| Геннадий | Дата: Четверг, 10 Мая 2018, 23.42.50 | Сообщение # 1 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| Кум Егор боец красной армии
Иван Гладской
В душе я очень гордился, когда Егор пригласил меня быть кумом. Еще бы. Как-никак он старше меня больше чем на двадцать лет. Прошел всю войну. А человек какой! Ему бы не чабановать, а в цирке атлетом выступать. Помнится, во дворе сельпо всегда на пороге стояли две двухпудовые гири. Часто мужики, да и мы, пацаны, пытались "выжимать". Редко кому из взрослых удавалось осилить подъем двух пудов одной рукой, а Егор без всякой тренировки играл двумя гирями, как мячиками. Никогда не просил поддать на плечо мешок весом 60-70 килограммов. Бывало, наколет полкопны сена вилами - держаки часто не выдерживали, ломались. И вот уже мы с ним как бы на равных,
Я тогда в колхозе прикрепленцем значился. Так у нас называли ездовых, за кем закреплялась пара быков или лошадей. Быки и лошади были главным тяглом в транспорте и на сельхозработах. Колхозники вынуждены были перед нашим братом шапку ломать. Меня, пятнадцатилетнего, по батюшке величали. Заискивали, чтоб перевезти сена, соломы, глины, песка или чего другого. Конечно же, помогали. Но и ответственность была на нас за содержание скота большая: не обкормить, не опоить, держать в сытости и справности.
Бабы побуркивали, Егор, мол, взял пацана кумом, чтоб доступней пользоваться транспортом. Но я так не думал. Мне казалось, кум всегда помогал солдаткам-вдовам с какой-то виноватостью, что он остался живой, а их мужья погибли. То он кому-то перекладывал печь, то чинил крышу, чистил бассейн, подшивал валенки, мало ли что за годы войны разладилось.
До войны я Егора почти не знал, да и какой я тогда был. А после войны у него было все налицо. Но вот какой вопрос меня мучил и не давал покоя: почему он никогда не рассказывал, как он воевал, тогда как других участников войны мы заслушивались: как они отступали, как совершали за ночь переходы по 60 километров, как ходили в атаку и геройски отбивались от врага, как корчились от боли в госпиталях. Резали ли мы с кумом кизяки или ехали на возу с сеном, и как только заходил разговор о войне, я ему тут же подкидывал вопрос: "Кум, а ходил ли ты хоть раз в разведку? Или приходилось тебе из пулемета строчить?" Усмехнется кум как-то непонятно и нехотя заговорит: "Этого не доводилось. А вот прорываться из окружения на пулеметы с одними штыками приходилось, Вот этого никак не могу выбросить из памяти. Ненавижу я, кум, эту войну и не хочу вспоминать. Это самое подлое зло, от которого никак не избавится человек. Я вот думаю так: правителя, любителя повоевать, прежде чем сажать на трон надо хотя бы на одну зиму рядовым солдатом загнать в окопы, в боевые действия, тогда, мне кажется, он бы поумнел. Помнится, политрук нам рассказывал, что был у немцев фюрер или канцлер Бисмарк, кто-то из ребят по забывчивости или для потехи назвал его Насморком, мы его тогда так и называли в окопах, когда проклинали войну. Так этот Бисмарк строго-настрого давал наказ потомкам: не ходить на Россию. И что ж, вняли эти придурки умному совету? Как же, десятки миллионов людей угроблены, покалечены, остались сиротами дети и матери. А какие затраты, какой разгром городов, сел. Кабы вместо пушек, танков, самолетов произвести трактора, комбайны да вспахать и засеять земли на просторах нашей великой страны, мы могли бы накормить хлебом полмира. Ешьте, люди добрые. Не поднимайте меч. Будьте разумны.
В первые недели войны, в один день, призвали восемнадцать человек из села. Здоровые ребята, возмужалые, лет по 30-35, прошедшие службу. Попали мы почти все в одну роту, и это было хорошо. А вернулись только пятеро. Петя Семын - без руки, Филатка - без ноги, у Алеши Сорокалетова, погляди когда-нибудь в бане, по спине как плугом прошлись, я глуховат на одно ухо. Жорик Авдеев, ему повезло, в тылу воевал, гаубицу трактором таскал, невредимым пришел. А тринадцать ребятушек война сожрала. Придет кому-то из наших письмо из дому - и мы все тут как тут. Что новенького? А новости - горькие: тот-то раненый, на того похоронная пришла, жить трудно, работы - непочатый край. Моя прислала, что на моем тракторе работает Нюся Авдеева. Припоминаю эту Нюсю. Смуглая, маленькая, полная девчушка, Жорина сестра, и она - трактористка. Какое это счастье землю пахать. Отработал смену и домой, Дома жена, дети, садик, огород, хозяйские домашние дела. Как это все мило и далеко. Когда мы уходили, моя уже была в положении на третьем месяце. И вот пишет - родила дочку. Шустренькая, черненькая, вся в тебя. Назвала Галочкой. Боже мой, моя миленькая птаха. Не уж-то не доведется подержать на руках это маленькое существо, а придется сложить голову на чужой сторонке?" Покачает Егор головой и начинает опять совсем не военное рассуждение: "Вот появляется, кум, на свет этакая маленькая кроха. Начинает осваиваться. Сначала, как следует, изучит материнскую грудь, потом постепенно осматривается: "Куда я попала? Кто вы такие?" А там, глядишь, по хате затопала. Выводят эту топтышку во двор, а тут говорливые курочки, песик хвостом виляет, как бы приветствует ее. Солнце, деревья в цвету. И она уже смеётся, кричит что-то. Угадывается вопрос: милые большие люди, что вы здесь делаете в этом прекрасном мире? А они воюют. Одни нападают, другие, отбиваются. Зачем? На что расходуются?" Вот так кум открещивался от моих вопросов. А мне не верилось, что он не совершил какого-нибудь героического подвига.
Возвращались мы с ним как-то с мельницы, мололи себе, соседям. Мешков было много, горой нагружена бричка. Подъехали к колодцу поблизости. Кум и говорит: "Я почерпну лошадям воды, а ты доставай харчи, пообедаем и в путь". Конечно, мы могли бы и на ходу поесть, но у кума одна плаксивая баба вымогнула отруби за чекушку водки, а при езде, понятное дело, выпивать неудобно. Налил мне кум полстакана. Но не показывать же мне было ему, что никогда еще не пил водку, и я, как заправский выпивоха, чекнулся с бутылкой, приложился к стакану. Но и полглотка не осилил, как меня чуть не выворотило наизнанку. Не пей, - говорю, - кум, водка плохая, отравишься". Кум не спеша, поглядел в стакан, понюхал, подлил еще и одним глотком опрокинул содержимое. Крякнул и покачал головой: "Да, кум, ты прав, водка нехорошая, несвежая, видно еще довоенная". Закусил хлебом, помидором и остаток прикончил. Я с беспокойством поглядывал на него, как бы не случилось чего. А он только зарумянился. Взялся сам за вожжи и мы поехали.
-Я, кум, - весело заговорил Егор, - довоевывал на лошадках в обозе на задней подводе с кривым ружьем, чтоб из-за угла стрелять.
И я ему в тон тут же подкидываю вопросик: "А ты, кум, хоть одного фашиста застрелил?"
-Не знаю. Целился, стрелял, падал человек, а, может, мы в него трое целились.
Когда мы выехали за село, кум засвистел какую-то старинную мелодию, а потом запел казачью песню: "Зеленый дубочек на яр похилился". Конечно, песня хорошая, бабы часто ее пели на току. Но мне захотелось подзадорить кума каким-нибудь вопросом и перевести разговор на военную тему. Уловив паузу в песне, я спросил: "Кум, в рукопашной ты, наверно, мог любому фрицу рога обломать?" "Да, конечно, если бы у него были рога да если и уцепиться хорошо. Рукопашная у меня была один раз. Наш же предатель Родины нанизал бы меня на штык, если бы ребята ни выручили. Веселенький был случай. Я был связным у командира роты. Стояли мы тогда в обороне. Как-то, когда уже как следует стемнело, нагрянуло к нам начальство из разведки, Так, мол, и так, разъяснили, что ночью с вражеской стороны на нашем участке перебежчик, откуда-то ж узнали , надо во что бы то ни стало взять живым. Всю ночь мы ждали. Ротный ходил по траншеи, подбадривал: "Не спать, ребята, глядеть в оба". И уже перед самым рассветом, смотрим, пригнувшись крадется голубчик. Пропустили мы его через траншею, как и договорились, и набросились на супостата гуртом, как собаки. Здоровый попался бычара. Кавказец. Еле скуромзали. Здорово брыкался. Не одному синяков наставил. Связали ему руки назад поясным ремешком. "Веди в штаб, Москвитин", - приказывает ротный. "Топай вперед, землячок, куда шел" - командую пленному, и мы пошли. Иду сзади с винтовкой наизготовку, размышляю: "Сдам шпиона разведчикам, пристроюсь где-нибудь поспать часок-другой". Отошли уже метров 150, он вроде как споткнулся, упал, а я на него наткнулся. И черт его знает, как он развязал руки, схватился за винтовку. И пошла у нас потасовка. Ну, думаю, Егор, если выпустишь ружье, проткнет он тебя штыком, не видать больше ни жены, ни детей. Кричу: "Ребята, на помощь!" А он рвет, крутит, норовит дать подножку. Веришь, кум, за какую-то минуту вся жизнь промелькнула: и как женился, как трактором комбайн таскал, и как в бригаде никто из ребят не мог меня побороть, сколько ни пытались. А тут вражина хочет верх взять. Немного я освоился, паника прошла. Изловчился, навернул ремень на руку: теперь может только с рукой вырвать ружье. Слышу сзади топот, помощь близка. Алеша Сороколетов как схватил его зубами за руку, он взвыл, как бык, и выпустил винтовку. После смеялись - зубами вырвали победу. Связали потуже ему руки, - тумаков подкинули, чтоб был посмиренней. Ротный приказал держаться подальше и, если что, не церемониться, стрелять по ногам. Разогнал он мне сон. Руки трясутся, не показываю вида, что изрядно перепаниковал. Харахорюсь, читаю ему мораль: не на того, мол, нарвался, предатель Родины! Направились уже по улице, где размещался штаб. Почти развиднелось, вот, вот взойдет солнце. А он как рванул на ход, как конь, где мне, коротышке, за ним угнаться. Уходит. Навскид стреляю по ногам, да разве попадешь в бегущего, вижу, на дорогу выскочил солдат, дневальный или повар. Кричу: "Держи его!" Куда там. Солдата он снес ногой без задержки и прет дальше. А там за поселком сады, видать туда замыслил. Гляжу, из-за хаты выбегают человек пять бойцов, взбудоражил я их выстрелами. Оказалось, как раз это были разведчики. Как он ни вилял, а попал по назначению. Вот такая у меня была рукопашная схватка. За это меня наградили медалью "За боевые заслуги".
-А что ж ты, кум, хоть бы в праздник с медалью прошелся.
- А награды мои в Германии остались. Я ж к немцам перешел.
Я от удивления и раскрыл рот. Как же так? Кое-кто поговаривал, Егор, мол, отсиделся в плену. Может, по заданию командования как разведчика заслали? Кум, наверное, заметил мое удивление и снова заговорил: «После таких крупных побед: под Москвой и Сталинградом, на Кавказе, Курской дуге и других, гитлеровцы хоть и огрызались, а война с большими трудностями и жертвами катилась туда, откуда пришла. Народ и мы, солдаты, твердо уверовали в победу. И не было уже любителей сдаваться в плен, а меня вот угораздило. Было это уже за Днестром. Немцы открыли ужасный артобстрел. Прервалась телефонная связь с батальоном. Паренек связист побежал искать порыв и долго не возвращался. "Егор Петрович, - так называл меня командир роты, когда мы оставались одни, - восстановишь связь, представлю к "Красной Звезде".
Не хотелось вылезать из уютной землянки, но приказ есть приказ, Мне уже приходилось это делать. Прихватил моток провода и перебежками, по-пластунски, как паук по паутине, скользил, ощупывая провод. Смотрю, лежит наш связной с проводом в руке на месте порыва готовый уже, наверное, осколком зацепило. Что ж, плакать некогда, делаю свое дело и восвояси. Возвращаюсь, а на месте землянки - воронка. Прямое попадание. Вот тебе, Егор, и звезда выпала. Думал, шел на смерть, а вышло - ушел от смерти. Лежу и плачу - родного человека потерял. Полгода с командиром роты провоевал, а, казалось, - вечность. Говорят, можно привыкнуть к смертям, а я не мог. Размышляю - кто я теперь? Даже винтовку в землянке оставил. В батальон податься - за паникера примут. Решаю - во взвод. Наверно, взводный должен принять командование ротой. Только подскочил бежать, сбоку что-то в землю тупо долбануло. Успел подумать - снаряд. Ахнул взрыв, и все во мне померкло. Не знаю, сколько времени прошло, очнулся в воронке от снаряда. Темно и тихо, тихо. Сразу мысль пришла, что-то надо срочно делать. Ага, доложить взводному о гибели командира роты. Пытаюсь встать, голова кругом, будто по затылку кто колотушкой бьет. Полежал немного, вроде полегчало. Выкарабкался из ямы. Знакомой тропкой поплелся на передний край. Не прыгаю, в затылке стреляет, сползаю потихоньку в траншею. Что за чертовщина, в нашей траншее немцы. Раскрывают рты, а ничего не говорят. Снится, наверное. На войне нам снились война и немцы. Если приснится, бывало, дом, семья, то дня три ходишь под впечатлением, как будто побывал дома. Сообразил, что не сон, когда в спину стукнули прикладом, понял, что я оглох. Первая мысль - бежать. Но как бежать, когда еле ноги тащишь. А может, правда, побежать: грохнет выстрел, и придет избавление от мук и унижений. Помню, задавал себе, наверное, наивный вопрос, когда видел в бою падающих солдат: "Больно ли, когда пуля смертельно пронизывает человека?" И сам отвечал: "Больно, но недолго. А потом - хорошо. Благодать божья". Нет, помирать не хотел. Я хотел жить. Решил, терпеть буду все муки, предписанные судьбой. Собралось нас человек двадцать - раненые, контуженные. К утру мы отшагали километров двадцать. Днем к нам присоединилась еще, примерно, такая же колонна горемык. Гнали нас по вражеской земле, хоть мы уже знали, что Румыния вышла из войны. И вот, кум, какой я сделал вывод: женщины мудрее, благородней, человечней, чем мужчины: они выносили нам лепешки, сыр, фрукты, осознавали, что их сыны, мужья, братья, может, тоже где-то бедствуют в таком положении. Шли мы колонной по четыре, и если крайнему подавали лепешку или две кисти винограда, то делили поровну, на четверых. Фашисты хитроподлые люди: чтобы доставить бесплатных рабов до места назначения, не желали тратиться на их пропитание. Останавливают у кукурузного поля, объявляют обед. Конвоиры ограничивают участок объекта питания, и начинаем мы набивать карманы и пазухи початками. Обедаем уже на ходу. Впереди меня шел с перебинтованной рукой солдатик, которому я в пути чистил и рушил кукурузу. Зерна высыпал в ладонь здоровой руки, убеждая его не злоупотреблять мясными продуктами, есть больше кукурузы, в ней обилие целебных свойств. В знак благодарности он одарял меня бледной, вымученной улыбкой. Гнали нас днем и ночью. Конвоиры менялись. Одни спали на следующей за нами бричке, другие - сопровождали. Удавалось нам немного поспать, когда они кормили лошадей.
Меня угнетала моя глухота. Весь этот кошмар я видел как в немом кино. Привязалась ко мне песня, которую мы пели в детстве. Пел я ее мысленно в такт шагу, как строевую. Помстилось мне, что если я ее запою голосом, то у меня прорежется слух. И я запел:
"Как шли три героя с турецкого плена,
С турецкого плена домой.
Пойдем же, товарищ, пойдем поскорее,
Болят мои раны, болят.
Одна нарывает, другая заживает,
А третья за сердце берет".
Смотрю, впереди идущие оглядываются, оглянулся и я, подумал, что конвоир пристрелил кого-то отставшего, как было часто раньше. Выстрелов ведь не слышу. Но ничего подобного видно не было, и я продолжил песню;
И только ступили на русскую землю,
Как их поразила гроза.
А дома семейка, жена молодая
Все ждет, не дождется меня".
Смотрю, передние опять оглядываются. Понял, на меня. А один плачет и что-то кричит. Спрашиваю у соседа: о чем он говорит? Тот кричит мне на ухо: "Перестань петь, дурак!" И я как будто издалека услышал и закричал: "Ребята, я слышу, я буду слышать". Возрадовался, слух должен вернуться. Не останусь калекой. Все же думал остаться живым. Счет дням в пути перепутался. Три ли, четыре дня нас гнали. Казалось, конца и края этому не будет. На коротких привалах, если удавалось еще и попить воды, то тут же падали и спали как убитые, пока конвоиры не поднимали пинками. Наконец муки нашего пути закончились, начались другие. Загнали нас в загородку из колючей проволоки. Стали гонять на работу. Строили в основном оборонительные сооружения: траншеи, окопы, доты. Земля, песок, щебень, бетон. К вечеру еле тянешь ноги. Кто, обессилев, отставал - "лечили". Конвой был жестокий, из латышских фашистов. Хлестнет автоматная очередь - и "вылечили". Напрасно будут ждать дома сына, мужа, отца. Потом нас перевезли в Германию. Там та же работа. Такой же жестокий конвой. Мы их понимали. Они усердно выполняли свою работу. Расправляться со слабыми, безоружными пленными солдатами куда легче, чем воевать на передовой. Радовало только то, что они собираются обороняться у себя в логове. Значит, хана приходит гитлеровской Германии. Мысль о побеге меня ни на час не покидала. Все ребята шептались, а мной, полуглухим, пренебрегали. Смотрим, человека три, четыре сбежали, а через неделю возвращают их истерзанных в лагерь нам в назидание или объявляют: "Беглецов расстреляли". Может и врали. Надежды убежать на чужой территории было мало. А хотелось наверняка.
В последний год войны у Гитлера здорово поубавилось солдат, и он вынужден был гнать на войну стариков, инвалидов, подростков. А к нам все чаще стали приезжать богатенькие "купцы" за дармовыми работниками: то нужен часовой мастер, то печник, а то простой подметайло. Выпала и мне участь попасть в работники. Появился у нас перед строем тщедушный хромой старичок лет за пятьдесят. Сопровождающий его офицер чествовал его, щелкал каблуком. Видать шишка, подумалось. И представляешь, кум, положил глаз на меня. Остановился против и этак брезгливо щупает мускулы. "Казак? - спрашивает. "Нет, - говорю, - мужик". Что-то они полопотали и, как у нас говорят, ударили по рукам. Указал он мне место в углу на сене в бричке, а сам сел за вожжи. Весь путь до его усадьбы километров тридцать он со мной почти не разговаривал, видимо считал ниже своего достоинства. Только спросил: кем я работал и знаком ли с крестьянским трудом. Говорил он по-русски сносно, но даже не сказал как его звать-величать.
Зато, когда приехали на усадьбу, представил свою жену: «Фрау Эрма. Сулушать, выполняй!" Этакая моложавая толстушка, я подумал, что это его дочь, долго широко раскрытыми глазами смотрела на небритого оборванца - русского пленника. Казалось, она удивлялась: "А где же у него рога?" Хозяин показал как пользоваться уже нагретым титаном. Принес одежду бывшего работника, забранного на войну. Велел тут же в топке сжечь все мое барахло. Так и началась моя жизнь в работниках. Фрау Эрма не проявляла ко мне никакой враждебности, а Штрюль, такая у немца была фамилия, постоянно косился и при всякой моей оплошке норовил огреть костылем, при этом всегда обзывал казаком. Жил я в летней кухне, в дом попадал редко: перенести какую-нибудь тяжесть или передвинуть мебель. Когда я увидел на стене портрет хозяина в форме молодого лейтенанта, понял, почему он так неравнодушен к казакам. Видно в первую мировую казачки "подковали" его на одну ногу, испортили ему карьеру. Теперь, пожалуй, был бы уже полковником, а то и генералом. После я узнал, что он и величал себя генералом и часто уезжал на какие-то сборища отставных вояк. Командовала домом почти постоянно фрау Эрма.
Обязанностей у меня было много: пилить, колоть дрова, подметать, ухаживать за скотом. У них было три лошади, корова, куры. Корова постоянно напоминала мне о доме, о семье. Сколько я помню, у нас всегда была корова. И если заводили другую, то, как и предше-ственницу называли Маней. Вот и эту я так же стал называть. Я ее тщательно чистил и, если вымазы¬валась, обмывал теплой водой. Гладил ее и, как бывало мама приговаривала, причитал: "Маня, Маня, коровушка, матушка-кормилица наша". Как-то фрау Эрма застала меня за этими телячьими нежностями, улыбаясь, спросила: "Гор, вас ист дас Маня, Маня?" Я ей растолковал: "Я - Егор, ты - Эрма, а она - Маня". Она засмеялась и тоже погладила корову. Смешным ей показалось, когда я попросил у нее подойник и начал доить. Дома мне нередко приходилось это делать. Захотелось мне ей рассказать, как в трудные годы корова нас спасала от голода. Но как расскажешь, если слов двадцать-тридцать знаешь по-немецки, а она и того меньше - по-русски. Вижу, она стала проявлять ко мне интерес не как к пленному работнику, а как к человеку. Придет, бывало, на кухню, сядет и смотрит, как я варю себе борщ. Расспрашивает, что это? Что то? Я ей объясняю как школьнице: это- нож, это-тарелка, это - ложка. Угощаю ее борщем. Ест и нахваливает: "Гут, гут, Гор, борщ". Я ей толкую: "Если бы сюда еще мяса, то был бы гросе гут». Стала выдавать мясо, сало. Через месяц я, кум, поправился, стал хорошо слышать. Спрашивает, есть ли у меня жена, дети. Рассказываю, что есть жена, детей трое. Начал описывать дочурку, которую и сам даже на фотокарточке не видал: какая она у меня плясунья, певунья, красотуля. Видимо я затронул ее больное место. Она стала горестно сокрушаться: "А у Эрмы найн киндер". А потом еще что-то долго говорила по-немецки, из чего я понял: жизнь ее пуста и бессмысленна. Иногда, когда не было мужа, приглашала меня в дом послушать радио, Москву "От Советского информбюро", меня радовало, что наши уже у границы Германии и угнетало, что я отсиживаюсь и пособничаю врагу. Эрма, как бы угадывая мои мысли, высказывалась: "Гитлер капут. Гор на хауз". По ночам я фантазировал, как наверняка сбежать, проскользнуть невидимкой по германской земле и через линию фронта. И вот как-то в такой ночной час ко мне в кухню, как ошалелая, вбегает фрау Эрма. Я подскочил, подумал, уж не пожар ли. А она; "Гор, Эрма-дур. Эрма люблю Гор". Бросается на шею, рыдает слезами обиженного ребенка. Уперлась в грудь своим крупным бюстом. Бог ты мой, нехватало мне еще вражеской любви. Стараюсь, как можно, успокоить ее. Конечно, жизнь у нее не мед, я понял из ее рассказов: высокомерный тридцатишестилетний инвалид войны ее восемнадцатилетнюю сироту-домработницу взял в жены, постоянно унижал. Вытираю ей слезы: "Успокойся, фрау Эрма, охолонь". А она: "Охолонь, Гор, охолонь". Срывает с себя халат и нарисовалась в чем мама родила. Припирает меня на мою лежанку. Не мог я ее оттолкнуть. Так и закрутилась у нас вражеская, ворованная любовь. Эх, думаю, Егор, как прознает Штрюль о наших связях, пристрелит тебя как шкодливую собаку. А она, хитрющая бестия, при муже стала побуркивать на меня, а как только он из дому, она тут как тут. Бросается на шею и "Гор, охолонь" и уже где-то через месяц с неописуемой радостью уведомляет, что станет матерью. Не обсказать, сколько в ней светлого счастья. Вот это, думаю, ты Егор, залетел. Еще одно преступление. С твоей помощью фрау Эрма пополнит германское войско. А может к тому времени они образумятся, поймут, что работать лучше, чем воевать, топить в крови себе подобных. А как же, спрашиваю, это воспринял твой Ман? Она растолковала, что он рад, горд, что Всевышний на шестом десятке оказал ему благодать, даровал мужскую полноценность. В начале марта явно уже была слышна артиллерийская стрельба. Бои, наверное, проходили там, где мы строили оборонительные сооружения. Все чаще наши бомбардировщики пролетали вглубь Германии. И вот как, кум, кончилось мое пребывание в работниках в плену. Привезли мы с хозяином удобрение на его плантацию. Стал я выгружать. Бумажный мешок выскользнул из рук, упал и лопнул. Гранулы просыпались. Нагнулся я поднимать мешок, а хозяин в этот момент огрел меня по шее костылем и, смотрю, еще размахивается. Думаю, уж не убить ли меня хочет. Перехватываю костыль, об колено ломаю и швыряю в сторону. Ты что ж, говорю, гер генерал, без объявления войны начал боевые действия? Вынуждаешь меня, господин хороший, идти в контратаку. И начал его охаживать кнутом, приговаривая: "Это тебе от мужика, а это от казака. Это, гитлеровский халуй, от Бисмарка, а это от насморка". Ты веришь, кум, отползает на корячках и плачет горькими слезами. Затем встал и поковылял по направлению к дому. А каково без костыля-то километра четыре. Думаю, что взбунтовался он не из-за удобрения и плакал не от хлыста. Захлестнула обида, что не увенчалась успехом гитлеровская преступная авантюра.
Выгрузил я удобрение. И еще не осознавая для чего, оставил два мешка. Ну что ж, думаю, назад мне хода нет. Будь что будет, только вперед на восток к своим. Чтобы не конфисковали у меня лошадей с подводой, держусь подальше от главной дороги, по которой уже движутся санитарные машины, брички, фургоны с солдатами. Драпают на запад. Отмахал я уже километров пятнадцать по полевым дорогам, думаю, надо где-то пристать, дать отдохнуть лошадкам. Подъезжаю к усадьбе, стоящей на отшибе, метрах в двухстах от магистрали. Смотрю, а дом и построй¬ки точно такие, как у моего поверженного "генерала" Штрюля. Подхожу к дому, собираюсь спросить: не обменяют ли удобрение на овес. Но никого нет. Дом заперт. Кухня и подвал - нараспашку. Обшарил все углы - никого. Спешно сбежали как от чумы. От красной чумы. Мы их называли коричневой чумой, а они нас красной. Мне это было как раз на руку. Ставлю лошадей под навес, даю им сена. Сбрую прячу под кучу сенных объедок. Решил, что самое надежное для меня убежище на чердаке дома. Набираю в подвале целое ведро банок с консервами, пайком обеспечен на целую неделю. Обследовал чердак - все прекрасно, не хватает только мягкой постели. Поднимаю наверх охапку сена и втаскиваю лестницу. Приподнимаю немного черепицы для кругового обозрения. Видно все, как на ладони. Все мое внимание на дорогу. С радостью наблюдаю, как некогда грозное войско улепетывает на запад. Прошло, наверное, часа два. Смотрю, от дороги отделяются два всадника, на рысях направляются к усадьбе. Уж не по мою ли душу? Если Штрюль обзвонил о побеге, то хана тебе будет, Егор. Первым на красивом коне восседал высокий стройный полковник, второго не разглядел, видимо адъютант, с души отлегло. Не думаю, чтоб за беглым пленным гонялся полковник. Им теперь, пожалуй, не до этого. Может, это хозяин. Наблюдаю с другой стороны крыши. Они о чем-то энергично разговаривают. Больше говорит полковник, а адъютант то и дело повторяет: "Яволь, яволь". Скоро адъютант, прихватив коня полковника, поскакал в степь. Полковник сходил в подвал. Затем, прихватив вещмешок, удалился на кухню. Минут через десять вышел уже в простеньком гражданском одеянии. Ага, думаю, нарядился под крестьянина. Ссутулившись, прошелся по двору, вынес мундир, ак-куратно сложил на конскую попону, сверху даже положил парабеллум. Все это связал в узел и спрятал рядом с конской упряжью под объедки. Затем взял в бричке с моего сиденья войлочную подстилку, положил на нее большой оберемок сена и скрылся в подвале. Ах, черт, белая кость, любит мягко и тепло поспать, мое прихватил, а я, простофиля, буду мерзнуть. Так, значит, крысы прячутся в норы. До самого вечера я не спускал глаз с подвала. И когда уже стало темнеть, решил, что, спрятавшись от бомбежки, он спокойно крепко спит. Потихоньку спустился вниз, взял из его тайника пистолет, дубовую дверь подвала закрыл на задвижку, так будет спокойней и снова - на чердак. Ночь выдалась холодной и кошмарной. Наблюдать было бесполезно, все равно ниче¬го не видно. Решил лечь спать, так скорей наступит утро. Но сон не шел. С дороги слышен был грохот колес, гул машин. Прислушивался, не постучит ли мой пленник. Незаметно уснул. Снится мне, будто лежу в кухне на лежанке. Входит этак робко фрау Эрма и с упреком смотрит на меня, а следом - Штрюль с длинным ружьем, скрипучим голосом чревовещает: "Так вот ты куда пропадаешь по ночам, блудница! К этому краснопузому прелюбодею, так получай же по заслугам! И начал медленно целиться в нее. Я хочу подскочить, но не могу оторваться от постели. Ногой бы ударить по стволу - нога не поднимается. Кричу: "Дурак, она вынашивает плод, двоих убьешь!" Просыпаюсь от выстрела и своего крика. Спросонки не пойму, чертовщина какая-то, слышу еще выстрел, затем короткую автоматную очередь. Всматриваюсь, вслушиваюсь - все сильней рев мощных двигателей тягачей или танков. Под этот шум опять уснул. На этот раз приснился полковник. Лезет по лестнице на чердак. Как же так, думаю, я ведь лестницу затаскивал и дверь надежно подпирал. Приставляет мне пистолет к виску и цедит сквозь зубы: "Как же ты посмел, негодяй, бить героя первой мировой войны нашего любимого генерала Штрюля?" Опять кричу и просыпаюсь. Плохие сны. Уж не грохнут ли тебя нынче, Егор? Все, спать больше не буду. Походил по чердаку, сделал несколько приседаний, разогнал сон и холод. Всматриваюсь в щели под черепицами. Начинает рассветать, но еще ничего не видно. Ложусь на сено вниз лицом, чтоб не томиться ожиданием, пока окончательно не станет светло. Стараюсь думать о другом. Почти сутки не поил лошадей. Спуститься бы да напоить, но боюсь загремлю лестницей, разбужу полковника. Наконец рассвело, смотрю на дорогу. Глазам не верю, или это мне мерещится оттого, что мысленно я этого хотел. Да ведь это наши! Спускаюсь на землю, бегу к дороге, кричу; "Ребята, ребята!" Наверно, был похож на сумасшедшего. Группа бойцов, шедшая следом за подводой, остановилась. Обнимаю солдата. Тот вырывается: "Задушишь, заполошный!" - "Свой я, ребята, свой!" А один: "Это еще будем смотреть, какой ты свой" – «Мне командира надо», - говорю. - "А вот старшина, наш командир взвода". - "Товарищ старшина, - представляюсь, - красноармеец Москвитин такого-то полка, там надо забрать полковника". - Какого полковника?" - "Немецкого, я его в подвале закрыл". - "Разведчик, что ли?" -"Никак нет. Пленный я". Старшина, не раздумывая, отзывает двоих бойцов, остальным приказывает двигаться на место. Пока идем к усадьбе, рассказываю, что у меня там добротная пара лошадей и повозка на резиновом ходу. Радости моей не было предела. Я среди своих. Засияла надежда вернуться на родину. Опять сесть за трактор, пахать, сеять, работать дояром или чабановать, лишь бы дома. Увидеть жену, детей. Поносить на руках маленькую дочурку. Уже представляю, как я ей буду петь песни. Вызвался вызволить полковника из подвала. Если у него вдруг еще остался пистолет, в безобидного, безоружного мужика стрелять он не станет, не в его интересах поднимать шумиху. Предложил старшине с бойцами спрятаться за подвал, ДОСТАЛ из-под сена мундир полковника, отдал ребятам и потихоньку спустился в подвал. В темноте с минуту рассматриваю человека, спящего на деревянном настиле. Меня разбирал смех: полковник, а спит на сене без подушки, укрывшись моей войлочной подстилкой с сиденья.
Позвать бы бойцов да и заарканить его сонного, а мне, дураку, захотелось на радостях сыграть в героя: обтяпать его пленение по-своему замыслу. Сначала я его окликнул тихонько - не проснулся. Потом громче: "Господин бауэр!" Он подскочил, ошалело озираясь по сторонам, видимо спросони соображал, куда он попал. И я начал ему забивать буки: "Господин бауэр, там у меня в повозке удобрение. Генерал Штрюль просил где-ни¬будь обменять на овес или сено". Мне думалось, если он полковник, то должен хоть чуть, а понимать по-русски. Я бочком, не спеша, поднимался наверх, и он следовал за мной. "Знаете ли, начинаются полевые работы, а корма мало, даже сейчас держим корову впроголодь. Вот смотрите, два мешка удобрений. Сколько дадите сена или овса?" Он ничего не успел ответить, как ребята окружили его с трех сторон.
- Гутен морген, гер оберет, хорошо ли отдохнули? - заговорил старшина. Полковник, склонив голову, тяжело вздохнул, не спеша ответил - "Гут, гут, хорошо, всегда бы так, без забот и тревог".
- Ну что ж полковник, ваши прошлые тревоги позади. Амурзаков, Дубровин, сопроводите господина "бауэра" в хозяйство Шубина и туда же передайте мундир". Когда бойцы с пленником немного удалились, я высказал свою немудренную мысль: "Товарищ старшина, а полковник какой-то смиренный попался. - "Да, смирился с положением, осознал, что мир, труд значительно лучше злобной военной дикости. Решил перековать мечи на орала. Сейчас они многие стали смиренными. Толпами сдаются в плен. Жизнь дорога. В сорок первом кричали: "Хайль Гитлер! Русиш швайн!". Теперь "Гитлер капут, русиш - комрад. Недалек тот день, когда вот так же и Гитлера поведут под белы ручки держать ответ за преступные злодеяния перед народами. Дожить бы нам до того дня. А пока, товарищ Москвитин, труба зовет».
Старшина посетовал, что сено у них в дефиците. Погрузили мы тюков пятнадцать в повозку и поехали догонять его интендантский взвод. В нем я и дослужил со старшиной до победного дня. В прямых боевых действиях не участвовали. Под бомбежку и артобстрел попали, но благополучно выжили, старшина был образованный, из учителей, вместе с ним и демоби¬лизовались. На прощанье сказал; "Пойду работать в школу, учить детей". Вот так, кум. Насмотрелся я ужасов за время войны, все не перескажешь. Не дай Бог тебе повидать подобного.
Кум, а что же не сказал, где ты дел парабеллум? - "А-а-а, а его сдал в особый отдел. Меня тогда там старшина представил чуть ли не героем. Вот, мол, боец Москвитин, бежал из плена. Скрутил и обезоружил полковника, запер в подвале, сдал нам. К тому ж еще угнал пару лошадей с колесницей на пневмоходу. Прошу направить его к нам во взвод. Я хотел возразить, не так, мол, было, но старшина козырнул и вышел. Капитан расспросил: где я родился, откуда призывался, в каком полку служил, как попал в плен. Я тогда не знал, как очутился в воронке от снаряда. Это уже мне дома Алеша Сорокалетов рассказал: когда их немцы вытес¬нили с передовой траншеи и перебегали они во второй эшелон, наткнулись на меня. Посчитали, что я покойничек, скатили меня в воронку, пусть мол и будет здесь Егору могила. Отписали домой, что похоронили, и казенная похоронка пришла. Ан не тут-то было. Егор оказался живуч. Утром они вышибли немцев и опять заняли свои позиции, а я уже был далеко. Если бы пролежал в воронке до утра, то колесико моей истории покатилось бы по другой дорожке и неизвестно, где остановилось.
-Жаль, жаль, что ты, кум, не оставил парабеллум.
-Да на кой он мне?
- Как же, кум, парабеллум - отличная вещица!
Может быть, кум Егор рассказал бы еще что-нибудь, но мы уже приехали и надо было развозить мешки по дворам.
Записал я это давненько, когда еще кум Егор жил и здравствовал. А теперь из его боевых товарищей остался один Жорик Авдеев, которому около девяноста. Земной поклон ему живому и землякам, отдавшим в ратном деле жизнь за Родину. Вечная память и слава.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
