призыву комсомола добровольно ушли в ряды Советской армии, окончили Военно-медицинское училище (были после экзаменов в 1942 году приняты в Военно-медицинскую академию в г. Куйбышеве, но она была закрыта и нас послали в училище) на «отлично», и до 1946 года служили в рядах Советской армии. Демобилизованы по указу Правительства и пошли на учебу: сестра — в ординатуре Казанского мединститута учится сейчас, а я учитель в школе. Обе члены КПСС.
Я секретарь парторганизации школы № 7 Молотовского района г. Казани, а сестра член факультетского партбюро в институте. Обе работали, работаем и учимся (я в вечернем Университете марксизма-ленинизма), не жалея своих сил и имея только похвальные характеристики за все время нахождения на жизненном пути без отца. Он нас воспитывал и учил всегда трудиться для Родины честно, не жалея сил. И мы всегда верили в то, что отец будет оправдан, несмотря на то, что получали с 1944 года документы (вплоть до 1951 года) о том, что отец пропал без вести — это из Главного санитарного управления г. Москвы, что он чуть ли не враг народа, но это доказывается, но пока мы, его семья, лишались права на пенсию, квартиру (мы трое — я, сестра и мама — живем с 1946 года на разных квартирах, т. е. в углах на правах временных квартирантов у частных хозяев), так как комнаты нам не предоставляют из-за неясных данных, а частные хозяева троих сразу не пускают на квартиру, вот и живем более чем скромно материально в трех углах г. Казани.
Меня нынче хотели выдвинуть депутатом в местные органы, но... об отце все не ясно, а я, как и все мы, всегда говорила везде и всюду, чтобы запросили организации наши сами в МВД, что они и делали, и вопрос был не ясен, но... сомнение не разрешало отнестись к нам так, как мы своей работой заслуживаем, это естественно. Мама, т. е. жена Наумова И. А. — Серафима Алексеевна, инвалид 2-й группы, работает в областном венерическом диспансере на выдаче лечебных карточек в приемной. У нее в очень плохом состоянии здоровье (гипертония, склероз сосудов мозга и сердца), у нее уже был первый паралич на нервной почве, и получив это известие она очень в плохом состоянии — «жив ли муж?!». Мы чувствовали, что отца нашего, горячо любимого друга и товарища оправдают, но жив ли он, где его найти, — этот вопрос так остро встал перед нами, что трудно Вам передать это, но если у вас есть дети, даже в нашем возрасте, то вы поймете нас, еще более, чем просто Министр.
Как нам, если он жив, найти отца, пусть он калека или тяжело болен, да все равно в любом состоянии пусть он будет, мы прилетим за ним! Если он жив, умоляем вас сообщить об этом нам (г. Казань, улица Тельмана, дом 12, кв 1. Наумовой И. И). Мы приедем за ним, если надо в Москву, или еще куда, хоть на Север. Он был немолод и мог заболеть без нас! А если... — это страшно, конечно, после радостного известия из Вашего министерства, что от всего человеческого сердца благодушны Вам, отец если не жив, то просим для матери, жены Наумова И. А. дать нужный документ с номером и числом, чтобы ей больной утешить свою старость действительным документом об оправдании отца, чтобы к ней отнеслись справедливо. С величайшим к вам уважением от всей нашей семьи,
И. Наумова. 29.08.53.
СССР
Министерство
Внутренних дел
№
г. Москва
СПРАВКА
Выдана гражданке Наумовой Серафиме Алексеевне в том, что дело по обвинению ее мужа — Наумова Ивана Алексеевича, 1894 года рождения, прекращено Постановлением МВД СССР от 5 августа 1953 года на основании пункта 5 ст. 4 УПК РСФСР».
После письма дочери Наумова ей через два месяца официально объявили о смерти ее отца:
«Совершенно секретно.
Начальнику 1 спецотдела МВД ТАССР
г. Казань
Согласно приказу НКВД СССР 00515 1939 года, просим объявить гр-ке Наумовой Нине Ивановне на ее заявление, что заключенный Наумов Иван Алексеевич 23.08.1950 года умер в Бутырской тюрьме МВД СССР.
О получении справки о смерти предложите обратиться в ОАГС г.Москвы, куда сообщено нами за № 07260 от 13.10.1953 года».
http://myrt.ru/public/1555-poslevoennaya-butyrka.html
|
| |
| |
