"После того, как начальник штаба охранного батальона Еремеев со своим командиром полковником Рубанским убежали из бригады к партизанам, первым же самолетом их отправили на Большую землю. В Москве Еремеева сразу отвезли к следователю. Это было 19 августа 1943 года. Первый же вопрос прозвучал так: «Александр Логинович, что вам известно о Гиль-Родионове?» Еремеев старался отвечать, ничего не утаивая. «Впервые я с ним встретился в Сувалках, когда меня пригнали туда в составе группы пленных. Владимир Владимирович уже был там. Он хромал, вид его был весьма болезненным. Будто с того света человек. От командира батальона, который вместе со мной шел по этапу, мне стало известно, что Гиль окончил академию имени Фрунзе, являлся начальником
штаба двести двадцать девятой дивизии, что его бабушка – обрусевшая немка, поэтому Гиль немного знал немецкий язык. По требованию немцев в июне 1942 года он сформировал из советских военнопленных 1-й Русский национальный отряд СС «Дружина». Гиль-Родионов формировал его как боевую часть. Русскую национальную дружину. Каково было ее назначение, мы точно не знали, но люди охотно шли к нему. Он был для нас человеком, которому можно было верить. И на которого можно было надеяться, что он
придумает способ всем нам вернуться в ряды Красной Армии. С этой дружиной он отправился на мою родину, в Смоленск. Я, к сожалению, в то время еще не вступил в дружину, а то смог бы заглянуть к себе в родные места. Из Смоленска Гиля перевели в Быхов,
куда я прибыл в составе охранного батальона, прикрепленного к дружине. У него в части было много офицеров высокой квалификации. Он сам их подбирал в лагерях, и создал специальную роту из таких офицеров. Она и называлась офицерской. Насчитывалось в ней до семидесяти человек. Вся эта рота и некоторые офицеры из других рот вдруг ушли к партизанам. До сих пор трудно установить, как это произошло. Кое-кто считал, что все это организовал сам Гиль. Хотя было заметно, что он возмущен неожиданным переходом. Вроде бы, он задался целью создать крупное, хорошо экипированное, войсковое соединение, чтобы потом целиком увести его к партизанам. Правда, я лично не слышал от него об этих планах. И понятно, если бы это дошло до немцев, он лишился бы головы, а дружину разогнали бы. Переход офицеров вызвал огромный скандал в Берлине. Немцы решили разоружить дружину, в части гуляли слухи о том, что кто-то готовится к побегу, кто-то ведет пропаганду против Германии.
Шла разная болтовня, которая выводила Гиля-Родионова из себя. Он даже пригрозился кое-кого отправить обратно в лагеря. Вообще-то наш батальон не входил в состав формирования Гиля, и мы формально не подчинялись ему. На самом деле Гиль распоряжался нами, как хотел. Отдавал нам приказания, требовал их немедленного исполнения. Вечером ко мне на квартиру пришли командиры рот.
Они принесли водку, мы стали выпивать и откровенно говорить, что необходимо дело форсировать. Иначе обо всем скоро узнают немцы. С нами в квартире был и командир нашего батальона полковник Рубанский. Вместе с ним мы уже давно собирались уйти к партизанам, но что-нибудь да мешало. Вдруг на следующий день после этого разговора к нам явился немецкий майор с переводчиком. Он сказал, что одна из наших рот, как ему стало известно, готовится к переходу. Все нити расследования он берет в свои руки, и, возможно, займется разоружением бойцов. Вслед за этим в село Глубокое вызвали один наш взвод и там его посадили в подвал, понятно, оружие отняли. Затем потребовали и другой взвод в Глубокое, якобы для выполнения некоторых хозяйственных работ.
Нам стало ясно, что его тоже хотят разоружить и арестовать. Вернулся Гиль из поездки, узнав про эти проделки, отправился в Глубокое, потребовал от немцев освободить тех, кого они посадили, и вернуть им оружие. На совещании, которое проводил Гиль-Родионов, немцы извинились перед ним, сказали, что это просто недоразумение. В свою очередь Гиль пообещал, что примет крутые меры по наведению порядка. Побеги он прекратит. Это полностью относится и к нашему батальону. А в двадцатых числах апреля на Докшицы напали партизаны. Они захватили несколько домов и мост, но основная часть гарнизона осталась в руках немцев и полиции. Немецкий майор взял офицерскую роту и выехал туда. Рубанский предлагал ему взять кого-нибудь из нашего батальона, но немец отказался. Он вел себя странно, видно было, что-то он готовит против нас. Ко времени, когда майор приехал с ротой в Докшицы, партизаны уже ушли. На следующий день получаем оттуда известие, что вся рота ночью ушла в партизаны. Вечером меня и командира батальона Рубанского вызывает майор. В повышенном тоне он заявил нам, что мы ведем антигитлеровскую пропаганду в батальоне. Что он нам не доверяет, предлагает сдать оружие и отправляться в распоряжение Гиль-Родионова.
Меня и Рубанского после этого увозят в Лужки. Здесь нам отводят квартиру и ставят охрану.
Гиль-Родионов вызвал меня к себе и сказал, что он будет вынужден отправить меня в германский лагерь. Рубанский же останется в полку. Гиль-Родионов приказал мне собирать вещи и быть готовым в пять часов утра к отъезду. Почему у командира дружины изменилось отношение ко мне, не знаю. Он всегда ценил меня, внимательно выслушивал мои заявления о политике, о поведении немцев, поддерживал. А тут вдруг... Возможно, сказалось то, что он оказался меж двух огней. Бойцы стали уходить к партизанам не только отдельными группами, но теперь целой ротой. А может, он просто решил предупредить меня. Когда я находился в квартире Гиля, у него сидели Блажевич и немецкий капитан из гестапо. Они допрашивали солдат, которые были задержаны при попытке бегства к партизанам, Владимир Владимирович сказал, что я поеду с этими дружинниками. В комнате была и Нина Березкина, жена командира. Она не вмешивалась в разговор, но ходила с нахмуренным видом. Когда я пошел к двери, она направилась вслед за мной.
На крыльце сказала мне негромко: «Уходите, видите, как здесь все закрутилось, Володя сам попал впросак».
Уйдя от Гиль-Родионова, я решил заглянуть к его заместителю, подполковнику Орлову, чтобы посоветоваться, что же мне предпринять. Он сказал мне, что после моего ареста восемьдесят человек из батальона взяли пулемет и ушли в направлении деревни Дисни к
партизанам. Это грозит крупными неприятностями. Батальон совсем развалился. Орлов, видимо, не знал подробностей нашего разговора с Гиль-Родионовым. В Лужках через реку перекинут мост, на котором был установлен пост. Когда я был у Орлова, я попросил у него пропуск через мост, он ничего не подозревая, дал мне пропуск. Вернувшись на квартиру, я сообщил новости Рубанскому. Потом к нему зашел помощник начальника штаба дружины – хорошо знакомый Рубанскому майор. Тот также подтвердил, что кроме первой роты ушло в лес еще восемьдесят человек. В это время к нам на квартиру пожаловал Алилеков, в прошлом ветврач Красной Армии, в настоящее время сотрудник гестапо, друг Блажевича и Богданова. Он делал вид, что пьян в стельку и едва может стоять на ногах. На самом деле, как я заметил, он был трезвый. Алилеков поставил на стол бутылку водки и предложил выпить. Но я отказался пить, объясняя это тем, что рано утром должен уехать. Тогда он пристал к Рубанскому. Они выпили. Алилеков начал говорить, что собирается жениться, нашел себе невесту, в скором времени будет свадьба. Во время беседы у окна раздалось несколько выстрелов. Алилеков, позабыв о том, что он разыгрывает пьяного, выскочил на улицу. Мы тоже вышли из дома. Рубанский посветил фонариком, и мы увидели прижавшегося к стене дома Богданова. Алилеков сделал вид, что никого не увидел, предложил нам вернуться в дом, говоря, что тревога ложная, наверно, ходит патруль и шумит почем зря. Мы с Рубанским тоже прикинулись, что не заметили Богданова.
Минут через десять в квартиру входит тот же Богданов и говорит, что объявлена тревога и мне с Рубанским приказано явиться в гестапо. Что там приготовлены машины, и мы все поедем на операцию. Я его спросил: тревога общая или частная? Он ответил, что тревога общая, для всего полка. Тогда я ему говорю, что мы к этому делу никакого отношения не имеем. Наш батальон не входит в полк. Тогда Богданов говорит, мол, Блажевич распорядился, чтобы мы прибыли в гестапо. Такое же приказание, по его
словам, исходит и от Родионова. Рубанский ему отвечает: «Мы по тревоге не к Блажевичу пойдем, а к Родионову». И спросил, какие наши обязанности в намеченной операции. Алилеков начал настаивать, что мы все же должны пойти к Блажевичу, дескать, это его дружок, это человек, которому нельзя не верить. Вышли мы все из дома, Алилеков взял под руку Рубанского, Богданов пытался взять меня также. Но я оттолкнул его. Мне не понравилось, что он держит руку в кармане. Эти гестаповские прихвостни явно хотели нас арестовать. Мне бросилось в глаза, что по улице спокойно ходят солдаты и офицеры. Какая тут общая тревога? На мой вопрос
Богданов заюлил, скоро мы узнаем, зачем нас вызывают. Когда мы дошли до перекрестка дорог, одна дорога вела через мост к дому Родионова, а другая – к дому гестаповцев. Мы повернули к Родионову. Богданов уперся: нет, мы должны идти к Блажевичу.
В это время подошли командиры из родионовского полка, которые знали меня раньше, и стали спрашивать, что произошло, как
я попал в Лужки. Мы этим воспользовались и вместе с ними направились якобы к Родионову. Богданов стал требовать, чтобы мы вернулись. Но мы скорым шагом направились через мост. Возле дома командира дружины попрощались с командирами и решили, что больше нам здесь оставаться нельзя, расстреляют. Бегом бросились в поле, спустились к реке, перешли ее вброд, и ушли в Диснянские леса. В лесу бродили четыре дня, искали партизан, наткнулись на крестьян, которые сказали, что партизанская группа дня три назад проходили здесь. Куда они шли, точно не могли сказать. Не найдя партизан в Диснянских лесах, мы решили идти в Ушачские леса. О том, что там есть партизаны, я слышал от Родионова. Шесть дней мы блуждали и вышли на партизан бригады Мельникова…». Из книги Ивана Скаринкина "Помнить запрещено".