| Геннадий | Дата: Понедельник, 01 Августа 2016, 09.29.54 | Сообщение # 166 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26526
Статус: Отсутствует
| "Глава четвертая
СУДЬБА ВОЕНВРАЧА ВТОРОГО РАНГА
Четырнадцатого июня 1945 г. начальник Муромского эвакогоспиталя № 1247 военврач второго ранга Михаил Миронович Брейслер был арестован по обвинению в измене Родине, выразившейся в работе на иностранную разведку, и 21 ноября того же года приговорен к высшей мере наказания - расстрелу. После ареста и смертного приговора жена офицера лишилась рассудка, а два малолетних сына оказались в очень тяжелом положении. Спустя два месяца расстрел заменили 20 годами каторжных работ. 10 лет и 4 месяца военврач числился в Воркуте зеком "Я-172".
В сентябре 1955 г. Михаил Миронович был амнистирован, в мае 1957 г. реабилитирован, а затем восстановлен в КПСС с момента вступления в партию в 1940 г.
М. М. Брейслер был дивизионным врачом 42-й Отдельной кавалерийской дивизии генерал-майора Д. И. Аверкина. В своих воспоминаниях он говорит о том, как, сражаясь в Крыму в 1941 г., дивизия отходила от станции Воинка, где успешно и сравнительно долго удерживала полосу обороны, как ее правый и левый соседи, не выдержав натиска противника, внезапно отошли и как со штабом корпуса, которым командовал генерал П. И. Батов, связь оказалась прерванной. Отступали, пишет военврач, на Владиславовку, предполагая выйти к Феодосии. Однако вскоре стало ясно, что дорога уже перерезана немцами. Это было в первых числах ноября. Оценивая сложившуюся оперативную обстановку, генерал Аверкин решил двинуться на Судак; по дороге пришлось избавиться от голодных и ослабевших лошадей. В придорожных лесочках их пристреливали, что, естественно, гнетуще действовало на солдат и офицеров. Приближаясь к Алуште, комдив приказал выслать разведку, но она, к сожалению, установила, что и здесь немцы опередили наши войска и уже ворвались в город. Тем не менее в Алушту была послана сборная группа под командованием полковника Цветкова, командира 28-го кавполка. Группа состояла из пограничников, моряков зенитной артиллерии, спешенных кавалеристов и красноармейцев разных подразделений. Выбить фашистов из Алушты не удалось, хотя полковник Цветков и его бойцы проявили высокую храбрость. Так, командир группы, первым ворвавшись в немецкий штаб, в упор сразил одного из офицеров, но последний все же успел ранить Цветкова в грудь. Полковника пришлось оставить на попечение полкового врача и комиссара полка. 42-я Отдельная кавдивизия оказалась окруженной врагом. С трех сторон наседали фашисты, а с четвертой было море с крутым берегом, к которому, очевидно, не могли пришвартоваться никакие плавучие средства. Помощи ждать было неоткуда. К тому же бойцов дивизии не собрали в единый кулак. Начальнику штаба пришлось отдать вынужденное распоряжение - раненых распределить по домам местного населения, так как вывозить их было некуда, а с собой брать не было возможности. На рассвете 7 ноября началось пленение частей соединения. С места пленения доктор Брейслер попал в Алушту, а оттуда в Симферополь. Лагерем стало открытое картофельное поле, где-то недалеко от вокзала. Там уже было много тысяч бойцов, обессиленно лежавших на голой земле. Оставались они на поле много дней, потом были отправлены дальше. Захваченных раненых солдат немцы переводили в разграбленное и разрушенное помещение Крымского медицинского института. Кто-то из немцев, не то унтер-офицер, не то лейтенант, узнал от конвоиров, что среди пленных есть врач. Так доктор оказался в мединституте среди наших раненых.
В так называемом лазарете, созданном на базе мединститута, Михаил Миронович застал много раненых из разных частей, но полковника Цветкова среди них не было. Участь его неизвестна. Когда дивизия втянулась в активные боевые действия, кроме Брейслера - кадрового врача - в дивизии было еще четыре доктора. Двое окончили военные факультеты в Саратове и Куйбышеве, другие были присланы Симферопольским райвоенкоматом из числа только что окончивших Крымский мединститут.
"Первые два,- пишет Михаил Миронович,- догнали дивизию на пути следования в Крым, а местные прибыли за несколько дней до вступления дивизии в бой. Один из молодых врачей симферопольского пополнения вел себя трусливо. В дни отхода дивизии от станции Воинка он отлучился из полка. Говорили потом, что видели его в районе Ялты. В полк он так и не явился, но оказался потом среди пленных, находившихся в лазарете Симферополя. Врач-дезертир был близок к шефу лазарета Браткивскому, назначенному немцами. Браткивский окончил Крымский мединститут в 1941 г. Призванный в армию, он каким-то образом к моменту захвата Симферополя фашистами оказался в этом городе в качестве гражданского лица. По матери он был немцем, а по отцу украинцем. Как "полунемцу" ему поручили руководить лазаретом.
Положение раненых в Симферополе было тяжелым. Пленные лежали на голом полу. Медикаментов не было. Врачи использовали остатки лекарств, имевшихся в их сумках или карманах. Фашисты привозили в здание мединститута только легко- и средней тяжести раненых, тяжелораненых они пристреливали на месте. Через несколько дней в лазарет начали наведываться офицеры горнострелковых частей. Они интересовались национальной и партийной принадлежностью пленных.
Однажды утром у ворот лазарета построили к транспортировке солдат еврейской национальности. Михаилу Мироновичу приказали тоже присоединиться к этой группе, хотя на предварительном опросе он назвал себя русским.
Этап направили в Симферопольскую тюрьму. Она была заполнена до отказа. Солдат-евреев поместили в подвальном помещении. Наутро всех пленных, находившихся в тюрьме, снова построили и разделили по национальной принадлежности. У всех перетряхнули карманы, потребовали отдать сохранившиеся советские деньги, якобы в пользу Красного Креста, забрали все вплоть до носового платка.
Этап двинулся в направлении деревни Три-Облан. Пить по дороге не давали. Когда местные жители с риском для жизни выносили на обочину дороги хлеб или овощи, фашисты стреляли из автоматов, не давая им подходить к этапу. Шли до вечера. Истощенные люди пешком долго идти не могли, и отстававших пристреливали. "Так позади меня,- пишет М. М. Брейслер,- пристрелили врача-хирурга родом из Ялты, он был призван из запаса, воевал в Крыму и, следуя с этапом, очень обессилел. Он лег прямо на дорогу. Так делали многие, и всех их расстреляли. Мучила жажда. Когда я обратился к конвоиру с просьбой дать напиться (а им подвозили воду на машинах), он мне ответил: "Пусть тебе Сталин даст напиться". Больше я не просил. В сумерках национальные колонны смешались, и постепенно я отстал, оказался в хвосте, где следовал офицерский состав. Так с хвостом колонны я попал на загороженное поле, очевидно, загон для скота. На ночь офицеров посадили в картофельный бункер. Рано утром солдат-евреев отделили, раздели догола, а потом разрешили накинуть на голые тела шинели. Военнослужащих женщин-евреек поставили отдельно, не раздев. Затем колонну вывели и на четвертом километре от места ночевки расстреляли. Следом за колонной направили группу наших солдат с лопатами, чтобы закопать тела. Через час вернулся конвой и на глазах у всех пленных делил женскую одежду.
В числе женщин-военнослужащих погибла зубной врач нашей дивизии, родом из Крыма, жена советского офицера-капитана, по национальности русского, который в первые дни войны убыл из Симферополя со своей кадровой частью, оставив на руках знакомых маленького сына. Погибла прекрасная хирургическая сестра одного из медсанбатов, самоотверженно ухаживавшая за ранеными и не пожелавшая покинуть раненых даже в плену, хотя у нее была возможность бежать из мединститута, так как сестры передали ей гражданскую одежду. Она считала себя солдатом и перед расстрелом в Три-Облане буквально на глазах у раненых была схвачена и отделена от них. Расстреляли там около двухсот человек.
Всю эту картину я видел через окошко картофельного бункера. И там я принял решение назваться казанским татарином Алимовым".
Еще через три дня этап прибыл в Джанкой. Это был пересыльный лагерь, расположенный на территории бывшего хлопкового завода. Пленные содержались там под открытым небом или в развалинах каменных сараев, где раньше хранился хлопок. Невдалеке была расположена полуразграбленная семилетняя школа. Полицаи в Джанкое состояли из крымских татар из числа перебежчиков. Были среди этих негодяев и явные уголовники. Полицаи заискивали перед фашистами и одновременно кичились тем, что они ярые враги Советской власти. Эти подонки выслеживали коммунистов, политработников. Из Джанкоя военнопленных отправили в Херсон: поездом их везли до Армянска, в заколоченных товарных вагонах, а оттуда гнали пешком. На дорогу давали горсть соленой тюльки, которую люди сразу же съедали. Воды не было. В Херсон этап прибыл 12 декабря 1941 г.
Херсонский лагерь располагался в разрушенной тюрьме, пленные размещались в камерах на полу без всякой подстилки. Повсюду была страшная скученность, разбитые окна, заборы, затянутые колючей проволокой, на вышках прожекторы, охрана немецкая с автоматами и пулеметами. С мая 1942 г. среди охраны появились помощники полицаев из числа предателей. Из этих проходимцев был создан целый батальон. Но наряду с изменниками туда заставляли вступать и многих юношей, зарегистрированных на бирже труда. "Мне известны,- пишет М. М. Брейслер,- случаи, когда молодых людей, состоявших на учете на бирже труда, заставляли под страхом отправки в концлагеря записываться в "добровольные помощники". Из них многие бежали, некоторые по фиктивным болезням старались освободиться. Отдельные юноши даже ухитрялись слушать передачи Совинформбюро и потом знакомить с ними население. Были отдельные случаи перехода таких "добровольных помощников" к партизанам, но все же в большинстве случаев это были предатели. Помимо основного тюремного лагеря немцы создали в Херсоне лагерь, размещенный в разрушенной обувной фабрике, и самый тяжелый лагерь на окраине города в районе Тропинок. В том лагере содержали преимущественно офицеров, и именно из него чаще всего поступали больные. Кормили во всех лагерях отбросами, дохлой кониной, нечищеным гнилым картофелем, гнилой брюквой, горелой пшеницей. Особенно плохо кормили до мая - июня 1942 г.
С лета того года к близлежащему оврагу начали доставлять отдельных партизан для расстрела. Как-то осенью 1942 г. к этому месту привезли свыше сотни цыган, преимущественно женщин всех возрастов, мужчин-стариков и грудных детей. Их везли на подводах с вещами, правили лошадьми полицаи. Едва цыгане оказались во дворе тюрьмы, как всех их с подвод согнали. Они показывали палачам свои нательные кресты, паспорта, однако все было напрасно. Людей построили, вывели к реке и у оврага расстреляли".
Утром, в холодные декабрьские дни, истощенных от голода и холода узников на несколько часов выгоняли на поверку. На ногах у них были тряпки, деревянные колодки, выходили и совсем босые. Поверка сопровождалась избиением резиновыми дубинками и просто деревянными палками. Свирепые полицаи орудовали и железными прутами. После поверки люди получали кружку кофе-суррогата и возвращались в камеры.
"Я был свидетелем,- повествует М. М. Брейслер,- убийства пленного после поверки. Это был, кажется, грузин, очень истощенный. Он медленно двигался вверх по лестнице в камеру. Самый зверский полицай, здоровый верзила лет сорока, "дядя Ваня", родом из Крыма, ударил его железным прутом по затылку, истощенный товарищ тут же упал замертво. Злодейское убийство видели все пленные. Это был конец 1941-го или начало 1942 г. Так называемого "дядю Ваню" - бывшего уголовника - фашисты выпустили из тюрьмы летом 1941 г. Его отпустили домой, чтобы он вступил в отряд борьбы с партизанами. Весть о жестокости этого предателя была "передана по народному радио", и в первые дни после освобождения Крыма партизаны казнили его. В начале моего пребывания в Херсонской тюрьме там еще не было лазарета, но одну камеру отвели для больных. Они умирали там от дистрофии. На помощь пришли патриотки, жены офицеров бывшего Херсонского гарнизона, оставшиеся по разным причинам на оккупированной врагом территории, и просто честные люди. Очень скоро стало ясно, что их направляла чья-то рука.
Нам, конечно, трудно было знать фамилии и воинские звания окружающих. Многие опасались друг друга, приглядывались, узнавали кто есть кто. В первые недели плена всеми владела одна мысль - как бы не погибнуть от голода. Помню, как под новый 1942 г. умирал от голодного поноса один пианист, окончивший Московскую консерваторию и проживавший до начала войны в столице, в доме по улице Горького. Из-за страшной слабости он так и не смог внятно выговорить свою фамилию. Скончался в ту ночь и ученый-лесовод, выпускник Ленинградской лесной академии, человек лет 40 или 45. Житель Крыма, он умирал от истощения невдалеке от своей семьи.
В феврале 1942 г. скончался военврач второго ранга, коммунист, начальник медсанбата, категорически не пожелавший заявить немцам, что является врачом. Перед смертью этот человек говорил нам, что считает своим нравственным долгом делить с рядовыми воинами все горести фашистского плена. Все попытки хоть немножко подкормить его он решительно отвергал...
В конце лета 1942 г. в тюрьму привели молодого новичка. По телосложению это был спортсмен. Его осанка и буйные русые волосы привлекли внимание всех, кто находился тогда в тюремном дворе. Верхняя рубашка была на нем расстегнута, шел он молча, крепко печатая шаг. Наблюдавшие за ним люди догадывались, что этого партизана или разведчика привели в тюрьму на расстрел. Когда мужественного человека подвели к оврагу, конвоировавший его немецкий солдат предложил обреченному сигарету. Он взял ее, спокойно выкурил и, дав знак, что кончил, громко воскликнул: "Да здравствует Родина!" Раздался выстрел. Несколько дней вся тюрьма находилась под впечатлением гибели этого человека".
В последние месяцы 1941-го и в начале 1942 г. тюрьму поразила сильная эпидемия. Ежедневно погибало от голода, сыпного тифа и дизентерии примерно 60 военнопленных. Иногда эта цифра понижалась до 30. И когда штабсартц Леман, совершая свой ритуальный обход, узнавал, что число умерших за сутки было большое, он, потирая руки, громко, чтобы слышало возможно большее число военнопленных, говорил на своем ломаном русском языке: "Гут, гут, чем больше будет умирать, тем немцам будет лучше". По далеко не полным данным, в херсонских и николаевских лагерях военнопленных от голода и болезней погибло в те зимние месяцы 1941 -1942 гг. более 70 тыс. солдат и офицеров Красной Армии.
В начале февраля в тюремный лагерь прибыл представитель так называемого комитета мусульман, в прошлом коридорный одной из гостиниц Симферополя. Этот детина выдавал себя за казанского татарина и появился в лагере в целях вербовки в "добровольческий легион" коренных жителей Крыма. Лагерное начальство приказало в связи с этим всем военнопленным татарской национальности построиться у комендатуры. Вербовщик задавал трафаретные вопросы: "Веришь ли в бога? Как относишься к Советской власти? Являешься ли мусульманином?"
"Как "татарин",- пишет автор воспоминаний,- я тоже был вызван в строй, но оказался в его хвосте. Там каким-то образом в мои руки попала предательская газетенка на украинском языке, в которой были описаны сражения немецких войск под Москвой. Несмотря на то, что бандеровские писаки шумели о победе вермахта, из статеек можно было легко понять, что наши войска отогнали немцев от Москвы.
И вот когда мы по этому поводу разговорились, среди стоявших в строю обнаружились комсомольцы.
Многие начали советоваться друг с другом, как поступить? Ведь если запишешься в "легион", говорили люди, то это будет прямой изменой. Когда некоторые из пленных стали у меня, как у врача, просить совета, то я тихо сказал: "Наши отогнали фашистов от Москвы, немцы разбиты!" Новость в разных вариациях стала распространяться, и примерно за полчаса строй растаял. Я же как более заметный среди стоявших у комендатуры сказал товарищам, что если меня станут искать, то пусть скажут, что ушел к умирающему. Потом я узнал, что представитель "комитета" навербовал десятка два пленных, среди которых многие так и не убыли в "легион", изменив свои имена и фамилии.
В конце того дня ко мне в камеру зашел лагерный переводчик, не то ефрейтор, не то унтер-офицер, и спросил, почему я не записался в "легион" - меня ведь ждали. Вот тут-то и произошла первая моя открытая проба на стойкость. Я знал, что этот переводчик был в прошлом русским подданным и что он жил в Лодзи. В годы первой мировой войны он служил в царской армии в чине унтер-офицера, воевал на Турецком фронте. Вернувшись после войны домой, он стал польским подданным. После оккупации фашистами Польши его как немца призвали в армию в качестве младшего переводчика. Лет ему было примерно пятьдесят, русский язык он знал хорошо. На его вопрос я решил пойти в открытую и сказал: "Я не могу воевать против своих. Если вы служили в русской армии, вы должны понять, что такое присяга". Переводчик ничего не сказал, но начал ко мне относиться лучше и несколько раз после этого даже приносил солдатскую порцию мармелада. Спустя некоторое время он где-то заразился сифилисом и, боясь немецких врачей, попросил его лечить. Медикаментов у меня не было. Я дал ему только кое-какие советы. Спустя несколько дней, когда скрывать заболевание далее уже стало невозможно, он исчез из комендатуры. Это был тот переводчик, который первым разрешил мне ухаживать за нашими больными, когда узнал, что я врач.
В тюремном лагере мне пришлось находиться с декабря 1941 по февраль 1942 г. Между тем, как уже говорилось, заболеваемость и смертность там непрерывно возрастали, увеличивались они и в других лагерях Херсона. Видимо, в связи с этим всех больных военнопленных начали свозить в один лазарет, размещенный в разрушенном доме бывшего ремесленного училища по Краснофлотской улице над берегом Днепра. Туда собрали и группу военнопленных врачей. Среди них оказался и я. В разное время нас насчитывалось от десяти до семнадцати человек. Но прежде чем рассказать, как складывалось там патриотическое подполье, обязательно следует подчеркнуть, что мощный импульс для его развития дала победа Красной Армии на полях Подмосковья. Когда советские воины нанесли под Москвой мощный удар по дивизиям вермахта и когда гитлеровский "блицзиг" завершился крахом, настроение пленных начало резко меняться, стало исчезать упадочничество, возросла товарищеская спайка, усилились авторитет и влияние патриотов. Но процесс этот протекал далеко не прямолинейно".
Оказавшись в лазарете по Краснофлотской улице, доктор Брейслер застал там 300 больных. Лежали все они на голом полу, тесно прижавшись друг к другу, оставив только один узкий проход. Помещение не отапливалось, люди замерзали. Медицинский персонал находился в таком же положении, но размещался в отдельной палате. Врачей и фельдшеров в общей сложности было всего 25 человек. Санитаров отбирали из солдат, способных немного передвигаться. Поощрением для них была только добавочная порция баланды. Охрана тогда еще была немецкой. В лазарет ежедневно на полчаса приходили два врача-немца, чтобы узнать, сколько человек умерло. Лазаретом ведали два ефрейтора, один был писарем, а другой занимался подвозом продуктов.
По распоряжению штабсартца Лемана старшим врачом из числа пленных медиков назначили доктора Брейслера. Произошло это, по-видимому, потому, что он знал немецкий язык и, как опытный врач, в первые же дни после прибытия в лазарет обнаружил там случай сыпного тифа. Немцы невероятно всполошились. Они испугались, как бы не заболела лазаретная охрана и болезнь не распространилась бы на весь херсонский гарнизон. Лазарет немедленно был объявлен на карантине. Пленных туда принимали, но на этап или в рабочую команду никого не отправляли. Это давало возможность выздоровевшим несколько окрепнуть.
Вот тут-то и проявились коллективизм и патриотическое единодушие советских людей, причем проявились в условиях поистине экстремальных. Сыпняк охватил все лагеря Херсона, число больных увеличивалось с каждым днем. Вшивость была страшной, одежду людей буквально покрывал серый панцырь из вшей, насекомые лезли в глаза. И вот на призыв врачей собрать последние силы на борьбу с вошью - "или мы все погибнем, или будем бороться" - более крепкие и выздоравливающие люди начали строить из битого кирпича разрушенных домов камеры для дезинфекции одежды. Они где-то нашли две старые французские душевые установки и начали систематически мыть людей. Но пленные оставались голодными, и, так как тиф охватил все лагеря, комендатура вынуждена была половину тюрьмы Херсона, выходящую к городским улицам, отвести под большой лазарет на 3 тыс. человек.
Случилось так, что рост в лазарете духа коллективизма способствовал организации подпольного сопротивления. Одним этапом вместе с доктором Брейслером в Херсон прибыл старший лейтенант, моряк Черноморского флота Николай Ефремович Русанов, который не раз бывал в штабе 42-й дивизии для координации боевых действий. Старший лейтенант, естественно, знал и медицинский персонал медсандивизиона.
--
Встреча Брейслера с Русановым произошла еще в джанкойском пересыльном лагере. "Увидев меня,- пишет военврач,- в рваной обгорелой морской шинели на голом теле, Николай Ефремович был очень удивлен. Я ему с определенной интонацией тут же сказал: "Прицепились ко мне, что я еврей, ты же знаешь, что я Алимов" (а он отлично знал мою подлинную фамилию).
Русанов как благородный человек и настоящий коммунист сразу же понял, в чем дело, и больше, разумеется, абсолютно никаких вопросов не задавал. По дороге в Херсон мы договорились держаться вместе. На протяжении декабря - января Русанов несколько раз менял свою национальность: то становился украинцем, то снова русским, в зависимости от того, кого оставляли и кого перебрасывали по национальному признаку в другие лагеря. Когда меня направили в лазарет на Краснофлотской улице, я рассказал немецкому врачу Дюрингу, что Русанов по специальности санитар, земляк-казанец и что наши семьи якобы эвакуированы вместе в Сибирь, просил отправить его как санитара вместе со мной. И вот, оказавшись в этом лазарете, мы решили начать поднимать людей на борьбу за жизнь, за дружбу и выстоять. Первая наша мысль состояла в том, чтобы удерживать людей от предательства, вселять им надежду, преодолеть отчаяние. Русанов начал в этом смысле присматриваться к пленным, учитывал тех, кто держался стойко, спокойно, кто не заискивал перед немцами, не искал связи с фашистами, отыскивал людей с Урала, из Сибири, присматривался к тем, в ком чувствовался по поведению комсомолец или коммунист. Таким он давал работу в качестве санитаров. Некоторых направлял в рабочие команды, это были могильщики, уборщики, носильщики трупов. Сам Русанов собирал оставшееся от умерших обмундирование, одевал нуждающихся.
С первых дней пребывания в херсонской тюрьме, то есть с того времени, когда мы уже в полной мере испытали ужас постоянного голода, медицинские работники начали подходить к ограде и просить собиравшихся у тюрьмы местных жителей, особенно женщин, постоянно разыскивающих своих родных или близких, приносить нам какую-нибудь еду. Вскоре нам начали передавать через ограду ведра с супом и куски хлеба. Но эти передачи далеко не всегда удавались. Все зависело от прихоти и настроения дежурной смены немцев. Мы вынуждены были подкармливать и охранников, но зато нам разрешено было самим раздавать еду. Таким образом, помощь патриотов была основным источником спасения людей. Кроме еды нам передавали бинты, йод, разные домашние медикаменты, чистое стираное тряпье. Так продолжалось первые два месяца. Разнося ежедневно с Русановым пищу, мы старались в первую очередь кормить больных и раненых.
Позднее немецкий врач разрешил мне даже выходить к калитке лазарета и принимать пищу у населения, о чем, конечно, были поставлены в известность караульные. В первые дни февраля к нам пришли две медицинские сестры из бывшей малярийной станции. Фамилия одной была Няга-Медведовская, фамилию второй не помню. Няга-Медведовская стала осторожно интересоваться моими политическими настроениями. Спрашивала, чем могут помочь жители города лазарету; по сути это были первые представители местного подполья. Несколько позднее пришли женщины из церковного комитета, но, как выяснилось, это были не верующие, а жены офицеров, прикрывавшиеся вывеской церковного комитета. Через этих женщин в городе узнали о наших просьбах. Одна из групп наладила доставку по бочке супа в день. Няга-Медведовская прислала несколько раз соленые огурцы, помидоры, капусту, и вот эта пища сыграла главную роль в питании больных. Раздачей пищи позднее ведали санитары, которых мы с Русановым подобрали из преданных Родине людей, а следили за порядком раздачи "дворовые санитары", но это были уже не кнутобойцы, а наши выздоровевшие солдаты. Люди были, конечно, же все одинаково выдержанны и стойки. Бывали при раздаче пищи и свалки, и драки, но все-таки пленных удавалось подкармливать. Несколько месяцев привозил суп и священник греческой церкви отец Василий. При Советской власти он был слесарем, при немцах стал попом, но он проклинал фашистов. Сын его был в рядах Красной Армии, и отец Василий собирал пожертвования, от души помогая пленным. С одной из таких передач Няга-Медведовская передала в лагерь советскую листовку. Листовка была обращением Сталина к партизанам и партизанкам. Ее осторожно передавали по камерам, и она обошла всех, кому можно было доверять. Такие листовки попадали в лазарет дважды. Как оказалось потом, они были напечатаны местной подпольной организацией.
К тому времени в лазарете сложилась группа активных патриотов. Среди других к ней примкнули фельдшер Миша Каракьян и Николай Кацинян, оба из Еревана, Застебо, родом с Кубани, фельдшер Филенко. Все санитары и их рабочая команда были подобраны из лиц, ненавидящих фашизм. Для усиления помощи больным практиковалось знакомство местных женщин с отдельными пленными. Это делалось для того, чтобы женщины смогли выдавать пленных за своих родственников и хлопотать об отпуске их домой. При этом учитывалось, что до определенного времени комендатура дулага действительно практиковала выдачу больных на руки гражданскому населению.
Постепенно наша группа Сопротивления расширилась. Однако она все еще не имела контакта с городской организацией патриотов. Дело в том, что Няга-Медведовская говорила, будто действует только от имени узкого круга сотрудников лаборатории. Вскоре, однако, в лазарет начала приходить медицинская сестра по имени Тамара, на рукаве она носила повязку Красного Креста, на плече - санитарную сумку и одета была в черную морскую шинель. Было Тамаре лет 18-19, и общий вид позволял ей играть перед немцами роль этакой наивной девочки-дурочки. Она интересовалась, как мы живем, и обо всем передавала в город. По чьему-то указанию Тамара собирала на базаре пожертвования, покупала на собранные деньги перевязочный материал, старые чистые тряпки, белье на бинты, по квартирам собирала медикаменты. В один из дней к воротам лазарета явился некто Яков Святославович Тхоровский (его имя и отчество стали, разумеется, известны спустя годы). По специальности он был зоотехник. С ним пришла его дочь Таня, до оккупации - секретарь комсомольской организации госбанка. Сначала они вели разговор на отвлеченные темы, потом поинтересовались политическими настроениями пленных. Через несколько дней Тхоровский явился снова и спрашивал, в чем люди нуждаются. Хозяйственные предметы и медикаменты, о которых просил Русанов, он своевременно доставил. В последующем из отдельных осторожных фраз Тамары и Тхоровского стало ясно, что за их спиной стоит организация, старающаяся нам помочь. Тамара (потом мы узнали, что ее фамилия Прокофьева) начала более или менее систематически снабжать Русанова сведениями о положении дел на фронте. Новости очень осторожно распространялись среди пленных, которые с большим интересом слушали их". Как-то в одной из кратких бесед с Яковом Святославовичем доктор Брейслер сказал, что в лазарете образовалась группа относительно физически крепких пленных, которые ищут возможности бежать, чтобы добраться до линии фронта и перейти к своим. Соблюдая правила строжайшей конспирации и не задавая никаких вопросов о числе стремящихся осуществить смелый замысел, Тхоровскии пообещал вместе с друзьями сделать все возможное, чтобы обеспечить успех побега.
К апрелю 1942 г. в лазарете была уже относительно большая группа патриотов-подпольщиков. По свидетельству Михаила Мироновича, кроме уже названных лиц в нее входили его помощник по медицинский части врач Жуков Василий Иосифович, поселившийся после войны в Херсоне, врач из Ростова Безруков, фельдшер Каминский, майор Семенец - бывший командир артиллерийского палка, оказавшийся в плену во время Керченского десанта, майор Рогозян, также участник Керченского десанта и тоже командир артиллерийского полка, лейтенант Сазонов Сережа, москвич, житель Краснопресненского района и студент транспортного института. С июня 1942 г., с момента прибытия в лазарет, к подпольной группе примкнули 45-летний врач Чичинадзе Леван из Кутаиси, врач Орджоникидзе из Тбилиси и другие, имена и фамилии которых память военврача Брейслера уже не сохранила. "В ядро группы,- пишет он,- входили старший лейтенант Русанов, военврач Безруков, майор Семенец и я. Указания, касающиеся работы подпольщиков, исходили от нас или передавались через Сазонова, как нашего надежного и доверенного товарища. Разумеется, никто из лагерников не знал, кто руководит подпольем". В дальнейшем Брейслеру, Русанову и их товарищам окончательно стало ясно, что Тхоровский и Прокофьева были связными подпольной организации города, и особенно двух товарищей, сначала "Меченого", а потом Цедрика. Как оказалось, "Меченый" (настоящая его фамилия Комков) - бывший раненый летчик. Он оказался в тылу врага и к тому времени руководил подпольной организацией Херсона, входившей в николаевскую группу "Центр". Цедрик Г. Ф. являлся его заместителем. Постепенно перед подпольщиками вырисовались следующие главные задачи:
1. Сплотить как можно больше преданных Родине людей.
2. Удерживать пленных от предательства, перехода в казачьи полки, в ряды "добровольных помощников" вермахта, в мусульманские формирования нацистов.
3. Помочь бежать.
4. Как можно больше больных знакомить с жителями Херсона.
5. Увеличивать число фиктивных инвалидов из числа здоровых пленных, используя для этого краткий период, когда в лагере отбирали инвалидов для передачи на попечение населению.
6. Поддерживать дух преданности Родине, веру в победу Красной Армии, для чего ежедневно распространять среди пленных информацию о положении на фронте.
Шло время, и, завоевав некоторое доверие немецких врачей Дюринга и Лемана, Брейслер получил разрешение выходить из лазарета в аптечный склад за лекарствами. Платили городской управе за лекарства патриоты. Эта идея была подсказана Няга-Медведовской, это она организовала снабжение лазарета медикаментами из запасов бывшего горздравотдела. И вот с повязкой Красного Креста на руке, без всяких документов Брейслер выходил на час или два и раньше, чем попасть на склад, направлялся в лабораторию к Няге, где получал сводки Совинформбюро. Передавала она их устно. Утром при построении во дворе лазарета на поверку Михаил Миронович передавал по шеренге сведения, полученные в городе.
В конце лета 1942 г. доктор Брейслер неожиданно столкнулся с Комковым. "Как-то утром,- вспоминает он,- когда я возвращался из аптечного склада, ко мне подошел слегка хромающий человек лет 30, с палочкой в руке, одетый в рабочую одежду. В осторожных словах он стал положительно отзываться о нашей работе в лазарете и советовал сегодня и в последующие дни приходить в дом, адрес которого мне укажут, чтобы прослушивать там московские радиопередачи. Не зная, кто этот человек, и всегда подозревая провокацию, я ответил, что выполняю только долг врача и, очевидно, он ошибается, спутав меня с кем-то другим. Вернувшись в лагерный лазарет, я поделился с Русановым и другими товарищами своими подозрениями. Меня успокоили и сказали, что это наш человек. Потом я узнал, что то был "Меченый", который хотел непосредственно со мной повидаться и поговорить. Через несколько дней эта встреча повторилась, и тут я был более доверчив. "Меченый" назвал себя этим именем и предложил выполнять все, что будут передавать Прокофьева, Тхоровский и их товарищ Андрющенко, что чаще всего эти указания будут исходить от Цедрика. Он подтвердил, что наша группа ему известна и что они рассматривают нашу работу как часть работы всей подпольной организации. В заключение "Меченый" предложил мне встречу в ближайшие дни в одном из домов. Людей, которые должны собраться там, я не знал и на встречу не пошел, избегая лишних глаз. В дальнейшем я чувствовал поддержку со стороны Цедрика".
http://www.molodguard.ru/heroes31.htm#gl6
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
