| Геннадий | Дата: Пятница, 07 Декабря 2018, 12.22.12 | Сообщение # 40 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Из воспоминаний Тазетдинова
"...ве ручные гранаты. Одна длинная, с деревянной ручкой, другая круглая, похожая на нашу лимонку. Если бы я или кто-нибудь другой успел выбросить их из окопа передового наблюдательного пункта, возможно, тогда всё сложилось бы иначе в моей судьбе. Длинную гранату, я, оторвавшись от телефона, по которому уточнял боевую задачу второму эшелону дивизии, успел выкинуть, но в это время со страшным грохотом разорвалась вторая. Меня точно ударило чем-то тяжёлым по голове, обожгло ногу и я, падая, увидел, как в окоп ворвались немцы. На какое-то мгновение я, очевидно, потерял сознание и очнулся от гортанных выкриков:
— Комиссар? Комиссар?
Дула трёх автоматов были направлены прямо мне в грудь — немцы увидели три шпалы на моём воротнике.
— Нет, нет! Не комиссар! Офицер! — закричали бойцы. Хотя война перевалила всего на четвёртый месяц,- это случилось 2 октября 1941 года, — мы уже знали, что немцы беспощадно расправляются с «комиссарами», как они называли всех политработников. Кстати, комиссар 1-го стрелкового полка, которым я командовал, т. Сизов незадолго до прорыва немцев на участке Дрогобуж-Ельня, на так называемом Ельнинском выступе, был смертельно ранен — пуля с бреющего немецкого истребителя попала ему прямо в сердце.
Сквозь застилавший глаза кровавый туман, я разглядел, что взрывом тяжело ранило не только меня, но и моего адъютанта и четырёх связистов. У лежащего близ меня молодого солдата осколок попал в живот и смертная бледность уже разлилась по его лицу.
Немцы жестами и своими лающими резкими голосами приказали здоровым бойцам, их было четверо, положить меня на плащпалатку и нести к пункту, где собирали пленных.
Никогда не забыть мне этого трагического шествия! В тяжёлой, ноющей тупой болью голове, горячечно бились мысли. «Я — пленный! Но ведь это же хуже смерти!» Что же происходит? Только-только начали воевать, а немцы уже шагают всё дальше и дальше по нашей земле… В дыму пожарищ Украина, Белоруссия… И я, советский офицер, накопивший опыт ещё в гражданскую войну, так нелепо, так неожиданно попал в плен… Лежу беспомощный, обречённый на бездействие, истекающий кровью»… Мне вспоминался полковой митинг перед отправкой на передовую. Мы обещали разгромить немцев в течение нескольких месяцев. Горькой иронией звучал сейчас приказ, спущенный сверху: взять с собой парадное обмундирование для участия в параде на главной площади Берлина. К счастью, я ещё верил в высокую культуру немцев, в их гуманное отношение к пленным. Если бы я хоть приблизительно представлял те муки дантова ада, через которые проходят советские военнопленные, мне было бы ещё горше…
До места сбора меня несли километра два. К нам пристали ещё группы пленных. Бойцы шли быстро и опередили на некоторое расстояние немецкий конвой. Помню кочковатую, болотистую местность, осенний печальный пейзаж. Когда мы зашли в накую-то сырую низинку, бойцы остановились.
-Товарищ командир! Очнитесь! — услышал я шопот. — Что делать с партийными билетами?
Этот вопрос мгновенно вывел меня из полуобморочного состояния. Я приказал быстро вырыть ямку у одного из деревьев.
— Зарывайте!
Восемь красных книжечек завернули в чей-то носовой платок и забросали землёй и опавшими листьями. Мне показалось, что ранен я не только в голову и ногу, но и в самое сердце…
На сборном пункте мне кое-как перевязали голову и ногу. Подводили всё новых и новых бойцов и офицеров. Некоторых несли так же, как и меня, на плащпалатках, другие ковыляли, опираясь на товарища. Немецкие солдаты грубо подталкивали военнопленных прикладами. В мрачном молчании стояли бойцы на поляне. Здесь было человек триста. Показалась открытая легковая машина с немецкими офицерами. Среди них был генерал — командир корпуса. И тут я впервые услышал ненавистное нацистское приветствие: «Хайль Гитлер!» Его молодецки выкрикнул майор, с автоматичностью марионетки, выкинув руку вперёд. Генерал ответил тем же.
В присутствии генерала майор начал меня допрашивать. Но в начале он не отказал себе в удовольствии поразить советских военнопленных своей осведомлённостью.
— Нам известно, что вы являетесь командиром полка. Мы знаем, что командир вашей дивизии — генерал Бобров. Довожу до вашего сведения, что война для вас уже окончена. Войска великой Германии победоносно шагают по вашей земле. 16 октября мы будем в Москве!
Затем он заявил, что генерала интересует следующее: где формировалась наша дивизия и какую артиллерию имеет она на вооружении.
На первый вопрос я ответил, что не знаю, так как прибыл в полк недавно. В действительности 9-ая дивизия была сформирована в Москве, в Кировском районе и влилась в состав 24 армии.
На второй вопрос я ответил так, как должен был отвечать каждый советский офицер:
— Присяга, которую я принял, и офицерская честь не позволяют мне открывать военную тайну. Если я сообщу вам эти сведения, то я стану изменником Родины.
После этого майор задал мне ещё один вопрос:
— Вы — коммунист?
— Нет! — сказал. Горько и невыразимо тяжело было говорить это, отрекаться от самого святого, но про себя подумал, что не обязан всякой фашистской гадине докладывать о своей партийной принадлежности.
Несмотря на туман и шум в голове, я уже начал кое-что соображать. Помню, мне подумалось о том, что разведка у немцев работает неплохо, если они знают фамилии командиров, а ещё я подумал, что некоторые военнопленные, очевидно, выбалтывают то, что не следует.
В Рославльский лагерь я попал 3 октября. Стояла холодная, слякотная погода. Беспрерывно лил дождь, смешанный со снегом. Под ногами хлюпала липкая жижа. Для раненых, даже тяжело, не было приготовлено мало-мальски подходящего помещения. Меня, в числе других, поместили в каком-то одноэтажном здании из красного кирпича. В окна с разбитыми стёклами, а то и вовсе с вывороченными рамами, дул пронзительный сырой ветер, долетали брызги дождя. Тяжелораненные бойцы и офицеры валялись на полу, на подстилке из крупной ржаной соломы, на нижних нарах, легко раненых разместили, на втором ярусе нар.
В эти скорбные для нашей Родины дни, дни отступления, немцы каждый день подвозили всё новые и новые группы наших воинов, получивших ранения в жестоких боях.
Немцы никакой медицинской помощи нам не оказывали. Весь обслуживающий персонал лазарета /если только можно так назвать этот кирпичный барак, неотапливаемый, без света, без воды, без всяких элементарных удобств/ состоял из военнопленных. Они выбивались из сил, чтобы облегчить наши страдания. Но что можно сделать при отсутствии медикаментов, перевязочного материала, воды в нужном количестве? Дня через три после оказания мне первой помощи на сборном пункте, дошла очередь и до моих ран. Пропитанные засохшей кровью, покоробленные бинты отдирали вместе с кожей и волосами. После мучительного промывания раны её опять перевязали тем же почерневшими от грязи бинтами.
Отцы церкви, чтобы припугнуть верующих, рассказывают им об ужасах, которые, якобы, ожидают грешников в аду. Но их фантазия бледнеет перед тем, что происходило в действительности в Рославльском лагере.
До сих пор в моих ушах стоят стоны раненых, их мольба о воде, просьбы перевязать раны, сменить задвоившиеся повязки. Многие тяжёлые больные бредили. Один неистово кричал, отдавал команду, другой рыдал, призывая дорогих ему.людей. В предсмертных судорогах стонали истекающие кровью бойцы, с оторванными руками и ногами. В страданиях и муках умирали они на грязном полу. В бараке стояло ни с чем не сравнимое зловоние. Воду привозили сами военнопленные. Чтобы доставить бочку воды, нужно было проехать десятки (зачёркнуто, надписано «пять» — прим. О.Р.) километров. В Рославльском лагере и в его лазарете скопилось десятки тысяч военнопленных. Каждые сутки умирало по несколько сотен. Подтачивало силы и отвратительное питание. Первые дни нам даже не давали хлеба, а варили картошку в мундире и кормовую свёклу. Конское мясо, от убитых на фронте лошадей, десяти-пятнадцатидневной давности, рубили на куски вместе со шкурой и варили в котле. Кормили один раз в сутки, а утром и вечером раздавали горячую воду.
Но все эти физические лишения бледнели перед теми душевными муками, которые терзали нас. Особенно изводило сознание, что ничем нельзя облегчить страдания товарищей, умирающих от ран, корчащихся в муках рядом с нами. Единственно что могло несколько утешить их, это наши рассказы о скорой победе над фашистами, во что мы тогда крепко верили.
Никогда не забыть мне бессонных ночей, в стонущем, зловонном бараке. Мозг сверлила мысль: идут решающие битвы за Родину, Отечество в опасности, а ты лежишь здесь, гниёшь заживо и ничем, ровно ничем не можешь быть полезным. Чтобы отвлечься от этих раздирающих ум и сердце мыслей, я предавался воспоминаниям. Особенно часто почему-то грёзилось мне детство. Вот я, низкорослый, но крепкий мальчонка, гоню на пастбище стадо. Природа у нас в селе Карагузино, Саракташского района, Оренбургской области, чудесная. Село со всех сторон обступили высокие живописные горы — отроги Уральского хребта. С их вершин видны, подёрнутые синей дымкой рощи и леса, золотистые просторы полей, беспредельная степь.
В спёртом воздухе барака точно проносится лёгкое дуновение степного ветерка. Оренбургская степь! Как я тосковал по ней! Особенно хороша она весной и в начале лета. В первые недели мая зелёный травяной ковёр пестреет красками, оранжевыми, жёлтыми чашечками тюльпанов. Солнце пронизывает их яркие лепестки и кажется, что степь зажгла разноцветные огоньки в честь прихода весны.
Позже, в начале июня, степь становится серебристо-зелёной, шёлковой от ковыля. Ветер гонит волны по нему и, кажется, что это не степь, а море, сливающееся с горизонтом. К осени ковыль распушится, поседеет, степь точно снегом покрыта. А как свежо и терпко пахнет горькая полынь, какой нежный, еле уловимый аромат, излучают маленькие розовые вьюнки, какой сладкий и приятный запах у мышиного горошка! Степь живёт, дышит. Вот из норы выскочил суслик и встал столбиком. Высоко-высоко, в бледном от зноя небе, звенит, то замирая, то опять разгораясь, песня жаворонка!
В детские годы мне пришлось испытать не мало обид и лишений. Отец мой Абдулла Тазетдинов был, как говорили у нас в семье, проклят дедом за то, что после окончания духовной семинарии, не захотел стать муллой. После изгнания из родительского дома, ему пришлось до самой Октябрьской революции батрачить на кулаков, пасти их скот, прилагать героические усилия, чтобы как-то прокормить своё многочисленное семейство. К довершению несчастья, сытый кулацкий жеребец лягнул его по правой руке и отец на всю жизнь остался инвалидом.
Ни я, ни мои братья и сестры никогда не имели нового платья или новой обуви. Всегда это были какие-то лохмотья, обноски, которые давали маме кулаки и соседи, за то, что она помогала им в горячее время сенокоса и уборки хлеба. И землянка у нас была ветхая, крошечная. В сильную стужу мама заводила нашу единственную живность — коровёнку тоже в эту же землянку. Шесть человек и корова на площади в 15 кв. метров! Совсем маленьким мальчонком я стал подпаском — помогал отцу, а потом в 13 лет нанялся батраком к богатому казаку Александру Лаврову. Пасли мы скот, начиная с того времени, как выглянет первая зелёная трава и до середины ноября. Вспоминались мне сумасшедшие грозы в горах, когда всё вокруг грохотало, гремело, сверкало, а я думал только о том, как бы не растерять овец. А как мёрз я в осеннюю стужу, как завидовал баранам, одетым в тёплые курчавые шубы! Но свежий воздух, физическая работа, грубая, но здоровая пища — всё это закаляло организм. Может быть, благодаря этому, мне удалось перенести то, что было не под силу сотням и тысячам других военнопленных, детство и юность которых прошли в более лёгких условиях.
В бессонные лагерные ночи, под стоны умирающих и раненых, я, конечно, вспоминал радостные, счастливые дни моего детства и юности. А они бывают даже у самого бедного, нищего мальчишки, потому что, как ни тяжело ему, а всё-таки он свободный человек, всё-таки над его головой — высокое небо Родины!
Одно из таких приятных воспоминаний касалось вот какого случая. Бедность, из которой никак не могла выбиться наша семья, не дала возможности мне учиться. Закончив четыре класса начальной татарской школы, я стал батрачить. Возил навоз на поле своего хозяина, ухаживал за скотиной. Однако, мысли о дальнейшей учёбе неустанно преследовали меня. Узнав, что по вечерам в школе учатся русской грамоте муллы /только научившись читать и писать по-русски имели право получить должность священнослужителя в мечети/, я стал посещать эти занятия. Муллы были старые и не очень толковые, русская грамота им никак не давалась. Частенько, сидя на задней парте, я подсказывал незадачливым ученикам. Учитель заметил это, и не раз ставил меня в пример седобородым старцам, а однажды дал мне книжку и сказал:
— Вот прочитай это, а потом перескажи. Я посмотрю, что ты запомнишь.
Весь вечер в своей землянке при свете коптилки читал я рассказ. Большинство слов было мне непонятно /русский язык я почти не знал/, но рассказик выучил наизусть. Когда на другой день я стал бойко отчеканивать историю про скворца — птицу перелётную, весело распевающую свои песенки, учитель очень удивился и сказал: «Ой, молодой человек! Тебе надо обязательно учиться. Выучишься — далеко пойдёшь!»
На этом мои приятные воспоминания обрывались: у отца не нашлось трёх рублей в месяц, чтобы платить за учёбу и мне так и не удалось как следует выучиться
русской грамоте.
В Рославльском лагере было тяжко не только раненым и больным. Здоровых военнопленных /конечно, здоровых относительно, так как редко кто мог вынести условия
лагерной жизни/ несмотря на промозглую осеннюю погоду держали круглые сутки под открытым небом, на площади, обнесённой колючей проволокой. Под дождём, под мокрым снегом люди дожидались отправки в другие лагеря. Нигде не могли они найти сухого места, невозможно было согреться. Днём и ночью в этой многотысячной толпе рыскали эсэсовцы в окружении автоматчиков, с овчарками на поводках. Они разыскивали и отбирали для расстрела евреев и политработников. В помещения лазарета немцы боялись заходить: от скученности, грязи, ужасающей антисанитарии развелось неисчислимое количество вшей. Обречённые на неподвижность раненые страдали не только от боли в ранах, но и оттого, что их живьём поедали насекомые.
Но и здесь, в нечеловеческих условиях, советские военнопленные старались подбодрить друг друга, утешить ослабевших, помочь добрым словом, душевной беседой. В этом лагере я встретил людей, коммунистов и беспартийных, чья железная воля, страстная убеждённость в победе Советского Союза, вдохновляла на борьбу с фашизмом, вливала новые силы. Были здесь и немало людей, горькая судьба которых заставляла крепче сжимать кулаки, ещё более ненавидеть наших мучителей.
Корда меня привезли в Рославльский лагерь, то рядом со мной на нижних нарах лежал человек, укрытый с головой шинелью. Он лежал неподвижно и я, решив, что сосед спит, старался не шевелиться, чтобы не разбудить его. Через некоторое время он протиснул руку и, дотронувшись до меня, прошептал: «Ефим». Я ничего не ответил. Меня только удивило, что он не выражает сочувствия при виде моего залитого кровью лица, слушая моё тяжелое дыхание. Вдруг сосед стал ощупывать меня, как это делают слепые. И он действительно был слеп. Позже я разглядел, что вся кожа на лице у него была синяя, точно опалённая порохом. Звали его Тимофеевым Алексеем. Воевал он в составе 43-ей армии. Когда танки противника прорвались в их расположение, он, политрук роты, и несколько бойцов, укрылись в глубоком рве, намереваясь встретить огнём, идущих за танками немецких пехотинцев. Но танкист, очевидно, разгадал их желание, повернул назад, остановил танк над рвом и выпустил вниз страшную обжигающую струю газа, которая и лишила Алексея зрения. Бойцы вынесли его на руках из рва, скрыли от немцев, что Тимофеев политрук. Четверо бойцов из его роты, попавших вместе с ним в плен, ухаживали за Алексеем, как за маленьким ребёнком. Мне становилось легче на душе, когда я видел такое участливое отношение к обездоленному товарищу.
Глубокое сочувствие вызывал и полковник Андрей Семенович Прудников. Он тяжело раненный попал в плен в августе 1941 года. Прошло более двух месяцев, а рана в области ключицы не только не заживала, а становилась всё болезненней, гноилась, от неё шёл тяжёлый запах.
И это было неудивительно: от грязных повязок, отсутствия нормального ухода у многих начиналось заражение. Андрей Семёнович был страшно истощён, двигался с трудом, всё время левой руной придерживал свою потрёпанную грязную драповую шинель, чтобы она не надавливала на больное плечо.
В первый же день моего пребывания в лазарете ко мне подошёл высокий рыжеватый человек лет 35-36, с измученным утомлённым лицом. Но глаза его глядели строго и непреклонно. Он оказался подполковником, командиром стрелкового полка. Алексей Александрович Северюхин /как звали его/ до войны жил в Ижевске, являлся членом Верховного Совета Удмуртской АССР. Алексею Александровичу так же, как и мне, посчастливилось выбраться живым из фашистского ада, и сейчас он работает начальником цеха на одном из заводов Ижевска. Мы переписываемся с ним, вспоминаем страшные дни, проведённые вместе. Алексей Александрович в первой же беседе ознакомил меня с обстановкой в лагере, рассказал, как бесчеловечно относятся немецкое командование к военнопленным, посоветовал держать себя в руках, собрать всю силу воли. Во время нашего разговора к нам подошёл старший дивизионный врач, тоже, конечно, военнопленный, т. Солодовников. Это был очень энергичный, большой души человек. Он безбоязненно требовал у лагерной администрации медикаментов, настаивал, чтобы подвозили в достаточном количестве воду, сам не щадил себя, помогая больным и раненым и заставлял остальной медперсонал относиться к своим обязанностям также. Его человечность, внимательный медицинский надзор спасли многих от неминуемой гибели.
Через неделю в лагерь привезли раненого командира 5 стрелковой дивизии им. Фрунзе генерал-майора Преснякова Ивана Андреевича. Это был поистине замечательный человек. О нём я напишу более подробно ещё и потому, что он стал моим близким другом, человеком, которому я многим обязан, с которого я брал пример.
Чтобы закончить описание встреч с различными людьми в Рославльском лагере, в котором я провёл 50 дней, я остановлюсь ещё на двух.
Как известно читателю осень 1941 года была тяжёлым испытанием для нашей Родины. Один за другим оставлялись нашими войсками города и сёла, немцы исступлённо рвались к Москве. На лицах охранявших нас немецких солдат читалось самодовольное торжество. То и дело они издевательски говорили нам: «Рус, Москау капут!»
Но среди обслуживающего персонала находились люди, трезво оценивающие обстановку. Изредка нашу комнату посещал старший унтёр-офицер /французский капрал, призванный в гитлеровскую армию/. Он не менее, чем мы, ненавидел фашистов, говорил, что Гитлер сошёл с ума, рассказывал, как сжигали немцы французские города, расстреливали и убивали безвинных жителей. Иногда он приносил нам лекарство или кусок хлеба, как он говорил, «из своих запасов». Мы могли только радоваться, что в немецкой армии есть люди, которые готовы направить оружие против фашистских порядков.
Не соответствовало бы истине, если бы я не упомянул в этой книге о личностях, которые не сумели выстоять, сохранить гордость, присущую советским людям, пошли на подлость, чтобы уберечь свою шкуру. С одним из таких я впервые встретился в Рославльском лагере (были, к сожалению, они и в других лагерях).
Как-то в ноябре к нам в комнату вошёл высокий, стройный полковник. Он был одет в новую драповую шинель, поверх которой висел противогаз. Его сопровождала молодая блондинка, жена, как отрекомендовал он её нам. Полковник Краевец, так звали его, спросил, кто из нас генерал-майор Пресняков и сказал, познакомившись с ним, что напрасно он истощает себя плохим питанием. Дескать, комендант лагеря разрешит генералу получать рацион из котла полицаев. Иван Андреевич Пресняков пристально посмотрел на полковника и ответил, что он — военнопленный и будет есть то же, что и все. Вскоре полковник Краевец был отправлен куда-то вместе с женой, отдельно от других офицеров. Его посещение оставило неприятный осадок у нас на душе, особенно, когда сопровождавший его немецкий конвоир, придя в другой раз в нашу комнату, стал ехидно подсмеиваться над тем, что вот какие у вас, у русских, офицеры: сдаются в плен вместе с жёнами!
Через четыре года, уже после войны, я снова встретился с полковником Краевцом. Он настойчиво просил меня, чтобы я в соответствующих органах подтвердил, что он попал в плен тяжело раненным. Я этого не мог подтвердить, так как видел его в плену всего один раз, совершенно здоровым и не в пример нам сытым и хорошо одетым."
http://9dno.ru/%D0%B1%....4%D0%B0
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 14 Октября 2023, 23.07.11 | Сообщение # 56 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| «Застрелили снайпера вермахта, хотели трофеев набрать: открыли его рюкзак не могли глазам поверить!»- откровения мехвода РККА
Вчера
75K прочитали
На моём канале я много писал про танкистов. Интересные их воспоминания конечно, особенно интересно, признаюсь читать об их оценках боевых машин: и наших и немецких. Но сегодня я решил рассказать о мехводе танкетки! Будет очень занятно, читаем до конца.
Когда началась война, Анатолию Кендзерскому шёл 19-й год. Он работал в столице на большой автобазе слесарем по ремонту машин. Их, как специалистов, в войска не призывали - выдали «бронь». Но потом однажды пришёл какой-то молодец - агитатор из райкома комсомола, и сагитировал их добровольцами на фронт пойти. Причём, пошли почти все, во главе со своим мастером.
Их определили в 8-ю Московскую стрелковую дивизию народного ополчения Краснопресненского района. Она, чуть ли не единственная из ополченческих, имела отдельную бронетанковую роту.
На вооружении роты этой роты было 17 танкеток Т-27 – с карбюраторными двигателями мощностью 40 л.с. и коробками передач от грузовиков ГАЗ-АА.
Экипаж состоял из двух человек - стрелка и водителя. Всё управление - педаль газа и палка: на себя потянешь, он налево повернет, от себя - направо. Влезать в эту танкетку надо было через крышу, закрывающуюся крышкой с крючком, как на оконной раме.
Анатолий Юлианович, обладавший ростом выше среднего, туда еле-еле помещался. Мотор был установлен в середине корпуса, без какого-либо ограждения между местами водителя и стрелка. Вооружение – один пулемёт ДТ, к которому, по воспоминаниям Кендзерского, у них выдавалось всего три диска. А что удивительного? Людям даже винтовок не хватало!
Надо сказать, что танкетка Т-27 была снята с производства ещё в 1934-м году. А в году 1938-м танкетка и все машины на её базе уже попали в ранг устаревших, планируемых к снятию с вооружения.
Последние случаи боевого применения Т-27 были как раз в боях под Москвой (где эта техника использовалась и для поддержки пехоты, и в качестве тягачей для противотанковых пушек), а также в Крыму, в конце 1941-го года.
Анатолий Кендзерский был в числе последних, кому довелось воевать на этом «самоходном пулемёте», в качестве механика-водителя. Танк у них в роте был только у командира роты. И то – как танк? Лёгкий Т-40 – тоже танкетка, по сути, 2 человека экипаж. Но, правда, - имеющий 2 пулемёта и 20-мм пушку ШВАК-Т (Т-40С).
В сентябре их отправили на фронт.
Сразу крупно повезло - только проскочили ж/д станцию Вязьма, как тут же на станцию обрушился авиаудар немцев. Им не досталось, а на станции они все с землей смешали. Сначала 8-ю дивизию народного ополчения бросили на подавление Вяземского десанта фашистов.
Т-27. Фото в свободном доступе.
Все почему-то любят рассказывать только про неудачный Вяземский десант РККА в 1942 году. А в 1941-м – у немцев самих было такое же фиаско с десантированием под Вязьмой.
Часть высадившихся немцев разбежалась, а большая часть - была уничтожена. Потом ополченцев перебросили под Ельню, которая 8 октября была взята обратно. В этих боях рота обошлась почти без потерь - только лишь одна танкетка была подбита огнём противника.
А вот 17 октября их расколошматили полностью. В танкетку Кендзерского со стороны стрелка попал снаряд. А Анатолия осколки задели лишь вскользь и рикошетом, без серьёзных повреждений. Но всё равно было чувство: «всё, я убит».
Стрелок ещё был жив, а Кендзерский приходил в себя. Потом смотрит (а там щель такая в два пальца) и видит дуло винтовки: «Рус, сдавайся!»
«А у меня никакого оружия не было, только две гранаты в ногах лежат! А за ними нагибаться! А ему только нажать! Мне же некуда деться!.. Я и сейчас этому немцу благодарен, что он на спуск не нажал? Ну, я этот крючок откинул, крышку поднял и вылез. Тут еще бегают немцы. Смотрю, наших уже в кучу согнали».
Отвезли в Рославль в лагерь. Везли в грузовой машине, не какие-нибудь СС-овцы, а обычные солдаты. Там у них в кузове были ящики с папиросами «Беломор» и нашей тушёнкой – видимо, где-то награбили или стащили. Они дали пленным по банке тушенки и по нескольку пачек папирос, и передали их в лагерь.
Он представлял собой поле огромное, обнесённое колючей проволокой, плюс вышка со слабеньким прожектором и сарай, в котором жили немцы-караульные. Ну, а пленные – просто на земле… Октябрь месяц, уже дождь со снегом…Все в одной куче.
Лагерь для советских военнопленных. Фото в свободном доступе.
Немцы выискивали не комиссаров и евреев, а токарей, слесарей, ремонтников. Говорили - кто не хочет сгинуть на этой войне, может ехать работать в Германию. Многие, испытав голод и холод, вызывались, и их увозили. Ну, а кто был патриот, - тот молчал о своей рабочей квалификации.
«Кормили нас так: привозили три подводы с огромными чанами, в которых была полусырая картошка. Вываливали содержимое на землю, и люди её расхватывали - кто руками, кто банкой консервной. Тебя не покорми - ты тоже будешь как зверь бросаться на еду!»
Пробыв в лагере 5 дней, человек семь смельчаков сговорились: «Ну что, ребята? Рисковать и бежать надо. Подохнем ведь тут!» До леса от колючей проволоки бежать где-то километр. Ночью потихоньку пролезли под проволоку, отползли. Но надо было дальше ползти, а им невтерпеж - поднялись. Немцы и начали их из пулемёта с вышки поливать.
https://dzen.ru/a/ZR7PFcQs0W_qEcmK?referrer_clid=3000&
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
