|
Дивизия СС "Галичина"
|
|
| Геннадий | Дата: Пятница, 07 Декабря 2012, 19.12.45 | Сообщение # 1 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Кому нужен пофамильный список дивизии, пишите в личку.
Все сведения найдены в ОБД.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| AlGal | Дата: Пятница, 17 Мая 2013, 20.51.16 | Сообщение # 2 |
Группа: Поиск
Сообщений: 1
Статус: Отсутствует
| Геннадий_, скинь пожалуйста список Галичины, можно в личку, можно на емаил alex.galushko@gmail.com
Заранее благодарен. Алекс
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 28 Августа 2013, 20.21.44 | Сообщение # 3 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Не Галичина,но тем не менее:
мер донесения 46083
Тип донесения Донесения о военнопленных
Дата донесения 11.07.1947
Название части Отдел по учету потерь 1 отдел
http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=66620241
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 03 Сентября 2013, 14.49.37 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Цитата Саня () Не Галичина,но тем не менее:
А наймитов-эсэсовцев здесь будем "размещать"?
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Саня | Дата: Вторник, 03 Сентября 2013, 14.58.15 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Геннадий_, ссылки что не размещать?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 03 Сентября 2013, 15.16.10 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Цитата Саня () Геннадий_, ссылки что не размещать?
А ЗАПИСЬ в ОБД цитируем?
Иначе ведь - пустой выхлоп: поисковые системы не найдут по ФИО.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Саня | Дата: Понедельник, 10 Августа 2015, 08.13.51 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Кто и зачем скрывает преступления украинской дивизии СС "Галичина"
Последние события на Украине нормального человека не могут радовать. Многое происходящее сегодня в "незалежной" вызывает не только недоумение, но и тревогу. Особенно открытое возрождение национализма и фашизма. Хотя оба этих понятия в Киеве давно с гордостью демонстрируют всему миру. Взять хотя бы восхваление "подвигов" дивизии СС "Галичина".
Новомодные местные историки с гордостью демонстрируют непонятно откуда взятые данные, что пресловутая дивизия якобы уничтожила в боях до 2 тысяч гитлеровцев. Хотя немецкие архивы подтверждают только не более 10 солдат Вермахта. Советские, а позднее и российские историки довольно подробно и документировано описали всю чудовищную "работу" этих вояк, которых даже солдатами назвать трудно.
Казалось бы, что уже все известно об их преступлениях. Но выясняется, что кое-что было скрыто от общественности еще в советское время. Речь идет о концлагере Дембица на территории Польши. Именно там зверствовала СС "Галичина", и об этом не было даже упоминания на Нюрнбергском процессе по делу главных нацистских преступников.
Информацию об этом лагере корреспондент "РГ" узнал, просматривая архивы Фонда ветеранов внешней разведки. В начале века там были опубликованы воспоминания полковника КГБ в отставке Александра Войцеховского. Долгое время он был на нелегальной работе в одной из европейских стран, и результаты его работы отнюдь не скромные. После возвращения из-за рубежа работал в аналитическом отделе Первого управления (разведка) КГБ Украины. Именно ему в 1970 году тогдашний заместитель председателя КГБ Украины генерал Шульженко поручил поехать в польский город Жешов, где дислоцировалась дивизия СС Галичина". Там польские контрразведчики обнаружили немецкие документы по бывшему концлагерю "Дембица", где упоминались многочисленные факты сотрудничества украинских националистов с немецкими фашистами. Об этом лагере КГБ почти ничего не было известно.
О своей командировке чекист Войцеховский довольно подробно рассказал сотрудникам Фонда. По его словам, все началось с письма в Президиум Верховного Совета СССР одного бывшего вояки дивизии СС "Галичина", отбывшего 20 лет лишения свободы за сотрудничество с нацистами.
Вот как об этом рассказал полковник Войцеховский. Привожу его воспоминания с небольшими сокращениями.
- Перед выездом в командировку вникаю в подробности. Встречаюсь с этим националистом, автором письма. Назовем его Константином. Спрашиваю: "Вы по своей доброй воле написали это письмо?" "Да, - говорит, - я решил вспомнить некоторые обстоятельства, о которых раньше, двадцать лет назад на следствии не давал показания. И в первую очередь о концлагере "Дембица", где было уничтожено более 750 тысяч людей, я просто хочу вам помочь разобраться, что же там действительно было".
Я понял, что его показания наряду с другими материалами, которые имеются у наших польских коллег, могут иметь очень существенное значение для понимания того, что же в реальности представляла собой дивизия СС "Галичина", и что представляло собой то место, где была одна из стоянок дивизии, - там находился концлагерь.
На границе нас встретил офицер польской госбезопасности Казимир Урбан. Вместе едем в Варшаву. Первым делом заходим в советское посольство. Там встречаю своего бывшего начальника еще по работе в Германии. Потом, некоторое время спустя, анализируя эту командировку и события вокруг нее, я понял, что это была странная встреча. "Ты здесь по какому делу?" - спросил он. Обычно разведчики таких вопросов друг другу не задают. Я ответил ему обтекаемо. Говорю: "Приехал по заданию руководства Комитета, действую по согласованному с ним плану". Он ухмыльнулся и сказал: "Поезжай. Удачи тебе. Но если ничего не найдешь, тоже не огорчайся".
Под утро попадаем в Ржишев. Казимир, который нас сопровождал, сразу же разместил нас в гостиницу. Он поселил меня с Константином в один двухместный номер. Я к Константину никаких претензий не имел. Более того, вел с ним очень долгие задушевные разговоры. "Как же так получилось, - интересовался я, - что вы оказались в дивизии СС "Галичина", кем вы работали до войны?" "Старшим оперуполномоченным Львовского областного управления НКВД".
"А как же вы попали в 1943 году в эсесовскую дивизию, а до того служили в немецкой полиции?"
"Меня, - говорит, - НКВД оставило в немецком тылу на "оседание" - для того, чтобы подставить немецким спецслужбам".
Я ему говорю: "Знаете, мы проверяли эту версию, и, оказалось, что это ваше утверждение ничем не подтвердилось".
"Да, - говорит, - действительно, оно не подтвердилось, но это не моя вина: кто-то либо утерял документы, либо они где-то так сильно запрятаны, что их и до сих пор никто не может найти".
Он подробно рассказал мне, что когда во Львов пришли немцы, его сразу же зачислили в полицию, а потом, когда они создавали дивизию СС "Галичина", его пригласили туда на офицерскую должность.
Присвоили ему звание обер-лейтенанта. В этом звании он и служил все годы войны, вплоть до задержания в 1945 году. В интересующем нас концлагере был задействован один полк СС "Галичины".
Константин был занят в основном хозяйственной работой.
В управлении госбезопасности Жешовского воеводства я встретился с прокурором, который вел это дело. Он дал прочесть несколько томов протоколов дела по концлагерю. Затем выехали осматривать местность. Там - равнина, которая переходит во взгорье. А взгорье чем-то напоминает дальневосточные сопки. И там, где склон горы, остались только фундаменты от стоявших некогда домиков. Потом местность вдруг переходит в равнину, а на ней - громадный массив вот таких фундаментов от бывшего поселения. Тогда, в годы войны, все это было обнесено тройным рядом проволоки, возле которой все время ходили часовые с собаками. Как я понял из документов, никто и никогда туда не проникал. И никто из посторонних не видел, что там творилось. Привозили людей в закрытых машинах, увозили прах. Я читал протоколы допросов местных крестьян, которые свидетельствуют, что часто слышали стрельбу, грохот, а потом видели, как над горой поднимается туча дыма. Когда мы это видели, - свидетельствовали крестьяне, - думали, что это исчадие ада поднимается из земли в небо. И тогда крестьяне со страха падали на землю и молились Богу.
Константин все объяснял, и все показывал на местности: "Видите, вот здесь, в первом домике была хозяйственная часть, а здесь располагалась расстрельная команда, дальше - столовая, еще выше - бордель, за ним - госпиталь, а тут был целый городок из деревянных домиков - здесь содержались заключенные". "Сколько, - спрашиваю, - людей расстреливали ежедневно?" "Сто, двести, а то и триста человек". "Где?" "Вот оттуда их приводили, а расстреливали здесь, под горой, в этих специально оборудованных сооружениях". По его словам, эти сооружения напоминали колодцы. Открывалась широкая металлическая дверь, и туда запускались люди. Сто человек, а то и больше. Потом сверху открывались люки, и людей стреляли из автоматов. Долго это длилось. Потому что не с одной же очереди убивалось такое огромное количество людей. И потом уже, когда было видно, что никто не шевелится, снизу опускалось дно, и оттуда падали трупы. Потом их осматривали, не остался ли кто-нибудь в живых. Недобитых либо достреливали, либо, когда человек протестовал, кричал, матерился, а были и такие случаи, его тащили в большой колодец, где была сооружена гильотина, и отрубали голову.
Я спрашивал Константина: "А кто расстреливал? Здесь была расстрельная команда?"
"Да нет, - говорил он, - все участвовали в порядке очереди, но я в расстрелах не участвовал".
"Вы видели, как сжигают трупы?"
"Видел. Рубили лес, делали бревна, ими перекладывали трупы, получалась гора, ее поливали бензином и поджигали, горело больше двух часов, потом рассыпалось в прах, этот прах загружали в машины и увозили".
Я детально его обо всем расспрашивал.
"Что это за помещение?"
"Здесь был бордель, утеха для персонала".
"А девушек привозили откуда-то?"
"Нет, - говорит Константин, - их отбирали из числа заключенных. Все они, как правило, были худенькие, истощенные, где-то около месяца они находились в госпитале, их кормили, потом их проверяли врачи, их переодевали, укладывали им прическу, все это делала бордель-дама, которую привезли из Берлина, и когда уже считали, что девушки "в форме", им давали нагрузку".
"А какой была нагрузка?"
"Десять-пятнадцать человек в день".
"Но как долго они могли работать при такой нагрузке?"
"Да, - говорит, - и месяца они там не выдерживали, потом случались нервные срывы, психические расстройства, девушки плакались, бросались на посетителей. Когда они становились непригодными, их выбраковывали и тогда вместе с остальными узниками расстреливали".
- Жители каких стран были узниками этой "фабрики смерти"?
- В основном из восточной Европы. Люди, арестованные за те или иные прегрешения, с точки зрения фашистов. Там были и евреи, и украинцы, русские, поляки, венгры... Очень много людей.
Осенью 1944 года, когда к Жешову уже подходили части Красной Армии, руководство дивизии СС "Галичина" получило указание от Гимлера: лагерь уничтожить, все сжечь, так, чтобы и следов никаких не осталось. Людей уничтожали в ускоренном порядке. По данным польской прокуратуры - семьсот пятьдесят тысяч. Столько же было уничтожено в "Освенциме".
Группа Войцеховского все осмотрела, ознакомилась с документами, запротоколировала показания свидетелей, зафотографировала следы преступлений на местности. Уже непосредственно перед отъездом он спросил польских коллег: "А как же так получилось, что факт существования этого концлагеря не был представлен на Нюрнбергском трибунале?" И тут начались странности. Ничего вразумительного они не сказали, заявив только: "Мы занимались осмотром, опросами, но уже после Нюрнбергского процесса". А результаты расследования поляки отправили в Киев по специальному каналу связи.
Странности стали происходить уже и на Украине. Слово Войцеховскому.
- Когда вернулся в Киев, сразу же доложил обо все своему руководству. Тому же генералу Шульженко. И он вдруг спросил: "А тебе не могли дать те документы на руки?" Я ответил: "Товарищ генерал, существуют же установленные правила: это документы особой важности, - как же я мог взять их на руки? У меня же даже оружия при себе не было"
Через несколько месяцев снова вызывает меня к себе Шульженко. Держит в руках том - больше одной тысячи страниц нашего совместного с поляками расследования. "Слушай, - говорит Шульженко, - а как же мы сможем работать с этими документами? Они же на польском языке". И я заподозрил, что проблема тут, видимо, вовсе не в переводе. "В общем, так, - безапелляционно заявил генерал, - дело это мы пока что будем хранить у себя в архиве, пока его кто-нибудь не востребует".
Потом, где-то года через два, меня приглашают в Киевское областное управление КГБ к заместителю начальника полковнику Глушакову. На столе у него - тот же томик на польском языке. "Твоя работа?", - спрашивает. "Я, - говорю, - выполнял роль вспомогательную, а всю основную работу проделали поляки". "Так что нам делать?", - спрашивает полковник. "Как это - что? - говорю, - все это надо проанализировать, провести дополнительное следствие и обнародовать". "Это будет пока у нас, - говорит полковник, - мы не знаем, что с ним делать".
Всю эту историю с преступлениями украинских националистов окончательно похоронили в 1991 году, сразу же после провозглашения независимости. В очередной раз начали переписывать историю. Те профессора истории, которые еще вчера так рьяно и бескомпромиссно разоблачали преступления националистов, начали утверждать, что, мол, националисты, в том числе и вояки дивизии СС "Галичина", никого не убивали, немцам не служили, и, вообще, никаких преступлений за ними нет. Многих людей это сильно возмутило.
И вот еще один штрих к этой истории. Как-то Войцеховский встретился с одним знакомым журналистом. Разговорились о не до конца раскрытых преступлениях националистов. Журналист стал расспрашивать о Дембице, о том расследовании, которое проводилось в Польше. "Где могут быть сейчас эти материалы, к кому мне обратиться?", - спросил журналист полковника. Тот посоветовал обратиться к тогдашнему Председателю СБУ Евгению Марчуку.
Через какое-то время журналист сообщил, что на встрече с Марчуком тот ответил, что такого тома нет, он сожжен.
Ответ более чем странный. По правилам, такие документы не подлежат сожжению. Они должны храниться вечно. Вопрос: эти документы не захотели найти или действительно уничтожили? И если уничтожили, то за это кто-то должен отвечать в уголовном порядке. Ведь, даже согласно внутренним инструкциям спецслужбы, такие материалы не могут пропасть. Если документы сжигаются в печке, то при этом обязательно составляется опись - название документов, их содержание, количество страниц и - обязательно! - фамилия и подпись сжигающего.
Войцеховский не поленился и спустя какое-то время обратился в польское посольство в Киеве. Предложил восстановить те документы, ведь первый их экземпляр находится в прокуратуре Польши.
Принял его советник посольства. Внимательно выслушал и говорит: "Мы с вами договориться не сможем: нужно, чтобы ваш МИД официально обратился к нашему, сначала нужно решить вопрос на дипломатическом уровне, а уж потом - на юридическом".
Но, поскольку высший дипломатический уровень для полковника был недосягаем, ему так и не удалось сделать достоянием гласности это чудовищное преступление против человечности. А в нынешней Украине, судя по всему, делается все, чтобы многие самые страшные преступления националистов, той же дивизии СС "Галичина", были не раскрыты. Хотя многие о них знают, но почему-то молчат.
http://rg.ru/2015/08/07/galichina-site.html
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 24 Августа 2015, 23.31.01 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| UDSSR: 1943, frankierte Paketkarte aus PRZEMYSI 20.9. an einem galizischen SS-Freiwilligen bei der 9. Kp. des Galiz. Freiw. Rgt. 6 in Grajewo mit Ankunftsstempel
http://www.briefmarken.briefmarkenauktion.net/wbc.php....recno=3
Олийник Михайло?
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.14.44 | Сообщение # 9 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| https://docviewer.yandex.ru/view....lang=ru
Грицак П. Е. Вежі і кулемети. Мюнхен, 1959. (воспоминания украинского добровольца, воевавшего в рядах дивизии СС
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.25.28 | Сообщение # 10 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Павло Грицак
Вежі і кулемети - Вышки и пулемёты
(перевод с украинского)
Главы из книги
…Наш лагерь — это было так зв. «13 лагерное отделение Проверочно-фильтрационного Лагеря №283 НКВД СССР». Был расположенный в городе Сталиногорск, 180 км. к югу от Москвы и 80 к юго-востоку от Тулы. Так официально звучало название этой приятной институции, где нас должны были проверить и профильтровать. Система таких лагерей появилась и развилась в военные годы и сначала ее главной целью было — «проверить» освобожденных из немецкого плена красноармейцев. Следовательно, сразу с освобождением оккупированных немцами территорий, лагеря заполнялись сначала практически всем мужеским населением «освобожденных областей»; но с лета в 1943 г. посылали туда уже не всех поголовно, а лишь «коллаборационистов». Понятие коллаборационист, что в советский системе называется просто «Изменник социалистического отечества», очень широкое. Подпадают под это понятие люди очень разные. В лагерях эти массы получают название «спецконтингент», их поддают единственному в своём роде, процессу, называемому «проверкой» и посылают в то же время куда-нибудь на «общеполезный» труд. Это очень разумно: советского «гражданина», так бы сказать, денацифицируют как государственное средство, в то же время еще и, давая возможность «искупить» свою вину перед «социалистической родиной». Процедура «проверки» выглядит так: специальная следственная комиссия, так наз. «особый отдел», разбирает «вину» в каждом частном случае, более опасных передает настоящему судебному процессу, невинных освобождает из лагеря без права возвращения домой, а основная масса сидит и глядит, что будет дальше.
В августе в 1944 г., непосредственно по нашем прибытии, в лагере скопилась колоссальная масса людей, ок. 3.000, — далеко сверх лагерных возможностей. Поэтому начальство сразу позаботилось о соответствующем сбыте для этих тысяч. Под Москвой, в этом районе, где нас завезли, была, свойственно, лишь одна возможность труда — а именно, в рудниках бурого угля. Это была общая судьба «спецконтингента» нашего лагеря. Ежедневно приезжали к лагерю какие-то лица, якобы хорошо настроенные, доброжелательные, очень самоуверенные. Лагерный персонал влетал в бараки, набрасывался на непривыкшее еще к новой дисциплине общество, и выгонял всех, кто лишь держался на ногах, на «общее построение». Туда приходили другие советские лица, осматривали людей, дословно, как скот на ярмарке, и выбирали себе соответствующее число, временами 200, 300
и 500 людей. Их сейчас же окружала соответствующая охрана и вела на новое место труда.
Мы не успели оглянуться, как лагерь стал опорожняться. Проходила неделя за неделей, и люди из нашего транспорта отходили непрерывно. На началах сентября галичан в лагере почти уже не было. Лишь меня никто из «купцов» не хотел брать, без сомнения потому, что я единственный на всю массу носил очки.
В конечном итоге я остался сам. Но не долго, потому что 17 сентября в 1944 г. началась и мое путешествие по лагерям, которое длилось около полтора года.
На дне
Из моего первого лагеря забрали меня обычной дорогой: приехали «купцы», к баракам влетели «нарядчики», — работники лагерного «арбайтсамту» — повыкидали всех нас на площадь, где происходили «поверки», «построили» нас и купцы начали выбирать себе товар. Готовился какой-то больший транспорт. Бунчужный старшина Рязанцев вынес целую кипу евиденцийных карточек, а купеческая комиссия лишь прохаживалась вдоль рядов «спецконтингента». Господствовала тишина. Слышать было лишь тяжелое дыхание «кандидатов» и слова комиссии «тот, тот, тот.» Рязанцев расспрашивал всех об имени, «отчество», год рождения и, соответствующую евиденцийну карточку сразу откладывал в сторону. Так выбрано было 800 людей.
Между членами «комиссии» в первую очередь бросалась в глаза фигура человека, одетого, мимо еще непозднего времени года, в шубу из футряним ковниром, и ватную «фуфайку».
Другие обращались к нему с глубоким почетом и титуловали «товарищ политрук». Было очевидным, что это начальник лагеря, к которому нас назначают. Но серая братия никогда бы не обратила на него своего внимания, если бы это не был жид. После тогда уже 24-летнего перевоспитания, советские массы имеют свою собственную, в общих чертах известную, мысль о представителях выбранного народа. И от самого упоминания о том, что жид должен был бы быть комендантом нашего лагеря, настроения сильно падало. Здесь и там слышался шум и недовольство, выраженное при помощи в общих чертах употребимого в таких случаях выражения. С тяжелым сердцем разошлись мы по баракам. В саму обеденную пору, когда все мы целым сердцем рвались к этой ложке супа, было организовано новое сборище, нас «построили» чвирками и с обычным уважением вывели за врата, где нас окружили новые конвоиры, а наш быт в 13 «лаготделении» окончился.
Начался длинный марш к новому месту назначения. Здесь свойственно впервые я имел возможность осознать себе всю безнадежность жизни советской человека, всю бездну убогости, беспросветность советских будней. Дорога вела через два каких-то колхоза и местечко Узловая, будущий наш районный центр. Сама дорогая — это была лишь колея от колес телеги, которая проехала туда с неделю потому. Я напомнил себе, как мы когда-то критиковали польские пути и мимоходом улыбнулся. С обеих сторон «дороги» стояли облогом развесистые пространства; бросилась в глаза почти полная нехватка больших скоплений деревьев. После часового марша увидели мы первый колхоз. Это было малое сельцо из 30 домов; несколько фигур пристально суетились по обочинам, бросалось в глаза полное отсутствие мужчин, везде лишь женщины и подростки. Было именно время молотьбы, и женщины молотили цепами рожь. Этот вид был даже для советских людей достаточно необычный, вдоль колонны пошел гвалт возмущения. Но старший конвою крикнул: «Прекратить разговор» и, все стихает.
На втором подворью стояла под соломенным поднавесьем моторная молотилка. Около нее вертелся панок с правительственной миной, который приехал туда бричкой. Панок что-то злостно бормотал, а кони ели солому из крыши.
«Что, спортилась?» — не выдержал кто-то около меня.
«Да нет, только механик к смерть упился» — ответил панок, очевидно какой-то колхозный начальник.
Общий вид колхоза был достаточно нищенский. Дома из кирпича, неоштукатуренные, покрытые соломой, часто без окон. При усадьбе кое-где еще какой-то сарайчик, амбарчик ли. Садиков, огородов ли при домах — нет. Между всем молча шастают стайками 8-летние «пацаны». Старшие работают. Везде грязь, вонь и грусть. Тишина, слышен лишь неравномерный стук цепов в непривичних женских руках.
«Стране нужен хлеб» — вспомнилось мне.
С тяжелым сердцем идем дальше. Настроения тщетны, советские люди уныло думают свою черную думу.
Проходим такой же второй колхоз. Уже достаточно поздний час, возвращается колхозный скот из поля. Две коровы, тощие-претощие, видно лишь рога, клубы и ребра; за ними вышагивают 3 козы, достойной соответствия колхозных коров козячего рода. Пастухов идет 4, все с грубыми палками в руках. В колонне, здесь и там, видно улыбку, и конвой грозно заворачивает наш взгляд и лица снова становятся безразлично серьезные.
Под вечер переходим через Узловую. Городской характер жилища неопровержим, но беднота выглядывает из каждого угла не меньше, чем в колхозе. Для советского мещанина характерны мятые штаны, потёртые сапоги (но решительно сапоги), фуражка с козырьком кверху, все соответственно грязное. Дома разные, старые, что еще, по-видимому, царя помнят, и новые, баракового типа. Бросаются в глаза новые дома: двухэтажный «хлебозавод», какая-то школа и окруженный колючкой лагерь для таких, как мы. По главной улице бегает худе-прехуде порося и пара кур. Воздух слышен запах самогона. Уже ночью попадаем к новому лагерю. Темнота такая глубокая, что даже положение бараков невозможно распознать. При этом холодно, зазимок. Переправа через «проходную» длится, кажется, вечностью. Наконец входим все за ограждение. Здесь нас размещают по баракам. Лагерь, оказывается, новый, нары еще сырые. Ложимся вповалку на голые доски и спим. Измучивание длинным маршем, без куска хлеба, побеждает все.
Следующий день начался, очевидно, «от общего построения». Было утро с зазимком; везде лежал иней. Вышел упоминавшийся уже раз жидок с широким жестом представился нам, как Абрагам Шмулевич Гройсман, старший политрук, начальник лагеря, который зовется: «лагерное отделение №27». Следовательно произнес долгую-предолгую речь, страшной росийщиной, полную матерных слов, два-, три- и больше «етажних». В речи окрестив нас всех «изменниками», немецкими предателями. Представил нам всю глубину доброты советской власти, которая не стала нас расстреливать на месте, и начертил перед нами розовую картину нашей будущности в его лагере:
«Будете, дорогие ребята, работать в шахты, получать килограмм хлеба на день, зарабативать много денги. Приедет асобий атдел, будит вас проверал, кто будит харош, ево счастье, кто виновний — етому п. А што на шахте тяжалой работи, ето ничево, халеймес. Кто в армия винтовку носил, могите великолепно шахты работал. Сам работал, знаем».
Речь нашего «начальника» очень нас рассмешила, и позже оказалось, что это здесь, между персоналом НКВД, нормальное явление.
И, как бы ничего, приказал разделить всю толпу на 3 группы, по 250 человек каждую. «Организация» шла быстро.
«Вы будет первий смена, вы — второй, вы — третий. Завтра йдем в шахты».
Так состоялось деление на «шихта», а свежо назначены начальники «смен» ринулись организовать своих подвластных.
Эти свеженазначенные начальники рекрутувалися исключительно из вновь прибывших, и то из группы сорока советских лейтенантов, что десять дней тому назад пришли до 13 лагеря. Были это люди, которые попали в немецкий плен, или укрывались в немецком тылу, часто и активные партизаны. Но когда появились красные освободители, они повылезали из своих нор и заявили о своем желании в советских комендантурах. Там их учтиво приняли, повыдавали мундиры, признали старые ранги, отослали в тыл, а потом сюда, на «проверку». Еще одно чудо советского правосудия. Все эти люди заняли сразу в лагере все руководящие посты: от кухни до бухгалтерии. Остальной «спецконтингент», по природе вещей, был осужден на шахту.
В этот день мы работали в лагере, потому что везде еще валялись остатки строительных материалов, доски, и тому подобное. Сам лагерь состоял из двух жилых бараков, и кухонно-административного. Бараки еще не были хорошо законченные, что не препятствовало им начинать валиться. Здесь и там поотпадала штукатурка, поломались какие-то доски и так далее При этой возможности я должен был возможность понять всю хитрость советского «строительного искусства». Это так, как у Франко: берут дыру, железом обкувають. Только, что здесь берут ничего, оббивают с обеих сторон досками, сыплют туда пепел, смешанный с древесными опилками и. стена готова. На это прибивают крест-накрест рейки, чтобы штукатурка держалась, облепливают стены какой-то мешаниной глины, известки, песка и, готово. На стены вязания, стропила, следовательно, гонти самого простого изделия (их делает себе каждый лагерь сам) — и уже барак стоит. Хоть, правда, бывают и более аккуратные здания, но я их не видел.
Наши бараки считались за очень выгодные, потому что были разделены на комнаты по 25 людей с готовыми нарами, еще и с печами, которые почему-то разгорались из коридора, а дверцы были вправлены комить. Но это пустяки.
«Получивши» вечером обязательны 600 грамм хлеба и черпак супа, мы пошли спать. Ночь минула под знаком «шахты».
К шахте выпало нам идти под вечер следующего дня, как т. зв. третья или ночная смена. Днем приехал к нам так называемый инструктор «безопасности» из управления шахты №6, которую наш лагерь обслуживал, и поучал нас, что, как и куда. Заявил прежде всего, что он сам — из Донбасса и 30 лет работал на шахте (по языку сразу можно было познать, что украинец); в лагере свое время также отсидел, потом его «помиловали»; тогда он начал работать на шахте №6, на которую назначили теперь нас. В своём изложении поведал он такое: весь т. зв. «Подмосковный угольный бассейн», то есть вся территория к югу от Москвы, это поприще с очень богатыми залежами бурого угля. Эксплуатировать эти залежи зачали с 1934 года, тогда именно построили новый «город» — Сталиногорск, задуманный, как столица нового угольного района. Но широко начали использовать эти залежи только с 1942 г., когда Донбасс был оккупирован немцами, а сибирские залежи угля — далеко. Тогда «сам Сталин лично» дал приказ, «в кратчайшее время» «уголь нужен стране, как хлеб, как воздух», началась ударными темпами перестройка нескольких существующих шахт, восстановление уничтоженных немцами в ноябре 1941 (немцы побывали здесь 3 недели). Все это, испытанными советскими методами — рабочую силу черпали именно из таких лагерей, как наш, и кто знает, вся система «проверки» не организована ли именно поэтому, чтобы иметь все под рукой достаточное количество бесплатной рабочей силы. Жизненные условия, как откровенно говорил «инструктор», были тогда ужасны: непрестанно немецкие бомбардировки, транспорт был ненастроен, снабжение пищи почти никакое, а, невзирая на это — каторжный труд. Факт, что вплоть до конца войны всё железнодорожное движение между тылом и фронтом происходило средством подмосковного угля. Тогда именно закончилась колоссальная советская офензива на восточном фронте и на Балканах, говорилось много о конце войны еще перед зимой и «инструктор» горячо призывал нас всех, не жалеть труда и рук, и даже жизни, потому что, как он это пояснял, «во первых, стране победить поможем, во вторых — свою вену откупим». Словом: получим полезное с приятным.
По этом исторически идеологическом вступлении, «инструктор» перешел к техническим подробностям: шахты неглубоки, 60 до 65 метров, слой угля мощностью 1,5 до 2,5 м. Шахты бывают мокрые, наша — еще не очень, но таких немного. Бывают газы, но взрывы редко, говаривал «не падохнет, только башка балеть будет». Основные четыре вида работ есть: долбит уголь (это делает «забойщик»), «нагрузка» уголь на вагонетки (это — «навальщик»), вывез вагонеток (это — «аткатчик»), и напоследок — построение деревянных конструкций для поддержки стен и потолка (это работы «крепильщика»). Работа в шахте тяжелая — «но нада учесть, килограмм хлеба палучать будете и кроме таво денги ещо зарабативать, разве имеють ваши радители дома килограмм хлеба на день?» Слушатели молча потупили головы, они хорошо знали, что нет. «Инструктор» закончил лекцию сказав, что остальные увидите в шахте и спросил, как подобает, о взносах. Публика, как подобает хорошо воспитанным «Советским гражданам», хотела узнать об организации стахановской работы, о «питание» для ударников и «спецовку», то есть рабочую одежду (мы все ходили так, как нас «освободили», а конец сентября под Москвой ничто себе себе холодный). «Инструктор» успокоил публику пояснением, что, мол, «ето дело не мое», сказал: «пока», и пошел.
После «инструктажу» мы поели еще по черпаку супа и немножко подремали. Идти мы должны были, как помнится, в третью «смену», следовательно, о 12-тый час ночи; выдавалось бы, что еще есть время, но, на большое общее удивление, нас разбудили уже через час — был где-то восьмой. Начался «подъём» и «построение», что при 250 заспанных голодранцах, было не такое простое дело. В конечном итоге, собрали нас перед «прахадную» и начали перепускать, выкликаючи всех по фамилии. Теперь мы поняли, почему нас взыскали на 4 часа раньше. К шахте было может сто метров дороги, хоть она была так штудерно проведена чтоб общего понятия о внешнем виде шахты нельзя было себе произвести. И теперь, учитывая ночь, видно было лишь контуры башни и двух больших домов рядом с ней. При входе к башне, которой спускаются в подземелье, мы еще раз задержались — оказалось, что мы пришли заблаговременно. Братия плохо материлась, звоня зубами между одним и вторым матерным словом. Сыпались непохлибни изречения в адрес начальника конвоя, но он уже, по-видимому, привык к этому. Задержку спешно использовало начальство для выдачи шахтёрских лампочек. Наконец начали с башни всходить наши предшественники из дневной смены. Никто их ни о чем не спрашивал, но по чумазым лицам и рваным еще больше, чем перед тем, лохмотьям видно было, что там, внизу, не мед. Но мы и так это знали.
Крутой лестницей мы выбегали на башню. Там на горе, был вход к винди-«клети». Туда пускали только по 4-ох сразу, потому что, как говорили, «клеть» недавно оборвалась, и еще нет уверенности, что исправили её хорошо.
Пришла моя очередь. Я, с другими тремя оборванцами, влез до «клети». Задуднило, загудело, стало темно, откуда-то полилась какая-то вода, а желудок начал какое-то непонятное путешествие кверху. Винда летела, а мы смотрели друг на друга в чувстве собственного бессилия. Всем четырем — мы же ехали виндой впервые — надвигался вопрос: «А что будет, как прервется?» Но 60 метров — это немного и винда, наконец, стукнулась о землю. «Вилезай, ребята» — послышался голос. Сверху лилась вода. Я вылез из винди и рассмотрелся. Мы очутились на дне узкого колодца, в середине которого ездила «клеть», в округлой вимурований хорошим кирпичом комнатке. Со стороны мигала электрическая лампочка. Виднелись два тоннеля, рельсы узкоколейной ж/дороги и разные вагонетки, пустые и с углем. Где-то из глубины тоннелю послышался тот сам голос, который велел нам вылезать, и звал нас за собой. Мы шли, ударяясь в тьме о какие-то стропила и ежеминутно наталкиваясь на мокрые, облепленные какой-то грязью, стены. Под ногами плюскотила вода. Где-то далеко-далеко виднелся электрический свет. Наши лампочки коптили немилосердно. Мы еще не привыкли к их шаткому, неуверенному свету. «Начальства» было здесь, как показалось, несколько душ, и, ежеминутно, какой-то охрипший голос, который выходил из невидимого рта, звал новую группу за собой. Свежо испеченные шахтеры шли тупо, пассивно. Никто не знал, куда нас ведут, каждый был в такой ситуации впервые.
Пришла очередь и на нас.«Двадцят пятая бригада, ступай со мной», — командовал какой-то странный нечеловеческий голос. Мы медленно потопали туда. Что несколько шагов влево, тогда просто, через какие-то ворота из досок и мы, неожиданно сами для себя, очутились в высоком коридоре, даже, достаточно ясно освещенному. Когда глаза привыкли к свету, среди нашей кучки голодранцев стало видно барчистого, серьезного мужчину в «спецовочних» лохмотьях. Говорил он скоро, горляно, сразу было видно, что это не россиянин. «Ну вот ребята, — начал он. — Ето все здесь — електровозний штрек. Ето значить, што суда в ближайшее время электровоз паедет. Да х. вам о етом гаварить, когда вы электровоза никагда и не видели. — Как нет, што вы — раздалось среди публики. Вобще, уголек суды катать будет. А между прочим, мая фамилия — Андрей Фридрихович Ерлих и ваш десятник». Говорил еще много кое-чего, описывая условия труда в шахте и наше задание. И здесь именно прокладывались новые рельсы для элекричной ж/д, что должна была соединить место «выруба» угля, т. зв. — лаву, с «стволом» — куда вот уголь должны были вытягивать за профессиональным высказыванием «нагора» (наверх). Коротко он описал нам всю ситему шахты. «Ствол» — это прямой, вертикальный коридор, которым ездит «клеть», что сочетает подземелье с миром. От ствола расходятся обычно в двух направлениях коридоры «штреки», которыми возится уголь и поставляется строительный материал в «лаву» — главное место выруба, где работает и «врубмашина», что «подрезает» слой угля снизу, а дальше «отбойщики» уже хлопают сверху. За отдельными стоимостными жилами угля идут «забои» — так сказать индивидуальные, «лавы», где рабочий рубит уголь сам, а помощник ему насыпает и «крепит кровлю» (бывает напременку). Условия труда здесь, говорил откровенный Ерлих, и хорошие, и плохие. Слой угля в рост человека и больше, так, что не придется работать «лежа». Газов вообще на шахте №6 нет. Шахта практически сухая, лишь на некоторых участках вода. Жаль лишь, говорил он дальше, что ни водоотлив («викачка») воды, ни вентиляция «покуда» не настроенные. Ещё жаль, что изоляция «плохая», а что это значит, — будет ясно каждому, что на шахте напряжение 380 вольт. «Но, вы, — продолжал наш шахтный информатор, — не асобенна нервничайте, потому што вам чуни дадут резиновие, харош изолятор». Еще один недостаток имела наша шахта: она была новой и еще не внедрено «электровоза», для которого мы именно должны были прокладывать дорогу. Все «вагонетки» с углем нужно было попихати «вручную» (1,5 до 3 тонн) в зависимости от размера. (Ага, еще одному научил нас новый шеф: «оправятся в шахте низзя», чтобы не «воняло», нада какать в вагонетки, што едуть нагора. Мысль оправдана: и «вонять» не будет, и «больше веса подадим нагора.»). После этого второго инструктажу автоматически наступил «перекур». Я, вместо курить, предпочитал заинтересоваться, откуда здесь немцы. Десятник, к которому я заговорил по-немецки, аж подскочил. Он, оказалось, был учитель из Донбасса и никогда не думал, что найдет здесь кого-либо, кроме советских людей. По нескольким вступительным предложениям мы разговорились, как старые знакомые. Думаю, что много кое-чего, что он сказал мне тогда, он никогда не отважился бы сказать человеку «местного типа».
Поведал мне этот мужчина военную мартирологию немецкого меньшинства в СССР. Она слишком характерна для методов, которыми оперируют советская власть, чтобы ее здесь не вспомнить. И так, уже в первом месяце российско-немецкой войны всех немцев убрали из армии, и разоружили. Однако мобилизации немецкого населения не прекращали. Тогда начали создавать рабочие батальоны и направлять их именно в Подмосковный Угольный Бассейн. В конце 1941 г. эта территория часть была занята немцами, часть лежала с обеих сторон линии фронта. Артиллерийский обстрел и бомбардировка были ежедневными событиями. Привоз пищи был убийственен. Члены рабочих батальонов «получали» 200 грамм хлеба ежедневно, вернее мягкого теста. В случае «невиработки» нормы — еще меньше. «Суп» варился из воды и крапивы, или тухлых круп. О мясе, или рыбе — никто и не мечтал. Шахты не имели таких технических «удобств», что сегодня, не было, напр., электрических лампочек. В таких условиях брошены сюда немцы на работу. Сельское немецкое население (рабочих между ними было очень мало, а интеллигенции — несколько), не привыкшее к труду под землей, должно было стать также жертвой безумной политики Рейху и российской жажды мести, хоть этому «врагу», который был под его рукой. Смерть от истощения, голодового опуху, или прямо голоду была нормальным явлением.
«Бывало, — говорил мне Ерлих, — идем утром все на шахту и предварительно уславливаемся, кто кого будет назад нести». Конвой тоже был тогда более строг, чем сегодня, потому что состоял из кадров НКВД, а теперь это «ухоженные» бывшие интернированные, что сами куснули «наркомовской доли» (это официальное название пищевого рациона в лагере). Но немецкая выносливость и трудолюбие, — продолжал Ерлих, — победила тяжелые жизненные и климатические условия, получила доверие власти (между др. добилась снесения конвоя) и, как большая привилегия, право писать к семье, что тем временем попутешествовали в казахстанские степи. Все выше сказанное относилось лишь к мужскому населению. Что же произошло с женщинами и детьми. Республика немцев Поволжья была уже тогда ликвидирована. Разогнаны все существовавшие немецкие учреждения. Семьи мобилизованных погружены на поезда и вывезены (куда же бы?) — в Казахстан. Там они расселились по мизерных казахстанских колхозах, вымирая медленно от голода и необычного труда (немецкие колхозы Поволжья были известны своим богатством). Немцы, интернированные под Москвой, посылали им деньги. Но теперь, говорили, уже идет к лучшему. Неизвестно лишь, когда и чем вот все скончится. Тогда подумал себе и я, что хорошая часть жестокости советской действительности именно в этом и заключается, что неизвестно, когда и который будет конец.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.25.47 | Сообщение # 11 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| По шахте шастали также смуглые, небольшие «рабочи». Мы все еще лишь «присматривались». «А вот ети — пояснил в свободную минуту Ерлих — татары из Крима. Тоже, такие, как и вы да я. Но проверены — их розконвоируют, разрешат выйти из лагеря «за зону» (за кольчатые провода на гражданскую жизнь). «А дамой не паедут?» — спросил какой-то сентиментальный среди нас. Но здесь вместо ответа, вся толпа затюкала, заговкала, заматюкала на «слюнявого» и он утих.
«Ну, што ж ребята, — решил десятник, — работа наша на севодня, метров несколько пароди (земля в шахте) вивезти. Давай-ка нажимать на работоньку». Братва ухватилась, позабирала лопаты, которые валялись здесь и там, все суетились, как мухи у дегтя. Первые лопаты песка трудно и лениво падали в вагонетки. Кивалися фигуры, спешно — грустно колебались их фантастические тени. Уныло, тихо работала братия, лишь час от времени дзинькнула лопата о камень, кто-то высморкал себе нос, тихо ли матюкнув, вот так, без отдельной причины, чтобы прибавить себе отвагу. «Труд в СССР — это дело чести, дело доблести и геройства каждого гражданина СССР» — напомнилась какая-то из безчисленних статей сталинской конституции.
Начались хмурые, невеселые дни. Каждый вечер поднимали нас нарядчики, «русские офицера», с голых досок, «утроили» и гнали на шахту. Здесь работа и требования росли со временем (закон: первая неделя — 60 % нормы, втарая — 80 %, третяя — 100 %.). Худели лица «изменников», выкормленных неплохо в немецком плену, таяли шансы на «Возвращение домой» людей, что в своей массе перетерпели от немцев столько горя. Непостижимыми являются пути советской справедливости.
Пища — 1 кг. хлеба и «суп» два раза в день, — по-видимому, хватило бы для поддержки человека, который ничего не делает. А труд, которого от нас требовали, действительно был каторжным. Напр.: от «навальщика» за смену требовали насыпать 18 тонн угля в вагонетки. Другие нормы были соответствующими. Но думаете, что не выполняли «верные сыновья соц. отечества» нормы? Перевыполняли, а то как! Напоминалась классификация одного немца: «Эссен бравхен из нихт филь унд арбайтен тун из гут».
Я никак не мог извлечь из себя только творческого запала, как мои спив-«коллеги». Я видел, что наравне с ними таки не соблюдаю. Видели это и они, но, достойные, хотя и несчастные, фрукты советской системы старались прилепить мне заплату, где могли, главное перед начальством. Сначала прилепили мне саботаж, следовательно — угрожали, что хлеб отберут, дальше на публичном митинге на весь строй позорили меня и моего бедного коллегу, Иосифа Дуркоту, старшего меня в два раза, который напоследок таки упал жертвой их шиканив.
Этот митинг, не первый и не последний, что состоялся на славной шахте №6, настолько вколотился мне в память, которая не может его покинуть так быстро. Причина к созыву митинга была нормальна: приближалась 27 «годовщина» великой Октябрьской социалистической революции, и «наш трест Москвоуголь», к которому принадлежала наша шахта, делая «передпраздничний» баланс, утверждал, что план у него выполненный не на все сто, а лишь на 59 процентов. Начальство утверждало, что беда, «наш» орган: «Московская кочегарка» впалил в адрес руководства шахтами «нагоняй», а это руководство передало его устно и грамотно, скрепив матерными словами, одиночным шахтам, а те решили, что «шахты не виноваты, только люди не работают».
Здесь слово про руководство на шахтах вообще. Советская шахта — это миниатюра общественной структуры советской государства.
Начнем сверху: Директор шахты — это личность большая, обычно хорошо поставленная в партии. На «Руководящие места» в подмосковных шахтах видвигалися действительно люди, которые что-то умели. Это не должны быть профессиональные горняки, но хорошие организаторы. Потому, что между ними было много «фамилии», это понятно. Были они хорошо оплачиваемые, хотя и требовали от них много.
Следующий слой — это штаб шахты, «управление». Здесь главное место принадлежит «начальнику производства». Это шеф штаба, обычно профессиональный горняк, часто донбассовец. Он — душа шахты, от него зависит выполнение плана. Следуют такие технические посты, как «главинженер», начальник «поверхности» (шеф работников на дневном свете). Это элита, которая хорошо (по-советски) наряжается, хорошо ест и много зарабатывает, но на которой лежит ответственность. Дальше идут «вольнонаёмные». Это также интересная группа. Выходило бы из названия, что это какие-то добровольные рабочие, отуманенные сюда напр. высоким заработком и может местные. Тем временем это не так. Они идут на работу в шахте нерадостно, молодые разве для избежания военной службы. Есть здесь зато больше голодранцев из всех концов Советского Союза, присланных сюда менее или более «чупасом». Главных девушек здесь много. Они, согласно теории равноправности полов, уживаются прекрасно на таких же работах, как и мужчины. На нашей шахте этого типу рабочих было мало. Преобладал здесь подслой «розконвоированных». Эти люди — это «проверенные» воспитанницы лагерей нашего типу, но без права возвращения домой. А потому, что в Советском Союзе существует «право на труд», они работать на шахте — должны. Едят они в общей столовой и живут в бараках. Практически, разница между ними и лагерниками такая, что первые живут без конвоя и имеют документы. При «некультурном» поведении, их, бывает, забирают в лагерь еще раз. Это сброд из всех концов свита. Есть здесь россияне, украинцы, середнеазиаты, якуты и другие.
Жизнь такого «розконвоированного» невеселая. Он живет в бараке, полностью подобного тому, где жил за колючкой. Одинокая выгода, что ему можно иметь коц-«одияло», а временами даже простынь и может купаться в шахтной «бане», если такая есть. Может также в «выходной» день пойти себе к соседнему колхоза и «поработать за картошку». Польза здесь обоюдна, потому что у колхоза рук к труду не хватает, а пища в столовой не наилучшая. Какая же это пища? Судя по теории не наихудший. Дневной рацион выносит 1 кг. хлеба, 40 гр. мяса, 40 гр. масла, 40 гр. маслю, 100 гр. рыбы, 30 гр. сахару и еще кое-что; картофель, мыло, спички, махорка. Однако, практика выглядит так, что когда (много позже) один мой знакомый россиянин вышел «за зону», получил «продовольственную карточку» и пошел к ларьку, чтобы себе что-то купить, ему сказали: «Ишь, дурак какой, мы ещо за февраль не выдали». Это было в мае.
Последний же самый низкий слой, без прав, без надежды на свидание с родными, это «спецконтингент», который проходит «проверку», — так, как мы.
Вот такую то братию согнали на площадь перед башней, где возвышалась «клеть» и начали «агитировать». Первый выступил, как обычно, начальник шахты. Он заявил, что «за должность перед страной — атмена», и что так дальше быть не может и к «Октябрьских праздников нада канчать из етим углем». Несколько в другом духе говорил начальник производства. Выглядело это, однако, больше как последнее слово обвиняемого. Он «признавался», что то и это было плохо, что вообще можно бы иначе, словом, признавался к «грехам». За ним выступил политрук шахты: это был какой-то нероссиянин, почему-то уперлась мысль, что это мадьяр. Говорил много и разнообразно. Начал с того, что родина радостно нам простит, но мы сами должны понимать, что не просто так. Страна стоит в тяжелой борьбе (сентябрь в 1944 г.), требует напряжения всех сил, каждый человек имеет свой вес. Товарищ Сталин, мудрый и хороший, знал что делал в 1941 г., знает, что делает теперь. По войне все будет прекрасно, торговля с союзниками выросла, они уже теперь дали нам кредиты на миллиард долларов. Весь Балкан и Польша войдут в состав СССР и кто же будет выше нас? Закончил он речь конкретными требованиями: «чтоб в Октябре перевыполнить план на 103 %».
Последними дали голос представителям «народа»: свободные рабочие, которые занимали все руководящие посты в шахте, недвусмысленно заявляли, что все зависит от нас лагерников. Наши «представители»-бригадиры и горлачи заклинались:
«Раз дальше слово — выполним». Каждый подробно описывал, что и как сделает, чтобы увеличить добычу, вызывал на «соцсоревнование» соседей справа и слева. Комедия играется невкусно и слушателей собирало отвращение, тем больше, что это говорили такие же лагерники, как мы и грызли их те же насекомые и лежали на таких же голых досках. Наконец еще выступил наш Гройсман и солидно, по-купечески, с обязательным матерным словом у бога, заверил, что сам позаботится, чтобы «народ» выполнил взятые «обязательства». Жалкая комедия состоялась в заключение этого удивительного образа в честь большевицкого держимордия.
Именно, начальники всех калибров выпихнули на трибуну двух молодых людей, а политрук гаркнул: «А ну-ка Андрей, расскажи народу, как ты государственный план сорвал». Обращаясь к нам, прибавил тоном выяснения: «Эвон панимаете весь транспорт на движение сорвал». Каждый из нас знал, что этот молодой немец, будучи шефом «движения» — транспорту угля в шахте, ругал начальство, что не поставило сцепок к вагонеткам, а теперь его объявили причинником неудачи плана. Он, стиснув зубы и зажав кулаки, стоял. Из его уст не вышло ни одно слово. Политрук нерешительно помахал председателю. Этого «виновника» отпихнули и выпихнули нового несчастника, какого-то Пропино, пожилого мужчину. Этот лепетал: «Да братцы, виноват, сознаю. Вот главинженер давно меня гаварил, штоб на втором участке изоляцию починил, а я так прямо и не сделал этого. Но я клянусь работать бдительнее, братцы верно, для нашей родини, для выпалнения Плана». Добралось и в заключение двум «галичанам в немецкой форме», мне и несчастному Дуркотови.
На «наркомскому» пайке человек отчаянно худ. День наш высматривал так: в 9 час. веч. «падйом» и марш на работу. От 10-й к 12-й спуск в шахту, здесь работа к 8-й, в 9 назад в лагерь и суп-завтрак. От 10-й к 12-й работа на копании «котлована». От 12-й к 7-й веч. можно было спать, в 7 «ужин». Часик после ужина тоже можно было переспать — однако часы на сон были полностью теоретическими. Любой лагерный пидпанок легко мог позвать, кого хотел, и «заставить» его делать это и то — «Делать уборку» у начальства, «разгрузить» воз картошки и тому подобное Кроме этого, голод гнал нас в каждую свободную минуту на службу к кухне — мыть пол, чистить картофель. Не знаю лагерника, чтобы хоть раз не побывал на такой работе, где временами за всенощную работу, доставалось «котелок» супу. Помню, что в половине октября я так ослабел, что в общих чертах в лагере называли меня «доходяга в глазках». Как я выглядел, об этом свидетельствует факт, что начальство решило, мол, мне не стоит давать килограмма хлеба, а выбросить меня и Дуркоту из шахты. От того времени я летал, как мячик от угла к углу по целому лагери на разных работах. Приблизительно в этом времени я настолько пришел к себе, что мог поволить начать думать над этим, что меня окружает и этим, что будет завтра. Относительно этого второго, то я скоро додумался до простого вывода — что здесь может мужчину спасти война с союзниками, или случай. Что же касается моего окружения, то я медленно производил себе о нем ясный образ, который, в меру приобретения лагерного опыта, все и все мрачнел.
Мои «коллеги по проверке» — это была интересна группа. В основном складывалась она из белорусов и россиян, небольшого количества украинцев и из 50 середнеазийцев. Галичан было, кроме меня и Дуркоти, еще два. Всех было в лагере 800, следовательно, лагерь был небольшим. Большое количество белорусов в лагере объяснялись тем, что их насобирало много в предыдущем, пересылочном лагере и оттуда перегнали вместе в новый 27-й лагерь. Большинство их служила в белорусской полиции; что несла службу в прежнем Генералкомисариате Белоруссии. Были между ними восточные и западные белорусы. Западные были одеты в одежду, что ее еще недавно можно было считать за добрую, лишь ботинки выменяли за хлеб в предыдущих лагерях. Между собой говорили временами по-польски, несмешавшиеся с остальной лагерной «братвой». Их более восточные друзья почти все были из околицы Слуцка в южн. Беларусии. Они прославились, как пристальные враги красных партизан на восточном Полесье. Еще два-три месяца тому назад они носили униформы и были вооружены, теперь перелицевались в рассказах о своей преданности советский власти и сотрудничество с партизанами.
Почему они не убежали с немцами — не знаю. По-видимому, через врожденную неподвижность. Меньшая часть той публики (это факт!) были их недавние жестокие враги на жизнь и смерть — «красные» партизаны, «гордость» сов. Беларуси. Согласно премудрой, логично прекрасно обоснованной советской системой, которая подходяще голосила, что, мол, каждый, кто был за фронтовой линией, мог коллаборационистовать («сотрудничать»), — сейчас же после триумфальной встречи с Красной Армией их заслали в «проверочные» лагеря. Своеобразная внутренне-лагерная демократия, неписаный закон советского лагеря позволял белорусам переносить одних второго. Для примера приведу такой факт: были в нашем лагере два односельчанина из-под Слуцка. Один из них, с фамилией Пятро Лес, был сержантом белорусской полиции. Второй, фамилию не вспоминаю, был партизаном и тихо сидел в лесу. В одной облаве отделы обоих земляков встретились и упомянутый Лес ранился вблизи своим же краяном. Щербатая тетя Судьба, что в Советском Союзе хотя бы три раза такая злобная, как в остальном мире, в приступе специального злого юмора, возвела обоих вместе в нашем лагере, где один со страхом ожидал наказания, а второй — заслуженной награды. Но в «проверочному» лагери существует еще такое мудрое изобретение, как «медосмотр» (об этом ниже). На этом же «медосмотре» решено Лиса (потому что ранился) послать на труд к кухне, а партизана (потому что здоровый) — на шахту. Никто даже не возмутился на такую, в нашем понимании, несправедливость — да и это возмущение, в конечном итоге, не принесло бы много корысти.
Группа россиян — это были главные власовцы и «вызволенцы» из немецкого плена. Первые были полностью довольны, потому что ожидали худшего, для вторых ничего не изменилось, потому что лишь заменили один лагерь на другой. «Русский человек нетребовательный», власть принимает радостно, потому что привык. Ко всякому рода инородцев относились гордо. Хуже всего относились к белорусам и азиатам.
В этой группе была еще интересна группа — упоминавшиеся 40 офицеров. Были они все кадровые старшины, которые без исключения, угодили в плен еще в 1941 г. и сокрушались теперь, что им за это будет. Между ними был какой-то майор, который командовал что-то два года группой партизанов под Ленинградом. Ходил он все гордо с медалью «за боевые заслуги». Этот бидачиско имел некоторое время берлогу около меня и горько грустно раз вздохнул: «Эх, за что два года жизнью рисковал, штоб наканец с есесовцом в адной берлоге лежать». Тогда впервые в Советском Союзе окутало меня чувство удовлетворения.
Вторым по рангу был капитан Кириченко, наш малоросс, что, будучи раненный в ногу, попал в немецкий плен, откуда в настоящий момент был освобожден. И он, старший мужчина, который имел сына капитаном ВВС, горько теперь себя упрекал, что не пошел в партизаны, чтобы «окупите вену» перед «народной властью», не видя, что и это его завело бы сюда, да и свою ногу должен был бы разве носить под мышкой.
Из более интересных типов были еще: Кирил Кутаков, начальник нашей «смены»-шихти, что в сентябре в 1941 г. переехал эшелоном из Владивостока под Киев — и после одного дня фронта попал в плен, а теперь из кожи взлезал из страха, чтобы ему не пришили саботажа. Был еще Бурханов, киевлян, что говорил мешаным русским и украинским языком, а писал, как пиванальфабет, но имел человеческое сердце. Был Кристофор Янаки, из Крыма, из вида итальянец, а нравом — кретин, поведением — хам, а вместе советский лейтенант. Был еще «Туапсинский жулик» — Кудрявцев, что, кроме сифилиса и собственной хоробрости, не знал другую тему к разговору. Был тоже белорус — лейтенант-фельдшер, Алешка Клеванович, золотая душа, позже мой хороший приятель. Все они, как уже я вспомнил, заняли лучшие места в лагере и ожидали пока их «усправедливлять», а пока, доказывали, за исключением Бурханова и Клевановича (хохла и белоруса) свою преданность советский власти чином и пащекой. Им жилось относительно неплохо, потому что физически работать, «по личному приказу товарища Сталина», они не должны были. Были они в кухне, шефами бараков, в канцеляриях (а было их много), словом везде, где было какое-то «корыто». Правда, несколько из них ходило добровольно в шахту «Давать угалек стране», и на таких лизоблюдов сами москали смотрели с пренебрежением.
Я тем временем, с моим с тех пор неразлучным другом по недоли, Дуркотом, слонялся, как тень по лагерю. Некоторое время мы мыли полы по канцеляриям, потом подавали дерево к циркулярке, дальше ходили грузить уголь на железнодорожные вагоны, в конечном итоге Дуркот стал работать в сушилке, где сушилась одежда, а скорее нищенские лохмотья шахтёров, а я перешел к свежепостроенной бане, как «банщик». Это был в 1944 г.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.28.18 | Сообщение # 12 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Эта баня, по-советски «баня», это новая эпоха в моей лагерной жизни. Несколько слов о генезисе этой приятной и полезной институции вообще: наш лагерь, как известно, был лагерем новым. Был там административный барак, кухонный и два жилых. Строился еще один жилой барак, как я уже описывал, то — баня. Главные на строительство бани с обязательной вошобойкою-«дезкамерой» оказывали большое давление. От этого «натиска» вышло все строение какое-то придавленное. Понимается — двери не закрывались, печи не тянули дым, окон не было, это же вещи, — без которых советский дом не является домом. Но имела эта баня ещё один недостаток — а именно строители забыли предусмотреть, — куда должен стекать вода (потому что о приливе позаботились: водоснабжение было). Пол имел дыру и на этом конец. Нужно было конечно запустить «баню» в действие. Доныне в лагере был лишь один кран с водой, для кухни и 800 клиентов — маловато. За последние три месяца 2 разы гнали нас к бане после шахты, но там не было ни теплой воды, ни «дезкамери», по-советски «прожарки». Какие грязные были люди, свидетельствует факт, что один шахтёр так очень оброс грязью, что эта грязь уже вошла в кожу, и его нельзя было смыть ни мылом, ни кипятком. Я сам видел, как качал головой над ним лагерный врач д-р Репштайн, очень солидный человек.
Следом было запущено в действие «прожарку». Когда было вдоволь горячей воды, начальство погнало людей на «санобработку». Помню, что все шло так долго безукоризненно, аж несчастная дыра в полу наполнилась грязной водой. Советская баня не такова, как у людей. Там нет ни ванны, ни душа, каждый «фасует» бадью воды и может ту воду хотя бы и выпить, это его дело. Поэтому, пока начальство додумалось перекрыть подачу воды, она стояла уже выше щиколоток. «Завбани» уже чесал председателя, чтобы какого «вредительства» не пришили, но выход нашелся сам собой, и то действительно соломоновский: баня стояла на наклонной площади и за минуту вода начала через фундамент стекать. Деваться, однако, дальнейшее, было ей некуда, потому что здесь же начинался бугорок. Тогда решено там выкопать яму. Согнали все свободные от шахты бригады, но оказалось, что есть лишь две лопаты к диспозиции. За несколько дней яма таки была, а за время какой-то была и полная. Но «зав» не опустил рук, а проявил смекалку: где-то организовал ведро, привязал его к огромному дрыну и поставил двух людей (в декабре при 30 и больше мороза!) вычерпывать воду. Что вода здесь же стекала обратно к яме, его не волновало. Так мы бултыхались целыми днями в грязной воде без смысла и цели, кленя «зава», «баню» и советскую гигиену. Достойный этот труд нашел свой достойный конец в том, что древко сломалось, а другого не было где достать (околица же безлесна). А что и ведро утопилось при этой операции, «зав» матюкнув триетажним, но мы поимели покой. Вот так мы дожили до декабря. Поэтому вспомню несколько слов о советской зиме.
Первые зазимки начались «нормально», то есть в сентябре, а от ноября были уже хорошие морозы. Морозные дни чередовались с ветреными; при первых было до 40, при вторых около 25, и последние были много более донимающие. Одежда, как для советского пленного, была никакая, потому что немецкие мундиры, в которые были одеты большинство пленных, подерлися давно, а остальные — это были непонятные лохмотья непонятного происхождения. Лагерный шахтёр никогда не сменял одежду. Он в одних лохмотьях спал, ел и работал. С приходом зимы начальство приобрело некоторое количество военных шинелей, а после бани давали шахтерам также одну пару белья (но которого же!). Все это были отбракованные военные вещи, и те, которые видели советское обмундирование, могут себе представить, как эти отсортированные вещи смотрелись.
Бараки отапливались теоретически углем, который сами шахтеры приносили из шахты. Но всем, кроме советских теоретиков жилищных дел, известно, что уголь (бурый!) от папироски не зажжется, а дерева не было. Народ себе делал так: разбивал ночью тот барак, который днем строители пристально строили. Я сам одной ночи с сообщником, содрал с крыши стропило и, следовательно, мы ее полностью сожгли. Все зимнее время года в целой лагерной трагедии существовал еще один факт, что ни в одной другой стране не стоял бы в связи с зимой, а именно: сдох лагерный конь. Этот конь был, как говорили, ровесником великой Октябрьской революции, а я сам думаю, что, может, революции в 1905 г. Складывался он с ног, ребер и скелета, скупо обтянутых кожей, а хвост, во время Отечественной войны где-то ампутировали. Следовательно эта лошадь поставляла нам всем хлеб из пекарни, отдаленной на 8 км. Когда же он однажды отказался служить дальше социалистической родине, то не было ответа, как посылать за хлебом 2–3 бригады (ок. 50–60 людей) с мешками. Здесь подмосковный витрец собирал свою жатву, а отморожены лица и носы портили месячные отчеты нашему доктору, потому что давали доказательство о недостаточном инструктаже трудящимся о цене собственного здоровья.
Здесь мы на пороге новой проблемы, а именно: медицинской обслуги лагеря. Но я еще хотел вспомнить коротко об извозчике-хлебовозе, потому что он интересный тип. Назывался этот молодец Гулянцов, а наиболее характерным явлением было то, что он родился и всю свою жизнь прожил в лагере. Он родился в 1924 г., в каком лагере, не знаю. Возможно, что это был какой-то приют для бездомных матерей. Детство провел он в приюте для бездомных. Позже все пошло утертой дорогой: что-то где-то украл и пошел в лагеря где-то на Урале. Как выпустили его где-то в 1939 г., он попал к уркам, а с ними к новому лагерю. Зимой в 1941 г., когда была беда на фронте, его взяли непосредственно с лагеря в армию. Воевал до 1942 г., а там попал в плен и шоферил немцам. Теперь, летом в 1944 г. очутился он опять в лагере. В лагере чувствовал себя неплохо, потому что это был его дом. Сразу устроился хлебовозом, а чтоб не угодить в шахту, асекурувався очень интересно: он порвал и выбросил свои штаны. Ходил в пидштанках и немецком резиновом плаще. Был это парень умный, грамотный, и не слишком деморализованный. Имел сожаление о времени и системе, которые сделали его таким.
Теперь на очереди лагерная медицина. Ее достойны представители у нас — это упоминавшиеся д-р Репштайн и фельдшер Клеванович. Оба высококвалифицированные работники и очень порядочные люди. Могли бы сделать много, если бы имели чем. Потому что лагерная медицина — это йод на воде, аспирин и инфузумадонидис верналис — или почти ничего. Существовала выразительная инструкция, которая приказывала лечить лишь активные болезни, на хронические не обращали внимания. Лечить, кроме лекарств, еще и освобождением от работы (но это редко, разве при температуре более чем 37), но в это вмешался «производственный отдел». В более серьезных случаях отсылали в Сталиногорск, в центральную лечебницу, с неплохой обстановкой. Советская перфидия шла так далеко, что перед спуском в шахту, все пропущены были через врачебную комиссию. Эта комиссия делила всех на четыре категории. Первые две шли работать в шахту, третья — на строительство или лагерную обслугу, а четвертая — это были инвалиды. Однако это была лишь игра комиссии.
Еще в заключение описания 27-го «Лагерного отделения», маленькое описание жизни рядового лагерника. Вставал такой бидачиско, в зависимости от «смены», в 10 вечером и шел к шахте, возвращался в 9 утра и завтракал, в 10-ий шел спать. Спал до 7-й, потом вставал, «ужинал» и шел снова спать до 10-й. Как мог, писал перед выходом в шахту письма домой, где обычно писал, что «Жизнь мая хароша», «как обычно в лагере», мог бить вшей, курить и болтать с товарищами. Правда, нужно сказать, что все работающие там оплачивались! Заработки были там разными, в зависимости от труда и степени выполнения норм, от 150 до 500 рублей. Однако, независимо от размера заработка, половину еще перед выплатой взыскивали за «удерживание», кроме этого мы платили налоги и другие драчки. Налоги же, ясно, наиболее идиотичные, напр.: за бездетность, хоть, по меньшей мере, половина лагерников была родителями семей.
В половине февраля в 1945 г. весь наш лагерь несколькими приёмами перенесли в соседнее «лаготделение» №8. Большего значения это перенесение не имело, разве то, чтоб освободили место полякам из Виленщини, якобы бывшим «аковцям», и для того, чтоб люди не засиживались долго на одном месте.
Со страхом шел я одного морозного дня до нового лагеря, навстречу неуверенной судьбе. Но это, как оказался, были уже шаги до лучшего, худшее было уже позади.
На службе Эскулапа
До 8-го «лагоотделения» было 5 километров. Обслуживал этот табор 7-у шахту, а кроме этого, посылал несколько бригад «строителей» на строительный участок ОСМУ 6, который отмечался тем, что никто буквально не мог расшифровать этого его сокращенного наименования. (Что строить? А что же, как не два других лагеря!). Поэтому я допускал, что в шахту не пойду, потому что Репштайн меня единственного очкарика в лагере произвел с хлопотами в третью категорию. Хоть работа на строении при 30 градусах мороза не очень то улыбалась, но все же — это не была шахта.
Сначала новый лагерь меня мило удивил. Это был старый лагерь, со всеми «благодатями»: баня, сапожная и портняжная мастерской, пекарня, даже была «ярмарка» — будка, где колхозницы из околицы приходили что-то продавать «богатым» каторжникам. Был там администрацийний барак с лазаретом и три огромные жилые сарая. Вместимисть лагеря рассчитана была на 2.000 лиц. Вокруг лагеря — жилище свободных шахтеров. Все обитатели лагеря получили сразу матрац из соломы. Кто не имел шапку с наушниками получал сразу, а также плащи и ботинки, все было в соответствующем состоянии. Второе, что мило, чрезвычайно мило, удивило нас, это был факт, что там было до 150 «западников»-галичан из дивизии, которых было легко узнать по испещренным точками курткам уже издалека. Те мундиры скоро и странно отражались от бесцветного советского фона. Приятно и радостно было мне, когда я нашел здесь земляков и старых знакомых. В предыдущем лагере, кроме Дуркоти, я почти до никого не отзывался, и в половине января в 1945 г. Дуркота заболел воспалением легких и пошел в госпиталь в Сталиногорск, чтобы оттуда уже не вернуться. Здесь я узнал много новостей из края, между пр.: о действиях УПА и смерть митрополита Шептицкого. Согласно обычной в таких случаях практике, всех «наших» из 27-го лагеря запихнули в шахту, лишь нас нескольких из третьей категории вертелось несколько дней по лагерю, потому что не было куда нас деть. В конечном итоге состоялась еще одна «перекомисовка» и нескольких из нас таки запихнули в шахту, а мою третью группу таки утвердили и послали на «строительство». Но уже с первого дня работы я заболел, получил сильную горячку и неожиданно для себя самого попал в лагерный лазарет, или, по-лагерному, в «стационар». Этот стационар — это было произведение лагерного врача, майора ЧА Афанасьева, с которым я во время болезни познакомился.
Афанасьев, тогда 39-летний мужчина, крепкий, ясноволосый, россиянин из Сталинграда, до войны ординарий военного госпиталя в Ленинграде, был наиболее интеллигентным и наиболее культурным советским мужчиной, которого я будь когда знал. Он был уже свободным мужчиной. Пишу «уже», потому что в лагере сидел он также; в 1941 г. попал в Украине в немецкий плен, откуда убежал и организовал партизанское движение. После освобождения в 1943 г. он обычной дорогой пошел к лагерю, однако с письменными доказательствами своей партизанской деятельности. Здесь его, как врача, быстренько «провирили» и он стал организовать санитарную обслугу лагеря. Свою небывалую энергию, вместе с подробным знанием советской системы, он использовал очень целесообразно. Он умел при случае выдрать это и то из центральной санитарной управы в Сталиногорске, а от лагерного начальства тоже доставал, хоть смешно малую сумму на медикаменты, и найважнейше — сумел немало постичь частными дорогами. Следствием такой всесторонней деятельности появился стационар на 40 мест и относительно богатая амбулатория, даже с имитацией операционной залу.
Обратил на меня внимание Афанасьев, как его звали, Борис Михайлович, во время обхода больных (он сам жил в поселке с женщиной-украинкой, во второй раз женатой, которая учительствовала), который происходил все между 10-м и 11-м часами. Заинтересовали его, очевидно, мои очки и следовательно их владелец. Изо дня в день проходил, мое воспаление уха проходило, я уже вздыхал тяжело, что «вакации» проходят. Где-то аж через неделю, Афанасьев предложил мне, чтобы я остался «работать в санчасти», в характере «истопника» — жечь в печи. В лагерных условиях это была огромный жизненный шанс: и я не мог на нее не согласиться. И так, где-то в конце февраля, я «приступил к работе».
Почему же я считал такое, по нашим понятиям, не очень важное место, за жизненный шанс? Причин было много. В первую очередь — еда. Я на «наркомовскую долю», 600 гр. хлеба и два черпака «супа», высох как щепка. Помню, как меня раз послали с одним еще смолить крышу на бараке, то я, боялся, чтобы ветер меня не сдул, держался за ведра со смолой. А здесь я видел, что персонал стационара съедает обеды «по 10-ой нормє», а свои, положенные им по кухне, порции, продает по 5 рублей ежедневно. «10-я норма» — это правительственный рацион для больных, который, в противоположность к предыдущему, 27-у лагеротделению, здесь тщательным образом выдавали.
Тщательным образом, ясно, в советскому смысле. Как не было в магазине, то не выдавали. На дневную порцию по 10-й норме давали: 300 граммов белого (!) хлеба, 300 гр. черного, 60 гр. (!) сахару, 40 гр. мяса (здесь уже без! потому что его почти никогда не было, а, как и было, то из американских консервов), 40 гр. масла (!) и малое количество макарон, маслю и яровые. Мало того, но таки что-то было, а должен прибавить, что хлеб, масло и сахар выдавали достаточно регулярно. Начальство все подчеркивало доброту «советской власти» и «сталинскую заботу о челавеке». Это все, ясное дело, с добротой или заботливостью не имело ничего общего. Шло лишь о том, чтобы использовать, как можно полнее, силу лагерной человека, чтобы, поддержать ее в безделушках, а высосать из нее соки в целом. Был то лишь своеобразный блахман, для официальных отчетов и пропаганды; что этот блахман выходил на здоровье людям, которые стояли близко у госпитального корыта (а у Сов. Союзе без корыта — смерть), это второе дело. Еще одна причина, это и, что благодаря влияниям Бы. М., я стал тогда независимым от «произ. отдела». Бы. М. имел тихое соглашение с теми господами, чтобы «его» людей не задевали. Правда, в моём случае оказалась действительная позитивная черта лагерного жизни: думаю, что едва, в каком-то ли другом месте, в другой стране, было бы возможно, чтобы человек, который все-таки был захвачен в плен на поле боя, с оружием в руках, попал на положение, на которое не могут попасти местные граждане. И то я ни не просил, ни не старался об этом месте, оно мне прямо упало из неба. Но эта условно позитивная черта появилась вне плеч власти и в этом факте, и корениться вся ее человечность. Выплыла она из психики советской человека, из единственной, по-видимому, во всем свете психики, в какой концентрак имеет свое постоянное и выработанное место. В советский системе жизнь на свободе - это лишь ограничений быт перед или после заключения. Ни в одной стране проблема криминала не является такой органической частью мировоззрения человека, как в советской России. Могу навести ряд мест из действительно народных песен, где криминал выступает в той, другой форме ли: «В понедельник мать-старушка передачу принесла», «Бежал бродяга из Сахалина», «Ты зашухарила всю нашу малину, а теперь награду палучай», и еще много других. Эти все песни так сказать бы поправди, в большой мере происходят еще с древних времен, но за советской системы они нашли свое достойно завершение. Из всех довоенных острот о советской жизни, по моему мнению, лишь один отвечает действительному сословные вещей. Это известная история с автобусом, где, мол, половина сидит, а вторая трясется.
Из той психики выплывает то, что нормальный мужчина, как попадет в лагерь, старается ближнему, так или иначе, помочь. Этот гон выплывает из чувства солидарности перед властью и общий. Он приносит честь советский человеку. Это есть интегральная часть внутренней оппозиции остатков человечности против жестокого режима. И это помогло в моем случае, как помогает многим годами, здесь, или кое-где.
Моя работа была не тяжелой; я имел к отоплению 6 печей, а потому, что временами не было угля (в угольном районе 1,5 км. от шахты!), то практически моя работа сводилась к ничему. Я хвалил небо, отдыхал и думал над тем, что делалось вокруг меня.
В составе нашего персонала первое место принадлежит медсестре, Ларисе Ивановни Гусевий. Это был тихий, хороший человек, одинокая женщина в лагере. Жила в комнате при стационаре. Была она свободная и происходила из села недалеко от Сталиногорска. Временами, хоть редко, ходила она к себе домой. Благодаря ей имею
много сведений о жизни советского простонародья.
Второй важный представитель медицинской иерархии — это был ветеринарный фельдшер, Степа Михайлович Бриченков, из Красноярского края. В войну в 1942 г. попал в плен где-то на Смоленщини и служил в белорусской полиции, о чём не сознался на следствии и, это сон ему из глаз сгоняло.
Следующим был главфельдшер нашей амбулатории, Николай Николаевич Марзов, 50 летний, белорус из Орши, как не крути - жертва режима. В лагере сидел за то, что попросту был под немцами. Медик не очень мудр, зато хорошая душа. Приказы власти боготворил. Имел женщину и детей в своей Орше. Очень тяжело переживал разлуку.
На очереди второй фельдшер амбулатории — белорус Артемчик Нуль. Символ своего народа. Однако тихая оппозиция. Был в белорусской полиции. Его все село было в полиции и, согласно духу времени, сидело в многочисленных российских тюрьмах и лагерях.
В конечном итоге упоминавшийся лейтенант Клеванович. Учился он в Киеве, говорил понемногу по-украински. Хвалил себе украинок. В 1941 году организовалась в Вилейци на Виленщини медицинская школа типа львовских «фахкурсив». Он пошел туда, где сориентировался в «западницких» отношениях. Возненавидел поляков, невзлюбил западных белорусов. Галичан считал за поляков, лишь я произвел на него впечатление украинца. Стоило это меня труда, но стоило доверия, потому что он был действительно интеллигентный и хороший аналитик. Ничего так не приводило его в хорошее настроение, как упоминание о самостоятельной Беларуси. О белорусском гербе говорил «кобылица с поднятым хвостом».
Вот такие то были мои старшие «сотрудники» по медицине. Умышленно характеризую каждого из них отдельно, потому что очень им благодарен; были это люди, с которыми можно было говорить. Много научился я от них, начал с вскрытия фурункулов и закончил их взглядами на последствия войны.
Там начал я свою медицинскую карьеру, которая длилась до 1 октября в 1945 г. и в большой мере помогла мне пережить неволю. О советской медицине говорят у нас всякое. Поэтому хочу сначала в нескольких словах схарактеризовать и чисто медицинскую страницу всей лагерной «санчасти».
Советский Эскулап, это такой же серьезный дедушка, как и капиталистический, только хромой на одну ногу, а его костыль треснут вдоль и потому связан проводом. Такое можно было себе подумать, когда наш хороший Бриченков, делая раствор для левативи, сыпнул в воду такую горсть надманганового калия, что ее хватило бы, чтобы отравить слона. Ситуацию спасло лишь это, что больной, по-видимому, подсознательно почувствовав опасность, самостоятельно попутешествовал в «уборную». Опять же меня самого грызла совесть, когда я делал «шпадели» (?) для вскрытия ангины тем же скальпелем, которым недавно Морозов вскрывал нарыв, а еще чуть далее долбил в носу; позже добавилась ему еще одна функция, а именно им секционировали трупы, но это уже впоследствии. Некрасиво было тоже с моей стороны вырывать гвозди клещами от рвания зубов, которых несколько пар раздобыл неизвестно где Борис Михайлович. Некрасиво было тоже, что Морозов выливал тайком спирт для раствора йодини, некрасиво, что Бриченков продавал на «пас» сульфидий.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.29.19 | Сообщение # 13 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Но все это делалось, как бы обычные вещи, а думаю, что в других лагерях делалось хуже. Наша санчасть имела марку образцовой и, по советским меркам, такой и была.
Нашими пациентами были и шахтёры, и «строители» и инвалиды. Однако вторых и третьих было пропорционально меньше. Много тоже было кожных болезней, много и венерических. Последними никто не стеснялся, менее всего их «владельцы». Был приказ «изолировать» с горячкой, потому выше 37,2 больные отправлялись в госпиталя, если, очевидно, было место. Вообще, горячка — это в СССР большая вещь. Почти не меньше желанной вещью, как госпиталь, было освобождение от работы. Давалось оно с трудом, при горячке или большой травме. Здесь голос имел «Производственный отдел», и я не раз видел, как «замнач по производству», товарищ Яремский, влетал к амбулатории и верещал: «Штож вы, трам-тарам-тамтам, сумма сошли, сколько освобождать будете?». Фельдшера приседали и больные летели из дверей. Из нехватки лекарств, «врачи» лечили больных психотерапичными методами, например: давали «рюмочку» чаю, вместо валериянових капель и тому подобное Главным в психотерапии был Морозов, потому братия имела его за старого дурака, но это был лишь мужчина, который понимал действительность. Отсюда поговорка: «Пачему врач? Патаму што врешь». Достаточно метко.
Инвалиды — это были на половину очевидные калеки, или туберкулёзники, а вторые, с виду здоровые дяди, которые должны были относиться два раза в год к «осмотру», создавать впечатление больных. Это были главным образом сердечно больные, потому что к ним имел Борис Михайлович сентимент, и здесь нельзя было его проконтролировать. С ними было хорошо жить в согласии, потому что они обычно работали в кухне, магазине и т. п., а Борис Михайлович был очень умный мужчина и знал советскую жизнь, то ли т. зв. житуху.
В связи с моим неожиданным жизненным авансом меня перенесли из какой-то там «строительной» бригады к бригаде лагобслуги №40. Моим бригадиром стал Иван Трохимович Скакун, а содругами по бригаде — извозчик, пожарники и мойщик полов в канцеляриях. Из новой братии внимание заслуживает себе бригадир. Шахтер из Донбасса, инвалид после несчастного случаю в шахте, 40 лет, женатый, прекрасный характер, но придурковатый. Все улыбающийся, довольный и себе и миру. Очень любил свою маму, к которой я все ему писал письма. В лагере чувствовал себя, как дома, и не общался с тем, кто не желал его скоро замечать. Попал сюда потому, что был в рабочем батальоне у немцев, а, будучи патриотом, убежал к «своим». Ну, а этим только этого и нужно. Вот и поехал Скакунчик на государственное средство на «спацер». Был очень популярным лицом в лагере, сам капитан надлагера с ним говорил, хоть Скакун ни слово не знал по-русски, разве «да». Ту популярность благодарил своей работе. Был лагерным «асанизатором», то есть чистил клозеты. Имел еще одну странную примету, как ли это сказать, он был в лагере сверхсрочный. А что сидел уже больше 2-ох лет, кончилось раз ему терпение и он пошел к начальнику следственного отдела и прямо спросил, когда его выпустят. Этот, не худщий мужчина, пересмотрел все бумаге, но о Скакуне ни строки не нашел. Так и сказал: «Карточки на тебя нету».
Еще нужно кое-что сказать о пище в лагере, — вещь в каждом лагере самая главная. Кухней заведовал Николай Алексиевич Фёдоров, очень законспирированный жид, которого я когда-либо видел. Имел марку добрячка. «Повара» — это были партачи касарняного типа, что варили по принципу «хоть редко, да много». В колоссальные котлы наливали воды, бросали капусту и час, покипев, суп был готов. Варили и кашу, которой давали две столовых ложки. При соответствующем труде, эта пища вела прямо и неумолимо к туберкулёзу. Будучи в амбулатории, я мог следить, как в течение месяцев, люди-медведи худели, коснели, хирели и попадали в чахотку. Для специалиста — интересно поле к обсервации; я лишь вздрагивал, и думал: и мне так будет. Пищевую ситуацию спасало лишь шахтёрское «кило хлеба на день». Лагобслуга доставала «шестсот грамм». При «вироботци» нормы на сто процентов можно было купить на шахте (это была «добра», старая хозяйственная шахта, которая наполняла норму), на стахановский «талон» 50 граммов сала, 100 грамм хлеба и 10(!) грамм сахара. Это все, как псу муха.
Поэтому, когда была «получка зарплаты», цвела торговля при воротах. Приходили бабушки и приносили картофель, временами уже вареный, лук, помидоры, махорку, «Курительную бумагу» (газеты «Московская кочегарка», которую, по-видимому, и сам редактор не читал никогда), временами яйца, молоко, а временами куски сала. Цены: «котелок» картофелю — 5 рублей, килограмм хлеба — 25–30 руб., кусок сала — 15–25 руб., 100 грамм махорки — 25 руб., газета и папиросы — 10–12 руб.
На очереди теперь «Асобий атдел» и его деятельность. Основная задача следственного отдела, это проверять «спецконтингент» для выявления степени их вины. В практике это выглядит так: всю ночь посылает следователь своего «пуцера»-рассыльного — за нужными ему людьми. По очереди зовет их к себе и облагает обычными сначала, матерными словами. Следовательно, списывает обстоятельно личные данные, дальше садится выгодно за стол, закладывает ногу за ногу, закуривает добру папироску, временами угощает деликвента и говорит, обычно угрожающе спокойно: «ну вот, теперь пагаварим». Идет, понятное дело, об уточнении степени «сотрудничества» с немцами. Падают вопросы, отсюда и оттуда; подход к «пациенту» очень индивидуален, временами холодный, временами льстиво приятный, бывает громко-матюкальний, (я сам слышал раз через стену амбулатории, где я ночевал и какая соседствовала с «асобим атделом, как «особист» 45 минут без перерыва ругал допрашиваемого), бывает временами, за профессиональной терминологией, и с «помордасием».
Позже, когда я имел дело с канцелярией санчасти, имел я тоже случай познакомиться со способами классификации «вины». Было это так: ранее каждый инвалид кроме врачебного свидетельства, так называемого «акта», составленного врачом и начальником «производственного» отдела, должен иметь еще и утверждение «особиста». Поэтому на каждом «акте» он красным карандашом выписывал свои короткие замечания и ставил группу. И так, первая группа, это были: офицеры ЧА, которые были в немецком плену, офицеры частей созданных немцами (следовательно, трактованные на одном уровне!), работники хозяйства на оккупированных территориях (я знал лично, что сюда засчитывали одного извозчика, который возил молоко в Слуцк); вторая группа — это подстаршины ЧА, полиция оккупированных земель, работники администрации на оккупированных территориях; третья — рядовые ЧА, и люди, которые попросту были под окупацией; из четвертой группы я не видел никого — это, по-видимому, были «проверенные». При моих временах почти все предписания были в стадии согласования; Красная армия делала такие продвижения, «освободжувала» такие огромные территории, что для проверки всех их обитателей нужно было бы построить еще один Советский Союз. Теперь вылавливали внимательно только высокие ранги поднемецких формаций, их отправляли к Сталингорска в тюрьму, там их судили и осуждали на восемь до десяти годы тюрьмы. Напр., д-р (уштуф) Любинецкий из Медики к. Перемишля достал 8 лет. На еще одну вещь при следствии клался большой вес: точное указание государственной принадлежности по принципу, что советским гражданином является тот, кто попал под советскую власть в 1939 году. Что это дело было трактовано серьезно, я имел возможность убедиться; но об этом потом. Перехожу теперь к наиболее исторической и близкой для каждого из нас дела, а именно: как жили галичане в лагерных условиях, что думали, чего выжидали и какие были для них возможности.
Как я уже упоминал, в лагере было до 150 галичан. За исключением нескольких десятков, это рядовых пехотных и артиллерийского полков. Когда я пришел к лагерю, наихудшие минуты были уже позади. Те минуты были природне, невеселые. С моментом прихода галичан в лагерь, всякая лагерная сволочь, главные из администрации и лагерных пидпанкив, ринулась доводить к ним свою лояльнисть. Явление полностью параллельно до того, что я пережил на собственной коже. Со временем «старые» приспособились, галичане пошли в шахту и все поплыло нормальным лагерным чередом. За месяц, или два, кое-кто вылез из шахты, разными способами, в зависимости от случая. Напр., Петр Тимочко, штурман фюзилерив, пошел рисовать лозунги и морды вождей, устроившись лагерным «художника», функция в каждом лагере очень необходимая. Поэтому и остальная братия незлобливо о нем говорила. Говорили, в конечном итоге, плохо и обо мне, и о каждом кто вылез из шахты, и «плавал» по лагерю. Мединский, купец из Львова, 45-летний мужчина, больной сердцем, в шахту не пошел, сам отрекся от присоединения к инвалидной бригаде и работал лагерным «красильщиком». Несколько профессиональных столяров, галичан, работали в бригаде «плотников». Но это были единицы, а масса ходила на работу в шахту.
Проблемы, которые больше всего волновали нашу группу, это было, во-первых: что делает семья, а во-вторых: что будет с нами. Первые письма из дома созрели в ноябре в 1944 г. Это были чаще всего взволнованно-трагичные письма, потому что писали их родители к детям, наоборот ли, дети, которые после Бродов, потеряли надежду когда-либо подать о себе слух. С ними спал в бильшости и груз из груди, потому что выходило, что родственников за детей-членов дивизии, власти не преследовали. Вести из дома были все одинакового содержания. Выходило из них, что мужчины мобилизованы в основном в ЧА, кое-кто успел добраться до вновь организованного административного или железнодорожного аппарата. Школы открыли сразу, и в их учили настоящие «педагоги». О колхозах еще ничего не было слышно. В декабре пришла весть о смерти Митрополита, которая окончательно разбила галицкую громаду. Потихоньку начали доходить вести о действиях УПА в Галичине, Волыни и Пидкарпатье. Я сам читал письмо к одному, где его же сестра описывала нападение партизан на районное местечко Гощу; там партизаны захватили тюрьму и выпустили всех заключенных. Из писем веяло грустью и безнадежностью, потому что выходило, что все направлено на уничтожение украинского народа. Целая территория под самым жестоким из оккупантов, надежды на какую-то смену нет, кроме одной УПА и никто на этом свете не думает о каком-то сопротивлении победному походу коммунизма. Материальной помощи из дома, непосредственно, нельзя было достать. Лишь единичные случаи помню, где родственники, после бесконечных мытарств, смогли выслать продуктовые посылки к России. Зато можно было присылать к лагерю деньги. Хоть, судя по письмам, в крае с деньгами было очень тяжело, но не было галичанина-лагерника, чтобы не получил денежную посылку из дома. До 100 рублей выплачивали сразу, когда пришло больше, нужно было писать рапорт-просьбу к коменданту «лаготделения». Те деньги выдавались главный на хлеб и махорку, как подпрудовые артикулы жизни в лагере. Были такие, которые покупали сахар (месячная доля 600 гр. — 50 рублей) или что-то из одежды, хоть обычно не было ничего. Одежду поставляло лагерям НКО — военное министерство. Это были страшные лохмотья, часто с раненных, еще с кровью, с одним оторванным рукавом и тому подобное Белье часто завшивленное, а все уничтоженное к краю. Рубашки по пояс, подштанишки без очкуров. При этой возможности должен поинформировать тех, которые знали росс. язык к революции, что рубашка называется теперь рубаха-нательная, а подштанишки — нательные кальсоны. Какие еще могут быть кальсоны, кроме нательных — инструкция не подавала. Хуже всего, однако, стояло дело с ботинками. Не знаю почему, но советские люди, в большинстве, очень гордые на свою обувь. Но это были такие страшные шкарбуни, что не согрешу, когда скажу, что в мире лучшие на мусор выбрасывали. Видели вы советских воинов? Представьте себе, как могут выглядеть их изношенные ботинки. Комплектовала это дело и славная советская организация. Эта организация очень блестящая наверху, а скандальная в низах. Как ее достоин пример, вспомнился мне транспорт ботинков где-то с января 1945 года. Пришло их около 900, а все были левыми. Поэтому тоже лагерный шахтер — это наиболее ободранное творение в мире. Ну, и грязное. В общих чертах было так, что каждый носил штаны, пока мог, а когда достал другие, то вбирал их на подштанники, и так часто имел на себе три пары штанов, не считая «белья». Рабочего и ежедневного наряда отдельно там нет. До работы и к «ленкомнаты», своего рода лагерной читальни, ходят в тех же лохмотьях, грязных и рваных, также спалось в тех же лохмотьях, на сеннике, а накрывалось «шинелью» или «бушлатом»-ватной курткой. Поговорка говорит: «Начальство больше знает, газеты читает и в кальсонах спит; мы спим у брюках». Когда к нашему лагерю (об этом позже), пришли балтийцы, то им выдана была «спецовка»-рабочая одежда. Характерно, что эта спецовка была белой в шахте. Спецовочные штаны отмечались еще и тем, что не имели мотни и через два дня рвались надвое.
Это о материальных условиях жизни в лагере. Можно ли говорить о какой-то духовой жизни наших каторжников 1945 года?
Я уже раз предостерегал, что не несу ответственности за полноту начерченных образов, потому что и не легко выразить такой большой ряд скомпликованих чувств, что рвали душу наших скитальцев. После того, как уже, хотя бы большинство из них, знали, что родственники живы, как видели, что пока непосредственно смерть не угрожает, как ежедневно ломоть хлеба таки достали, понятно, что мысли всех обратились к будущему. Что будет дальше? Когда это все окончится? Как долго я это все еще выдержу? Эти вопросы, которые сверлили мозг каждому из нас.
Теперь ситуация была такая, что о какой-то дальнейшей будущности трудно было найти какие-то, хоть слабые, данные. Неясная была сама судьба всего «спецконтингента», а еще больше было неясное положение галичан в нем. Было видно, что нас считают за врагов «советской власти», и это не удивительно; было видно, что от смерти спасло нас лишь то, что велика была нехватка рабочих сил в Советским Союзе. Та война шла быстро к концу и, по всем данным, Советский Союз должен был стать одним из победителей. Что же сделает это неистовое государство со своими негражданами, вина которых была в глазах власти больше, чем проблематичная. Но легче было вопросы ставить, чем на них ответить. Меч Дамокла неуверенности висел над всем «спецконтингентом». Вероятно, падали здесь, там ли, какие-то слова из официальных, полуофициальных уст ли, но они лишь доказывали, что катимся в неизвестное. Да и была ли уже такая плохая та наглая судьба? Ведь же говорил еще в начале моей лагерной карьеры инструктор «безопасности»: «Килограмм хлеба палучать будете, едва ли ваши родители столько палучают». Он был прав. Вести о нечеловеческой нужде, на «освобожденных» территориях, доходили до лагеря в той, другой форме ли, очень часто. Те же бабы, которые приносили хлеб и махорку к лагерю, откровенные говорили, что делают они это не из добра, а, чтобы заплатить «налог», а даже, чтобы быть способным купить боны 5-го военного заема. Я сам читал письма, писаные родителями моих солагерников, где они заклинали их на все святое, чтобы хоть кое-что помочь родителям дома. Бедные каторжники не могли надеяться на помощь извне; они должны были еще помогать тем, кто остались дома.
Такая трагически парадоксальная ситуация, это тоже одно из последствий Октябрьской революции. И бедные шахтеры, дождавшись «получки», покупали «стакан» махорки, крутили папиросу, проклинали всё и несли деньги к любому «вольнонайомному» на шахте, чтобы переправить свою правдивую кровавицю домой. Немного было таких, но были. Но больше всего можно было узнать, когда к кому-либо из лагерников (очевидно негалицких) приехали родители, жёны. Было несколько таких случаев, потому что мытарства, связанные с получением пропуска от местной милиции, были не каждому по силам. Езда, напр., с Курска до Сталиногорска длилась 3 дня, а одна женщина приехала раз аж из Ташкента. Привезла она, как правило: табаку, хлеб, штаны и шапку «из ухами», временами, литру-два самогону и, главное, много всяких новостей хотя и мало веселых.
Настроения галичан, по природе вещей, влились в общий поток настроений общелагерных. До конца 1944 г. в наивных теплилась еще, хоть слабая, надежда на смену военной ситуации. Успешная советская офензива весной в 1945 г. пробудила надежды на скорый и «победный» конец войны и близкую развязку вопроса интернированных. Чтобы не забегать далеко вперед, скажу лишь, что лето в 1945 г. минуло в тревожном выжидании, а осенью в 1945 г. действительно начали предпринимать первые шаги в направлении перемены лагерей в рабочие батальоны, формуемые из свободных людей. Но тогда оказалось, что это изменение на галичан «не разпространяется». Поэтому не чудо, что все надежды на смену доли связывались только с возможностью новой войны. После мая в 1945 г. никто не имел впечатления, что война окончится. Может потому, что боялся его иметь. А когда громыхнула война с Японией, всем хотелось видеть возможность новой, может последней, вьюги. Но не так произошло, как думалось.
Большим событием в нашем лагере был приход интернированных немцев во второй половине февраля в 1945 г. Были это в основном гражданские, подростки и старухи, хотя попадались и военные. Приехали они в плачевном положении: украдено всё более-менее ценное, без ботинков, ноги обмотаны лохмотьями, побитые, грязные, заросшие, почти все с началами дизентерии. Весь лагерь имел сенсацию. Мы, которые видели бесконечные толпы советских пленных летом в 1941 г. размышляли над напрасностью этого мира. Более думающие люди из лагерной администрации громко матерились и злились, что за дурак прислал сюда этих здохлякив. Действительно их на работу нельзя было посылать даже после тамошних категорий. Вспоминаю, что был там парнишка 14 лет, Ганс Вимер и много его ровестников. Сеньором этой компании был кафляр, Отто Калис, которому было 60 лет и был полупарализований следствием «невритис сатурнина». Был еще редактор газеты «Ляндсбергер Цайтунг» Бавмергель (?), инж. Фабер из БМВ, голландец Феликс Баренум (?), итальянец Аладео Боарини, австриец Йозеф Штайнер, словинец Цафута, васершлензак Ян Колодзей и баварец д-р Люи Бавдлер, о котором дальше.
Все эти обиженные судьбой сверхлюди были жителями Вост. Прусии и Бранденбургии, следовательно, земель, что, скорее всего, были оккупированы большевиками. Уже сам их возраст указывал, что это были люди даже к «фольксштурму» неспособные. Забрали их из их домов ни без какой непосредственной причины. По одной версии — для обеспечения тыла, по второй, для труда при восстановлении СССР. Однако и одно и второе было очень смешным обоснованием. В первом случае эти люди не могли ничем большевикам повредить, во втором — ничем помочь. Думаю, что забрали их сюда лишь потому, чтобы они себе здесь потихоньку перемерли; это, по-видимому, в связи с плановой передачей восточных окраин Германии полякам. При «комиссии», как в общих чертах назван врачебный пересмотр, признается этим немцам категория все степень выше, чем нормально. Это — согласно правительственной инструкции. Я все это видел сам, потому что авансировал на «переводчика» в санчасти. Эта новая инструкция была, конечно, нужна, потому что немцы обложили санчасть. На другой-третий день, наш Борис Михайлович ухватился за голову, потому что дизентерия и воспаления легких начали уже очень грозно распространяться. Решено было создать для больных немцев «изолятор», где бы они могли себе спокойно умирать. Действительно, в углу административного барака отведено несколько комнат, где на полу поукладывали больных. К госпитальному персоналу вошел, между прочим, немецкий врач, интеллигентный молодой мужчина, но в конечном итоге сам был больной, фельдшер Артемчик (?) и я, как переводчик. Это мне было выгодно, потому что я в конечном итоге покинул физический труд, а конкуренции я не боялся, потому что российские германисты имени от фамилии не могли различить. И так на пути к последнему оформлению «Лагерным придурком», я сделал еще один шаг. Теперь уже я не спал в корпусе на 800 людей, а спало нас четыре в комнате. Тоже, согласно принятому в общих чертах обычаю, когда мы получали обед для больных, мы ели сами соответствующую порцию, потому что советский «лозунг» звучит: «что скушаешь, ето твайо».
Медицинская опека в нашем изоляторе была небольшой, ежедневно рано мерил д-р Бавдлер горячку и говорил с каждым больным, добавляя ему отваги, как лишь мог. Состояние горячки Артемчик бережно списывало на тоненьких дощечках. Дизентерию лечили удивительным отваром из дубовой коры, которую я собирал в лагерной столярке. Это имело лечебный эффект, что в дубовой коре есть танин; но
очевидное было, что этот «чай» только дразнить и так истощены желудки непривычных немцев.
Не чудо, что немцы умирали по одному, два и три ежедневно. Начальство злилось, потому что инструкция запрещала лагерным умирать, это считалось доказательством негодного исполнения санитарной службы в лагере. Та «несубординация» длилась и набирала серьезного характера. За месяц умерло 42 немца, дальше мерло их больше и больше, в общих чертах умерло 90 лиц. Слухи доходили, что в других лагерях делалось еще хуже; не чудо, потому что не везде были врачи такие энергичные, как Борис Михайлович, который сумел выдрать от начальства место на «изолятор». Где-то в половине марта в 1945 г. состоялась в Сталиногорске конференция лагерных врачей. Афанасьев, вернувших оттуда, говорил, что в других лагерях поумирало по 109, 200 и 300 лиц. Вместо лекарств, он привез с собой новые распоряжения. Издан приказ, чтобы ослабленных немцев не посылать на работу, давать им пищу по 10-тий норме, следовательно, госпитальной, а труппы секционировать и протоколы секции высылать в Сталиногорск. Зачем, а главное чем секционировать — не знал и Борис Михайлович. Но приказ приказом и бедному Бавдлерови пришлось единственным нашим скальпелем и ножницами проводить вскрытия. Эти вскрытия происходили так демонстративно-грубо, что дан был приказ вокруг трупарни построить загон, чтобы любопытные извне лагеря не собирались перед ограждением. Смотреть было на что: 4 немца, что сами качались на ногах, несли голого трупа на дверях, снятых с навесов, перед трупарнею сбрасывали его на землю, приносили скамью и клали туда трупп, осыпая все вокруг известкой. Подступал наш специалист по «мокрой работе», австриец Штайнер, осыпал трупп известкой еще раз и, после разрезания грудной клетки и мышц живота, которые делал д-р Бавдлер, устранял из нутра избыток крови и течи. Окружив место вскрытия, зрители с заинтересованностью следили за каждым движение скальпеля, часто просили показывать себе одиночные органы и ставили через меня, Бавдлерови разные вопросы, напр., был ли это ариец и тому подобное
Жалко было бедного доктора, хорошего врача и прекрасного человека, глядя на его неистовый труд. Сам он, недавно вырванный из нормальной жизни, отец семьи попал сюда для того, чтобы вскрывать собственных земляков, под надзором лагерных дегенератов. Однако он с солидностью все старался выловить что-то достойное. Внимания медика, все говорил, что он и здесь не сомневается в том, что скорее, позже ли, он, «манхерляй» опубликует. После вскрытия Штайнер дратвой зашивал нутро и труппа сбрасывали с лавки; как было их в штабеле больше, чем пять, приходила телега, «запряженная» немцами и их отвозили.
Интересно было с приказом о выдаче больным немцам пищи по 10-тий норме. И этого приказа нужно было придерживаться. Начали выдавать немцам мясо, белый хлеб, сахар и тому подобное. Дошло до парадокса, что в лагере на 2100 «русских» (в этом числе, в текущем языке, и мы) 36 доставало есть по 10-тий норме, а на 350 немцев — 110. Зато из «русских» ходило на работу 2050, а немцев — 140, потому что около 100 людей ни к одной работе, кроме к сбору мусора на лагерной территории, не годились, а 110 было больных, в понимании: «беткранк». Для полубольных «доходяг» создана особенная бригада шеффера, от фамилии бригадира, басарабского немца. Потому, что врачебные осмотры немцев делал Бавдлер из Морозовим, так контактуючи и со мной, теперь уже канцеляристом, можно было втянуть в бригаду шеффера горсточку нем. интеллигенции, которая попала сюда через свою наивность или через случай, между др., католический священник из Сх. Прусии Шадковски и др.
Понятно, что кормление упомянутой сотки неработающих 10-той нормой, вызывало страшное возмущение советской части населения лагеря. Много из них мечтало о капле масла, как о недосягаемом сокровище, а здесь на их глазах выбрасывалось в болото цели его килограммы. Выбрасывалось дословно в болото, потому что много немцев имели уже так попорчены желудки (главный через недопеченный «для веса» черный хлеб), что еде не могли переварить, а другие, в действительном психозе голода, «щадили» масло и отказывали себе в нём, побаиваясь, что завтра будет хуже. Было это масло и так американское, консервированное, и чуть ли тем, что его сюда прислали, упало когда, по мнению, кто его будет есть. И здесь «великий советский народ», очутился в дураках. Относительно меня, то меня перенесли к санитарной бригаде и я мог уже ходить, сколько хотел, к бане; менял там вне очереди белье; достал белый халат, словом невольно оброс лагерным пером. Не сомневаюсь, что кацапня нерадостно видела «западника в глазках» на выгодном положении, но не было ни единого «единокровного брата», чтобы претендовать на мое место. Начальник картотеки Воскобойников вечно приходил ко мне узнавать, когда и какой немец умер, и, при отсылке евиденцийних карточек в Сталиногорск все советовался со мной, писать ли Шефке Ганс, Ганс ли Шефке и почему. Те карточки, это история для себя. В рубрике «Национальность умершего» надо было писать «немец-ариец», хоть никто свойственно не знал, что то есть ариец и почему так писать. Бриленков, что-то слышал о том, спрашивал меня, что то значит, но я как-то неудобно высказался, что он сам собственно, ариец, он выругался при том и научная дискуссия закончилась.
В конце марта в 1945 г. пришли к лагерю дальнейшие жертвы, далеко не последние — немецкие женщины. Кто и зачем приказал их сюда брать — это уже мы даже не пробовали отгадывать. В любом случае, один из немцев нашел между ними свою жену. Все они были из Восточной Пруссии. Между ними была между прочими Г. Гебауер, мать 8-ох детей, которых всех от нее забрали. Имела она с собой известное немецкое отличие «муттеркройц» и хотела доказать, что она действительно не является никакой парашютисткой, а лишь бедная мать, но наш «особист» утверждал, что это партийное отличие и страшно ей грозил. Она со слезами в глазах просила меня, чтобы я ему выяснил разницу, но что я мог сделать.
Их забрали следовательно на труд к колхозу, где они помалу вшивели и коснели. Трактовали их нехуже всего, но разве кто сомневается, что в лагере голод на женщин был большим. Одна из немок, с фамилией Варковски, родила на свет ребенка. Ее Борис Михайлович взял под свою особенную опеку, и, в лагерных условиях, положение ее было достаточно хорошее.
Большое большевицкое весеннее наступление привела в лагерь еще одну категорию каторжников — советских пленных, что сидели в лагерях Германии. Никогда не слышал я столько проклятий в таком коротком времени, как тогда, когда «свежеосвобожденным» заявили, что нужно будет поработать в шахте год-два. Пришло их к нам несколько сотен, а к целой московской округе, как говорили, несколько десятков тысячи. Между возвращением на лоно родины было в частности много середнеазиатов и представителей народов Волги, потому что собралось их уже в лагере несколько сотен, стоит им посвятить несколько отдельных слов.
СССР это, в практике, страна наибольшей расовой ненависти, которую только можно себе представить. Не говорю об антисемитизме, потому что это известное; но отношения между россиянами и нацменами не менее напряжены. «Русские» в рамках СССР, это, в ежедневном языке, славяне. Нацмены — национальные меньшинства, все несловяне, ненемцы и нежиды, следовательно, главные кавказцы, поволжцы и середнеазиаты. Называют их еще горделиво «черножопыми», или йолдатами, от казахского йолдат — товарищ. Ненависть и пренебрежение к ним объясняется тремя главными мотивами: вечным и видимо оправданным подозрением в сепаратизме, изменой, действительной и фиктивной, в последней войне, вообще чувством превосходства над народами, теоретически, равноправными, но в на самом деле еще колониального типа. Я никогда не мог говорить с получёрными людьми открыто, потому что это невозможно, хотя я и не являлся одним из них, но наслушался достаточно о крымском, калмыцком и северокавказском восстании в 1941-42 годах от «русских». Раз только, в разговоре со старым азербайджанцем Мехтиевом, услышал я: «турки народ харош, а азербайджанский язык и турецкий — адин». Это — было во времени кампании сов. прессы за приобщением Курду и Ардагану (?), следовательно, хитрый татарин вероятно не раз сокрушался, что многовато сказал.
Относительно второго пункта, то одни из российских участников кампании в 1941 г. говорили лишь о «невоинственности» среди азиатов, вторые — о явном саботаже. Думаю, что правда лежит по середине, большинство обитателей теперешних среднеазиатских республик от десяти лет не служили в войске, следовательно, включиться им в грубую и неловкую советскую военную машину на несколько лет, при очевидной контрастности психик обеих сторон, не было легко. Что могли бросать оружие и сдаться в плен, тоже правдоподобное. В каждый раз их от зимы 1941-42 гг. на фронт брали нерадостно и мало, а в 1944 г. частей из азиатов уже не было. Рабочие были из них тоже никакие. Немного, вероятно, играла здесь роль непривичнисть, но в некоторых случаях было очевидно, что это лишь тактика, чтобы не производить себе марку работящих и заставить власть избавиться от нацменов, как элемента бесполезного.
Поэтому упомянутое чувство превосходства не имело ничего общего с воспетой поэтами желанием подать дружескую руку более слабому, направленность такого российского национал-социализма, даже трудно себе представить. Я видел, как одного нацмена, с фамилией Лакомцев, за одно подозрение в краже «котелка» картофеля привязали вдоль до двух досок, четверо мужчин вынесли его на высоту второго этажа нар и бросали его на землю так долго, пока он не лишился чувств. Следствие: несколько поломанных ребер, и внутреннее излияние крови. Старого ревматического казаха, Жукеева, наш санитар в «санчасти», в конечном итоге очень хороший парень, Павел Лущиков, так помял, якобы меняючи ему простыню (и это было в стационаре), что он, воя из боли, убежал из комнаты на коридор; но это посчитали ему за признак того, что он доныне симулировал.
Отдельное положение между нацменами занимали грузины. Не через какую-то «ласку» грузина Сталина, но через врожденный высокий культурный уровень умения возвыситься. Помню, как раз в стационаре, через большой наплыв больных, клали трех и четырех больных на две кровати поперек; но пришел с направлением из амбулатории грузин Джаджанидзе из горячкой 39. Он спокойно посмотрел на наш санитарный комфорт, сказал: «наш не свинья» и пошел назад.
Тем временем мировые события разворачивались полным темпом. Наступление союзников приближало конец. Все только недоумевали, почему немцы вообще еще защищаются. Злились на них все не так потому, что, может, погибает там брат, отец ли, одного или второго, а потому, что ли с концом войны лагерная братия связывала очень, очень много разных надежд. Ожидалось в общих чертах, что переход к мирной хозяйству приведет с собой ликвидацию конъюнктурных и нерентабельных подмосковных рудников, что будет, в конечном итоге, дана возможность вернуться домой, откуда кое-кто вышел еще с «освобождением» Зап. Украины и Беларуси в 1939 г. Это были, так сказать, непоправимые рационалисты которые все еще жили надеждой, что даже в СССР можно ожидать преимущества здорового ума над доктриной. Их было мало. Больше уже было людей, которые верили в какую-то неопределенную общую амнистию за несовершенную никогда вину, барскую ласку. Эта тупая, но сильная, вера — это безголосый крик наболевшей души советской человека, который потерял уже веру в Бога, в себя и в идеалы, но которая, как всякий человек, не может перестать надеяться, верит, что таки когда-то придёт воля. Пока что верили зря, и каждый раз было им суждено еще раз разочароваться.
Больше всего было таких, которые размышляли очень просто: мы уже достаточно наработались, теперь ЧА освобождает много военнополоненных и таких, которые были вывезены на работу, теперь они приедут на наше место, а мы, что уже заплатили за свою вину, поедем домой. В разговоре они, конечно, тем же духом добавляли: «канешно, галичане, власовци, и прочие никуда не паедуть — так им и нада.»
Это второе проявление психики советской человека, человека-эгоиста не из собственной вины, но зато 100-процентного эгоиста типа: «съешь, или тебя зъидять». Таких было больше всего; это главная молодежь, в противоположности до двух предыдущих групп, где преобладали старшие.
О ходе военных действий мы были, хоть по-советски, но хорошо информированы. На «политграмоту» в целом Союзе кладется большой вес, и лагеря не являются исключениями. Меньше больше раз в месяц, наш политрук или кто-то из центра, делали политинформацию о политическом положении, ясно, под известным углом освещённую. Общий тон не был очень миролюбивым. Ясно слышалась с весны в 1945 г., что после Германии придет очередь Японии, но и там еще конца не видно. О намерении «правительства» в Вост. Европе и на Балканах говорилось достаточно открыто и про 400 миллионный советский народ я уже тогда слышал.
Обзоры чисто военных событий подавались в аспекте легковесных успехов союзников. Говорилось о «хитрой» политике американцев (хитрый — это очень опасное слово в СССР, значит почти столько, что контрреволюционер) и об их неспособной армии. О попытке Германии капитулировать лишь перед союзниками
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.30.16 | Сообщение # 14 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| нигде ни упоминалось.
1 мая в 1945 г. праздновали в полностью победном духе. Слепой видел, что дни войны сочтены. Но все-таки шахтёров погнали в шахту. Правда, свободные рабочие не работали, лагерная братия лишь пересидела время. Признать должен, что в тот день был таки добрый суп. Добрый после советского вкуса, согласно рецепта: «Суп должен бить густой, штоб ложке нельзя било повернуть». Ясно, это не было какой-то праздничной добавкой, просто уже 10 дней заранее от нормального пайка все отбирали 10 % продуктов, а 1 мая это все вместе сварили.
О капитуляции Германии узнали мы достаточно драматичным способом. Было это ночью с 9 на 10 мая в 1945 г. Наш начальник лагеря, капитан, слушал, в ожидании чего-то важного, радио к поздней ночи. Где-то во 2-ом утра диктор предупредил про важное сообщение. Не трудно было догадаться, что еще что-то важное могло произойти, потому что Берлин и все важные города были взяты, и союзники встретились на широком фронте. Но когда диктор дрожащим голосом передал сообщение о безусловной капитуляции Германии и прекращения военных действий, наш капитан вскочил, как ошпаренный и побежал в лагерь, крича «канец вайне». Такой сцены еще лагерь никогда не видел.
Капитан НКВД бегал, как сумасшедший, по «корпусам», кричал «ура», будил своих же узников и целовал и обнимал их. Он сам был стар уже и вероятно, не один раз передумал, как и что. Весть молнией пробежала по лагерю, никто не спал, всё «торжествовало». Не знали бедные, что созданный в мечтах конец войны им ничего нового не принесет, кроме разве 4-й пятилетки. А мы, галичане, потиху благодарили Бога за конец одной войны и здесь же просили о начале второй. Одна, говорилось, война сюда нас завела, ничто другое, как вторая, отсюда нас не выведет. Действительно, как судьба рядового лагерника была неуверенна, так еще больше невеселая была будущая каждого из нас галичан.
Последствия войны были, но не такие, как себе общественность лагерников желала. Население лагерей, вместо уменьшения, росло. Приходили первые транспорты «освобожденных» из Германии. Все хорошо одетые, неплохо откормленные, люди, с чемоданами, полными всякого добра. Много между ними украинцев. Я спрашивал о галичанах, но их не было. «Паследний западник убежал в Польщу» — узнал я в конечном итоге. Наш брат видел, чем пахнет советское освобождение. К нашему лагерю пришло их до 3 сотен.
Из них должны были формировать рабочие «роты», но это позже. Пока что их забрали в соседний лагерь и они, как и следовало, ходили в шахту.
Более интересная группа, это были люди из бывш. Курляндского котла, что капитулировал аж 9 мая в 1945 г. Оттуда пришло к нашему лагерю большое количество, до 1500 человек, в начале июня в 1945 г. Была это действительная мозаика народов. Между ними виделось и нацменов и всяких балтийцив, и россиян и немцев, словом: наиболее национально пестрая группировка немецкой армии. Они тоже были назначены к работе в шахте.
Между ними наиболее интересную группу составляли латыши, члены латышской 19 СС дивизии. Как они сами говорили, что основные части дивизии остались в Латвии для партизанской борьбы. Тех, кого привезли москали сюда, было захвачены неожиданно. Некоторых забрали из госпиталей, а некоторых при попытке «демобилизуваться». При всем пестром личном составе латышской группы, были здесь люди, которые импонировали и россиянам и они именно задавали тон всей группе. И так наиболее
интересна была фигура капитана Альфреда Сольминша. До войны, как говорили, латышский атташе при посольстве в Париже, лётчик, 40-летний мужчина, говорил прекрасно по-русски, отмечался импонирующим поведением. Его назначили сразу «начальником корпуса»-бараку, где жили балтийцы. Был еще капитан царской флети, Озолинс, поручитель 19 дивизии, пор. Буманис, что стал шефом одной из латышских «смен», еще пару старшин, которые не признавались в своём ранге. Между подстаршинами попасли некоторые интересные фигуры: балетмайстер (как говорили) рижской оперы Виктор Озолинс, композитор и скрипач-виртуоз Андерсонс, сапожник и артист Азергайлис. Их сразу упаковали к местному кружку «Художественной самодеятельности» и они, под скрежет зубов российских «курляндцив», позанимали работы в бане, сапожной и других мастерских. С латышами навязали галичане скоро хорошие отношения. Здесь, как нигде, чувствовалось сообщество судьбы всех постсоветских народов, а латышский способ мышления был такой, как наш. Они тоже верили в третью войну, третью и последнюю. Я тоже имел между ними хороших приятелей, это были: Андре Граве, сын полковника латышской полиции, что убежал в Англию еще в 1943 г., а его самого завернули с побега кораблем к Швеции уже москали, дальше, — Станислав Леперс, Рихардс Коссакатс и другие. Имея часто дело с балтийцами, которые скоро стали частыми посетителями «санчасти», я познакомился со многими интеллигентными людьми, культурными, в европейском понимании. Помню среди них финна Ейно Луканено, эстонца Ейно Ейнвели и несколько литвинов. Уже какой месяц они были в контакте со своей родиной, деньги им присылали массово. Присылали также, что было внове в лагере, книжки и газеты. Рядовой латыш, выехав из шахты, бежал мыться, ел супу, вытягивал из-под сенника книжку или газету и читал перед сном еще час. Отмечались еще латыши хорошим состоянием физического здоровья, все хорошо сложены, хорошо откормленны, все в погожие дни выходили загорать. Словом — этот приход «курляндцив» кое-как разрядил тюремную атмосферу лагеря, хотя и подчеркнул преимущество Москвы над «инородцами».
В лагере собралось напоследок до 3000 человек, следовательно, много сверх вместимости. Нужно было думать о «разгрузке». Это самое была пора, когда наша наивысшая власть — Управление по делам военнопленных и интернированных — решила, что нужно делать лагеря по государственной принадлежности интернированных. Скупые слухи из-за лагеря доносили, что в других лагерях такой процесс идет уже несколько недель. Сам по себе был он доказательством своеобразного краха существующей проверочной системы и неподготовленности ее для «обработки» таких больших масс народа. Всё это говорило о том, что изменения будут достаточно радикальными. И так, с лета 1945 г. перестали направлять в лагеря «визволенцив» с работ в Германии, а создавали из них «трудовые батальоны», военизированные организации свободных людей, но без права, хотя пока ещё, возврата на родину. Проверка оставшихся в лагере (негаличан) осуществлялась далеко не так строго, как до этого. Почти ежемесячно «особист» объявлял новые списки «проверенных», что отдавали своего сенника, и выходили «за зону» — на правах свободного человека, с документами, но опять же без права выезда, и без права изменения места труда. Немцев, в рамках комплектования лагерей по гражданству, из нашего лагеря забрали. Жаль было немецкого члена «санчасти», д-р Бавдлера, что своей солидностью и добротой соединил в себе и своих и чужих. Время от времени забирали из лагеря группу «русских», или нацменов. В конечном итоге лагерь опустив настолько, что ок. 1000 лиц отошло, или на «свободу», или к другим лагерям.
Санчасть реорганизовалась каким-то очередным разом; из курляндцив пришли два врача, проф. Савийский, малоросс, до войны ординарий клиники Кончаловского в Москве и Плотно, молодой одессит, до недавнего времени активный власовец. Я, потерявши место переводчика, стал санитаром в амбулатории. Имел я функцию, которая соединяла ряд очень разных занятий. Осуществлял картотеку больных, заключал статистику болезней к ежемесячному отчету, кипятил инструменты (главные иглы и клещи к рванию, потому что же другого?), помогал при более сложных вскрытиях фурункулов и так далее. Правда, одной из моих важнейших функций стало подавать термометр больному и отчитывать горячку. Это дало мне в руки определенную власть и я старался мою новую возможность, где только удалось, использовать, чтобы помочь галичанам. Теперь они часто имели горячку между 37.2 и 37.8. Этого было достаточно, чтобы не пойти на работу и не быть выписанными из госпиталя. Врачебный персонал, по природе вещи, а еще и в лагерных условиях, это люди очень нелюбезные, но я умел как-то сладить и с медицинской властью и с пациентами. Да, напр., молодой белорус, бывший полицай, фамилией Заико, раз спросил меня, не знаю ли я какое-нибудь средство, чтобы получить горячку, и то не просто, а чтобы на два дня. Парнишка вспомнил себе, что был когда-то больной малярией, и хотел теперь это использовать. Я, медик никакой, но — технику медицинской процедуры в лагере знал хорошо; мы минуту подумали и выход нашелся. Мальчишка купил себе на шахте у какого-то «вольнонаёмного» термометр. Идя к амбулатории на осмотр, он подогревал свой второй термометр до приблизительно, 37.8 и клал его сразу под левую руку. В амбулатории я подавал ему наш термометр, какой он клал под вторую руку, а когда предписанные 5 минут миновало, я отбирал его собственный термометр с готовой температурой. Сделав несчастную мину, мой Заика сетовал на дрожь, боль в костях и т. п., горячка на второй день, казалось, подтверждала его жалобы. Он постонал так что-то 2 недели, и было решено, что он лишь портит фреквенцию, и из шахты его освободили. Вероятно, что в нормальных условиях это средство было бы слишком примитивно. Но в нашем лагере это удавалось.
Любил я очень смотреть, как Морозов делал месячные отчеты в «управления» в Сталиногорск. На карточке бумаги, часто от упаковки от какого-то продукта, были выписаны группы болезней. Вспоминаю себе, что были там: травмы, болезнь легких, болезнь уха, горла, носа, кожные и еще какие-то. Морозов брал дневные отчёты болезней, где каждое заболевание было представлено точкой и добросовестно их считал. Что те точки ставил я полностью произвольно за день до месячного отчета, его не смущало. Посчитав, он обычно говорил: «Плохо Павлик отмечаешь. Разве могло у нас быть 12 случаев травмирования?». «Было 18» — ответил я. «Ну что ты» — говорил Морозов, — «сразу видно, што западник. Так нам сразу тогда нагоняй прислали бы что на счёт безопасности у нас плохо». Подобный диалог повторялся при каждой группе болезней, а отчет к Сталиногорск уходил такой, что действительно не было до чего прицепиться. От этого же Морозова научился я тоже, что «советская статистика дело большое». Его традиции достойно продолжал я следовательно сам, потому что его «проверили» и пустили «за зону» летом в 1945 г.
Имел Морозов еще одну слабость, кроме психотерапии и статистики. А именно очень любил рвать зубы. Дентист из него был не чрезвычаен, но пациенты были непритязательны и, так, как и он, уважали, что выломить и вырвать зуба, в принципе, одно и то же. Вырванные зубы кидал он в стеклянную банке с карболкой, которая издавала некоторое «зловоние» и все говорил бережно обтирать со стеклянной банки пыль. Весь медицинский персонал знал об этой слабости Морозова. Хорошо схарактеризовал предприятие Морозова д-р Бавдлер, который назвал это: «институт фир цанфрактурен»; а на попутный запрос Бориса Михайловича, что есть в стеклянной банке, ответил он остроумно: «Мале, мале радикс (?), много корона».
Шахта тем временем брала своих жертв. Кроме более мелких случаев, помню следующие: в ноябре в 1944 г. волиняк из дивизии, Антон Знаменец, из-за задержки взрыва при палении в шахте, потерял зрение; лицо ему страшно покалечило. Однако он сидел еще 8 месяцев в лагере, аж осенью 1945 году его «проверили» и освободили. Второй волиняк, Лис, потерял правую руку, когда чистил от угля барабаны конвейера. Галичанина Юречка попарил 380 вольтовий ток. Следовательно в тот сам способ потерял левую руку еще грузин. Много было случаев придавливания вагонеткой, обвала «кровли» — под потолком угольного коридора — штреку, забоя ли. В конечном итоге, зимой часто случались воспаления легких, какие большей частью оставляли по себе сильные осложнения. Борис Михайлович был хороший врач, это было видно, но вязал ему руки нехватка, часто примитивных, медикаментов.
Летом и осенью имел я возможность посмотреть вблизи на свободную советскую жизнь. Произошло это так: нехватка рабочих рук в колхозах была такой большой, что некоторое время лагерь должен был посылать в колхозы определенное количество людей на более интенсивные полевые работы. Я сам ходил что-то 4 раза на копание картофеля. Ходили главным образом «придурки», потому что шахтерам было не до того. Они, придя из шахты и похлебавши черпак «баланды», засыпали мёртвым сном, вплоть до дежурного «падимайсь». Водил нас, как пристало, один конвоир, бедный, плохо одетый парнишка с крестом на шнурке. Лагерная братия была, наоборот, неплохо одета и сыта, так как это были лица из «лагобслуги». Дорога шла незалесенной, легкой волнистой равниной. По обоим боков тропинки бедные колхозные поля, засеянные рожью или засаженные картофелем. Где-то далеко на горизонте виднел лес. После какого-то часового путешествию, мы зашли в колхоз. Все села московской округи, говорят, небольшие, потому что они не имели больше, как 40 хозяйств. Дома каменные из кирпича, небеленые и нештукатуреные, крытые соломой. Видно, что давно, давно не ремонтируемые. Стены грубые, окна маленькие с одним оконным стеклом; кое-где форточка заткана тряпкой. Нужно сказать, что к каждому дому проведено электричество. Однако оказалось, что лампочек не хватает. Хозяйственных построек, в нашем понимании, нет, лишь кое-где что-то подобное. Нет и туалетов. Дорога — ривчак хорошо вымощенного болота. Население — сами подростки и старые. Одеты они страшно. Советского рабочего можно хоть с нашей попрошайкой сравнить, но колхозника, то уже таки ни с чем, мне известным, сравнить нельзя.
Приходит местное начальство — председатель сельсовета и колхозный агроном. Бедные, заморенные люди, одетые в новые куртки, ватные брюки и почему-то резиновые сапоги. Все, во что они одеты, шито без формы. Но к этому уже привыкло их зрение. Они приветствуют нас благосклонно. Вообще, население не скрывало, что оно против энкаведивских «краснопагонников» (невольно напоминается созвучность с царскими «злотопагонниками»). Должны работать в общеколхозном овине. Будут молотить рожь. Через минуту мы там. Две молотилки и несколько скирд хлеба, но, кроме механика и нескольких подростков, никого нет. Нас много, при двух молотилках нечего делать. Ходим один за другим и зеваем. Для отвода глаз несколько из нас разбирают скирды и подают к молотилкам. Снопы такие возросшие, что действительно нужно силы, чтобы их разорвать. Агроном виновато улыбается. «Людей нету» — говорит. «С деревни 187 человек на фронте, 12 инвалидов уже демобилизованих, но вот свыше ста человек нехватка». Киваем председателю, дескать понимаем.
Работа идет, как мокрое горит, длится к обеду. Идем в какой-то колхозный дом, что кормить десяток из нас, остальные — по соседним домам. Нутро дома темное, а через минуту оказывается, что и хорошо грязное. На коридоре пол из глины. Две маленьких комнатки, давно, по-видимому, беленые. Обстановка — печь странной формы, две каких-то кровати, подобной к нашим «бамбетлив», где солома не в сеннике, стол на скрещенных ногах, по стенам забиты гвозди, на которых висит нищенское барахло. Худой, прехудой кот. В углах паутины. Клопы лазят спокойно по стенам, никто им не препятствует. Кое-где поприклеиваны вырезки из газет. Сталина портрет приколот булавкой за нос. На почетном месте — стенные часы не чудо, что часы, но чудо, которое ходит. Странным является и то, что когда пол первого, они звонят четыре раза. Никто не знает почему, да и не спрашивает.
Хозяина дома нет. Он от 1941 г. на войне и вестей нет. Трое чумазых детей внимательно следит или что-то из обеда для них останется. Обед, по-видимому, по местным меркам, праздничный: управа колхоза решила «подякувати нам за труд». На первое «щи», мелко порезанная капуста, заваренная в воде, забеленная за нехваткой сметаны, молоком. На второе — мятый картофель, вместо шкварок — с луком. «Лук — русское сало» — говорит поговорка. Едим из какой-то фаянсовой миски. Остатки вчерашнего и более давних обедов еще виднеют сверху и с середины. Хозяйка без запала приглашает «гостей». Гости вытягивают из-за голенищ ложки. Советская ложка, в сравнение с нашей, не продолговатая, а круглая, что-то по виду как малый половник. Едим, потому что годится. Все мы, лагеря «придурки» и многие из нас в лагере на такой обед и не глянули бы. Голодные взгляды детей отбирают последний аппетит. По несколькими ложками мы согласно поблагодарили.
После обеда «труд» шел дальше. С тем разве, что прервался ремень от молотилки и одна молотилка стала. Прибежал агроном и послав Федю за кузнецом. Федя вернулся за минуту, говоря, что «кузнеца нету, а на кузнице замок висит». Агроном сплюнул и послал Митьку, чтобы ломал замок. Что он должен был делать бы дальше, не говорила инструкция. Митька вернулся, говоря, что кузнец вернулся, ругается и никого не подпускает. Агроном матикнул и молотилка уже больше не работала в тот день. Думаю, что долго потом также не работала.
Когда ми вечером вернулись в лагерь, Борис Михайлович как-то так странно спросил меня: «Ну, што же, видел колхоз»? Я понял тон и ответил: «да».
Я уже тогда настолько пришел к себе, что уравновесился психически и очень поправился на теле (10-я норма делала свое, а от августа я уже не был санитаром, а еще раз претендовал на «Заведующего кладовой» — госпитального магазинщика). Мое собственно правовое положение, казалось, неожиданно для меня самого, начало проясняться. Уже на первом допросе «особист» явно во мне разочаровался, потому что оказалось, что я не советский гражданин. «Западнее Сана — значить поляк» — решил дело «особист», но, на мои решительные протесты, написал лишь «польский гражданин». После этого важного решения, меня в дальнейших двух допросах не спрашивали, что я делал в ОУН и сколько замордовал пленных (эти вопросы доставались всем), лишь выспрашивали вежливо, как я попас к дивизию и что там делал. Спрашивали, как и всех, обо мне и других, и где-то нашелся парнишка, Берко из Дрогоева круг Перемишля, что удостоверил, что я действительно я.
Таких польских граждан собралось от 7 до 10. Логаза из Колодца, десятник Мединский из Кракова, я и еще трех лемкив из Сяниччини. Во время следствия всем им заявили, мол: «мы вас передадим вашему правительству». Об отсылке польских граждан писала пресса, в конечном итоге, доходили глухие вести из других лагерей. Или нам должна была улыбнуться судьба? Не значило ли бы это: попасти из дождя под водосточный желоб? Но, все-таки, мы решили согласно, что это очевидный шанс и как таковой, должен быть использован. Я долго не знал, на самом ли деле принадлежу к тем будто выбранных, но однажды «особист», который часто приходил к амбулатории на протитрипперово полоскание, сразу же сам публично м. др. в присутствии Бориса Михайловича, сказал: «Ну, што же Павел, скоро в Польшу поедешь». От того времени Борис Михайлович упрямо считал меня за поляка, хоть энергией, которую я употреблял на опровержение той мысли обо мне, можно бы было удержать локомотив в разгоне. Но Борис Михайлович был мудрый мужчина и для него было важнише, что «особист» скажет.
Наши друзья-галичане, с которыми мы говорили, завидовали нам и считали нас за счастливцев. А мы чувствовали себя, как между молотом и наковальней, туй-туй трахнет. Я носился даже с мыслью, чтобы отзывать признание, но хорошо, что не отзывал. Был в лагере один действительный поляк, лагерный хлеборез, Тадзе Салек из Радома, что в таинственных обстоятельствах попал в Россию еще в 1942 г. и теперь, якобы, должен был ехать «домой». Тем временем «разгрузка» лагеря шла своим ходом. Начали теперь забирать куда-то всех балтийцев. Ходили слухи о том, что всех «русских» из лагеря переформируют в «трудовой батальон». За день-два отошли двумя партиями из лагеря и галичане.
Много из них давали нам адреса, как счастливцам.
1 ноября в 1945 г. «нарядчик» выискал по одному всех 8 лагерных «поляков» — семь нас и Тадзя, приказал собираться, мол: «дамой паедете». Того же дня двинулись мы в новое неизвестное.
Под одной крышей
Было нас, как сказано, восьмеро. Четверо из нас принадлежали к лагерной обслуге, что сразу можно было понять: были мы одеты, как по лагерному, хорошо: ватные штаны, фуфайки, куртки, плащи, а наиважнейше — хорошие ботинки. Не чудо: я вертелся все время при санчасти, получал 75 рублей ежемесячно. Временами мог продать свой хлеб, а временами какой-то начальник из магазина, для сохранения хороших отношений с санчастью выменивал мне порванное бельё на якобы целое, обычные штаны на ватные. Ботинки имел я хорошие. Свои шкраби я выменял сначала у одного немца, который умер; хоть произошло это без его ведома, потому что было ему и так все равно. Когда они подерлися, я выменял их еще раз у какого-то латыша, так что зимы не очень боялся. Кроме этого я имел в сумке 2 пары белья, ломоть хлеба, и обязательный «котелок». Имел и 100 рублей. Коротко говоря, я выходил из лагеря богатый — и имел хорошие мысли.
Второй из очереди был Логаза. Молодой, очень бывалый мужчина, который был дословно всем и везде, между прочим, и моряком и фильмовым артистом. Не чудо, что этот человек сумел выбраться из шахты; судьба была ему ласковая, и он пошел к кухне за старшего рабочего. Жилось ему там настолько хорошо, что имел что есть, а свой хлеб мог продать. Физически, свойственно, не работал, лишь бдел рабочих, завербованных из голодных шахтеров, и засыпал продукты в котел.
Тадзе Салек имел, прекрасную функцию в лагере: он, будучи больным сердцем, стал хлеборезом. Это значит, что он, с одним лишь помощником, должен был нарезать хлеба для всего лагеря. Труд был тяжелым, но доходным, потому что пекарня была здесь же и ловкий мог делать разные махинации. Он их и делал.
Мединский, резвый купец текстильного участка, устроился маляром. Весь лагерь должен быть ежегодно беленый, и весь год это беление здесь и там нужно было поправлять, вплоть до следующей «побелки». Так то работы хватало на круглый год. И он был не без гроша, потому что и этот труд был оплачиваемым, а купеческая жилка тоже помогала как-то добыть деньги в лагере. Четыре наших товарища, что еще остались были спокойные, не очень подвижные сельские ребята, что по лагерному мореплавать не умели да и не хотели. Не очень были рады, что едут в Польшу, тем более что уже имели вести из дома, что их семья переселена в Галичину.
Но надежда на волю была очевидна и окончательно повлияла на их решение. Все, кроме меня, имели какую-то где-то точку возвращения: Мединский в Кракове, Логаза в Колодце, парни — в Галичине. Но я с семьей еще не имел ни один контакт тогда неналаженный, и ехал в неизвестное. Но это меня не очень тревожило, потому что все мы были в почти таком же положении: главное — вырваться отсюда, а там как-то будет.
Шли мы понурой подмосковной околицей. Было холодно, временами перепадал дождь. Проходили мы какие-то грустные села, какие-то местечки, которые напоминали собой известные из кина жилища золотоискателей из какой-то Калифорнии, но не были такие красочные. Для населения мы не были жадной сенсацией. Они смотрели на нас тупо и безразлично; не чудо, потому что действительно местных здесь не было
и половины. А остальные — это такие же «воспитанницы» лагерей, как и мы.
Марш длился долго и конвой тоже его проклинал. Он сам не знал, куда нас ведёт, знал лишь, что то должен быть лагерь №17. Уже стемнело, а мы все еще шли. Наконец на какой-то шахте мы обстоятельно расспрашивали, куда нам идти, и, наконец, полностью измученные, стали перед каким-то лагерем, скорее ли ограждением из известного колючего провода, на рогах с будками, где дремали «часовые», и из лампочками, что рассевали желтый свет, делали невозможным побег из лагеря.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 04 Ноября 2017, 11.30.50 | Сообщение # 15 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Наш конвоир застучал в ворота. Был уже 10 час. Из «окошка» глянуло небритое, заспанное лицо типа «мальва просит кирпича». «Кто, зачем, откуда» — рявкнул голос. «Давайте, принимайте людей» — гаркнул наш конвоир. «Восемь поляков с 8 лаготделения привел». «Давай» — согласилось заспанное лицо, и мы вошли через узкие ворота к лагерю.
Часовой подстаршина, что все сидел в будке, называемой «прохадная», звал на какого-то конвоира: «Васька, иске нарядчика, начальника корпуса, и ещо когонебудь, пусть торопятся, земляки ждут». Мы пересмотрелись. Какие и кому мы земляки? За несколько минут вернулся Васька с тремя людьми, какими-то другими чем эти, которых видели до сих пор. В свете слабой лампы узнаваемые были немосковские физиономии. Все они были в ботинках, один в гражданском плаще, знавшего лучшие времена, один имел очки и рогативци.
«Честь родаци», — сказал человек в рогативцах. «Сконд естесьце»? «Иле вас?» Я стоял за плечами Салека, что был выше меня на голову, так что обязанность отвечать упала на него. И хорошо, потому что я, невзирая на волнение, не сумел бы склеить ответ по-польски. Начались вопрос и ответы. С нашей стороны говорил Тадзе и двое старших господ, Логаза и Мединский. Я и остальные молчали.
Уже с поляками мы вышли из «проходной» и направились к бараку, где как говорил этот в очках капитан, должны были поселиться. Разговор не клеился. Потому что Тадзе был, единственный из нас, действительно взволнованный, а мы попросту не знали на какую ногу ступить. Поляки удивленно пересматривались. Им, по-видимому, никогда не приходилось встречать таких молчаливых земляков.
Комнаты в нашем бараке были небольшими. Эта, куда нас привели, маленькая лишь голые нары, без лампочки и сенников. Людей здесь не было. Были зато клопы, но это не новость. Когда замкнулись двери за нашими новыми хозяевами, мы, сомкнув головы к куче, начали советоваться, что нам делать. Тадзе, с которым мы говорили по-русски, советовал: «Не буйцесен, поведзьце, жесьце поляци, я никому ниц не повем. Может как-то сен достанеце к Польски, всегда бендзе лепей». Мы обсуждали дело из разных сторон, но видели, что другой развязки нет. Как, однако, нам, сознательным украинцам, нагло переворачиваться у поляков?
Но неприятность нас минула. Минула так, что поляки считали нас всех кучей за своих. Были это люди почтенные, степенные, негрозные еще и потому, что происходили, за небольшим исключением, из Билосточчини, околиц Варшавы и Поморья. Большинство из них сидело, судя нормальными категориями, невинно в лагере: это были аковци, вояки бывш. армии Берлинга, которые были мобилизованы в Польше, а не в России, просто невинные люди; но было немного фольксдойчив, разного шаткого элемента и мелких урядников со времени немецкой оккупации. Здесь господствовал другой дух, чем в советских лагерях. Польский «спецконтингент» имел еще маловато времени, чтобы забыть об этом, что дома таки было лучше. Эти люди имели еще отвагу иметь свои собственные взгляды, имели отвагу их громко, выражать. Интеллигенция составляла большой процент лагерного населения. Особенно много было офицеров, от поручика к майору.
Отношение начальства к полякам было странное. Всех поляков считали за членов союзной армии. Выходило бы, что из этого должна наступить какая-то польза для них. Но было только хуже: поляки, как союзники, доставали лишь военный «жолд», а за труд им не платили! Этот «жолд», это было 5,60 рублей. Месячно! А немцы, смертельные враги Советского Союза, зарабатывали такие же тарифы, как и советские рабочие. Дальше, в зимнем периоде, обычный «спецконтингент», который не работал на шахте, получал ежедневно дополнительно 100 гр. хлеба, следовательно, выходило вместе 700 граммов. Союзникам-полякам доставалось лишь 500 гр. хлеба ежедневно. Суп здесь был страшный; обычно варили здесь немытую, гнилую капусту на воде, приправленную рыбьими костями. Каши не давали. Лагерь был такой бедный, что второго такого нигде я не видел. Не было там никакой мастерской, никакой возможности докупить какую-то пищу. Каждый был голоден и жил тем, что достал. О какой-то выдаче одежды даже вредно было и мечтать. Все прозябали, гнездясь на известных двухэтажных нарах, по маленьким, удушающим комнатам. Баня здесь была, но, из-за нехватки угля, ее не отапливали. Поэтому тяжело было себя заставить купаться в холодной воде, а второго выхода тоже не было, так что ничего другого делать не оставалось. Не было здесь и возможности обезвшивить одежду. А потому, что лишь единицы ходили купаться, бросались вши и зуд на всех.
Были в этом лагере и хорошие стороны. Во-первых, отсюда не гнали на труд в шахтах, а лишь на строительные работы. Не знаю почему, но все говорили, что с августа 1945 г. поляки в Советском Союзе в шахтах не работали.
И вторую добрую примету имел наш лагерь: он считался переселенчим, а не постоянным местом труда, и отсюда, как говорили старожители, уже отошел один транспорт в Польшу. Никто из поляков не жил, следовательно, дольше в этом лагере, как от позднего лета в 1945 г.
Когда мы прибыли к лагерю, то общее настроение было такой, что отъезд в Польшу — это вопрос ближайших недель. Это настроение скрепило несколько мелких партий поляков, которые приходили, время от времени из других лагерей. Лагерь был небольшим, было в нем до 700 душ; с того около 500 поляков, а остальные немцы.
Из нашей восьмерки создана отдельная бригада. Ходили мы на разные работы по хозяйству, что якобы принадлежало к лагерю, и, в сущности, доставляло продукты для столовой ближней шахты. Ходили мы тоже на Стройдвор — большая лесопилка, большая не по объёму труда, а пространством. В другой раз посылали нас копать фундаменты под бараки для нового лагеря, близко шахты «13 бис».
До общелагерной жизни мы скоро привыкли. Полякам не приходила мысль в голову, чтобы кого-то из нас подробнее расспросить, кто мы и откуда. Мы обходили тоже некоторые неуверенные темы; к нам привыкли и мы стали такими же лагерниками, как и все другие. Что мы должны были делать? Вдруг же мы действительно стояли на пороге отъезда в Польшу?
Помалу мы вжились в новую жизнь. Через некоторое время мы нашли в лагере несколько земляков. Уже на следующий день встретились нам здесь два хороших друга, тоже из дивизии, что с месяц перед этим пропали из нашего бывшего лагеря, неизвестно куда. Один из них назывался Бяли, а второй Келбаса. Потом «сознался» нам волиняк — хорунжий из дивизии, которого забрали из 8-го лагеря для суда, еще до того, как я туда пришел. Он в Сталиногорске был осужден, как говорил, на 10 лет, но, по исследовании его государственной принадлежности (оказалось, что он из Варшавы), решено было, что он тоже поляк. Оказалось тоже, что фельдшер из здешней санчасти, Боднарук, украинец из Волыни, так же сам, как и его сын, 25-летний громило. Сплетни кружили также вокруг какого-то Казновского, который был в немецкой полиции, что он сын гр. палач. священника из-под Львова и вообще — украинец. Это, как позже оказалось, была правда. Идя однажды к портным, чтобы достать кусок нити и починить штаны, я сам узнал портного из дивизии, с которым я расстался еще в 13-ом пересылочном лагере. Далее лагерным бухгалтером был, кажется, единый украинец, что в своём украинстве в лагере явно сознался, 50 летний, интеллигентный волиняк, фамилию которого не вспоминаю. Он мог себе это позволить, потому что считался фигурой в лагерном штабе. Высылка к Польше как говорили, его не касается, да и за ним ничего страшного не было. Он все старался с нами говорить по-украински, потому что скоро сориентировался, что мы за одно. Но, на основе моего знания лагерной психики, могу утверждать, что, если бы он знал, откуда мы и как сюда прибыли, он не старался бы так выразительно напоминать нам, что, это, мол, некрасиво. Парадоксальная ситуация, в которой мы так неожиданно нашлись, дозволяла всем нам, польским гражданам, поневоле считать свою совесть чистой.
На административном бараке нашего лагеря виднелась огромная надпись: «Да здравствует храброе польское войско, сражающееся вместе с Красной Армией с немецкими захватчиками». Невзирая на эту надпись, вела тропинка к столовой. Когда мы, звоня «котелками», бежали по утренний или вечерний «суп», все сыпали обильные проклятия по адресу того «братства по оружию». Все поляки рассказывали об этом почти одинаковые истории. Было так, что после «освобождении» какого-то города, арестовывали «аковцив» по готовым списками, или систематически арестовывали интеллигенцию и актив на доносы коммунистов, или «фольксдойчерив», что хотели «откупиться» лояльностью к новой власти. Относительно цели этого всего, то все голоса были единогласны. Шла речь о том, чтобы обезглавить краевой актив, лишить его самого энергичного элемента, а остальных терроризовать, мол, сидите тихо, потому что и вам такое будет. Высылка к Сибири имела еще в Польше свое произношение, еще не стёрлась из памяти. Запрещение всякой корреспонденции окружала вывезенных дымкой неизвестности и таинственности. Это средство предоставлялось для того, чтобы держать поляков в узде. Но это лишь подтверждало то, на каких непрочных фундаментах построена новая польская демократия. Но нам не было до теоретических размышлений, потому что в глаза заглядывал еще один донимающий враг — голод. Хорошие времена, когда один из нас был хлеборезом, второй в кухне, окончились. Суп здесь был страшный. У нас говорилось о плохом супе: «чистая вода». Но это не была даже чистая вода, это была грязная вода, потому что там бросали картофель в корке, гнилую капусту и всякую гадость, чтобы лишь суп был более густым. Когда мы зачали ходить на строительство к шахте «13 бис» стало немного легче, потому что там можно было купить хлеба, временами даже картофеля. Но откуда взять деньги, когда мы получали по 5 рублей. Месячной. Мы, более богатые, продавали свою лучшую одежду. Лохмотья, что на них никогда не посмотрела бы попрошайка в Европе перед войной, находили легко покупателя — сжалься Боже — среди свободных рабочих и даже членов нашего конвоя. Общественность не имела другого выхода, как терпеть голод. Наши сожители, что все поприходили из других лагерей, одновременно утверждали, что второго такого нищенского лагеря, как этот нет. По месяцу и мы испытывали это на собственной шкуре и намеревались заказать себе полку, чтобы было, куда класть зубы.
Тем временем состоялось достаточно торжественно Праздник 11 ноября. Все принимали в нем участие. Присматривались и мы. Было тоже начальство (союзники же!). Как-то странно было смотреть на этот праздник, который, так же По-чужому, как и теперь, видели мы еще в полностью других условиях, в 1938 г. Речь произнес профессор из Варшавы, пел хор вильнян под батутой учителя Станкевича, несколько декламаций и все. Интересен, однако, этот факт, что при каторге и в собачьих условиях поляки таки свой праздник отпраздновали.
Все мы были людьми в лагере и не чудо, что за проводами не могли обойтись без политики. Дискуссии велись пылкие, мысли часто высказывались и новые, и интересные. Более думающие поляки в нашем лагере были из северной Польши. Но некоторые интеллигенты происходили таки из Галичины, и здесь и там выражались взгляды на украинскую проблематику. Я в дискуссии участья не принимал, говорили все старшие; поэтому не с меньшей заинтересованностью я слушал сказанное. Приблизительно половина тех, которые высказывались, стояли на довоенных позициях. Но некоторые львовяне таки утверждали, что в этой войне украинцы досказали, что они таки что-то собой представляют. Все соглашались, что теперешнее состояние — это состояние переходное, что, рано или поздно, Польша еще с украинцами встретится. Как эта встреча будет выглядеть, никто не предсказал слишком обстоятельно. Были голоса и за сотрудничество, и за месть. Новое было это, что вообще начали нас уважать, как что-то, что существует.
Нигде однако не находилось единогласных мыслей, относительно России. Старая ненависть к России отжила уже от 1939, но здесь она достигла апогея. Поневоле высказывалось мнение, что большевики не могут сделать большую глупость, как пустить этих людей домой, потому что того, что они расскажут, никакая пропаганда не переборет.
Тем временем вести о какой-то новой амнистии скреплялись и набирали конкретных форм. Здесь и там долетало какое-то слово от начальства, обычно в перекрученной форме. Очень активно работал «особист», которого не могло не быть и здесь. К нему вся наша ватага ходила еще раз на «авдиенцию». Спрашивали там, не знаю, какой раз, мы ли украинцы, поляки ли. Помню, как странно посмотрел на меня «особист», когда я заявил, что украинец. Этот взгляд можно бы было толковать, как: «Дурак-дураком, знаешь ли ты, что хорошо?» Спрашивал меня «особист», умею ли я хоть по-польски говорить. Я сказал, что так.
Зима была в разгаре. Морозы достигали 40 градусов. Нас немилосердно гоняли на работу, лишь где-то в половине декабря вышел приказ, чтобы при более чем 35 градусах не выходить на труд. Работа была бессмыслицей, потому что можно ли говорить о закладывании фундаментов, когда земля промерзла на метр? Долбили мы землю ломов, качаясь от бешеного восточного ветра. Судилось ли нам еще эту зиму здесь зимовать?
Где-то около 20 декабря уехал «особист». В служебную командировку, как говорили, в Москву. Новая волна сплетен захватила лагерь. Что привезет?
И «особист» привез вот что: 25 декабря в 1945 г. приказано было всем лагерникам собраться в столовой. Был мороз. Около 8 час. вечера, когда мы шли к столовой, было слышать лишь, как трудно дышала потомленная грудь и скрипел снег под ногами. Каждый думал свою понурую думу: «С чем вернусь»? В конечном итоге на возвышении собралось начальство. Капитан — начальник лагеря — начал издалека. Предлагал благодарить советскую власть, ширить польско-советскую дружбу. Тишина была такая, как на хорошей проповеди. После такого вступления, когда каждый фибр души слушателей, казалось, кричал: «кончай скорее!» — он резко повернул: «Вот товарищ лейтенант сейчас прочитает фамилии амнистированих». В могильной тишине начали падать первые фамилии. Счастливцы как-то растерянно и автоматически отзывали обязательные «отечество и год рождения». Толпа задвигалась, зашумела. Первое напряжение минуло. Вычитанные светились; оставшие, казалось, вот-вот вылезут из шкуры. А из уст лейтенанта падали новые и новые фамилии. Уже кто-то лишился чувств, кого-то понесли. Кто-то плакал, кто-то нервно смеялся. Где-то в углу бил ногами эпилептик.
Моя фамилия, первая из украинцев, была вычитана что-то 150-м. За мной вычитано еще 4-ох, между прочим Мединского, Логази и Тадзя, единственного поляка из нашей группы. Почему? Или я знаю?
Второго дня 386 амнистированных маршировало, сами себе не веря, в Сталиногорск. «А там — погрузка и домой» — попрощался с нами капитан. «Х.ци на могилон.» — ревкнул кто-то из толпы. Прощание вышло не очень теплое...
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Саня | Дата: Понедельник, 14 Июня 2021, 08.00.44 | Сообщение # 16 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| В Киеве к похоронам эсэсовца привлекли президентский полк
В Киеве военнослужащих президентского полка отправили на похороны участника дивизии СС «Галичина» Ореста Васкула. Об этом в своем Telegram сообщил депутат Верховной Рады от президентской партии «Слуга народа» Максим Бужанский.
Депутат пообещал направить запрос начальнику Генштаба ВСУ, министру обороны и главнокомандующему сухопутных войск с требованием выяснить, что проявил подобную инициативу. Он пояснил, что Президентский полк, несмотря на название, не подчиняется Офису президента.
Бужанский отметил, что «не каждого эсэсовца хоронят при участии президентского полка и со склоненными государственными флагами Украины». К тому же, добавил он, президент Украины Владимир Зеленский осудил марш неонацистов, прошедший в Киеве в годовщину создания дивизии «Галичина» 28 апреля.
«Если президентский полк отправляют на почетные похороны эсэсовцев, то какие претензии могут быть к эсэсовцам марширующим?» — заявил парламентарий.
Васкул добровольно вступил в дивизию СС «Галичина» в 1943 году. После контузии попал в советский плен, но сумел сбежать. В 1947 году был пойман и приговорен к 25 годам лагерей. Согласно решению Президиума Верховного Совета СССР освободился в июне 1956 года.
30 апреля в офисе Зеленского подчеркнули, что категорически осуждают любые «проявления пропаганды тоталитарных режимов, в частности национал-социалистического», а также попытки «пересмотреть правду» о Второй мировой войне.
Дивизия СС «Галичина» была создана из украинских добровольцев-националистов в 1943 году. Подразделение в основном задействовали в карательных операциях и борьбе с партизанами. Летом 1944-го дивизия пыталась сдержать наступление Красной армии в районе города Броды и была полностью разгромлена частями 1-го Украинского фронта.
https://news.rambler.ru/army....opylink
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| ВладС | Дата: Вторник, 15 Июня 2021, 11.34.14 | Сообщение # 17 |
 27.08.1937 - _.09.2022
Группа: Модератор
Сообщений: 64630
Статус: Отсутствует
| Европа: фашизм нормален, если он украинский
Участники марша в Киеве, приуроченного к годовщине создания Украинской повстанческой армии (УПА, экстремистская организация, запрещена в России)
На Украине в очередной раз разгорается скандал. Поводом стала церемония в Луцке, в ходе которой на официальном уровне чествовали тех, кто специализировался на истреблении гражданского населения во время Второй мировой войны.
Отбросив все остатки политкорректности, власти города провели торжественный светский обряд памяти местных убийц "евреев, поляков, русских и коммунистов". Это было публичное награждение "рыцарей ОУН" — командиров и рядовых полицаев, членов ОУН. Победители беззащитных людей были объявлены героями, их родственники и прямые потомки получили награды.
Церемония была организована представителем Украинского института национальной памяти Лесей Бондарук, губернатором Волынской области Володымыром Гунчиком и инициатором проекта награждения — историком Мыколой Посивнычом.
Глава "Еврейского комитета Украины" Эдуард Долинский назвал это вчера "диким надругательством". И вот почему.
Наградили родственников Мыколы Ковтонюка — командира Украинской вспомогательной полиции в Луцке. Этот коллаборационист входил в подразделение, зверски умертвившее более 20 тысяч евреев Луцка.
…А вот другие герои.
Федир Затовканюк. Заместитель командира Украинской вспомогательной полиции Луцка.
Тихон Зинчук. Начальник отдела вспомогательной полиции села Тойкут, отличившийся особой жестокостью.
Сергий Качынський. Руководитель так называемой "народной милиции" Ровно. При его участии было уничтожено 18 тысяч евреев.
Иван Кобец. Служил в Украинской вспомогательной полиции Ратно. При его участии были убиты 1800 евреев Ратно.
Петро Ксендзук. Этот военный преступник зверствовал в Украинской вспомогательной полиции Торчина. В Торчине полиция вместе с немцами уничтожила две тысячи евреев.
Иван Малимон. Этот был командиром вспомогательной полиции Олыки, где полицаи с немцами зверски убили 3500 евреев.
…Итого на руках "героев Украины" кровь не менее 50 тысяч невинных жертв. Это не считая убитых ими впоследствии поляков, русских и украинцев, когда они после службы в полиции перешли в УПА*.
А теперь о том, почему это не стало скандалом общегосударственного или общеевропейского масштаба. И не станет.
Да, такое награждение было бы немыслимо в Германии, в Австрии, в Бельгии или во Франции. Да, европейские страны все еще хорошо помнят, какую цену они сами заплатили за "толерантность" к нацизму на первых порах его воцарения в Германии.
И да, в последний год мы все чаще сталкиваемся с открытым недовольством Европы в связи с происходящим на Украине. Это не только следствие нарочито антисемитских инцидентов на государственном уровне наподобие церемонии в Луцке: дискриминационный закон о языках, например, вызвал волну негодования в восточноевропейских странах, к ним присоединились и западные партнеры по ЕС — поскольку документ затрагивал национальности, "титульные" в Польше или Венгрии и находящиеся в меньшинстве на Украине.
Тем не менее в ходе голосования в ООН по российской резолюции против глорификации нацизма месяц назад европейские страны очередной раз воздержались. Среди стран условной "западной коалиции" только Израиль поддержал российскую инициативу. И европейцы, даже готовые осуждать каждое проявление откровенного фашизма на Украине в отдельности, как будто не в состоянии увидеть за всеми "инцидентами" тенденцию и назвать вещи своими именами.
Чем объяснить несгибаемо двойственную позицию европейцев? Запретив у себя проявления нацизма и экстремизма, они довольно снисходительно терпимы, когда их украинские партнеры выплескивают окрашенный нацизмом яд на Россию и русскоязычное население Украины. Более того, антисемитские инциденты в Европе тоже часто не замечают.
Это напоминает известную тактику "сукин сын, но наш". Сказать прямо, что "наш" не готовы, но и жесткого осуждения мы не видим. И не понимают: ненависть, что сегодня бьет по русским, евреям и другим меньшинствам на Украине, завтра ударит по ним.
Порой создается впечатление, что США и страны ЕС начинают понимать, что ставка на Украину в ее нынешнем виде оказалась ошибочной. Однако ведущим экономическим державам Запада нелегко перешагнуть через собственную гордыню и признать свою неправоту.
А ведь иногда лучше сознаться в собственных ошибках поскорее, нежели повторять их заново.
* Запрещенная в России экстремистская организация.
Авигдор Эскин
https://ria.ru/20171216/1511088651.html
С уважением, Владимир Скрыпнюк
Легница 1946-48 Гарнизон 8 ИАБКК
|
| |
| |
| Саня | Дата: Суббота, 03 Февраля 2024, 06.40.20 | Сообщение # 18 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Члены дивизии СС "Галичина" попали из Британии в Канаду под видом антикоммунистов
ОТТАВА, 3 февраля. /ТАСС/. Бывшие члены украинской дивизии СС "Галичина" ("Галиция") смогли въехать в Канаду из Великобритании, так как британская сторона представила их Оттаве борцами с коммунизмом. Об этом говорится в 618-страничном докладе историка Алти Родала, который в оцифрованном виде опубликован на ресурсах Библиотеки и архивов Канады. Доклад был подготовлен в 1980-х годах в рамках расследования об иммиграции нацистов в Канаду.
В нем отмечается, что остатки дивизии СС "Галичина" в 1945 году сдались британцам, после чего эти люди находились в лагерях для военнопленных на территории Великобритании. В 1950 году Оттава дала разрешение на въезд первой группе украинских нацистов, но из-за протестов еврейской общины Канады, которая утверждала, что эти люди служили в СС, эта процедура была отложена до января 1951 года.
При этом, как говорится в докладе, МИД Великобритании в целях скорейшего перемещения членов СС "Галичина" в Канаду заверил иммиграционные власти североамериканской страны, что эти военнопленные не имеет отношения к совершению военных преступлений. "Британские официальные лица подчеркивали антисоветскую мотивацию членов дивизии и отсутствие каких-либо обвинений в военных преступлениях против них в данное время", - писал Родал. Историк уточнил, что такие выводы британцами были сделаны на основании "поверхностной проверки" членов дивизии. В докладе также говорится, что лоббированием перемещения порядка 8 тыс. членов этого подразделения из Великобритании в Канаду с 1947 года занималась одна из организаций украинцев Канады. Кроме того, они же добивались перемещения в Канаду 26 тыс. украинцев, содержавшихся ранее в немецких трудовых лагерях на территории Европы.
Как пишет Родал, первое время канадские власти сопротивлялись усилиям лоббистов по перемещению членов СС "Галичина", но с созданием НАТО в 1949 году ситуация стала меняться. В мае 1950 года правительство приняло решение о приеме этих людей, мотивировав это тем, что они являются антисоветчиками и смогут примкнуть к антикоммунистическим политическим силам Канады.
Нацист в парламенте
22 сентября 2023 года во время выступления президента Украины Владимира Зеленского в парламенте Канады собравшиеся приветствовали 98-летнего украинского националиста Ярослава Хунку (Гуньку), в годы Второй мировой войны служившего в дивизии СС "Галичина". Глава МИД Мелани Жоли 26 сентября призвала к отставке спикера Палаты общин (нижняя палата) парламента Энтони Роты, который взял вину за приглашение нациста на себя. Произошедшее она назвала "абсолютно неприемлемым" и "позором для палаты, для канадцев". Позднее Рота объявил о своей отставке. 27 сентября премьер-министр Канады Джастин Трюдо принес извинения в связи со случившимся.
На фоне скандала общественность Канады потребовала опубликовать архивы комиссии Жюля Дешене, которая в 1986-1987 гг. провела расследование в отношении лиц, подозреваемых в совершении военных преступлений в годы Второй мировой войны и укрывшихся в Канаде. Большая часть доклада, в том числе списки военных преступников, тогда не была обнародована.
В МИД РФ заявили, что публичное восхваление нациста в парламенте Канады "как нельзя лучше характеризует правящий режим премьера Джастина Трюдо", российская же сторона не намерена "мириться с тем, как канадские либералы заигрывают с нацизмом".
https://tass.ru/obschestvo/19890395
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Пятница, 12 Июля 2024, 13.54.05 | Сообщение # 19 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Минобороны и РВИО опубликовали документ о разгроме дивизии СС "Галичина"
МОСКВА, 12 июл - РИА Новости. Центральный архив министерства обороны РФ совместно с Российским военно-историческим обществом (РВИО) опубликовали архивный документ о разгроме Красной армией в 1944 году дивизии СС "Галичина", состоявшей из предателей с Западной Украины и отметившейся зверскими убийствами мирных жителей на территориях, оккупированных гитлеровцами в годы Великой Отечественной войны.
Тринадцатого июля 1944 года Красная армия начала Львовско-Сандомирскую наступательную операцию, завершившуюся освобождением Западной Украины и Польши от немецко-фашистских захватчиков. Документы по этой операции впервые обнародованы в спецразделе на портале История.рф, который содержит материалы Центрального архива МО РФ и предназначен для знакомства специалистов и широкой публики с первоисточниками по истории Великой Отечественной войны.
В числе этих документов - фотокопия оперативной сводки №171 от 27 июля 1944 года, составленная штабом 4-й танковой армии 1-го Украинского фронта, и в которой в числе результатов боевых действий первым отмечался разгром дивизии СС "Галичина".
"За период боевых действий за овладение городом Львов разгромлены 14 пд (пехотная дивизия - ред.) СС галичан" и другие подразделения, отмечалось в справке. Дивизию СС "Галичина" советские войска разбили в бою в районе населенного пункта Броды.
За исключением сражения за Броды, дивизия СС "Галичина", по сути, вообще не участвовала в боевых действиях, отметил в беседе с РИА Новости научный директор РВИО Михаил Мягков.
"Эта дивизия до лета 1944 года практически не участвовала в боях, занимаясь преимущественно карательными акциями против мирного населения. Солдаты дивизии осуществляли геноцид советского народа, в том числе целенаправленно убивая евреев, сжигали деревни, боролись с партизанами. Руки всех этих молодчиков были по локоть в крови. Более того, в дивизии СС "Галичина" не было ни единого человека, кто бы не был замазан кровью невинно убитых людей - что, кстати говоря, признавали и западные историки, внимательно изучавшие этот вопрос", - сказал Мягков.
В конце февраля 1944 года подразделениями 4-го полицейского полка "Галичины" были зверски убиты свыше 800 мирных жителей польской деревни Гута Пеняцкая, причем людей в основном сожгли заживо в деревянных зданиях, отметил научный директор РВИО.
"На деле же эта дивизия была небоеспособна. И она с позором побежала, как только попала под удары Красной армии летом 1944 года. Более того, сами немцы были вынуждены насильно возвращать этих якобы бойцов обратно. Но и это не помогло: советские войска очень быстро разбили "Галичину", - сказал Мягков.
В годы войны 14-я гренадерская дивизия СС "Галичина" состояла из украинских добровольцев. Она была создана на Западной Украине с разрешения германских оккупационных властей. Дивизия "Галичина" была одним из первых формирований войск СС, которые создавались не из немцев или "расово близких" народов. Изначально в дивизию набирали только уроженцев западных областей Украины, тех, кто до 1939 года не являлся гражданином СССР. В основном это были галичане.
Небоеспособность дивизии признали сами гитлеровцы - во время сражения под Бродами они сообщали в своих документах, что "Галичина" неуправляема. Ряды выживших в котле под Бродами к осени 1944 года пополнили представителями других карательных подразделений. Гитлеровцы сделали из них группировку полицаев, призванных расправляться с противниками Третьего рейха на оккупированных территориях Восточной Европы.
Войска СС, в состав которых входила дивизия "Галичина", признаны преступной организацией решением Нюрнбергского трибунала.
https://ria.ru/20240712/razgrom-1959250439.html
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Шайтан | Дата: Пятница, 12 Июля 2024, 15.57.14 | Сообщение # 20 |
Группа: Модератор
Сообщений: 3743
Статус: Отсутствует
| Потомки "Галичины", ни чем не отличаются...
|
| |
| |
